Утром я долго не спускалась вниз. Голова болела просто невыносимо, даже есть не хотелось. Я валялась в постели, бездумно слушая шум за окном. У двери наша приходящая служанка судачила с молочником. Выглянул повар (тоже наемный, приходящий) и цыкнул на нее: пора, дескать, за работу. Все стихло, молочник ушел. Потом завел свою протяжную песню точильщик. Кричали что– то мальчишки.

Служанка осторожно стукнула в мою дверь: принесла воду для умывания.

– Как у вас тут душно, мадемуазель! – воскликнула она. – Камин топили? Позвольте открыть окно, проветрить комнату? Тут угореть можно.

Я позволила, и Барбара открыла окно. Сразу стало легче дышать.

Почему я сама не догадалась, интересно? Да просто не было сил встать. Кажется, я и в самом деле угорела немного…

Потом Барбара помогла мне одеться, сбегала за завтраком. Обычно я любила есть одна, но тут попросила ее прибрать в комнате:

– А то потом забегаешься по дому, тебя и не дозовешься, Барбара!

Она взялась перетряхивать мою постель, смахнула метелочкой пыль с мебели. Сбегала за щеткой, принялась подметать пол. Я всегда уходила, когда начиналась уборка (кому охота пыль глотать?), но тут сидела да сидела. Голова все еще ныла. Барбара думала, что я слушаю ее болтовню о разносчике из зеленной лавки, с которым она превесело проводила время, но я просто смотрела на нее, не видя, улыбалась и кивала, не слыша ни единого слова.

Вдруг в дверь постучали. Заглянула мамаша Мишю, сиделка. У нее было встревоженное лицо.

– Мадемуазель Николь, не соблаговолите ли вы спуститься? – проговорила она торопливо. – Ваш батюшка призвал к себе вашего брата, а мы никак не можем выполнить его просьбу.

Я непонимающе посмотрела на нее.

– Мы стучим в дверь его комнаты, а он не отвечает, – пояснила мамаша Мишю.

– Так просто зайдите, вот и все.

– Дверь заперта. Может быть, вы сможете открыть, у вас же все ключи…

– Зачем мне держать у себя ключ от комнаты моего брата? Я его вчера отдала ему, чтобы он мог запереться, если захочет. Послушайте, а может быть, Себастьян ушел рано утром? Может быть, ему зачем-то было нужно вернуться в монастырь?

Разве вы не помните, что сами вместе с ночной сиделкой заложили все засовы? И утром, когда я пришла, мне понадобилось долго стучать, пока она мне не открыла. Если бы ваш братец ушел, дверь осталась бы отворена. Нет, он точно у себя в комнате.

– Ну что ж, значит, он решил поспать подольше, только и всего, – пожала плечами я. – Ведь в монастыре встают очень рано, вот Себастьян и захотел наконец отоспаться.

– Я то же самое говорила, – перебила меня мамаша Мишю. – Но ваш батюшка хочет видеть сына. Скажу вам правду, мадемуазель, – подмигнула она по-свойски, – ваш старик, видать, здорово наскучался по сыну и до смерти рад, что тот воротился домой, пусть даже и в рясе.

– Говорите, отец хочет видеть Себастьяна? – переспросила я, пропустив мимо ушей всю прочую чушь. – Ну что ж, тогда придется его разбудить. Постучите посильней, позовите его, он и откроет.

– Осмелюсь сказать, мадемуазель, я уже все кулаки себе отбила, стучавши, – сообщила мамаша Мишю. – Нет, тут что-то не так.

– А может, мсье молится и не хочет прерывать молитву? – хихикнула Барбара.

Мамаша Мишю не удостоила ее даже взгляда:

– Пойдемте, мадемуазель! Ваш батюшка начнет беспокоиться, если ваш братец долго не придет. А всякое беспокойство ему очень вредно!

Очень не хотелось мне куда-то тащиться, так бы и просидела в своей комнате день, неделю, месяц… Но делать было нечего, и я пошла с мамашей Мишю, оставив Барбару продолжать уборку.

Мы подошли к комнате Себастьяна, и я осторожно стукнула в дверь:

– Братец, отворите!

У меня даже судорога по телу прошла от фальши, которая прозвучала в моем голосе. Но мамаша Мишю ничего не заметила, не почувствовала. Она приложила ухо к двери и напряженно вслушивалась. Нахмурилась, покачала головой:

– Тихо!

Она шептала, как если бы за дверью и в самом деле находился – вот глупости! – спящий человек, которого она опасалась разбудить. И тут же, противореча сама себе, велела мне:

– Зовите громче, мадемуазель!

– Себастьян! – почти закричала я. – Откройте! Вас зовет отец!

Никакого ответа.

– Клянусь господом, мадемуазель, тут дело нечистое! – послышался голос Барбары. – Уже и мертвый проснулся бы. Осмелюсь сказать, надобно бы кликнуть разносчика из зеленной лавки.

– Да ты с ума не сошла ли? – огрызнулась я. – При чем тут твой любовник?

– При том, мадемуазель, что он самый сильный мужчина в нашем квартале, – хихикнула Барбара. – Ему дверь выломать – раз плюнуть. А без этого, по всему видно, не обойтись. В окно-то не влезть, ставни заложены изнутри. Придется дверь ломать, ясное дело.

– Деваться некуда, мадемуазель, – поддакнула мамаша Мишю. – Похоже, дело и впрямь нечистое.

И она быстренько осенила себя крестным знамением. То же проделала Барбара.

– Ладно, – проговорила я неохотно. – Поди кликни разносчика… как его там…

– Ксавье, его зовут Ксавье! – выкрикнула Барбара и, подобрав юбки, кинулась из дому, безудержно радуясь возможности повидать своего любовника.

Неведомо, сколько она будет за ним бегать. Может быть, они даже улучат минуточку свернуть в какой-нибудь двор, чтобы доказать друг дружке свою пылкую любовь. Думаю, сгодится также и какая-нибудь кладовая в зеленной лавке.

– Где там молодой мсье Жерарди? – послышался голос доктора. – Его настоятельно зовет отец.

– Скажите моему отцу, что Себастьян должен был ненадолго отлучиться в монастырь, – повернулась я к доктору. – Скажите, что за ним прислали. Скажите, что мы не знаем, вернется ли он.

– Хм, такая весть может очень расстроить вашего батюшку, – покачал головой доктор. – А в его положении малейшее расстройство может оказаться роковым. Не лучше ли сказать, что мсье Себастьян отлучился, дабы позвать еще одного доктора, которого я ему посоветовал?

– Да скажите что хотите, какая разница, – огрызнулась я. – Черт, да где же Барбара с ее разносчиком?

Мамаша Мишю посмотрела на меня неодобрительно и благочестиво перекрестила рот. Ох уж мне ханжи разного рода! Неужто она никогда не чертыхается?!

Однако обращение к врагу рода человеческого бывает иногда очень действенным. Я это и прежде замечала, заметила и на сей раз.

Дверь отворилась, вбежала Барбара в сопровождении ражего детины с тупым выражением лица. Стало быть, вот он какой, хваленый разносчик… Ну да, плечи у него были широченные, а ручищи огроменные. Правда, понадобилось немало времени, прежде чем до него дошло, что он должен своими ручищами сделать. Ну а потом все произошло очень быстро. Разносчик прислонился к тяжеленной дубовой двери, повел плечом раз, другой, крякнул… раздался грохот – и дверь слетела с петель.

Разносчик не удержался на ногах и первым влетел в полутемную комнату. Барбара споро отворила ставни. Разносчик поглядел на кровать, стоявшую в алькове и полускрытую пологом, пожал плечами и на цыпочках направился к выходу, приложив палец к губам.

– Мсье крепко спит, – прошептал он громко. – Он всего-навсего спит. Я могу идти?

– Иди, иди, – рассеянно пробормотала я. – Иди с богом!

Разносчик ушел, Барбара выскочила за ним, хихикая и виляя юбкой. Легко догадаться, куда они направятся и чем займутся теперь.

Впрочем, мне это было совершенно неинтересно. Я немедленно забыла о парочке, потому что смотрела на альков.

Доктор обогнул меня и приблизился к кровати. Склонился, чуть повернул голову. Мамаша Мишю, словно услышав зов, деловито засеменила к нему, переваливаясь с боку на бок. Не помню, упоминала ли я о том, что она была до чрезвычайности толста и сильно напоминала утку, которая ходит вперевалочку? Впрочем, сие не имеет никакой важности…

Мамаша Мишю наклонилась над кроватью – и тотчас отпрянула. И перекрестилась. И обернулась, и воззрилась на меня, прикрывая рот ладонью…

Ну, теперь и мне пришлось подойти и увидеть то, на что смотрели они.

Себастьян лежал поверх покрывала. Он снял только рясу и сапоги и остался в простой рубахе и брюках. Ноги его были босы и уже закоченели. Только босые его пальцы, странно торчащие в разные стороны, и наводили на мысль о смерти, потому что лицо, спокойное, умиротворенное, было лицом спящего человека, за коего его и принял туповатый разносчик. Однако он не спал… не спал уже несколько часов!

Руки его были вольно разбросаны по обе стороны. Они были невероятно белы, и та царапина, которую я оставила на его запястье вечером, уже тоже побледнела, поблекла.

– Мсье… – простонала мадам Мишю. – Бедный! Бедняжечка!

Я молчала, неотрывно глядя на брата. У него было такое одухотворенное лицо… Он был необыкновенно красив. Я ведь толком и не могла его раньше разглядеть. К тому же раньше выражение похоти, ненависти, жадности порядком искажало его лицо. А теперь…

– Он мертв, – тихо сказала я и покачала головой, как бы не веря. – Да он ведь мертв!