Часть первая
Михаил Говоров впервые увидел свою дочь ясным весенним днем 1946 года.
Лишь только его «Виллис» повернул на аллею, ведущую к детскому дому, как навстречу с криками «Стой! Пароль!» бросились мальчишки, вооруженные сломанными автоматами. Это не удивило Говорова, как не удивили противотанковый «еж» вместо ворот, брошенные там и сям бочки из-под горючего, покореженный кузов немецкого грузовика, поношенные солдатские пилотки на головах мальчишек. И даже граната в руках одного из них. Война закончилась так недавно, и оружия в иных лесах «росло» больше, чем грибов. Ну а отзыв на пароль мог быть, конечно, только один…
– Победа! Победа! – крикнул Говоров, и «часовые» пропустили «Виллис».
Впрочем, снова разогнаться машине не удалось: и дорога, развороченная тяжелой техникой, была ухаб на ухабе, и оборванные, стриженные под «нуль» мальчишки бесстрашно висли на бортах открытого, без тента, «Виллиса».
Говоров оглядывал огромный парк и старинную усадьбу, в которой размещался детдом: окна забиты досками, на деревьях и стенах следы пуль, от мраморных статуй остались только безголовые и безрукие останки… А вот у этой, наоборот, ноги на месте, а все остальное снесло снарядом.
– Мне бы заведующую найти, – сказал Говоров, с трудом выбираясь из машины и опираясь на палку, без которой вот уже год после ранения не мог и шагу ступить.
– Я провожу! – вызвался тощий веселый парнишка и сразу пристал с насущным вопросом: – Дяденька, а вы Сталина видели?
– Видел, видел, – рассеянно ответил Говоров, оглядывая мельтешащую вокруг детвору, словно надеялся вот прямо сейчас увидеть ее, Лилю…
Хотя вряд ли она будет помогать мальчишкам пилить дрова или понесет с девочками узлы белья в стирку: ей же еще только два года!
– А пистолет у вас есть?
– Есть пистолет…
– А пострелять дадите?
– Пострелять? Нет, пострелять – это опасно.
– А на танке вы ездили?
– Ездил. И на самолете летал.
…Дочери Говорова уже два года, а он узнал о ее существовании лишь на днях. И заодно узнал о том, что ее матери больше нет в живых.
Одну – потерял. Другую – нашел. Такова жизнь…
Такова война.
Заведующая детдомом, немолодая изнуренная женщина с усталым лицом, первым делом показала потертую фотографию. Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.
Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки.
– Михаил Иванович…
Говоров поднял глаза. Заведующая смотрела сочувственно. Она все понимала. Понимала, что на войне всякое случается! Даже любовь.
А от любви рождаются дети. И какое же счастье, если у этих детей есть родители.
Или хотя бы кто-то один из них…
– Михаил Иванович, вот это было на девочке.
Заведующая протянула ему медный крестик на черном шнурке.
– Я, конечно, его сняла и спрятала. Сами понимаете… Узнаете?
Говоров взял крестик. Шнурок обвился между пальцами.
…Тася, конечно, прятала крест под гимнастеркой. Но когда на минуточку прибегала к Говорову в блиндаж и они падали на его нары, или тайком встречались в медсанбатовской землянке, или просто находили укромное местечко где-нибудь в кустах, крестик метался по ее груди, путался в волосах, обвивался вокруг ласкающих пальцев Говорова. Сам он, хоть и был крещен несмышленышем, свой крест снял и выбросил, когда вступал в пионеры (все его друзья так сделали под плач матерей и вой бабушек), и равнодушно относился к «предметам культа», как это называлось. Но Тасин крестик был как бы частью ее тела, Говоров не мог даже представить Тасю без него!
И вот теперь крестик остался без Таси…
– Да. Узнаю, – кивнул Говоров.
– А это, – заведующая подала ему помятый бумажный треугольник, – это то самое неотправленное письмо. По нему я вас и нашла… Извините, мне пришлось его вскрыть.
Говоров развернул треугольник со своим именем и номером полевой почты. Открылись строчки, написанные ровненьким почерком:
«Здравствуй, любимый мой Мишенька! У нас родилась девочка. Я назвала ее Лилечка. Надеюсь, ты не против…»
Он смотрел на карандашные буквы и словно бы слышал Тасин голос: «Здравствуй, любимый мой Мишенька!»
Раньше, когда он слышал ее голос, его сладкая дрожь брала, он ни о чем не мог думать, кроме ее губ, которые произносили эти слова!
«Здравствуй, любимый мой… любимый мой…»
Говоров свернул письмо:
– Где она?
Печальные, усталые, все понимающие глаза заведующей улыбнулись:
– Идемте.
Старинная усадьба, в которой помещался детский дом, была большой, просторной, но как же тесно там было этому огромному количеству детей, которых осиротила война!
– Кроватей не хватает, – бормотала заведующая на ходу, – дети спят по двое. Матрасы набиваем соломой. Так зиму и пережили. Здесь у нас младшая группа.
Могла бы и не объяснять. К ногам Говорова непрестанно липла малышня. Все дети, коротко остриженные, исхудавшие, кое-как одетые, казались ему на одно лицо, и голоса их звенели одинаковой надеждой, и твердили они одно и то же:
– Дяденька, ты мой папа? Нет, мой! Мой! Папа, забери меня! Папочка…
Говоров с трудом переводил дыхание. Всякого повидал он на войне, но сейчас почему-то казалось, что не было в жизни ничего тяжелее, чем отводить глаза от этих детских глаз, в которых то вспыхивала, то гасла надежда, и слышать терпеливый голос заведующей:
– Нет, это не ваш папа. Но вас заберут, обязательно заберут!
В одной из комнат, уставленной двухъярусными железными кроватями, заведующая приостановилась:
– Девочка после контузии. Такая нервная… А главное, она совсем не говорит.
– Совсем не говорит? – ошеломленно переспросил Говоров.
А вокруг звенело снова и снова:
– Дядя военный, забери меня! Ты мой папа? Забери меня!..
– Вот ваша девочка, – сказала заведующая.
На руках у нянечки сидела малышка в белом платке. Платок был такой большой, что закрывал ее чуть ли не всю. Да нет, это не платок был большой, это девчушка была маленькая. Маленькая, с огромными светлыми глазами и родинкой на щечке.
Одетая в несуразное черное платьишко и валенки, она держала тряпичную куклу и равнодушно смотрела на Говорова.
«Почему она не говорит: «Ты мой папа? Забери меня!»? – мелькнула у Михаила мысль. – Ах да… она же не умеет говорить!»
– Лиля… Лилечка… – пробормотал он, осторожно садясь на кровать.
Светлые бровки девочки недоуменно сошлись на переносице. Она была так похожа на Тасю, что у Говорова сдавило горло. Эти светлые, серые, ясные глаза…
– Это твой папа, твой папа приехал! – шепнула нянечка, спуская девочку с рук.
Она смотрела насупившись, потом вдруг протянула Говорову куклу. Тот взял. Девочка подавала ему еще какие-то нелепые самодельные игрушки, которые лежали на кровати. Игрушки валились у Михаила из рук, так ему хотелось обнять дочь. А она, улыбаясь, вдруг полезла к нему на колени, как котенок, цепляясь за шинель.
Заведующая подняла упавшую палку.
– Ой, ручки какие холодные, – прошептал Говоров и, сдернув шинель, укутал в нее девочку.
Зазвенели медали, ордена – немало их собралось на груди Говорова, пока шел он военными дорогами! – и Лиля с любопытством уставилась на них.
Тряпичная кукла была забыта.
И Говоров всей душой пожелал, чтобы она так же быстро забыла и детдом, и все свои невзгоды.
Держа в охапке шинель, в которой шевелилась эта светлоглазая, отчаянно любимая девочка, Говоров пошел к выходу, приговаривая на все четыре стороны:
– Спасибо! Спасибо!
Заведующая спешила следом, хотела что-то сказать.
И Говоров вдруг испугался, что дочку ему не отдадут, ринулся со всех ног, бормоча:
– Спасибо! Спасибо! Мы сейчас домой поедем! Домой!
Заведующая протягивала ему палку, а Говоров и думать о ней забыл.
И все же она донесла и палку, и куклу до машины. Рана есть рана, палка пригодится. И кукла пригодится! Пока новую сошьют… В магазинах-то еще когда-а можно будет кукол купить!
«Виллис» умчался от детдома с такой скоростью, словно вез похищенное сокровище. Водитель Говорова, правда, крикнул вытянувшимся в воротах «часовым»: «Вольно!» – но Говоров как уткнулся лицом в беленький платочек на голове своей дочери, так и не поднимал головы.
Он дышал на ее головенку, прижимал к себе. Все казалось, что Лиле еще холодно.
Ну ничего! Теперь ей всегда будет тепло! Теперь у нее есть отец, который и согреет, и защитит от всех бед и невзгод.
А мама?..
Ну и мама у нее теперь есть!
Только маму зовут не Тася, а Рита.
Маргарита.
* * *
Маргарита Говорова сидела перед зеркалом и осторожно снимала папильотки. Ее голова вся была в маленьких аккуратненьких беленьких бантиках, ведь папильотки – это не что иное, как самые обыкновенные узенькие тряпочки.
Ничего не поделаешь, мода требует, чтобы на лбу и на макушке волосы были завиты и уложены валиком, а сзади распущены по плечам. Или вообще закручены в узел и прикрыты сеточкой.
Волосы у Маргариты красивые, светлые, даже немножко золотистые, но гладкие, поэтому ежевечернее и ежеутреннее сидение перед зеркалом стало ее многолетней привычкой. Немножко утомительной, но что же делать, такова женская доля! Чтобы быть красивой, надо страдать, это всем известно.
Одна Маргаритина сослуживица с пеной у рта уверяла, что кудри на скрученных в трубочку бумажках от конфет получаются лучше, крепче и дольше держатся.
Маргарита не спорила. Конечно, лучше! Конечно, крепче! Конечно, держатся дольше! Но какие в нынешние времена могут быть фантики?! А накручивать волосы на кусочки газеты Маргарита не могла себе позволить. Все-таки муж у нее – военный политрук, сама она служит в отделе культуры, как же можно на передовицы «Правды» кудри навивать?! Да и не на передовицы тоже не стоит… Может быть истолковано как «политическая близорукость». Конечно, Маргариту в папильотках никто не видит, кроме сына Котьки и соседа по коммуналке Евсея Ильича, доктора из госпиталя, но мало ли… ляпнут где не надо по простоте души, потом бед не оберешься. Куда спокойней – эти беленькие тряпочки надо лбом. А чтобы кудри держались подольше, волосы надо укрепить отваром льняного семени, это всякому известно!
Нижние концы Маргаритиных волос лежат красивыми волнами именно благодаря льняному семени. Правда, они завиты не на папильотки, а раскаленными марсельскими щипцами, которые Маргарита раз в неделю одалживала у соседки сверху (свои собственные были потеряны в эвакуации, а раздобыть новые никак не удавалось). Но кудри надо лбом марсельскими щипцами не больно-то назавиваешь: в два счета или лоб прижжешь, или волосы спалишь.
– Мам, – донесся из соседней комнаты голос сына Кости, – я больше не пойду в детский сад!
– Это еще почему? – удивилась Маргарита.
– Там Лёлик плюется.
Маргарита со вздохом поднялась из-за туалетного столика, покрытого кружевной салфеткой, запахнула халат и вышла из спальни.
– Опять?
Сын вздохнул.
Маргарита поджала губы. Она бы собственноручно прибила этого Лёлика, который не давал житья ее сыну. И имя, главное, какое-то дурацкое! Лёлик… на самом деле самый обыкновенный Лёшка. Что за манера коверкать имена?!
То, что сама Маргарита называла своего сына Котей, казалось ей совершенно естественным.
А что такого? Всех Костей испокон веков Котями называют! Но Лёлик… это ужас какой-то!
– Ну вот что, – сказала Маргарита, надевая на сына вельветовую курточку, которую тот снял в знак протеста, – если Лёлик не понимает слов, возьми и сам плюнь на него.
Костя посмотрел на маму исподлобья, недоверчиво. Неужели она говорит серьезно?
– Да-да, – решительно кивнула Маргарита, и кончики папильоток на ее голове затрепетали, словно крошечные белые крылышки. – Я тебе разрешаю.
Костя немедленно представил, что он сделает с Лёликом. Хорошо бы слюны набралось во рту побольше! Может, уже сейчас начать ее копить и не глотать? Хотя нет, тогда будет невозможно разговаривать. А жаль… Ну да ничего, можно же плюнуть не один раз, а несколько!
И только Костя представил себе картину страшной мести, которая вскоре настигнет вредного Лёлика, как раздался звонок в дверь.
Один звонок длинный и три коротких. К кому это пришли, интересно? Если бы к ним, к Говоровым, позвонили бы один раз. К соседу Евсею Ильичу – два. Около двери снаружи было вывешено объявление, кому сколько раз звонить. Такие объявления висели около всех квартир: «Ивановым звонить два раза, Петровым – один, Сидоровым – три…» – ну и тому подобное.
А как иначе? Чтобы все соседи разом не бросались открывать. Или наоборот – никто не выйдет, будет думать, что к другому пришли. Конечно, если ты живешь в собственной квартире один, ты о таких мелочах не думаешь. А в коммуналке столько этих беспокойных мелочей!.. Еще хорошо, что у Говоровых только один сосед, доктор, – тихий, вежливый, бывший фронтовик.
Ох-хо-хо, сейчас уже все фронтовики – бывшие, все вернулись домой. Кажется, один только Говоров, муж Маргариты, все еще где-то бродит в каких-то чужих краях! Иной раз она думает: а вернется ли Михаил вообще? Может, нашел себе там другую… Впилась какая-нибудь как пиявка, обвилась как змея. Сейчас, когда стольких мужчин поубивали, женщины на одиноких мужиков бросаются как львицы! Говоров, конечно, женат, но ведь чего только в жизни не бывает! Как бы не получить однажды вместо долгожданной телеграммы: «Встречай тогда-то, поезд такой-то, вагон…» – письмо со словами: «Дорогая Маргарита, я, конечно, очень виноват перед тобой, но…»
Глупости какие! Чего только не поналезет в голову одинокой, истосковавшейся по мужу женщины!
Звонки снова рассыпались трелью. Маргарита резко тряхнула головой и ринулась открывать дверь. Евсей-то Ильич пока доковыляет…
– Кто это там в такую рань? – спросил сосед, выглядывая из кухни.
– Да, наверное, управдом, карточки принес, – сказала Маргарита и повернула защелку замка.
Не управдом.
Какой-то мужчина в военной форме. А она в халате, в папильотках!
Маргарита торопливо прикрыла дверь, досадуя, что вот так выскочила, не подумав… И вдруг задохнулась, сообразив, что там, за дверью, – ее муж! Михаил Говоров! Михаил!
Да нет, не может быть…
Рванула дверь, смотрела недоверчиво, заново узнавая это почти забытое лицо. Он… Совсем другой! Совсем такой же!
Говоров потянулся обнять, но Маргарита все рассматривала его, коротко всхлипывая и судорожно улыбаясь, быстро касаясь его шинели, потом чуть не упала, увидев палку, на которую он опирался, и все бормотала:
– Ох… ох…
И наконец-то бросилась на шею, прижалась, радостно застонала, ничего не соображая, так ни слова и не сказав, дрожа счастливой дрожью, а Михаил гладил ее спину и приговаривал:
– Ну все, все, Рита, Риточка, я вернулся! Я дома!
Они только собрались поцеловаться, как снизу раздался важный голос:
– Дядя, а у меня вот – зуб выпал!
Говоров опустил глаза. Какой-то темноглазый мальчишка дергал его за полу шинели и тыкал пальцем в свой ротишко с темной дыркой между зубов.
– Ох! – Маргарита не то заплакала, не то засмеялась, обняла мальчишку и привлекла к себе. – Ох, Котик, это же наш папа с войны вернулся…
Говоров даже покачнулся, глянул недоверчиво.
Котик? Костя? Сын?!
Схватил его, оглядел всего, держа на вытянутых руках: волосы светлые, Маргаритины, глаза темные – его, Говорова… Сын!
– Константин, вырос! Сынок! Золотой ты мой!
Прижал к себе.
Костя еще успел гордо сообщить:
– Мне уже шесть лет! – А потом заорал: – Папка, родной! – да так и припал к отцу.
Маргарита, державшая палку Говорова, вдруг спохватилась, запахнула халат, схватилась за папильотки:
– Ох, что же это я!
И улетела в комнату.
Говоров поставил сына на пол, смотрел восхищенно, как на чудо какое-то:
– Совсем вырос… Мужик!
– С возвращением, Михаил Иванович, – негромко сказал сосед, стоявший в дверях кухни.
– Соседушка! Евсей Ильич! – радостно кинулся к нему Говоров. – Живой!
– Как видишь. Правда, немного подремонтированный – осколком прошило еще под Курском.
Он показал кожаную варежку, прикрывавшую ампутированную кисть.
– Под Курском? Обидно… – сочувственно сказал Говоров. – Но главное ведь, что живой. Верно?
Стук каблуков прервал их разговор. И Говоров ошарашенно уставился на возникшую в дверях Маргариту.
Она сняла папильотки и уложила свои чудесные волосы, переоделась во что-то такое шелестящее, шелковое, серебристое, в вырезе платья была видна грудь, огромные глаза сияли, губы цвели улыбкой, и Говоров разволновался вдруг, как мальчишка, при виде этой красоты.
Он и забыл, как красива Маргарита! И эта грудь в вырезе…
А Маргарита все одергивала наряд, поправляла волосы, бормотала что-то вроде: «Твое любимое платье… Я похудела, да?», волновалась до дрожи, как девчонка на первом свидании.
Она и забыла, как же это волнует, когда на тебя смотрят глаза мужа… любимого и любящего, да! Все мысли о каких-то там змеях, пиявках и львицах вылетели из головы!
Ох, как он смотрит!.. Конечно, истосковался по жене. И Маргарита истосковалась по нему! Так и кажется, что сейчас схватит в охапку и утащит в постель. Нет, конечно, сейчас нельзя, ведь рядом Котя и Евсей Ильич, а ей пора на работу. Но вечером! Но ночью…
По телу Маргариты пробежал блаженный озноб! И тут в дверь протиснулся какой-то неказистый солдатик лет пятидесяти с маленькой девочкой, которую он ловко держал одной рукой, и большим чемоданом в другой руке.
Наверное, это шофер, который принес вещи Михаила, сразу догадалась Маргарита. Что в чемодане?.. Ни один офицер еще не возвращался с фронта с пустыми руками! Вон, у той Маргаритиной сослуживицы, которая всем уши прожужжала про папильотки из бумаги, появились такая горжетка и такое платье из синего панбархата, что умереть можно! Догадался ли Михаил привезти панбархат? Маргарита совсем обносилась за эти годы! А любимое платьице мужа, которое она умудрилась сберечь, – это же просто тряпка тряпкой! Неужели она наконец-то оденется как человек?!
А интересно, у Михаила один чемодан? Или внизу еще остались? Неужели их бросили без присмотра?..
Ой, о чем она только думает?!
– Ну вот, добрались! – улыбнулся солдат. – Гвардии старшина Семенов!
Маргарита закивала, заулыбалась, а Говоров сказал:
– Знакомьтесь, это – Егорыч, мой ординарец и шофер, всю войну вместе прошли.
– Здравия желаем! – сияя улыбкой, отчеканил старшина.
– С Победой! – воскликнула Маргарита, растерянно прикидывая, останется ли ординарец ночевать или отправится в казарму. Хотя у него же ребенок, не может же он остаться с ребенком, что за ерунда!
Не о чем волноваться!
– Девочка какая хорошенькая, – великодушно произнесла Маргарита. – Ваша?
– Конечно! – радостно кивнул старшина, однако в это мгновение к нему подошел Говоров и ляпнул нечто несусветное:
– Это моя дочь. Ее зовут Лиля.
Маргарита хлопнула глазами. Улыбка стала неуверенной:
– Не совсем поняла… В каком смысле? Приемная?
Говоров и старшина переглянулись. Потом Говоров посмотрел на жену и, помедлив, сказал:
– Нет. Родная дочь.
Маргарита недоверчиво качнула головой. Старшина протяжно, сочувственно вздохнул.
Маргарита почувствовала, что улыбка примерзла к губам. Она ничего не могла сказать, ничего не могла понять.
Да что тут понимать-то? Львицы, змеи, пиявки!
Вот оно как!
Попятилась от Говорова, схватила за плечо Костю, втолкнула в комнату.
– Мам, ты чего, там же папа? – обиженно вскрикнул мальчик.
Но дверь уже закрылась.
Говоров качнул головой.
Он знал, что это будет трудно, но…
– Да ладно, товарищ политрук, – пробормотал Егорыч. – Все уладится! Куда ж деваться-то!
– Да-да, – рассеянно ответил Говоров. – Деваться некуда, это точно.
* * *
Маргарита не знала, как она пережила этот день. Ветровск – город небольшой, слухи о возвращении подполковника Говорова мигом разнеслись, и, стоило ей переступить порог, как две сослуживицы, с которыми Маргарита делила кабинет, набросились с поздравлениями. Их-то мужья давно вернулись, и обе женщины были искренне рады за Маргариту. Однако она видела, что их глаза светятся не только радостью, но и неутоленным любопытством: что это за девочку привез Говоров с собой? Неужто удочерил какую-то сиротку?
Про себя Маргарита уже твердо решила, что именно так и будет отвечать на каверзные вопросы. Удочерил, да! Подобрал из милости! Однако никаких вопросов никто не задавал, и она целый день сидела как на иголках: почему ничего не спрашивают? Неужели слухи о том, что это за девчонка, уже расползлись по городу? А что такого, ведь утренняя сцена приключилась при Евсее Ильиче, а он вполне мог сболтнуть в госпитале кому-то из врачей или, что еще хуже, из медсестер… Ну и пошло-поехало!
Говоров, Говоров, ну что же ты натворил?! Как же ты мог воспитывать своих подчиненных, товарищ политрук, если сам гулял напропалую с какой-то девкой?! А может быть, это была такая полковая подстилка, которая никому не отказывала, ну и Говоров поступил как все?
Ревность ела Маргариту поедом… ревность к той женщине, с которой блудничал Говоров, когда Маргарита засыхала от тоски по нему. И чуть ли не больнее жалила ревность к этой немой, стриженной наголо, чужой девчонке.
Нет, Говоров, должно быть, рехнулся, если решил, что жена спокойно воспримет появление этой «родной дочери»! Маргарита ему… Она ему еще устроит!
К вечеру Маргарита твердо знала, что именно устроит мужу.
Она его к себе не подпустит, вот что. Пусть помучается. Конечно, потом Маргарита сжалится над ним (и над собой!), но не раньше чем Михаил даст слово, что этой, как ее там зовут, в их доме больше не будет.
Пусть увезет ее в детдом. Ладно, Маргарита не станет возражать, если муж иногда будет навещать девчонку, но чтобы в квартире и ноги этой Лильки не было.
Лилия, ну и ну! Интересно, кто имя ей придумывал? Неужели сам Говоров? Ну и шутник… решил целый цветник завести? Ну так вот: довольно будет с него одной маргаритки, а лилии – выполоть!
Маргарита не сомневалась в успехе своего замысла. Глаза мужа скользили по ней с такой жадностью! Пока ужинали, он так нетерпеливо ерзал на стуле!.. На все, конечно, согласится, только бы заполучить в свои объятия жену. Так и быть, девчонка здесь переночует, но завтра утром ее увезут, это точно!
Наконец-то уехал водитель, этот Егорыч, который, конечно, был в курсе всех похождений своего начальничка. Маргариту не оставляло ощущение, что Егорыч исподтишка ее разглядывает и, очень может быть, сравнивает с той… с другой.
Или с другими? Сколько их было, интересно знать?
Маргарита накручивала себя весь вечер.
Сидя на кровати сына и ласково поглаживая его по голове, напевая его любимую колыбельную «Ах ты, котенька-коток, котя серенький хвосток», она вдруг поперхнулась на словах: «Не ходи ты, коток, по чужим дворам, не качай ты, коток, чужих деточек, малолеточек!»
Чужая деточка-малолеточка лежала на раскладушке, которую Маргарита поставила рядом с кроватью сына, и внимательно слушала колыбельную. Котя уже уснул, а она все лупала глазищами, уставившись в стенку.
«Взгляд какой тупой! – с ненавистью подумала Маргарита. – Контуженая! Ненормальная! Ну уж нет!»
Она погасила маленький светильник над Котиной кроватью, расправила ширму и быстро прошла через комнату.
– Рита… я вот подарки из Германии привез…
Говоров стоял над раскрытым чемоданом, и Маргарита мигом приметила великолепную чернобурку, несколько отрезов: шерсть, сукно, а панбархата все же нет, зато какое великолепное шелковое белье! – облизнулась скрытно на обновки, однако лицо ее по-прежнему хранило то же хмурое, обиженное выражение, которое Говоров мог наблюдать весь вечер.
Маргарита вошла в спальню, прижалась к стене, сложила руки на груди.
– Да ты посмотри хотя бы, – пробормотал Говоров, входя следом.
Интересно, а какими подарками заваливал он эту… эту?.. Может быть, у нее и остался отрез панбархата, о котором мечтала и который не получила законная жена?
– Кто она? – процедила Маргарита сквозь зубы, обжигая мужа презрительным взглядом. – Ну, эта… Слóва не подберу!
Говоров горестно вздохнул, покрутил головой, но ничего не ответил.
Маргарита отвернулась. Смотреть противно!
Невыносимо на него смотреть!
– Значит, Говоров, повоюем, постреляем, шашкой помашем и прыг под юбку?
– Осади, ну осади, Рита, – со страдальческим выражением молвил Говоров, прикрывая двери спальни. – Детей разбудишь!
«Детей!!! Да у тебя один сын, один!» – чуть не закричала Маргарита, но нашла в себе силы промолчать.
Михаил встал перед ней. Вид у него был виноватый до того, что Маргарите на миг стало жаль мужа. И тут же обида пересилила все остальное.
Герой! Орденов и медалей не сосчитать у бравого вояки, а под этими медалями – кто? Потаскун, больше никто!
У нее в голове мутилось от злости, стоило представить, как Говоров нетерпеливо подминает под себя чужое женское тело.
Маргарита тут… одна… даже взгляда в сторону не позволяла себе, а он там валялся с кем попало!
Хотелось ударить его побольнее. Нет, не пощечину отвесить – словами отхлестать.
Пригасила огонь ненависти в глазах, отклеилась от стены, пошла к мужу, с наслаждением наблюдая, как у него в глазах появляется недоверчиво-счастливое выражение. У Михаила аж руки дрогнули, он уже потянулся было к Маргарите.
Ну да, решил, что она сейчас ему на шею бросится, всплакнет по-бабьи, прощая блудника-муженька, – и…
Нет! Нет уж, Говоров еще не получил своего. И Маргарита еще не поторговалась как следует за свое прощение!
– Жди меня, и я вернусь, только очень жди? – Она хотела улыбнуться ехидно, но вместо этого на глаза навернулись слезы.
Кончились силы сдерживаться!
– Я тебя так ждала, Миша! Ты понимаешь, что твой ребенок недоедал? Я одна с маленьким ребенком… Гос-споди!
Слов не было. Остались только слезы. Маргарита отвесила мужу одну пощечину, другую…
Он только вздохнул.
Маргарита отвернулась, громко всхлипывая.
«Какого ж ты черта, Егорыч, говорил, что все уладится? – в изнеможении подумал Говоров. – Не улаживается ведь!»
– За то, что дождалась, – спасибо, – неловко сказал он, делая шаг к жене. – Прости, прости… я виноват.
Маргарита утерлась ладонью, как кошка лапой.
«Поплачет – может, успокоится?» – с надеждой подумал Говоров.
Но нет… так легко отделаться ему была не судьба!
– Полковая? – прорыдала Маргарита. – Военно-полевая? Шлюха!
– Не смей! – напрягся Говоров.
– А я – смею! Смею! – прошипела Маргарита. – Партия родная, интересно, куда смотрела? Ну ничего, ничего! Теперь эта дрянь узнает – от меня! – как любовь крутить с чужими мужьями!
– Хватит! – Говоров рявкнул так, что Маргарита отшатнулась. – Хватит об этом! Не узнает она!
Маргарита презрительно скривила губы: «Ну, муженек, ты меня еще плохо знаешь! Я ей проходу не дам!»
– Нет ее больше! Погибла! – хрипло добавил Говоров и, тяжело припадая на ногу, вышел в другую комнату.
Маргарита, чуть не захлебнувшись радостью (небось с мертвой соперницей воевать легче, чем с живой, вот так ей и надо, этой потаскухе!), осторожненько подсматривала в щелку.
Наверное, теперь можно и притормозить. Осадить, как это называет муж.
Сейчас он пойдет на кухню курить, Маргарита пойдет следом, предложит чаю, встанет рядом, он положит ей руку на плечо – и она уже не отстранится…
Но муж не вышел курить на кухню. Он остановился и заглянул за ширму. Улыбнулся и приложил палец к губам.
И ласково шепнул:
– Тише, тише! Спи, доченька!
Поня-я-атно!
Ну, Говоров, значит, еще поговорим…
* * *
В спальню Говоров крался чуть ли не на цыпочках, как в разведку. Опасался – а вдруг жена сбежит в гостиную, ляжет на диване? Что ж ее, силком в супружескую постель тащить?
Нет, Маргарита нашлась на своем месте – в кровати, около тумбочки, на которой горел ночничок.
Говоров так обрадовался, что даже не сразу заметил, что у жены поверх ночной рубашки надет халат.
Он почувствовал себя ужасно неловко в трусах и майке. Хотя что ж, должен спать в галифе, кителе и при орденах, что ли?!
Маргарита на его ордена даже не глянула. Спасибо, хоть сын все перетрогал, о каждом расспросил…
С сыном он мигом наладил отношения. Котька – хороший мальчишка. Забалованный, конечно, не в меру – неладно, когда мальчишек воспитывают женщины! – но ничего, Говоров сделает из него мужика, какого надо! Вот только жену бы улестить…
Ишь, только он залез под одеяло, как Рита отвернулась! Плечики все еще дрожат.
Говорова и раздражал этот затянувшийся приступ ревности, и смешил, и трогал. Раньше он и подумать не мог, что Ритка такая ревнивая. С другой стороны, он никогда не подавал поводов.
Как вспомнишь… Говоров с первого взгляда влюбился, как только увидел Риту в институтской аудитории. Бегал за ней как мальчишка, пылинки сдувал. А она, красавица, королева, с этим своим королевским именем, снисходила до него.
Или не снисходила.
Конечно, Говоров знал, что он был молодец и собой хорош. Говорят, что в мужчине красота – не главное, но девушки все равно смотрят прежде всего на видных парней. Вот таким он был в студенческие годы – видным! Но вокруг Риты этих видных вилось – не сосчитать. Ну, тогда Говоров и решил стать для нее единственным.
Маргарита училась на филологическом факультете в педагогическом институте и жила в общежитии: пять девчонок в комнате. Говоров – он учился там же, на истфаке, но жил у тетки на окраине Ветровска, – от надежных людей узнал, что на Первое мая в этой девчачьей комнате соберется очень теплая компания. Приглашены кавалеры из соседнего железнодорожного института: наиболее, по городским меркам, завидные женишки. Должен был прийти и Виктор Ефремов, самый завидный из всех завидных.
Разумеется, он ухлестывал за Ритой.
Говоров считал его самым главным своим соперником.
Ну, известно, чем такие посиделки в общежитиях частенько заканчиваются. Полежалками, вот чем! К тому же Рита сама рассказывала Михаилу, что девчонки в ее комнате – одна боевитей другой, с парнями гуляют напропалую, а над ней смеются, что недотрога. И Говоров очень сильно опасался, что после этого Первомая Рита перестанет быть недотрогой.
И Виктор ей в общем нравится, и вино-винище свое дело сделает…
Как учили на занятиях в военном кабинете? Если вам известен замысел противника, постарайтесь его опередить, причем на том направлении, где он вашего удара ждать не будет.
Опередить – значит, ударить раньше.
Гениально сказано!
Говоров и ударил. Нанял такси и подстерег Риту у парикмахерской, куда она отправилась перманент делать. Такие волосы портить! Золотая река, а не волосы! А из парикмахерской все девушки выходят на одно лицо, в смысле на одну голову: кудрявые, как пудели! От этой химии, говорят, волосы вообще вылезти могут.
В общем, Говоров решил Маргариту спасти не только от Виктора Ефремова, но и от облысения.
Рита только подошла к двери парикмахерской – а Михаил тут как тут! Цап ее за руку, в машину втащил, рукой махнул: езжай, мол, товарищ, да назад не оглядывайся! – и повез в дом своей тетки!
Он думал, Рита ужасный шум поднимет, а она так перепугалась, что одно твердила: «У меня же очередь пройдет… я ж за неделю записалась к Жоржу Ивановичу!»
Говоров смекнул, что Жорж Иванович – это и есть парикмахер, мастак жечь женские волосы перманентом. Но сейчас было не до Жоржей. Надо дело быстро проворачивать. Потому что если Ритка начнет его, Михаила, проклинать, орать и плакать, он ее, конечно, отпустит.
Что ж он, зверь какой-то? Это в старые времена говорили, мол, стерпится – слюбится, а в наше советское время не может быть любви по принуждению!
Самое удивительное, что все получилось куда легче, чем ожидал Говоров. Условный противник (Рита, значит) был совершенно подавлен умело проведенной артподготовкой. Говоров этим воспользовался и немедленно перешел в наступление – все прямо выложил: и про Витьку Ефремова, и про перманент, и про свои, конечно, планы рассказал. Рита и сама знала, что Говоров на красный диплом идет, – значит, получит хорошее распределение. А может быть, его даже в городе оставят, такие возможности тоже не надо исключать. Сама она, честно сказать, училась так себе, до первой десятки выпускников ей было как до луны. Зашлют в село… Или куда-нибудь на национальную окраину! Само собой, в нашей советской стране учитель на селе – первый человек, да ведь разве сумеет городская девчонка себя сразу поставить как надо? Это только в фильме «Сельская учительница» все красиво выходило, а на самом деле тяжело приходится, даром что кулаков всех повывели. Немало есть еще у нас недостатков. Понятно, что все они будут постепенно искоренены, но до этого еще время должно пройти, а за это время с неопытным, нежным и таким красивым существом женского пола всякое может случиться.
Пока Михаил говорил, Рита смотрела в окно. Потом спросила:
– Что-то я не пойму… Значит, ты меня похитил, чтобы мне не сожгли волосы перманентом и чтобы не пришлось в село по распределению ехать?
Он вопросу так удивился, что даже онемел. И слово-то какое нашла – похитил!
– Ну? – поторопила его Рита. – Чего молчишь? Говори, Говоров! Не оправдываешь фамилию! Тебя скорей можно назвать Молчунов!
– Ну, – промямлил Михаил наконец, – ты можешь что угодно думать, только я не могу допустить, чтобы моя любимая девушка…
– Любимая? – изумленно повторила Рита. – Ты меня любишь, что ли?
– А то как же? – обалдело спросил Говоров. – Ты разве сама не знаешь?
– Любишь? – настаивала она. – Так и скажи!
Говоров вспомнил букеты-конфеты и концертно-театральные билеты, которыми так и осыпал Маргариту.
Вот девчонки… Над Михаилом уже все друзья хохочут, а Рита что – без глаз?
Хотя… как же это он забыл? От кого-то слышал фразу, показавшуюся тогда ужасно смешной и нелепой: женщины, мол, любят ушами.
На самом деле это так же гениально, как про опережающий удар по противнику на неизвестном ему направлении!
Ну, тут Михаил свою фамилию оправдал… На всю катушку! И в конце концов Рита сказала, что фамилию ему надо менять на Поцелуев.
Потом призналась, что Михаил ей всегда нравился, но она считала его тюхой по сравнению с Виктором Ефремовым. Однако даже Ефремов никогда в жизни не решился бы похитить девушку! А ее похитили… как в кино…
Ну да, нравились Рите решительные парни, что тут еще скажешь!
Вспомнив это, Говоров собрался наконец проявить решительность в налаживании супружеских отношений и тронул жену за плечо.
Она не шелохнулась.
Поцеловал пестренькую баечку халатика, обтягивавшего это худенькое плечо…
Но тут Маргарита так дернулась, что Говорову досталось по носу.
– Рита, ну хватит норов показывать! – воскликнул Говоров. – У меня с сорок четвертого не было никого, клянусь!
Маргарита тихо заплакала, уткнувшись в подушку.
Говоров ждал.
Вот женщины! Непременно надо из мужчины душу вынуть!
Нет, не все такие… не все… или та была одна-единственная?
Зажмурился, чтобы не вспоминать.
Нет ее больше. Что проку мучиться?
Он вернулся домой. К жене.
В это мгновение Маргарита села, повернулась к нему.
Говоров настороженно ждал.
Сейчас обнимет?..
– Так я и поверила! – непримиримо выплюнула Маргарита. – Ты год в Германии был! Тебе там что, фрау пресными показались?
– Перестань так со мной разговаривать! – не выдержал Говоров.
Ну, она будто только этого и ждала. Всхлипнула, стиснула руки на груди.
Говоров сам не мог понять, какое чувство сильнее: то ли злость на жену, то ли жалость к ней. И так хотелось ласки, женской ласки, любви…
А Маргарита покосилась на приотворенную дверь спальни и вдруг ляпнула – с такой ненавистью, что Говоров даже вздрогнул:
– Не могу ее видеть. Не могу! Забирай и отвози в детдом обратно.
Ее трясло от злости.
Говоров стиснул край пододеяльника:
– Чтоб этого слова – детдом – я больше не слышал, ясно?
Маргарита косилась, как на врага народа, и молчала.
Ничего! Надо сразу поставить все на свои места!
Потянулся к планшету, лежавшему на тумбочке возле кровати, открыл, подал Маргарите листок гербовой бумаги:
– У нас теперь с тобой двое детей: Константин и Лилия Говоровы!
Маргарита спросила, глядя на документ с опаской:
– Что это?
Кулаком отерла слезы, шмыгнула носом, начала читать.
«Так, – подумал Говоров, – теперь бы в какой-нибудь окопчик прыгнуть, пока не отбомбятся…»
– Метрика, – насмешливо произнесла Маргарита. – Говорова Лилия Михайловна!
Ох, сколько яду умеют женщины в самые простые слова подпустить!..
– Отец – ну, это понятно. Мать… – Она запнулась: – Маргарита Говорова?
Повернулась к мужу, уставилась, все еще не веря, что такое возможно, что он не только девчонку какую-то, нагулянную невесть с кем, привез, но и записал в метрику свою жену – жену! – как ее мать!
– Ты как это сделал? – выдавила с трудом. – Ты как посмел эту… на меня записать?!
Говоров перевел дыхание.
– Она не «эта». Она наша дочь, и ее зовут Лиля!
У Маргариты даже слезы высохли от возмущения. Сморщилась так, словно ей было не тридцать лет, а девяносто!
– А ты меня спросил?! Спросил, прежде чем такое ярмо на шею вешать?! Как с ней жить? Она же немая! Ненормальная!
Говорову казалось, что каждое слово жены – игла, которую она втыкает ему в сердце.
Хотя, наверное, со своей точки зрения она права…
Да какого черта! Нет никакой точки зрения и никакой другой правды! Лиля – его дочь! Это все, что у него осталось на память о Тасе и их любви!
И девочка останется с ним, а Маргарита от злости пусть хоть узлом завяжется!
Он выхватил метрику у жены:
– Я не спрашиваю, а принимаю решение! И тебе придется смириться. Ясно?!
Сунул метрику в планшеты, лег, отвернулся от Маргариты.
Получил любовь и ласку, фронтовик? Ну и спи бревном!
Маргарита грубо, толкая мужа, перелезла через него, соскочила с кровати, схватила подушку, бросилась к двери, но замерла.
Говоров угрюмо молчал, зажмурившись.
– Ты все испортил! – прорыдала Маргарита. – Ты нашу жизнь поломал! Я тебя так ждала…
Последние слова прозвучали до того жалобно, нежно, что Говоров открыл глаза.
Маргарита плакала, прижимая к себе подушку.
«Вот дурочка, – подумал Говоров покаянно. – Ну зачем так… подошла бы… обняла, поплакала… Все же можно уладить мужу и жене! Наверное, мне первому надо. Ладно, сейчас встану!»
Не успел.
– Забыть никогда не смогу! – процедила Маргарита с ненавистью. – И простить никогда не смогу!
И ушла на диван.
А Говоров надел гимнастерку, сунул ноги в старые, довоенные, суконные тапки и, гремя своим медально-орденским иконостасом, пошел в кухню.
Успокоиться.
* * *
Сосед-доктор жарил картошку на своем примусе. Видно, только что из госпиталя вернулся.
Даже при свете тусклой лампочки было видно, что он белый от усталости.
– Доброй ночи, Евсей Ильич, – буркнул Говоров, стараясь на него не смотреть и скользя взглядом по двум старым этажеркам с кастрюлями.
Вот эта, почти пустая, – соседа. Вторая, заставленная посудой да еще принакрытая кружевной салфеткой (Маргарита норовила эти салфетки кругом да всюду настелить!), – их, Говоровых.
Эх, побелить бы тут… потолок весь черный от примусного чада. Но из Маргариты такой же белильщик, как из Говорова балерина. А сосед – однорукий. Придется, видно, на пару с Егорычем…
– Что, не спится, Михаил Иванович? – весело спросил сосед.
– Да вот… – протянул Говоров. – Нога болит – спасу нет.
Он вспомнил, что, когда садились ужинать, хотел пригласить за стол и Евсея Ильича, однако тот был в госпитале. Надо бы угостить его американской консервированной ветчиной или тушенкой, нормального масла предложить вместо той вонючей «солярки», на которой он сейчас жарит картошку, но все продукты Маргарита унесла в комнату, в буфет, а идти сейчас туда и рисковать снова нарваться на скандал Говоров не мог себя заставить. Да ну их к черту, этих баб!
На столе осталась забытая им и не убранная Маргаритой фляжка, и Говоров обрадовался ей, как лучшему другу.
Вот повезло!
– У одного – рука, – рассудил Евсей Ильич, потрясая своей кожаной варежкой, – у другого – нога.
– Да нога то болит, то нет, – пробормотал Говоров, который терпеть не мог жаловаться. – Осколок, понимаешь…
Налил водку в кружку, взялся за другую:
– Будешь?
– Нет, нет! – отмахнулся Евсей Ильич.
Говоров усмехнулся: как это он забыл, что сосед непьющий? А ведь воевал, да и работает в медицине: уж там всегда есть возможность спиртяшки глотнуть. Но Евсея Ильича можно спокойно оставлять охранником что у бутылки, что у канистры, что у цистерны с любым алкоголем. И в рот не возьмет!
Конечно, для здоровья оно полезней – не пить, а для души – совсем наоборот. Если б не эта забытая фляжка, неведомо, что сделалось бы сейчас с Говоровым.
– А я махну, – сказал он и махнул. Одним большим глотком.
Но до того был взвинчен, что даже водка не взяла. Однако наливаться сразу до краев на глазах у соседа было неловко, к тому же требовалось у Евсея Ильича кое-что спросить.
– Слушай, сосед, тут такой вопрос… – нерешительно начал Говоров. – Дочка моя… ну, наша… после контузии. Не говорит. Не знаешь, лечат такое?
Сосед вздохнул:
– Да, война, война… Обычно говорят, что контузия лечится, если человек попадает в подобную ситуацию. Ну, чтобы клин клином!
– Ну ты даешь! – озадаченно развел руками Говоров. – Это что ж ее – опять под бомбежку?!
– Упаси бог! – махнул на него вилкой Евсей Ильич. – Ну что ты говоришь? Это… ну, просто случай какой-то должен быть, потрясение. Случайность!
– Потрясение… – вздохнул Михаил Иванович, с горечью думая о том, что у его крошечной дочери было, конечно, очень мало потрясений за два года ее жизни.
Столько их было, что и врагу не пожелаешь!
– Ты картошку будешь? – спросил Евсей Ильич.
– Нет, спасибо, – качнул головой Говоров.
– Ну, спокойной ночи.
Сосед, подхватив сковородку, ушел к себе.
Евсей Ильич был человек деликатный и понимающий: видел, конечно, что Говоров не в себе. Разве вернувшийся после пятилетнего отсутствия фронтовик сбежит от жены на кухню среди ночи и вцепится в забытую фляжку с водкой, если у этого фронтовика и его жены все хорошо?.. Однако вряд ли Говоров захочет жаловаться на жизнь, потому Евсей Ильич и ретировался с кухни так поспешно.
Чтобы не мешать соседу утешиться единственным способом, который у него остался.
Сорокаградусным способом.
Лишь только за соседом закрылась дверь, Михаил Иванович выпил снова, зажмурился. Кровь стучала в висках так, что чудилось, будто бомбардировщик заходит на вираж. Легкий фашистский бомбардировщик… вроде того, что разбомбил поезд, в котором ехала Тася с этой маленькой девочкой, тихо лежащей сейчас там, в комнате.
А Тася? Где лежит она? Где зарыли то, что от нее осталось?
Говоров рванул пуговичку нагрудного кармана, достал сложенный листок.
Развернул его и прочел слова, которые давно знал наизусть. Он бы мог и так вспомнить, что здесь написано, но не хотел отказать себе в счастье видеть этот ровненький почерк. Смотрел на строки, написанные Тасей, и словно бы слышал ее голос: «Мишенька, любимый мой! Я молю бога, чтобы ты остался жив. Любовь к тебе – это лучшее, что случилось со мной!»
Говоров зажмурился.
– Эх, Таська, Таська! Лучше бы нас вместе этой бомбежкой накрыло!
Лучше бы их накрыло этой бомбежкой где-нибудь в медсанбате, или в блиндаже, или в лесу. Убило бы, и следа бы от них не оставило! Но они погибли бы вместе. Ну, не вернулся бы Говоров сюда, в Ветровск, в эту квартиру, в эту закопченную кухню, к этим кастрюлям, и к Маргаритиным кружевным салфеткам, и к Маргаритиным скандалам, которым конца-краю не видно…
Чтобы избежать этих скандалов, он вынужден сейчас чиркнуть спичкой и поджечь Тасино письмо.
Она погибла, он жив и должен жить ради своих детей, ради Котьки и Лили… А поскольку Маргарита ни в чем не виновата, а виноват только он, Говоров, ну и война тоже, поэтому он и жжет это письмо.
Тасина любовь буйно пылала в железной погнутой миске, а Говоров рассматривал ту самую фотографию, которую отдала ему заведующая детдомом.
Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.
Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки…
– Коса до поясá, – горестно выдохнул Михаил Иванович.
Он часто так говорил Тасе, перебирая вьющиеся светлые пряди:
– Ах моя же ты коса, ты коса до поясá…
Странно, что в ту пору, на фронте, Говоров даже не понимал, что так сильно полюбил Тасю. Там на шашни с медсестричками, санитарками, связистками, девушками из обслуги офицерских столовых и прочим женским персоналом смотрели очень просто. Мужчина не может выдерживать бесконечное воздержание, будь он хоть восемь раз политрук и член ВКП (б). Хотя Говоров очень старался держаться как подобает! Когда друзья-офицеры отправлялись «в рейд под юбку», как это у них называлось, он призывал на помощь воспоминания о Маргарите, о ее стыдливости и сдержанности. Ну, холодновата она была в супружеской постели, Говоров иногда даже стеснялся своего мужского пыла.
Хранил супружескую верность – это да. Всю войну хранил. Сорвался только раз – с Тасей. Она к нему липла как банный лист, вот уж точно! Глазищи свои ясные не сводила, так и норовила поближе к Говорову оказаться. Он думал – девчонка огни и воды прошла, хотя никто из его приятелей не мог похвастаться, что у Таси преуспел. Наоборот – ходили слухи, будто она недотрога. Ну, Говоров тогда еще посмеялся: везет ему на недотрог!
Когда у них с Тасей в первый раз все случилось, он очень удивился. Невинная девчонка (это он мог удостоверить доподлинно!), а столько в ней любовного жара!
Этим жаром она его и приворожила. Душу ему сожгла тем наслаждением, которое он получал от нее в постели. Вроде бы плоть одно – сердце другое, однако в сердце-то ему Тася через плоть пробралась.
Ну что ж, всякое бывает…
Тася никогда не расспрашивала его о семье, но все и так знали, что товарищ политрук женат, что ребенок у него. И речей о будущем – как после войны у нас сложится? – они с Тасей никогда промеж себя не вели. До этого – «после войны» – надо было еще дожить. Оба по опыту знали: не доживали как раз те, которые строили планы. Судьба ведь любит над мечтами смеяться! Вот и Говоров с Тасей ни о чем не мечтали, жили одним днем. Говоров был уверен, что, когда расстанутся, погрустит немного, ну и забудет Тасю. Ну вот и перевели его в другой полк, вот он и уехал, вот и старался ее забыть.
Он там, в спальне, давеча бросил Маргарите, мол, с сорок четвертого года у него никого не было: мол, знай, это я тебе верность хранил.
Какого! Не ей он верность хранил, а Тасе. И не то чтобы очень старался – никто не нужен был, кроме нее.
Потом узнал, что она погибла. Тяжело это пережил. Думал: хорошо, что не видел ее мертвой! Но сейчас чудилось, что стоит на краю ее могилы и бросает на гроб первую горсть земли.
Так и есть…
– Земля тебе пухом, Таська, – пробормотал Говоров и поджег правый край снимка. Там, справа, был запечатлен он – влюбленный и счастливый капитан!
Фотография начала обугливаться, Тасино лицо дрожало в дыму.
Почему он тогда не понимал, насколько сильно любит Тасю? Почему позволил войне их разлучить? Почему она молчала о беременности?! Он бы настоял на том, чтобы ее отправили в тыл. Он бы не допустил этой нелепой гибели!
Говоров словно забыл о том, что Тася погибла именно тогда, когда ехала с новорожденной дочкой в тыл…
Такова была ее судьба. А быть им вместе, значит, была не судьба!
Его судьба – там, за дверью, плачет от обиды и ревности. Его судьба – Маргарита. И ради нее, ради детей – ради Лили, в конце концов, – он должен, должен сжечь этот снимок!
Забыть Тасю…
Пусть все его прошлое достанется этой горькой ночи. А утром начнется новая… старая жизнь.
* * *
Маргарита встала невыспавшаяся, злая, да еще и муж уехал в горком ни свет ни заря, оставив ей этакое ни с чем не сравнимое удовольствие: кормить приблудную девчонку завтраком и заботиться о том, чтобы найти ей няньку.
Но вот поди объясни людям, с какого неба упала в семью Говоровых эта дочка! Нет, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Наверное, сотни этих пэпэжэ, походно-полевых жен, этих шлюх фронтовых, возвращаются домой, принося, так сказать, в подоле, вернее, привозя в подоле гимнастерки незаконных детей. Но чтобы с таким приплодом вернулся мужчина! Подполковник! Политрук! Это… это просто непостижимо уму!
И надо же, чтобы так повезло именно Маргарите Говоровой!
А деваться совершенно некуда. Не разводиться же с мужем. Хватит, нажилась одна! Говорова только отпусти – пиявки-змеи-львицы мигом налетят, даже не поглядят, что у него дочка. И с приплодом к рукам приберут!
Значит, и Маргарите надо скрепиться и закрыть на это глаза.
Она старалась, правда… Но девчонка и впрямь оказалась просто ненормальная!
Скажем, подходит утром Маргарита к столу с двумя тарелками каши: несет детям (детям!!!) завтрак. И видит, что Лилька взяла да и уложила в свою кружку с чаем соленый огурец!
Маргарита, конечно, мигом выхватила этот огурец, бросила в миску, к остальным.
Лилька вытаращилась на тарелку с кашей с таким удивлением, будто никогда не видела ни тарелок, ни ложек. Они там что, в детдоме, ели руками из общей миски?!
Да запросто. Если она ест соленые огурцы с чаем, то всякое могло быть!
Тут еще Котька начал капризы разводить: и каша надоела, и горячая она…
– Котя, подуй! – велела Маргарита, косясь на девчонку: та налила чай в блюдце и шумно дула на него, так, что брызги разлетались.
Ладно, чай можно с клеенки вытереть, а вот если она в кашу так подует, ее противную рожу опять мыть придется. Утром Маргарита ее умывала – плеваться хотелось, до того противно было до этой приблудной дотрагиваться. Еще спасибо, что вчера Егорыч девчонку в ванне искупал, пока Маргарита на работе была, а Говоров в военкомат ходил!
Чтобы избавить себя от лишних неприятностей, Маргарита взяла Лилькину тарелку, повозила ложкой, остужая.
Сунула ей ложку с кашей. Девчонка отвернулась, а когда Маргарита приткнула ложку поближе к ее рту, сложила свою рожу в страдальческую гримасу.
Вот маленькая пакостница! Возись с ней, корми ее, трать время и нервы! А она еще кобенится!
Котька наблюдал исподтишка. Темные зеркальные глаза его были непроницаемы.
– Мне папа сказал, это моя сестра, – наконец сказал он.
Говорить на эту тему у Маргариты не было сил.
– Ешь! – буркнула, отворачиваясь.
Но сын не унимался:
– Она что, у нас будет жить?
– Котя, ешь! А то опоздаешь в детский сад. А я на работу! – процедила Маргарита.
– А эта? – мотнул он головой в сторону девчонки.
А «эта» незаметно схватила еще один соленый огурец и громко им хрупала. Рассол капал в чай.
Маргарита стиснула зубы.
Ну, Говоров… Он принимает решения!!!
Слезы так и подкатились к глазам, но вчера Маргарита уж поняла, что проку от слез не будет. Да и сына пугать не хотелось. В ясли хорошо бы определить, но пока дождешся места – времена тяжелые…
Где же взять няньку? Надо будет объявления почитать на домах. А может быть, Евсей Ильич кого-нибудь посоветует? Из своих, из госпитальных.
Только… это что же будет?! Нянька поселится в их квартире? Их до войны было трое в двух комнатах, вчера появилась четвертая – приблуда, а теперь, значит, еще и нянька будет тут мешаться и совать во все дела Говоровых свой нос, а потом сплетничать с такими же няньками на улице, выгуливая Лильку?!
Одно спасение – если Говорову предложат какую-нибудь руководящую должность и дадут квартиру побольше.
А если не предложат?
– Мама, а ты чего не ешь? – спросил Котя.
Маргарита покачала головой и отправилась к зеркалу – снимать папильотки.
Что бы такое сделать с лицом? Ведь сразу видно – всю ночь ревела! На службе Маргарита Говорова должна появиться счастливой победительницей – и никак иначе!..
* * *
Огромный портрет товарища Сталина был укреплен на фасаде Ветровского горкома партии. Красивое старинное здание, недавно покрашенное и побеленное, сияло чистотой. Милиционер у входа, взглянув на документы Говорова, сказал, что пропуск его готов и товарищ первый секретарь приказал идти к нему прямиком, не задерживаясь.
Товарища первого секретаря звали Дементий Харитонович Шульгин, и Говоров знал его еще с довоенных времен. Молодой аспирант Шульгин преподавал сначала на рабфаке, где учился Михаил, а потом вел на истфаке курс истории Древней Руси. Говоров писал под его руководством дипломную работу: «Русская правда» Владимира Мономаха как основной источник регулирования правоотношений в раннем феодальном обществе». Кроме того, Шульгин от партбюро курировал работу институтского комитета комсомола. Михаил был членом комсомольского бюро, активистом, и, несмотря на десять лет разницы в возрасте, они хорошо подружились, были на «ты» и часто проводили время вместе, то на рыбалке, то в театре, который оба очень любили, то просто за длинными разговорами обо всем на свете.
Дементий был в курсе эскапады с «похищением» Риты и готовился прикрывать друга, если бы вся эта история окончилась скандалом и вышла наружу. Он же стал свидетелем на их свадьбе, потом вместе с Михаилом забирал Риту из роддома, помогал с ремонтом в новой квартире, проводил у них все праздники (сам-то был одинок), а когда его назначили первым секретарем райкома, взял Михаила после окончания института на должность инструктора…
– Будем вместе работать! – говорил тогда Дементий. – Будем поддерживать друг друга.
Ни поработать, ни поддержать друг друга они особо не успели – началась война, оба были призваны. В середине войны Маргарита написала мужу, что Шульгин после тяжелого ранения комиссован, вернулся в Ветровск и работает теперь в горкоме партии. А потом стал и первым секретарем горкома.
– Разрешите? – спросил Говоров, входя и прикрывая за собой дверь.
– Разрешаю! – отозвался Шульгин, не поднимая головы от бумаг, но улыбаясь так, как мог улыбаться только он один.
Конечно, Говоров знал, что четыре года войны не могут пройти бесследно для человека, знал, что он и сам изменился, но Дементий постарел сильно. Он был все так же статен и очень красив, элегантен, как киноартист, в дорогом костюме и при галстуке (Михаил помнил, как перехватывало дыхание у однокурсниц, когда аспирант Шульгин поднимался на кафедру, и как шелестел ему вслед восхищенный девичий шепоток, когда он шел по институтскому коридору), однако выглядел гораздо старше своих сорока лет. Вот только улыбка осталась прежней – ослепительной.
– Товарищ первый секретарь горкома! – радостно отрапортовал Говоров. – Прибыл в твое распоряжение!
– Я тебя, чертяку, – Шульгин пошел к Говорову, опираясь на тяжелую черную палку, – с прошлого года дожидаюсь!
Говоров порадовался, что свою палку оставил дома, набрался сил дойти без нее. А то были бы… пара хромых, запряженных с зарею! Смех один.
Обнялись.
– Да ранило меня, – весело оправдывался Говоров. – Десятого мая, представляешь? Все победу празднуют, а я в госпитале. Ну, подлатали. А потом остался. Помогал немецким товарищам партийную работу налаживать!
– Осведомлен! – кивнул Дементий, сияя глазами и откровенно любуясь другом. – Ну, Миха… ну, красавец! Орденов, медалей – портреты малевать! А меня, друже, зацепило под Киевом. От гангрены нога загорелась – еле спасли! Да комиссовали в конце сорок третьего. Обидно было до злости!
Тяжело ступая, Шульгин вернулся к столу.
– К черту! Присаживайся!
Говоров подтащил к себе стул, оглядывая кабинет. Ну что ж… все как подобает! Стоячие часы у двери, тяжелая дубовая мебель, такие же панели, строгие обои, зеленое сукно стола, бронзовая лампа, три разных портрета Иосифа Виссарионовича… Впечатляет. Если не Кремль, то где-то рядом! Хотя Шульгин и в Кремле может оказаться: умный, хваткий, соображучий и везучий, даром что получил тяжелое ранение и не дошел до Берлина.
До Берлина не дошел, а до Кремля дойдет!
– Читай! – велел в это время Шульгин, кивнув на плакат.
На плакате был запечатлен Сталин в шинели и фуражке, позади реяло красное знамя, а наверху были напечатаны слова: «Кадры решают все!»
– Кадры решают все! – повторил Говоров. – Сталин.
Дементий смотрел с улыбкой:
– Вот именно! Лозунг большущего социального и политического смысла! Поэтому, друже, не хрен прохлаждаться: есть мнение доверить тебе промышленность! Принимай станкостроительный завод!
Говоров растерянно откинулся на спинку стула.
Из боя в бой, значит.
Ну что ж, не привыкать!
– Завод только что из эвакуации, – продолжал Шульгин с сокрушенным выражением. – Черт знает что творится. Цеха надо восстанавливать, социалку – людям негде жить. План не дают, а меня область за горло берет. Поднимать завод надо! Вот это и есть первая и главная задача!
– Понял, понял, – кивнул Говоров, и Шульгин широко улыбнулся:
– Как же я рад, что ты вернулся!
Говоров только покашлял смущенно.
Дементий достал из стола бутылку коньяка, стаканы.
– Михас! Мы еще с тобой землю потопчем, не пропадем! – сведя крутые брови и помахивая правой рукой, словно держал трубочку, произнес Шульгин с характерным акцентом, да так похоже, что Говоров глаза вытаращил: – Сэйчас такие врэмена, что чэлавэк чэлавэка должен дэржаться вместэ! Ты жэ мой чэлавэк?
Говоров хохотал, чуть смущаясь. Уж больно ловко Шульгин передразнил товарища Сталина! Конечно, с большим уважением, но… Да ладно, они тут вдвоем, никто этого не видел и не слышал.
– Твой, твой, Дементий, – сказал он, словно клятву принес.
Шульгин взялся наливать коньяк:
– Рассказывай! Как жена, как сын?
Говоров покачал стаканом, вздохнул.
Он все расскажет Дементию. Тот поймет. Он всегда понимал!
Расскажет… Но не сейчас. Потом когда-нибудь.
– Все хорошо, – улыбнулся Говоров. – Все хорошо.
Чокнулись, выпили.
– Так что переезжай в новый дом, – приказал Шульгин, – и начинай работать!
* * *
Смотреть новый дом Говоровы отправились в тот же день, потому что назавтра Михаилу Ивановичу предстояло уже выходить на работу.
Маргарита была в ужасе: она надеялась на большую городскую квартиру, а их везут по раздолбанной дороге куда-то на окраину, в деревню, глушь!
Какая-то тетка в платке без всякого страха перегнала через дорогу стадо коз прямо под носом у черного «Опеля», который с удовольствием вел Егорыч.
«Виллис» – это, конечно, лихая машина, думалось Маргарите, но для фронта. А для мирной жизни, чтобы возить работника горкома партии, нужно что-нибудь поавантажней!
Говоров поглядывал то на хмурую жену, то в окно. Ну, велика страна! Несколько дней назад, когда он был в детдоме, откуда забирал Лилю, вокруг уже вовсю зеленели леса и рощи, а здесь, в центре России, едва-едва проклевывается лист на деревьях, да и трава выглядывает так несмело, словно побаивается возвращения холодов.
Говоров, честно говоря, тоже был озадачен, когда Дементий сказал – переезжай в новый дом. С другой стороны, ему, судя по всему, придется дневать и ночевать на станкостроительном заводе, а не на горкомовских совещаниях штаны просиживать. Завод здесь неподалеку, поближе, чем горком. Ну, посмотрим, посмотрим…
Забор вокруг дома оказался весь порушен, зато нашлись «крепко» запертые на палочку ворота, которые с готовностью, лишь «Опель» показался на подъездной дороге, бросился открывать седобородый дедок в меховой жилетке, валенках и треухе – вылитый Щукарь из книжки «Поднятая целина», которой в свое время зачитывался Говоров. От чего и от кого дедок мог что бы то ни было остеречь, было совершенно непонятно. Да и что тут охранять? Кому понадобится это несуразное строение с мезонином, с островерхой башенкой над флигелем, ободранное, обшарпанное, с окнами, забитыми досками так давно, что эти доски прогнить успели…
Маргарита вышла из машины и увидела на фронтоне еле различимые цифры: 18…, обозначающие дату постройки… И немедленно вынесла приговор:
– Здесь же невозможно жить! Дом вот-вот развалится!
А Костя таращился на дом с восторгом, словно на сказочный дворец.
Лиля, оставшаяся в машине, дремала.
– А вот это вы зазря, дамочка! – возразил дедок, назвавшийся Степаном. – Этот дом построил в тысяча восемьсот… затертом каком-то году купец из местных. Ох и богатый был! Конезавод держал тут, неподалеку. Одним словом, капиталист и эксплуататор, по-нынешнему говоря. Но и гуляка был знатный – заграницы, ресторации, девочки, цыгане… Слаб был на женский пол!
Маргарита, которая слушала все это с нескрываемой скукой, при последних словах оживилась:
– Как и все мужчины. Да, Говоров?
Голос ласковый, аж приторный. Таких «мягких» иголочек она в него за день воткнула – не сосчитать.
Михаил Иванович делал вид, что не слышит. Пускай Маргарита изощряется. Чем больше яду из себя выплеснет, тем меньше останется. Это от бессилия. Понимает же, что придется смириться с тем, что случилось. И хоть на Лилю она по-прежнему не обращает внимания, ни про какие детдома больше не заговаривает. И, между прочим, надела новое весеннее полупальто, привезенное Говоровым, новый берет и новые перчатки…
Так что пускай язвит. Все равно дело идет к примирению, он это чувствует!
– Егорыч, за Лилей присмотри, – попросил Говоров, направляясь вслед за женой к дому.
Егорыч понимающе прищурился:
– Пусть поспит!
Степан, обрадовавшись случаю поговорить, теперь уже не унимался:
– Это место у нас страшным называется. Женщина тут самоубийством покончила!
– Как это? – приостановилась Маргарита.
– А приехал как-то купец прямиком из Парижа и застал свою жену с управляющим. Заревновал сильно! Так их обоих и не нашли… – Степан сделал страшные глаза: – Сказывали, его утопил вон там – я потом вам покажу, если хотите.
– Ой, нет! – отмахнулась Маргарита. – Спасибо!
– А жена не выдержала и повесилась. Вон в той комнате! – Степан показал на заколоченное окно в мезонине, затянутое сухими плетьми дикого винограда. – Ну, купец не стал это дело обнародовать, не стал ее хоронить, а, сказывают, в этой комнате и замуровал.
– А что это – замуровал? – с живейшим интересом спросил Костя.
– Котя! – возмутилась Маргарита, оттаскивая сына от дома, и Говоров решил ее поддержать.
– Слушайте, вы нам детей не пугайте, товарищ, – усмехнулся он.
– А я не пугаю, – обиделся Степан. – Чистую правду сказываю. Еще будто бы она напророчила там чего-то… но это в деревне бабы вам расскажут. Там что-то такое про любовь… Да спросите кого хотите про Дом с лилиями!
– С лилиями? – удивился Говоров.
– А лилии здесь при чем? – раздраженно спросила Маргарита.
Говоров отвернулся, изо всех сил стараясь не расхохотаться.
– А дама та, – с удовольствием объяснил Степан, – очень цветы любила. Особливо – лилии!
Честно говоря, загадочный дом с первого взгляда пришелся Говорову по душе, а после этих слов понравился еще больше.
– Ну что ж, – весело сказал он, – дом с лилиями – так дом с лилиями! А у нас своя Лилия есть. Десятый сон, наверное, видит!
Маргарита аж споткнулась!
И вдруг грохнуло неподалеку.
Взрыв! Другой!
– Мама! – заорал Костя, бросаясь к Маргарите.
Говоров посмотрел неодобрительно: что за парень, чуть что – к мамкиной юбке бежит! Что уж так бояться-то? Взрывы доносятся издалека.
– Да чего всполошились? – ухмыльнулся и Степан. – Это мины вон выковыривают.
– Михал Иваныч! – раздался в это время крик Егорыча, и он выбежал из-за угла, неся на руках Лилю. – Михал Иваныч!
– Что такое? – встревожился Говоров.
– Она только что от взрывов проснулась, – возбужденно рассказывал Егорыч, – и сказала: «Страшно!» Слово сказала!
Он вскинул Лилю повыше, затормошил – и она неуверенно вымолвила:
– Поздравляю с Победой. Папа…
– Слышишь? – заорал Говоров изумленно, поворачиваясь к жене.
Маргарита рассмеялась.
Этот ее смех обрадовал Говорова чуть ли не больше, чем дочкины слова. Неужели все улаживается, в самом деле улаживается?..
– Тихо, тихо, тихо! – замахал руками на остальных. – А ну, скажи что-нибудь еще! – восторженно уставился на дочку.
– Котя, мама, папа, Люлька, – отчеканила Лиля. – Поздравляю с Победой!
– Котя, мама, папа, Люлька! – радостно заорал Говоров, недоверчиво ощупывая дочку. – Ты слышишь, Егорыч? Ай да доктор! Именно об этом говорил!
Чмокнул дочке руку, потом схватил Маргариту в объятия, поцеловал.
– Ну-ка! – Он смотрел на Лилю, как на фокусника. – Скажи что-нибудь еще!
– Рано радуешься, Говоров, – процедила Маргарита, которая, конечно, не могла так быстро сдаться. – Нам про этот дом такие ужасы рассказали!
– А я в эти россказни не верю! – заявил Говоров. – Мы здесь кто? Материалисты! Наведем порядок, приберемся, правда, Егорыч?
– Конечно! – воскликнул верный водитель, радуясь, что в семье его политрука вроде бы воцаряется мир.
Ну а как же! Все рано или поздно улаживается! Он так и говорил Михаилу Ивановичу, а тот сомневался!
– Будем жить! – провозгласил Говоров. – Степан! Открывай дом!
Взял дочку у Егорыча:
– Смотри! Заговорила! Люлька!
Пошел к крыльцу, скомандовав своим:
– За мной!
Костя первым ринулся вслед.
Маргарита помедлила, оглядывая разрушенный фасад.
Ужас, конечно… Но Говоров теперь работает в горкоме… наверное, ему помогут с ремонтом. И няньке, между прочим, здесь куда легче найти комнатушку, чем в городской квартирке!
Там, на крыльце, хохотал Говоров, что-то лепетала Лиля, верещал очень довольный «сказочным замком» Котя.
Маргарита покорно вздохнула и пошла к ним.
* * *
Спустя шесть лет никто и вспомнить не мог, что этот дом стоял когда-то чуть ли не в руинах. Сияли стекла, особую красоту и изысканность придавали восстановленные витражи, причудливые башенки украшали крышу, роскошная терраса выходила в сад, а перед фасадом, у крыльца с ажурными перилами, расстилалась огромная клумба, на которой цвели лилии. Именно к ней первым делом бросилась восьмилетняя девочка в школьной форме, только что появившаяся из-за угла в сопровождении няни Варвары Трофимовны. Всю дорогу из школы девочка весело рассказывала о том, что завтра после уроков класс пойдет на экскурсию в ботанический сад и что там, очень может быть, удастся увидеть новые сорта лилий. Она обожала эти цветы, в честь которых была названа, и лучшим подарком для нее были луковицы новых сортов. В этой болтушке с косичками было совершенно невозможно узнать ту стриженную наголо девочку, онемевшую после контузии, какой она впервые попала в этот дом. О той малышке напоминали только ясные светлые глаза и родинка на щеке. А между тем это была она, Лиля Говорова!
Лиля присела на корточки перед клумбой и осторожно коснулась лепестка нежно-розовой лилии.
– Смотри… Маргаритка расцвела!
Варвара усмехнулась. Лиля все свои цветы называла женскими именами и разговаривала с ними, как с живыми людьми. Ну и конечно, самая красивая была названа именем Маргариты Говоровой.
Красавицы неописуемой!
– Какая ты у меня милая, – прошептала Лиля. – Какая ты у меня ласковая!
Варвара тихонько вздохнула. Вот уж какой-какой, а милой и ласковой хозяйку не назовешь. Но Лилечка ее обожает. Молиться на нее готова!
– Ты моя Маргаритка, – приговаривала Лиля. – На маму будешь похожа! Станешь такой же красивой, как моя мама!
Варвара снова вздохнула и пошла в дом.
Странная женщина Маргарита Васильевна! Сына Костю обожает, пылинки с него сдувает. Избаловала вконец. На дочку ноль внимания. А девочка-то какая чудесная – сама чистая лилия! Еще ладно, что отец, товарищ Говоров, на дочку не надышится. И за себя, и за мать ее любит. Ну и Варвара, и Егорыч, личный шофер Говорова, души в ней не чают.
При воспоминании о Егорыче Варвара печально взглянула на настенный календарь. На днях уехал Егорыч в отпуск, к родне в деревню, а без него в доме как без рук, ей-богу! Хозяин-то вечно на службе, Костик в школе, да и не станешь же хозяйского сына или самого хозяина просить починить сломанную табуретку или прочистить дымоход! А Маргарита ворчит, что из печки в столовой дымом тянет. Когда же Егорыч-то вернется, уж скорей бы!
* * *
Поезд, которым добирался Егорыч, был из тех послевоенных «пятьсот веселых», собранных из старых пассажирских вагонов и военных теплушек, которые вовсю шустрили по всем железным дорогам страны. Ходили они без особого расписания, однако каким-то хитрым образом люди всегда знали и во сколько этот хитрый поезд на станцию прибывает, и когда отправляется.
На самом деле пошло это название от какого-то пятьсот восьмого поезда. Уж никто и не припомнит, по какому маршруту он ходил, однако то стоял бесконечно долго, пропуская скорые да товарняки, то несся как бешеный, да так, что от тряски у пассажиров душа вон. Так и окрестил его народ «пятьсот веселым». А потом так же стали называть все «народные» поезда, ходившие вне всякого расписания.
Ехать оставалось еще двое суток, на станции Хладово предстояло простоять самое малое час, и Егорыч решил сходить в чайную. Все пироги, которые испекла ему на дорогу Варвара, он уже приел, остался только черствый хлеб. Теперь небось не война, чтоб только сухарю радоваться, можно в чайной и пельмешек поесть, и винегрету…
Поезд остановился, народ посыпался из вагонов – кто размять ноги, кто за нужным делом, кто поесть.
Егорыч заспешил к зданию вокзала.
Уже семь лет после победы прошло, большие города отстраивались, украшались, хозяйство налаживалось, а здесь, в глубинке, по-прежнему было не найти ни дорог, ни особой чистоты.
Ох и в обшарпанном же строении разместился Хладовский вокзал! Вокруг все позаросло бурьянищем, из которого разило, как из сортира. Видать, проезжий люд вовсю использовал это место для удовлетворения естественных надобностей. Поглядел на это Егорыч, повел носом – да и раздумал в чайную идти. Страшно подумать, чего там подают! Однако же одноногий инвалид застрял в дверях, Егорыч помог ему протащиться через разбитый порог на костылях, довел до пустого столика, морщась от густого табачно-водочно-пивного духа, и двинулся было к выходу, решив продержаться до конечной точки своего маршрута на хлебушке да кипяточке, как вдруг его взгляд, рассеянно скользнувший по буфетной стойке, так и замер.
Худенькая буфетчица в кружевном передничке и наколочке на пышных волосах, окружавших ее бледное лицо буйным светлым облаком, взяла у покупателя деньги, бухнула на стойку две пивные кружки. Вид у нее был заморенный, взгляд безучастный.
Егорыч смотрел, глазам не веря.
Не может быть такого сходства… Правда, у той девушки была пышная коса, но вокруг головы таким же светлым облаком реяли кудри, которые было не удержать никакими шпильками и приколками, пилотка с них вечно сваливалась…
Да не может быть!
Или может?
– Таська? – не выдержал он. – Ты, что ли?
Девушка подняла усталые глаза – серые, ясные… Ох, насмотрелся Егорыч в такие же глаза за последние годы, только те глаза были веселые, а не грустные, любопытные, а не равнодушные, живые, а не погасшие, сияющие – детские!
Лилины глаза.
Лили, дочки Таськиной.
Погибшей Таськи…
А она, выходит, жива?!
Выходит, так…
Тася шепнула что-то на ухо напарнице, показывая на Егорыча, но все внимание той было всецело поглощено очередью, пивными кружками, рюмками «беленькой», влажной, липкой мелочью и замусоленными денежными бумажками, поэтому она только покладисто кивнула.
Тася выбралась из-за стойки, подвела Егорыча к столику в углу, под табличкой: «Служебный. Не обслуживается!» – и села напротив, комкая фартук и поглядывая на старинного знакомца не то с радостью, не то с опаской.
Он расстегнул верхнюю пуговку рубашки – жарко было, душно, дым так и висел в воздухе. Кругом галдели во весь голос, силясь перекричать репродуктор.
– Таська, – усмехнулся Егорыч, – как же ты тут, в таком шуме-гаме?
Она вяло махнула рукой, и голос ее звучал вяло, устало:
– Да я как-то… Я сначала плохо слышала из-за контузии, а потом привыкла. – Обвела равнодушным взглядом людскую сутолоку: – Тут жизнь кипит, люди меняются. Так и не замечаешь, что ты одна. У меня же после войны не осталось никого.
Егорыч все глазам не верил, смотрел на нее да головой покачивал.
– Чего ж замуж-то не вышла? – спросил с подначкой.
Тася только плечами пожала да глаза отвела.
Егорычу не надо было объяснять!
– Конечно! – воскликнул гордо. – Поди найди такого, как наш товарищ политрук!
– Да и не искала я, – медленно проговорила Тася. И уставилась на Егорыча молящими глазами: – Егорыч, миленький… ты же знаешь что-то про Мишу? – И, словно спохватившись, поправилась застенчиво: – Про товарища Говорова?
– Жив-здоров! – радостно сообщил Егорыч. – Жив-здоров Михаил Иваныч!
– Ясно, – пробормотала Тася. – Хорошо. Слава богу… Главное, здоров…
Егорыч смотрел и головой покачивал. Война людей не жалела, не баловала, он всякого навидался, но что осталось от прежней Таськи, от этой веселой пташки-милашки, которая, бывало, летела навстречу товарищу политруку с выражением такого счастья в огромных серых глазах, что даже у сторонних наблюдателей сердце щемило и ни у кого не поворачивался язык бросить привычное похабное словцо… Люди даже не завидовали этим двум – только улыбались растроганно, глядя на ошалелую от любви пару. И Михаила Ивановича война пригнула, слов нет, и война, и послевоенное – все, что навалилось на него огромной тяжестью и дома, и на службе, но Таська-то… Вот уж правда, после той бомбежки выбралась из-под вагонных обломков одна только тень ее, равнодушная ко всему на свете.
Конечно, одна-одинешенька, все на свете потеряла.
Не все! Ведь стоит ей только узнать про Лилю…
Стоп, Егорыч. Притормози!
И жалко Тасю до того, что сил нет, и… стоит только представить, что случится, если она нагрянет в Ветровск! Все кувырком пойдет у Говоровых. А Лилечка как же?.. Выдернет ее Таська из семьи и увезет… куда? В жалкую комнатушку при вокзальной чайной?
Таська изменилась. У нее не только язык малость заплетается – видать, контузия до сих пор сказывается, – у нее и лицо какое-то… полумертвое. Будто на все она рукой махнула. Будто ничего ей в жизни не надо.
А может, и впрямь не надо? А хлопоты о подросшей дочке – тем более?
Егорыч прикусил язык.
Тася тупо смотрела в стол. Вдруг какая-то женщина, сидевшая на соседнем стуле, тронула ее за руку:
– Слушай, присмотри за ребенком. А?
На руках она держала младенца, запеленатого в темное одеяльце.
– Я только за дом выскочу, а то невмоготу уже! – пожаловалась женщина.
Тася отпрянула:
– Я не умею!
Женщина посмотрела изумленно: мол, чего уж тут такого хитрого – ребенка на руки взять?
– Да он спокойный!
И, вскочив, уложила младенца на руки Таси.
– Сколько ему? – спросила Тася.
– Два месяца, – быстро ответила женщина и со всех ног припустила к выходу.
Тася беспомощно заморгала, но дитя к себе все-таки прижала и даже робко покачала, когда оно вдруг закряхтело.
Прошептала:
– Тшш! Тшш! – и откинула белый краешек простынки с крошечного личика.
Егорыч вытянул шею, посмотрел.
Ну, младенчик как младенчик, ротик, носик, глазки. Они ведь все на одно лицо, на мордашку на одну!
Тася вдруг чуть слышно замурлыкала какую-то колыбельную без слов. Трогала мизинцем курносый носишко, щечки…
Егорыч взглянул на ее лицо.
У нее только губы дрогнули – а у него сердце сжалось. Уже совсем другое лицо стало вдруг у Таси! Живое! Но столько боли на нем…
– Моей Лилечке было чуть меньше, – хрипло выговорила Тася. – Погибла она. Поезд разбомбило.
Она все эти годы считает дочку погибшей, прикинул Егорыч. А горе по-прежнему сжимает ей горло!
– Погибла? – пробормотал он. – А… погибла ты, нам сказали!
Тася пожала плечами: жива, мол, да проку-то что в такой жизни?
Она молчала, но Егорыч все ясно понял, будто сказано было.
Заволновался, заерзал, стиснул руки:
– А что ж ты, если ты его по-прежнему так любишь, что ж ты не искала-то его?
Тася глядела с таким удивлением, будто Егорыч ляпнул глупость несусветную:
– Что ты, я же знала, что у него семья!
Покачала ребенка, улыбнулась:
– Я и на фронте ни на что не надеялась. Просто любила – и все. Да и дочку нашу я не уберегла.
Господи ты боже, да в какой же угол жизни себя эта скромница задвинула? Совсем крест на себе поставила. Готова заживо паутиной покрыться, только бы своему милому жизнь не испортить.
От нее только облако волос осталось, от прежней…
И тут Егорыч не выдержал:
– Дочку, говоришь, не уберегла? А ты знаешь, Тася? Ты ведь ничего…
Он осекся: подошла та женщина, которая ребенка оставляла:
– Спасибо вам огромное! Спасибо!
Взяла дитя свое и ушла. А Тася смотрела вслед, и лицо ее, только что живое, снова мертвело, снова паутиной покрывалось на глазах у Егорыча.
Он понял: вот эти несколько минуточек, пока держала младенчика, Тася снова чувствовала себя матерью, которая нянчит ребенка от любимого, незабываемого человека. А теперь ее опять осиротили.
Да разве ж можно смолчать?!
– Может, я и не должен, не должен тебе этого говорить, – выпалил он, – но только живая… живая ведь твоя дочка! Живая! – перевел дыхание и продолжал дрожащим голосом: – Мы с товарищем политруком еще в сорок шестом отыскали! Она теперь в его семье живет. Говорова… Лилия Михайловна! Вот так вот!
Тася ни слова не сказала, только глаза стали огромными на бледном лице. Зажала рот рукой…
Егорыч тяжело вздохнул. Ну, сказал. А что теперь-то будет?! Ох, Михаил Иванович, подвел тебя твой верный шофер!
А может, и нет?..
Ну, поживем – увидим!
* * *
Косте Говорову и вспоминать было неохота, что раньше он жил в городе, в каких-то тесных комнатушках коммуналки. Если приходилось за чем-нибудь ездить с родителями на старую квартиру, он чувствовал там себя как в клетке и не мог дождаться, когда Егорыч отвезет их обратно в Дом. Про себя Костя так и называл его мысленно – Дом, с большой буквы. Во-первых, настоящий дворец, во-вторых, еще и сад при нем такой огромный – дремучий лес, а не сад! Сколько там укромных уголков, чтобы сооружать шалаши, устраивать засады и пугать Лильку, разводить костры и печь картошку, а не сидеть чинно-блинно за столом с салфеткой, подвязанной под подбородком!
Косте Говорову было тринадцать лет, и он жаждал полной свободы от мамок-нянек. К счастью, сад позволял оставаться одному сколько угодно и делать что угодно. Например, выяснить, что случится, если в огонь бросить винтовочный патрон.
Костя развел небольшой костерок и полюбовался патронами. Их было пять штук. Четыре пригодятся на будущее, а один – для опыта.
Он бросил патрон в огонь, опустился на корточки и подсел к костру. Дым ел глаза, но Костя подобрался еще поближе и внимательно смотрел, как краснеет, раскаляясь от жара, головка патрона.
И вдруг…
Михаил Иванович, который пил чай в саду, торопливо пролистывая газету, услышал пальбу. Прислушался, пожал плечами: в лесу кто-то стреляет, что ли? И тут увидел сына, который еле брел, прикрывая одной рукой глаза: в грязной рубашке, весь чумазый, окровавленный, обожженный… Глаз заплыл!
– Котя… сынок… – пробормотал Михаил Иванович, задыхаясь. – Что случилось?!
– Я хотел салют приготовить, – всхлипнул Костя.
– Салют? – Говоров в панике ощупывал, осматривал сына. – Какой салют?!
Разжал его стиснутый кулак, увидел, что там, и спросил ошеломленно:
– Ты что, патроны в костер бросал?!
Мальчишка неловко пожал плечами.
– Тебя же убить могло! Ты что, не понимаешь, что ли? – И Говоров заорал что было сил: – Маргарита! Варвара!
Пришла с террасы, где, по обыкновению, читала, Маргарита:
– Что случилось?
Бросив взгляд на сына, она схватилась за сердце:
– Костя! Что это? – Кинулась к нему: – Кровь?!
– Кровь, кровь! – зло передразнил Говоров.
Варвара примчалась из кухни, принесла мокрую салфетку, Маргарита взялась отирать лицо сына. Костя взвыл.
Говоров смотрел на эту картину с жалостью и в то же время с отвращением:
– Он патроны в костер бросал! А вы куда смотрели?!
– Ой, недоглядели! – запричитала Варвара, втихомолку подумав, что беда, конечно, приключилась немалая, однако хозяин вечно упрекает, что хозяйка с домработницей больно уж ретиво «хороводы» вокруг Кости водят. А стоило на минуточку отвернуться – вишь, как надсаживается!
– Недоглядели?! – «надсаживался» Говоров. – Да он погибнуть мог!
Его аж трясло от злости. Бабы своими «хороводами» сделали из мальчишки полного идиота!
– Ты где взял патроны, а?!
– Л-лилька дала! – заикаясь, выкрикнул Костя.
Варвара всплеснула руками: откуда у девочки могут быть патроны, что ж так врать-то?! Ах ты, Котинька-Коток… Ну а Маргарите Васильевне, конечно, только дай! Ух, как заверещала!
– Вот видишь! Это все твоя Люлька, а ты на мальчика насел. Ты посмотри, там же кровь!
Говоров только головой покачал. Вроде умная женщина его жена, но при этом – дура дурой!
– Константин, я жду, – прорычал Говоров. – Ты где взял патроны?!
Костя покосился из-под материнских рук, так и порхающих над ним с салфеткой, и понял: снова врать опасно.
– В школе. Лёха у папахена стыбзил.
– У папахена? – снова заорал Говоров. – Что за блатняк такой?!
– Не кричи! – Маргарита смотрела на мужа как на врага. – Котя, Котя…
– Значит, так! – Говоров стиснул кулаки. – Со двора ни ногой. Возьмешь Пушкина – к завтрашнему дню выучишь наизусть. Про попа и про Балду!
Костя в ужасе смотрел одним глазом поверх головы припавшей к нему матери.
Говоров окончательно рассвирепел. Ну, сынуля! Вымахал выше мамки да тятьки, а ума нет! Вот правда что – толоконный лоб. К тому же врун!
– Еще раз наговоришь на сестру – выпорю! – вынес приговор Говоров. – Еще раз наврешь – выпорю! Увижу патроны – выпорю! Варвара! Отведи его в комнату, приведи в человеческий вид!
Толстуха приобняла Костю, бормоча:
– Господи, ну как же ты нас напугал! Ну как же тебя угораздило-то?
Маргарита плакала, но потихоньку: громко рыдать, видя мужа таким разгневанным, опасалась.
Варвара и Костя тем временем поднялись на крыльцо и столкнулись с Лилей, которая, размахивая скакалкой, бежала в сад. Увидев раненого брата, так и схватилась за него:
– Котя! Что случилось? Ну Котя!
– Доигрался твой Котя, – проворчала Варвара, в очередной раз подумав, что в этой семье все не по уму: девочка и мамашу, и брата ну просто обожает, а они на нее – фыр да фыр! Котька, вишь, и ответа ее не удостоил, а минуту назад перед отцом оболгал. Еще слава богу, что товарищ Говоров – человек понимающий, сына насквозь видит: вмиг смекнул, что врет. А вот коли бы при одной Маргарите Котька это сказал, Лиле досталось бы, ой досталось!
– Ох, – простонал Михаил Иванович, хватаясь за сердце. – Помру я с вами!
Маргарита испуганно обняла его. Лиля в ужасе смотрела на родителей. А Костя мстительно оглянулся на девочку: «Все из-за тебя! Почему отец вечно за нее заступается?! И еще «Балду» учить, ужас!»
Сколько Костя себя помнил, так у них в доме и было. Отец его, конечно, очень любит, но к Лильке у него особенное отношение. Еще спасибо, что у мамы все наоборот. Для мамы он – первый в мире! А Лилька – так себе. Наверняка мама тоже обиделась, что отец сразу бросился Лильку защищать. Значит, она только одобрит то, что намерен сделать Костя!
План мести сложился мгновенно, и предвкушение ее было таким сладостным, что даже израненное лицо меньше стало болеть. Костя немножко побаивался, что перепуганная мама уляжется спать в его комнате на диванчике – так всегда бывало, стоило ему заболеть, ну, простудиться там или расстройство желудка подцепить. Однако повезло: поворковав над «Котиком» и «сынулей» и холодно бросив в сторону комнаты дочери: «Лиля, спать немедленно!» – Маргарита ушла в свою спальню.
Костя приотворил дверь и проверил: свет у родителей вскоре погас, и в Лилькиной комнате погас тоже. Тогда он осторожно подошел к окну и увидел, что желтого прямоугольника на траве уже нет: значит, Варвара выключила свет в своей комнате на первом этаже.
Костя обулся и отправился мстить!
Когда неслышно крался мимо спальни сестры, вдруг послышался какой-то звук из-за Лилькиной двери. Плачет, что ли, потихоньку?..
Ничего, скоро громко заплачет!
Ключ в замке скрежетнул, дверь пискнула, крыльцо заскрипело… Почему, интересно, этих звуков не слышно днем?!
Луна бледнела в черном небе, совы кричали в лесу… Страшно!
Это из-за Лильки Костя трясется в трусах и майке по ночной прохладе, а заодно и от страха! Все из-за нее!
Он прыгнул в центр клумбы с лилиями и принялся скакать по ней, приговаривая:
– Жил-был поп, толоконный лоб. Пошел поп по базару поискать кой-какого товару. Навстречу ему Балда – идет, сам не зная куда. «Что, батька, так рано поднялся? Чего ты взыскался?»
Костя осекся – издали донесся лай собак. Соседские небось. Ух, разошлись! Лаем весь дом поднимут! Отец сейчас как выглянет в окно…
Нет, лучше не рисковать.
Жаль, конечно, что дело не доделано, штук пять лилий еще торчат, но пора смываться.
И Костя помчался в дом, бормоча:
– Поп ему в ответ: «Нужен мне работник: повар, конюх и плотник. А где найти мне такого, служителя не слишком дорогого?»
Ну, заодно и стишок повторил, подумал Костя, завтра без ошибки отцу оттарабаню! А может, забудет спросить?..
* * *
Нет, напрасная была надежда: собираясь на службу, за чаем отец, по обыкновению уставившись в газету, первым делом потребовал прочитать ему «Балду».
Костя покорно зачастил:
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
«Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?»
– «Нужен мне работник…»
– Стоп, – мрачно свернул газету отец. – Отставить! «Поп ему в ответ…» Давай сначала. С чувством, с толком, с расстановкой!
Варвара, протиравшая тряпкой балясины перил лестницы, ведущей на второй этаж, сочувственно вздохнула. А Костя чуть не застонал. Ну почему он не унаследовал отцовскую память?! Папа ну прямо какой-то уникум! Ну когда он этого Балду учил? Небось в средней школе еще. И все равно помнит лучше, чем сын, который зубрил стихотворение весь вечер и, можно сказать, всю ночь!
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
Наверху лестницы раздались быстрые легкие шаги. Лилька примчалась!
Костя занервничал:
«Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?»
– Всем доброе утро! – прокричала Лиля, расцеловала отца и, бросив брату: – Толоконный лоб! – вылетела на крыльцо.
Костя тараторил, навострив уши:
«Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?»
– Папочка! – донеслось отчаянное.
Отец сорвался со стула.
Если бы раньше Косте кто-то сказал, что в голове могут одновременно мелькнуть две мысли, он бы не поверил. Однако подумалось враз: «Так ей и надо!» И: «Ой, что сейчас будет!»
– Папа, кто-то лилии растоптал!
На Лилькин крик бросились все: и отец, и Варвара, и мама примчалась – легкая, красивая, нарядная, с сияющими золотыми волосами…
Костя осторожно выглянул в окно.
Отец держал Лильку на руках, мама пыталась поднять цветы. Она была очень огорчена, и Костя вдруг вспомнил, что клумба с лилиями ей очень нравилась.
Может, зря он все это устроил?..
– Это, наверное, соседские собаки напакостили, – заявила Варвара.
– Соба-аки? – ехидно протянул отец. – Только собаки в ботиночках были. И на очень знакомых каблучках! Костя! Иди сюда!
Отсиживаться бесполезно, это Костя отлично понимал. Надо сделать такое лицо… как это называется… непроницаемое, вот какое! Мол, я тут ни при чем!
Вышел на крыльцо.
Мама подбежала, схватила за руку, с надеждой заглянула в глаза:
– Костя, это ведь не ты сделал, правда?
– Нет, – буркнул он, и мама радостно заявила:
– Это не он!
– Не он? – нахмурился отец, схватил Костю за плечо, пригнул к разоренной клумбе: – Посмотри, посмотри, кто это сделал, ты?
Он посмотрел исподлобья и отвел глаза.
Мама бросилась вперед, заслонила:
– У тебя всегда во всем Котя виноват!
Ох, до чего же противно ему было выглядывать из-за маминого плеча! Как будто он дезертир, который хочет отсидеться в окопе, когда все товарищи в атаку пошли и закрывают его своими телами!
Отодвинул маму, выступил вперед.
Лилька плакала:
– Они все повяли!
– Значит, так, сын, – мрачно проговорил отец, – я сейчас уезжаю, а вечером… вечером я с тобой очень серьезно поговорю.
И ушел в дом – собираться на службу.
– Хорошие мои! – всхлипывала Лилька над цветами. – Хорошие мои!
Мама бросилась обнимать сына. К Лильке даже не подошла, отметил Костя. Ну есть хоть кто-то, кто его, именно его любит больше всех на свете!
– Думаешь, мамочка, мне не обидно? – бросил Костя обиженно. – Почему он только меня всегда и ругает? Как будто я не сын его, а неизвестно кто! Все для своей Лильки! Ненавижу ее!
И ринулся в дом.
Мама бежала следом, твердя:
– Но это не ты, правда?
Не то его спрашивала, не то себя уверяла…
Варвара только вздохнула, проводив их взглядом. Увидела, что Лиля пытается поднять цветы, и подала ей несколько прутиков, чтобы укрепить их. Конечно, толку не будет, стебли у цветов сломаны, но пусть хоть до вечера постоят.
Лилечка, бедная, так огорчена… А Маргарита-то Васильевна хоть бы обняла дочку, хоть бы приласкала! Нет, вокруг Котеньки, все вокруг него…
– Здрасьте, тетя Варвара! – услышала она веселый юношеский голос и обернулась.
Сережка! Племянник! В руках удочка, сачок, ведерко. С рыбалки идет!
– Как дела, Карамелька? – присел Сережа на корточки рядом с клумбой.
Лиля глянула букой:
– Почему это я карамелька?
– Потому что я люблю конфеты, – пояснил Сережа. – А самая любимая конфета – это карамелька!
Варвара усмехнулась. Ну, Сережка! Еще и пятнадцати нет, а какие песни девчонкам поет! Хорошо, что Лилечка еще маленькая, не понимает. Да и не существует для нее ничего, кроме ее любимых цветов!
Вот – выбрала несколько самых красивых да и убежала. Наверное, в воду решила поставить. И правильно, там они хоть несколько дней еще поживут, сладким ароматом порадуют.
– Вот, – Сергей подал тетке ведерко с карасями. – Угости своих ушицей.
– Ох, спасибо, – обрадовалась Варвара. – Ну, пошли, я тебя покормлю.
А Лиля тем временем взбежала на второй этаж, промчалась по галерейке, постучала в запертую дверь спальни родителей:
– Мама! Мамочка, открой! Я тебе цветочки принесла, чтобы у тебя красивей было!
Никто не отвечал.
Лиля осторожно толкнула дверь, вошла, огляделась.
До чего в спальне красиво! У них во всем доме хорошо, но эта комната – как у сказочной принцессы! Подушки кружевные, покрывало шелковое, у ламп абажуры, разрисованные розами, на комоде – красота неописуемая! Флакончики с духами, статуэточки, просто прелесть! Папин портрет, Котина фотография – он там еще маленький, смешной такой. А Лилиной фотографии нету. Наверное, потому что места на комоде больше не осталось… А вот и ваза!
Лиля поставила в нее цветы. Подумала, что надо бы воды, конечно, налить. Принести в ковшике и налить. И тут взгляд скользнул по хрустальной вазочке с украшениями. Жемчужный браслет… Вот же красота!
У мамы кожа белая, матовая, совсем как этот жемчуг. Станет ли Лиля когда-нибудь такой же красавицей?.. Ну хоть бы немножечко оказаться похожей на маму!
Лиля открыла шкатулку и надела жемчужное ожерелье. Честное слово, теперь чуть-чуть похожа! Надо только губы маминой помадой накрасить – и уже почти не отличить! Теперь духами побрызгаться…
Лиля покрутилась перед зеркалом. Очень хорошо, но… слишком уж она маленькая, ее и в зеркале-то почти не видно.
Ой! Мамины туфли!
Живо сбросила свои баретки, впрыгнула в красные замшевые туфли на высоченных каблуках.
Как красиво! Даже лучше, чем Золушкины хрустальные башмачки!
– Лиля! – послышалось вдруг из-за двери. – Ты опять в моей комнате?
Лиля так и обмерла. Она совсем забыла, что мама почему-то терпеть не может, когда она сюда заходит!
Надо скорей все положить на место!
Потянула с шеи ожерелье… Но нитка порвалась, и жемчужины раскатились по полу.
– Я же запретила… – Маргарита вошла в комнату – и онемела, увидев свой жемчуг рассыпанным по ковру, а рядом Лилю… Лильку эту приблудную с накрашенными ее, Маргаритиной, помадой губами, благоухающую ее драгоценными духами, в ее туфлях… Вот-вот каблуки сломает!
Нет, а ожерелье! Ожерелье-то!
Схватила девочку за руку, рывком оттащила от комода.
Лиля бросилась за вешалку, спряталась за отцовский китель, висящий на плечиках:
– Мамочка, прости! Я больше никогда, никогда не буду сюда заходить! Я больше не буду!
Маргарита вытащила ее из-за вешалки, швырнула на кровать, схватила ремень Говорова. И принялась хлестать Лилю с внезапно прорвавшейся яростью и ненавистью. Она так давно подавляла эти чувства, а ведь они истерзали ее! Ревность, не иссякающая ревность к этой девочке, к той любви, которую не скрывал к ней муж!
– Дрянь! Ненавижу!
– Мамочка! Мамочка!
Крики разносились по всему дому.
Варвара в кухне залилась слезами, а Сергей без раздумий бросился на второй этаж и ворвался в комнату.
Упал на кровать, прикрывая собой Лилю, даже не замечая, что последний удар пришелся ему по спине:
– Маргарита Васильевна, вы что?! Так ведь убить можно!
Встал, взял девочку на руки:
– Лиля, тише, это я, Сергей.
– Ты что здесь делаешь? – гневно выкрикнула Маргарита, но Сергей уже убежал, унося Лилю.
Маргарита недоверчиво посмотрела на широченный офицерский ремень в своей руке и залилась слезами. Упала на колени, уткнулась в покрывало:
– Господи! Что я делаю?!
В это время Говоров, который уже отъехал было от дома, спохватился, что забыл портфель в столовой. Так расстроился из-за Котькиной выходки… Пришлось возвращаться.
Но в столовой портфеля не оказалось. Вот здесь же вроде оставлял… Наверное, домработница куда-то убрала.
– Варвара! – сердито позвал он. – Где мой портфель?!
И замер, увидев Сергея, который, с Лилей на руках, сбегал по лестнице, бормоча:
– Все хорошо, все хорошо, не волнуйся, я тебя никогда в обиду не дам!
Михаил Иванович не верил своим глазам:
– Это что?!
Дочка вся в слезах, на Сергее лица нет…
– Да что случилось?!
Лиля, всхлипывая и задыхаясь от слез, пробормотала:
– Я хотела только цветочки мамочке подарить… – И зачастила, перепугавшись изменившегося лица отца: – Мамочка не виновата, мне не больно!
– Что не больно? – тупо спросил Говоров, но взглянул на исхлестанные руки, плечи дочери и все понял.
– Так…
Ринулся наверх через две ступеньки.
Маргарита рыдала, стоя на коленях у кровати. Говоров заметил, как ее затрясло, когда он вошел… но он заметил и свой широкий ремень, который валялся на полу.
Поднял его:
– Ты этим ее била?
Маргарита встала, попятилась – да так и села на постель, с ужасом глядя на ремень в руках мужа:
– Ты что, женщину позволишь себе ударить?
– Ты не женщина, – с ненавистью бросил Говоров. – Ты чудовище!
Маргарита подавилась от ярости, но тут же взвизгнула: Говоров занес ремень… и дважды в бешенстве хлестнул по постели.
Маргарита залилась слезами.
– Я-то думал, бабье у тебя сердце, – простонал Говоров. – Ну хоть что-то шевельнется в нем. Пожалеешь девчонку! А ты…
Швырнул ремень на пол и с таким выражением, как будто еле удерживался от того, чтобы не задушить Маргариту, приказал:
– Завтра же, при всех, попросишь у дочери, – он подчеркнул это слово, – прощения!
Маргарита почувствовала, что у нее перекашивается лицо.
Ах так… Ну, нет!
Хватит! Достаточно она притворялась добренькой маменькой!
– Я ее ненавижу! – почти провыла, затравленно глядя в глаза мужа. – И унижаться не собираюсь!
Михаил Иванович только головой покачал:
– Ты слышала, что я сказал.
Маргарита так и жгла его глазами.
Он вышел.
Маргарита опустила голову.
Хоть повесься, делать нечего… А может, к утру Говоров отойдет? Может, смягчится? Может, все как-нибудь уладится?
Наутро за завтраком, когда дети наперегонки ели кашу (Лиля, уже успокоившаяся, повеселевшая, ни за что не хотела отставать от Кости!), Михаил Иванович косо поглядывал на жену.
– Кофе подавать? – спросила Варвара, диву даваясь, до чего же нынче хозяйка красивая. Нарядилась к завтраку так, словно в театр сейчас пойдет! Черное шелковое платье, кружевной воротничок, золотой кулон на шее и волосы золотой волной… Ну глаз не отвести! Лицом-то королева, а вот сердцем… Ох, беда!
Между тем Маргарита, почувствовав взгляд мужа, отложила ложку.
Да, зря она надеялась, что все уладится…
– Все! Я первая! – радостно закричала Лиля.
– Да она все по тарелке размазала! – возмутился Костя, давясь своей кашей.
Лиля вскочила, подбежала к отцу:
– Мне можно идти?
– Нет, Лилечка, – ответил тот, звеня ложечкой в стакане. – По-моему, мама хочет тебе что-то сказать.
– А что? – с любопытством оглянулась она.
Маргарита вытерла рот салфеткой. Ну не могла она, не могла!.. Но делать было нечего.
Наконец проговорила холодно:
– Я была не права.
Слова не шли с языка.
– И?.. – проговорил муж.
Да что он ее понукает, как лошадь!
– Ты извини меня, Лиля, – выдавила Маргарита.
А Лиля так и бросилась к ней, обняла, поцеловала в душистую щеку:
– Мамочка! Я тебя люблю! Очень-преочень!
Маргарита мстительно взглянула на мужа: мол, видишь, ничего страшного и не произошло, зря ты меня заставил унижаться! – и погладила Лилю по голове.
– Ну что ж, – сказал Говоров, спокойно окинув взглядом свое семейство, – с этим вопросом мы покончили. На повестке дня вопрос следующий. Я определил Константина в Суворовское училище. Там его воспитают полезным членом общества, а не маменькиным сынком!
Костя растерянно хлопал глазами.
– Нет! – возмутилась Маргарита, машинально поправляя манжеты Лиле. – Мальчик никуда не поедет!
– Поедет, – сурово произнес Говоров. – Это мое слово, и переиначивать его я не буду.
– Костя! – бросилась к брату Лиля, обняла. – А хочешь, я с тобой поеду?
– Нет, Лилька! – разнял он ее руки. – Мне самому нужно. Я ведь не маменькин сынок!
– Ну, как хочешь! – Лиля убежала из столовой.
– А если тебя что-то не устраивает, Маргарита, – спокойно продолжал Говоров, – можешь перебраться в город.
– Куда?! – презрительно спросила Маргарита. – В коммунальную квартиру?
Костя испуганно водил глазами от отца к матери. Он ненавидел, когда родители ссорились. Ну, хоть от их ссор он теперь точно будет надолго избавлен!
Между прочим, когда первая растерянность прошла, он даже обрадовался. Суворовское училище! Выйдет оттуда офицером! Да это же здорово! Сколько мальчишек об этом мечтают, как о величайшей награде! А мама почему-то решила, что это наказание. Женщины вообще ничего не понимают. Молодец, папка!
– Ну что ж, – поднялся из-за стола Михаил Иванович, – мы завтра уезжаем. Я в командировку – на месяц, а Костя в училище! Варвара, спасибо. Все было очень вкусно!
Костя с жалостью посмотрел на мать:
– Да мам, не волнуйся! Я с удовольствием буду там учиться!
Маргарита опустила глаза. Варвара, исподтишка косясь на хозяйку, убирала со стола.
Все правильно! Коте ежовых рукавиц очень не хватает! Вот только Лилечку жалко. Останется одна с Маргаритой Васильевной, отец-то ведь тоже уедет. А хозяйка – никогда не знаешь, с какой ноги она встанет!.. Придется Варваре за девочкой повнимательней присматривать. Уж она Лилечку в обиду не даст. Ну и Сережка – тоже не даст!
* * *
Михаил Иванович вернулся из командировки к столу, заваленному папками и бумагами. Новые циркуляры, приказы и распоряжения, докладные, письма… И все требовало внимания, само собой, немедленно.
Секретарь, Руфина Степановна, одобрительно посматривая на статную фигуру директора, выглядевшего еще более внушительно в габардиновом плаще с широкими подкладными плечами, отметила его усталое лицо, запавшие глаза и посочувствовала:
– За месяц столько работы у вас накопилось…
Говоров хмуро кивнул.
Руфина Степановна вздохнула. Конечно, по-хорошему все оставить бы на завтра, а сейчас пусть Михаил Иванович съездит домой, хоть немного передохнет. И как же некстати эта назойливая посетительница!.. Сейчас Руфина Степановна очень жалела о своей уступчивости, о том, что пообещала этой незнакомой женщине немедленно доложить о ней, лишь только Говоров появится. Но теперь делать нечего. Да и ее жалко, бедняжка измучилась совсем!
– Михаил Иванович, – робко начала Руфина Степановна, – тут вас женщина какая-то спрашивала. Целый месяц каждый день приходила… – Выглянула в коридор, крикнула: «Товарищ Говоров приехал!» – Может, примете ее?
Михаил Иванович вздохнул. Руфина Степановна нравилась ему именно своей человечностью. У некоторых сослуживцев в приемных такие, прямо скажем, церберы женского рода сидят, что даже близко случайных посетителей не пускают, не то чтобы с мольбой в голосе просить кого-то принять. Михаил Иванович всегда смотрел на таких мымр с отвращением, хотя с ним-то они были заискивающе любезны, что особенно раздражало. Но сейчас, после этой изматывающей поездки, Говоров не отказался бы от именно такой церберши в своей приемной. Чтобы спровадила всех подальше, в том числе какую-то там женщину, чтобы он мог уехать домой, поздравить Лильку с днем рождения, глотнуть винца, принять душ, а потом посидеть за накрытым столом с семьей и друзьями…
«Только на один вечер выдайте цербершу, ну пожалуйста, – попросил Говоров неизвестно кого. – А завтра пусть снова в приемную возвращается человеколюбивая и всем сочувствующая Руфина!»
Эх…
Можно, конечно, и самому рявкнуть: мол, утром, пусть приходит завтра утром! Но неохота разочаровывать преданную и верную Руфину, которая видит в своем начальнике сущий идеал.
Обременительно это – быть идеалом…
А куда денешься?!
– Приму, приму, – покорно вздохнул Говоров, снова потихонечку взмолившись невесть кому, чтобы дело у этой женщины было какое-нибудь простенькое и легко решаемое.
Ну где она там?
Говоров поднял глаза.
В дверях стояла Тася.
Мгновение они молча смотрели друг на друга, потом Говоров недоверчиво выкрикнул:
– Таська!
Этим криком у нее будто ноги подрубили – неловко плюхнулась на стул, стоящий у двери.
Говорова тоже не держали ноги – упал перед ней на колени, схватил за руки:
– Тася! Ты! Жива!
Она вдруг побелела, закинула голову, начала сползать со стула.
Говорову показалось, что Тася умирает, что он опять потеряет ее, только что найдя!
– Руфина Степановна! – заорал что было сил.
Секретарь влетела в кабинет. Глаза круглые – и от страха, и от любопытства.
– Руфина Степановна, что-нибудь… – взмолился Говоров, ничего не соображая от волнения и растерянности.
В общем-то, его секретарю тоже никогда еще не приходилось приводить в чувство женщин, теряющих сознание в кабинете ответственного руководителя.
– Может быть, нашатырь? – пролепетала Руфина испуганно.
– Да! – вскричал Говоров.
И, пока Руфина Степановна бегала за нашатырем, нетерпеливо бормотал:
– Тасенька… сейчас…
Ощупывал ее, оглядывал, с болью замечая, какая худая она, изможденная, как плохо одета: какой у нее нелепый, громоздкий, словно с чужого плеча, пиджак, какое застиранное платьишко, штопаные выцветшие чулки, стоптанные баретки…
Как тяжело Тася жила! Скудно… Но – жила! Вот что главное! И жива, и будет жить. Теперь он ее никуда от себя не отпустит!
Примчалась Руфина Степановна с нашатырем.
Тася от едкого запаха вскинулась, рванулась было куда-то, но Говоров подхватил ее на руки:
– Тише, тише!
Она была еще словно в полусознании, не понимала, что происходит, только таращилась на него недоверчивыми изумленными глазищами. А когда Говоров усадил ее на диван, они еще какое-то время ничего не могли сказать, только трогали, трогали друг друга, как слепые, словно не доверяли глазам.
Секретарша, не чуя под собой ног от удивления, убралась из кабинета, деликатно прикрыв дверь, но Говорову было сейчас совершенно все равно: даже если бы весь горком партии выстроился рядом, он бы все равно никого не замечал, кроме Таси.
– Таська! Я ведь думал, что больше тебя не увижу! Неужели это ты?!
– Миша… – выдохнула она наконец. – Миша…
Он целовал ее, тискал в объятиях, а она только бормотала почти бессмысленно:
– Миша… какое счастье, слава богу, Миша…
Говоров вдруг почувствовал, что теряет голову. Так это всегда было, стоило рядом оказаться Тасе, ее рукам, ее губам. И она так жадно тянется к нему, и всего-то и нужно, что повалить ее на широкий кожаный диван…
– Подожди, подожди! – приказал он не то себе, не то ей, отстраняясь и вскакивая. – Подожди. Ну-ка, дай хоть посмотреть на тебя!
Глаза ее, эти глаза, от которых невозможно отвести взгляд…
И вдруг Говоров ахнул:
– Таська! А где коса?!
Она растерянно потрогала облако своих буйных кудрей, словно только сейчас вспомнила, что подстриглась:
– А, коса… Ах моя же ты коса, ты коса до поясá! Помнишь?
– Помню.
Говоров снова ринулся к ней, однако приостановился и невероятным усилием воли заставил себя сесть на стул, а не на диван рядом с Тасей.
– Я все помню, что с нами было.
А Тася заметила, что он посторонился, заметила!..
– Я знаю, я страшная, – сказала виновато. – Старая!
– Нет! – блаженно разулыбался Говоров, снова и снова лаская глазами любимое лицо.
– Я после контузии плохо слышу, – сказала Тася, и Михаил Иванович наконец обратил внимание, с какой странной медлительностью она произносит слова. – Считай, вернулась с того света… – Вздохнула, словно набираясь сил, и с болью спросила: – Мишенька, где Лиля? Мне Егорыч рассказал…
Егорыч?! А ведь ни словом не обмолвился! Как же он мог…
Хотя Егорыч еще не вернулся из отпуска. Телеграмму прислал – мол, заболел. Потому и не обмолвился.
– Лиля? – Помня о Тасиной контузии, Говоров чуть ли не кричал, подкрепляя свои слова жестами: – С Лилькой все хорошо! Она здорова! Выросла! В школу уже ходит! А сегодня…
– День рождения, – перебила Тася.
– Да, – кивнул Говоров.
Тася потянулась к нему, поцеловала:
– Миша, спасибо… Спасибо тебе, что ты не оставил мою дочку в детдоме! – Прижала его руку к губам: – Спасибо!
Говоров вырвал руку, схватил Тасю за плечи, заглянул в глаза:
– Так она же и моя дочь! Я ее очень люблю!
У Таси вдруг заметался взгляд, лицо сделалось испуганным, напряженным. И Говоров понял, почему!
– Ты… – с запинкой произнес он, – ты ради Лильки приехала? Ты ее забрать хочешь?
Тася отвела глаза.
Что ему сказать? Она приехала ради них обоих, ради этого мужчины, которого любила беззаветно, и ради той маленькой девочки, которую она знала всего два месяца. После встречи с Егорычем думала только о том, как они увидятся – все трое, и только об этом мечтала, опьянялась этими мечтами, но отчуждение, вдруг мелькнувшее в глазах Михаила, – только что жарких, любящих глазах! – отрезвило, как холодная вода, выплеснутая в лицо…
Все будет непросто. Все будет очень тяжело!
– Я хочу ее увидеть, – твердо сказала Тася. – Ты не можешь мне помешать.
– Увидишь, – кивнул Говоров, поднимаясь со стула.
Они прошли мимо изнемогающей от любопытства Руфины Степановны, и Говоров впервые не попрощался с ней, уходя домой.
Оказывается, Тася привезла подарок Лиле – куклу с такими же пышными, буйными кудрями, как у нее самой, и, пока автомобиль мчался из города по проселочной дороге, еще более ухабистой, чем шесть лет назад, Говоров поглядывал то на эту куклу, то на Тасины кудри, и втихомолку радовался, что пышные пряди заслоняют от него ее похолодевшее, побледневшее, отчужденное лицо.
– Люлька считает своей мамой Риту, – объяснил он. – Мою жену. Я ее даже в метрике так и записал.
Тася молчала. Молчала, как мертвая.
– Тасенька, ну я же тебя похоронил! – взмолился Говоров. – Я же не знал! Ну почему ты не объявлялась?! Все могло быть по-другому!
– Я была уверена, что дочка погибла и нас больше ничего не связывает, – наконец промолвила Тася.
– Эх! – с болью выдохнул Говоров, отворачиваясь к окну.
Вот как, значит? Их ничто не связывает? Ничто?! А он… а у него будто половину сердца оторвало, когда он о Тасиной гибели услышал!
– Я ведь с самого начала знала, что у тебя семья, – сказала Тася.
– Да-да, – уныло вздохнул Говоров. – Семья…
* * *
А его семья готовилась встречать своего главу и праздновать Лилин день рождения.
В саду, в тени резных кленовых листьев, был накрыт стол. Играл патефон. Маргарита, разодетая, как всегда, так, словно собиралась самое малое на премьеру в театр, раскладывала вилки. Нарядная Лиля и Варвара принесли пироги.
– Какая помощница выросла, да, Маргарита Васильевна? – радовалась Варвара.
Маргарита промолчала, но, помня, что в саду, в беседке, сидят гости, которые ее видят, заставила себя одобрительно улыбнуться.
Лиля перевернула пластинку. Это был самый любимый ее вальс – «Воспоминание». Очень хотелось потанцевать, потанцевать с папой, но папы еще не было, поэтому она обняла Маргариту и попыталась покружить ее.
В туфлях на высоченных каблуках той было не слишком-то ловко на мягкой земле, Маргарита хотела стряхнуть с себя Лилины руки, но перехватила взгляд Дементия Шульгина и принялась сама кружить Лилю, изобразив на лице счастливую «материнскую» улыбку.
Надо, конечно, смириться, ведь никуда от этой Лильки не денешься. А Шульгин – мало того что первый секретарь горкома партии, да еще и лучший друг Михаила, оттого вечно сует нос куда не надо. Еще ляпнет что-нибудь, мол, Маргарита не слишком-то ласкова с дочерью! А она еще не забыла тот чудовищный скандал, который устроил Михаил накануне отъезда в командировку. Нет уж, она умеет учиться на ошибках… Но какая же мерзкая судьба! Любимый сын сослан в Москву, в Суворовское училище, а Маргарита вынуждена приспосабливаться к девчонке, которую ненавидит, заискивать перед ней!
– Ну что, Маргарита Васильевна, – деловито сообщила Варвара. – Кажется, все готово! Зовите гостей!
Маргарита пошла к беседке, откуда раздавался веселый голос Шульгина, по обыкновению имитирующего гортанный говор вождя:
– А сэйчас, товарищи, рэкомэндую – хванчъкара! Грузинскиэ друзья прислали! Мэжду прочым, любимое вино самого товарища Сталина! За товарища Сталина!
«Ох, какой он неосторожный, Шульгин! – подумала Маргарита. – Конечно, Евсей Ильич наш близкий друг, но эта дама, с которой пришел сам Дементий, и этот старинный приятель Михаила… ох, никогда не знаешь, какими они окажутся на поверку, все эти близкие люди и старинные приятели! А у женщины этой вообще вид такой… будто она здесь не в гостях, а на задании!»
Гости выпили.
– Что-то Миша задерживается, – с тревогой сказала Маргарита.
– Ешъкын кот! – не унимался Шульгин. – Завтра жэ он будэт вызван на ковёр и будэт отвэчать по всей строгости!
Гости чувствовали себя явно неловко, отводили глаза.
Маргарита с трудом изобразила улыбку:
– Давайте все пройдем к столу!
– Мамочка! – Лиля, сидевшая на перилах, соскочила и бросилась к Маргарите. – Шульгин, сядь! Мамочка, давайте папу подождем.
– Согласэн! – провозгласил уже изрядно напробовавшийся хванчкары Шульгин. – Слово именинницы для мэня – закон. Но с тэбя танэц!
Маргарита стиснула зубы. Шульгин с этой девчонкой носится как с писаной торбой. Своей семьи нет, вот и балует Лильку. С Костенькой-то он так никогда не возился!
Нет, ну куда это дело годится?! Первый секретарь горкома выплясывает под руку с девчонкой на лужайке! Смотреть противно, никакого уважения к своему общественному положению! Вот и Лилька обращается с ним, как с подружкой, честное слово. Называет просто Шульгин да на «ты»…
– Ну хорошо, – обреченно вздохнула Маргарита, во что бы то ни стало желая, чтобы последнее слово осталось за ней. – Давайте танцевать!
Она неловко, увязая каблуками в траве и земле, закружилась с другом Михаила, Евсей Ильич пригласил Варвару…
Тем временем «Победа» Говорова остановилась у ограды Дома с лилиями.
Говоров помог Тасе выйти, машинально взяв у нее кудрявую куклу.
– Так, значит, мы к воротам не пойдем, – бормотал суетливо, – здесь дыра в заборе, мы незаметно…
Тася растерянно следовала за ним.
– Чтоб никто не видел! – предостерег Говоров, раздвигая поломанные штакетины. – Тася, давай!
Она послушно скользнула в щель забора. Говоров протиснулся следом.
Тася держалась за его руку, и на какой-то миг ей показалось, что они там, в прифронтовом лесу, и Михаил ведет ее в тот укромный уголок, где они находили минутку припасть друг к другу, чтобы налюбиться всласть. В одно из тех блаженных мгновений и была зачата Лиля…
Говоров замер. Тася наткнулась на него, очнулась от воспоминаний.
Они притаились за кустом можжевельника.
– Вот она! – с нежностью шепнул Михаил Иванович.
Тася смотрела, как на дивное диво, на эту девочку с тщательно завитыми локонами, в нарядном светлом платьице, – и не могла взять в толк, как же это так вышло, что та малышка, которую она помнила все эти годы, ее крошечная дочка вдруг стала такой большой… В том-то и дело, что не вдруг, не вдруг, она росла постепенно, и Михаил это видел, и слышал ее первые слова, и ловил ее, когда она падала на первых, неуверенных шагах, а Тася была всего этого жестоко, несправедливо лишена, все это досталось другой, другой! Она ведь не просила у судьбы Михаила, она была безмерно счастлива тем, что у нее есть, – ребенком, но у нее было отнято все: и Михаил, и его дитя, и все это досталось этой необычайно красивой, роскошно одетой женщине, вокруг которой кружилась Лиля…
Нет, обычное слово – женщина – к ней не подходило, как не могло подойти обыденное слово – жена. Это была – дама. Это была – супруга.
Маргарита Васильевна Говорова – супруга директора станкостроительного завода Говорова Михаила Ивановича.
Тася никогда не позволяла себе ревновать, она даже представлять жену Михаила никогда себе не разрешала, и сейчас красота, изящество, роскошь Маргариты подействовали на нее как удар под дых. И Лилечка… Лилечка, кажется, даже похожа на нее, на Маргариту! Хорошенькая, как цветочек! У нее красный бант в волосах, и у Маргариты красный цветок приколот на плече…
Мать и дочь.
Они любят друг друга! Они родные! А она, Тася, Таська, она кто?!
Чужая…
– Ой, взрослая какая, – с трудом выдавила Тася, не отрываясь глядя на дочь.
– Ну а что ты хочешь? – вздохнул Михаил Иванович. – Семь лет прошло.
– На тебя похожа, – слабо улыбнулась Тася.
– Да, – кивнул Говоров, чуть не ляпнувший: «И на тебя!», но вовремя прикусивший язык.
– Мамочка! – весело позвала в это время Лиля, и Тася рванулась вперед.
Говоров едва успел схватить ее за руку, притянуть к себе:
– Тасенька! Подожди!
Она рвалась изо всех сил:
– Пусти меня к ней! Пусти!
– Подожди! – умолял Говоров. – Ты обещала, что только посмотришь!
Ну да, там, в его кабинете, Тася что-то такое обещала ему… да она что угодно пообещала бы, только бы как можно скорей увидеть дочь. Но это же ерунда, Михаил не может не пустить ее к Лиле! Она зовет маму…
А Говоров все твердил:
– Подожди! Ну что ты ей скажешь?
– Как что? – уперлась кулаками в его грудь Тася. – Правду!
– Да ты представляешь, Таська, какая это травма будет для нее, да еще в день рождения? – произнес Говоров, обнимая Тасю еще крепче.
Нет, поняла Тася, не для того, чтобы приласкать – чтобы не пустить к Лиле!
– Пусти, пусти! – Она ударила его в грудь кулаками, потом, вдруг ослабев, закрыла лицо руками.
– Хорошая моя, – твердил Говоров, чувствуя, что побеждает, – ну нельзя же вот так, при всех, разрушить все жизни разом! Лилькину, Котькину, Риткину, мою! Тася!
Тася тяжело сглотнула. Они чужие… он рад, конечно, что Тася осталась жива, но сейчас небось подумал: «Да лучше бы она никогда не появлялась!»
Усмехнулась, глядя на Маргариту:
– Это жена твоя?
Говоров кивнул виновато:
– Да.
– Красивая, – прохрипела Тася. – Куда мне!
Михаил не спорил, только пробормотал беспомощно:
– Тасенька… хорошая моя… мне идти надо. Тебя сейчас отвезут в гостиницу, а завтра мы обязательно встретимся и поговорим, да?
Прижимая ладонью дрожащие губы, Тася отвернулась и покорно пошла к той щели в заборе, через которую пробралась сюда.
Говоров сжал руками голову. В висках стучало, и горло распирал комок. Он вздохнул:
– О господи! – и пошел напрямик к дому.
А Тася не выдержала – вернулась.
Вернулась… и тут же пожалела об этом, увидев, как обнимает Михаил и Лилю, и Маргариту. Как дарит дочке куклу, которую привезла ей Тася. Как они идут к столу, где ждут гости.
Тася протянула руки к дочери и тотчас бессильно стиснула их. Не было, ну не было у нее сил броситься на лужайку, обнять Лилю, выкрикнуть: «Она моя дочка!» Это было бы… это было бы так, как если бы она швырнула гранату в центр этого маленького веселого кружка счастливых людей.
Нет! Это было бы подобно взрыву той бомбы, после которого Тася потеряла Лилю и очнулась одинокой и не нужной никому на свете. Та бомба всю ее жизнь разбила. И Тася может вот так же… Правильно Михаил говорил: «Разрушить все жизни разом!»
Если бы знать, что Лиля обрадуется, кинется к ней, закричит: «Мамочка, наконец-то ты меня нашла!» Но обрадуется ли она? Или с ужасом посмотрит на какую-то незнакомую женщину – полуглухую, тощую, страшную, поседевшую?.. Бросится к Маргарите, вцепится в ее нарядное платье, закричит: «Мамочка, не отдавай меня!»
Нет, такого испытания Тасе не пережить…
И она, ничего не видя от слез, пошла прочь, кое-как, ощупью, нашла пролом в заборе и почти в обмороке ввалилась в распахнутую дверцу «Победы».
* * *
Маргарита нетерпеливо ждала мужа. Золотые волны волос лежали на точеных плечах, черная комбинашка обтягивала стройное тело, натянувшись на груди. Проводя надушенным пальцем по шее, Маргарита загадочно улыбалась своему отражению.
Говоров вернулся какой-то… сам не свой. Суетливый, смущенный… все вокруг Лильки суетился, на жену и взглянуть боялся.
Посидев у Лильки в комнате, поцеловав ее на ночь, заперся в ванной.
Ну что ж, понятно! Хочет помириться, да не знает, как подступиться к обиженной жене после того несусветного и глупого скандала, который учинил перед отъездом.
А из-за чего? Обнаглевшая, избалованная, распустившаяся девчонка получила за дело!
Ну ладно, Маргарита не будет вспоминать старое. Сама сделает первый шаг… В самом деле, надо помириться. Надоело спать одной, да и вообще…
Ну где ты там, Говоров?
Дверь открылась.
Ага! Явился!
Маргарита мигом сменила победительную улыбку на другую: робкую, ждущую.
– Мишенька! – вскочила, минутку постояла, давая мужу возможность рассмотреть ее холеную красоту. Рассмотреть – и возжелать. – Я так соскучилась…
Прильнула к нему, потерлась лбом о плечо, пожаловалась:
– Месяц с тобой не виделись!
Мелькнув длинными золотистыми шелковыми ногами, забралась на кровать, потянула мужа к себе, взявшись за отвороты пижамной куртки:
– Я старалась… праздник для твоей дочки устроила. Для нашей… для нашей дочки, я оговорилась!
Маргарита мысленно стукнула себя по голове. Ну надо же такое ляпнуть, причем в столь ответственный момент! Все испортила, дура!
Нет, кажется, не испортила… Михаил медленно наклоняется над постелью…
Маргарита радостно улыбнулась, откидываясь, приманивая мужа, но он с каким-то странным, виноватым и отчужденным выражением лица взял кружевную подушку и резко выпрямился:
– В кабинете переночую. Мне поработать еще надо.
Маргарита не верила ушам. Что за чепуха?! Да пятьсот раз Михаил засиживался до поздней ночи в кабинете, но потом все равно приходил в спальню.
Говоров вышел.
– Подожди! – жалобно воскликнула Маргарита. – Что происходит с тобой, Миша?
Дверь за ним закрылась.
Маргарита вскочила с постели, повернула ключ в замке: ну и ладно, дороги сюда ему больше не будет!
Но мстительный порыв миновал, как налетел. Маргарита всхлипнула. Она так мечтала об этой ночи, такие планы строила…
Но что вообще происходит?!
* * *
Говоров договорился с Тасей, что она будет ждать его возле здания горкома после окончания рабочего дня. Еле высидев прием и отменив две встречи, которые грозили затянуться непомерно долго, выскочил на площадь перед зданием, огляделся, тревожась, что Таси нет, и радостно замахал руками, увидев ее неподалеку. Но Тася выглядела совсем иначе, чем вчера: в белом платье, светлом легком жакетике, в белой беретке на пышных кудрях…
Говоров ринулся к ней, махнув шоферу, чтобы следовал за ним. Скорей бы Егорыч вернулся! Как неладно, что посторонний человек, этот временный шофер его персональной машины, стал свидетелем возвращения Таси! Говоров понимал, что водитель голову сломал, размышляя, что это вдруг приключилось с товарищем Говоровым из-за какой-то внезапно появившейся невзрачной бабенки. Может быть, языком чесать поостережется, хотя кто знает… Это Руфина – кремень, могила, никому ни словом не обмолвится о том, что видеть привелось, а в гараже небось треп о начальстве идет похлеще, чем на коммунальной кухне!
Тася, Тася… И счастье снова видеть ее, и горем обернуться это счастье может. Горем и для самого Говорова, и для всей семьи…
Хотя он уже кое-что придумал, чтобы и Тасю снова не потерять (это даже представить невозможно!), и подлецом себя перед ней не чувствовать. У нее есть все права на Лилю. Но и у Лили есть право жить спокойно, рядом с теми людьми, которых она любит.
И Тася должна будет это понять.
– Тасенька! – подбежал к ней Говоров. – Тебя и не узнать!
– Да, – кивнула она, – я хотела, чтобы дочка увидела меня и не испугалась. Я весь день как на иголках, так хочу обнять ее!
– Ты обнимешь ее, – улыбнулся Михаил Иванович, – Тася, я все придумал! Будешь жить у нас в доме, будешь Лильку видеть каждый день!
Тася бросилась ему на шею:
– Мишенька, спасибо, спасибо тебе!
«Ох, – подумал Говоров, – какое же это счастье – ее обнимать!»
Но в это мгновение Тася отстранилась и растерянно улыбнулась:
– Погоди… А как же твоя жена?
– Она не узнает, – выпалил Говоров, – никто ничего не узнает! Нам на кухне нужна помощница. Да и няня Лильки, Варвара, уже давно не справляется.
Тася только моргнула.
Да, что-то не видно радости в ее лице… Сердце Говорова колотилось как бешеное. Она должна согласиться! Она не может не согласиться!
– Подожди… – замедленно выговорила Тася. – Ты хочешь, чтобы я была кухаркой у собственной дочери?!
Услышать эти слова из ее уст было так больно… А какой оскорбленной, наверное, она себя чувствует! Но что же делать-то, что?!
– Ну да, пока так! – с фальшивым оживлением тараторил Говоров. – Зато Лилька к тебе привыкнет. А потом что-нибудь еще придумаем!
Тася молчала, опустив глаза.
– Тася! – взмолился Говоров. – А ты видишь другой выход?
Ни слова в ответ.
Ну что ж, придется рубить сплеча.
– Тася, я ее уже никогда никому не отдам, – отчеканил Говоров. – Никогда!
У Таси похолодело лицо. Она отвела глаза.
– Какой ты стал, Мишенька… Такие страшные слова говоришь, и голос не дрогнет.
Ему самому стало страшно своих слов и своей решимости. Говоров схватил Тасю за плечи, взмолился:
– Тасенька, ну поверь! Это сейчас единственный выход в нашей ситуации. Тася!
Молчание.
Говоров, сам пугаясь своей решительности, распахнул дверцу машины:
– Поехали!
И Тася вдруг поняла, что Михаил прав: ничего другого ей не остается.
И покорно шагнула к машине…
* * *
Михаил Иванович, честно говоря, и сам не верил, что удалось ее уговорить. И только когда открыл перед Тасей дверь в большую столовую, когда внес ее обшарпанный чемоданчик, когда поставил перед ней стул, когда сказал: «Вот, проходи, садись!» – только тогда поверил.
И перевел дух.
Ну, первый шаг сделан, дальше дело живей пойдет!
– Рита! – окликнул преувеличенно оживленно.
– Да-да, дорогой, – отозвалась жена со второго этажа и сбежала по лестнице. – Я здесь.
Говоров оглянулся на Тасю, которая стояла неподвижно, как статуя, бледная-бледная, и вдруг понял, что она даже про Лилю сейчас забыла: она мысленно сравнивает себя с Маргаритой.
Что и говорить, красавица у него жена! Те дамочки, которых снимают для модных журналов, и в подметки Рите не годятся: с ее фигурой, прекрасным лицом, старательно уложенными волосами. А как одета! Вкус у Маргариты великолепный. Она любит яркие цвета, и они не затмевают, а только подчеркивают ее роскошную красоту.
Наверное, Тася чувствует себя жалким воробушком перед тропической птицей, но где ей знать, что этот фронтовой воробушек для Говорова значит все на свете, что за нее одну он готов отдать пять Маргарит… Но не готов отдать ни одной Лильки, вот ведь как!
– Ну, познакомьтесь, – все с тем же дурацким фальшивым оживлением, которое у него во рту уже оскомину набило, провозгласил Говоров, – это…
Осекся, потому что Маргарита подставила щеку для поцелуя. Говоров покорно клюнул ее в эту душистую щеку.
– Это моя жена, Маргарита Васильевна, а это Тася… Таисия. Наша новая помощница по кухне.
Тася с приклеенной улыбкой протянула Маргарите руку, но та лишь брови подняла недоуменно и села, при этом умудряясь смотреть на стоящую Тасю сверху вниз:
– А рекомендации у нее есть?
– Разумеется, – заявил Говоров, которому эта старорежимная мысль – какие-то там рекомендации! – даже в голову взбрести не могла.
Что это Маргарита городит?! Но надо же поддержать игру:
– Разумеется! Ее Шульгин рекомендует. Она раньше у Шульгина работала.
Тася испуганно моргнула: кто это, Шульгин?!
– А до этого? – настойчиво спросила Маргарита.
– В буфете… – прошелестела Тася.
– Где?! – изумленно воскликнула Маргарита.
– В буфете, – повторила Тася. – На узловой станции.
– На вокзале, что ли? – фыркнула Маргарита, глядя на мужа как на безумного: мол, кого это ты привел?!
– Да, на вокзале, – буркнула Тася.
– А вы всегда так тихо разговариваете? – пренебрежительно смотрела Маргарита. – Вы понимаете, в какой дом попали?
– Ну хватит! – рассердился Михаил Иванович.
– Что хватит, Говоров? – передернула плечами Маргарита. – Я хочу знать, кого я пускаю в свой дом, к своим детям!
«Послушай, послушай, Мишенька, – злорадно подумала она. – Котьки сейчас нет, так я о твоей Лилечке драгоценной забочусь!»
Маргариту возмутило, что Говоров вот так бесцеремонно, ни с того ни с сего привел какую-то обшарпанную девку и поставил жену перед фактом: помощница по кухне!
Однако с каких это пор он стал вмешиваться в хозяйственные дела? Варвару нашла Маргарита, с чего это вдруг Говоров решил сам нанять ей помощницу? Ну, сказал бы жене…
Может, у него какие-то планы на эту девку? Хотя уж больно она невзрачная, не сказать больше… После Маргариты Говоров на нее и не взглянет!
– А у вас много детей? – пролепетала Тася.
– Вас не предупредили? – высокомерно вопросила Маргарита. – У нас сын, дочь. Вы должны быть порядочной, чистоплотной и пунктуальной. Вы вообще понимаете значение этого слова?
Говоров, стоявший лицом к окну, резко повернулся. У него болело сердце во время всего этого разговора. Идея привести в дом Тасю под видом прислуги – идея, которая сначала казалась единственно верной! – теперь выглядела сущим кошмаром.
Где был его разум? Разве он забыл, что за человек Маргарита?! С тех пор как муж стал работать в горкоме, она ведет себя по меньшей мере как императрица какая-нибудь! Откуда-то взялись ну такие барские замашки, что Говорову частенько бывало стыдно за нее!
А впрочем, что ж там… не больно-то он обращал на Маргариту внимания… стыдно стало только теперь, когда она так явно издевается над Тасей.
А дальше что будет? Нет, надо ее осадить!
– Ну, это уже все границы переходит! – рявкнул Говоров.
– А что? – удивилась Маргарита. И продолжала в том же тоне: – И последнее! В доме никаких мужчин!
Говорову показалось, что с него кожу с живого сдирают.
Тася дернулась, и Михаил Иванович подумал, что она сейчас не выдержит – или кинется вон, или… Или бросит Маргарите в лицо всю правду! На счастье, Маргарита, видимо, почувствовала, что перегнула палку и муж разозлился непомерно. Неожиданно ласково окликнула:
– Варвара!
Домработница прибежала из кухни, что-то дожевывая.
– Покажите, пожалуйста, новенькой ее комнату, – велела Маргарита.
Варвара так и впилась взглядом в Тасю:
– А-а… ну, прошу.
Сразу было видно, что она помирает от любопытства. Тася бросила на Говорова испуганный, молящий о помощи взгляд, но за Варварой пошла покорно.
– Страа-ашненькая, – протянула довольная Маргарита, которой хотелось и мнение свое высказать, и к рассерженному мужу подольститься. – Ну да ничего! Будем надеяться, что она вкусно готовит!
– Как же ты по-хамски с людьми разговариваешь! – выпалил Говоров. – Мне стыдно за тебя! Чтобы я больше этого не слышал!
– Мы что, с тобой будем из-за прислуги еще ругаться? – фыркнула Маргарита.
– Не смей ее так называть!
– А как мне ее называть? – Маргарита была искренне изумлена. – Ваше величество, что ли?! – Но, встретив бешеный взгляд мужа, она немедленно струхнула. Схватила его за руки, притянула к себе: – Бог с ней, с прислугой! Давай лучше о нас поговорим. Ты что это устроил сегодня ночью, а?
Нет, она не упрекала! Она ласково оглаживала его плечи, шаловливо снимала пылинки с пиджака, прижималась, искательно заглядывала в глаза:
– Ты меня игнорируешь? Я тебя как женщина больше не волную?
Потянулась к губам… Говоров вдруг схватил ее за плечи, тряхнул с силой, отстранил, почти оттолкнул.
Отвращение, жестокое отвращение к этой красивой ухоженной женщине захлестнуло с такой силой, что Говоров даже испугался. И тут же ударила жалость к Маргарите: она ведь не виновата, что Тася его сердце словно бы вынула и с собой унесла! – и жалость к себе захлестнула…
Отвернулся и ушел по коридору, изо всей силы пытаясь расслышать, о чем там Варвара с Тасей говорят за стенкой.
– Ну вот, – радушно ворковала тем временем Варвара, которая откровенно обрадовалась появлению помощницы. И очень хорошо, что девушка такая тихонькая, скромненькая… Забитая, прямо скажем. Своевольная да гонористая тут и даром не нужна! И Варваре с такой не ужиться, и Маргарита Васильевна никакого характера в прислуге не потерпит, со свету сживет! – Как раз со мной по соседству.
Тася несмело вошла в комнату, которая показалась ей сказочной светелкой. Узкая кровать, стол, комодик, стул… А что еще надо? Чисто все, аккуратно, цветы, кружевные салфетки – хоть и маленькая комнатка, но до чего уютная! Как же давно Тася не жила в таком уюте! С довоенных времен! На фронте они, конечно, старались свои землянки или палатки обустроить, украсить: даже салфетки из газет вырезали, из марли делали занавески, ставили букеты в орудийные гильзы, но разве это был настоящий уют? А потом, после войны, пока Тася оплакивала дочь, любовь, жизнь, ей вообще было все равно, где, как и в каких условиях существовать.
– А хозяева у нас – люди добрые и сердечные, – долетел до нее голос Варвары. – Так что не боись! Все хорошо будет!
Тася кивнула и вдруг почувствовала, что у нее ноги подкашиваются. Села на гладенькое покрывальце – как бы от невыносимой усталости, – а на самом деле потому, что сердце замерло при звуке веселого детского голоса, прозвеневшего за дверью:
– Няня! А где книжка, которую мы вчера с тобой читали?
Вбежала девочка… ее девочка! Дочка! Ясные серые глаза, родинка на щеке, темные волосы заплетены в косички и закручены калачиками, сияющая улыбка…
Тася смотрела на нее как завороженная.
– Ой, не знаю, может быть, мышка утащила своим мышатам почитать? – смеялась Варвара.
– Да ну тебя, няня! – махнула рукой Лиля. – Она мне очень нужна!
– Ну, раз очень нужна, пойду у мышки спрошу, может, вернет! – выкатилась за дверь Варвара.
Девочка повернулась к Тасе. Она знала: нужно что-то сказать, хоть поздороваться, – но не могла.
– А ты кто? – спросила дочка, требовательно глядя на мать. И, не дождавшись ответа, вдруг широко улыбнулась, по-взрослому протянула руку: – Я Лиля. А Сережа зовет меня Карамелькой.
– Как-как? – прошептала Тася, чувствуя, что по лицу расползается улыбка счастья не только видеть дочь и говорить с ней, но и трогать ее. Ощущение этой маленькой ладошки в ее руке казалось блаженней и счастливей всего, что ей когда-то приходилось испытывать!
– Карамелькой. Это его любимые конфеты, – пояснила Лиля.
Она была такая чудесная… Красивая, умная, ласковая, добрая – смотрит так, как будто любит всех – в том числе и эту незнакомую ей, чужую ей женщину… Свою родную мать!
Глаза заволокло слезами, но Тася торопливо смахнула их, чтобы не испугать девочку.
Однако та уже встревожилась:
– А чего ты плачешь?
– Это я… это я от радости, – безудержно улыбнулась Тася.
– А-а, – кивнула Лиля, – а я думала, у тебя что-то болит.
– Уже ничего не болит. Уже все хорошо!
Она чувствовала и радость, и странное смятение. Хотелось говорить, говорить с дочерью – и не знала, о чем…
Но собраться с мыслями помешала вошедшая Варвара:
– Не хотела мышка книжку отдавать. Так понравилась – прямо до дырочек и зачитала!
– Спасибо! – Лиля схватила книгу и убежала, мигом забыв про Тасю.
Она перевела дыхание.
Ничего. Теперь они рядом. Теперь ей никто не помешает любить свою дочку и сделать так, чтобы девочка ее тоже полюбила!
Варвара проводила Лилю ласковым взглядом, повернулась к Тасе – и ее лицо мигом стало озабоченным:
– А ты чего слезами брызжешь?!
– Простите, – вскочила Тася, быстро утирая слезы ладонями, – это я так… со мной бывает.
– Ты мне брось, – строго велела Варвара, – хочешь здесь работать – ребенка не пугай. Да и хозяйка тоже сырости не любит! Значит, хватит разговоры разговаривать, пошли воды натаскаем: вечером Лильку купать!
Тася мигом скинула пиджачок и поспешила за Варварой.
Лилю купать… Десятки счастливых незабытых картин сменялись перед ней. Вот она греет воду и осторожно поливает из консервной банки крошечное свое дитя в маленьком облупленном тазике, который дали ей в госпитале, и приговаривает:
– Как с гусеньки вода, так с Лилечки худоба…
А потом собирает с ее спинки несколько капель – от сглазу. Конечно, Тася надела на дочку крестик, свой крестик, который носила всю жизнь, но все-таки мало ли, лишняя предосторожность не помешает!.. Тогда ей было жаль, что у нее нет ничего, кроме ветхой ветошки, чтобы вытереть ребенка, а потом поняла, что счастье было – просто держать на руках свое дитя, касаться его, ворковать над ним… и собирать губами эти капельки с нежной спинки.
Потом все это было у нее отнято. И вот теперь вернулось! Вернулось!
Михаил… как же хорошо он это придумал! Дочка снова рядом! Надо сказать ему, поблагодарить!
Только чтобы никто не услышал…
Но выбрать минутку повидаться с Михаилом наедине Тасе удалось не скоро – только ночью. Лиля, намытая, розовая, как цветок, была уложена Варварой, потому что хозяйка еще засветло уехала в город, не обмолвившись, насколько могла заметить Тася, с мужем ни словом и лишь мимоходом простившись с Лилей. Тасе удалось подглядеть в щелку, как девочка устраивает на подушке рядом с собой ту самую куклу, которую привезла ей мама, а подарил папа.
Когда Тася думала о себе и Михаиле как о маме и папе этого чудесного ребенка, ее охватывало такое счастье, такое блаженство, что приходилось чуть ли не силком выдергивать себя из этого состояния, потому что на лице блуждала улыбка, а на глаза снова и снова наползали слезы.
Не нужно, чтобы на нее обращали внимание. Еще скажут, не в себе, мол, да и выгонят! Нет, наверное, Михаил не позволит, чтобы ее выгнали, но как бы его супруга чего дурного не заподозрила. При одной мысли о том, что вдруг да придется снова расстаться с Лилей, снова оказаться брошенной в бездну того безмерного одиночества, в котором Тася пребывала все минувшие годы, ее охватывал неистовый ужас. Нет, она будет тише воды ниже травы, она все стерпит ради того, чтобы быть с Лилей!
Варвара тоже ушла спать, а Говоров засиделся в саду, в беседке. Он дремал, хотя на коленях у него лежала газета. Невозможно ведь читать в темноте, хотя луна и сияет так радостно, как будто разделяет Тасино счастье.
В доме воцарилась тишина, и Тася решилась наконец выйти в сад и приблизиться к Михаилу.
– Михаил Иванович…
Он не отозвался – крепко уснул! Тогда она осмелилась наклониться поближе и ласково выдохнула:
– Миша!
Говоров вздрогнул, открыл глаза, посмотрел недоверчиво, как будто Тася ему снилась и вот-вот исчезнет, но тут же тряхнул головой, просыпаясь окончательно:
– Ох, Тасенька!
И смутился, отвел взгляд, начал складывать газету.
– Михаил Иванович, я там чай приготовила, в кабинете, – забормотала Тася. – Маргарита Васильевна сказала, что ужинать не будет, и уехала.
Говоров опустил глаза. Тася приметлива… наверное, уже поняла, какие у них тягостные отношения с Маргаритой. Ему стало стыдно и за себя, и за жену, хотя она-то при чем? Она такая, какая есть. Она обыкновенная. Просто Тася другая… Да и то, очень может быть, лишь для него, для Михаила Ивановича Говорова.
– Может, вам чай сюда принести? – спросила Тася, и ему стало больно оттого, что она говорит ему «вы», и радостно, что заботится… Он любил пить чай в саду, в беседке, но раньше всегда приходилось просить, чтобы чай сюда подали, а Тася предлагает сама.
Но сейчас ему не нужен был чай.
Маргарита уехала в город. Значит, переночует в квартире…
– Да нет, спасибо, – сказал Говоров, улыбаясь Тасе. – Только что так официально?
Она пожала плечами, опустила глаза, но улыбку, которая так и сияла на лице, спрятать было невозможно.
– А ты чего улыбаешься? – спросил Говоров, сам расплываясь в счастливой улыбке.
Тася рядом! Тасенька! Да неужели, неужели это возможно?!
– День хороший очень, – доверчиво сказала Тася. – Радостный. Поделиться хочется, а не с кем.
– А со мной – можно? – с надеждой спросил Говоров.
Тася присела рядом:
– У нас очень хорошая дочка. Такая ласковая, добрая девочка. Спасибо тебе, Миша, это такое счастье…
«У нас очень хорошая дочка… У нас, у нас… У нас!»
У Говорова подступил комок к горлу. Вскочил, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки:
– Да, Тасенька… Вот!
Снял с шеи крестик – ее крестик, который когда-то передали ему в детдоме. Говоров не мог надеть его на Лилю и сам носить не мог. Заметил бы кто – недалеко и до исключения из партии. А увидела бы Маргарита – жестоко обсмеяла бы, так жестоко и колко, как она умела. Ведь Говоров никому не мог объяснить, чей это крестик!
Хранил бережно, тайно, чтобы никто не нашел даже случайно.
Надел его только сегодня. Чтобы отдать Тасе. Но сначала пусть крестик нагреется от тепла его тела. А потом коснется ее груди…
– Вот, возьми. Это твой.
– Крестик… – выдохнула она, глазам своим не веря.
– Мне его заведующая детдомом отдала. Я его сразу узнал!
«Я его сразу узнал!»
Сколько за этими словами стояло, сколько воспоминаний, от которых прошла блаженная дрожь по телу!..
– Надо же, сохранился… я его, как только Лиля родилась, сразу же на нее надела, – прошептала Тася, целуя крестик, и у Говорова сел голос.
– Так по нему ее и нашел, – выдохнул хрипло. – Я на него часто смотрел. Тебя вспоминал.
Их глаза встретились. Говоров точно знал, о чем сейчас думает Тася. Потому что сам думал именно об этом. О том, как метался крестик между ее грудей, как запрокидывался на шею, как путался в волосах, как его губы скользили то по этому крестику, то по ее шее…
Руки тряслись, так хотелось поскорей обнять Тасю и прижать к себе, но Говоров только осмелился слегка коснуться ее плеча и добавить:
– Нас вспоминал.
Тасины губы задрожали, она опустила ресницы и вдруг спросила:
– Миша… когда она пошла? Ну, первый шаг когда сделала?
Говоров не сразу понял, о чем Тася. Ах да. О Лилькиных первых шагах! А он-то сейчас вообще про все на свете забыл!
– Ну, – усмехнулся смущенно, – не знаю. Я Люльку забрал – ей уже два годика было.
Тася кивнула.
– Она ведь тогда и не разговаривала совсем, – продолжал Говоров. – У меня до сих пор детский дом перед глазами стоит.
Тася нервно провела рукой по лбу:
– Ох, Миша, сколько я всего пропустила в ее жизни… ну, про первый зуб, конечно, не буду спрашивать, а что она сказала… ну, слово первое?
– Папа, – усмехнулся Говоров, и Тася счастливо улыбнулась.
Ну да, она была счастлива, что первое слово ее – ее! – дочери не было сказано той, другой женщине, которую Лиля считала мамой, а на самом-то деле…
– Мне бы так хотелось, – перебил ее смятенные мысли Говоров, – но… но первое слово она сказала – «страшно». Страшно! Взрывов испугалась. Но зато так вот начала говорить.
– Бедная, как же ей досталось… – с трудом произнесла Тася.
– Эх… в эту войну нам всем досталось.
Говоров снова подумал о том, как жестоко повернулась судьба… Не только к Тасе, но и к нему! Если бы он знал, что Тася жива, если бы…
Вспомнил вдруг, как жег на кухне ее фотографию, чтобы сохранить мир в семье. Так и не смог ведь сжечь, погасил, и огонь не затронул Тасиного лица. Но это лицо, в которое он сейчас смотрит и не может насмотреться – лицо живой Таси, – огонь войны опалил настолько сильно, что сейчас Тасе ничего не нужно, кроме того, чтобы снова и снова говорить о дочери. На мгновение Михаил даже возревновал, что Тася словно бы и не чувствует к нему ничего, но тотчас одернул себя: дурак, у тебя есть средство все вернуть! И начал осторожно плести словесную сеть, в которую Тася не могла не попасться:
– Зато теперь все хорошо, Люльке здесь нравится, вон цветы выращивает…
Тася слабо улыбнулась. Глаза ее в лунном свете были такими нежными… Сколько же раз луна освещала их любовь!
Говоров не выдержал, схватил Тасю за плечи:
– Тася! Иди ко мне!
Но она вывернулась, отскочила, однако не убежала, остановилась, будто чего-то ждала.
«Она не может уйти!» – понял Говоров и вымолвил с мольбой:
– Тася… я к тебе приду сегодня?
– Нет! – отшатнулась она и убежала в дом.
Светлое платье вспыхнуло в лунном луче – и погасло…
Говоров угрюмо отвернулся.
Тася на цыпочках взбежала на второй этаж и прокралась к комнату Лили.
Голубые лунные квадраты лежали на полу.
Тася опустилась на колени около кровати. Смятенное сердце сразу утихомирилось, что-то такое легко окутало душу: счастье, покой и еще что-то… Тася не находила слов. Потом вдруг вспомнила, как бабушка говорила, постояв на коленях перед иконой: «Благодать снизошла неземная!»
Вот оно, слово. Благодать снисходила на Тасю, когда она смотрела на свою девочку, на родинку на ее щеке, на сомкнутые ресницы и чему-то улыбающиеся во сне губы.
Не удержалась – легонько поцеловала Лилю, но та вздохнула, заворочалась, и Тася, побоявшись напугать ее, если вдруг проснется, вышла из комнаты, унося в душе это ощущение благодати.
Только это нужно ей, только это!
Она ушла к себе, разделась и легла, блаженно глядя на такие же лунные квадраты, как те, которые лежали на полу в комнате Лили. Можно было представить, что они вместе. В одной комнате.
Как же давно она не была так счастлива!
Внезапный стук в дверь развеял чары.
Снова стук – и голос Михаила:
– Тася…
Дверь дрогнула. Наверное, он подергал ее в надежде, что Тася оставит открытой.
Да что же он делает?!
– Тасенька, ну я же знаю, что ты не спишь!
Тася сжалась в комок, нахмурилась.
Нет, это невозможно. Невозможно! Во что он хочет превратить их жизнь?!
Сделать из Таси ночную игрушку? Днем она будет прислугой хозяйки и хозяйской дочери, а ночью – любовницей хозяина?
Говоров не переставал стучать. Он не верит… конечно, он не верит. Он думает, Тася не выдержит.
Хочется не выдержать! Хочется забыть о гордости, обо всем забыть.
Мишенька, любимый мой… Как рвется к нему тело, рвется сердце, рвется душа!
Нет. Нельзя!
«Не открывай, – приказала себе Тася. – Не открывай!»
Этот стук, снова этот стук!
Да ведь он Варвару разбудит!
Так оно и вышло. Варвара долго молилась, медленно укладывалась, а только начала задремывать, как вдруг раздался какой-то негромкий стук.
Что такое?
Вскинулась. Прислушалась. Прокралась к двери. Припала ухом.
Матушка Пресвятая Богородица…
Показалось, закрылась соседняя дверь. Потом раздались удаляющиеся шаги.
Варвара выглянула и увидела хозяина, который медленно шел по коридору.
Неужто из этой двери вышел? Там комната, в которой поселили новую прислугу!
– Вот тебе и кухарка… – ошеломленно прошептала Варвара. – Ни стыда ни совести!
А Тася снова легла, свернулась калачиком, зажмурилась, пытаясь вернуть в душу то же ощущение благодати, которое владело ею совсем недавно. Но против воли вслушивалась в затихающие шаги Михаила и тихонько плакала в подушку.
* * *
Первое утро на «новом рабочем месте» началось для Таси со скандала. Варвара, вчера такая приветливая, заботливая, добродушная, сегодня, не иначе, встала не с той ноги. Ворвалась в кухню, рявкнула:
– Каша для Лили готова?
– Да, почти, – отозвалась Тася, помешивая в кастрюльке.
Варвара бесцеремонно толкнула ее:
– Отойди! Тарелку принеси!
Зачерпнула каши, попробовала – сморщилась:
– Соленая!
Тася растерялась:
– Варвара, я вас чем-то обидела?
Ответ не заставил себя ждать.
– Стыд ты, девка, потеряла! – выпалила Варвара. – Не успела порог переступить, уже шашни с хозяином крутит! Учти: еще раз замечу – хозяйке расскажу. Пулей отсюда вылетишь, поняла?
У Таси земля ушла из-под ног…
– Варвара, вы все неправильно поняли, – пролепетала робко.
– Да что тут понимать! – Варвара выхватила у нее тарелку. – Учти: я теперь за тобой приглядывать буду. На чужой каравай…
Она вдруг осеклась, и воинственное выражение лица мигом изменилось.
– Доброе утро, – услышала Тася голос Говорова и резко отвернулась к стене.
– Доброе утро, Михаил Иванович! – ласково запела Варвара, проходя в столовую с тарелкой каши для Лили. Бросила через плечо: – Таисия! Кофе принеси!
«Как это она нас вдвоем оставила? – ехидно подумала Тася. – А вдруг я сейчас брошусь хозяину на шею?»
На самом деле ей совсем не было смешно. Так и трясло от злости, от несправедливости обвинения. Схватила кувшин с водой, налила в турку, брякнула ее на огонь, мысленно умоляя Михаила, чтобы молчал, чтобы не подходил, да где там: вот он рядом, вот уже оглаживает ее плечи, вот спрашивает с фальшивым оживлением:
– Ну, как спалось на новом месте?
– Прекрасно, Михаил Иванович, – буркнула Тася, дернувшись и сбрасывая его руки. – А вам как?
– Плохо! – рявкнул Говоров, мигом сорвав маску добродушия.
– Работали?
– Думал! Тася…
Голос его дрогнул.
Тася вцепилась в полотенце:
– Миша, не надо! У тебя семья!
– Семья… – простонал Говоров. – Не получается у нас! После войны чужими стали совсем с Маргаритой!
Голос его молил: «Ну пожалей меня!»
– Миша, – Тася повернулась, взглянула ему в глаза. – Я здесь ради дочки. Я хочу видеть, как она растет. Это для меня самое главное.
Говоров отпрянул, как от пощечины.
И тотчас получил вторую:
– Сколько бы ты ни стучался ко мне в комнату, я не пущу!
Тася не хотела быть безжалостной. Она даже удивилась тому, как резко и холодно звучит ее голос. Но что же делать? Неужели он ничего не понимает?!
Как же все это?.. Ну как же? Раз не получается с женой, так уйди от нее! Забери Лилю и уйди! А так… чтобы и овцы сыты, и волки целы? Но она, Тася, не овца ему! Не служанка, с которой барин потихоньку от жены будет развлекаться, пользуясь ее любовью к дочери, пользуясь безвыходностью ее положения!
Да, в глазах Михаила и любовь, и желание… Но неужели он не понимает, насколько унижает ее сейчас и этой любовью, и этим желанием?!
Нет, видимо, не понимает. Опять тянет руки:
– Тасенька…
– Ой! – раздалось всполошенное.
Это Варвара влетела в кухню – да, увидев их, стоящих рядом, так же стремительно вылетела вон.
Тася представила ворох новых несправедливых упреков, которые обрушит на нее Варвара… и в этот миг кофе со злорадным шипением вырвался из турки, заливая горелку.
– Кофе! – беспомощно вскрикнула Тася, захлопотала, снимая турку, хватая тряпку…
Михаил вышел из кухни, и Тася услышала, как он о чем-то беспечно болтает с Варварой. Вдруг дошло, что он дает время вытереть плиту, скрыть следы оплошности, прикрывает ее от нагоняя, который, конечно, устроит Варвара…
Проворней заработала тряпкой, слабо улыбаясь и качая головой.
Спасибо, конечно, Михаилу, но все равно – не выйдет у него ничего! Напрасно старается! Быть рядом с Лилей – вот что самое важное для Таси. Самое важное на свете!
* * *
Дементий Шульгин не слишком удивился, когда ему позвонила Маргарита Говорова и попросила о встрече. После того как Шульгин, по настойчивой просьбе Михаила, тряхнул своими связями и определил Костю в Суворовское училище, он этого визита даже ждал. Наверняка парень там уже накуролесил (а то, что сын Говорова – великий куролес, Шульгин отлично знал!), ну и Маргарита явилась просить снова тряхнуть связями, чтобы облегчить наказание. Или в лучшем случае станет умолять выхлопотать Котьке внеочередной отпуск…
А что делать? Придется помогать.
Прежде всего ради того, чтобы избавить себя от долгого присутствия этой необычайно уверенной в себе, модно одетой, холеной, высокомерной красавицы.
Шульгин ее недолюбливал и, честно говоря, побаивался. Его раздражали женщины, которые идут по жизни, словно по сцене – в нетерпеливом ожидании цветов, аплодисментов и подарков. Ему стоило великих усилий остановить себя и не сказать Михаилу тогда, в далекие молодые годы, когда тот вдруг задумал знаменитое «похищение», что совершает ошибку и с Ритой еще хлебнет горя. Однако у молодых все складывалось поначалу очень хорошо, и Шульгин порадовался, что не полез не в свое дело, что дурные предчувствия его обманули. Однако после войны – это только слепому не видно было! – отношения у Говоровых пошли вкривь и вкось. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы не понять: дело в Лиле. Да… начудил Михаил… Он никогда не рассказывал Шульгину о том, кто была мать Лили, а тот по обыкновению остерегался вмешиваться в жизнь друга. Предпочитал думать, что Михаил просто пожалел сироту да усыновил. Однако Шульгин понимал, что именно из-за Лили любовь Маргариты к сыну стала не просто истовой, но даже истеричной.
Короче говоря, он не сомневался, что сейчас Маргарита заведет разговор о Котьке. Однако, к его превеликому изумлению, присев, закурив папиросу в длинном изящном мундштуке и красиво («Как в кино!» – с иронией подумал Шульгин, который терпеть не мог курящих женщин) выпуская дым, Маргарита вдруг ляпнула нечто совершенно несусветное:
– Дементий, мы давно друг друга знаем. Скажи – только честно! – у Говорова кто-то есть?
– В смысле? – откровенно опешил Дементий.
– Шульгин… – Маргарита смотрела на него с ледяным презрением, как на идиота. – В смысле бабы.
– Ёшкин кот! – Потрясенный Шульгин сорвался с кресла, забыв про палку, оступился на раненую ногу, зашипел от боли и злости.
Схватил палку – и с трудом подавил желание не опереться на нее, а стукнуть ею Маргариту:
– Какими глупостями ты забиваешь свою голову? Нет у него никого! Да ну… Я Мишку знаю сто лет! Человек достойный, честный коммунист, мыслящий на государственном уровне! Мы с ним рабфак прошли, институт, комсомол. Теперь вот на партийной работе! – Шульгин снова плюхнулся в кресло, вытянул отчаянно ноющую ногу. – Ты уж извини… извини, но для нас главное – что? Поставленная партией задача, а не семейные дрязги и противоречия! Мы что здесь, в бирюльки играем? Пашем вон по двадцать часов! Я сам вон на этом диване ночами сплю!
Шульгин зло кивнул на ненавистный твердый и жутко неудобный кожаный диван, после ночевки на котором нога болела еще сильней.
Маргарита глянула на диван, а потом смерила Шульгина таким взглядом, от которого ему стало неуютно. Чудилось, она с трудом удержалась, чтобы не спросить: «А с кем ты на этом диване ночуешь, Дементий, друг?»
Да… Маргарита крепко повернута на изменах мужа. Похоже, все, что говорил Шульгин в защиту Михаила, пронеслось мимо ее ушей!
И все же он продолжил с горячностью:
– А если мы мало внимания уделяем… – Рявкнул в некстати зазвонивший телефон: – Вера, ну я просил, хотя бы пятнадцать минут можно меня не беспокоить?! – И продолжил: – Ну прости его, а?
Маргарита смотрела такими ледяными, недоверчивыми глазами, что Шульгин сокрушенно вздохнул. Да она не слышит!
И он брякнул от всей души:
– Ты меня извини за прямоту, но… Но в семье многое зависит от женщины.
Маргарита стиснула зубы, и Шульгину вдруг стало ужасно жалко ее. И он заговорил ласково, как с младшей сестрой:
– Нам же, мужикам, что надо? Любовь, ласка… и тарелка супа.
Маргарита скользнула по нему глазами, и Шульгин подумал, что и эти его слова показались ей пустым звуком. Однако… нет!
– Кстати, о супе, – деловито сказала Маргарита, вытаскивая из мундштука почти нетронутую папиросу. – Спасибо тебе большое за повариху. Я, правда, пока не знаю, как она готовит…
Шульгин пожал плечами, чувствуя себя дурак дураком.
Что это Маргарита городит?
Он не без опаски взглянул на эту восхитительно элегантную красавицу в белом летнем пальто, которое называлось чрезвычайно глупым, по мнению Шульгина, словом – пыльник, в красной шляпе и красном шарфе, в моднейших сверкающих клипсах, о которых, как случайно услышал в коридоре Шульгин, горкомовские машинистки мечтали, как о звездах небесных.
В это же самое мгновение Маргарита взглянула на него искоса, подозрительно, и Шульгин все понял. Так… ну, Миха!
– Повариха, да… – пробормотал он, думая, что непременно оторвет Говорову голову при первой же встрече. – Конечно… Готовит нормально…
– Ну, во всяком случае, твое внимание всегда приятно, – проворковала Маргарита, вставая и подавая руку.
Шульгин приложился к этой благоухающей руке, скрывая смущение.
Маргарита вышла.
– Бабье, бабье, – сокрушенно пробормотал Шульгин. – Но какая, к черту, повариха?!
* * *
Сказать по правде, настроение у Маргариты после этого разговора несколько улучшилось. Конечно, Шульгин – лучший друг Михаила, конечно, мужская солидарность – страшная сила, но в таком серьезном деле, как аморалка, Шульгин не стал бы Говорова покрывать. И вообще, он очень хорошо относился к Маргарите – всегда, всю жизнь поглядывал на нее такими глазами, что сразу становилось ясно: если бы не старинная дружба с Михаилом, он бы – ого!
К сожалению, Маргарита Говорова, как и многие красавицы, привыкшие к своей красоте, чрезвычайно преувеличивала и силу этой красоты, и свою власть над мужчинами…
Ну, так или иначе, вышла она из кабинета Шульгина куда веселей, чем была вчера, когда уезжала в город с растрепанными нервами. Теперь нужно было навестить мужа. Но сначала… сначала она взяла такси и отправилась в закрытый горкомовский распределитель. Только там да еще в одной-двух комиссионках можно было достать приличные вещи.
Прикормленная заведующая распределителем еще вчера сообщила о новом привозе товара и поклялась, что отложит для Маргариты Васильевны такое платье и такую шляпку… Конечно, следовало бы сразу туда поехать, еще вчера, но уж очень расстроена была Маргарита. И требовалось с Шульгиным поговорить непременно. Ну зато теперь – в распределитель!
То, что покупки оказались удачными, Маргарита поняла сразу, как только вошла в приемную мужа в горкоме. Руфина Степановна сделала такие глаза… Маргарита подозревала, что эта ходячая печатная машинка влюблена в Михаила, но вот кого она ни на грамм не ревновала к мужу, так это по-собачьи преданную ему Руфину. Однако при этом не упускала случая поставить ее на место и продемонстрировать, что у секретарши нет даже четверти, даже осьмушки шанса даже на миг привлечь внимание добродушного красавца начальника.
Однако не успела Маргарита вволю насладиться завистливым восхищением Руфины при виде своего потрясающего туалета из темно-бордового китайского шелка, затканного бледно-розовыми хризантемами, как сама была немедленно поставлена на место, и весьма чувствительно.
– А Михаил Иванович сегодня дома работает весь день, – сообщила секретарша. И добавила с мстительным промельком в глазах: – Неужели вы не знали?
Маргарите будто в лицо плюнули! Она и не подозревала об этом… Однако не растерялась – усмехнулась небрежно:
– Ах да! Совершенно вылетело из головы! Я ведь еще вчера в город уехала! Столько дел навалилось! – А потом долго, со вкусом, предъявляла Руфине перечень этих важных, неотложных дел: сделать маникюр, педикюр, прическу, массаж, побывать в косметическом салоне, в ателье, ну а потом, конечно, она провела столько времени в распределителе, что обо всем на свете забыла!
– Вызовите мне такси, – небрежно попросила, а может, приказала Маргарита, наслаждаясь видом собранных в гузку губок Руфины, которая, может быть, и слышала когда-нибудь, что такое маникюр, но слова «педикюр», «массаж», «косметика» находились, конечно, вне сферы ее понимания.
Но чертова секретарша не осталась в долгу!
– Такси, да, конечно, – кивнула она, берясь за телефонную трубку. – Я знаю, Михаил Иванович не любит, когда служебную машину просто так гоняют.
Вот же мыыыыымра… Помнит, как еще полгода назад Говоров не постеснялся устроить Маргарите практически публичный разнос, когда она вызвала его служебную машину – поездить по магазинам!
– Нашлась генеральша! – орал он тогда. – Не барыня – на такси поедешь! Как все!
Маргарита, слушая это, даже не обиделась, а только расхохоталась. Говоров в своем демократизме доходил порой до абсурда. Можно подумать, эти все имеют возможность заплатить за такси!
Ну что ж, у нее такая возможность есть, а вот у мымры Руфины – не факт! И даже если она наденет пять таких платьев, как у Маргариты, она все равно останется старой девой, тайно и без всякой надежды влюбленной в своего начальника – Маргаритиного мужа, между прочим.
Правда, с этим мужем как-то не вполне ладно идут дела, но ничего, Маргарита не сомневается, что все сегодня же наладится!
В конце концов, мужик он или нет?!
Маргарита мельком глянула на свое сверкающее и сияющее отражение в стеклянной дверце шкафа для бумаг, стоящего в приемной.
Да Говоров просто упадет, когда ее увидит!
Муж, впрочем, не упал – очень может быть, потому, что не стоял, а сидел за рабочим столом, когда Маргарита вошла в его кабинет в Доме с лилиями. Но выражение лица у него сделалось определенно странное… испуганное, что ли?
Ну да, при виде этакой-то красоты!
Чтобы закрепить эффект, Маргарита немедленно сбросила белый пыльник и плавно повернулась, давая возможность рассмотреть себя – и оценить, оценить!
– Я платье новое купила! – игриво сообщила она. – И шляпу!
Говоров смущенно кашлянул, кивнул, опустил глаза…
«Да не робей ты так!» – мысленно подбодрила его Маргарита и подошла поближе:
– Как тебе?
– А тебе самой как? – искоса глянул Говоров.
– Мне очень! – гордо сообщила Маргарита, проводя ладонями по груди, как бы поправляя модные подкладные плечики.
– Ну, главное, чтоб тебе нравилось! – пробурчал Говоров и снова уткнулся в бумаги.
Ничего себе…
– Что это с тобой сегодня, Говоров? – спросила Маргарита, старательно скрывая злость за усмешкой.
Он мялся, ежился, отводил глаза…
Внезапно за окном раздался сигнал автомобиля: один длинный, два коротких.
– Ну наконец-то! – вскочил Говоров. – Объявился!
Зазвенел телефон.
Маргарита сняла трубку и подала мужу, стоя близко-близко…
Ну обними же, ну, Говоров!!!
– Да, Руфина Степановна, документы я подписал. Нет, на стройку сам поеду!
И, легонько отодвинув жену, словно какой-нибудь лишний стул, бросился к двери:
– Ну заходи, заходи!
Как пишут в пьесах, те же и Егорыч. Любимый водитель, боевой товарищ и все такое.
Маргарита быстренько сменила кислое выражение лица на счастливую улыбку, довольно, впрочем, искреннюю. Егорыч, конечно, удивительно полезный в хозяйстве человек… хотя и появился чертовски не вовремя. Зато нашелся наконец тот, кто оценил ее платье!
– Маргарита Васильевна! – развел он руками. – Ну вы прямо…
И умолк, словно от восхищения отсох язык. А что, и очень даже возможно!
– Егорыч! – радостно орал Говоров, тормоша водителя. – Наконец-то!
– Прибыл в ваше распоряжение, – сияя, доложил тот. – Приболел маленько в отпуске, вы уж не обижайтесь. Крышу подлатать полез, да вот… сверзился!
– Да получили мы твою телеграмму! – засмеялся Говоров. – Ну… рад тебя видеть!
– А уж я-то как! – кивнул Егорыч, сияя улыбкой.
Маргарита скрипнула зубами. Вот… мужичье, дуболомы! Сейчас запрыгают от счастья! А про нее уже забыли!
Она едва не расхохоталась злорадно, когда дверь распахнулась – и эта, как ее там, Тася, ну, повариха новая, робко спросила:
– Можно? Ваш чай, Михаил Иванович!
– Проходите, проходите, – засуетился Говоров.
Повариха вошла с подносом – и застыла на пороге при виде Егорыча.
«Дикая какая-то, – с презрением подумала Маргарита. – От людей шарахается! Не потому ли ее Шульгин спровадил?»
Честно говоря, Егорыч при виде поварихи тоже онемел.
Понятно, почему! Такое невзрачное создание – в доме его начальника?! Товарища подполковника?! Директора завода?!
А Маргарита что говорила мужу?!
– Вот, Егорыч, – сообщил между тем Говоров, – у нас новый человек. Знакомьтесь.
Егорыч выдавил что-то нечленораздельное.
– Это наша новая кухарка, – сообщила Маргарита, искренне веселясь при виде его изумленного лица. – Угу…
С языка так и рвалось: «Ужас какой-то, правда, Егорыч?» – но, конечно, она ничего такого себе не позволила, а только милостиво кивнула прислуге:
– Спасибо, вы свободны.
Егорыч проводил Тасю ошалелым взглядом.
«Ха, а уж не влюбился ли он в эту серую мышь? – подумала Маргарита. – Вот смех! Да еще с первого взгляда! Вон, Говоров окликает его, а тот и не слышит, вслед Таське пялится! А что, чем плохая пара – кухарка и шофер? Вроде как свинарка и пастух!»
Маргарита едва сдержала хохот.
– Егорыч! – снова позвал Говоров.
Водитель растерянно оглянулся.
– Ты как, с дороги не устал? А то мне в город надо, – сказал Говоров.
– Э-э… – протянул Егорыч – и наконец очнулся: – Так считайте, я уже в машине, Михаил Иванович!
И ринулся в дверь.
– Ага, – одобрительно отозвался Говоров. – Все правильно понял.
– А я вот не поняла! – Маргарита встала в дверях, загораживая мужу путь. – Куда это ты на ночь глядя?
– Производственная необходимость, – пожал плечами Михаил. – Кстати, в Суворовское я позвонил, у Коти все в порядке.
Маргарита радостно улыбнулась. И все же ей было сейчас мало даже известия о сыне.
Говоров положил ей руку на плечо, смотрит в глаза… Сейчас обнимет наконец!
– Ну… – неопределенно промямлил муж, и Маргарита поняла, что он всего-навсего хочет сдвинуть ее с дороги.
Снова как стул!
Но она не сдавалась:
– А поцеловать?
Михаил легонько коснулся ее шелковой щеки.
Ну и что?! Покойников и то горячей целуют!
Маргарита отошла.
Конечно, мужу было неловко. Уже вышел было, но вернулся, промямлил:
– Да… Платье действительно хорошее… – и ринулся прочь.
– Спасибо! – крикнула Маргарита. И пробурчала себе под нос: – Еле выпросила!
Настроение было – хоть на помойку его неси вместе с новым платьем!
Да и шляпу туда же!
* * *
«Победа» пробиралась к городу по темной дороге. Говоров на заднем сиденье отводил душу. Та самая мятая-битая фронтовая фляжка по-прежнему была ему верным товарищем. Правда, спирт в ней давно сменился коньяком, да какая разница? Главное, что помогает, – особенно в такие деньки, как эти. Сердце так и скачет: и счастлив, что Тася рядом, и обижен, что отталкивает его, а жену жалко, и смотреть на нее тошно, и себя жаль, так запутавшегося… И неловко перед Егорычем, чертовски неловко!
А он молчит, только глазами в зеркало заднего вида зыркает, но вот сейчас как бросит гранату в своего товарища подполковника! И будет прав, между прочим. Совершенно прав…
– Не спрашивай ни о чем, – буркнул Говоров, сделав очередной глоток. – И не смотри так! Ты – могила, понял?
– Да тут можете не беспокоиться, товарищ подполковник! – мрачно пообещал Егорыч. – Я и так молчал как могила, никому ни гугу, даже вам… Ну, про это… Ну, как Таську на вокзале встретил… Не удержался, ну, про Лильку всю правду-матку ей и выложил.
Говоров громко вздохнул.
– Нет, – оправдывался Егорыч, – вам-то я хотел рассказать, предупредить – даже вон, это, телефон междугородний нашел. Ну, телефон-то нашел…
Он засопел, пожал плечами.
– Все ясно, Егорыч, – невесело хмыкнул Говоров, – так и скажи: струхнул, да, гвардии старшина?
– Точно, – сокрушенно согласился Егорыч, – струхнул маленько. Ну, не в свое дело я влез. Тут у вас жена, должность, положение…
Егорыч покосился в зеркальце и увидел, что Говоров опять глотает из фляжки.
Эх, вот же зацепила жизнь товарища политрука! Вот же зацепила!
– … а там – Таська, – уныло продолжил он. – Фронтовая любовь… Ох, ну и каша заварилась из-за моего длинного языка!
Говоров только хмыкнул. Он не скажет Егорычу, что и проклинает его, и благодарит.
– Что ж теперь будет, а? – с тревогой спросил водитель.
– Расхлебывать будем, Егорыч! – И Говоров закрыл опустевшую фляжку.
* * *
«Помяни о черте, а он уж тут!» – невольно подумал Дементий Шульгин, когда в его кабинете внезапно появился Михаил Говоров. Целый день собирался Шульгин позвонить другу и выяснить, что за чушь насчет поварихи несла тут Маргарита, но не было ни минуты свободного времени, да и хотелось, чтобы секретарь ушла уже домой, не взяла трубку невзначай и их разговора не услышала. И вот только остался один и положил руку на телефон, как входит Михаил.
Хотя нет, не входит! Вваливается… И веселенький такой!
– По ночам надо спать, товарищ первый секретарь, а не разбазаривать казенное электричество! Это грубая политическая ошибка!
Язык у Говорова заплетался.
– Ёшкин кот… – пробормотал Шульгин, потянув носом – Ты что, пьян?
Хотя что тут спрашивать, вон, пары парят!
– Будешь? – Говоров поболтал фляжкой, боезапас которой успел уж пополнить, отправив Егорыча в магазин.
Тот хоть и хмурился, а не перечил… понимающий человек! И Шульгин хмурится, но берет фляжку. Тоже понимающий человек!
– Ну Миха, ну, красавец! – покачал головой Шульгин. – За что пьем?
– За женщин! – провозгласил Говоров.
Шульгин вздохнул.
– Ну, за женщин – это святое.
Говоров хрипло хохотнул. Ну, Дементий как скажет, так словно печать приложит!
Тем временем Шульгин глотнул, передал фляжку Михаилу, глянул выжидательно, отлично понимая, что тот пришел не только выпить с другом.
Говоров швырнул на стул шляпу:
– У меня к тебе один конкретный вопрос.
– Ну? – прищурился Шульгин.
Михаил снова глотнул – такое ощущение, набирался храбрости.
Преувеличенно долго завинчивал пробку…
Шульгин насторожился.
И не зря!
– А что, если я разведусь с женой? – выпалил Говоров.
Шульгин откинулся на спинку кресла, словно друг и впрямь в него выстрелил!
С трудом, морщась от боли, поднялся:
– Зараза… у меня даже ногу свело от таких слов! – И вызверился от всей души: – У тебя что, чердак съехал? Или правда нашел себе бабу на стороне? Ритка прямо как в воду глядела!
Говоров глянул изумленно:
– Маргарита?!
– Маргарита! – передразнил Шульгин. – Такой допрос мне тут устроила!
– А ты меньше ее слушай! – пренебрежительно хмыкнул Говоров.
– Меньше слушай? – прошипел Шульгин. – Нет, это ты послушай! Есть мнение – поставить тебя вторым секретарем горкома! И обком одобрил твою кандидатуру!
– Ого, – тупо выдавил Говоров.
– И как, на хрен, я тебя разведенного, с двумя детьми, продвигать буду? – Шульгин уже с трудом сдерживался. – Ты котелком подумал?!
– Я лучше выпью, – растерялся Михаил, снова хватаясь за фляжку, но Шульгин вырвал ее и отшвырнул:
– Моральный облик партийца еще никто не отменял!
– Да люблю я ее, ты понимаешь?! – простонал Михаил.
И, глядя в ошеломленное лицо друга, доверчиво сказал:
– Я ведь думал, я ее потерял. Навсегда! А здесь – нашел!
– Хватит ерунду молоть! – рявкнул Шульгин. – Люди насмерть загибаются – страну из руин стараются поднять. Я как загнанная лошадь от усталости падаю каждый день! А у него любовь! Тьфу!
– А я что?! – возмутился Говоров. – Я тоже вкалываю! Без разгибу!
– Вот я и удивляюсь, – заорал Шульгин, – когда ты все успеваешь!
Перевел дыхание.
– Кстати, Ритуля тут про какую-то повариху говорила.
– Повариха, не повариха, – тяжело поднялся Михаил. – Она женщина!
Шульгин смотрел, глазам не веря.
– Дурак! – простонал тяжело. – Дурак! Сломаешь всю свою жизнь! До гроба будешь парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать!
Говоров усмехнулся.
Ах так!..
Шульгин окончательно потерял над собой контроль:
– Ты фронтовик! А сейчас я вижу перед собой тряпку!
– Да ты с тряпкой-то поосторожней! – взревел Говоров, вскакивая. – У меня четыре боевых ордена!
– Да знаю я, – с досадой бросил Шульгин.
Сильно надавил на его плечо, заставил сесть:
– Значит, так, орел! Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал.
– Дементий, ну послушай… – взмолился было Говоров, но осекся, увидев выражение лица друга.
Шульгин тяжело опустился на стул и приказал, глядя в сторону:
– Допивай коньяк. Проспись. А потом иди мириться с женой.
– Шульгин… – простонал Говоров.
Шульгин покосился – лицо у Михаила было как у тяжелораненого. Но сам виноват! Сам виноват! Однако Дементий все же попытался свести все к шутке и заговорил со своим любимым «сталинским акцентом»:
– У тебя Ритуля – такая красавица! Вах! Что тэбе еще, дураку, нужно?
Михаил нахлобучил шляпу, тяжело вздохнул:
– Эх, Шульгин, Шульгин!
Побрел к двери… Вдруг повернулся и тихо сказал, поглядывая на портрет вождя на стене:
– Да, кстати… ты поосторожней с этими шуточками… под Сталина.
– Да я ж любя, – растерялся от неожиданного поворота разговора Шульгин. – И только для своих.
– Ну да, ну да, – кивнул Говоров, снова поворачивая к двери. – Для своих, для своих…
Он вышел.
А Шульгин тяжел вздохнул.
Что за день… идешь по тонкому льду, в какую сторону ни глянешь, кругом полыньи!
Надо, пожалуй, прислушаться к совету Михаила – насчет этих шуточек. А вот прислушается ли Михаил к его совету?..
Ну что ж, время покажет!
* * *
Как ни странно было Говорову представить, что можно смирить себя и продолжать жить рядом с Тасей в одном доме, не говоря ей ни слова о любви, держаться равнодушно, как с посторонним человеком, даже оставаясь с ней наедине, ему пришлось это сделать. Он любил Тасю, но прекрасно понимал, что развод с Маргаритой будет означать не просто чудовищный скандал, который изломает его жизнь, но и – самое страшное! – потерю детей. Какое это будет для них страшное горе! А ему как пережить презрение Кости, разочарование Лили? Нет, Лиля не будет презирать отца, но Маргарита никогда не отдаст ему дочь. Никогда, несмотря на свою ненависть к ней!
Говоров прекрасно знал, что его жена – человек с сильным характером. Она пойдет на все: на скандалы, на жалобы в обком, да куда угодно, вплоть до ЦК партии! – только бы отомстить мужу, если он только заикнется о разводе. А если он начнет доказывать, кто родная мать Лили, его сочтут сумасшедшим морально-бытовым разложенцем!
В него пальцами будут тыкать на улицах!
И Тася… Останется ли она с ним после скандалов – неизменных спутников развода?
Нет, не жестокое пророчество Шульгина об участи совхозного парторга испугало Говорова. Если бы с ним были Тася и Лиля… Ну и Костя, конечно, Костя! – он выдержал бы все. Но потерять их – нет, он не был готов к этому!
Поэтому и последовал совету Шульгина. И теперь держал себя как ни в чем не бывало. Даже ложился в постель с Маргаритой – представляя, что рядом с ним Тася…
Вряд ли жена оставалась довольна его торопливыми, скупыми ласками: ведь в эти минуты Говоров думал только о себе, о том, чтобы снять то неимоверное напряжение, в котором пребывал постоянно. Однако для Маргариты, кажется, имело огромное значение уже хотя бы то, что муж вернулся в супружескую постель и, пусть лишь внешне, у них нормальные отношения – и днем, и ночью.
Впрочем, Говоров иногда ловил на себе настолько холодный, изучающий взгляд жены, что чувствовал себя каким-то насекомым под микроскопом, за которым наблюдает некий исследователь.
Надо заметить, что он и сам проникся страстью к психологическим наблюдениям. Исподтишка присматривался к знакомым, сослуживцам, посторонним людям, с которыми встречался на совещаниях и пленумах, к своему начальству и пытался понять: неужели все они тоже терпят ложь, скуку, а порою и мучения в семейной жизни ради того, чтобы сохранить свою должность, чтобы их не исключили из партии, не ославили, не опозорили… не разлучили с детьми?!
По его наблюдениям, выходило, что таких же притворщиков, как Михаил Иванович Говоров, на свете живет немало… Странным образом это открытие помогало переносить собственные душевные страдания.
Вот если бы только Тася не смотрела на него так холодно!..
Ему страшно хотелось дать ей понять, что она для него – единственное существо на свете, хотелось подтвердить свои чувства. Сделать какой-то подарок… Дорогой, памятный! Какую-то вещь, которую Тася могла бы всегда носить – и, взглянув на нее, волей-неволей вспоминать его, Михаила. Но как это сделать? Как преподнести подарок так, чтобы она взяла его, не могла не взять?
Пришлось ждать Нового года. И хорошенько раскошелиться: ведь он не мог сделать подарок одной Тасе, нужно было замаскировать это подарками всем другим, а главное – Маргарите, чтобы, так сказать, замазать ей глаза и отвлечь внимание от Таси…
На праздник приехал из Москвы Костя, выглядевший необыкновенно повзрослевшим в своей суворовской форме. Маргарита была так счастлива встрече с ним, что несколько ослабила свое неусыпное и тягостное внимание к мужу.
На радостях, что освободился от ее надзора, Говоров вовсю разошелся: нарядился Дедом Морозом и веселил гостей.
Которых оказалось не так уж много. Никого из посторонних, кроме Евсея Ильича, не звали. Шульгина, конечно, пригласили, однако он что-то задерживался. То ли дела перехватили, то ли пришлось праздновать у первого секретаря обкома. Говоров еще предлагал позвать Руфину Степановну, однако Маргарита скорчила такую гримасу…
Ну и ладно, Говоров не стал спорить. Даже к лучшему, что Маргарита против. Могла бы выйти неловкость. Наверняка Руфина не забыла ту немыслимую сцену, которая однажды разыгралась в кабинете директора завода, когда он носил на руках какую-то неизвестную женщину и восклицал, совершенно потеряв голову: «Тася, Тасенька!» Легко представить, какое у нее стало бы лицо при виде этой самой Тасеньки, которая преобразилась в повариху в доме Михаила Ивановича Говорова!..
Так что в самом деле – собрались только свои, и вот настал тот долгожданный миг вручения подарков. Об этих подарках Говоров позаботился очень старательно, и искренняя радость домашних доставила ему огромное удовольствие.
Лиля получила коньки-снегурки и немедленно кинулась показывать их Маргарите. Однако после этого она подбежала к Тасе, и Говорову показалось, что Маргарита наблюдает за этим со странным выражением лица.
Впрочем, то, что Тася необыкновенно ласкова с Лилей, а девочка к ней привязалась, в доме заметили все.
Да и что? Добрая женщина Тася, а Лилю трудно не полюбить. И все же взгляд Маргариты стал подозрительным.
Или на воре шапка горит?..
Честно говоря, Говорову так не хотелось отягощать этот праздничный вечер какими-то неприятностями, пусть даже самыми мелкими, что он тотчас прогнал все из головы и продолжал доставать из красного дедморозовского мешка новые подарки.
Косте был вручен фотоаппарат ФЭД с пленкой – вполне готовый к употреблению, – и сын мгновенно запечатлел, как Говоров набрасывает на плечи Маргарите серый каракулевый полушубок.
– Маргарита Васильевна… – простонала восхищенная Варвара. – Королева!
Маргарита бросилась на шею мужу, и поверх ее головы Говоров взглянул на Тасю. Она мгновенно опустила голову, но ему не почудился, нет, не почудился промельк жестокой ревности и боли в ее ясных серых глазах!
Говоров почувствовал себя таким счастливым, каким не был уже давно, очень давно!
«Ничего, Тасенька! – мысленно пообещал он ласково. – Ты не думай – я тебя не забыл! Это дороженный полушубок – ерунда, отвлекающий маневр, дымовая завеса! Все это делается только ради тебя – ну и ради детей, конечно!»
Варвара получила настоящий оренбургский платок, над которым принялась причитать так восторженно, что все покатились со смеху.
– А Тасе? – вдруг встревожилась Лиля. – А Тасе подарок?
Говоров хотел схватить их обеих в объятия – и дочку, и ее мать, двух своих самых любимых женщин. Какое же счастье, что Люлька такая чудесная девчонка! Как же она его порадовала этим восклицанием, этой заботой!
Тасе стало неловко. Маргарита поджала губы и «тактично» зашикала на Лилю, как бы давая понять, что зря она это, зря, ведь прислуга ни на какие подарки рассчитывать не может. Варвара – ладно, она почти член семьи, а эта Тася кто вообще?! Какие ей подарки?!
– Конечно! – почти с мстительной радостью вскричал Михаил Иванович. – И Тасе будет подарок! Конечно!
Он достал из красного мешка коробочку и постарался встать спиной к Маргарите.
– Тася… вот!
Напускное веселье исчезло из его голоса, и лицо стало серьезным:
– Часы…
Взгляд Маргариты прожигал спину, Говоров чувствовал это физически!
Но сейчас все было неважно, кроме радости в глазах Таси.
– Ну что вы, не нужно, это же очень дорого… – пролепетала она, страшно смутившись при виде маленьких анодированных – ну почти как золотых! – часиков на затейливом кожаном ремешке, лежавших в продолговатой бархатной коробочке.
– Но вы же должны знать, когда завтрак, обед и ужин, – хрипло сказал Говоров, не сводя глаз с Таси и точно зная, что слышит она сейчас совсем другие слова – те, которые он произносил мысленно: «Я хочу, чтобы ты думала обо мне каждую минуту, каждую секунду! Чтобы ты знала, что я томлюсь по тебе каждую минуту, каждую секунду! Эти стрелки отсчитывают время моей любви к тебе, которая бесконечна, как само время!»
Судя по тому, каким светом засияли ее глаза, она все услышала, все поняла.
Пробормотала:
– Спасибо вам, Михаил Иванович! – и быстро ушла в кухню.
Вот если бы кто-то подарил Говорову возможность свободно пойти за ней и обнять…
Но Деду Морозу почему-то никто и никогда не дарит подарков, тем более – таких!
– От фронтовика – фронтовику! – провозгласил Говоров, отвлекаясь от этих ненужных мыслей и опасных желаний и вручая Евсею Ильичу серебряный портсигар.
Он и не заметил, как Маргарита тоже отправилась на кухню.
Там Варвара помогала Тасе застегнуть ремешок часов. Конечно, с непривычки трудновато.
Маргарита с самым приветливым выражением лица погладила Варвару по полным плечам, прикрытым белым роскошным платком, и улыбаясь взглянула на Тасю:
– Похвастайтесь подарком, Таисия!
Тася встревожилась, но часы неохотно отдала.
Маргарита взяла их изящной ручкой, повертела, а потом, не сводя с Таси глаз, вдруг разжала пальцы.
Часы упали на пол…
– Маргарита Васильевна! – ахнула Варвара.
Тася стремительно опустилась на колени, схватила часики, поднесла к уху.
Они не шли.
– Надо же, – равнодушно сказала Маргарита, – упали! Я такая неловкая…
Тася медленно выпрямилась, сжимая в кулаке часы.
Варвара просто похолодела, увидев, с каким выражением она смотрит на хозяйку.
– Вы же… – пробормотала Тася. – Вы же…
«Замолчи!» – мысленно приказала ей Варвара. Слепому было видно, что Маргарита Васильевна нарочно уронила часы. Бросила их, вот и все! Ох, стервозная… но что делать? Небось тошно ей стало видеть, какой дорогой подарок Михаил Иванович прислуге преподнес! А уж если бы она знала про тот случай, когда ее муж… Да вцепилась бы Таське в волосы, вот и все, не посмотрела бы на свою образованность, воспитание, на то, что истинная дама. Ревность из любой дамы базарную бабу сделает!
– Что? – с вызовом произнесла Маргарита, насмешливо глядя на Тасю. – Ну, что я?
Та зажмурилась и кинулась вон из кухни.
– Тася! – донеслось восклицание Лили. – Ты куда?
И дрожащий голос Таси:
– Я сейчас приду, сейчас…
Маргарита почувствовала, что ее губы расползаются в торжествующей улыбке, но вдруг заметила, как на нее косится Варвара.
Толстуха тоже все поняла.
Э-э, нет! Надо немедленно расставить все по местам. Таська получила свое, но Маргарите нужны не только враги, но и союзники.
От победительной улыбки и следа не осталось – теперь губы Маргариты жалобно кривились.
Ей в самом деле стало невыносимо жалко себя… Из-за того, что вынуждена вести такие разговоры с этой толстой старой дурой! Но нужно все раз и навсегда выяснить, в конце концов.
Варвара ей не соврет!
– Варвара, – словно бы с усилием выговорила Маргарита, – между моим мужем и этой… есть что-нибудь?
– Бог с вами, Маргарита Васильевна, вы что?! – сердито пожала плечами Варвара. – Да ведь кто он – а кто она?! Что вы! Михаил Иванович просто широкой души человек. Вот и делает такие подарки. Ну вы ж ко мне его не ревнуете, а мой платок, поди, дороже, чем ее какая-то побрякушка.
«Дура старая! – чуть не рявкнула Маргарита. – Совсем спятила, чтобы я к тебе ревновала?! Или она притворяется? Нарочно всякую чушь несет, чтобы меня отвлечь?»
Но Варвара смотрела так преданно, так участливо…
– Маргарита Васильевна! – ласково прожурчала она. – Ну?..
Маргарита осторожно вытерла мизинчиком воображаемую слезинку в уголке глаза и смущенно улыбнулась:
– Спасибо вам!
– И не думайте об этом! – распиналась Варвара.
Обе женщины ласково переглянулись, причем каждая из них напряженно размышляла в этот момент, удалось ли обмануть другую.
– Варвара! Маргарита! – раздался голос Говорова. – Что вы там засиделись! К столу! Евсей Ильич, готовь бокалы!
– Папа, и мне шампанского! – закричал Костя.
– Можно! – согласился Говоров. – Сегодня все можно! Время, время!
Хлопнула пробка, шампанское хлынуло пенистой струей…
Раздался телефонный звонок.
– Уже поздравляют! – всплеснула руками Варвара.
Михаил Иванович передал бутылку Евсею Ильичу и взял трубку:
– Да, Говоров.
– Миха, Мих, это я, – послышался голос Шульгина.
– Дементий! – радостно закричал Говоров. – Ну ты где? Мы уже все за столом! Двенадцать часов почти! Пирог сейчас будет горячий!
– Миха… – Шульгин говорил с трудом. – Мне час назад сообщили… За мной придут.
Говоров выронил трубку.
– Говоров! – подбежала Маргарита, сунула в руку бокал: – Пять минут до Нового года, ну какие могут быть дела? Пойдем, пойдем! – Она брякнула трубку на рычаг и принялась подталкивать мужа к столу. – За Новый год, за день грядущий! Давай-давай! Говоров, с тебя тост!
– Давай, батя! – приободрил Костя.
А Михаил словно онемел.
– Давай, пап! – попросила Лиля.
Говоров молчал.
– Ну давайте я скажу! – воскликнула Маргарита. Голос ее стал серьезным: – Первый тост – за самого близкого и дорогого всем нам советского человека – за великого Сталина!
– Ура! – заорал Костя.
– А теперь я!
Лиля вскочила на стул и выпалила без запинки:
В небе столько звездочек
В светлой синеве,
Сколько дум у Сталина
В светлой голове!
– Молодец! – заохала Варвара, и Маргарита вторила:
– Молодец!
Все чокались, кричали:
– С Новым годом!
Говоров с трудом сделал глоток и едва не подавился. Поставил бокал, буркнул:
– Извините! – и поспешно вышел.
Маргарита удивленно оглянулась.
Где муж?
И кухарки нет…
Уж не утешать ли ее Говоров отправился?!
Маргарита выскочила из комнаты.
Ее не смутило, что придется подслушать под дверью.
Из-за Тасиной доносилось тихое всхлипывание.
Маргарита криво усмехнулась. Ну поплачь, поплачь… А ведь если сгорит пирог, еще горше заплачешь!
Однако где же Михаил? Никаких больше в комнате посторонних звуков… мужского голоса тоже не слышно.
Стоп, да Говоров же в своем кабинете!
– Миша! – ворвалась в дверь Маргарита. – Ну куда ты пропал?! Перед гостями же неудобно!
И осеклась, увидев, что он складывает в чемоданчик какие-то вещи.
Вот те на… Какая может быть командировка в новогоднюю ночь?!
– Чемодан? – спросила изумленно.
И тут же увидела лицо мужа.
Такая тоска в глазах… Тоска.
И страх.
Маргарите стало не по себе.
– Что происходит?!
– Мне надо уехать, – с запинкой выговорил Михаил. – У Шульгина неприятности.
– Неприятности? – повторила Маргарита, не понимая… Или отказываясь понимать?
– Ну, – пожал плечами Говоров, – назовем это так.
И снова отвернулся к чемодану.
Маргарита как стояла, так и плюхнулась на диван.
– Он что… тоже оказался врагом народа? – пролепетала в ужасе.
– Слушай, не говори чепухи! – рявкнул Говоров.
Впрочем, в глазах его не было злости. Только отчаяние…
Маргарита постаралась взять себя в руки, но не получалось.
– Миша, но ты же… Ты же не делал ничего плохого! – еле выговорила она дрожащим голосом.
Михаил безнадежно усмехнулся. У Маргариты так и хлынули слезы:
– Может, обойдется?
– Да все знают, что я человек Шульгина, – угрюмо ответил Говоров, убирая в чемодан кусок хозяйственного мыла.
Вот интересно, откуда у него в кабинете это грубое, дурно пахнущее мыло?
Да оттуда, вдруг поняла Маргарита, что муж был готов к тому моменту, когда ему вдруг придется спешно укладывать вещи, в страхе и тоске ожидая стука в дверь! Поэтому все было приготовлено заранее.
Он ничего плохого не сделал. И все же он был готов…
Но ей еще не вполне верилось! Точнее сказать, верить не хотелось, не было сил верить в такую беду!
Ведь случись что с Михаилом… И с ней тогда что будет?! Шульгин – ладно, он одинокий. А у Говорова – семья! Маргарита – жена врага народа? Дети врага народа? Котя вылетит из училища. Все они вылетят из Дома с лилиями. Прощай, прислуга, распределитель… Все прощай! И только Лилька на Маргаритиной шее останется висеть!
А если и саму Маргариту арестуют?!
– Поеду я, разузнаю все, – прорвался сквозь окутавшую ее дымовую завесу ужаса голос Говорова. – Но надо быть готовым ко всему.
Он смотрел так… словно прощался.
И Маргарита поняла: в самом деле прощается.
Кинулась к нему, прижалась, соскользнула на колени, заломила руки:
– Миша, не уходи, я тебя умоляю! Ты же не вернешься, родной!
Говоров поднял ее, рыдающую, прижал, бормоча:
– Ну, все, все…
И вышел, сопровождаемый ее причитаниями.
Маргарита голосила, как по мертвому. Да он таким себя и чувствовал…
* * *
Вскоре его «Победа» затормозила около здания горкома. Говоров сам был за рулем. Выскочил, глядя на окна кабинета Шульгина. Там было полутемно…
Похоже, горит светильник около дивана, сообразил Михаил. Если бы в кабинете был обыск, зажгли бы все лампы!
Или уже увезли Шульгина, а свет погасить забыли?
Говоров неуверенно вошел в здание, покосился на охранника, самозабвенно слушавшего праздничный концерт по радио.
– С Новым годом, Михаил Иванович! – воскликнул тот, смущенно выключая музыку.
– Товарищ Шульгин… – заикнулся Говоров, но договорить не смог.
– У себя, работает! – оживленно закивал охранник. – Даже в Новый год! Прямо как товарищ Сталин!
– Да, да, – кивнул Говоров, бросаясь к лестнице.
За спиной снова тихонько зазвучала музыка…
Первое, что Говоров услышал, распахнув дверь кабинета Шульгина, был мучительный стон.
Дементий лежал на диване.
– Миха, ты? – пробормотал Шульгин, слегка поворачивая голову к открывшейся двери.
– Что с тобой? – бросился к нему Говоров.
– Да ногу скрутило, – Шульгин приподнялся. – Дай водички.
Михаил торопливо налил из графина в стакан. Удивился тому, как дрожат руки.
– А я вот гнал машину. Не знал, застану тебя, нет…
Шульгин приподнялся, высыпал в рот пакетик пирамидона, запил несколькими торопливыми глотками.
Говоров подтащил к дивану стул, сел:
– Ну теперь можешь толком объяснить?!
Шульгин лежал, глядя в потолок.
Заговорил не сразу:
– Позвонил один человек хороший… хоть и из органов.
Говоров нервно хмыкнул.
– Не смейся, там тоже люди есть, – продолжал Шульгин. – Он меня и предупредил… Многим рисковал! Оказывается, они ко мне давно присматривались.
– Неужели это из-за твоих шуточек над… – Говоров замялся, обернулся к портрету генералиссимуса.
– Бери выше! – Шульгин с трудом сел. – По меньшей мере – шпион английский!
Насторожился, прислушиваясь. За окном раздался шум машины… нет, проехала. Не остановилась!
– Как, впрочем, и весь бывший аппарат обкома, – шепотом добавил Шульгин. – Вот такие вот дела, братишка.
– А этот твой хороший чекист, – осторожно спросил Говоров, – обо мне не упоминал?..
– Нет, к счастью, – выдохнул Шульгин.
Встал, тяжело опираясь на палку:
– На фронте самое поганое время – это перед боем… Вот как сейчас! Быстрей бы уже приехали, мать их в душу!
А за окном сновали машины… Почему их так много в праздничную новогоднюю ночь?!
На счастье, все проезжают мимо горкома.
– Ждать невыносимо… – почти простонал Шульгин.
Налил коньяк в стакан:
– Миха… давай выпьем.
Говоров опрокинул коньяк одним глотком, как воду. Шульгин налил себе, тоже выпил.
Похоже, вкуса он не ощутил, как, впрочем, и Говоров.
– Слушай, Шульгин, – сказал он, – мы – честные коммунисты. Что партия поручала, то и выполняли! Не щадя ни себя, ни других! Они там должны понять – это ошибка!
– Хрена с два они поймут, – горько усмехнулся Шульгин. – Ты многих видел, кто оттуда вышел?
Говоров отвел глаза.
Что на это сказать? Сказать было нечего…
– Я еще в сорок восьмом нехорошее почуял, – признался Шульгин. – Когда они начали чистку по регионам.
Он снова наклонил бутылку над стаканом – и замер.
Повернул голову к двери…
И тут Говоров тоже различил приближающиеся шаги.
Как же они прослушали подъехавшую машину?.. Хотя, возможно, она встала за углом.
Дверь распахнулась. Вошли трое в штатском: в костюмах, в мягких просторных пальто. Один, впереди, в шляпе, двое других – без головных уборов. По лицам сразу видно – подчиненные.
Кто-то из них щелкнул выключателем у двери, и в кабинете сразу стало мучительно светло.
– Гражданин Шульгин? – спросил тот, кто вошел первым.
– Да, – кивнул Шульгин. – Только не гражданин, а товарищ!
Человек в шляпе вынул из внутреннего кармана пальто красное служебное удостоверение, развернул.
Его фамилия была Полищук, звание – майор государственной безопасности.
– Гражданин Шульгин, вы арестованы, – сказал Полищук, убирая удостоверение. – Вам придется проехать с нами.
– Я понял, майор, – пробормотал Шульгин. – Не будем тянуть резину.
Он неловко повернулся и выронил палку. Говоров нагнулся – поднять, однако майор оказался проворней.
Подхватил палку, чуть не швырнул Шульгину.
Холодно взглянул на Говорова:
– А вы, товарищ?..
Тот достал паспорт, подал.
Полищук медленно читал.
– Я знаю товарища Шульгина много лет, – не выдержал Говоров.
Он чувствовал взгляд Дементия, который словно кричал: «Молчи! Молчи!» Но не мог молчать:
– Он честный коммунист, предан делу партии! Он войну прошел!
– Мы разберемся, – холодно сказал майор Полищук, возвращая паспорт. – А вам, товарищ Говоров, я настоятельно рекомендую покинуть этот кабинет.
– Майор! – рявкнул Говоров, теряя голову от ярости. – Ты как разговариваешь со старшим по званию?! Я подполковник!
– Знаю, – кивнул майор. – Говоров Михаил Иванович. Родился 17 октября 1916 года в деревне Каменный Ключ Валуевского района Курской области. Русский. Из рабочих. Член партии с 1939 года. Рекомендацию вам давал Шульгин. Двое детей – Константин и Лилия Говоровы…
Помолчал и спросил с недоброй улыбкой:
– Продолжать?
Говоров спрятал паспорт.
– Ну что стоим? – полуобернувшись к сопровождающим, холодно спросил майор. – Изымайте все документы.
Пошел к двери, бросил небрежно:
– Шульгин, на выход!
– Давай, Миха! – Шульгин поспешно подал руку.
Говоров тряхнул ее, словно клятву давал:
– Я переверну весь обком! Я дойду до ЦК!
Полищук, стоявший у двери, длинно вздохнул.
Понятно… Таких клятв он уже слышал невесть сколько, да где они, те клявшиеся?..
– Рокоссовский поможет! – выкрикнул Говоров, вне себя от ошеломляющего сознания собственного бессилия и невозможности что-то изменить, как-то помочь Дементию. – Рокоссовский! Мы с ним еще со Сталинграда! – Мстительно поглядел на майора: – Он, кстати, тоже был арестован – еще до войны! В тридцать седьмом!
Шульгин посмотрел в глаза друга, слабо улыбнулся и пошел к двери, тяжело опираясь на палку.
Те двое молча листали книги, бумаги, небрежно бросая все на пол…
Говоров только сейчас увидел, что у порога стоит набитый «сидор».
Шульгин накинул лямку на одно плечо и обернулся:
– Миха! Таких друзей, как ты… У меня только ты!
Майор открыл перед ним дверь.
Потом дверь захлопнулась.
Один из сотрудников, обыскивающих кабинет, словно только этого и ждал, включил радио.
Говоров узнал мелодию. Это был «Вальс цветов», который часто играла Лиля во время своих уроков музыки…
Лиля. Дом с лилиями!..
Надо возвращаться, и поскорей.
* * *
Маргарита бросилась к мужу, едва он вошел. Можно было подумать, она все это время так и стояла у входа…
А может, и правда стояла. Какие тени залегли под глазами, как вытянулось лицо… Страшно ей! Еще бы…
– Миша! Мишенька! – Осыпала поцелуями: – Ну что? Ну что?!
Говоров не собирался от нее ничего скрывать. Пусть уж лучше ждет самого худшего!
– Плохо, Рита, плохо.
– Что плохо?!
– Все плохо, – тяжело вздохнул он.
Маргарита вдруг покачнулась, запрокинула голову…
Говоров еле успел ее подхватить, посадил в кресло, зашептал:
– Тихо, тихо! Риточка, тихо!
Сел напротив:
– Успокойся.
У нее расширились глаза:
– Нас что, тоже могут арестовать?..
– Могут, Рита, – неохотно кивнул Говоров. – Все может быть.
Маргарита заломила руки и с надрывом вскрикнула:
– Я не могу… Я не смогу в тюрьме!
Вскочила, забегала по комнате:
– Я не смогу! Я не выдержу! Я ведь умру в тюрьме!
Она кидалась то к мужу, то к двери, словно пыталась убежать от страшного известия, принесенного Говоровым.
– А Костя? Костенька? – голос Маргариты зазвенел. – Он же ребенок совсем! А Лилька? С ними что будет?!
– Рита! – вскочил Говоров.
Почему он считал, что Маргарита сильнее? А с ней вон что происходит. Развалилась на части… Да ведь ее крики разносятся по всему первому этажу! А на кухне Варвара и… Тася.
Говоров схватил жену, тряхнул изо всех сил, глядя в безумные от ужаса глаза, и воскликнул:
– Рита! Послушай меня!
Маргарита смотрела тупо, словно ничего не слышала, но Говоров все же надеялся, что она его слышит:
– Рита! Ты сейчас поедешь в город, – приказал он. – На квартиру. Возьми все мои бумаги в столе, собери свои вещи – самое необходимое. Вы должны уехать! Уехать! Ты поняла?
Он смотрел только на жену и даже не подозревал, что за дверью стоит Тася, которая слышит каждое слово.
– Уехать? – Маргарита начала приходить в себя. – Уехать! Да, это очень правильная мысль! Уехать надо!
И, оттолкнув мужа, она понеслась по лестнице вверх – переодеваться.
Говоров рухнул на стул, сокрушенно качая головой.
Эх… трудно винить Маргариту, она всего лишь женщина. Он сам виноват… он один. Маргарита не остановится, бросит, убежит, спасая Костю… и себя… ну, может, и о Лильке позаботится все же…
Он был рад, когда жена и разбуженный ею Костя вышли из дома, не заглянув к нему и не сказав ни слова.
Ну да, они спешили… исполнить его поручение.
Говоров кивнул с горькой усмешкой и подумал, как же это хорошо, что Маргарита умеет водить машину!
* * *
Маргаритой всегда овладевала некоторая оторопь, когда она внезапно возвращалась в городскую квартиру. Какое же это бедняцкое убожество перед Домом с лилиями!.. И ведь никак, ну никак не уговорить Говорова заняться здесь ремонтом. Все дела да дела!
Однако сейчас она не замечала ни скрипучих дверей, ни выгоревших обоев… просто потому, что включена была только одна маленькая лампочка – чтобы не привлекать ничьего внимания. Соседа, правда, нет, на дежурстве вроде, но береженого бог бережет.
Маргарита беспорядочно открывала шкафы. Михаил сказал – возьми мои бумаги. А какие бумаги-то? Неужели все?
– Мама, стол не открывается! – донесся голос Кости.
Какое счастье, что рядом сын, любимый сын. Он так повзрослел… он все без объяснений понял и ринулся с Маргаритой в город. Спасать отца… Да их всех спасать!
Маргарита ринулась к столу, принялась дергать запертый ящик.
– Погоди, – отстранил ее Костя. – Давай я.
В руках у него блеснуло лезвие перочинного ножа. Раз-два… ящик открылся!
– Тебя этому в Суворовском научили? – не то осуждая, не то поощряя, спросила Маргарита, но Костя только подмигнул и посторонился.
Маргарита, невольно улыбаясь, выдвинула ящик и принялась выгребать оттуда какие-то папки, конверты, старые записные книжки…
Из одной выпала фотография, почему-то полуобгоревшая.
Маргарита взглянула с любопытством… Михаил в форме, молодой какой, красивый, веселый… а рядом! А рядом!..
– Костя, собирайся, едем! – крикнула Маргарита, бросаясь к двери.
Она забыла обо всем, обо всем на свете, теперь она думала только об одном: о предательстве мужа… О страшном предательстве! И перед этим оскорблением отступил даже страх перед арестом.
Так что первое, что Маргарита сделала, вернувшись в Дом с лилиями и оставшись с Михаилом наедине, это отвесила ему пощечину. Да с каким же удовольствием!
– Ты же сказал, что она погибла! Погибла! А она у меня здесь, под носом! Бесстыжая!
Михаил не отворачивался от пощечин, которые сыпались одна за одной.
Только вздохнул и сказал, как тогда, в ту ночь после своего возвращения:
– Рита, осади!
За это получил еще…
– Ну, если тебе будет легче, бей, – пробормотал безнадежно. – Виноват, да.
У Маргариты больше не осталось сил ни на злобу, ни на упреки, ни даже на страх. Некрасиво утирая нос и слезы ребром ладони, она выдохнула горестно:
– Да… сколько же в тебе намешано… и хорошего, и гадкого! То ты ангел, то ты… скотина!
Говоров тяжело сел рядом:
– Да как и в каждом человеке, Рита. Как и в тебе.
Больше он ничего не добавил. Поднялся, подтолкнул жену к двери:
– Ну, давайте уже, поезжайте!
Маргарита молча вышла, напоследок швырнув на стол фотографию. Говоров усмехнулся, подобрав ее и пряча в карман: с городской квартиры Маргарита привезла только этот снимок. И если там остались какие-то компрометирующие бумаги, значит…
Значит, они там остались! И сейчас уже поздно что-то делать.
Говоров подошел к окну.
Уже рассвело.
Срочно вызванный Егорыч, все понимающий и молчаливый, погрузил в «Победу» чемоданы, захлопнул дверцу за Маргаритой и Костей. Они ехали на вокзал: сначала в Москву, потом в Ялту. Пока решено было Костю в училище не отправлять: под предлогом резкого ухудшения здоровья. Если с Говоровым случится самое плохое, Косте лучше быть рядом с матерью, ударившейся в бега. Известно, какая участь ожидала детей врагов народа. Детдом, позор… Нет, уж лучше в Ялте пересидеть, не сомневалась Маргарита. Денег у нее было предостаточно…
Егорыч завел мотор.
И вдруг из дому выбежала Лиля – в одном платье, в неуклюжих валенках.
– Мама! Мамочка! Подождите меня! Я с вами хочу!
Да, подумал Говоров, глядя на дочь, бегущую за машиной, Маргарита так и не стала ей матерью. Бросила – и не оглянулась…
Следом вылетела Тася с шубкой в руках:
– Лиля, куда ты, куда?! Простудишься!
Говоров не выдержал, тоже выскочил вон:
– Лиля!
И вдруг автомобиль остановился.
– Мамочка, я с вами хочу!
Маргарита выбралась из машины, кинулась к девочке:
– Доченька!
Говоров споткнулся.
Подбежала Тася с шубкой, укутала девочку.
Но Лиля рвалась, отталкивала ее:
– Пусти! Я с мамой хочу!
Говоров увидел, как Егорыч крепко потер лицо – в полном сокрушении…
Михаил Иванович схватил дочку на руки, почти с мольбой крикнул Маргарите:
– Ну поезжайте уже! – и быстро пошел к дому.
Лиля верещала над ухом:
– Костя! Котька! Мамочка!
– Лилька, мы скоро приедем! – завопил Костя, выглядывая из «Победы».
Из-за этих криков Говоров не услышал, как Маргарита бросила в лицо ошеломленной Тасе:
– Потаскуха!
Тася немо застыла посреди дороги.
– И дочь твоя такой же вырастет! – мстительно добавила Маргарита и снова села в кабину: – Да поехали уже, Егорыч!
Машина тронулась.
Тася побежала в дом.
* * *
Еще вчера решили, что Лиле нужно уехать тоже. Ее забирала к себе в деревню Варвара. В ту самую деревню, где жила ее сестра, мать Сергея.
Если у Варвары и вертелся на языке вопрос, отчего же это родная мать дочку свою с собой не взяла в Москву, то она этот вопрос благоразумно не задавала и все ворковала, ворковала, успокаивая Говорова, которого аж трясло от беспокойства: он страшно боялся, что за ним приедут раньше, чем семья окажется в безопасности. Оттого и поглядывал то и дело в окно.
– Михаил Иванович, да не волнуйтесь, пересидим! – снова и снова повторяла Варвара. – Изба у меня теплая, добротная, харчи раздобудем. Господи, да ненадолго ж прощаемся! Скоро увидимся!
– На тебя надеюсь, Варвара, – кивнул Говоров.
– Да Лильке в деревне еще и понравится! – посулила она. – Ну что, поехали, лягушка-путешественница? Готова?
Тася натягивала Лиле теплые носки, валенки, помогала надеть шубку.
– Я не лягушка-путешественница! – насупившись, сообщила Лиля, которой очень не нравилась вся эта творившаяся вокруг суета. – Я – Карамелька. Меня Сережа так называет.
– Лилька-карамелька, – задумчиво повторил Говоров, снова и снова вслушиваясь – не скрипит ли снег под колесами подъезжающего «воронка»? Хотя они ведь могут остановиться и поодаль, как вчера, когда забирали Шульгина…
– А что такое потаскуха? – вдруг спросила Лиля.
Тася тихо ахнула.
Говоров оторопел.
– Господи, батюшки, да где ж ты такому научилась? – всплеснула руками Варвара. – Неужели в школе?!
Лиля опустила глаза.
Тася поспешно повязывала ей шарф дрожащими руками.
– Ты смотри! – погрозила пальцем Варвара. – Глупости не повторяй!
Хлопнула дверь.
Говоров содрогнулся… и тотчас перевел дыхание.
– Морозец под вечер знатный! – вбежал Сергей в огромных валенках и тулупе. – Здрасте!
– Сережа! – обрадовалась Варвара.
– Привет, Карамелька!
Лиля сначала засмущалась, опустила глаза, дергая завязки коричневой цигейковой шапки, но тотчас радостно кинулась к Сереже, который взял ее за руки и тихо сказал, словно сообщал величайший в мире секрет:
– Я тебе новые санки смастерил. Стоят за дверью и дожидаются хозяйку.
– Ну, хватит разговоры разговаривать! – засуетилась Варвара. – Давай бери чемодан! И пошевеливайся! Пока еще доберемся!
– Что там добираться! – засмеялся Сережа, схватил чемодан и, нагнувшись, подмигнул Лиле: – Ну!
Она привычно вскочила ему на спину, махнула отцу рукой:
– Все, мы поехали!
– Ну ты погляди! – рассмеялась Варвара. – Чисто жених и невеста!
– Что ты сказала? – изумился Говоров.
– Ой, – спохватилась Варвара, – да не слушайте вы меня, Михаил Иванович! – Она схватила корзинку с продуктами, приготовленными на первое время, и побежала вслед за племянником: – До свиданья!
– Да, – рассеянно простился Говоров. – Давай, Варвара…
Повернулся к Тасе, уже набросившей шубку и шаль:
– А что с Лилькой? Засмущалась вдруг…
Тася улыбнулась так, что заиграли ямочки на ее щеках:
– Влюбилась твоя дочуня.
– Вот Евина дочка, – растерялся Говоров. – Девять лет – а туда же! Хотя я где-то читал, что каждая девчонка, едва родившись, уже о любви мечтает. Природа!
Тася опустила глаза.
Говоров спохватился, подал Тасе пачку денег:
– Вот. Это вам на первое время. Возьми. Ну…
Ну хоть сейчас-то он сможет ее поцеловать?!
Как странно, как страшно… весь этот кошмарный, безумный день, устраивая отъезд семьи, беспокоясь о детях, вспоминая Шульгина, не забывая и о своем унылом будущем, он не мог отогнать мысль, что настанет, настанет минута, когда они с Тасей – в самом деле, пусть всего лишь на минуту! – окажутся вдвоем.
Только они двое.
Потянулся к ней, однако Тася отстранилась, поспешно расстегнула платье на груди, сняла крестик:
– Вот. Он дочку сберег и тебя сохранит!
Надела крест на Говорова:
– Возьми!
– Да нельзя мне, – улыбнулся он. – И не верю я…
– Ничего, ничего, – твердила Тася. – Это на время. Пока все не кончится.
Она проворно заправила крест под его воротник, разгладила галстук, и Говоров на миг зажмурился, счастливый от прикосновения ее рук.
– Ну… ну с богом тогда, что ли…
Тася кивнула и поспешно пошла к двери. И вдруг повернулась, бросилась к Михаилу, обняла, покрыла лицо торопливыми поцелуями и убежала. Так быстро убежала, что Говоров даже не успел ее обнять. И все, что хотел сказать, тоже не сказал.
Хотя зачем? Чего еще не сказано между ним и Тасей? Да и что нужно говорить?! Все и так понятно…
Говоров вышел на крыльцо – проводить полуторку, которая увезла двух самых дорогих, самых любимых его женщин.
Окинул прощальным взглядом занесенный снегом сад… чудесный, сказочный, волшебный… лодка на берегу ледяного пруда казалась изваянной из инея, ветер лениво шевелил слабо звенящие гирлянды морозного кружева…
Смеркалось.
Говоров вернулся в дом, выпил чаю. Переоделся: свитер, военные галифе, сапоги, портянки намотал. Небось «там» в ботиночках пропадешь… Было холодно: сегодня забыли натопить в суматохе отъезда. Михаил Иванович надел шинель и прилег на диван в гостиной, ожидая, когда в дверь постучат… или войдут без стука, как вчера вошли к Шульгину?..
Казалось, он спал какую-то минуту. Звонок так и ввинтился в уши!
Говоров вскочил… уже светло за окнами!
Схватил приготовленный чемоданчик, бросился к двери…
Да нет же, это телефон звенит!
Ночь прошла, что ли? А никто так и не приехал за ним?
Телефон разрывался.
Понятно. Это они… сейчас скажут, чтобы он никуда не отлучался…
Взял трубку:
– Говоров, слушаю.
– Михаил, приветствую! – зазвучал в трубке веселый голос. – Надеюсь, узнал?
Говоров отстранил трубку, тупо посмотрел на нее. Это первый секретарь обкома звонит.
Что?!
Прижал трубку к уху:
– Узнал, Петр Алексеевич! Я ведь хотел к вам попасть, но мне сказали, вы на бюро, а у меня к вам неотложное дело…
– У меня тоже, – добродушно ответил первый. – Есть мнение – рекомендовать тебя на место Шульгина.
Говоров онемел.
– Что молчишь? – усмехнулся первый. – От радости язык проглотил?
От радости?! Что он говорит?!
– Петр Алексеевич, я… Подождите! – путаясь, начал Говоров. – С Шульгиным ведь ничего не ясно. Я об этом и хотел…
– Все предельно ясно! – категорично прервал его первый секретарь. – Понял?
– Я этого так не оставлю… – прохрипел Говоров.
– Дурак! – рявкнул первый. – Антисоветская деятельность – вот весь твой Шульгин! Сегодня на бюро он исключен из партии!
– Петр Алексеевич! – воскликнул было Говоров, но услышал только короткие гудки.
Говоров медленно опустил трубку на аппарат.
Ничего не понятно, кроме одного: за ним сегодня не придут. Завтра, видимо, тоже…
Что произошло? Что его спасло?!
Он знал, что.
Вытащил из-за пазухи Тасин крестик и прижал к губам.
И снова рухнул на диван – ноги не держали…
* * *
Егорыч привез Говорова в горком на новой машине – черной «Победе». Раньше на ней возили Шульгина. Теперь машина перешла «по наследству» к новому первому секретарю горкома.
Шофер, между прочим, тоже перешел, однако Говоров наотрез отказался менять Егорыча на кого-то другого. Ему пошли навстречу: фронтовая дружба, мужское братство и все такое, – однако Говоров не назвал главной причины отказа от прежнего водителя: он не мог находиться рядом с человеком, который, очень может быть, шпионил за Шульгиным и втихаря стучал на него. Водители больших начальников, по слухам, часто состояли в оплачиваемых сексотах, а иные работали «дятлами» по зову, так сказать, совести и сердца.
Эти были самыми страшными.
Всю дорогу до горкома Егорыч молчал, но перед тем, как остановиться, вытащил из «бардачка» и протянул Говорову его фляжку. Михаил Иванович забыл ее в старой «Победе», а Егорыч нашел и наполнил коньяком.
– Как на фронте, – сказал он, и Говоров кивнул.
Да… Вот только одна беда: на фронте они точно знали, кто враг и откуда будет вестись огонь.
Но кто «стрелял» по Шульгину?..
Говоров вошел в здание, отведя глаза, кивнул охраннику, поднялся по знакомой лестнице на второй этаж.
Сколько раз он по этой лестнице к Шульгину ходил, и не далее как вчера поднимался по ней… А сейчас идет к себе.
Ну да, вот… И табличку уже сменили. Новенькая, блестит! «Первый секретарь горкома Говоров М. И.».
Приемная была пуста. Говоров просил перевести к нему из заводоуправления Руфину Степановну, но решение вопроса пока затянулось.
Но сейчас он порадовался, что один здесь.
Открыл дверь в кабинет Шульгина… В свой кабинет.
Он помнил все здесь разбросанным, заваленным бумагами, с небрежно выдвинутыми ящиками стола, залитым ярким светом.
Теперь было тихо, чисто… Снежное холодное сияние морозного утра придавало кабинету совершенно нежилой вид.
Вернее, неживой.
Мертвый…
«Как же я рад, что ты вернулся, Миха! – зазвучал в памяти голос Шульгина. – Мы еще с тобой землю потопчем, не пропадем!»
Говоров нервно выдернул из кармана фляжку и сделал большой глоток.
Должно было стать хоть чуть-чуть легче. Но почему-то легче не стало…
Привалился к притолоке. А голос Шульгина продолжал звучать:
«Сэйчас такие врэмена, что чэловэк чэловэка должен дэржаться вместэ! Ты жэ мой чэловэк?»
Говоров медленно кивнул:
– Мы еще повоюем, Дементий.
И заставил себя наконец войти в кабинет и сесть за письменный стол.
Зазвенел телефон. Говоров снял трубку… но оказалось, звонил другой аппарат. Ну да, в кабинете первого секретаря их было три: один внутренний, другой городской, а третий – для связи с обкомом партии. Вот только который какой?
К тому времени, пока Говоров разобрался, что за телефон звонит, там уже положили трубку.
Огляделся, включил приемник.
– …чён заговор медиков-террористов, – металлическим тоном сообщил диктор, – растоптавших священное знамя науки.
Говоров вслушивался в уверенный, какой-то неумолимый голос:
– Они состояли в наемниках у иностранной разведки. Некоторое время тому назад была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения…
Снова раздался звонок.
Теперь он не ошибся с трубкой:
– Говоров слушает!
– Михаил Иванович, разрешите поздравить! – жизнерадостно закричал кто-то.
Тошнота подкатила к горлу.
– Хотите поздравить с новой должностью? – сдавленно спросил Говоров.
– Да! – кричал тот же счастливый голос. – От лица работников горкома партии хотим поздравить вас со вступлением в новую ответственную…
Говоров бросил трубку на стол.
Оттуда продолжали литься казенные и в то же время подобострастные слова.
Радиоприемник тоже не унимался:
– … оказались агентами английской разведки.
Говоров снял пальто.
– Валяйте! – буркнул он и тяжело сел на стул.
Делать было нечего. Работа, вот такая у него работа теперь…
Беспощадная.
Но прежде, чем он начнет «отдавать все свои силы и жизнь делу партии и народа», он получит ту единственную привилегию своей должности, которую всерьез ценил: возможность навестить Шульгина под предлогом партийного контроля.
* * *
«От тюрьмы да от сумы не зарекайся… От тюрьмы да от сумы… от тюрьмы…» – стучало в голове Говорова, когда он шел по коридорам городской тюрьмы в сопровождении ее начальника, майора Полищука (на сей раз он был в форме) и охранника с ключами.
Даже странно, что Михаил сюда попал именно в этом качестве. А не с вывернутыми назад руками, бредущим под конвоем…
Двери, двери, коридоры, коридоры, решетки, решетки!
Вот, наконец, камера.
Маленькая, тесная… сколько же здесь народу?!
– Встать! – скомандовал начальник тюрьмы.
Все встали, поспешно отвернулись к стене, но тут же раздалась команда:
– Развернуться лицом!
Говоров вглядывался в изможденные, отекшие, серые лица. Некоторые в кровоподтеках. Какие равнодушные глаза у всех… Как будто эти люди уже простились с жизнью!
Кто-то громко, надрывно кашлял, задыхаясь.
Шульгин! Это он!
– Дементий! – вскричал Говоров, с ужасом вглядываясь в его избитое лицо с заплывшим глазом. Половина лица – сплошной кровоподтек!..
Шульгин угрюмо покачал головой. Отнял ото рта окровавленный платок и промолвил, едва шевеля в лепешку разбитыми губами и слегка шепелявя:
– Вот и встретились, Миха… Значит, это ты… извините, вы! – высокопартийное начальство с проверкой? Тюремные новости быстро разошлись. Ну что ж, поздравляю.
В голосе его звучало такое презрение, что Говоров отшатнулся.
За его спиной, скрипнув сапогами, переступил с ноги на ногу Полищук.
– Жалобы есть? – деловито спросил начальник тюрьмы.
– Есть, – заявил Шульгин, – клопы, паразиты, замучили. Никакого от них житья.
– А я скажу, – вмешался высокий заключенный, стоявший за спиной Шульгина… Говоров его, кажется, знал, но не мог вспомнить, кто это: лицо было неузнаваемым от побоев.
– Сивохин Аркадий Иванович фамилия моя, – продолжал заключенный. – Доцент кафедры марксизма-ленинизма в Учительском институте.
Он шепелявил так же, как Шульгин, и до Говорова вдруг дошло: да ведь у них выбиты зубы!
– Я хотел написать в комиссию при ЦК, чтобы объективно рассмотрели мое дело, – сказал Сивохин, – так не дают ни чернил, ни бумаги.
Говоров оглянулся. Полищук стоял с равнодушным видом. Начальник тюрьмы сложил руки на животе, весь вид его олицетворял оскорбленное достоинство.
– Распорядитесь, – процедил Говоров, – чтобы товарищам все предоставили.
– Угу, – буркнул начальник тюрьмы и вытянул руки по швам.
Шульгин сдавленно кашлянул.
Говоров медленно пошел из камеры. Не выдержал – на пороге обернулся.
Шульгин слабо улыбнулся и кивнул.
– Да я же объясняю, товарищ Говоров, – жаловался начальник тюрьмы, пропуская Говорова в свой кабинет, – средств катастрофически не хватает! У меня и так перерасход на содержание заключенных!
– Там живые люди! – прорычал Говоров, еле сдерживаясь, чтобы не впечатать кулак в эту раскормленную ряшку. – В камерах грязь, смрад, дышать нечем! Я буду докладывать на бюро обкома!
– На то вы и партийная инспекция, – покладисто сказал Полищук. – У нас в МГБ секретов от партии нет.
Начальник тюрьмы громкими глотками осушил стакан воды, сел было, но тотчас вскочил и затопотал.
– Товарищ Говоров, я лично просил, чтобы ускорили приведение приговоров в исполнение. Тогда, как вы сами понимаете, условия содержания улучшились бы.
Мгновение Говоров смотрел за него, словно ушам не верил, а потом процедил:
– Во-он…
– Простите, что? – удивился начальник тюрьмы.
– Я сказал, вон! – заорал Говоров.
– Ну, знаете ли… – Начальник тюрьмы вальяжно уселся в кресло. – Из своего кабинета!
Говоров грохнул по столу кулаком – в осознании полного своего бессилия.
Да, этот раскормленный палач ничего не боится. А чего ему бояться-то? Прежний первый секретарь вон там, в камере, с разбитой в кровь мордой, заплывшим глазом и вышибленными зубами отдыхает. Может быть, завтра его отправят в тюремный подвал «с вещами». И где гарантия, что преемник Шульгина по должности товарищ Говоров не станет его преемником в камере?
Нет гарантии. И все же…
Говоров распахнул дверь:
– Пшел вон!
– Хорошо.
Начальник тюрьмы вышел с таким видом, словно вот сейчас, немедленно отправится писать донос на первого секретаря горкома, инкриминируя ему дешевое либеральничанье и попустительство изобличенным врагам народа (и это не считая оскорбления официального лица при исполнении должностных обязанностей!).
Да Говорову было сейчас на все наплевать. Захлопнул дверь, схватил Полищука за грудки:
– Ты что с Шульгиным сделал, сволочь? Я на фронте «языков» так не пытал, а то были враги. Фашисты!
– Полегче, подполковник! – оттолкнул его Полищук. – Бьют его, потому что не сознается.
– Потому что не в чем сознаваться! – Говоров нервно прошелся по кабинету. – Я хочу видеть его дело!
– Я его не веду, – сдержанно ответил Полищук. – А если бы и вел – не имею права.
– Какой же там, на хрен, партийный контроль тогда? – яростно прошипел Говоров. – Ширма? Фикция?!
– Я бы на вашем месте подбирал слова! – прищурился Полищук. – А то недолго и к Шульгину отправиться!
Говоров глянул исподлобья и понял, что умрет, если сейчас не даст этому лощеному майору в морду.
И дал…
Метил в нос, а угодил всего лишь в краешек рта – Полищук успел отклониться.
Жаль. Но все равно на душе полегчало.
– А ты меня не пугай! – заявил Говоров. – Пуганый!
Полищук кивнул:
– Вижу.
Потом они вместе шли по тюремному двору. С одной стороны была проволочная ограда, с другой – каменная стена.
– За то, что не сдержался, – буркнул Говоров, – извиняй, майор. Если хочешь – можешь дать сдачи.
Ему было плевать, что о нем подумает Полищук. Решит, что первый секретарь испугался – да и черт с ним, пусть решает.
Тем более что первый секретарь и в самом деле испугался.
Хотя и не за себя…
Если бы за себя, и слова бы не сказал, ни о чем бы не попросил.
И, как ни странно, ни у кого другого, кроме Полищука, он не мог бы ничего попросить. А у этого майора – мог? Почему?..
– Ладно, проехали, – спокойно ответил Полищук. – И запомни, подполковник: мы тут и не таких перемалывали. Многие тут в слезах и крови ползали. Я понимаю, что Шульгин твой друг, понимаю, что ты первый раз в тюрьме. Спишу на эмоции.
– Переведи его в тюремную больницу, – взмолился Говоров. – Помрет ведь!
Полищук молчал так долго, что Говоров уже и ответа ждать перестал. Понял только, что ничем этот майор помогать не станет.
Не может? Не хочет? Боится за себя?..
– Донос на него был, – внезапно сказал Полищук. – Это все, что я знаю. Кто-то свой, из горкома. Так что ты там… поосторожней.
Говоров остановился:
– Ты можешь узнать, кто?
Полищук приблизился, глянул вприщур:
– Умерь свой пыл!
Перевел дыхание:
– И подумайте о том, что я вам сказал, Михаил Иванович.
Отвернулся и пошел впереди, и больше ни слова не добавил, только взял под козырек, когда Говоров протянул ему руку.
Он не знал, что спустя полчаса после его отъезда из тюрьмы в камеру втащили доцента Сивохина… избитого до потери сознания.
Охранник дважды пнул его:
– Вот тебе бумага… а вот чернила. А это – ответ из ЦК! – добавил третий пинок и окинул взглядом заключенных: – Ну что? Может, у кого еще жалобы есть?
Никто не ответил. Дверь закрылась. Заскрежетал ключ.
Шульгин кое-как, держась за стенку, добрел до Сивохина и помог ему подняться.
* * *
«Кто? – вот о чем думал Говоров теперь непрестанно. – КТО?! Кто же из вас иуда? Этот? Или этот?»
Он спешно собрал сотрудников горкома на совещание не столько для того, чтобы послушать их отчеты и познакомиться, сколько для того, чтобы присмотреться к ним. Но угадать доносчика не мог. А что, он ожидал, что во лбу этого гада окажется иудина печать?..
«Думай, думай! – Говоров так и впивался взглядом в лица. – Может, этот? А может, и этот… да… Или он?.. Ничего, я тебя все равно вычислю!»
Он кивал, слушая сотрудников. И прекрасно знал, что надо делать, чтобы помочь Шульгину. Твердо это решил. Однако нужна была помощь…
Помощь человека, которому можно довериться во всем!
На счастье, такой человек у Говорова был.
…Всю ночь Михаил Иванович писал это письмо.
– Егорыч, – сказал, выйдя рано утром к приехавшей за ним машине, – сегодня надо в тюрьму передачу отнести. Только именно отнести – пешком. Не надо, чтобы эта машина там мелькала… А потом сразу собирайся: в Москву поедешь. Вот это письмо надо Рокоссовскому передать.
С этими словами подал Егорычу тяжелый запечатанный конверт.
– Самому маршалу? – недоверчиво спросил Егорыч.
– Считай это боевым заданием, Егорыч, – сказал Говоров. – Как на фронте.
Егорыч, стоявший перед ним в толстом свитере, безрукавке и потрепанной ушанке, попытался прищелкнуть подшитыми пятками валенок, вскинул руку к шапке:
– Есть…
Но вид у него был все-таки ошарашенный.
Говоров, впрочем, не давал времени прийти в себя:
– Передашь через адъюнтов или через охрану. А лучше – лично Константину Константиновичу.
– Понял…
– Письмо очень важное, – настойчиво сказал Говоров, – поэтому тебя прошу. Я бы и сам поехал, да не могу: весь как на ладони!
– Да не волнуйся, Михаил Иванович, – успокоил Егорыч, беря конверт. – Сделаем. Как полагается!
Говоров подал ему руку:
– Рассчитываю на тебя, Егорыч.
– Ага, – сказал водитель. – Понял.
Прошло два или три дня после его отъезда в Москву. Вестей не было. Конечно, вряд ли Егорычу удалось бы добраться до маршала так быстро, Говоров упрашивал себя не дергаться, но не дергаться тут было невозможно. Шульгин в тюрьме… Не угодил ли туда и Егорыч?! Ну а потом настанет и его, Говорова, час.
Но произошло нечто странное.
Как-то раз утром, войдя в свой кабинет, Михаил Иванович увидел на столе листок. Чистый листок.
Хотя нет… На обороте его было написано печатными буквами: «ТРУХМАНОВ».
– Руфина Степановна, – выглянул Говоров в приемную, – ко мне в кабинет заходил кто-нибудь?
Верная секретарша озадаченно покачала головой:
– Нет. Я вчера после вас уходила и сегодня пришла раньше всех. Разве что уборщица… А что, собственно, случилось?
– Нет, нет, ничего.
Говоров закрыл дверь.
Разве что уборщица…
Все может быть. Но это неважно. Самое важное – вот этот листок с надписью печатными буквами: «ТРУХМАНОВ».
И Говоров отлично понимал, что это значит…
Он еще не успел узнать фамилии всех сотрудников, однако Руфина, даром что пришла в горком даже чуть позже своего начальника, не подвела и сообщила, что Трухманов – это инструктор орготдела.
Говоров потребовал его личное дело, а потом вызвал и самого.
Вошел низенький, благообразный, лысоватый человек с блеклыми глазами.
– Товарищ Говоров, я очень рад, что именно вы назначены на этот ответственный пост! – произнес Трухманов, глядя на Михаила Ивановича с таким уважением, что тот чуть не заплакал от умиления.
Говоров вдруг вспомнил старинное слово – «пиетет». И еще такое выражение было в те времена: «есть начальство глазами». Вот именно это и наблюдалось сейчас со стороны товарища Трухманова. А впрочем, он не просто ел – он жрал глазами Говорова! Вприкуску с большим пиететом.
Потом Трухманов сунулся к новому начальству с протянутой рукой.
Говоров глянул вприщур, вышел из-за стола.
Руки не подал.
Трухманов оказался смекалист:
– Понял, нарушил субординацию, извините…
Торопливо убрал руку.
Говоров обошел вокруг него, будто вокруг новогодней елки, разглядывая так пристально, что Трухманов начал обеспокоенно переминаться с ноги на ногу. И когда он уже начал покрываться испариной от столь неотвязного внимания руководства, Говоров внезапно спросил:
– С органами давно сотрудничаете?
– О чем вы, товарищ первый секретарь? – старательно удивился Трухманов.
– Бдительность! – хлопнул его по плечу Говоров.
Вторая рука его была опущена и стиснута в кулак. Не для того, чтобы ударить Трухманова, – наоборот, чтобы сдержать это неистовое желание. В этом кулаке Говоров самого себя сжимал.
– Бдительность и еще раз бдительность! – провозгласил он. – Так, товарищ Трухманов? – Покивал поощряюще: – Я знаю, что именно вы раскрыли глаза товарищам из органов на Шульгина!
Трухманов распрямил сутулую спину:
– Это был мой гражданский долг!
– Разумеется! – кивнул Говоров.
– Можете рассчитывать на меня! – доверительно сообщил Трухманов.
– Спасибо, – задушевно сказал Говоров. – Я учту. Идите!
Трухманов простился и вышел.
Наконец-то Говоров смог перевести дух и разжать кулак.
Еще раз перелистал дело Трухманова.
Так… А вот и адресок его…
Трухманов жил в кирпичном двухэтажном доме на четыре семьи неподалеку от центра, на тихой боковой улочке. Во дворе, впрочем, тихо не было: на первом этаже гулеванила веселая компания, да так, что стекла запотели! Из распахнутых форточек неслось развеселое пение.
Ишь, разошлись! А ведь уже давно за полночь!
Говоров обошел дом, присматриваясь к окнам и пытаясь определить, где находится квартира Трухманова. Да ведь это у него гулянка!
Что ж это так бурно обмывает инструктор горкома? Благодарность МГБ за донос на Шульгина? Проставился на тридцать сребреников?
Говоров его спросит. Обо всем спросит…
Удобно квартира расположена. На первом этаже в этом подъезде только Трухманов, соседи – на втором, у них в окнах уже темно… Это хорошо. Спят.
Но все-таки придется подождать, пока гости Трухманова не разойдутся.
Говоров шагнул за дерево, выбирая место, откуда ему был бы виден дом, а он – не виден никому из окон, как вдруг из-за угла появился какой-то высокий человек в просторном пальто и мягкой шляпе.
Вот же черт!
Полищук!
Так это была ловушка… Ловушка, в которую Говоров влетел с разинутым ртом!
Идиот! Кому поверил!
– Ты, часом, не заблудился? – насмешливо поинтересовался Полищук, крепко затянувшись папиросой.
– Да нет, гуляю просто, – прохрипел Говоров. – А что, МГБ запрещает?
Полищук пожал плечами.
– А ты что тут делаешь? – дерзко спросил Говоров.
– А я живу здесь, – сообщил Полищук. – Вышел покурить – смотрю, Михал Иваныч собственной персоной!
И он дружески хлопнул Говорова… по карману пальто.
Карман был, само собой, отнюдь не пустой.
Говоров стиснул зубы.
– Дай, думаю, составлю компанию! – глумливо продолжил Полищук.
– То-то я чую, что хвост за мной, – дивясь собственной дурости и неосторожности, пробормотал Говоров. – Ловушку устроил, да, майор? И как? Очередную звездочку дадут за меня? Или нет?
Мелькнула мысль: выхватить из кармана пистолет – и шмальнуть в лицо этой твари, которая смотрит с такой издевкой, что даже в темноте видно, как довольно блестят глаза.
– Дурак, – презрительно бросил Полищук. – Я тебе его сдал не для того, чтобы ты с пистолетом около его дома разгуливал.
– А для чего? – насторожился Говоров.
– Чтоб ты был осторожен и знал, кто рядом работает.
В эту минуту дверь Трухманова распахнулась. Говоров и Полищук разом отпрянули за дерево, в тень.
На крыльцо выходили женщины, со смехом прощались с хозяином.
– Зоенька, останьтесь! – завопил Трухманов, пьяно хохоча и облапив ту, что вышла последней. – Заодно подумаем, как встретить Восьмое марта!
– Да вы что?! – вырвалась она. – С ума сошли? Хам! Люся, подождите меня!
И бросилась вслед за подругами.
– Как бы пожалеть не пришлось… – совершенно трезвым голосом протянул Трухманов и закрыл за собой дверь подъезда.
– Сволочь, – прошипел Говоров, вытаскивая пистолет и передергивая затвор.
– Не дури, – Полищук схватил его за руку, но Говоров с силой оттолкнул его – Полищук едва удержался на ногах.
– Отдай оружие, – попросил мягко. – Иди домой.
– Уйди, – холодно ответил Говоров, направляя на него пистолет. – Уйди с дороги, майор.
Полищук посторонился и мрачно провожал его взглядом до тех пор, пока Говоров не вошел в подъезд.
Михаил Иванович думал, что придется стучать и что-то врать Трухманову про неотложные дела, чтобы открыл, однако тот не запер за собой дверь.
Когда Говоров вошел, хозяин стоял к нему спиной и наполнял рюмку. Опрокинул ее, крякнул со вкусом…
Стол был уставлен тарелками с остатками еды, беспорядок царил кругом удивительный!
Говоров слегка стукнул стволом о притолоку.
Трухманов обернулся с таким довольным выражением лица, что Говоров сразу понял: он уверен, что вернулась та женщина, как ее, Зоенька.
Однако пьяная радость мигом слиняла с лица при виде пистолета в руке Говорова.
– Ты один? – спросил Михаил Иванович.
– Да…
Михаил Иванович оглядел комнату:
– Включай патефон.
– За-а-ачем? – проблеял Трухманов.
– Танцевать будем, – мрачно сообщил Говоров.
Полищук, который мрачно курил под окном, услышал развеселый мотивчик, донесшийся из форточки, и тяжело вздохнул. Он еще надеялся, что Говоров передумает…
Раздался выстрел. Полищук кинулся в дом.
Трухманов лежал навзничь, на груди расплывалось красное пятно.
Полищук проверил пульс.
– Нечего щупать, готов, – спокойно сказал Говоров. – Теперь можешь меня арестовать.
– Если всех убивать, кто доносы пишет, – подошел к нему Полищук, – пуль не хватит. – Огляделся: – Ты к чему-нибудь здесь прикасался?
– Нет.
– Оружие сдай! – скомандовал Полищук. – Или в меня тоже выстрелишь?
– Зачем? – пожал плечами Говоров, кладя пистолет на стол. – Это предатель, гнида, а ты делаешь свою работу… понимаю! А то, что там служишь, не мне судить.
Он вышел.
Полищук достал из кармана платок, бросил на пистолет Говорова и только потом взял его со стола.
Положил в карман и с облегчением вывалился из комнаты, где было душно от запахов еды, спиртного, дыма, но где над всем этим властвовал запах пороха и крови.
Морозный воздух улицы показался особенно чистым и свежим.
– Сдается мне, – услышал он голос Говорова, стоявшего в тени, – что ты и есть тот самый хороший чекист-эмгэбист, о котором Шульгин говорил.
– Шульгин вообще любит чушь молоть, – зло бросил Полищук.
– Полегче! – резко обернулся Говоров. – О мертвых плохо не говорят.
– Почему о мертвых? – удивился Полищук.
– Передачу носили – не взяли, – рявкнул Говоров.
«Вот почему он сорвался!» – понял Полищук и спокойно объяснил:
– Не взяли – потому что друг твой в лазарете. Очень плох. Но жив. Пока жив.
Говоров молчал, тяжело переводя дыхание. Наконец проронил:
– Жив, значит…
Оглянулся, задумчиво посмотрел на освещенные окна Трухманова:
– А, все равно! Я не жалею, что прикончил эту сволочь!
Насмешливо взглянул на Полищука:
– Ну, давай! Куда теперь поведешь, гражданин начальник?
– Прямо! – кивком указал Полищук. – Пока к машине.
Там, за углом, виднелись очертания черной «Победы», но это не была «Победа» Говорова.
Да, победа нынче была не его, это точно!
Там стоит машина Полищука. Значит, он соврал, что живет поблизости.
Конечно, соврал! А как же может быть иначе?
Следил. Выслеживал. Ну и выследил.
Кто его знает, этого эмгэбэшника… может, он давно задумал убрать Трухманова, вот и сдал его Говорову, зная, что тот не сможет удержаться, чтобы не отомстить за друга.
Нет, Говорова не мучила совесть… но убийство есть убийство. Трухманов получил по заслугам, но убийство есть убийство. Он убивал на войне, но… убийство безоружного человека – это убийство безоружного человека. Пусть и сволочи…
Полищук его арестует, ну так скорей бы!
– Я тебе задал вопрос! – рявкнул он.
– А я тебе ответил, – пожал плечами Полищук и пошел вперед, к машине.
Они сразу выехали к объездной дороге, ведущей из города. Сначала Говоров удивился, почему майор везет его не в тюрьму или комитет, а явно направляется к Дому с лилиями, потом смекнул. Полищук решил дать ему возможность собраться. Взять вещи. Проститься с домашними, хотя дома у Говорова никого… Он пока не разрешал своим возвращаться – и правильно сделал!
Вон, все окна темны, живым не пахнет. Только в столовой маячит слабый огонечек. Забыл настенный светильник погасить, наверное, когда уходил.
Может быть, Полищук захочет самолично провести в доме обыск. А возможно, вызовет себе тех же помощников, которые перевернули вверх дном кабинет Шульгина. И они точно так же будут перебирать книги Говорова, ловко пролистывать их и швырять на пол. Может быть, они даже радио включат, и в приемнике снова зазвучит «Вальс цветов»…
– Ну что, чемодан я уже давно собрал, – спокойно сообщил Говоров. – Белье, провизия…
– Предусмотрительно, – одобрил Полищук. – Иди. Я подожду.
Говоров вышел из машины и замер, услышав вслед ехидное:
– И не додумайся сбежать!
Говоров даже рассмеялся. Эх, майор…
В эту минуту открылась дверь, и на крыльце показалась Тася. Да так и замерла, стиснув у горла платок и уставившись на черную машину у калитки.
Это еще что такое?..
Говоров не верил глазам. Она здесь откуда?!
Ну, Таська!
Обернулся:
– У меня есть время попрощаться?
Полищук вышел из машины, пригляделся к женской фигуре, застывшей на крыльце. Оперся о крыло:
– До шести утра.
– Угу, – буркнул Говоров и пошел в дом.
У калитки обернулся и погрозил пальцем:
– Что б ты ни говорил, а ты и есть тот самый… «хороший чекист»!
– Все мы хорошие, – угрюмо ответил Полищук. – До поры до времени!
Говоров закрыл за собой калитку, а майор снова сел в машину.
Черная «Победа» стояла у Дома с лилиями, как бессонный сторожевой пес…
Тася тряслась в холодном коридорчике. Говоров чуть ли не за шкирку втолкнул ее в столовую:
– Ты почему еще здесь? Ты почему вернулась?
– Т-теб-бя жд-ду, – простучали ее зубы.
– Меня ждешь?! – Он в ярости сорвал шляпу, швырнул на вешалку, промахнулся, конечно, и еще больше рассвирепел: – Я же сказал! Я приказал!
У него в горле пересохло от злости на это непослушное, своевольное бабье. Приказал же сидеть в окопе – нет, полезла на передовую!
– Я приказал, чтобы духу вашего не было в этом доме! – шарахнул он кулаком по стене.
– Лиля с Варварой в деревне, не волнуйся, – не попадая зуб на зуб, ответила Тася.
– Но ты-то почему здесь, Тася?! Ты что, не понимаешь, что здесь опасно?!
Только сейчас Говоров заметил, что она плачет. Эх, все лицо залито слезами…
– Ты меня ругай, не ругай… Ну кто я тебе? Я прислуга, меня не тронут… Ну не могла я уехать!
– Таська… – бессильно выдохнул он.
– Миша! – Тася кинулась ему на шею, вцепилась в отвороты пальто: – Миша! Я тебя никуда не отпущу!
Да и он тоже не мог ее отпустить.
Бормотал:
– Таська, Таська!
Зарывался лицом в ворох кудрей, которые почему-то пахли скошенной травой. Как это может быть – чтобы зимой волосы пахли летом?..
А на улице Полищук курил одну папиросу за другой. Поглядывал на окна.
Все окна были темны, только в одном маячил слабый огонечек…
* * *
Говоров лежал и вспоминал, как там, на фронте, они с Таськой, бывало, вцеплялись друг в друга и падали в любовь, где только удавалось уголок для приюта этой самой любви найти. Вот и сейчас – рухнули на жесткий неудобный диван, ничего не зная и не видя, кроме утоления мучительной жажды друг в друге, а потом, когда утомились и насытились, прикрылись в нетопленом доме чем попало: покрывалом диванным, одеждой своей… Говоров закутывал больше Тасю – самому было жарко, так жарко… и так блаженно!
– Как же я люблю тебя, Таська! – вздохнул он счастливо. – Кажется, всю жизнь любил. Сто лет… и три месяца!
– Миша, а помнишь, как ты стучался ко мне в дверь? – спросила Тася, лежа головой на его животе. Разлохмаченные кудри мягко светились в полумраке. – Я тогда из последних сил держалась. Губу прокусила до крови, чтобы не крикнуть: «Люблю тебя!»
Михаил крепче прижал ее к себе:
– А я-то думал, только мне одному тошно!
Она безотчетно гладила его руку.
– Хорошо, что ты вернулась, – тихо сказал Михаил. – Ослушалась меня…
Оба тихо засмеялись.
Какое это было счастье… И как не хотелось выходить из этого счастливого мира на студеный ветер той, другой, такой страшной жизни!
Говоров покосился на часы, стараясь сделать это незаметно, однако Тася тут же приподнялась:
– Рано еще.
– Я не ухожу. Не ухожу…
Она глубоко вздохнула.
– Тася, – попросил Говоров, – ты Люльке пока не говори, что Маргарита не ее родная мать. Мала еще, не поймет. Да и к Ритке она привязалась, как это ни странно.
– Знаешь, мне иногда так хочется крикнуть ей: «Доченька!» – пробормотала Тася. – Но я себя останавливаю. В самом деле – кто я? Кухарка! Может, Варвара права – мне надо учиться, чтобы кем-то стать, чтоб ей не было за меня стыдно.
– Ну что ты? – рассердился Михаил. – Почему ты думаешь, что Люльке будет за тебя стыдно?! А потом, я тебя теперь никуда не отпущу! Хотя…
Зарылся лицом в ее волосы, вспоминая, что жизни ему всего-то осталось до шести утра…
Резко сел:
– Тася! Ты вот что… ты замуж выходи!
Она посмотрела как на сумасшедшего и ожесточенно замотала головой.
– Нет, ты послушай, послушай! – обнимал ее Михаил. – Выходи замуж. Лилька пусть повзрослеет чуть-чуть. Выберешь подходящий момент – ну, не знаю, шестнадцать, восемнадцать лет, – расскажешь ей все о нас!
Тася посмотрела на него и поняла: он просит ее об этом потому, что его в этом непредставимом времени, когда дочери исполнится шестнадцать, восемнадцать лет, – его уже давно не будет!
Но пока он еще здесь, рядом… Пока они еще вдвоем…
Едва забрезжило, когда они вышли на крыльцо.
Около калитки никого не было.
– Странно, – сказал Говоров. – Обычно они не опаздывают. А сейчас уже шесть пятнадцать.
Тася подбежала к калитке, постояла, вглядываясь в даль. Обернулась к нему:
– Миша! Так тебя, наверное, отпустили!
Он недоверчиво покачал головой.
– Ну и правильно! – воскликнула Тася. – Ну какой же ты враг народа?! Миша, ты что, не рад, что ли?!
– Я не знаю, – тупо ответил Говоров.
– Я знаю! – закричала Тася. – Миша, ты свободен, Миша!
До него наконец-то дошло…
Отшвырнул чемодан, схватил Тасю на руки, закружил, чуть не уронил, поставил и пустился вприсядку. Опять кинулся обнимать ее, не удержался на ногах – и оба рухнули в сугроб. Целовались, ошалев от счастья, как вдруг раздался шум мотора.
В ужасе переглянулись…
Подскочили на ноги, бросились к калитке…
Вдали показалась черная «Победа». Ближе, ближе…
Не доезжая метров пятидесяти до калитки, она свернула на другую дорогу – к деревне.
Говоров обессиленно привалился к воротному столбу, Тася припала к нему…
А потом они снова начали целоваться.
Спустя час или два Тася осторожно заглянула в кабинет, где на диване спал измученный Говоров:
– Миша…
Он вскинулся испуганно, уставился незрячими глазами:
– Что? Кто?
– Это я! Это я! – выставила она ладони. – Тише…
Его лицо приобрело осмысленное выражение:
– Что там? Все-таки пришли?..
– С работы звонят, – пояснила Тася.
Он слез с дивана, босиком прошлепал к письменному столу, снял трубку параллельного аппарата:
– Слушаю, Говоров.
– Михаил Иванович, – раздался голос Руфины Степановны… какой-то очень осторожный, не похожий на ее обычный голос, – тут к вам товарищи пришли.
– Завтра, Руфина Степановна, все завтра! – взмолился Говоров.
– Да это товарищи из МГБ… Они просят вас срочно приехать.
– Да… – выдохнул Говоров, словно видя тех, кто стоит сейчас в его приемной.
Полищук, конечно, собственной персоной. А с ним – кто-нибудь из тех же его помощников, которые арестовывали Шульгина.
Не все ли им равно, кого арестовывать?..
Он уронил трубку.
– Что случилось? – выдохнула встревоженная Тася.
– Из МГБ. Просят приехать, – с трудом произнес Говоров.
– Но как… я думала, они забыли все, – растерянно прошептала Тася.
Говоров обернулся с кривой усмешкой:
– Они?.. Они ничего не забывают! Никогда!
* * *
Говоров вошел в приемную, стараясь держаться прямо. Руфины Степановны на месте не было. Впрочем, она тотчас появилась из его кабинета, прикрыла за собой дверь и, увидев начальника, всплеснула руками:
– Какой вы бледный, Михаил Иванович! Может быть, чаю выпьете? Я только что отнесла товарищу майору, а сотрудник его отказался.
Говоров кивнул, Руфина вышла. Он приблизился к двери, взялся за ручку – и вдруг услышал голоса изнутри. Кажется, Руфина не закрыла вторую, внутреннюю дверь.
– Товарищ майор, я так соображаю – обычная бытовуха, пусть уголовка этим занимается. Покойник еще тот фрукт был: выпить не дурак, ходок по бабам…
Голос был незнакомый. Но вот заговорил Полищук:
– Как у тебя все просто. А вдруг действовал не убийца-одиночка, а группа?.. Застрелен не просто гражданин, а инструктор горкома партии.
– Думаете, заговор? – настороженно спросил его сотрудник.
За спиной раздались шаги Руфины Степановны. Больше оставаться в приемной Говоров не мог. Толкнул дверь:
– Здравствуйте, товарищи.
Пожал руку сотруднику МГБ (да, это был один из тех, кто приходил за Шульгиным, с наголо бритой головой), повернулся к Полищуку.
– Майор госбезопасности…
– Полищук, – кивнул Говоров. – Я помню. Мы встречались.
Они обменялись рукопожатием.
– Очень хорошо, что вы помните, товарищ первый секретарь, – сказал Полищук, холодно глядя ему в глаза. У него был равнодушно-деловитый вид.
– Присаживайтесь, – сказал Говоров и прошел к своему столу. – Я вас слушаю.
– Ваш сотрудник, – сообщил Полищук, – найден сегодня в своей квартире убитым.
– Так… – протянул Говоров.
– Трухманов его фамилия, – уточнил Полищук. – Что можете о нем сообщить?
Полищук сидел спиной к своему сотруднику, а Говоров – лицом к нему. И они оба играли… играли, как два актера, которые настолько хорошо знают друг друга, что готовы выйти на суд зрителя без всяких репетиций. Зритель у них был, сидел за спиной Полищука… и Говоров понимал, что должен следить за собой, как никогда раньше.
– Новость, конечно, трагичная, – сказал он медленно. – Только вот боюсь, я мало могу быть вам полезен. Я здесь человек новый. Вы лучше поинтересуйтесь у Шульгина, – не удержался от ехидства. – Они работали плечом к плечу. Несколько лет!
Полищук мрачно смотрел исподлобья.
– Ну, полагаться на показания столь чуждого партии элемента, каким является гражданин Шульгин, мы не можем! – заявил его сотрудник, с явным неодобрением глядя на Говорова. – Не имеем права.
Полищук нахмурился, и Михаил Иванович понял, что судьбу пытать, пожалуй, хватит. Разве руками:
– Ну, тогда ничем не могу вам помочь, увы.
– Оставь нас, – приказал вдруг Полищук, и бритоголовый вышел.
Говоров выбрался из-за стола и, бросив в приемную: «Руфина Степановна, я занят!» – постарался как можно плотнее закрыть двери.
Наклонился было к Полищуку:
– Майор… – но тот погрозил пальцем, и Говоров отошел, спросив равнодушно, как спрашивают у постороннего человека о том, чем интересуются лишь по долгу службы: – Ну и как это произошло? Подробности!
– Трухманов застрелен у себя дома в упор, – сообщил Полищук, храня на лице прежнее деловитое выражение.
– Оружие? – после паузы уточнил Говоров.
– Пистолет «ТТ», – сообщил Полищук и, помолчав, глядя в глаза Михаила Ивановича, добавил: – Ищем. И обязательно найдем.
Они обменялись долгим взглядом. Полищук чуть нахмурился.
«Сиди тихо, если хочешь жить. Имей в виду, ты у меня теперь на крючке!» – словно бы слышал Говоров голос майора.
Стиснул зубы, прищурился.
Это был ответ:
«Напрасный труд – меня пугать!»
Полищук усмехнулся и произнес:
– Вам отдыхать нужно побольше, товарищ Говоров. Смотрю, глаза у вас красные… Все работаем? – И улыбнулся.
Протянул руку, пошел к двери… на пороге оглянулся, чуть свел брови. Это был тот же не то совет, не то приказ, не то угроза: «Сиди тихо, если хочешь жить. Имей в виду, ты у меня теперь на крючке!»
Говоров оперся о стол. Его колотило – это отпускало чудовищное напряжение, в котором он находился вот уже сколько времени.
Только сейчас дошло окончательно: Полищук оставил его на свободе! И это сейчас – самое главное…
Схватил телефонную трубку, торопливо набрал номер.
После первого же звонка раздался Тасин голос: настороженный, напряженный, готовый ко всему:
– Слушаю…
– Таська! – заорал Говоров. – Я хочу сегодня твоих щей! И водки!
– Водки? – повторила она растерянно.
– Да! И от Варвары домой – домой! – нашу юную помощницу привези!
Положил трубку.
Жизнь – пусть временно – дала передышку. Говоров помнил: на фронте они умели пользоваться каждой минутой затишья.
Надо научиться делать это и здесь!
* * *
Говоров стоял в прихожей и подсматривал, как его дочь и ее мама – родная мама! – варят щи.
Тася шинковала капусту.
Лиля укладывала ее на тарелку, мяла, чтобы быстрей проварилась! – и несла в кастрюлю.
– Только осторожней, не обожгись, – заботливо сказала Тася.
– А пельмени лепить умеешь? – спросила Лиля.
– Ну конечно, умею! – улыбнулась Тася.
– А пирожки?..
– И пирожки. С капустой.
– Как папа любит! – радостно воскликнула Лиля.
– Точно, как папа любит…
Говоров только собрался войти в кухню, как Лиля вдруг спросила:
– А у тебя есть дочка?
Он так и замер!
Тася уставилась на Лилю, губы задрожали… И Говоров понял, что ситуацию надо спасать.
Бросился вперед:
– Так! Ну и где же наши щи? Что вы настряпали?
Лиля старательно ворочала поварешкой в кастрюле.
– Запах!.. Вкуснотища! – восторженно протянул Говоров, но покосился на Тасю и понял, что не вмешаться в разговор не сможет:
– Люлька, а с чего ты решила, что у Таси есть дочка?
Тася вздрогнула. Она-то знала, с чего Лиля это решила! Эти слова Маргариты забыть было невозможно: «Потаскуха! И дочка твоя такой же вырастет!»
– Мама сказала, я помню, – в это время простодушно объяснила Лиля.
– Ну, мама, – замялся Говоров, – она ошиблась… да, она ошиблась! А может, ты неправильно поняла?
Тяжело было видеть, как потупилась Тася, как дрожат ее губы. Но что он мог еще сказать?!
Попытался было улизнуть из кухни, однако Тася пробормотала:
– Михаил Иванович, это очень жестоко с вашей стороны – напомнить мне, что я потеряла дочь.
И, не глядя на него, присела перед Лилей:
– Лилюш… у меня была дочка.
– Как? – недоумевающее подняла Лиля свои круглые бровки. – Была?
– Я ее очень… очень любила… – Тася даже не замечала слез, которые ползли по щекам. – Но я ее потеряла.
– Как это – потеряла? – жалобно спросила Лиля.
– Война была страшная, – объяснила Тася, не сводя с нее глаз. – Понимаешь?
Лиля жалобно поморгала:
– Но ты же ее найдешь?..
Тася кивнула, слабо улыбаясь:
– Ну конечно. Обязательно найду. Слышишь?
И прижала к губам Лилину ладошку.
Лиля засмущалась, вырвала руку, обняла Тасю.
Говоров закрыл глаза, так больно было смотреть на них, обнявшихся…
Что может быть проще – сказать правду?! И нет ничего сложней!
Он молча вышел из кухни.
* * *
Черный раструб репродуктора, казалось, был затянут траурным крепом. И слова из него раздавались траурные и страшные, как сама смерть!
– Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза извещает, что пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался Иосиф Виссарионович Сталин…
Голос диктора разносился над страной. Заводы прекращали работу, школы целыми классами выходили на улицу, прохожие замирали на улицах, ревели поезда и гудели машины.
Страна оторопела. Растерялась. Пришла в ужас!
– Наш вождь умер! – с криком влетела в дом Лиля. Швырнула портфель не глядя, куда попало: – Сталин умер, Тася! Сталин умер!..
В голосе ее было такое отчаяние, что Тася, стоявшая на подоконнике и вешавшая выстиранную тюль, выпустила ее облаком из рук и растерянно уставилась на дочь.
А Лиля уже ринулась на кухню:
– Варвара! Варвара! Сталин умер!
Та выронила тарелку и плюхнулась на стул:
– Ой! Батюшки! Батюшки…
Обняла Лилю и расплакалась.
Прибежала Тася, включила радио:
– Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа, Иосифа Виссарионовича Сталина…
– Ох… ох… – мучительно стонала Варвара.
* * *
Михаил Иванович лежал на диване, рядом сидел Евсей Ильич в белом докторском халате. С некоторых пор он, стараниями Говорова, был переведен из госпиталя в поликлинику для партработников. Ну и, понятно, именно ему позвонила перепуганная Варвара: мол, приступ у Михаила Ивановича, сильнейший приступ!
– Опасный криз был, – сказал Евсей Ильич. – Беречь себя надо, уважаемый!
– Беречь, – слабо усмехнулся Говоров. – Не каждый день такие события происходят!
– Благодарите Варвару за то, что вовремя дала лекарство, – сказал Евсей Ильич.
Говоров рассеянно кивнул.
Добродушный сосед убежден, что Михаила Ивановича подкосило известие о смерти Сталина.
Ничего удивительного! «Скорых» не хватало, чтобы оказать помощь всем, кого свалили сердечные приступы или гипертонические кризы при таком страшном известии.
Вот только Говорова свалила не эта весть. Он был слишком измучен происшествиями последних дней, которые бросали его то в жар, то в холод.
Арестуют его? Нет? Выдаст его Полищук? Не выдаст? Что будет с семьей?..
Хотя, впрочем, очень может быть, что известие о смерти Иосифа Виссарионовича стало как раз той соломинкой, которая сломала спину верблюда… По-разному можно к Сталину относиться в глубине души, даже ненавидеть за то, что держал страну в железном кулаке, однако вот разжался этот кулак – и первым чувством стало не облегчение, а неуверенность. Все как бы зашаталось, и неизвестно, придет ли снова в порядок. И кто этот порядок будет наводить?!
Хорошо хоть, Егорыч вернулся из Москвы – вернулся с добрым известием. Письмо он передал!
Беспокойство за него тоже добавило рубцов на сердце и седых волос Говорову. Ведь не оставляла мысль: а вдруг он послал фронтового товарища на смерть? Егорыча могли схватить, арестовать при попытке передать письмо… И кончилось бы это плохо не только для него, но и для самого Говорова. Не думать об этом было невозможно!
Евсей Ильич талдычит – беречь, мол, себя надо. Рад бы, да жизнь не дает!
Тем временем Егорыч сидел на кухне и, не обращая внимания на разносолы, которые подсовывала ему Варвара, наливался рябиновой настойкой.
Варвара поглядывала на него с беспокойством. Настойка хоть и домашняя, но все же крепкая. А Егорыч опрокидывает ее стаканами, как воду. И не закусывает! И такие страшные вещи говорит про похороны товарища Сталина… А у самого слезы на глазах:
– Ты даже не представляешь, какая же там жуткая давка была. Ужас! Не передать!
Варваре не хотелось про это слушать. Мало они тут страхов натерпелись? Только-только все успокаиваться стали. Конечно, горюют о товарище Сталине, но горевать о вожде надо с почтением, с торжественной печалью, а Егорыч такое несет…
Она обрадовалась, когда на кухню вбежала Лиля:
– Няня, дай попить!
Может, при ней Егорыч уймется?
Нет, не унимается!
– Народу-то! Со всех краев съехалось – тьма! – с любимым вождем попрощаться. Вот и…
Он опрокинул очередной стакан и грохнул кулаком о стол.
– Егорыч, – подошла к нему Лиля, – а ты что, самого Сталина видел?
– Да какое там! – отмахнулся он. – Меня вон самого в стену так впечатали, что ребра до сих пор ноют.
– Бедный Егорыч… – ласково пробормотала Лиля и потихоньку пошла из кухни.
– Это что, – хрипло проговорил он. – У меня на глазах человека насмерть затоптали!
Лиля испуганно замерла, недоверчиво глядя на Егорыча.
– В двух шагах от меня был! Эх!
Варвара спохватилась. Незачем такое ребенку знать!
– Лилечка, иди, иди погуляй! Не слушай его!
Девочка с явным облегчением выбежала из кухни.
Егорыч этого даже не заметил.
– А опосля их, знаешь, в грузовики, в кузова покидали, вот так вот, будто кули какие, – он пренебрежительно взмахнул руками, – и из Москвы, из Москвы, из Москвы! А там…
Он снова махнул рукой, да так, что Варваре еще страшней стало.
Не хотела она про такое слышать! Не хотела про такое знать!
– Пьяненький ты, Егорыч, – рассердилась она, видя, как тот опять наливает настойку в стакан. – Чепуху какую-то несешь! По радио и в газетах про это ничего не было!
– Дурища ты темная! – поднялся Егорыч, гневно глядя на Варвару. – Я сказал, как оно на самом деле было! А ты хочешь верь, хочешь… Только я за них, за сердешных, не чокаясь!
И выпил до дна.
Рухнул на табуретку.
Варвара торопливо придвигала ему тарелку за тарелкой, но Егорыч словно не видел. Сидел понурясь, сам точно бы полумертвый.
И вдруг оживился:
– Но задание Михаила Ивановича я выполнил. Конверт товарищу Рокоссовскому передал! Он мне руку пожал! – Егорыч схватил Варварину руку и показал, каким крепким было рукопожатие товарища Рокоссовского. – Спасибо, говорит, Егорыч! Доброе дело сделал гвардии старшина! Вот так вот!
* * *
Был еще один звонок, которого Говоров ожидал почти с таким же страхом, как из МГБ. Звонок от Маргариты…
Она не писала и не звонила ни разу с тех пор, как уехала. Говоров периодически посылал ей короткие, сдержанные телеграммы и переводил деньги, много денег, презирая себя за то, что пытается откупиться от жены, отдалить ее возвращение, за то, что не спешит сообщить ей о том, что ситуация резко изменилась к лучшему.
И вот Маргарита позвонила-таки…
Он сам взял трубку и только вздохнул тяжело, услышав знакомый голос:
– Ну, здравствуй, любимый муж. Узнал?
И, услышав эту ехидную интонацию, он словно бы увидел Маргариту: необыкновенно красивую, нарядно одетую – наверняка она там старательно утешала себя безудержной покупкой новых тряпок! – ненужную, нелюбимую… неотвязную…
– Узнал.
– Не слышу радости в голосе, Говоров! – хохотнула Маргарита. – Когда нам возвращаться?
– Да… отдыхайте пока, думаю, пока еще рано, – сделал он робкую попытку отсрочить неизбежное, хотя то, что ничего не поможет, понял еще раньше, чем Маргарита заговорила вновь:
– А я так думаю, что в самый раз. Ты же теперь на повышении, что может плохого случиться? А я устала сидеть в этой дыре.
Говоров в ярости грохнул кулаком по столу, сдерживая себя, чтобы не заорать: «Я не хочу тебя видеть!»
– От этого твоего Крыма уже тошно! – пожаловалась Маргарита. – Ну что ты молчишь?
Он не находил сил ответить.
– А… я понимаю, – с приторной ласковостью сказала Маргарита, – ты не хочешь, чтобы мы возвращались, из-за твоей кухарки? Мы тебе там с сыном будем мешать с ней развлекаться?
– Рита, осади! – не выдержал Говоров. – Думай, о чем и где говоришь!
Да уж… телефонистки на всей линии небось уши навострили! Хотя они всякого такого слышали-переслышали…
– Хочешь ты этого или нет, – железным голосом произнесла Маргарита, – а мы с Котей после майских праздников возвращаемся. Все!
И бросила трубку.
Короткие гудки казались короткими издевательскими смешками…
* * *
Шульгин вошел в кабинет начальника тюрьмы, задыхаясь от сухого кашля.
Искоса взглянув на заключенного, начальник жестом отправил за порог конвоира и, налив воды из графина, вдруг подал стакан Шульгину.
Тот даже покачнулся от изумления:
– Спасибо…
– Садитесь, товарищ! – пригласил начальник.
Шульгин снова покачнулся:
– Я не ослышался? Вы меня товарищем назвали?
– Да, да! – разулыбался начальник.
Ничего не понимающий Шульгин тяжело опустился на стул и припал к стакану. Воду заключенным разрешалось пить только во время приема пищи, и всех постоянно мучила неотвязная жажда.
Отставил стакан и поразился светлому, лучистому взору, который был на него устремлен с начальникова лица.
– В результате тщательной проверки, – радостно сообщил тот, – выяснилось, что вы, товарищ Шульгин, были арестованы ошибочно! Без всяких на то законных оснований! – В голосе его зазвучало неподдельное негодование.
– Ошибочно? – пробормотал ошеломленный Шульгин. – Ну и что… что дальше?!
– Вы – ре-а-би-ли-ти-ро-ва-ны! – радостно продекламировал по слогам начальник тюрьмы. – Вы прямо сегодня будете освобождены из-под стражи.
Шульгин с трудом перевел дыхание:
– Как вы сказали?
– Да можете хоть сейчас идти! – залихватски махнул рукой начальник тюрьмы. – Вот и на парад успеете. Ведь сегодня же праздник! День международной солидарности трудящихся, так сказать!
Он ткнул себя в грудь: на гимнастерку была приколота алая шелковая ленточка.
Шульгин только и мог, что хлопать глазами.
Первое мая… Он совершенно потерял счет времени, а слово «праздник» вообще забыл!
– Ну что вы сидите? – удивился начальник тюрьмы.
В самом деле – удивительно, почему освобожденный заключенный уже не выбегает из ворот?!
– А хотите? – Начальник тюрьмы чуть ли не подпрыгивал от блестящей идеи, которая его вдруг посетила. – А хотите, мы вас на машине домой доставим? Со всеми удобствами, так сказать?
Он схватил телефонную трубку и крикнул в нее:
– Дежурный!
Шульгин еле успел возразить:
– Нет, нет! На той же, что и брали? Спасибо, не надо!
Начальник несколько надулся и положил трубку. Вот неблагодарный какой да злопамятный! Все же кончилось уже! А известно – кто старое помянет, тому глаз вон!
– Товарищ начальник, – заговорил Шульгин, но тут замялся: – Ничего, что я вас товарищем называю?..
Начальник радушно развел руками: мол, сколько угодно, я просто счастлив!
– Костыль мой верни, – не то попросил, не то приказал Шульгин.
Начальник растерянно моргнул:
– А… а… ваш костыль где-то затерялся. Но ничего! Есть вот новый!
И в самом деле – вытащил из угла новенькую, просто роскошную палку с удобной рукояткой. Подал Шульгину:
– Вот! Владейте! И… символ праздника!
На столе у него лежало несколько алых ленточек с воткнутыми в них булавками. И начальник тюрьмы, осторожно шевеля толстыми пальцами, приколол бантик на лацкан рваного и грязного пиджака Шульгина.
– Ваш вопрос в Москве на самом верху решался, – добавил уважительно. – Серьезные люди о вас хлопотали. Сам маршал Советского Союза Рокоссовский! Так что… – Он попытался было сунуть Шульгину руку, но спохватился: не возьмет ведь! – и сделал неловкое движение, поспешно убирая ее.
Шульгин, впрочем, этого игривого телодвижения не заметил: при слове «Рокоссовский» он отчетливо вспомнил сцену в своем кабинете. Эмгэбэшники выводят его, а Говоров, возмущенный, потрясенный, ошеломленный от сознания собственного бессилия, кричит: «Рокоссовский поможет! Рокоссовский! Мы с ним еще со Сталинграда!»
Миха… Значит, это сделал Миха…
– Ну а вы на нас зла не держите, – прервал его раздумья голос начальника тюрьмы. – Вы же понимаете – это работа…
– Да ну что вы! – ощерился Шульгин в улыбке, думая при этом: «Знал бы ты, как мне хочется дать тебе в морду!» – Но все, что он мог, это процедить: – У вас было очень уютно!
И пошел к двери:
– Прощайте! Всего хорошего!
Начальник тюрьмы с несказанным облегчением расстегнул ворот гимнастерки и тяжело плюхнулся на стул.
Мысли о Говорове не оставляли Шульгина. Ведь Михаил его спас. И это был единственный человек, которому Шульгин доверял и который был бы рад его видеть. Единственный, кто пустит его в свой дом и поможет пережить этот странный, невероятный, не то радостный, не то пугающий день: день освобождения из тюрьмы.
День возвращения к жизни!
До места он добирался на грузовике, в котором возвращались с демонстрации работницы молочной фермы, находившейся неподалеку от Дома с лилиями. На бортах грузовика были укреплены плакаты с надписями: «Мир, труд, май!» Девушки были чистенькие, в белых косынках и халатах, которым алые ленточки придавали особую нарядность. Вдобавок они были веселые, немножко выпившие по случаю праздника, а потому всю дорогу пели, совершенно не смущаясь тем, что к ним в грузовик подсел какой-то оборванный, грязный, небритый и заросший мужчина. Главное, что он тоже носил красную ленточку на лацкане и, пусть хрипло и немного не в лад, пел вместе с ними всю дорогу.
Шульгину было и странно, и смешно: раньше его узнавали на улице, здоровались наперебой… Сейчас он словно бы шапку-невидимку на себя надел. Этим веселым девчатам и в голову не приходит, кто их хромоногий попутчик!
Вот и ладненько!
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой!..
Шульгин был в таком блаженном состоянии от забытого ощущения свободы, что едва не проехал нужный поворот.
Вскочил, забарабанил в крышу кабины.
Грузовик остановился.
– Ну, спасибо, товарищи женщины! – весело поблагодарил Шульгин.
– Погоди-ка! – вдруг сказала самая старшая из девушек, которая всю дорогу исподтишка поглядывала на Шульгина, но помалкивала. Она выдвинула из-под скамейки молочный бидон, сняла крышку и нырнула туда кружкой, которую достала из кошелки. Полную кружку протянула Шульгину. – Вот, попей. На поправление здоровья. А то одни кости!
– Были бы кости, а мясо нарастет, – отшутился Шульгин, которого слегка пошатывало от слабости и голода.
Может быть, девушка его узнала?.. А может, просто пожалела доходягу? Да неважно… От запаха молока кружилась голова.
– Да это первое дело – мясо на кости нарастить! – хохотали вокруг.
– Это точно!
Шульгин выпил молоко быстрыми, жадными глотками и неловко перебрался через борт. Ему подали сверху «сидор» и палку.
Стоило грузовику тронуться, как девушки снова запели. Шульгин помахал им вслед и неспешно захромал по обочине.
Он был голоден, измучен, все тело зудело от грязи, но никогда, казалось, не дышалось ему легче и свободней, никогда не чувствовал он себя лучше, чем сейчас, когда подходил к дому, к этому дому, где жил его друг, спасший ему жизнь… рискнув при этом своей.
– Эй, кто в тереме живет? – заорал Шульгин, толкнув палкой калитку и шагая к крыльцу.
Распахнулась дверь. Говоров замер на пороге:
– Дементий! Дементий, как же так?.. Мне сказали, тебя только пятого отпустят… Я б тебя сам встретил!
– Наверное, там хотели к празднику отчитаться, – усмехнулся Шульгин, счастливыми глазами глядя на друга. – Ну, Мишка, здорово, ёшкин кот!
Кажется, только теперь Говоров поверил, что перед ним Дементий. Схватил его в объятия, поднял, с болью осознав, как исхудал друг. Кожа да кости! Но главное – жив!
– Живой, чертяка! Живой! А весу-то в тебе не больше трех пудов осталось. Главное, что кости целы.
– Ну, почти целы, – криво усмехнулся Шульгин. – А мясо нарастет, как женщины говорят. Они знают.
Говоров не мог оторвать от него взгляда. Он помнил это лицо изуродованным до неузнаваемости: лепешки разбитых губ, кровоподтеки, заплывший глаз…
Синяки сошли. Наверное, Дементия с тех пор не били.
На том спасибо!
– Мишка, ты извини, что прямиком к тебе. Мне ж и идти-то не к кому. Ни одной родной души, – сказал Шульгин с некоторой неловкостью.
– Да? – возмутился Говоров. – А как же мы?!
– Вот и поживу у тебя, – кивнул Шульгин. – За постой обязуюсь аккуратно платить.
За его спиной хлопнула дверь. К изумлению Шульгина, и без того оживленное, радостное лицо Говорова еще больше засияло.
«Люлька, наверное», – подумал Шульгин и обернулся.
Но это оказалась не дочь Михаила, а какая-то девушка с копной светлых, легких, буйных кудрей. Тоненькая, в красном платье.
«Маков цвет», – невесть почему подумал Шульгин.
– Я в магазин, Михаил Иванович, – сказала девушка, и Говоров ласково кивнул. – Здравствуйте, – бросила она Шульгину, проходя мимо и вскинув на него ясные серые глаза.
– Здравствуйте, – ответил он, вдруг охрипнув. – Я Шульгин. Извините за внешний вид… – Ему в самом деле было невыносимо стыдно, что эта ясноглазая красивая девушка видит его таким… грязным, унизительно грязным. – Только что со строгого…
– Здравствуйте! – снова воскликнула она, подавая ему руку и сияя такой улыбкой, словно встретила самого дорогого человека. Ямочки расцвели на щеках. – А я Тася. Мы ж вам передачи носили! Я ужасно за вас рада. Я скоро приду.
Шульгин вдруг понял, что не хочет отпускать ее руку. Но пришлось, черт подери! Пришлось!
– Ох, какая… – пробормотал Шульгин.
– Вот! – с непонятной гордостью заявил Говоров, однако тут же уставился на замершего друга: – Эй, Дементий! Пойдем-ка! Водки выпьем! Ну, с возвращением!
– Красивая… – как во сне, пробормотал Шульгин, подчиняясь его властной руке. Наконец очнулся: – Водочки – это хорошо!
* * *
Этого мгновения Лиля ждала каждый день, а сегодня с самого утра не находила себе места. И, едва услышав гудок у калитки, ринулась по лестнице с криком:
– Ура! Мама! Мамочка приехала!
Пронеслась мимо дверей кухни, успев крикнуть:
– Тася, Варвара! Мамочка приехала! Ура!
Тася, лепившая пирожки, так и застыла у кухонного стола.
Она, конечно, знала, что сегодня возвращается Маргарита. Уговаривала себя, что надо держаться, надо просто держаться, стиснув зубы. Но этот крик дочери, в котором было столько радости… Он ранил ее в самое сердце.
Варвара, месившая тесто, исподтишка покосилась на Тасю и опустила глаза.
Ну и заварилась каша, ну и заварилась…
А Лиля мчалась к машине. Говоров открыл дверцу – вышла Маргарита, как всегда, необычайно красивая и улыбчивая.
– Мамочка! – бросилась к ней Лиля. – Я по тебе очень скучала!
Маргарита засмеялась, обнимая ее, и вдруг замерла, услышав чей-то тяжелый, надрывный кашель.
Шульгин?! Стоит под деревом с палкой… Но ведь он же… Что случилось? Выпустили? Бежал и скрывается здесь? Хотя не больно-то он скрывается, стоит как ни в чем не бывало…
Наверное, выпустили. Ну что же…
Маргарита слегка кивнула в знак приветствия.
Шульгин ответил таким же сдержанным кивком.
К счастью, на крыльцо выкатилась Варвара, заохала, вытирая руки о передник:
– Ой! Приехали!
– Варвара! – небрежно махнула ей Маргарита и присела перед Лилей на корточки: – И я по тебе очень скучала! И я! И никогда от тебя больше не уеду.
Егорыч потащил в дом чемоданы, и Говоров буркнул, морщась от фальши Маргаритиного голоса:
– Ладно, пошли!
Он попытался подтолкнуть Лилю к крыльцу, но та стояла, зачарованная улыбкой Маргариты, нежностью ее объятий, ее словами:
– Всегда рядом с тобой буду! Лилечка!
– Привет, Лилька! – раздался голос Кости, и он тоже выбрался из машины.
– Приехал, толоконный лоб! – Лиля бросилась к брату, а Маргарита выпрямилась, с ненавистью уставившись на Тасю, которая тоже вышла на крыльцо.
Сложила на груди руки, легонько кивнула – здравствуйте, мол…
Батюшки, а горда-то не по чину эта стряпуха-потаскуха!
Ну ничего… судя по Лилиному поведению, девчонка еще ничего не знает. Говоров ей ничего не сказал, она по-прежнему считает матерью Маргариту.
Тем лучше! Вот оно, вот оно – оружие мести этой твари, которая сначала затащила Маргаритиного мужа в постель, потом родила от него эту девчонку, а потом и сама влезла в дом Говоровых!
Ну так получи…
Маргарита снова обняла Лилю, поцеловала в макушку:
– Ты мне расскажешь, как жила без мамочки?
– Да! – закричала Лиля, счастливая от такого внимания. Никогда она не видела от мамочки столько ласки, никогда ее столько раз не обнимали и не целовали!
– А я тебе привезла много-много подарков! – сообщила Маргарита, краем глаза наблюдая, с какой горечью потупилась Тася.
Да что ты можешь дать этой девочке, кухарка в затрапезном платьице? Ни-че-го! Да на тебя смотреть противно – особенно когда рядом нарядная, холеная, восхитительная Маргарита! Даже если бы Лиля вдруг узнала, кто ее родная мать, она отвернулась бы от тебя с отвращением, шлюха полковая!
– А главный, знаешь, какой большой? Ну-ка, закрой глаза!
Маргарита прикрыла Лиле глаза ладонями, прижимая ее к себе.
Костя вытащил из кабины огромный пакет.
– Ну-ка, что у нас тут такое? – ворковала Маргарита, с торжеством глядя поверх Лилиной головы на бледную, молчаливую Тасю.
– Кукла? – Лиля осторожно дотронулась до пакета, не открывая глаз.
– Все равно не угадаешь, – засмеялся Костя. – Ладно, смотри!
Он наклонил пакет, и Лиля радостно закричала:
– Лилии! Смотрите, лилии!
Это был тщательно упакованный, с корневищем в земле, и влажной траве стебель лилии с крупными, роскошными бледно-розовыми цветами, которые испускали сладкий аромат. Порыв ветра донес его до крыльца, и Тасе показалось, что она глотнула яду.
Это было невыносимо… Как и видеть, что дочь снова восклицает: «Мамочка, я тебя очень люблю!» – и обнимает эту чужую женщину, эту злобную, ненавидящую ее женщину!
Тася не верила ни одному слову, ни одному ласковому жесту, ни одной нежной интонации Маргариты. Если бы она любила Лилю, разве могла бы бросить ее на произвол судьбы, скрывшись с сыном в Крыму? Разве могла бы припечатать с такой ненавистью: «Потаскуха! И дочь твоя такой же вырастет!»
То есть Лиля вырастет потаскухой? Вот эта Люлька?..
Девочка еще мала, она не распознает лжи и фальши. А Тася видит Маргариту насквозь… Но до чего же нестерпимо слышать снова и снова восторженный, полный любви Лилин голос!
Тася ушла с крыльца.
– И я тебя очень люблю! – как можно громче выкрикнула Маргарита, не сомневаясь, что ее голос слышен в распахнутое кухонное окно. – Идем. Костя, догоняй!
– Дай я понесу! – бросилась Лиля к брату, забирая у него пакет с цветком.
Костя, снисходительно усмехнувшись, отдал. На самом деле он ужасно соскучился по дому, по Лильке, даже на «толоконный лоб» не обиделся, но показывать этого не собирался.
Тем временем Варвара месила тесто, словно боролась с лютым врагом, да поглядывала на Тасю, которая и думать забыла о пирожках и бесцельно бродила по кухне.
Наконец тяжело рухнула на табуретку.
– Пора тебе за ум браться, девка, – пробормотала Варвара. – Сживет тебя Маргарита Васильевна со свету! Кто же захочет брошенкой-то ходить?
Тася подняла голову, тупо глядя на Варвару:
– Ты это о чем?
– Ну ладно дурочку-то строить! Видала я все! – заявила Варвара. – Что ты глаз положила на нашего хозяина! То ручку ему пожмешь! То прижмешься! Тьфу! Стыдоба одна!
Тася вздохнула, отвела глаза, но раскаяния не было ни в лице, ни в голосе:
– Плохо ему, Варвара. Очень плохо в последнее время.
– Что, он сам тебе про это сказывал? – съехидничала Варвара.
– Тут и говорить не надо, – Тася поднялась. – Видно по глазам его. А ты видела, сколько у него седых волос появилось?
– Дурища! – простонала Варвара. – Ох, ты ж дурища! Ты что, в него влюбилась, что ли?!
Тася печально улыбнулась:
– Я его давно люблю. С фронта еще.
И пошла из кухни, оставив ошарашенную Варвару над забытым тестом.
* * *
То, что впереди разговор с женой, и разговор непростой, Михаил Иванович, конечно, знал. Только никак не мог решиться его начать и упрекал себя за это. Однако, обнаружив Маргариту в своем кабинете, даже обрадовался: ну вот и отлично, если не гора к Магомету, то, само собой, он к горе. И чем скорей все это закончится, тем лучше!
На столе он увидел бутылку какого-то незнакомого, явно иностранного напитка.
– Это что?
– Кальвадос, – пояснила Маргарита. – В подарок тебе.
– Спасибо…
Видимо, этой безумно дорогостоящей, добытой из-под какой-то неведомой полы выпивке предстояло смягчить его? Ну и кем же это родная жена его считает?! Алкоголиком, которого можно так просто улестить?..
Говоров отставил бутылку:
– Так что за спектакль ты устроила во дворе?
Маргарита вскинула ровные брови, сложила руки, улыбнулась с видом оскорбленной невинности:
– Говоров, на тебя не угодишь. Не люблю нашу дочку – плохо. Люблю – снова плохо!
Да уж, Маргарита могла притворяться перед кем угодно, только не перед ним. Какое презрение прозвучало в ее голосе при слове «люблю»! Да что ты знаешь о любви, ухоженная, нарядная, раскрашенная кукла?
– Не мели чепухи, – с плохо скрываемой яростью произнес Говоров. – Откуда это вдруг такая неожиданная любовь?
Маргарита опустила глаза, но явно не от смущения. Провела пальцем по подоконнику, скривилась:
– Фу… пылищи-то… Я так понимаю, ты прислугу в доме менять не собираешься?
– Нет, – отрезал он. – Не собираюсь.
– Жаль, – холодно улыбнулась Маргарита. – Я надеялась.
Говоров прищурился: на что ты еще надеялась?
– Неужели, – вдруг протянула Маргарита жалобно, – неужели ты ее так любишь?
Говоров промолчал. Молчание – знак согласия!
Ну что ж, Маргарита поняла все верно. Стиснула руки, глаза сузились, голос окреп:
– Развод я тебе не дам!
Михаил отвел глаза. У него вдруг перехватило дыхание.
А чего ты ждал от Маргариты? Ты ведь заранее знал, что именно это она скажет! И о следующих ее словах тоже знал заранее:
– А если будешь настаивать, партбилет положишь на стол!
– Неужели ты меня так любишь? – услышав это, спросил Говоров с откровенной издевкой.
Маргарита усмехнулась, потом лицо ее помрачнело. Но голос звучал спокойно:
– Раньше любила. А теперь… Мне сына поднимать надо! На библиотекарскую зарплату не больно-то разживешься!
Ах да, вспомнил Говоров, она же давно не работает и лишь в какой-то библиотеке числится в штате… Там уже забыли, когда ее видели в последний раз!
– Кроме того, – деловито добавила Маргарита, – я не хочу, чтобы это все – мой дом! – она окинула взглядом дубовые панели, тяжелые портьеры, дорогую мебель кабинета мужа, – достался твоей пэпэжэ! Походно-полевой жене, – расшифровала Маргарита зачем-то, как будто Говоров и сам не знал значения этого оскорбительного словечка, которое было очень в ходу в армии, а еще больше – в тылу, среди женщин, которые частенько боялись не столько того, что муж будет убит, сколько того, что его уведет одна из этих пресловутых пэпэжэ.
А что, такие случаи бывали, Говоров слышал о нескольких. Даже у его маршала, у Рокоссовского, была такая… женщина. Звали ее Галина Таланова, она была военврачом и родила Константину Константиновичу дочь. Маршал разрывался между любовью и долгом перед семьей так же, как разрывается сейчас сам Говоров.
У маршала победил долг. Что победит у Говорова?..
Долг? Или… страх?..
– Ну что ж, – вздохнул Говоров. – Предельно откровенно!
– Я рада, что ты меня понимаешь, – с ядовитой лаской в голосе ответила Маргарита.
Взялась за ручку двери, готовясь уйти, но обернулась:
– А этот твой Шульгин… долго собирается здесь жить?
И тут выдержка покинула Говорова:
– Этот Шульгин будет жить здесь столько, сколько надо!
Маргарита только ноздри раздула и, не обмолвившись ни словом, захлопнула за собой дверь.
Говоров подошел к окну и увидел Костю и Лилю. Они сидели на корточках около клумбы, где среди других лилий теперь появилась и новая – розовая, крымская, привезенная Маргаритой.
Кажется Говорову – или он в самом деле чувствует, какой у этого цветка навязчивый, тяжелый, прямо-таки гнилостный аромат? Такой же ядовитый, как голос Маргариты…
Но Люлька в восторге!
– Спасибо тебе, Котя, за эту лилию! – донесся до него радостный голос дочери. – Она очень, очень красивая!
Лиля взяла лейку и принялась поливать цветы, а Костя осторожно поддерживал их стебли.
– А ты знаешь, – таинственным голосом сообщила Лиля, – что в этих цветах живут маленькие-маленькие человечки? А ночью они встают со своих кроваток и качаются на цветах.
К изумлению Говорова, Костя слушал очень внимательно. Ишь, как переменился парень, даром что столько времени провел под крылышком Маргариты… Не насмешничает, как обычно! В общем-то Говоров и сам заслушался.
– А еще, – продолжала Лиля, – у них есть фея – фея лилий!
– А брата-дурачка, который весь этот бред выслушивает, у них нету? – захохотал Костя.
Ну вот, все вернулось на круги своя. Говоров мрачно усмехнулся.
– Ты чего смеешься? – возмущенно выпрямилась Лиля. – Эта фея – она охраняет их! Я ее сама видела!
– А-а, – протянул Костя, – это та, которая в заброшенной комнате замурована, что ли?
– Да, да! – закричала Лиля, – пойдем, я тебе покажу!
Дети убежали за дом, но Говоров продолжал слышать их голоса.
– Смотри, – таинственно сказала Лиля, – вот из этого окна она вылетает! Я сама видела!
Говоров знал, куда они смотрят. На чердачное окно – там, по старинному преданию, покончила с собой жена того человека, который построил этот дом. В той же каморке он ее тело и замуровал.
Когда делали ремонт, никакого трупа не нашли, да и замуровано ничего не было. Может, еще раньше комнатку вскрыли и все убрали, а может, эта история – просто болтовня. Но дети любят все таинственное и страшное… Вот и Лиля в восторге от тайны, которая окружает дом.
– Ну, – донесся до Говорова скептический голос Кости, – и долго ждать?
– Смотри, смотри! – вдруг закричала Лиля. – Ну вот, видел, видел?
Говоров даже вздрогнул… Что она видит?!
– Смотри, окно открылось, занавеска задрожала! – не унималась Лиля.
– Что? – удивился Костя. – Я ничего не видел!
– Да ну тебя, – обиженно воскликнула Лиля, – неинтересно с тобой играть!
Говоров услышал быстрый топот ее удаляющихся шагов. А Костя, похоже, так и стоит под таинственным окном, все надеясь разглядеть то, что заметила сестра…
Заметила Люлька что-то в самом деле? Или ей мерещится? Или она просто смеется над братом?
Говорову и самому стало смешно. И на душе полегчало. Даже захотелось самому пойти и взглянуть на таинственное окно. А вдруг и он что-нибудь такое… невероятное… разглядит?
Но как представил, что столкнется с Маргаритой, встретит ледяную, торжествующую ухмылку на ее лице, – и решил пока остаться в кабинете.
Однако отсидеться не удалось: позвали к столу. В честь возвращения Маргариты и Кости назначен был праздничный обед.
Говоров сел на свое обычное место во главе стола, мельком подметив, что Маргарита опять переоделась. В третий раз.
Эх и красивая у него жена… Только вот отчего глядеть на нее тошно?
А вот сейчас войдет Тася с кастрюлей в руках – и одного взгляда на нее окажется достаточно, чтобы почувствовать себя совершенно счастливым.
Хотя бы ненадолго…
Однако Тася вошла не одна. За ней следовал веселый Шульгин, причем без палки: нес большую фарфоровую супницу.
– Народ каши просит, а не тут-то было, – сообщил Шульгин. – Мы с Тасенькой такой супчик с крапивой накухарили!
Тася подошла к первому, конечно, к Говорову – главе семьи, и он увидел, как нервно дернулась Маргарита.
Когда Тася наливала суп в ее тарелку, Маргарита дернулась снова и демонстративно отодвинулась от стола, как будто боялась, что суп будет вылит не в тарелку, а на ее платье. И даже что-то стала с него стряхивать…
Говоров только головой покачал от такой вопиющей вредности и принялся наливать из графинчика водку в рюмки.
– Витамины! Давай, давай! – балагурил Шульгин, указывая Лиле на тарелку с крапивным супом.
– Мне чуть-чуть! – пискнула Лиля.
Тася с улыбкой налила ей совсем немного.
– Приятного! – шутливо посоветовал Шульгин.
Следующим была очередь Евсея Ильича, потом Кости.
– Бурда диетическая! – буркнул сын.
– А по шеям? – сердито осведомился Говоров, косясь на Шульгина.
Тот выглядел таким довольным, радостным… счастливым, можно сказать.
Конечно, здесь Дементий снова почувствовал себя дома. И все-таки в его веселье крылось еще что-то, и это что-то не слишком нравилось Говорову.
Шульгин от Таси просто не отходит. То и дело норовит оказаться на кухне, чем-нибудь помочь. Конечно, можно сказать, что он старается быть как можно более полезным в доме, где его приютили и относились к нему как к родному, однако столь откровенное ухаживание за Тасей – это уже чересчур.
А может, Говорову только кажется?.. Может, Шульгин просто шутит – по своему обыкновению?
Нет… кажется, это уже не шутки!
Тася налила суп в тарелку Шульгина, а тот вдруг схватил за руку и поцеловал, а потом… потом окинул смутившуюся Тасю таким взглядом, что Говоров даже поперхнулся.
Он с трудом справился с судорогой раздражения, пробежавшей по лицу, почувствовав взгляд Маргариты. Она-то заметила эту судорогу…
Говоров торопливо расставил полные рюмки, поднял свою:
– Ну, с приездом! За хозяйку!
Хозяйка даже не кивнула в ответ.
«Кроме того, я не хочу, чтобы это все – мой дом! – достался твоей пэпэжэ!»
Говоров словно опять услышал эти слова и залпом опрокинул рюмку. Маргарита будто не замечала, что к ней тянутся чокнуться Евсей Ильич и Шульгин. В конце концов они чокнулись друг с другом и, выпив, принялись за еду.
А дети уже скребли ложками по дну своих тарелок.
– Ну что, вкусно? – задорно спросила Лиля.
Костя ответил с явной неохотой:
– Вкусно!
Сказать «нет» было трудно: тарелка-то вмиг опустела!
– Еще как вкусно! – обрадовалась Лиля. – Тася очень вкусно готовит, правда, папа?
– Да… – протянул он, покосившись на жену, которая так и не прикоснулась к еде. – Этого у нее не отнимешь.
Маргарита слегка раздула ноздри, но все-таки взялась за ложку. Сделала один глоток и швырнула ложку так, что обрызгала платье.
Говоров замер. У жены такой вид, будто она сейчас ударится в страшную истерику… Однако голос у нее был ледяной:
– Суп невозможно есть.
Поднялась:
– Что у нас там дальше по меню?
И вышла на кухню.
Говоров с облегчением перевел дыхание.
А рано, между прочим…
Маргарита бросилась прямиком к плите и схватила крышку кастрюли, из которой одуряюще пахло тушеным мясом.
Обожгла пальцы, уронила крышку:
– Что там? Жаркое?
Помешала в кастрюле и крикнула:
– Варвара! Принесите горчицу!
Тася, стоявшая поодаль, испуганно стиснула руки. От хозяйки исходила такая ярость, такая злоба, что страшно было к ней приблизиться.
Маргарита открыла другую кастрюлю:
– Компот?
Неспешно вошла Варвара, протянула баночку горчицы:
– Вот…
Маргарита выхватила ее и с торжествующей улыбкой вылила все в кастрюлю с жарким.
– Что это… – заикнулась Варвара и умолкла, словно подавилась.
Маргарита подбежала к кухонному шкафчику, схватила бутылку с маслом и ринулась к плите.
– Маргарита Васильевна, не надо! – тихо сказала Тася.
– Надо! – крикнула Маргарита, выливая масло в компот.
– Маргарита Васильевна, да что ж вы… – пролепетала Варвара.
– Святая! – рявкнула Маргарита. – Святая ты моя стряпуха! – Она со страшной скоростью крутила ложкой в кастрюле. – Всем она помогает, всех спасает! – Отшвырнула ложку. – Вот! – И с улыбкой, которую можно было бы назвать почти счастливой, вытерла руки о Тасин фартук.
Та отвернулась.
– Теперь будет не компот, – радостно заявила Маргарита, – а чудеса на постном масле!
Схватила Тасю за руку, взглянула на часы… эти часы она сразу приметила, значит, удалось все же их починить, вот жалость-то!
– Время подавать! – торжествующе выкрикнула Маргарита и унеслась в столовую.
Тут все силы у Таси кончились. Слезы так и хлынули.
Варвара заглянула в кастрюлю компота, на поверхности которого плавали масляные пятна, в жаркое, откуда несло горечью, застонала в ужасе:
– Госссподи! Ну и язва эта наша Маргарита Васильевна!
Тася задыхалась от слез.
– Ох, Тася, Тася! – причитала Варвара. – Ну… ты же добрая! Ты работящая! Бежать тебе из этого дома надо! Говорят, здесь счастья никогда никому не было! И не будет! Уходи!
Тася с трудом выдохнула:
– Ты же знаешь, что я не могу!
– Ладно, – засуетилась Варвара. – Обед спасать надо! Бери шумовку, мясо вынимай – оно еще не пропиталось горчицей. Кипяточком обольем, подливку новую в две минуты сделаем. Шевелись! А вместо компота придется морс подать. Яблок туда накрошим – да крюшоном назовем! Никто ничего и не заметит – кроме Маргариты Васильевны. Вот сюрпризец-то ей будет…
* * *
Полищук приехал в Дом с лилиями ранним утром. Хоть был здесь всего один раз, но дорогу хорошо запомнил.
Толкнул калитку – и остолбенел. У крыльца раскинулась большая клумба, усаженная цветами невиданной красоты! Как же они называются… вроде бы он знал это, да забыл. Как-то так выходило, что по роду службы любоваться цветами Полищуку приходилось чрезвычайно редко.
К сожалению.
Около клумбы сидела на корточках светленькая такая девчонка в белой, длинной – до пят – ночной рубашке и, держа на руках куклу, рассказывала ей:
– А вот эту лилию зовут Маргаритка. Я назвала ее в честь моей любимой мамочки. А все белые лилии зовут Василисами. Я с ними разговаривала каждое утро! Я сама их садила, поливала. Они у меня воспитанные! Ты обязательно с ними подружишься!
«Лилии! – вспомнил Полищук. – Эти цветы называются лилии! А девочка – дочка Михаила Говорова! Тоже Лилия».
Он никогда не считал себя сентиментальным, однако вдруг сорвалось с языка:
– И ты хозяйка этой красоты!
Девочка встала и повернулась к нему.
– Да! – гордо сказала она. – Дядя, а вы к кому?
– Папа проснулся? – спросил Полищук, наклоняясь ниже и диву даваясь, какие у нее ясные, светлые глаза.
Нежный цветок, а не девчонка. Любимое дитя, сразу видно! Он был неплохим физиономистом – работа таким сделала! – и точно знал: поговорка о том, что глаза – зеркало души, применима не только ко взрослым!
– Позови его, пожалуйста.
– Хорошо, – кивнула девочка. – А вы подержите Любушку!
Протянула ему куклу. Полищук так растерялся, что взял ее.
Лиля убежала.
Полищук осторожно потрогал фарфоровое личико с закрытыми глазами и длинными шелковыми ресницами. Смешнее всего, что он в первый раз в жизни держал в руках куклу. У него рос сын, а мальчишки, как правило, в куклы не играют.
Ну что ж, все надо в жизни испытать! Полищук засмеялся и щелкнул куклу по крошечному фарфоровому носику.
Синие эмалевые глазки закрылись и открылись.
– Пум! – сказал Полищук и снова засмеялся.
В общем-то, было чему радоваться, и дело не только в этой кукле и в этих лилиях, которые словно обволакивали его своим сладостным ароматом…
– Дядя, они уже идут! – прибежала Лиля и осторожно забрала у Полищука куклу. – Спасибо вам за Любушку!
И опять присела к своим цветам.
«Лилии!» – подумал Полищук и улыбнулся.
– Мирон! – окликнули его, и лицо приняло серьезное выражение.
Это был голос Шульгина. Конечно, Полищук знал, что тот нашел приют в доме Говорова. Храбрый человек этот Говоров, ничего не скажешь…
Полищук поднялся, обернулся.
Шульгин изменился – совсем здоровым выглядит! А вот у Говорова вид замученный… Неурядицы на службе? Или дома?
Впрочем, это не касается Полищука. У него совсем другие дела!
– Здорово, – протянул ему руку Говоров. – Чего-то стряслось?
– В Москве арестован Берия, – сообщил Полищук.
– Берию… арестовали? – повторил Шульгин полушепотом, словно не мог решиться произнести вслух слова, за которые запросто мог бы стать к стенке еще вчера.
– Как? – ошеломленно спросил Говоров. – Это точно?
– Враг Коммунистической партии и советского народа, – процитировал Полищук слова из секретного документа, который ночью был получен в отделениях МГБ по всей стране. – Ужасный перерожденец и старый агент мусаватистской разведки.
– Ёшкин кот… – выдохнул Шульгин, а Говоров пробормотал:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
У них был вид людей, которых крепко ударили по лбу. Полищук вспомнил, что у него было такое же ощущение, когда он читал шифровку из Москвы.
Вдруг его кто-то дернул за руку. Это была Лиля.
– А скажите, зачем дядю арестовали? – жалобно воскликнула она. – У нас в учебнике его портрет есть! Он хороший!
– Хороший, – давясь от беспричинного смеха, успокоил дочку Говоров. – Очень хороший!
– А его выпустят, как тебя, Шульгин? – не унималась Лиля.
Тот пожал плечами.
– А вот любопытной Варваре на базаре нос оторвали! – легоньким шлепком спровадил дочку Говоров. – Ну, давай, Люлюшка, иди, иди… Пойдемте-ка кофейку выпьем.
Они сели на веранде, и Говоров выставил бутылку коньяка. Видимо, в его понимании это и означало – кофеек. С другой стороны, к случаю коньяк подходил куда больше, чем кофе!
Первые рюмки осушили молча, все еще не вполне придя в себя от потрясения и даже как бы не чувствуя вкуса коньяка. Наконец заговорил Шульгин:
– Берия-Берия, вышел из доверия… Так сволочи и надо!
Все дружно кивнули. Беседа не клеилась. А впрочем, о чем тут беседовать? Выдохнули с облегчением – ну и можно жить дальше.
– Поеду я, мужики, – сказал наконец Полищук. – Третью ночь не сплю.
– Мирон, – остановил его Шульгин, – я все хотел тебя спросить… по Трухманову что-нибудь выяснили? Он, конечно, был небольшого ума, но ответственный товарищ, кому он мешал?
Полищук покосился на Говорова.
Тот сидел с каменным лицом.
– Ничего не могу сказать, – пожал плечами Полищук. – Дело не раскрыто.
– Ты, майор, – поспешно сказал Говоров, – заезжай вот так, запросто. На уху… В баньке попаримся… Я рад буду.
– Интересно, – удивился Шульгин, – и когда вы подружиться успели?
– Приложил мне товарищ Говоров прямо в тюрьме, – с простецкой улыбкой сообщил Полищук. – С тех пор и дружим.
Говоров хохотнул.
– Я не понял… – растерянно протянул Шульгин.
– Поеду! – встал Полищук.
Говоров пошел его провожать.
Шульгин смотрел вслед, не понимая, шутил Мирон или говорил серьезно.
Если шутка – не смешно. А если серьезно… тем более!
– Ну, раз мы с тобой такие друзья, – начал Говоров, когда они удалились от террасы на приличное расстояние, – верни мне пистолет.
– У меня останется, – спокойно ответил Полищук. – Пальчики там интересные… Чего смотришь, подполковник? – усмехнулся он. – Жизнь – дорога длинная. Всякое может случиться!
– Да… – протянул Говоров. – Любопытная у нас с тобой… как это называется? – дружба!
– Ага, – довольно кивнул Полищук. – А главное – крепкая. Водой не разольешь!
Протянул руку. Говоров мгновение помедлил, но все-таки пожал ее. Крепко пожал!
– На всю жизнь! – бросил напоследок Полищук, выходя за калитку и садясь в черный автомобиль.
Говоров его отлично помнил, этот черный автомобиль, который стоял возле калитки зимней ночью и караулил его. А потом исчез.
Ну, дружба там или не дружба, а вот этого Говоров точно никогда не забудет…
* * *
До берега Лиля доехала сама – ну, почти сама. Она сидела на коленях Егорыча, но машину вела самостоятельно. Это было так здорово! Иногда она оборачивалась к Егорычу, чтобы сказать ему, как же это здорово, однако Егорыч почему-то пугался и хватался за руль. Вот уж никогда Лиля не подумала бы, что он боится ездить в автомобиле! И это Егорыч, боевой водитель, папин личный шофер!
Наконец добрались. Здесь, на песчаном берегу, обычно купались и деревенские, и дачники. Вода чистая, дно пологое, никаких обрывов и водоворотов. Кто не умеет плавать, может на мелководье поплескаться, а для опытных пловцов немного подальше есть глубокая заводь. Чуть выше песчаного бережка – обрывчик травяной; под кустами обычно располагались любители разводить костры.
Вот и сегодня на берегу горел костерок, и ветер доносил вкусный запах печеной картошки. Летел над рекой веселый смех… на этот смех и побежала Лиля.
Егорыч с ласковым укором смотрел ей вслед: вот ведь вбила себе в голову, что непременно должна поздравить Сережу с днем рождения именно сейчас! А парень там с друзьями, может быть, с девушками… и выпивают, конечно… неудобно может получиться. Но ведь с Люлюшкой спорить невозможно, она для Егорыча что родная внучка.
Лиля и внимания не обратила на взрослых Сережиных друзей – только его одного и видела!
– Привет!
– Привет, Карамелька, – улыбнулся он, убирая подальше стакан с портвейном.
– А я сама машину вела, видел? – похвасталась Лиля.
Сергей покосился на Егорыча, который во весь рот улыбался, стоя у машины, с трудом сдержал смех и кивнул:
– Здорово!
– Пошли-ка, пошли! – поманила его в сторонку Лиля.
Они отошли к раскидистой иве, огромный ствол которого расходился почти у самого комля в разные стороны, и Лиля подала Сергею свернутый вчетверо листок бумаги:
– Поздравляю с днем рождения! Это тебе!
И чмокнула его в щеку.
– Спасибо, – растроганно улыбнулся Сергей, с нежностью глядя в ее сияющие глаза.
Ну что за чудесная девчонка! Жаль, что у него нет такой сестры! Вот повезло Косте! Понимает ли он это?
– Только никому не показывай, – наказала Лиля. – И пока не читай.
– А если очень хочется почитать?
– Потом! – заявила Лиля. – Или отдай обратно!
Она попыталась отнять листок, не замечая, с какой насмешкой за ними наблюдает Надя – красивая девушка в черном купальнике, сидевшая в компании молодежи. Надя давно положила глаз на Сергея, и то, что он бросил друзей ради какой-то пигалицы с косичками, ее задело. Она изо всех сил прислушивалась к разговору, скептически кривя губы.
– Давай мы его с тобой спрячем, – предложил Сергей, забираясь в расщелину между древесных стволов и заталкивая листок в дупло. – Купаться пойдем?
– Пойдем! – обрадовалась Лиля.
Она сняла сарафан, оставшись в смешных трусишках с цветочками, Сергей сбросил майку – и оба кинулись в воду. Сергей опередил Лилю и встретил ее снопом брызг. Она сначала завизжала, съежилась, но тотчас тоже принялась бить ладонями по воде и хохотать.
Надя с берега недовольно наблюдала за ними. Что это Сережка в детство впал? Какие у него могут быть секреты с этой малявкой? И что это они там прятали?
Она поднялась и подбежала к дереву. Брезгливо морщась, пошарила в дупле и вытащила оттуда тетрадный листок. Развернула, взглянула – да так и зашлась смехом:
– Девчонки! Посмотрите, что я нашла!
На листке был нарисован человечек, рядом – смешная кукла с косичками, а ниже огромными буквами написано: «СЕРЕЖА! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! ЛИЛЯ».
Листок пошел по рукам. Компания была уже в таком градусе, когда немного нужно, чтобы зайтись от хохота!
Надя снова схватила листок:
– Сережа! Иди сюда! Я тебе что-то покажу!
Мокрый с головы до ног Сергей пробежал мимо Лили и вышел на берег:
– Что там такое?
Взял у Нади листок, бросил на него взгляд и поднял на девушку недобрые глаза:
– А вы зачем это взяли? Я просил вас?
– Ну что тут такого? – развела руками Надя. – Думали, посмеемся!
– Думали? – зло повторил Сергей. – Лошади думали, у них бóшки большие!
– Ой, ну прямо великая беда! – обиделась Надя.
Сергей обернулся и, увидев, что Лиля сердито смотрит на них с Надей, помахал ей письмом и показал большой палец. Он думал, что это успокоит девочку, однако Лиля поняла одно: ее письмо прочитали, поэтому смеялись над ней…
Смеялись на глазах у Сережи!
– Это нечестно! – вскричала она и кинулась в реку, изо всех сил гребя к глубокой заводи.
Сергей бросился за Лилей. Надя заливалась смехом, но остальные ребята уже с тревогой смотрели, как Сергей догнал Лилю и помогает ей выбраться из заводи. Очень скоро силы у нее кончились, так что из воды девочку пришлось нести на руках. Она дрожала и плакала.
– Ну, видите, что вы наделали, – упрекнул Сергей друзей, которые молча стояли на берегу.
Надя поджала губы. Ясно было, что ее планы закадрить Сергея провалились.
И из-за кого?!
– Дурочка, – ласково сказал Сергей, неся Лилю к машине. – Я тебя тоже люблю. Зачем топиться-то? Ах ты, моя маленькая!
* * *
Кузнечики трещали так, что заглушали и шелест листвы, и шум ветра, и легкие Тасины шаги.
Тася вспомнила, как на фронте, бывало, в жаркие летние ночи слушала эти ночные песни вместе с Михаилом. Хотя нет, такого буйства не доводилось услышать никогда – ведь обычно откуда-то неслась канонада, заглушая эти мирные, такие милые звуки. На душу нисходил покой, стоило их услышать! Однако сейчас Тасе было тревожно…
Уже почти год она в этом доме, куда пришла ради того, чтобы быть с дочерью. Да, она счастлива видеть Лилю, наблюдать, как дочка растет… Но какая же это мука – оставаться для нее посторонним человеком! Лиля – добрая, ласковая, но матерью она считает Маргариту, и чем дальше, тем трудней будет ей принять известие, что ее мать – всего лишь прислуга…
Надо уходить отсюда, забрать дочку и уходить, но разве отдаст Михаил Лилю? Разве отпустит Тасю?
Любовь к нему опутала ее, словно сеть, от которой невозможно освободиться. Но что такое его любовь? Тася не хочет горя в его семье, но неужели Михаил не понимает, что ежедневно мучает и жену, которая ненавидит Тасю, и любимую, которую отдает на растерзание жене? Да разве можно так уж сильно винить Маргариту? Унижение, которая она терпит, ревность, обида на мужа – все это может толкнуть и на более жестокие поступки, чем наливать подсолнечное масло в компот, а горчицу – в жаркое! Неизвестно, как вела бы себя Тася, окажись она на месте Маргариты…
Нет, она не потерпела бы другой женщины в жизни своего мужа! Она бросила бы все и ушла!..
Да? Бросила бы все? Ну а почему же ты не бросаешь и не уходишь? Ведь любимый твой – муж другой женщины! Пусть он и говорит, что спит отдельно от жены, но разве будет Тася это проверять? Ночами ревность терзает и ее…
Как все запуталось! Лиля рядом, а жизнь так тяжела, порой просто невыносима!..
А вот и Михаил. Его белая рубашка призрачно мерцает в темноте…
Подошел, обнял за плечи. Поцеловал Тасю в пышные вьющиеся волосы, вздохнул:
– Надо же, сколько цветов Лилька вырастила! Красивые, правда?..
Тася молча кивнула, опасливо поежилась. Шепот его казался слишком громким в ночной тишине.
Ах, что за ночь… Что за ночь, какой томительный, искусительный аромат испускают эти цветы! Днем они так не благоухают так безумно, так страстно…
Лилии пахли настолько сильно, что заглушали даже легкий аромат табака. А между тем наверху, у окна своей комнаты, стояла и курила Маргарита.
Говоров схватил Тасю в объятия, начал целовать – сначала осторожно, потом все более страстно.
– Миша, – выдохнула она, пытаясь высвободиться, – Миша, не надо, пожалуйста, жена твоя вернулась! Не дай бог, Лиля нас увидит!
– Все спят давно уж, – недовольно прошептал Говоров, но тут же покорно вздохнул: – Будь по-твоему. Я к тебе приду.
– Нет, – твердо сказала Тася.
Маргарита прижала руку ко лбу. Ее муж… ее муж молит эту тварь о любви… А она ему отказывает?!
– Ты же говорила, что любишь… – промолвил Михаил Иванович.
– Мы прощались тогда, – ответила Тася. – Я думала, что больше тебя не увижу. Я пожалела тебя. Прости…
– Тася, не ври! – Говоров схватил ее за подбородок, не давая отвернуться. – Не в землю, на меня посмотри!
Он хотел увидеть нежность в ее глазах, но они были полны тоски и упрека.
Это оскорбило Михаила… В чем она его упрекает?! Он сделал все, что мог. Разве Тася не видит, что он жить без нее не может? Разве не чувствует, как он хочет ее? Только ее, только она нужна ему? Что ей еще надо?!
– Я ведь больше просить не буду! – пригрозил Говоров.
– Я знаю, – Тася опустила голову и вырвалась из его рук.
Раскаяние так и ударило его. Раскаяние – и неутоленное желание.
– Тася!..
Говоров побежал за ней.
Маргарита стиснула край подоконника. Больше ничего не слышно…
Она сама не понимала, что сильней унизило ее: мольба Михаила или отказ «потаскухи»…
Она, Маргарита, истомилась по мужу, измучилась от его холодности… а его отталкивает эта тварь!..
Тем временем у разговора Михаила Ивановича и Таси оказался новый нечаянный свидетель.
Шульгин, которого из-за болей в горле постоянно мучила жажда, спустился на кухню попить, однако замер, услышав за окном голос Говорова, до такой степени искаженный страстью и тоской, что в первое мгновение показался незнакомым:
– Тасенька… У нас же с тобой дочь! Мы должны быть вместе, Тася!
– Ну ты же понимаешь, что так не может больше продолжаться, – горячо ответила Тася. – Я прошу тебя: отпусти нас! Пожалуйста! Ты будешь жить со своей семьей, а мы с дочкой вдвоем. Пожалуйста!
– Ни тебя, ни Лильку я никуда не отпущу! – еле сдерживая ярость, низким голосом ответил Михаил.
Шульгин ошеломленно, незряче таращился в стену.
– Не проси! – добавил Говоров.
– Но ты же понимаешь, что мы все будем несчастны, – горько усмехнулась Тася. – И ты, и я, и Маргарита!
Она убежала.
Шульгин зажал рот рукой, глуша кашель. Не дай бог, услышит Миха…
Но Говорову было не до него. Обида и неутоленная плотская жажда лишили его разума. Сейчас он думал только об одном: отомстить Тасе и утолить враз обиду и телесный голод. О да, он прекрасно знал, как это сделать!
Ворвался в спальню жены. Маргарита, прекрасная, как всегда, стояла у зеркала, словно безмолвный призрак.
Говоров, схватив ее, грубо лапал, тискал, теребил золотистые волосы, впивался губами в шею, вымещая на этой нежной шее всю свою обиду, горечь, похоть, не видя, как дрожат губы Маргариты, как наполняются слезами глаза, не сознавая, как мучается она разом и от желания приникнуть к мужу, и отомстить ему за все обиды, которых столько накопилось, столько!..
– Ох, Говоров, сколько страсти, – вдруг прошипела Маргарита. – Ты сейчас кого целуешь? Ее или меня?
Кажется, если бы на него опрокинули ведро с ледяной водой, он не был бы так потрясен.
Отстранился, глядя в полные презрения глаза.
Кто же кому сейчас отомстил?..
Ну что же, получил, что заслужил…
А внизу, в Варвариной комнате, заливалась слезами Тася, уткнувшись в толстые, мягкие колени той, которая раньше была ее неприятельницей, а теперь стала ближайшей подругой. Особенно теперь, после того, как Тася ей все рассказала…
– Так, значит, Лилька, коза наша, твое родное дитя? – ошеломленно прошептала Варвара. – Ой… батюшки, батюшки… бедолажная ты моя Таиска, бедолажная! Это все дом виноват. Точно тебе говорю!
– Господи, Варвара, ну при чем тут дом?! – прорыдала Тася.
– Как при чем? Люди зря баять не будут! Его прокляла первая хозяйка, что здесь сгинула. Ее ведь тут в стенке замуровали, и она по ночам стонет! Слышала?
Тасина голова качнулась на ее коленях.
– Во! – сердито сказала Варвара. – Еще услышишь! А когда лилии расцветают, так она бродит промеж них и танцует! Вся облитая луной! – закончила таинственным шепотом.
– Ну ладно ребенок в это верит, но вы же… – Тася приподнялась, утирая ладонями мокрые слезы. – Ну вы же взрослый человек…
– Ну, хочешь верь, хочешь не верь! – развела руками Варвара. – А только ни одна женщина в этом доме счастлива не была! И не будет!
Тася посмотрела на нее… и снова залилась слезами.
Эта была ночь бессонницы, которая мучила многих.
Среди них оказался и Сергей. Он прокрался в сад, взял в сарайчике лестницу, подставил ее к стене и взобрался по ней к окошку во втором этаже: окошку Лилиной комнаты. Створки были чуть приоткрыты. Сергей просунул между ними конверт и проворно спустился.
Убирая лестницу на место, он вздохнул.
Эх, Карамелька… До чего жалко, что придется ее так огорчить! Хотел ничего не говорить, но в последний момент решил: она должна все знать. Все-таки они были большими друзьями…
* * *
Лилю всегда будили солнечные лучи, но она все равно не позволяла задергивать тяжелые портьеры. От них дышать нечем, и ведь хуже нет – просыпаться в темнотище, как зимой.
Она не любила зиму. Она любила лето, солнце, любила распахивать окно, чтобы услышать птичье пение, увидеть клумбу со своими обожаемыми лилиями и сказать им:
– Доброе утро, мои лилии! Доброе утро, мои хорошие! Доброе утро, фея!
И ахнула:
– А я письмо получила!
В самом деле… на подоконнике лежало письмо.
Открыла конверт, достала листок, развернула…
«Дорогая моя Карамелька, – прочитала она и улыбнулась, потому что это письмо, конечно, было от Сережи: ведь только он называл ее Карамелькой! – но через мгновение улыбка сошла с ее лица: – Я ухожу в армию, и целых три года мы с тобой не увидимся».
– Ничего себе… – ошеломленно прошептала Лиля. – Целых три года… целых три года!
Откуда ей было знать, что они обернутся семью годами разлуки…
* * *
По выходным Говоров и Шульгин с утра пораньше садились за шахматы. Не изменили они этой традиции и сегодня. Оба не выспались, оба были не в духе, но старались скрывать это друг от друга. Оба были рассеянны, играли невнимательно, однако, когда Шульгин, давясь кашлем, потянулся за папиросой, Говоров это заметил, выхватил папиросу и начал прикуривать сам, бормоча:
– Тебе нельзя!
– Тебе, между прочим, тоже! – буркнул Шульгин.
Говоров швырнул папиросу в коробку:
– Да…
Посмотрел на доску:
– Ты пошел?
Такое ощущение, что он только сию минуту заметил, что творится на шахматной доске.
– Ну, пошел, пошел, – кивнул Шульгин.
– Ты пошел?! – возмутился Говоров. – Ты что делаешь? Ты что, не видишь, что в вилку попадаешь?!
– Попадаю, попадаю, – рассеянно ответил Шульгин.
– Дементий! – насторожился Говоров. – Да что с тобой сегодня?
Тот отвел глаза, глубоко вздохнул, словно набирался храбрости, потом прямо взглянул на Говорова:
– Друже… мне очень нравится Тася!
– Да? – настороженно спросил Говоров.
– Я хочу на ней жениться! – заявил Шульгин.
– Здрасьте… – растерялся Говоров. – Приплыли! Так… прыткий ты, однако! Так… шах! И ферзь тютю! – быстро переставил он фигуры, надеясь отвлечь Шульгина.
Но тот и не взглянул на доску:
– Почему же прыткий? Я про нее все знаю. Только вчера, дурак, понял. Слышал ваш разговор.
– А-а… – протянул Говоров. – Ну, раз слышал, то должен понимать: люблю я ее!
– Любишь? – повторил Шульгин.
– Да!
– Любишь – и мучаешь. Дочкой решил удержать!
Говоров не верил своим ушам:
– Это ты мне сейчас упрек бросаешь, друг?! Да я ради тебя на такое пошел…
Шульгин нахмурился:
– Это ты о чем?
Говоров спохватился:
– Ни о чем! Ладно! Пусть сама решит! Хотя… ответ я и так знаю!
Он бросился на кухню:
– Тася! Тася!
Она вышла, как всегда, в переднике, как всегда, с полотенцем в руке, как всегда, спокойная и приветливая.
Шульгин встал, опираясь на палку так тяжело, как давно не опирался. А вдруг?..
Говоров так уверен в ней! Наверное, не зря!
– Вот, Тася! – объявил Говоров. – Мой лучший друг, товарищ Шульгин, сватается к тебе! Пойдешь за него?
Тася взглянула так изумленно, что Шульгину даже смешно стало. Господи… А еще говорят, что женщины чувствуют, когда нравятся мужчинам!.. Или… Она в самом деле все чувствует, знает и понимает, но он ей просто безразличен? Все сердце ее Михаилом занято, и ни для кого там места больше нет?!
Ну что ж, так или иначе, а он должен задать вопрос и получить ответ.
– Товарищ Говоров, – усмехнулся он, – я уж как-нибудь и сам справлюсь. Спасибо за помощь!
– Пожалуйста! – шутовски развел руками Говоров. – Сам так сам! Ну давай, давай! Сам!
Он отошел к дивану и плюхнулся на него, не сводя возмущенного взгляда с Шульгина.
Ну, Дементий… Ну!..
– Товарищ Говоров, ты мне спину прожжешь, – проворчал тот. – Выйди.
– О! – возмутился Михаил Иванович, усаживаясь поудобней. – Нет уж! Я должен это видеть! Пожалуйста! Давай, давай, Шульгин!
Тот перевел дыхание.
– Тася… Тасенька… О черт, все красивые слова как-то повылетали…
Говоров нервно ерзал по дивану.
Тася стояла потупившись, наконец подняла свои чудесные глаза и взглянула на Шульгина прямо:
– Дементий Харитонович… Вы очень хороший… вы очень добрый…
– Красивый, подсказываю! – ехидно буркнул Говоров. – Но… люблю я другого, так?
– Нет, не так! – резко ответила Тася. – Но вы про меня не все знаете, Дементий Харитонович. Дело в том, что Лиля…
– Я в курсе, – перебил Шульгин.
Она недоверчиво покачала головой.
– В курсе он, в курсе, – проворчал Говоров с дивана. – Уши у него большие! Вот такие!
Он показал руками, какие у Шульгина уши. Если судить по его жестам, они были приблизительно такие же, как у африканского слона.
– Ну хватит! – резко бросил Шульгин. Вздохнул: – Значит… Вы мне отказываете?
– Ха! – торжествующе вскричал Говоров. – Ну что за вопрос? Естественно! – снисходительно развел он руками.
Тася вскинула голову. Глаза ее скользнули от Говорова к Шульгину.
– Я согласна.
Шульгин даже покачнулся.
– Да, – кивнула она, глядя в его глаза.
– Что?..
Говоров вскочил. У него было такое ошеломленное лицо, что Шульгин, несмотря на то что его трясло от волнения, чуть не расхохотался.
– Михаил Иванович, – твердо произнесла Тася. – Вы помните, мы как-то раз с вами говорили, что, когда Лиле исполнится шестнадцать или восемнадцать, я смогу сказать ей, что она моя дочь?
– Да, – подтвердил он.
– Ну так вот… Я решила сделать это, когда ей исполнится шестнадцать лет, – продолжала Тася. – И после этого, Дементий Харитонович, я выйду за вас замуж.
Шульгин растерянно моргнул.
– Конечно, – слабо улыбнулась Тася, – если вы готовы будете так долго ждать.
– Да… – выдохнул он, чувствуя себя счастливым, как мальчишка. – Да!
Взял ее за руку и поцеловал.
Тася слабо улыбнулась, мягко отняла руку и ушла на кухню.
Шульгин блаженно вздохнул. Те семь лет ожидания, которые ему предстояли, казались таким пустяком по сравнению с тем, что Тася дала согласие!
Говоров имел вид человека, получившего изрядный удар по голове.
И неизвестно, что бы сейчас сказали они друг другу, если бы на лестнице не раздались торопливые шаги и не зазвучал взволнованный голос Лили:
– Папочка, папа!
Она сбежала вниз, и мужчины оторопели: на голове у Лили была пилотка, а за спиной висел рюкзачок.
– Пап! А где здесь билеты продают?
Шульгин подавился от смеха.
– Дочура! – прорычал Говоров. – Да какие, на хр… хризантемы, билеты?!
– Я в армию поеду! – Лиля вытянулась по стойке «смирно».
– Куда? – Говоров откровенно разинул рот.
– В армию!
– Да вы меня совсем убьете… – простонал Говоров. – Поеду-ка я на работу! Там поспокойней будет.
И он тяжело побрел вверх по лестнице.
– Пап, да ты не волнуйся! – бросилась за ним Лиля. – Я там не одна буду. Я с Сережей поеду!
– Ага! – рявкнул Говоров так, что Лиля попятилась.
Спустя час она, хлюпая носом и вытирая красные глаза, сидела в новеньком гамаке около своей любимой клумбы с лилиями и писала письмо:
«Дорогой Сережа! В армию меня не пустили. Сказали, нос не дорос! Теперь жду, когда он вырастет!»
И задумалась: а интересно, через сколько лет это случится?..
