Развитие богословской мысли в англиканстве полно противоречий и контрастов, часто гораздо более резких и коренных, чем это было бы возможно в пределах Православной Церкви. Однако, есть некоторые особенно значительные, центральные и решающие тенденции в англиканском богословии 20 века. Вкратце их можно определить следующими словами: считаясь с данными новейшей библейской критики, но относясь к ним с осторожностью и сдержанностью, поставить, следуя примеру древней Церкви и Отцов, в центре богословствования - не психологические категории человека, не изложение только учения Иисуса (как это делала либеральная протестантская критика), а факт воплощения Сына Божия — "Слово плоть бысть", и вытекающее отсюда учение о благодатном освящении человеческой природы — и тела также - и твари, и истории, и деятельности человека, в частности и социальной, чрез это вочеловечение Слова — закваску Вечной Жизни, вошедшей в мир. Это сближает многие стороны положительно-церковного англиканского богословствования с православным, так, напр., вывод "сакраментальной" точки зрения (освящение твари, и телесности тоже, силою действующего Духа Божия) из того же факта воплощения Слова, победы Его над смертью. Особенно характерны для ряда англиканских религиозных мыслителей и богословов эти мосты, перебрасываемые от проповеди Воплощенного Слова к свидетельству о Нем, делами любви, служением ближнему.

Временем расцвета "инкарнационного" богословия является уже вторая половина 19-го века, но особенно 20-ые и 30-ые годы нынешнего столетия. Одной из руководящих личностей был в то время епископ Gore (+ 1932). Хотя Вторая мировая война несколько ослабила или направила в другое русло этот подъем богословской мысли, в лице, напр., Alain Richardson'а или архиепископа М. Ramsay мы имеем продолжителей этого значительного богословского течения.

Целый ряд англиканских богословов продолжает патриотическую традицию: старается все снова созерцать с молитвенным благоговением - оставаясь верными богатству апостольского и древне-отеческого предания, но вместе с тем стараясь изложить его на языке современной мысли - тайну взаимоотношения Бога и твари, тайну вочеловечения и искупления. Вочеловечение уясняется в общем контексте отношения Бога к миру.

Уже творение мира есть самоограничение Божие, есть акт смирения Божия - ибо Бог творит рядом с Собой некую иную, относительную реальность, допускает существование рядом с Собой созданной Им — свободно самоопределяющейся твари. Вочеловечение поэтому тесно связано с творением: оно есть новый, еще больший, еще более разительный акт не только снисхождения, но и смирения, добровольного самоограничения Божия. Тайна воплощения все снова и снова приковывает верующую англиканскую мысль. Что поражает и привлекает нас здесь, это — живость и сила догматического интереса. Это не отказ от догматической мысли, который так часто наблюдаем в протестантизме, потерявшем нередко сознание важности и ценности самых основных христианских истин, а поэтому и интерес к ним; вместе с тем это не школьная каталогизация наследия отцов, без собственного религиозного осмысления, без веяния духа жизни, довольно типичная для некоторых современных богословов. Нет, это — живое, самостоятельное движение богословской мысли, питаемое традицией, движение по линии религиозного мышления отцов — особенно Иринея, Афанасия и Кирилла Александрийского — и верное вселенской православной традиции, но старающееся подойти к предмету богословского познания из жизни, из потребностей жизни, из духовных запросов, исканий, предпосылок живого, чувствующего человека, из его молитвенного христианского опыта, из живого и поныне живого, нестареющего опыта Церкви, стоящей в мире и связанной с миром, но не растворяющейся в мире. Это сближает положительно религиозную англиканскую мысль с живым процессом религиозного мышленая у древних Отцов, у которых мысль вытекла из живого религиозного опыта, и у лучших русских богословов — Митрополита Филарета, И. Киреевского, А. С. Хомякова, Светлова, Несмелова, митрополита Антония, а не с сухими каталогизаторами полученного наследия. Это дает представителями этого течения в англиканской богословской мысли печать свежести и религиозной подлинности — соединения "современности" (в том смысле, что религиозный опыт Церкви переживается и сегодня, и современными людьми, как и древле) и живости с неизменностью самого религиозного содержания, превосходящего всякую человеческую субъективность.

Зато представители другого — эволюционистически-модернистического течения англиканского богословия легко подпадают искушению сделать свою модернистическую психологию, переживания "современного человека" и быстро увядающие "достижения современной мысли" с ее поверхностно-туманным эволюционизмом, масштабом и критерием для Вечной Истины Бога. Насколько православной мысли дорого и интересно первое учение — именно также в его честных борениях с проблемами современности и современного познания, настолько неприемлем для нея субъективистический дух последнего, где из христианского благовестия выкинуто его ядро, т. е. все его содержание — парадокс о добровольном самоуничижении Бога, соблазн проповеди воплощения и победы над смертью. Но религиозно решающий голос в Англиканской Церкви принадлежит, как я указывал, не этому крайнему модернизму, а положительно-церковному течению, выростающему из традиции Апостолов и Отцов.

Показательным явлением (одним из центральных явлений) в области этой положительно-христианской мысли англиканства первой половины 20 века следует, несомненно, считать два весьма замечательных и серьезных по тону (не в пример многим другим, иногда слишком популяризирующим и поверхностно скользящим проявлениям англиканской богословской мысли) сборника богословских статей, религиозно-исторического и религиозно-философского содержания: Essays Catholic and Critical, вышедший в 1926 г. (edited by E. A. Selwyn; последнее издание 1931 г.) и сборник Essays on the Trinity and on the Incarnation (ed. by A. E. I. Rawlipson, Longmans 1928). В этих сборниках приняли участие самые видные представители богословской науки Англиканской Церкви. Содержание их затрагивает все основные вопросы религиозной жизни и христианского миросозерцания, а также ряд важнейших тем истории христианства. Поражает в целом ряде очерков глубина и многосторонняя трактовка предмета. Но мы остановимся специально на тех, что касаются самых основ христианского религиозного миросозерцания. В сборнике Essays on ihe Trinity and on the Incarnation особенно привлекают проникновенностью и силой религиозные мысли два очерка: God and Time (by Rev. F. H. Brabant) и The Incarnation (by Rev. L. Hodgson). Оба касаются той же основной темы: отношения Бога к творению Своему.

"Человечество каждого из нас обладает только ущербленной реальностью, полнота истинного человечества принадлежит лишь воскресшему и вознесшемуся Господу, чрез соединение с Которым мы приходим в полноту нашего совершенства, в меру полную истинного человечества... Ибо каждый из нас является в лучшем случае лишь несовершенным приближением к тому, чем является Совершенный Человек."

Мы по нашему несовершенному человечеству не можем судить о том, чем было совершенное человечество воплощенного Слова; "наоборот, мы должны измерять наше приближение к идеалу совершенного Человечества через сравнение с Ним" (т. е. с Христом). Более того, воплощение Слова не только есть центр в истории человеческой расы, но в истории мира. Есть основной ключ к уразумению смысла творения; оно имеет поэтому космическое значение.

"Если мы действительно пытаемся понять мир, в котором мы живем, то мы не можем не считаться с проблемой единения двух элементов — Вечного с Временным, в самом общем смысле слова. Мы указывали далее, что Христологическая проблема является заострением проблемы творения: ибо ставится вопрос, возможно ли, чтобы это единение совершалось в одной человеческой жизни в истории. Христианская вера утверждает, что это действительно произошло - в воплощении Христовом., и что "космическое значение" этого исключительного события, как центра всего историческою развития, является неотъемлемой частью этой веры" (400).

Сила и подъем религиозного созерцания в этом очерке достигают силы и подъема чисто патристического характера. Смысл и призвание человека — врастать все больше в это обоженое человечество Слова, чтобы стать членом прославленного Тела Его и, как член "Тела Славы Его, стать причастником Вечной Жизни".

Our hope is that the individual self-consciousness of each of us shall come to perfection by finding itself in Christ, by becoming the self-consciousness not of a perishable physical bоdy, but of a member of the risen spiritual body of our Lord (383).

"Каждый человек поймет, может быть, когда-нибудь, в глубинах существа своего свою собственную ущербленностъ и также то, что совершенство и смысл его собственного бытия укоренены в воплощении Иисуса Христа" (401 -402) [138]

Дух первохристианского подъема, дух иоанновского и павловского созерцания Вечной Жизни, дух торжествующей проповеди Афанасия, Василия и Григория, то, чем живет и дышит Православная Церковь, основа и суть нашей веры, глубина и размах православного миросозерцания, живут и дышат в этих проникновенных словах. В этих глубинах религиозного миросозерцания объединение Церквей уже свершилось, или — скажем сдержаннее и точнее — уже дано в зерне, в семени (ибо не вся Англиканская Церковь стала на эту точку зрения, и она не проведена еще последовательно в церковную жизнь англиканства). Это семя должно победно пробиться наружу, преодолевая сопротивление окружающих второстепенных факторов — исторических влияний, исторической среды. Эти второстепенные факторы церковной жизни должны быть расплавлены в горячий живой поток в огне апостольского и святоотеческого созерцания воплощенного Слова.

По той же линии трепетно-благоговейного созерцания Воплощения Слова, развивается религиозная мысль L. Thornton's в его выдающейся (несколько трудно написанной) обширной книге The Incarnate Lord (1928) и в его статье The Christian Conception of God (Essays Catholic and Critical). Остановимся на главных мыслях его книги.

Thornton глубоко убежден, что тайна воплощения одна только и может раскрыть истинный характер отношения Бога к твари (The Incarnation provided the revealing principle of theism by disclosing the true nature of the bond between God and His creature — стр. 6). Он ставит себе задачей указать на космический аспект Воплощения Сына Божия (ίο set forth the cosmic aspect of the Incarnation — стр. 31), как принесшего избавление всей твари. Ибо человек является представителем всех низших ступеней творения, воспринимает их в себя через "превращение", трансформацию - низшая ступень, воспринятая в высший комплекс, становится участницей более богатой жизни (ascending transformation — стр. 38-39). Thus the series is gathered up into man — таким образом вся космическая серия, лествица объединена и возглавлена человеком (43). К этому приводит нас современное учение о мире, как о лествице бытия, все более усложняющегося и все выше восходящего вплоть до области духа в человеке. Область духа есть та область, где тварное бытие становится в сознании своем лицом к лицу с вечным творческим началом вещей (the eternal order) и воспринимает его в себя и подчиняется ему. Чем больше человек проникается этим вечным творческим началом и подчиняется ему, тем больше растет его индивидуальность, тем значительнее, тем конкретнее становится он. Высшая мера духовности есть высшая мера конкретности и индивидуальности. В этом человек есть образ Божий. Ибо Бог не абстрактен, но есть творческое богатство, актуальная, т. е. творческая Конкретность, (Concrete Actuality in its absolute form — стр. 86-87), открывающаяся в безмерной любви.

Мир в своем органическом движении, в своем органическом подъеме по лествице тварей есть результат творческого акта или творческих актов Божиих, созидающих эту последовательность восхождения. Но на человеке — там, где тварь прикоснулась к области духа, это поступательное движение творения обрывается. Тварное возвращается в постепенном круговращении в лоно смерти.

Сын Божий в Своем воплощении не есть поэтому органическое завершение этой линии восхождения по лествице твари — это есть совершенно новое: вхождение Бога в мир. Этим пропасть заполнена, смерть преодолена Жизнью. Воплощение Сына Божия есть воспринятие творения в его божественное начало, есть "рекапитуляция" творения на высшую плоскость — в совершенном человечестве Христа, в Котором человечество "обожилось". Так и Dr. Moberly в своей книге Atonement and Personality (1901), которая является одним из самых выдающихся произведений англиканской религиозной мысли того времени, пишет об "inclusive Humanity" (всеобъемлющее человечество) Христа: "Если бы человечество Христа не было человечеством Божества, оно не могло бы стоять в том широком, всеобъемлющем и совершающем отношении к человечеству всех прочих людей, в котором оно в действительности состоит" (стр. 9ft). Это - основная мысль святоотеческого созерцания тайны Вочеловечения. Той же линии сосредоточения мысли на Воплощении Сына Божия следует и Dr. Temple (архиепископ Йоркский, затем архиепископ Кентерберийский, человек глубокой, истинно кафолической веры, в своей книге: Christus Veritas (1924 г.).

Несколько слов еще о только что упомянутом основоположном богословском труде д-ра Moberly, посвященном мысли искупления. Эта замечательная книга сосредоточивает свое внимание на внутреннем органическом самоотождествлении Искупителя с искупляемым, творческой силом любви, подобно тому (но в неизмеримо большей мере, ибо здесь лишь отдаленный намек), как праведная и любящая мать переживает в муках любви падение сына и в этом страдании за него, в этом внутреннем отождествлении себя с ним находит доступ к душе сына. Аналогия слабая и неполная, но дающая некоторый намек на отождествление себя Божественным и безгрешным Искупителем силою безмерной любви с падшим человечеством (стр. 126). Это напоминает нам некоторые мысли, развитые митрополитом Антонием в своей книжке "Об искуплении".

Господь - пишет далее Moberly — принес на кресте не только полноту Своей воли, Своего послушания - даже до смерти, в жертву благоприятную Отцу, но и полноту внутреннего, жертвенного и органического самоосуждения греховного человечества, с которым Он ведь отождествил Себя не только любовью, но и наиреальнейшим образом — по плоти и крови, будучи и оставаясь сам безгрешным, -полноту того жертвенного, покаянного и умиленного самоосуждения человечества, которое ведь есть внутренний и органический путь воссоединения грешника с Богом, но на которое само человечество было неспособно. Ибо отождествив Себя с человечеством, Он сам органически внутренне, несмотря на все муки и всю тяжесть этого решения, хотел пострадать: чтобы вырвать жало греха чрез это внутреннее безмерное самоосуждение воспринятого Им на Себя человечества перед лицом Милующего и Любящего Бога (стр. 132).

Эта книга еще и тем значительна, что на ней в высокой мере религиозно воспитались многие из ныне руководящего старшего поколения современной Англиканской Церкви, как нынешнее религиозно настроенное молодое поколение воспитывается на Essays Catholic and Critical, на Essays on the Trinity and on the Incarnation и - особенно - на глубоко проникновенных, религиозно оплодотворяющих сочинениях и письмах великого христианского философа Англии, католика Baron von Hügel'a (1852-1925).

Жертва Голгофская заново переживается Церковью в жертве евхаристической. Жертве Голгофской и связанной с ней неразрывнейшим образом жертве евхаристической посвящена замечательная книга епископа Гибралтарского F. C. U. Hicks'a The Fullness of Sacrifice ("Полнота жертвы", 1930 г.). Он показывает в ней, что все содержание новозаветного благовестил может быть сведено к жертвенному отданию Себя Спасителем мира. В этом добровольном отдании Им Себя и заключается искупительная сила — the atoning aspect of the surrendered life (стр. 243).

Жертва уже в Ветхом Завете означает не уничтожение; ударение падает не на факт физической смерти жертвенного животного, а на добровольную (добровольную, ибо жертвенное животное олицетворяет приносителя жертвы, отождествляется символически с приносителем жертвы) отдачу жизни, т. е. ударение падает не на явление физического порядка, не на механический акт, а на его моральный смысл — на акт символического самоотдания в жертве. Пусть это означение жертвы затемнено в ветхозаветном сознании, но жертва Христова есть ее исполнение, есть совершенная, высшая, окончательная жертва, та жертва, на которую все прочие были лишь намеками — жертва Агнца, "закланного от основания мира".

Вся земная жизнь Христова, вся проповедь первых учеников протекает на фоне религиозной жизни еврейства, с ее сакраментальной окраской, с той огромной ролью, которую играет в ней жертвенное начало. Однако, то была жертва внешняя и совершенно недостаточная; полнота же, совершенной жертвы дана только в добровольном отдании Себя Сыном Человеческим "в искуплении за многих" (Мк 10. 45).

Эти мысли добровольного отдания Себя с особой силой высказаны Им, напр., в притче о Пастыре Добром и в установлении Таинства Евхаристии. Это послушание, самоотдание обнимает всю Его жизнь, оно относится не только к смерти, оно начинается с акта вочеловечения и высшего выражения своего достигает на кресте. Эта полнота отдания ведет к полноте преображения принесенной Им Богу человеческой природы (стр. 176).

Ибо в этом смысл жертвы вообще: не в уничтожении ее, но в ее отдании (surrender), но не только в этом, а еще и в "ее приятии и преображении — Богом" (стр. 175). И мы участвуем в Его жертве, в Его безмерном послушании, в Его отдании Себя Отцу, умираем на Его кресте, чтобы участвовать в Его обновленной, прославленной жизни, жить Его обновленной жизнью. В этом - смысл Его жертвы, в этом — смысл искупления.

В Таинстве Евхаристии Его жертва особенно жива посреди нас, перед нашим взором, более того, Евхаристия есть продолжение этой жертвы, не в смысле повторения единожды восприятой Им смерти, а в смысле приобщения нашего, все снова и снова, к неоскудевающему потоку Его вечного, непрерывного жертвенного отдания Себя Отцу, и участие наше чрез это в Его преображенном и прославленном человечестве. Не мы низводим Его снова на землю в Таинстве Евхаристии для нового повторения Голгофы, а мы сами возносимся горе, вся Церковь предстоит в трепетном созерцании перед вечным небесным жертвенником Его, где единожды закланный Агнец, и живый и прославленный, вечно приносит Себя Отцу за грехи мира (как это описано в видении Апокалипсиса, гл. 5). В Таинстве Евхаристии мы переносимся в высшую плоскость бытия, в присутствие Его вечной жертвы, Его вечного отдания Себя Отцу, в присутствие не только Закланного, но Живого, Воскресшего и прославленного Господа (срв. "Се бо входит Царь Славы" в нашей литургии). В этом — истинный смысл Таинства Евхаристии, древне-христианской литургии, и с особенной яркостью и чистотой, по мнению епископа Hicks'а, сохранился этот дух древне-христианской Евхаристии в литургической жизни Православного Востока. "На Востоке... не только был сохранен в Евхаристии характер этого небесного жертвоприношения, но и сторона общения, соборности в евхаристической жертве была удержана, ибо, несмотря на нечастое приобщение верных, священник никогда не был отделен от церковного народа. Изначальная форма евхаристического служения подчеркивает его соборный характер. Евхаристия есть акт тела Церкви... Определенная тенденция Православного Востока лежала в сторону сохранения полноты идеи жертвы в Евхаристии и поэтому земной акт богослужения рассматривался скорее, как перенесение верующих на небо... в непосредственное присутствие Господа, чем как низведение Господа на землю."

В заключительной главе автор суммирует основные мысли своей замечательной книги. Искупление — не в физическом акте Смерти, а в добровольном отдании жизни, и эта жизнь, — человечество Господа - преображается и садится одесную Бога Отца. "И таким образом, умирая и добровольно отдавая Свою жизнь, Он проходит с Кровью Своей - т. е. Своей добровольно отданной жизнью — через завесу, которая есть Его собственная плоть, Его собственное преломленное Тело, во Святая Святых, т. е. полноту присутствия Бога."

Таинство Евхаристии есть принесение нами Отцу сей жертвы, единожды совершенной и неповторяемой, ибо вечной, вечно приносимой Ему на небесном жертвеннике — самим Агнцем, — вечным Первосвященником. Мы -участники Его жертвы, участники Его послушания, и, вместе с тем, мы - участники Его прославленного человечества. There can, indeed, be no ultimate distinction between His glorified Hie and the life of redeemed humanity (стр. 334). Мы становимся в Таинстве Евхаристии причастниками прославленных Тела и Крови Его. И вместе с тем Таинство Евхаристии имеет космическое значение, ибо человек есть первосвященник всей твари. Это — единый великий поток нашего принесения себя и всех и всего Богу чрез Его, Христову вечную и единую жертву, который нашел свое высшее выражение в Таинстве Евхаристии. В Таинстве Евхаристии — earih is lifted up to heaven — "земля возносится к небу", земное преображается в Небесное (стр. 334).

Эта книга епископа Hicks'a глубоко напитана, глубоко дышет истинным духом православия; она, прямо можно сказать, рождена от этого духа — из духа апостольского и святоотеческого созерцания богатства и тайны и славы - "богатства славы наследия Его", открывшегося нам в воплощении Сына Божия.

Проблема таинств и отношения их к общему миросозерцанию и соборному мистическому опыту Церкви вообще сильно занимает религиозную мысль кафолически настроенной части англиканства, является, наряду с созерцанием тайны Воплощения и Искупления, одной из центральных тем, вытекающей из его религиозного опыта. Укажу лишь, кроме уже рассмотренной нами книги епископа Hicks'a, еще на интересную книгу Canon Quick'a The Christian Sacraments (1927; 2-ое изд. 1928 г.) и на статью О. Spens'a об Евхаристии (The Eucharist) в Essays Catholic and Critical.

Наряду с этим глубоко кафолическим направлением англиканской богословской мысли, которое является особенно характерным и значительным, встречаем и ряд произведений, в которых христианское благовестие лишается своей исключительности и силы, лишается иногда своего внутреннего ядра и всецело приспособляется к "современно-эволюционистической точке зрения, связывается оковами немощных и вещественных начал мира сего" — вплоть до отрицания истинного воплощения Слова и силы воскресения Его. Таковы, напр., книга Rashdall'я об Искуплении; отчасти работы Bethune-Baker'a и ряд других.

Через сближение Англиканской Церкви и Православной стержень англиканской богословской мысли, продолжающей пути святоотеческого предания и раскрывающей его применительно к умственным запросам нашего времени, был бы еще более укреплен и была бы исключена тогда возможность отказа от самых основ христианского благовестия на почве англиканского богословия. Современная же православная мысль обогатилась бы многими ценными плодами братского богословия, выросшего из тех же общих предпосылок апостольского и святоотческого вероучения.