© Арсеньева Е. А., 2017

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

 

Париж, наши дни

Часом позже Фанни не обратила бы на него никакого внимания. Часом позже она его просто не заметила бы в суете, которая начинается в Париже еще до рассвета и заканчивается лишь после полуночи. И здесь, на мосту Пон-Неф, скоро появятся автобусы, автомобили, пешеходы. С самого раннего утра на парижских мостах уже болтаются туристы. Они обожают парижские мосты, особенно Пон-Неф.

Впрочем, чего только не обожают эти самые туристы. Они вползают на Монмартр, пыхтя и отдуваясь на крутых улочках и почти вертикальных лесенках; слоняются в галереях Лувра; торчат на площади Конкорд, пытаясь обрызгать себя и других водой из фонтанов; топчутся под Эйфелевой башней, резко закидывая головы и рискуя переломить шеи; кружат возле Нотр-Дам, разглядывая горгулий-химер. Они не выпускают из рук карту и посреди Елисейских полей непременно пристанут к вам с просьбой указать, где здесь Мулен-Руж. На бульваре Клиши они ищут Вандомскую колонну, в Тюильри придирчиво вглядываются в статуи, пытаясь выяснить, не эта ли нагая мраморная дама – бронзовый памятник тому самому Анри IV? Хорошо хоть Эйфелеву башню все находят самостоятельно – уж она-то в Париже видна практически отовсюду, особенно с мостов.

Ах да, вернемся на Пон-Неф.

Итак, часом позже Фанни его ни за что не заметила бы в этом укромном уголке. Как раз там, где пешеходная дорожка сворачивает с набережной Лувра на мост, стоят на парапете два чугунных фонаря. Между ними – изгиб каменной ограды моста и полукруглая каменная скамья. Вот уже почти год в любую погоду в шесть тридцать пять утра (ровно в шесть подъем, пятнадцать минут на торопливое умывание и одевание, двадцать минут трусцой от ее дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн) Фанни замирает рядом с этой каменной скамьей и кладет руку на парапет. Он серо-белый, в мутном свете раннего утра кажется мертвенным, изрыт раковинками – Фанни повторяет про себя, что они забиты не грязью, а пылью времен. Это слова Лорана, который на самом деле никакой не Лоран, это Фанни стала так его называть, чтобы не сломать язык на его невозможном варварском имени.

Они впервые встретились именно здесь, возле этой каменной скамьи, где сейчас стоял какой-то парень, перегнувшийся через парапет так низко, что Фанни видела только его туго обтянутый сизыми джинсами зад и ноги, казавшиеся чрезмерно длинными, потому что он приподнялся на цыпочках. Какое-то дурацкое мгновение Фанни верила, что это Лоран. Нет, конечно: незнакомец был слишком худым, слишком мелким. Слезы подкатили к глазам, потому что этот тщедушный парень, нагло задравший свой зад над парапетом, занял ее святое место, ее Мекку, куда она прибегала, словно смиренная паломница (если предположить, что паломницы, тем паче смиренные, способны бегать, а не брести, тащиться, влачиться или что они там делают на пути к святым местам), уже почти год в надежде вернуть невозвратимое.

Фанни и сама понимала, что надежда эта напрасна, однако ничего не могла с собой поделать. Отчего-то ей казалось, что если Лоран решит вернуться к ней, то однажды ранним утром явится сюда, на Пон-Неф, и станет поджидать ее, опершись на бело-серый мертвенный парапет и поглядывая то на набережную Лувра, откуда должна появиться Фанни, то на другой конец моста, где голуби еще дремлют на голове, плечах и чрезмерно широком кружевном жабо бронзового Анри IV (вот именно, памятник ему находится именно на Пон-Неф, и бессмысленно искать его в любом другом месте, будь это даже сад Тюильри).

Лоран придет сюда, потому что здесь, на этом самом месте, они с Фанни встретились год назад.

Таким же ранним февральским утром она стояла, низко перегнувшись через парапет, и смотрела на куклу, которую темно-зеленая вода Сены несла под мост. Кукла была роскошная – с распущенными темно-рыжими волосами и в длинном белом платье. У нее было ярко намалеванное лицо с наивным блаженным выражением, как будто ей страшно нравилось колыхаться в ледяной воде под бледным утренним полусветом, изливавшимся сквозь войлочные тучи. В этом зрелище плывущей куклы было нечто жуткое и в то же время завораживающее – до такой степени, что Фанни не могла отвести взгляд от белой фигурки, которую течение затягивало все дальше и дальше под мост. И она наклонялась все ниже, провожая ее глазами, как будто для нее было страшно важно увидать, как кукла скроется под мостом – наткнется на каменную опору или проскользнет мимо.

Итак, она наклонялась ниже и ниже, и вдруг ее кто-то ка-ак схватит сзади за бедра, ка-ак рванет назад! Фанни взвизгнула, обернулась, даже размахнулась, чтобы дать пощечину какому-то обнаглевшему клошару или мигранту (отчего-то она вообразила, что на такую наглость способен только непроспавшийся клошар или мигрант, поднявшиеся с одной из многочисленных вентиляционных решеток, которые теперь все стали ночлежками клошаров и мигрантов). И увидела пред собой весьма тщательно одетого господина, который на дурном французском сказал:

– Извините, я испугался, что вы упадете прямо в реку.

На вид ему было лет сорок, а может, сорок пять. «Моложе меня», – привычно отметила Фанни и привычно огорчилась, что с некоторых пор все привлекательные мужчины вдруг сделались моложе ее. Он был среднего роста, с темными волосами и холодноватыми серыми глазами, со свежим румяным лицом и не то смущенной, не то дерзкой улыбкой.

Фанни мгновенно оценила элегантную куртку от Barbery, распахнутую слишком широко для столь сумрачного и раннего утра – с явным намерением продемонстрировать щеголеватый пуловер. Бог знает почему ей вспомнился ехидный диалог из Дюма-пэра: «На нем все новое, он одет с иголочки. Вот именно, у этого господина такой вид, словно он впервые оделся!»

Фанни невольно улыбнулась и не выругалась незнакомцу в лицо (хотя могла и умела ругаться так, что столбенели даже мужчины), а сказала почти приветливо:

– Здесь довольно трудно упасть прямо в реку. Вот посмотрите: буквально на метр ниже парапета довольно широкий каменный выступ. Сначала свалишься на него и легко удержишься, если, конечно, ты не пьян и у тебя нет особого желания покончить с собой.

– А у вас такого желания нет? – спросил мужчина с оттенком недоверия.

Фанни неожиданно для самой себя ответила с пугающей откровенностью:

– Вообще-то и у меня возникает иногда такое желание, как у всякого нормального человека, полагаю. Правда, ко мне это желание приходит между четырьмя и пятью утра, когда я курю одна возле кухонного окна и с трудом удерживаю себя, чтобы не выкинуть во двор мой «Житан» и не броситься следом. Но сейчас-то уже седьмой час, время моих суицидальных помыслов позади.

– Скажите, – спросил мужчина на своем неуклюжем, но дерзком французском, – скажите, мадам, а что вас удерживает от того, чтобы не броситься вслед за сигаретой? Мысли о ваших детях, которым будет вас не хватать? О любимом мужчине? О родителях, которым нужна ваша забота?

Мгновение Фанни пристально смотрела на незнакомца, удивляясь жадному любопытству, которое прозвучало в его голосе, а потом подумала: «Дело нечисто. Кажется, одними разговорами мы не ограничимся, ой нет».

– Скажите, – проговорила с той же серьезностью она и обхватила руками плечи, которые начало знобить (хоть Фанни и была одета в теплую фланелевую кофту Decatlon, но кофта годилась для бодрой утренней пробежки, а вовсе не для стояния над Сеной промозглым февральским утром, когда столбик термометра едва поднялся выше пяти градусов), – скажите, мсье, а что заставляет вас задавать мне такие странные вопросы? Вы психолог? Вы занимаетесь проблемой суицида и вам нужны примеры для научной работы?

Незнакомец помедлил, как бы мысленно переводя ее слова с французского на свой родной язык, и со смущенной улыбкой покачал головой.

– Или вы флик, который боится, что на его глазах может произойти такое нарушение закона республики, как самоубийство, и пытается предотвратить преступление?

Он снова помедлил, вникая в смысл ее слов, и опять покачал головой, и даже хмыкнул, подчеркивая нелепость такого предположения.

– Или вы… – Фанни заглянула в его серые глаза и обнаружила, что они вовсе не такие уж холодные, как ей сначала показалось, скорее серо-голубые, ясные – настолько ясные, что Фанни с легкостью смогла кое-что в них прочесть и решительно продолжила: – Или вы намерены таким образом выяснить, замужем ли я, сколько у меня детей и будет ли кто-то нам мешать, если я приглашу вас к себе?

Забавно было наблюдать за его лицом. Сначала незнакомец растерялся от неожиданности, потом нахальная улыбка тронула его четко прорисованные губы:

– Вы угадали, мадам. Я именно это хотел узнать. Видите ли, я только недавно прилетел в Париж, дела мои идут не так хорошо, как хотелось бы, и я чувствую себя невероятно одиноким…

Сначала он смотрел в глаза Фанни, а потом перевел взгляд на ее грудь. Тогда Фанни тоже перестала таращиться на его улыбчивое лицо и перевела глаза туда, куда ужасно хотят, но стесняются посмотреть все приличные женщины. А поскольку Фанни вовсе не считала себя приличной женщиной, она решительно посмотрела на ширинку его джинсов.

О-очень интересная открылась картина!

«Странный мужчина, – успела подумать она, чувствуя, как пересыхают губы, – может быть, маньяк? Надо отправить его к черту!»

Лучше бы она так и поступила. Ведь они оба, Фанни и этот господин, станут сообщниками в убийстве, о чем, разумеется, сейчас даже не подозревают. Нет, своих рук они не обагрят. Но роли в предстоящей трагедии им предстоят отнюдь не второстепенные.

Увы, это был последний проблеск здравого смысла перед тем, как Фанни влюбилась в незнакомца – практически с первого взгляда.

Впрочем, она всегда влюблялась в своих мужчин с первого взгляда, в крайнем случае со второго – открыв затуманенные глаза после секса (если секс был удачным).

Однако ничего подобного тому, что Фанни испытывала сейчас, с ней еще не происходило. Впрочем, она всегда пребывала в уверенности, что ничего подобного с ней еще не происходило. Новое платье – всегда лучшее, об этом знает каждая женщина.

Лоран, это и был Лоран… Все, в жизни Фанни его больше нет. Она потеряла его по собственной дурости, потеряла меньше чем через полгода после того, как обрела, после того, как поверила, что может наконец стать счастливой. С тех пор она каждый день продолжает прибегать на Пон-Неф, жадно отыскивает глазами широкоплечую фигуру, и темные волосы, и промельк улыбки в серо-голубых глазах, а не найдя, снова останавливается около каменной скамьи, смотрит на зеленую воду Сены (в Сене всегда зеленая вода, зимой и летом, весной и осенью, в дождь и в солнце) и думает, что настанет, наконец, день, когда она или дождется здесь Лорана, или перегнется через парапет слишком сильно, так что носки ее кроссовок оторвутся от мостовой, и Фанни потеряет равновесие, перевалится вниз, но не даст своему телу задержаться на спасительном выступе, а рухнет в темно-зеленую стынь Сены, которая сразу отнимет ее дыхание. А потом ее темно-рыжие волосы и бледное лицо сведут с ума раннего прохожего, к примеру, туриста, который будет таращиться на нее с какого-нибудь другого моста, ниже по течению, и думать, есть, мол, что-то завораживающее в этой картине: утопленница в зеленых волнах…

Фанни передернула плечами, отгоняя утренний кошмар, еще раз взглянула на тщедушного наглеца в сизых джинсах, который занял священное для нее место, и совсем было собралась бежать дальше, так и не исполнив непременный утренний ритуал, как вдруг заметила, что парень слишком уж перегнулся через парапет. Носки его кроссовок почти оторвались от мостовой, он вот-вот рухнет вниз.

И он склоняется еще сильнее! Он с ума сошел!

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Валерий Сергеевич Константинов умер в ночь на понедельник, 31 января, на четырнадцатом месте четвертого купе шестого вагона скорого поезда «Нижегородец» сообщением Нижний Новгород – Москва. Смерть Константинова на первый взгляд выглядела вполне естественной. Никаких следов насилия и прочего криминала: уснул человек и не проснулся. Тихая, милосердная смерть. Конечно, вроде рановато для пятидесятипятилетнего мужчины. С другой стороны, всякое бывает, и вообще, процент ранних смертей у мужчин куда выше, чем у женщин.

Однако работникам полиции по долгу службы положено предполагать криминал даже там, где его нет. Константинова, положим, могли отравить. Подозрительным, помимо всего, выглядело исчезновение попутчиков покойного.

В том, что на месте не оказалось двоих из них, как раз ничего подозрительного не было: они сошли на своей станции в половине шестого утра. Копии проездных документов у проводницы сохранились. Билеты ровно неделю назад приобрели супруги Шаповаловы, пенсионеры, решившие навестить внука, которому 31 января исполнялось восемнадцать. Конечно, вполне могло статься, что Шаповаловы нарочно подгадали поездку к тому времени, когда Валерий Константинов отправится по каким-то неведомым делам в Москву, и совершеннолетие внука было не более чем попыткой обеспечить алиби, однако свои билеты они купили на два дня раньше, чем покойный Константинов. Купить билеты на два дня раньше и оказаться в одном купе с будущей жертвой – это устроить не так-то просто. Да, самое большее, на что Шаповаловы годились, – это быть свидетелями.

Настоящий интерес у дознавателей вызывала личность еще одного попутчика покойного Константинова – четвертого пассажира этого купе, ехавшего на шестнадцатом месте. Хотя бы потому, что эта самая личность оказалась неизвестна. То есть потом выяснилось, что билет на это место был продан некоему Ломакину А. Н. (номер паспорта такой-то, прописан в Нижнем Новгороде там-то). Учитывая, что Ломакин покупал билет почти одновременно с Константиновым и даже в одной кассе с ним, он вполне годился на роль подозреваемого. Однако вся странность состояла в том, что Ломакин на своем месте не ехал. Когда поезд отошел от вокзала и проводница начала проверять билеты, оказалось, что пассажир не явился к отправлению.

Такое бывает. Например, опоздал. Или передумал ехать, а билет сдать не успел. Или потерял билет. Или вообще в больницу попал, уже не до билета стало и не до Москвы. Да умер накануне поездки, в конце концов!

Проводница сообщила о наличии свободного места начальнику поезда, и тот решил осчастливить мужчину, который ворвался за несколько минут до отправления и принялся умолять начальника найти ему какую-нибудь полку.

Что ж, и это не редкость, особенно накануне понедельников. Начальники поездов пускают пассажиров даже на места 37 и 38, которые официально значатся местами отдыха проводников. Как оформляются в этом случае проездные документы, знает всякий, кто хоть раз попадал в такую ситуацию. Вот и сейчас начальник поезда, выписывая квитанцию, проставил только фамилию и инициалы пассажира: А. В. Ил…, но и фамилию почему-то не дописал и забыл о номере паспорта.

Оплошность, конечно, непростительная, необъяснимая, но ведь и на старуху бывает проруха. Хотя этот А. В. Ил… мог оказаться не причастен к внезапной смерти Константинова. Конечно, он не мог не заметить, что сосед слишком долго спит на своей четырнадцатой полке. Но мог и не заметить. Проводница вспомнила, что А. В. Ил… тоже заспался: она дважды входила в темное купе и громогласно напоминала, что через несколько минут Москва, а пассажиры все никак не вставали (старинная страшилка насчет скорого закрытия туалетов больше не действует, вагоны фирменных поездов снабжены теперь биотуалетами, которыми можно пользоваться когда и где угодно). Наконец А. В. Ил… сорвался с полки, приподнял штору, суматошно вгляделся в проплывающие за окном московские улицы, напялил джинсы и свитер, накинул куртку, нахлобучил шапку, выхватил из кармана отчаянно звонивший мобильник, схватил сумку, уронил, из нее выпали какие-то вещи, он принялся их собирать и ронял снова и снова. Проводница видела, как он ползает на коленках по полу, но в купе больше не входила: во-первых, чтобы ему не мешать, во-вторых, у нее и мысли не было, что второй пассажир еще не проснулся. Тем паче, что он вообще никогда больше не проснется.

Но вот А. В. Ил… вылетел в коридор, чуть не первым оказался у дверей тамбура, которые проводница уже открывала (надвигался Курский вокзал). Она успела заметить, как он нелепо выглядит в этой криво надетой куртке, с непричесанными волосами. Ну да, он ведь даже не умылся, небось и биотуалет не успел посетить – то-то кубарем скатился со ступенек, то-то чесанул по платформе, едва только поезд остановился, даже не буркнул «спасибодосвида», наверняка торопился в вокзальный туалет! Да, он же при этом еще по телефону умудрялся разгова– ривать!

Проводница немедленно забыла об А. В. Ил…, но не навсегда, а конкретно до того момента, как ее начали допрашивать на предмет обнаружения на четырнадцатом месте четвертого купе шестого вагона фирменного скорого поезда «Нижегородец» внезапно скончавшегося пассажира. Его билет так и лежал на столике в купе, и это значительно облегчило процедуру установления личности покой– ного.

Личности же попутчиков Константинова стали особенно интересны следствию после того, как на вскрытии выяснилось, что смерть наступила от инсулиновой комы.

 

Париж, наши дни

Не думая, что делает, повинуясь невольному порыву, Фанни метнулась вперед, схватила парня за бедра и сильно рванула на себя – так сильно, что едва не завалилась вместе с ним на спину. И тотчас разжала руки, потому что схватила она его очень неудачно (а может, и удачно, это как посмотреть) – за самое что ни на есть неприличное место.

Нечаянно, конечно.

Но он, кажется, так не думал. Ему удалось сохранить равновесие, отпрянуть и обернуться с выражением такого яростного негодования, что Фанни вскинула руки, защищаясь (ну да, судя по его виду, он готов был дать ей пощечину, решил, конечно, что она какая-то маньячка, которая посягнула на его честь, а может, и девственность), и выпалила:

– Извините, но я испугалась, что вы упадете прямо в реку.

И у нее пересохло в горле от этих слов, которые когда-то сказал ей Лоран.

Фанни ничуть не удивилась бы, если бы этот молодой придурок буквально повторил ее ответ, потому что в жизни гораздо больше невероятных совпадений, чем нам кажется. Однако он не стал рассуждать о каменном выступе, с которого можно скатиться лишь при желании, а поддернул джинсы и буркнул:

– А вам-то что?

По-французски он говорил плохо, с сильным акцентом. Смотрел на Фанни люто, недоверчиво, словно боялся, что незнакомая баба вот-вот кинется его лапать.

Идиот, нужен он ей. Ей нужен совсем другой!

– Вы правы, – согласилась Фанни, – мне до вас нет никакого дела. Поэтому я бегу дальше, а вы продолжайте начатое.

И она развернулась было и даже сделала первый шаг, когда он тихо сказал:

– Зачем, зачем вы мне помешали? Думаете, мне легко было решиться прийти сюда? Думаете, это легко – решиться умереть?

У него прервался голос, он нервно вздохнул, провел рукой по глазам и укоризненно уставился на Фанни.

И ей стало так стыдно за эту удавшуюся попытку спасения человеческой жизни, как не было стыдно никогда.

Не стоит, голубушка, так огорчаться. Совсем скоро вы станете соучастницей убийства этого человека – и таким образом исправите ошибку, которую только что совершили. Кстати сказать, никакого самоубийства этот молодой человек не замышлял. Но вы, к своему счастью, об этом никогда не узнаете.

Фанни словно бы пригвоздило к земле. Она стояла столбом и разглядывала этого мальчишку с мокрыми ресницами.

Да, совсем мальчишка, лет двадцать пять, от силы двадцать шесть. Шестнадцатилетние девчонки считают этот возраст весьма солидным, но женщины, как принято выражаться, взрослые (некоторые хамы называют их пожилыми) заслуженно полагают таких парней желторотыми юнцами. У некоторых при виде таких юнцов пробуждается материнский инстинкт. У других оживают инстинкты прямо противоположного свойства, и до добра это не доводит…

Честно говоря, Фанни не знала, к какому типу женщин принадлежит, потому что мужчины младше тридцати пяти раньше не вызывали у нее ни малейшего интереса. Они существовали где-то вне ее мира. Она их, строго говоря, не замечала, даже когда вынужденно общалась, обслуживая в бистро, или здороваясь на лестнице, или сталкиваясь на улице. Дети – фиксировала она безотчетно. Детей она не слишком любила и не обращала на них внимания. Не обратила бы и на этого ребенка, попадись он ей часом позже и в другом месте. Но он стоял в половине седьмого на Пон-Неф.

«Красивый мальчик», – подумала Фанни.

И что с того?

Красивых мальчиков в Париже много, очень много (между нами говоря, значительно больше, чем красивых девочек), просто глаза разбегаются. Беленьких, черненьких, всякеньких. Встречаются и вот такого горячего, не то чуточку испанского, не то малость итальянского, а может, и самую капельку арабского типа. Особенно много их в Тулузе и Марселе, но и в Париже хватает. Эти красавцы, достойные кисти, условно говоря, Веласкеса, бродят по улицам, сверкают потрясающими глазищами, поражают совершенством смугловатых лиц и искательно улыбаются, заглядывая в глаза встречных женщин (мужчин, нужное подчеркнуть).

Впрочем, этот мальчишка с моста Пон-Неф искательно не смотрел и был вовсе не смуглым.

У него оказались мраморно-белая кожа и чудесный высокий лоб. Четкий правильный нос, небольшой, горестно стиснутый рот. Почти классические черты, которые самую чуточку портил слабый подбородок. А может, и не портил, а придавал тот грамм несовершенства, который делал это лицо не тривиально-красивым, а таким, от которого не хотелось отводить взгляд.

Вот Фанни и не отводила.

Он был темноволосым и темноглазым, но на сей раз это сочетание отчего-то не показалось Фанни однообразным. Глаза у него были особенно хороши: не черные, а цвета горького шоколада, яркие, с томными веками, похожими на голубиные крылышки. Верхние веки были коричневыми, воспаленные то ли от бессонницы, то ли от слез, а под нижними залегли глубокие тени. Небрит, губы запеклись, давно не стриженные волосы разметало ветром, они вились небрежными кольцами и падали ему на глаза, мешали смотреть, поэтому иногда он раздраженно взмахивал головой, отбрасывая их, и тогда мгновенной трагической гримасой искажалось лицо и напрягалась шея, видная из ворота свитера.

Этот воротник-хомут изрядно натер ее, на ней виднелась красная полоса, и Фанни подумала, что мальчишка похож на щенка, которому удалось сбросить ошейник и убежать из дому, но в этой погоне за неведомой свободой он заблудился, потерялся и не знает, что делать. Вот именно, у него был отчаянный щенячий вид. Невыносимо трогательный.

«Я его где-то видела, я его уже видела раньше», – подумала Фанни и тут же тихо ахнула. Пресвятая Дева, а что, если у него красная полоса на шее вовсе не от грубого свитера, а от какой-нибудь веревки, на которой он пытался удавиться?

Ветер смел со лба мальчишки темные пряди, и Фанни увидела, что этот высокий бледный лоб покрыт испариной.

Он болен? У него жар?

– Что вы на меня уставились? – грубо спросил он, и Фанни уронила руку, которая уже потянулась отереть ему лоб и заодно проверить температуру тем самым извечным материнским движением, каким проверяют температуру все матери на свете и какого она никогда раньше не делала, потому что детей у нее не было.

А мальчишка прав, она смотрит на него слишком долго.

– Извините, – небрежно пожала плечами Фанни, скрывая внезапное смущение и мельком изумляясь, что так сильно смутилась. – Я просто подумала, зачем вы, такой молодой и красивый, вдруг решили… – Она кивнула на Сену. – Не хочется говорить банальностей, но, знаете, они спасительны именно потому, что удивительно верны. И когда говорят, что все проходит, это в самом деле так. Все проходит! Даже если ваше сердце сейчас разорвано любовью, поверьте, пройдет и это.

Слепой ведет слепого. Не о том ли и она сама думала не далее, чем пять минут назад? Она вдруг ощутила дрожь при мысли, как холодна и мучительна вода в Сене и как ей не хочется туда, не хочется умирать даже из-за Лорана! И как хорошо, что удалось удержать этого мальчика. Теперь самое главное – успокоить его, уговорить, чтобы ему и в голову не пришло повторить страшную попытку.

Какая жалость, что меньше чем через три месяца ему все-таки суждено умереть, этому мальчишке, который самонадеянно считает себя пожирателем женских сердец, а окажется всего лишь игрушкой в руках трех изощренных красавиц. Да, жаль, а впрочем, если закон гласит, что всякое преступление должно быть наказано, то он всего лишь получит по справедливости за то, что совершил год назад. А вот его собственный убийца так и останется не узнанным.

Он, этот убийца, даже не будет мучиться угрызениями совести, которые, как уверяют мудрецы, куда страшнее всех кар и пыток, придуманных людьми.

Мудрецы в очередной раз вынуждены будут развести руками и смириться с собственной глупостью.

– Я понимаю, – забормотала Фанни, – вам сейчас кажется, что лучше вашей девушки нет на свете, что в ней весь мир, но если вы посмотрите вокруг…

Фанни осеклась, вдруг сообразив, что в обозримом пространстве не имеется не только ни одной девушки, но и вообще ни одной особы женского пола, кроме худощавой брюнетки в серой фланелевой кофте Decatlon и велосипедках цвета бордо, то есть самой Фанни. Еще решит, что она предлагает ему себя. Может быть, и не фыркнет ей в лицо, но в глубине души непременно…

– Да при чем здесь девушка? – фыркнул мальчишка и сунул было руки в карманы своей потертой рыжей куртки, но карманы эти были чем-то так туго набиты, что руки туда не вмещались, и он оставил эту затею. – Вы думаете, смысл жизни только в девушках?

«Пресвятая Дева, – испуганно подумала Фанни, – неужели этот красавчик – гей?»

Впрочем, она ошиблась, как немедленно выяснилось.

– Да вы не то подумали, – сердито сказал мальчик, правильно истолковав выражение на ее лице. – Нет, до чего же вы все однообразны! Как будто на свете только и есть, что трахаться или не трахаться с женщиной или с мужчиной. Как будто больше ни из-за чего не может осточертеть жить!

– Вообще-то я говорила не о сексе, а о любви, – заикнулась Фанни, и мальчишка снова откинул со лба волосы этим движением, от которого у нее защемило сердце.

– Да какая разница? – грубо оборвал он. – Не только в сексе или даже в любви смысл жизни. Просто все так для меня сошлось – невыносимо, понимаете? Невозможно больше терпеть! Думаете, легко было решиться? Я хотел, чтобы все кончилось, а тут вас черт принес. Теперь я не смогу, не потому, что страшно, а потому что снова буду думать о матери, как она это переживет и как будет искать меня по моргам и больницам, а я буду лежать под этим мостом… Видите, я нарочно набил карманы камнями, чтобы меня не унесло течением, чтобы остаться под этим мостом, чтобы меня когда-нибудь нашли и она могла меня похоронить!

Он принялся выворачивать карманы, из которых посыпались какие-то камни. Мальчишка наклонился, чтобы подобрать их и снова сунуть в карманы, но Фанни принялась отшвыривать их в стороны носками кроссовок.

Сцена была дурацкая, и камни были дурацкие, слишком легкие, таким не под силу противостоять стремительному подводному течению Сены. Тело мальчишки выкинуло бы вверх, и оно поплыло бы под мостами, и этот лоб мерцал бы сквозь зеленую воду, и черные волосы влачились бы за ним…

И Фанни, не выдержав этой воображаемой картины, вдруг закричала:

– Не надо! Прошу тебя!

Крик ее был так страшен, что они с мальчишкой оба оторопели и уставились друг на друга.

Потом лицо его расплылось в глазах Фанни, и она услышала его жалобный, срывающийся детский голос:

– Не надо, не плачьте, вы что?

– Ничего, – сказала Фанни хрипло, с силой проводя рукой по лицу и сминая ресницы. – Я не плачу, это просто ветер.

– Да, – нерешительно согласился он и отвел было глаза, но тут же снова взглянул на Фанни чуть исподлобья, сквозь эти спутанные пряди волос.

Она не знала, не понимала, сколько прошло времени.

– Извините, – сказал, наконец, мальчик, – вам, наверное, пора. До свидания, спасибо большое.

Он протянул руку, и Фанни вложила в нее свою. Мальчишка тряхнул ее, легонько сжал, отпустил очень бережно, потом улыбнулся – ох, Пресвятая Дева, что же сделала с его лицом и глазами эта мгновенная улыбка, каким светом зажгла! – и ринулся прочь по мосту, перебежал набережную и исчез где-то в переулках, ни разу не оглянувшись.

Фанни точно знала, что он не оглянулся, она ведь смотрела ему вслед.

А вот чего она не знала, так это того, что на нее все это время тоже смотрели. Наблюдатель находился буквально в десятке метров от них – прятался между закрытых ларей, где днем топчутся букинисты. Ему было видно все, и по выражению лиц Фанни и этого спасенного юноши он вполне мог догадаться о содержании их разговора.

Наблюдатель всматривался и удовлетворенно кивал: все шло по плану. Дай бог, чтобы события так же развивались и впредь.

Наблюдавший за Фанни человек не последовал за ней, когда она медленно пошла по мосту, а потом, наконец, побежала. Со стороны могло показаться, будто она решила догнать парня, может, провести с ним еще одну душеспасительную беседу, однако наблюдатель знал, что таков маршрут ее обычной утренней пробежки: через Пон-Неф, потом по набережной Сите до Пон-Рояль, потом через Тюильри и Лувр на площадь Колетт, мимо Комеди Франсез на улицу Ришелье, оттуда до улицы де ла Бурз, откуда всего несколько шагов до ее дома на углу рю де Колонн.

Этот человек хорошо знал маршрут Фанни, потому что следил за ней давно.

А вот о чем он не знал, так это о том, что за ним самим тоже кое-кто следил этим сумрачным февральским утром, которое, впрочем, с каждой минутой становилось все яснее. На сегодня синоптики обещали некоторое потепление, а прогнозы парижских синоптиков, как известно, всегда сбываются.

Почти всегда.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

– Ну, друг мой, это несправедливо! – сказала однажды, смеясь, императрица Екатерина графу Александру Сергеевичу Строганову. – Вы, мужчины, чуть состареетесь, вовсю начинаете приударять за молоденькими красотками, приманиваете их мошной да каменьями. А мы, женщины, разве хуже? Неужто думаете, что нас, когда мы в возраст входим, перестает молодая красота привлекать? Да ведь мы тоже живые! Отчего ж нам нельзя любить молодых красавцев – пусть и приманивая их не токмо ложем, но и всем, во что горазды по мере своего состояния и положения?

Этот разговор Екатерины с ее старинным приятелем происходил не по отвлеченному поводу: императрица тогда сгорала от страсти к двадцатидвухлетнему красавцу Александру Ланскому, и ей чудилось, что такой невероятной любви в ее жизни никогда не было.

Что ж, в этом и заключалось ее счастье и горе, что она всегда любила словно впервые. Однако Александр Ланской был истинно достоин такой любви.

Считается, что сильная женщина может вполне обойтись без мужчины. В крайнем случае станет иметь его только для постели. Трудно представить себе более сильную женщину, чем Екатерина. Однако она не могла обойтись без мужчины не только в постели и не только для здоровья. Ей нужно было иметь мужчину в сердце своем – для нежности. И ей было наплевать, что окружающие считают ее фаворитов просто развратными мальчишками, которые ставят своей целью не любовь, а обогащение за счет страстей немолодой и одинокой женщины.

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Инсулиновая кома, вообще-то правильнее ее называть гипогликемической, но не это сейчас важно. Так вот, инсулиновая, или гипогликемическая кома – это такая штука, которая происходит с человеком внезапно, как бы ни с того ни с сего. К примеру, ваш попутчик в поезде вдруг дрожит, потеет, у него кружится голова, в глазах двоится, начинаются судороги, он теряет сознание и, вполне может быть, умирает на ваших глазах. Даже если вы врач и распознали признаки, вы ничем не можете помочь, настолько быстрым оказывается это внезапное, реактивное и очень значительное снижение уровня глюкозы в крови.

Гипогликемия – антипод диабета. Диабет лечат, как известно, с помощью инсулина, который именно что уменьшает содержание сахара в крови. Но если здоровому человеку, не диабетику сделать инъекцию инсулина (или ввести его критическую дозу каким-то другим способом), он запросто может умереть.

По какой же причине это может быть сделано?

По небрежности медсестры, перепутавшей инсулин с другим препаратом (порой такие эпизоды происходят в лечебных учреждениях, другое дело, что они не афишируются, и слава богу); при заболеваниях эндокринной системы; у запойных после пика опьянения; при некоторых почечных болезнях. Причин хватает, одним словом. Одна из них – прием сульфаниламидных сахароснижающих препаратов (особенно хлорпропамида), да еще на фоне нездоровых почек, печени или сердечной недостаточности.

Кстати, инсулин – очень удобный способ убийства. Удобный в том смысле, что трудно раскрываемый. Если прошло достаточно времени, чтобы инсулин растворился в крови, если попадется недобросовестный эксперт, который не обнаружит место инъекции…

Константинову повезло (если, конечно, уместно говорить о везении по отношению к покойнику): эксперт ему попался добросовестный, вдобавок некогда работавший на «Скорой помощи» и на случаи инсулиновой комы наглядевшийся. Поэтому он ее распознал, вернее заподозрил, несмотря на то что со времени смерти больного прошло семь часов.

Да-да, в первом часу ночи, сразу после отправления из Нижнего и проверки билетов Константинов попросил у проводницы чаю. Это вызвало недовольное ворчание пассажиров Шаповаловых, которые уже намеревались лечь спать, и нескрываемую насмешку А. В. Ил…, который выразился в том смысле, что пить так поздно и так много жидкости – верный способ встать утром с мешками под глазами. Константинов холодно ответил, что он человек семейный, никого завлекать не собирается, а потому на мешки ему наплевать. Это адресовалось А. В. Ил…, а что касается Шаповаловых, им Константинов сказал, что никому мешать не намерен, выпьет чайку в коридоре, не велика беда, уж пусть они его извинят, он плохо себя чувствует, грипп начинается и слабость какая-то. Выглядел он и правда не очень. Шаповаловы устыдились, забекали-замекали, мол, ничего страшного, пусть пьет свой чаек, не час же он его будет пить, а минут пять-десять, они потерпят. Константинов все же вышел в коридор, и проводница уже там вручила ему стакан с чаем и кубики сахара. Положил ли Константинов сахар в чай или выбросил, она не знала: стакан пассажир сдал, и проводница Якушкина его тогда же вымыла. Но что она своими глазами видела и в чем клялась – это что Константинов запивал чаем какие-то таблетки, которых принял несколько штук.

Какие таблетки? Наука на этот счет не пришла ни к какому мнению, а в карманах Константинова нашли только пустую упаковку от но-шпы. Да-да, вот и проводница Якушкина подтверждает, что таблеточки были меленькие, бледно-желтые, на но-шпу очень похоже. Но ею отравиться никак нельзя, да и сколько таблеток но-шпы принимают нормальные люди? Одну, две, пусть три при остром спазме. Даже и десятком таблеток но-шпы невозможно отравиться, и уж никак они не способны спровоцировать гипогликемическую кому. Эксперт после вскрытия настаивал, что Константинов принял хлорпропамид или какой-то его аналог. Как известно, хлорпропамид усиливает действие инсулина, отчего и применяется при сахарном диабете. Но у Константинова сахарного диабета быть никак не могло.

При осмотре тела обнаружились следы многочисленных внутривенных инъекций. Однако они явно не были свежими, и вообще прошло не меньше суток с момента последнего укола и до смерти Константинова. Введенный препарат установить не удалось. Словом, внутривенное введение инсулина или хлорпропамида, которое могло спровоцировать мгновенную кому, явно ни при чем.

Похоже было, что загадочный А. В. Ил… не имел к смерти соседа никакого отношения. Здесь ведь еще не только с точки зрения сухой медицины нужно посмотреть. Сделать смертельный укольчик, а потом спать с покойником в одном купе, да еще замешкаться с выходом – рискованно!.. И потом, очень уж случайно попал А. В. Ил… в четвертое купе. Явись на свое место Ломакин А. Н., и вовек не оказаться бы А. В. Ил… рядом с предполагаемой жертвой.

Так, может, никакая Константинов не жертва? Может, и убийства-то никакого не было?

Может, и не было. Однако был труп, и все указывало, что он сделался таковым по причине все-таки не вполне естественной. Следствие продолжалось.

Само собой разумеется, оно не оставило без внимания гражданина Ломакина А. Н. Поскольку номер его паспорта был занесен в компьютер при продаже билета, нашли его в два счета, благо жил он в самом центре города, на Звездинке, в тех красных кирпичных высотках, которые при советской власти считались самым престижным жильем (не считая, конечно, «сталинок» на улице Минина и на Верхне-Волжской набережной) и даже были прозваны «дворянским гнездом», ну а теперь, когда понастроили там и сям всяческих «элиток», стали просто не слишком удачно спроектированными домами, ценными только потому, что находились в отличном районе, в центре верхней части Нижнего Новгорода (вот-вот, это город контрастов).

Гражданина Ломакина явившиеся застали в горизонтальном положении и практически бессознательном состоянии. Он лежал под капельницей. При нем находился врач, приятель Ломакина, делавший ему так называемое прокапывание – процедуру, хорошо известную алкоголикам, которые пытаются прийти в себя после запоя. Увы, Ломакин оказался запойным алкоголиком, который очень часто, слишком часто впадал в состояние, далекое от реальности. Сын некогда высокопоставленных родителей, он был обладателем недурной квартиры, но в ней царил такой беспорядок, что тут даже видавшие виды дознаватели развели руками.

Пришлось подождать, пока Ломакин придет в себя. Время ожидания тоже пошло в плюс: врач «Скорой», вызванный Ломакиным в тот миг, когда он почувствовал, что больше пить не может и пережить последствия ранее выпитого не в силах, категорически подтвердил, что в течение последней недели его клиент никак не мог совершить никакое преступление на гастролях, поскольку находился в состоянии жестокого запоя. Даже если он и собирался поехать в Москву и взял туда билет, о своем намерении он благополучно забыл.

Забыл, что характерно, напрочь. Когда Ломакин очухался и стал худо-бедно отвечать на вопросы, он вообще не мог взять в толк, о чем его спрашивают. Какая Москва? Какие билеты?

Его попросили предъявить паспорт. Ломакин, стеная и держась за голову (кто прокапывался хоть раз в жизни, понимает, какие героические усилия прилагал несчастный), попытался его отыскать, но не смог.

– Где вы могли его потерять, гражданин Ломакин?

Согласитесь, вопрос вполне резонный.

– Да где угодно.

– Давно вы им в последний раз пользовались?

– А черт его знает, не помню.

– Украсть его у вас кто-нибудь мог?

Пожимает плечами.

– Да кому он нужен? Нет, вы посидите, я еще поищу.

Паспорт так и не обнаружился.

Или Ломакин врал, или забыл, что собирался в Москву. Или совершил это отнюдь не противоправное деяние в полной бессознанке. Или, что более вероятно, кто-то нашел потерянный паспорт Ломакина и купил по нему билет. Или, что тоже вполне возможно, украл этот самый паспорт, чтобы купить билет до Москвы, чтобы оказаться в одном купе с Константиновым, чтобы…

Чтобы что? Принудить его выпить в ударном количестве хлорпропамид и спровоцировать инсулиновую кому?

Но ведь проводница Якушкина видела, что Константинов принимал желтенькие таблеточки, похожие на но-шпу, в полном одиночестве в коридоре вагона. Сам, по доброй воле. Ему не нужен был никакой провокатор, скрывавшийся под личиной Ломакина А. В.

Тогда за каким чертом понадобился трюк с билетом?

Или исчезновение паспорта Ломакина, появление на его месте загадочного А. В. Ил… и смерть Константинова никак между собой не связаны? Случайности, сошедшиеся в одной точке времени и пространства, не более того?

Как бы там ни было, чтобы докопаться до истины, следовало познакомиться с семьей покойного.

 

Париж, наши дни

Фанни и сама не могла сказать, удивилась ли она, когда вдруг подняла глаза от счета и увидела этого мальчишку. Он стоял к ней спиной и терзал рычаги изрядно уставшего от жизни игрального автомата Lucky Jack – пытался заставить этого идиота-ковбоя выстрелом из непомерно большого кольта сбить перо с головы вождя, полинявшего от времени и козней белых. Если бы это случилось, выпал бы джек-пот и играющий получил бы стакан пива, целую гору жетончиков, скопившихся за день в брюхе автомата, а еще право на одну бесплатную игру в день хоть до скончания века – своего или старикашки Lucky Jack’а. Фанни наблюдала за подобными попытками посрамить вождя Орлиное Перо вот уже, не соврать, лет тридцать – с тех самых пор, как Поль-Валери, прежний хозяин бистро Le Volontaire, купил этот игральный автомат и поставил его в углу за вешалкой. Летом автомат был хорошо виден, а теперь, в феврале, вешалка топорщилась множеством навьюченных курток и плащей, поэтому Фанни не сразу увидела парня, хотя обычно краем глаза примечала всех вновь пришедших клиентов. Наверное, он появился, когда она отходила на кухню.

Но вот она вернулась за свой столик, заваленный кипами счетов и стопкой налоговых деклараций, и села, устремив невидящий взгляд в бумаги. Да, Фанни не любила работать в директорском кабинете, там было душно, скучно и слишком многое напоминало о скандале, который всего лишь год назад устроили ей племянники Поля-Валери, желавшие оспорить его завещание и заломившие непомерную цену, когда Фанни предложила выкупить бистро в свое полное владение. Подняла глаза, окинула привычным взглядом зал, привычно возблагодарила бога за то, что Le Volontaire все же достался ей, привычно улыбнулась бездельнику Арману, который по привычке таращился на нее из-за своего столика, втиснутого между колонной и стойкой с моделью фрегата – того самого, на котором восемнадцатилетний маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет некогда отправился добывать свободу американским поселенцам. Фрегат назывался «Le Volontaire» и был, как любил повторять Поль-Валери, тотемом бистро.

Итак, Фанни улыбнулась бездельнику Арману, вид которого уже третий день наводил ее на какую-то мысль, которую Фанни никак не могла задержать, поморщилась от ржавого, утомленного скрипа Lucky Jack’а и вдруг увидела около автомата рыжую потертую куртку и сизые джинсы, обтянувшие длинные ноги.

На воротник куртки небрежно падали темные спутанные волосы, и Фанни наконец сообразила, в чем там было дело с Арманом: он странным образом напоминал ей того несостоявшегося самоубийцу с моста Пон-Неф. То-то лицо мальчишки тогда показалось ей знакомым! Не то чтобы они были настолько уж схожи с потасканным, прокуренным тридцатилетним Арманом, просто типаж был один: оба среднего роста, худые, длинноногие, оба темноволосые, у обоих в лице что-то испанское, а может, итальянское или, кто их знает, мавританское.

Арман, к слову, вот уже почти полгода изо дня в день таскался в Le Volontaire и с утра до вечера таращился на Фанни. Вместе с ним приходила большая белая собака, похожая на ретривера, только более косматая, и тихо ложилась в углу. Никто не знал, как ее зовут, Арман уверял, что она не имеет к нему отношения, живет где-то неподалеку, а к нему приблудилась, и звал ее просто Шьен («собака»). Шьен лежала в своем углу день-деньской, переводя взгляд с Армана на Фанни. Когда Фанни уходила, исчезал и Арман со своей псиной, поэтому бармен Сикстин и официантка Мао были убеждены, что бездельник Арман ходит в Le Volontaire вовсе не потому, что так уж любит попивать терпкий кисловатый кир (каждая пятая рюмка за счет заведения), сколько потому, что влюблен в мадам. Кстати, Шьен, уверяли они, тоже питает к ней какие-то особые собачьи чувства. Какого мнения придерживались на этот счет Симон и Симона, Фанни не знала, потому что этих двоих ничто не интересовало, кроме выяснения собственных отношений.

Самой Фанни от всех этих догадок, как и от пристального внимания Армана и Шьен, было ни жарко, ни холодно, она молодого человека, как принято выражаться, в упор не видела, улыбалась ему совершенно автоматически, и только мысль о том, что он ей кого-то напоминает, заставила ее взглянуть на него лишние два-три раза за последние дни. Но едва она увидела сизые джинсы и рыжую куртку, как снова забыла об Армане и Шьен и призналась себе: вчера она задержалась на мосту Пон-Неф только потому, что смутно надеялась увидеть там этого мальчишку, а сегодня пробежала мост, не задерживаясь, потому что наказывала себя за эти глупые надежды. Еще более глупые, чем надежды на возвращение Лорана!..

Разумная женщина, конечно, пожала бы плечами и снова уткнулась в налоговую декларацию, которую никак не могла заполнить. Однако Фанни этого не сделала. Она выбралась из-за своего столика, приблизилась к парню и встала сзади, то косясь на его худые пальцы, тискавшие рычаги Lucky Jack’а, то глядя на эти темные пряди, разметавшиеся по воротнику куртки.

Вождь Орлиное Перо с годами не утратил верткости, даром что краска на нем облупилась, а Счастливчик Джек так и не научился стрелять из своего дурацкого кольта. Обычно его тупость охлаждала самых азартных игроков. Но на сей раз в учителя Джеку достался человек упорный. Можно подумать, парень решил отомстить Орлиному Перу за все индейское коварство, с которым сталкивались белые поселенцы. Он ничего не видел вокруг себя, где уж ему было увидеть Фанни, которая затаилась за его спиной. Монетки в десять, двадцать и пятьдесят евросантимов сыпались в суму ненасытного вождя, выстрелы грохотали, пули свистели, Джек промахивался снова и снова, индеец победительно мотал орлиным пером, мальчишка выгребал из карманов новые пригоршни монет… Да, из тех самых карманов, которые несколько дней назад были набиты камнями, заботливо припасенными несостоявшимся утопленником. Вот уж воистину все проходит: спасительная банальность, которую Фанни подбрасывала ему там, на мосту, в очередной раз подтверди– лась.

Она не выдержала и рассмеялась.

Мальчишка глянул через плечо, буркнул «бонжур» и послал в голову Орлиного Пера еще одну пулю. Но через минуту резко обернулся и уставился на Фанни:

– Это вы? Что вы здесь делаете?

Наглец!

– А ты? – Фанни нарочно обращалась к нему на «ты». – Ты что здесь делаешь?

Сегодня щеки его были выбриты, волосы старательно зачесаны назад и смазаны гелем.

«Раздумал топиться?» – хотела спросить она, но благоразумно прикусила язычок, тем более что вид у парня был по-прежнему не ахти: чернота под глазами никуда не ушла, а щеки запали еще сильнее. Если он и раздумал топиться, то, пожалуй, ненадолго. Надо быть осторожней, не напоминать ему, а то еще ринется опять к Сене, а вдруг там не окажется никого, кто схватит его за…

Пардон.

– Что я здесь делаю? Играю, как видите. Вот, я разбогател, – он выгреб из кармана новую пригоршню, – правда, вроде того солдата из «Огнива», которому встретилась собака, охранявшая сундук с медными деньгами. Но потом ему повезло и с серебром, и с золотом, может, повезет и мне.

Фанни не поняла, о чем он говорит. «Огниво» – какая-то анимашка диснеевская, что ли?

– Работу нашел? Или милостыню просишь?

Парень глянул косо и отпустил рычаги автомата.

«Сейчас обидится и уйдет!» – подумала Фанни и с трудом подавила мгновенное желание схватить его за руку и удержать. И разозлилась на себя. Дьяболо, да ей-то что? Пусть уходит, откуда пришел.

Однако он смотрел без обиды и даже улыбнулся.

– Не просил, но это и правда милостыня. В тот день, когда мы с вами встретились, ну, вы помните, в каком я был состоянии…

«Ничего я не помню!» – хотела отрезать Фанни, но промолчала, потому что не любила врать.

– Так вот, – продолжал мальчишка, – я бродил по улицам, по мостам, потом пришел к какому-то собору, знаете, такому большому, серому, с двумя башнями и колокольней, там еще на крыше собачьи морды торчат во все стороны, и сел под стеночкой – устал до смерти.

Фанни уставилась на него во все глаза. Судя по всему, собор, где он сел под стеночкой, звался всего-навсего Нотр-Дам, и до сего дня Фанни не могла себе представить человека, который не знает о его существовании. Оказывается, такой человек существует и даже стоит перед Фанни.

Жан-простак! А интересно, как его зовут на самом деле? И зачем он побрился?

Н-да, ну и вопрос. Все мужчины бреются, даже бездельник Арман, неряшливей которого Фанни в жизни не видела. Но этот мальчишка побрился все же зря.

– Сел и заснул, – продолжал он доверчиво. – Ночь я не спал и до этого тоже, поэтому уснул, а когда проснулся – кругом народу тьма, все с фотоаппаратами. Галдят, входят в этот собор, выходят, и все мимо меня, и буквально каждый, если не каждый, то через одного, бросают около меня монетки. Я когда глаза открыл, подумал, что все еще сплю, столько вокруг меня медяшек валялось. Может, они подумали, что я какая-то местная достопримечательность? Новый Квазимодо?

Вот тебе и Жан-простак! Да, но зачем он так зализал волосы? Растрепанные пряди шли ему гораздо больше.

Фанни представила, как он сидит под стеночкой Нотр-Дам: волосы падают на лоб, щеки небриты, под глазами чернота, запекшиеся губы приоткрыты во сне… Жаль, что эти глазищи были закрыты, не то наверняка нашлись бы дамы, которые бросали бы ему не монеты, а купюры, и даже не самые мелкие!

– Я сначала их сосчитать хотел, эти денежки, а потом со счета сбился, – болтал между тем мальчишка. – Думал пойти в какой-нибудь маркет, чтобы кассирша на бумажки обменяла, здесь небось евро десять или даже двадцать наберется. А потом вспомнил, что я один раз видел такое в России: пришел в магазин какой-то бомж замусоленный, сдал кучу мелочи, которую ему добрые люди подавали, потом пошел и чебурек себе купил на улице, я видел. Что же я, как этот бомж, пойду и куплю чебурек? И не стал сдавать.

Видел такое в России, он сказал? Он что, из России? Этого только не хватало!

– Ты русский? – спросила Фанни хрипло.

– Да, а что? – Он независимо вскинул голову, и стало ясно, что не так уж сильно зализаны у него волосы: несколько прядей упали-таки на лоб, и он их смахнул. – Вы имеете что-то против русских?

Год назад она к ним вообще никак не относилась, однако с тех самых пор при слове «русский» ее словно колют иголками в нервные сплетения, причем во все сразу! Потому что Лоран был русским.

Еще один русский на голову Фанни!

А собственно, почему на голову? Какое ей до него дело? Вообще не слишком ли долго она с ним болтает в разгар рабочего дня? Там, на столике ее ждет целая пачка бумаг. А Фанни, между прочим, сегодня закрывать бистро, а потом еще ехать в пятый аррондисман на рю де Валанс – взять у тетушки Изабо рецепт, чтобы завтра привезти лекарства от ее неумолимого артроза. Надо сказать этому мальчишке «чао» и пойти заняться своими делами. Нет, вообще ничего не нужно говорить, много чести.

– Тебя как зовут? – спросила Фанни.

– Роман. Роман Константинов.

Хорошее имя. Его легко произносить. Она думала, что у всех русских имена и фамилии такие, что язык сломаешь. Например, Ил-ла-ри… нет, не выговорить. Лоран, Лоран.

– Роман, – повторила она. – Роман, Роман…

И, пробормотав почему-то bonne journée («удачного дня») вместо более естественного сейчас bonne soirée («удачного вечера»), Фанни поспешно отошла к своему столику и принялась нажимать на кнопки старенького, еще Полю-Валери принадлежавшего калькулятора с незнакомым себе и этой заслуженной машинке ожесточением. Калькулятор тихонечко поскрипывал, мучился, но терпел. А что ему еще оставалось делать? Если бы он позволил себе проявить характер и допустил оплошность, его просто-напросто выкинули бы в пубэль, в мусорку, как повыкидывали уже многих его собратьев 1980 года выпуска и даже более молодых. Ему еще повезло, что его хозяйка – сентиментальная дурочка, которая живет воспоминаниями больше, чем реальностью (да, Поль-Валери когда-то так называл Фанни, а калькулятор слышал и все мотал на свой электронный ус).

Калькулятор, значит, поскрипывал, мазила Джек стрелял и стрелял. Звуки этих выстрелов Фанни слышала, слышала, слышала, а потом вдруг раз – оказалось, что в бистро полная тишина. Нет, конечно, по-прежнему стучали бильярдные шары, и звенели стаканы, и Мао вызывающе похохатывала, крутя попкой между столиками, и телевизор стрекотал, пророча на завтра по всей Франции хорошую, просто очень хорошую погоду. Еще около музыкального автомата кто-то перебирал старые (вечные) песенки Джонни Холлидея и Сильви Вартанс (куплет его, куплет ее), словно они снова были вместе, как тогда, в 1960-е, когда эти песенки свели с ума Поля-Валери, который и заполнил ими свой музыкальный автомат; две девицы из ближайшего отделения банка BNP взахлеб обсуждали над тарталетками с малиной предстоящую свадьбу какой-то Лии с каким-то Оливье (ну и дурак он, получше не мог найти, что ли?); седой, красивый мсье Валуа, торговец картинами, обхаживал какую-то толстую даму с испуганными коровьими глазами, которая, судя по всему, в жизни не слышала ни о каком Фудзите, этюд которого так расхваливал ей Валуа, и никак не могла взять в толк, почему этот мсье называет великим французским художником какого-то японца. Посторонний человек сказал бы, что в Le Volontaire оглохнуть можно, так здесь шумно, однако Фанни почудилось, что наступила глухая, унылая тишина, потому что она больше не слышала выстрелов Lucky Jack’а.

Обернулась – и не поверила своим глазам.

Вот это да! Орлиное перо валялось у ног посрамленного вождя, Джек с законной гордостью сушил в улыбке зубы. Победителя у автомата не было.

Фанни повернулась к стойке: может, Роман попивает там свое законно выигранное пивко?

Однако его не оказалось и там. Она уже приподнялась было, чтобы спросить бармена, выплачивал ли он выигрыш грозе индейцев, как вдруг перехватила насмешливый взгляд Армана – и снова плюхнулась на стул.

Почему Арман так странно смотрит? Что его развеселило, интересно знать? И почему у нее такое чувство, будто ей что-то нужно было спросить у Романа, что-то бесконечно важное, а она не успела и больше никогда его не увидит?

Увидит, увидит!

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Итак, семья покойного Константинова.

Валерий Сергеевич был дважды женат и имел от первого брака сына. Мать этого сына, бывшая жена Константинова Галина Ивановна работала медицинской сестрой в нижегородской психиатрической лечебнице на улице Ульянова. Двадцатипятилетний сын Роман был тренером в фитнес-клубе «Латина». С этой семьей Константинов прожил восемнадцать лет. После развода он сошелся с Эммой Петровной Шестаковой, преподавательницей французского языка на подготовительном факультете Лингвистического университета.

Нет, Эмма Петровна вовсе не была юной красоткой, при виде которой бес просто обязан ткнуть под ребро не слишком молодого мужчину и ввести его во грех. Она оказалась всего на два года младше первой жены Константинова и на три – его самого. Константинову, видимо, не хотелось обременять себя новыми формальностями, да и Эмма Петровна не слишком мечтала о печати в паспорте, поэтому жили они в гражданском браке.

Маленькая деталь: Эмма Петровна с юности была дружна с Галиной Ивановной, и тот факт, что Эмма увела мужа у подруги, их отношения не больно испортил. Они по-прежнему подолгу болтали по телефону, иногда ходили вдвоем в театры, или кино, или на какие-нибудь вернисажи, которые Эмма Петровна обожала. Кроме того, она была дамой спортивной, за собой очень следила и даже пыталась заставить Галину бегать по утрам, записаться в тренажерный зал, ходить на аэробику (сын-то преподаватель, вроде сам бог велел), на шейпинг, наконец, на восточные танцы, сейчас такие модные и для женского здоровья, говорят, очень полезные. Сама Эмма успевала и там и сям, однако Галина Ивановна не относилась к числу несчастных женщин, чей духовный возраст резко отстает от физического, а потому предпочитала мирно и естественно увядать, а не носиться в семь утра над Волгой в погоне за убегающей молодостью и не трясти животиком (тем паче, что животик у нее был довольно внушительный, не то что у подтянутой, тренированной Эммы), изображая перезрелую красу гарема. Что ж, блажен, кто смолоду был молод, а впрочем, каждому свое!

Роман Константинов хорошо относился к мачехе, отца уходом из семьи не попрекал, уважал его право на личную жизнь и даже, кажется, на любовь. В конце концов, сошелся Валерий Сергеевич с Эммой по внезапно вспыхнувшей обоюдной любви. Правда, любовь со временем поостыла, брак их оказался не слишком крепким: пожив сначала вместе в квартире Эммы, Константинов и Шестакова за полгода до его смерти решили разъехаться и жить врозь, хоть и продолжали видеться.

Однако и в первую семью Валерий Сергеевич не вернулся, а купил себе жилье в том самом доме, где жила Эмма, и поселился там. Причем расстались Константинов и Шестакова не потому, что крепко поссорились, просто, по словам Эммы Петровны, они сошлись уже слишком взрослыми, пожившими людьми, каждый «с набором своих причуд» (ее собственные слова, зафиксированные в протоколе следствия), и быстро сообразили, что сосуществовать с этими самыми причудами вряд ли смогут. Чтобы не доводить дело до войны, они жили теперь врозь, встречаясь лишь для приятностей взаимной любви.

Константинов был человеком зажиточным, хоть и не богатым: владел небольшой книготорговой фирмой. Не исключено, что у него могли возникнуть трения с налоговиками, если бы у кого-то возникло желание сопоставить доходы от официально декларируемой деятельности фирмы с расходами ее владельца. Все-таки трехкомнатную квартиру в центре Нижнего за гроши не купишь. Да и обставить ее антикварной мебелью не слишком дешево стоит. Константинов же был любителем антиквариата и завсегдатаем немногочисленных салонов Нижнего Новгорода, но чаще выбирался в Москву, откуда привозил разные предметы старины. В очередной такой вояж он и собирался в роковой вечер 31 января.

Эмма Петровна бывшего мужа (или сожителя, выражаясь языком полицейского протокола) не провожала: подхватила грипп и лежала в постели. Она и с дознавателем говорила еле живая от температуры и пережитого потрясения. Вообще на людей, окружавших покойного Константинова, несчастье набросило странную трагическую тень. Об Эмме Петровне уже сказано. Однако грипп – дело вполне житейское. С сыном же Константинова Романом приключилась история еще ужаснее.

Оказывается, Роман собирался проводить отца в поездку. Тот хотел почитать какую-то модную книжку, которую Роман недавно купил. В фирме Константинова этой книги не имелось, вот Валерий Сергеевич и попросил сына принести ее, чтобы взять в дорогу. Заехать к отцу домой Роман не успел, но и не исполнить просьбу не мог, а потому глубоким уже вечером сунул книжку в рюкзачок, сел на маршрутку и поехал на вокзал в надежде успеть к отправлению поезда «Нижегородец».

На площади Горького в маршрутку ввалилась компания каких-то отморозков. Неподалеку от Романа сидела скромная девушка с нотной папкой, которая привела компанию в безудержный восторг. Еще бы, кто же нынче ходит с нотными папками? Парни стали цепляться к папке и ее владелице, а поскольку манера выражаться у них была самая что ни на есть прикольная (кастрировать бы того, кто внедрил в нашу речь это словечко), девушка общаться с ними не пожелала. Тогда пацаны обиделись и стали папку выдирать, девчонку лапать и вообще потребовали, чтобы она у них попросила прощения за то, что их не уважает, или они отымеют ее прямо в маршрутке (слово было употреблено другое, но его никакая бумага не выдержит – со стыда сгорит).

Водитель гнал и гнал, не обращая ни на что внимания. Кондукторша попыталась урезонить компанию, но ее послали так далеко и в таких выражениях, что она отвернулась от салона и молилась только, чтобы им скорее прибыть на вокзал. Немногочисленные пассажиры в происходящее никак не вмешивались: жизнь, знаете ли, учит. Девочка отталкивала пьяные рожи и жалким голосом просила:

– Не надо, помогите! Помогите!..

Наконец Роман, который все это время тоже упорно таращился в темное стекло, делая вид, что скандал его никак не касается, не выдержал.

– Ладно, кончайте, ребята, – сказал он вполне миролюбиво. – Сейчас на Московский вокзал приедете – там сколько угодно найдете хороших, сговорчивых…

– А мы хочем эту, – завопили пацаны, – и если ты, пидор, будешь нам мешать, то мы тебе сделаем то-то и то-то, поял?

– Поял, – ответил Роман. Вынул из кармана мобильник, набрал 02, а пока пацаны ошалело на него таращились, попросил ответившего дежурного, чтобы постовые на Стрелке задержали такую-то маршрутку, в которой распоясались хулиганы.

Он даже не успел отключить телефон, как его вырвали из рук и выбросили в окно. Потом пацаны схватили Романа за руки и за ноги и потащили к двери.

– Останови! Открывай! – заорали они водителю, пытаясь вышибить двери Романом. Водитель нажал на клаксон, и с той стороны моста, где был пост полиции, уже мчалась патрульная машина, и еще одна ринулась вслед от Нижегородского райотдела, куда был сразу передан вызов…

Когда две полицейские машины блокировали маршрутку при въезде на мост, пацаны спохватились, конечно, и даже оказались готовы к мирным переговорам, однако Роман уже валялся на полу без сознания, основательно избитый, с сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами, что и выяснилось, когда его отправили в больницу на спешно вызванной «Скорой помощи». В суматохе куда-то исчез его рюкзачок с книжкой для отца и портмоне, в котором лежали деньги и паспорт. Об этом Роман узнал уже на больничной койке. С нее, правда, пришлось вскоре подняться, потому что он должен был заняться похоронами отца и матери. Да-да, Галина Ивановна умерла от разрыва сердца, когда ее вместе с Эммой Шестаковой вызвали на опознание трупа Константинова В. С.

Вообще нервы человеческие, тем паче женские – штука довольно странная. Галина Ивановна хоть и со слезами, но стойко подтвердила, что этот голый мертвец на столе прозектора – ее бывший муж, а потом, когда вышла в коридор, где ожидал следователь, предъявивший ей протокол с места действия и список найденных у Константинова вещей, вдруг лишилась сознания, упала и спустя несколько минут внезапно скончалась. Эмма Петровна была при этом, и какое-то время следователь за ее состояние тоже побаивался, так она побледнела. И, что характерно, тоже вполне мужественно держалась в мертвецкой, а выйдя оттуда…

Все-таки как еще часто попадают в следственные органы люди случайные, не умеющие проникнуть в суть вещей и событий. Любой другой на месте этого следователя мигом смекнул бы, что и Галина Ивановна, и Эмма Петровна потрясены тем, что обнаружили в списке вещей их общего мужа.

Вернее, тем, чего не обнаружили.

 

Париж, наши дни

Странно, но Фанни совсем не удивилась, когда, возвращаясь от тетушки, спустилась в метро и на пустой платформе станции «Центр Добентон» обнаружила знакомую фигуру в рыжей куртке и сизых джинсах. Она только обреченно вздохнула и медленно подошла к Роману.

Тот, впрочем, ее даже не заметил, а продолжал трудиться над автоматом с печеньем и орешками: снова и снова опускал в прорезь монетку в один евро и нажимал на кнопку. Монетка со звоном выскакивала в лоточек, куда должны были свалиться упаковка с печеньем или пакетик орехов, Роман вытаскивал ее, опускал в прорезь, нажимал на кнопку… Результат оставался прежним, то есть никаким.

Фанни пару минут постояла за его спиной, совсем как днем стояла там, в бистро, понаблюдала, тая улыбку, потом проговорила:

– Привет, что ты здесь делаешь?

Роман обернулся, смерил ее взглядом, тоже, кажется, не удивился этой новой встрече и ответил рассеянно:

– Как что делаю? Пытаюсь выманить у этой жадины какой-нибудь чебурек, а то есть очень хочется.

Вот оно! Вот о чем она хотела у него спросить, вот почему целый день о нем думала, с облегчением сообразила Фанни.

– А что такое чебурек?

– Чебурек?.. Такой плоский пирог с мясом, восточное блюдо. Бывает очень вкусно, а бывает – гадость ужасная.

– Не хуже, чем это печенье. – Фанни с отвращением посмотрела на «меню» автомата.

– Да ладно, вот эти шоколадные очень даже ничего. Только с автоматом какие-то проблемы.

– Это не с автоматом проблемы, а с твоей монеткой, – усмехнулась Фанни. – Скажи на милость, почему ты опускаешь один евро, если ясно написано, что нужно два?

– У меня нет двух евро, – пожал плечами Роман. – Думаю, может, эта железяка сжалится? Я ведь на ковбоя в вашем бистро всю свою милостыню спустил, только так ничего и не добился.

– Как не добился? Когда ты ушел, я посмотрела: перо сбито! Я еще удивилась, что ты не взял выигранное пиво.

– А, это, видно, последний выстрел сбил перо. Я нажал на рычаг и даже не посмотрел, как там и что, повернулся и ушел, – равнодушно пояснил он. – А пиво я не пью, терпеть его не могу. В России все как ошалелые сосут это пиво из огромных таких пластиковых бутылок. Осоловелые с восьми утра, глазки в кучку – нация упившихся обормотов… Ну их вместе с пивом!

В эту минуту подошел поезд. Фанни глянула на него и не тронулась с места.

– Вы не едете? – удивился Роман.

«Что я, с ума сошла?»

– Еду, конечно! До свиданья.

– Почему? Я тоже еду.

Роман схватил ее за руку, подтащил к ближнему вагону и замешкался перед дверью.

«Он что, раздумал?»

Фанни нажала на зеленую круглую кнопку. Дверь распахнулась, она вскочила в вагон, Роман следом.

– Черт, – фыркнул он, – вечно забываю, что надо на эти кнопки нажимать. В России двери в метро открываются автоматически.

– Во Франции такие поезда тоже есть.

– Прошу вас. – Роман придержал откидное сиденье, подождал, пока Фанни сядет, потом плюхнулся сам. Вытянул длинные ноги, обтянутые джинсами, и уставился на список станций, которые предстояло проезжать.

Фанни покосилась на его профиль и быстро, незаметно вытерла о юбку руки (у нее вдруг вспотели ладони). Пришлось откашляться, прежде чем удалось выговорить:

– Значит, в России все плохо, здесь, как я поняла, тоже не ладится. Вы с матерью где живете, в общежитии для иммигрантов?

– Жили сначала, но ей там не понравилось. Мы жилье снимаем, кстати, недалеко от вашего бистро. Знаете дом напротив агентства «Кураж», на рю де Прованс? Там еще три антикварные лавки внизу и буланжерия.

– Большая у вас квартира?

– Какая квартира, – хмыкнул Роман, – комнатка для прислуги.

– Что? – Фанни так и ахнула, представив себе эти комнатушки под крышей: максимум двенадцать метров, тут же раковина и газовая плита, туалет, как правило, в коридоре, окно выходит прямо на черепичную крышу, летом раскаленную от жары, а зимой в этих комнатушках холодно, как в рефрижераторе, потому что у них нет отопления. – Комнатку для прислуги? Но ведь там невозможно жить!

– Невозможно, – покладисто кивнул Роман. – Поэтому я и шатаюсь целыми днями где попало, только бы дома не сидеть. Брожу по городу… Красивый город, что и говорить, приятно в нем жить, особенно если есть к кому прижаться ночью и с кем потрепаться днем.

Фанни снова покосилась на его профиль и снова вынуждена была откашляться, чтобы прогнать внезапную хрипотцу.

– Да неужели?..

И осеклась. Чуть не спросила: «Да неужели такому ослепительному красавцу не к кому прижаться ночью?»

– Неужели ты не работаешь, если целыми днями бродишь по городу?

– Нет, я не работаю, – сухо ответил Роман. – Мать работает. А я маменькин сынок, на ее шее сижу. Она меня сюда притащила, теперь пусть ищет выход. Я не больно-то хотел ехать. Наш город – помойка, конечно, но все-таки я на этой помойке родился и чувствовал себя на ней как дома. Как-нибудь приноровился бы жить в куче мусора и питаться отбросами. А мать как с ума сошла, когда письмо получила от одной своей подружки. Она с мужем и детьми приехала в Париж как бы в турпоездку, а здесь взяла и попросила политического убежища. Представляете, им как-то удалось доказать, что в России их угнетали из-за того, что муж наполовину еврей. Полная чухня, но им как-то удалось получить вид на жительство. Оба на работу устроились, дети учатся, какое-то пособие они получают… Повезло, в общем. Мать и ринулась сломя голову, а я, дурак, потащился за ней. Единственное, что меня извиняет, – я тогда после смерти отца плохо соображал.

– Отец умер? – Фанни покачала головой. – Печально.

– Он не просто умер, – хмуро сказал Роман, – его убили. Убили и ограбили. Между прочим, именно после этого мы с матерью остались практически нищими. Денег нет, жить не на что…

– Боже ты мой!

Фанни только успевала всплескивать руками. Конечно, она и раньше слышала, что Россия по-прежнему та же страна медведей и произвола, какой ее описывал любимый Дюма-пэр в романе «Учитель фехтования», однако она надеялась, что перестройка и все такое… – Боже ты мой, почему же вам не помогло государство?

– Какое государство, вы что? – Роман снисходительно посмотрел на нее. – У нас в России испокон веков каждый за себя, один бог за всех. Но такое впечатление, что и он на нас плюнул с высокой башни, причем давным-давно. Ладно, ничего, как-нибудь выживем. Я тут от нечего делать в русскую библиотеку стал похаживать, на рю де Валанс, дом одиннадцать…

Так вот почему он оказался в этом районе, на этой станции метро! Хотя нет, глупости. Сейчас почти одиннадцать вечера, никакая библиотека, пусть даже и русская, не может работать в такое время. Может, задержался у какой-нибудь хорошенькой библиотекарши? Тоже глупости: Фанни как-то имела случай наблюдать двух, безусловно, привлекательных, но весьма почтенных и избыточно серьезных дам, работающих в русской библиотеке на рю де Валанс.

Как бы повернуть разговор, чтобы Роман проговорился, что он делал здесь, на станции «Центр Добентон»?

– Я отлично знаю этот дом одиннадцать, – перебила Фанни, – там живет моя тетушка. Только библиотека на первом этаже, а тетушкина квартира на третьем.

– Так вон вы откуда едете, – кивнул Роман. – Несли, так сказать, бремя родственного долга. А я не люблю стариков, с ними ужасно тяжело. Они нас считают идиотами и молокососами, а свой маразм выдают за высшую мудрость. У нас в подъезде живет одна така-ая гранд-дама, говорят, обедневшая графиня. Понятно, на нас она смотрит будто на каких-то насекомых.

– Мое бремя не столь уж тяжкое, – засмеялась Фанни. – С теткой мне повезло! Ей, правда, недавно исполнилось восемьдесят пять, однако до маразма ей далеко, как отсюда до Луны. Она просто чудо!

И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что отдала должное тетушке Изабо, однако зачем было называть Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод: если тетке восемьдесят пять, племяннице никак не может быть меньше сорока пяти. А то и больше!

«И что с того? – хмуро спросила саму себя Фанни. – Не все ли равно, сколько лет он тебе даст? Явно не восемнадцать и даже не тридцать. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него как на сына, ладно, пусть не сына, просто как на мальчишку. Да, красавец, да-да, секс-эпил какой-то невероятный, просто озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, хорошо, глазищи у него обалденные, ну и что с того?»

Воззвав к собственному рассудку, Фанни решила все же не продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что преданно заботится о старушке не только потому, что у той имеется солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура (впрочем, Изабо терпеть не могла сельской глуши, а потому безвылазно сидела в Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане. И не потому, что Фанни – ее единственная наследница.

Штука в том, что рядом с тетушкой она чувствовала себя девочкой, ладно, пусть девушкой, о которой кто-то думает, которой кто-то просто интересуется, а не тем, кем была в действительности, – дамой далеко не первой молодости, не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю свою радость, Le Volontaire, вырвавшей ценой потери двоих любимых мужчин. Одним был Поль-Валери, да, тот самый, старый и толстый, но ведь он не всегда был таким. Некогда он был умопомрачительным красавцем и в ту пору стал первым любовником Фанни, первым ее мужчиной, потом вообще мужчиной ее жизни, лучшим другом, какого могла бы пожелать женщина, сначала подарившим ей половину Le Volontaire, потом завещавшим вторую… Да, а другим утраченным навеки был Лоран, который выкупил (ах, он был сказочно богат, этот русский парвеню) для Фанни Le Volontaire у наследников, которые оспорили волю Поля-Валери и почти выиграли процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы Le Volontaire.

Вопрос такой: если бы она заранее знала, что получит Le Volontaire, но потеряет Лорана, и ей предложили выбирать между бистро и любовником, что она бы выбрала? Еще неделю назад она, пожалуй, сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары Le Volontaire. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос, его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма и пытаясь угадать название – что-то знакомое, кажется, «Барбери брют», надо же, и Лоран любил этот запах, этот магазин, этот парфюм, какое совпадение, – словом, сейчас она вряд ли дала бы столь категоричный ответ.

Le Volontaire запросто можно отнести к категории вечных ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Кто-то бросал ее, кого-то бросала она, страдание сменяется счастьем, счастье – страданием… В этой смене и есть смысл жизни – от однообразного счастья небось с ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а Le Volontaire остается навсегда, как бриллианты в том фильме о Джеймсе Бонде. Хотя, положа руку на сердце: появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный, с такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки, с такой же горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… Нет, никакой новомодный парфюм не может соперничать с ароматом молодости, ведь это самый лучший, самый душистый цветок на свете, и как жаль, что Фанни не вдохнуть его аромат, не сорвать его, не стиснуть в ладонях тугой стебель, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!..

«Прекрати! Немедленно прекрати себя заводить, ты еле дышишь. Что вдруг за приступ педофилии?»

Фанни отвела, нет, отдернула взгляд от Романа и в смятении уставилась в окно. Мимо проплыло изображение золотого идола с непомерно большими глазами – реклама новой выставки в Лувре, рядом информация об обвальных скидках в каком-то магазине и еще анонс нового мужского парфюма Azzaro, но этот зеленоглазый потаскун, который с рекламного щита строит глазки всем женщинам, и в подметки не годится Ро…

«Угомонись, кому сказано!»

Секунду, это какая станция? Уже «Сюлли-Морлан»? Как быстро! До «Пирамид», где ей сходить, рукой подать. Она выйдет, а Роман поедет дальше, в дом, где он ютится в комнатке для прислуги, и Фанни не увидит его, быть может, никогда в жизни!..

– Извините, Роман, я вас перебила. Вы говорили, что ходите на рю де Валанс, в русскую библиотеку…

– Да. – Он кивнул рассеянно: за время долгого молчания Фанни успел погрузиться в какие-то свои мысли – о чем или о ком? – Хорошая библиотека. Я предпочитаю читать по-русски. Мой французский…

– У тебя отличный французский, – с жаром воскликнула Фанни. Ладно, она уже столько раз врала в жизни, что еще одна маленькая ложь ей, конечно, простится. А не простится – и наплевать, ведь это ложь во спасение. Чье спасение? Да свое, свое собственное. Свое спасение от надвигающейся разлуки с Романом.

– Вот спасибо, – сверкнул он глазищами, – а то меня мать запилила. Она в России преподавала французский, сейчас вообще говорит очень хорошо, почти без акцента. Мне до нее далеко.

Фанни чуть не ляпнула, что знает кое-какие слова по-русски: «я тебя люблю», «я тебя хочу», «трахни меня», «давай еще». Выучилась от Лорана. Сейчас повернуться к Роману и сказать ему сдавленным от желания голосом:

– Трахни меня!

Сказать по-русски!

Что будет?

Скорее всего, он достанет мобильник и вызовет «Скорую помощь». А если…

А если спросит:

– Что, прямо здесь? В метро?

А если он согласится?

Вагон пустой, только впереди дремлют два каких-то почтенных старикана. Они здесь с Романом практически наедине!

Поезд остановился на станции «Пон-Мари», и в вагон вошла девушка с бандонеоном.

Потом Фанни размышляла, как сложилась бы жизнь ее и Романа, если бы эта девица с бандонеоном в тот вечер не попалась им на пути. Может, вышли бы себе из метро, каждый на своей станции, и двинулись бы своей дорогой?

Неужели вся причина дальнейших радостей и бед только в музыке, в той музыке, которая вдруг зазвучала в вагоне?

Бедняжка Фанни, которой так и не суждено было узнать правду! Правду знает Роман, но это знание он унесет с собой в могилу.

А впрочем, у него остается еще время для насыщенной радостями жизни, поэтому пока не стоит о печальном.

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Оставим в стороне пути, которыми пойдут добросовестные и недобросовестные следователи, пытаясь докопаться до истины в деле о внезапной смерти гражданина Константинова В. С. Все равно пути будут не теми и не найти следователям этой самой истины, потому что никто им не поможет ее найти. Их будут водить за нос все, кто, казалось бы, самым непосредственным образом заинтересован в результатах расследования.

Итак, вот что навеки осталось тайной для следствия.

Валерий Сергеевич Константинов был человеком богатым. Очень богатым! Но о его богатстве не знал никто, кроме самых близких ему людей. Причем богатством своим Валерий Сергеевич завладел тем способом, о котором люди мечтают испокон веков: он нашел клад.

Нашел он его десять лет тому назад совершенно случайно.

Константинов был любителем, как уже говорилось, старины. Всю жизнь он, простой совслужащий, инженер, эмэнэс, жил в убогой «хрущевке», заставленной грубо сколоченными обрезками деревоплиты, которым был придан вид шкафов, сервантов и столов. Ел из дешевой фаянсовой посуды, читал книжки, изданные на газетной бумаге, да и те приходилось разными окольными путями доставать.

Однако страсть к антиквариату и старинным фолиантам терзала сердце Валерия Сергеевича, и удовлетворял он ее вот каким способом: в свободное время ездил по городу и выискивал дома, предназначенные на слом. Чуть только такой дом освобождали жильцы, Константинов был уже тут как тут. Надевал перчатки, доставал из сумки небольшую монтировку и обходил пустые комнаты, в которых уже пахло сыростью, землей и даже почему-то мертвечиной. Кругом валялись груды брошенного мусора, в котором Константинову удавалось найти немало интересного, от книг до старинных флакончиков для духов. Однажды он отыскал роскошную вазу, правда, в виде осколков, но ее удалось склеить. В другой раз ему попалась печная заслонка невиданной красоты, судя по всему, отлитая в XVII веке, а то и раньше. Полуразбитые статуэтки, иконы в жутком, непотребном состоянии, картины неизвестных художников, где едва-едва можно было разобрать лица и предметы, тоже попадались. Еще множество бытовых мелочей: очки с выбитыми стеклами, туфли или сандалии, как правило, непарные, дамские сумочки или то, что от них осталось, какие-то рваные платья, отделанные стеклярусом или истлевшим кружевом.

Однажды в каком-то подвале он наткнулся на заплесневелый, покрытый темными пятнами саквояж. Саквояж был набит полусгнившими газетами начала XX столетия. Точнее сказать было трудно, потому что даже те из них, что не сгнили, превратились в труху, и Константинов осторожно, по одной вынимал их и рассматривал с благоговением: это тоже была столь обожаемая им старина. Представьте себе: именно среди этих газет он и наткнулся на пыльный мешочек из истончившейся, потертой кожи, в котором перекатывались какие-то камушки.

Как только Константинов взял его в руки и ощутил пальцами это перекатывание, он почему-то сразу понял, что там находится. Больше ничего в этом доме он трогать не стал, даже не глянул в сторону бережно отобранного старья, сверточек спрятал в карман, перчатки снял и отбросил, монтировку отшвырнул, из развалин вышел и немедленно уехал ближайшей электричкой на дачу в Рекшино. Именно там, в халупе на четырех сотках он хранил все свои сокровища, поскольку жена наотрез отказалась видеть это барахло в своей до блеска вымытой хрущобе. Да, был риск, что местная шпана вскроет дачу, однако ценность все эти сокровища имели только в глазах человека, помешанного на антиквариате, а воришки – люди практичные, они ищут то, что можно продать или хотя бы выменять на водку.

Итак, Константинов приехал на свой тайный склад, завесил окна, зажег свечку (электричество в Рекшине теоретически было, но его постоянно отключали, отключили и на сей раз, пожалуй, даже кстати) и развязал узелок, чтобы как следует рассмотреть находку.

Невзрачные камушки, похожи на грязные стекляшки.

Константинов помыл их в теплой воде с хозяйственным мылом. Пересчитал. Их оказалось почти три сотни – крупных, отборных бриллиантов размером одни с горошину, другие с вишневую косточку (в каратах Константинов еще не разбирался), великолепной огранки, некоторые с загадочными темными пятнышками внутри. 285 бриллиантов.

Кому принадлежали эти бриллианты, кто спрятал их в саквояже среди газет?

Об этом можно было только гадать. Константинов вспомнил многочисленные истории о том, как после революции богатые люди пытались утаить сокровища от безумной толпы грабителей, в которую в одночасье превратился народ. Куда только не прятали бриллианты, украшения, золотые монеты! Шили пояса, выдалбливали трости, делали для женщин специальные шиньоны-тайники, прятали камни под подошвами башмаков… Владелец или владелица этих бриллиантов, видимо, в спешке сунули их в саквояж под газеты. Темные ржавые пятна на коже вполне могли быть пятнами крови…

Об этом Константинов предпочитал не думать, какой смысл? Важно только то, что он стал обладателем целого состояния, богатства поистине несметного…

Такие находки вряд ли могут пройти для человеческой психики бесследно. Разумеется, теперь Константинов страшно боялся, что люди каким-то образом проведают о сокровищах и ограбят его, а то и убьют. Об этом не должны были знать даже самые близкие, жена и сын, тем более что Константинов своей семейной жизнью никогда доволен не был. Жену он не любил и втихомолку ей изменял, если выпадал удобный случай, в командировке, например, или на какой-нибудь турбазе, не говоря уже о том, что тайно вожделел ее подругу, хоть и понимал, что шансов у него ниже нуля. Воспитание сына его ничуточки не интересовало, он с удовольствием сплавил бы его каким-нибудь бабушкам или дедушкам, но таковых в семье Константиновых не имелось. Словом, посвящать домашних и делиться сокровищами он не собирался.

Валерий Константинов непрестанно думал, как сохранить тайну и спрятать бриллианты. Ни одно место в мире не казалось ему достаточно надежным, будь это даже сейф какого-нибудь цюрихского депозитария. Идеально было бы, конечно, носить камни с собой. Придумать тайник, который не вызывал бы подозрений…

Такой тайник он придумал. Изготовил его сам, и теперь всегда носил его в кармане пиджака, конечно, некрасиво оттопыренном. Когда Константинову говорили, что он портит собственный костюм, он только пожимал плечами. Поскольку ему всегда было наплевать на то, как он выглядит и во что одевается, это никого не удивляло.

Очень немногие люди, получив в свое обладание большие деньги, уберегутся от искушения немедленно начать их тратить. В этом смысле Константинов ничем от большинства не отличался. Сами по себе бриллианты его не интересовали – но какие возможности они открывали! Теперь он мог перестать шариться в развалинах, мог ездить в Москву за настоящей стариной (в родном городе Константинов решил не светиться, тем паче, что два-три антикварных магазина Нижнего Новгорода были подавляюще убогими). Но для этого бриллианты нужно было превратить в деньги.

Как? Сдать камушек в скупку? Хорошо, один-два сдашь, а больше? Заметят, проследят. Опасно!

Надежных людей, которые занимались тайной скупкой драгоценностей, Константинов не знал, обращаться к незнакомым ювелирам или антикварам не осмеливался. Невозможность потратить деньги, которые просто-таки жгли ему карман, запрет осуществить желания – а желаний у полунищего эмэнэса, затурканного советским бытом, а потом соблазнами рынка, накопилось с вагон – стали навязчивой идеей Константинова и медленно, но верно свели его с ума.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Что и говорить, путь к персоне императрицы тернист. Конечно, порою нечаянная удача перепадает, как в распространенном анекдоте, какому-нибудь часовому, который приступает к делу рядовым, а уходит из опочивальни капралом. Но, как правило, дело обстояло иначе и далеко не так просто.

Светлейший князь Григорий Потемкин после двух лет, проведенных рядом с этой незаурядной женщиной и великой любовницей, понял, что может быть ей только другом, советчиком и помощником во всех ее начинаниях, а если останется любовником, то скоро умрет. Чтобы быть той, кем она была, Великой Екатериной, императрица нуждалась не только в умных мыслях, но и в постоянной подпитке нежностью, пылкостью, страстью – должна была ощущать себя любимой и желанной. Чтобы быть великой женщиной, ей требовалось оставаться именно женщиной. Эта сущность ее натуры была понятна Потемкину и прежде всего ради этого – и еще, конечно, чтобы постоянно держать руку на пульсе – он и начал представлять ей молодых людей, преданных ему безусловно.

Однако Александра Ланского первым приметил отнюдь не Потемкин, а обер-полицмейстер Петербурга граф Петр Иванович Толстой.

 

Париж, наши дни

Бродячий музыкант с гитарой, губной гармоникой или бандонеоном – самое обычное дело в парижском метро. Порой в вагоны вваливаются трубадуры с целым электронным оркестром, упрятанным в сумку на колесиках. Потом одни обходят вагон с протянутой кепкой, другие смиренно топчутся у двери… Однако у Фанни создалось впечатление, что эта тоненькая кареглазая девица лет двадцати с мелко вьющимися каштановыми кудрями вовсе не принадлежала к племени бродячих музыкантов. Она была, скорее, похожа на девочку из хорошей семьи, на студентку, которая возвращается после занятий в консерватории.

Девочка села, пристроила на коленях футляр, рассеянно взглянула на уплывающую платформу с желтыми пластмассовыми скамьями, перевела взгляд на сидящих напротив Фанни и Романа, и глаза ее мгновенно перестали быть рассеянными, а сделались сначала изумленными, а потом настороженно-восторженными.

О нет, вовсе не Фанни вызвала ее восторг, на нее девочка вряд ли даже взглянула. Это Роман заставил ее щеки порозоветь, губы приоткрыться, а глаза заблестеть. Это Роман заставил ее нервно сплести тонкие пальчики. Да, не одна Фанни оценила с первого взгляда его редкостную красоту. А разве могло быть иначе? И у этой кудряшки с тонким личиком куда больше шансов, чем у Фанни.

Шансов на что? Ой, да брось ты все это, сойди на ближайшей станции – это ведь будет уже Пон-Неф, оттуда можно и пешком дойти, и разве не символично будет, что они с Романом встретились на Пон-Неф и расстанутся на станции метро, которая так же называется?..

И больше она его никогда не увидит.

Фанни едва ли отдавала себе отчет в том, что выдернула руку из-под локтя Романа и стиснула пальцы точно таким же нервным движением, как эта девочка. Только у одной была надежда, а у другой – безнадежность.

Ей не было видно, смотрит ли Роман на девушку, но можно было не сомневаться, что да. Девчонка так играла своими хорошенькими, чуточку приподнятыми к вискам глазками (совершенно такие же были глаза у Фанни в те невозвратные годы, да, их очертания немного изменились из-за морщинок, правда, она очень искусно придает глазам прежнюю манящую форму с помощью черного косметического карандаша, но дураку же понятно, что все это не то), как можно играть, только встречая ответную игру взгляда. Фанни представила, как смотрит на девушку Роман: чуть исподлобья, медленно приподнимая ресницы, и взгляд не ослепляет, а обволакивает, словно завораживающий черный туман…

Поезд остановился. Пон-Неф. Вставай и выходи, что ты здесь расселась, третья лишняя между этими двумя, очень может быть, созданными друг для друга…

Фанни не двинулась с места. Сидела, прижавшись бедром к бедру Романа, жадно ловила его тепло, как морозными вечерами ловила тепло своими вечно зябнущими ладонями, прижимая их к калориферу. Только там она грела руки, а здесь душу. Сердце!

А между тем девочке, похоже, стало мало этой возбуждающей игры взглядов, она решила произвести на Романа еще более сильное впечатление. Не отрывая от него глаз, проворно открыла футляр, достала свой черно-белый бандонеон и заиграла, не глядя на кнопки и клавиши, не отводя глаз от Романа.

Это было вечное «Бесаме мучо», аранжированное в ритме танго. Великолепная музыка! Отличное исполнение! Бесаме мучо – целуй меня крепче!

Пытка еще та.

Что сделает Роман, когда отзвучит мелодия? Похлопает в ладоши и равнодушно отведет взгляд? Откликнется на призыв? Нет уж, пусть эта бесстыжая маленькая сучка играет, раз начала! Не глядя, наощупь Фанни открыла сумку, нашарила в боковом карманчике какую-то купюру, выхватила и швырнула музыкантше. Вспыхнуло в душе запоздалое сожаление: вдруг попалась крупная, там была одна в двадцать и одна в пятьдесят евро? Ах, не зря француженок считают самыми расчетливыми женщинами в мире!..

Уже когда купюра летела, Фанни краем глаза отметила красно-оранжевый колер: пятьдесят евро. А, гори оно все огнем, в конце концов, деньги не самое важное в мире, и совершенно напрасно называют француженок самыми расчетливыми женщинами в мире!..

Нет, все-таки не напрасно.

Красно-оранжевая птичка была замечена еще в полете. Девушка наконец-то отвела взгляд от Романа и уставилась на купюру. А поскольку та спланировала на самый верх бандонеона, музыкантша поневоле скосилась на нее и какое-то время так и сидела, собрав глазки к носику и не переставая бегать пальцами по клавишам.

Мгновение Роман и Фанни созерцали ее напряженную физиономию, потом Роман вскочил и подал Фанни руку:

– Потанцуем, мадам?

Она поднялась, положила руку на его плечо, и он повел ее в ритме «Бесаме мучо», слитного с ритмом движения поезда.

Музыка звучала, как нанятая, конечно, ведь музыкантша и была нанята на пятьдесят мелодий. Ладно, хотя бы на двадцать пять, если оценит свои услуги в два евро за мелодию. Двадцать пять – это тоже хорошо.

Пресвятая Дева, как давно, как отчаянно давно Фанни не танцевала! Лет двадцать точно. Одним из ее любовников был жиголо из ресторана «Галери Лафайет», он научил Фанни танго, медленному фокстроту и румбе, изумляясь, как быстро она все схватывает, и уверяя, что если бы она вовремя начала учиться танцам, вполне могла бы стать его партнершей в ресторане! Потом они расстались (кто кого бросил, Фанни теперь уже хорошенько не помнила), и с тех пор практики у нее не было никакой, однако уж если Фанни что схватила, то схватила! Ноги все моментально вспомнили – и пошли, пошли, сплетаясь с ногами Романа, который, к изумлению Фанни, оказался отличным танцором, не хуже, чем тот полузабытый жиголо, и повел ее так уверенно, словно под ногами у них был не пол вагона, а паркет танцзала.

Какое счастье танцевать с ним, двигаться, прильнув грудью к его груди! В его объятиях Фанни было девятнадцать, не больше. Просто она чувствовала: ее возраст не имеет для него никакого значения. Ну не смотрят так на почтенных дам, как Роман смотрел на нее, когда их взгляды вдруг обращались друг к другу. Не напрягается так мужское тело, прижимаясь к телу старухи. И пусть знает свое место эта девчонка, эта жалкая аккомпаниа…

Поезд дернулся, нога Романа зацепилась за ногу Фанни, они качнулись и вместе повалились на сиденье, причем Фанни оказалась верхом на Романе.

Она испуганно вскрикнула и попыталась слезть, но он не пустил. Схватил ее за бедра и прижал к себе так крепко, что она вдруг ощутила, что сидит на каком-то твердом вздутии. Она бы замерла, но движения поезда поневоле заставляли двигаться и ее. Роман вдруг резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и задрал на Фанни юбку. Ноги между чулками и трусиками (Фанни никогда не носила колготки, терпеть их не могла) словно загорелись от его прикосновений. Одной рукой он обхватил ее за шею и заставил нагнуться так низко, что ее губы уткнулись в его губы. Чужой язык вонзился ей в рот, отпрянул, снова вошел между губ, грубо ударяясь о ее язык. Губы впились в ее губы. Это был не поцелуй, а что-то иное – утоление жажды, половой акт, совершаемый только ртами. Фанни застонала от изумления, страха, возбуждения, и в это время пальцы Романа скользнули ей в трусики, запутались в волосках…

Бесаме, бесаме мучо!

Фанни вдруг осознала, что музыка кончилась и вместо нее слышны какие-то голоса.

Приподнялась в беспамятстве, огляделась. Роман лежал с полузакрытыми глазами, рот искажен страданием, руки все шарят и шарят по ее телу. В вагон тем временем успела ввалиться толпа японских туристов – ввалиться и замереть. Да, зрелище перед ними предстало не из самых скромных! Неудивительно, что не слышно музыки: нервы у аккомпаниаторши не выдержали, и она выскочила из вагона. Сколько она успела сыграть мелодий? На сколько евро?

Ладно, сдачи не надо, как любил говорить Лоран.

Это имя пролетело, не зацепив, не поранив.

Однако какая это станция? Боже мой, «Пирамиды»!

Фанни соскочила с Романа, одернула юбку и, глядя поверх голов маленьких японцев с самым невозмутимым выражением (а что, девичью стыдливость прикажете изображать, что ли?), принялась проталкиваться к двери, куда вливались все новые жители Страны восходящего солнца. То-то историй о развратных гайдзинах будет поведано там, у подножия Фудзиямы, под сенью белоснежных вишен, лепестки которых, как утверждал Басе (а может, и не Басе), похожи на томные веки красавиц!..

Фанни выскочила на платформу в последний миг перед тем, как закрылись двери, Роман выскользнул следом, схватил ее за руку.

– Куда?

Она правильно поняла вопрос: куда они теперь пойдут, чтобы завершить начатое?

Как он смотрел, какие у него были глаза! И все это предназначалось ей!

Фанни невероятным усилием подавила желание припасть к его дрожащим от желания губам: тогда только и оставалось бы, что улечься прямо на платформе, но они вряд ли успеют получить удовольствие – их просто-напросто сдадут в полицию за оскорбление общественной нравственности.

– Ко мне, – проговорила быстро. – Ко мне домой, это не очень далеко. Скорее!

И побежала по лесенке к выходу из метро.

Какой теплый вечер, какая тишина! Веет весной. Но сейчас не до красот. Скорее пересечь авеню Опера, нырнуть в узенькую улочку Терез, потом по Сен-Анн до Рети Шамп, улицы Маленьких полей, и вот она, рю де Ришелье. Справа огромное здание дворца Армана дю Плесси де Ришелье – того самого дворца, где некогда снимали любимый фильм Фанни по «Трем мушкетерам».

Роман налетел сзади, схватил ее в объятия, притиснул к своим бедрам. Господи, да он уже готов… так готов!

– Я больше не могу, – выдохнул он в шею Фанни, слепо шаря по ней губами. Ее огнем жгли эти лихорадочные поцелуи. – Не могу! Давай ляжем хоть под кустами!

Напротив входа во дворец кардинала маленький скверик с фонтаном: пять дородных полуодетых дам изображают пять главных рек Франции. Сейчас фонтан выключен, но скамейки… скамейки никто на зиму не убирал! Конечно, сквер закрыт на ночь, но ограда невысока, ее можно легко перешагнуть.

Фанни перешагнула, Роман перепрыгнул – и вот оно, вожделенное ложе.

Даже несколько на выбор, разных цветов.

Сейчас, впрочем, ничто не имело значения, кроме одного: лечь скорее, скорее…

Они не пошли далеко – повалились на ближайшую скамью, едва скрытую кустом остролиста. Глушили крики, кусая одежду друг на друге.

Потревоженный их возней остролист шелестел, шуршал, ронял на спину Романа красные твердые ягоды.

– Пусти меня к себе, скорей! Я сразу понял, кто ты! – простонал Роман. – Ты не носишь колготки, а эти твои трусики, чулочки… Давай, ну!

Удовлетворив жажду, они поднялись с немилосердно жесткой скамьи, дотащились, цепляясь друг за друга, до дома Фанни, и наконец их лихорадочная внезапная страсть обрела крышу и четыре стены – надежную защиту от посторонних глаз и ночного февральского ветра.

Внезапная, значит, страсть? Однако…

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Уже говорилось, что жена Валерия Константинова Галина работала медсестрой в психиатрической лечебнице на улице Ульянова. Шизиков она навидалась предостаточно, а потому сразу заподозрила что-то неладное в поведении мужа. Он сделался недоверчивым, молчаливым, угрюмым, озлобленным, он запрещал посторонним (хороши посторонние – жена и сын) дотрагиваться до своих вещей. Однажды избил сына за то, то тот нечаянно уронил со стула его пиджак.

Вообще Константинов теперь свою одежду в шкаф не убирал, а вешал исключительно на стул, который ставил рядом с кроватью. Даже когда они занимались с женой сексом, он… Хорошо, сексом это едва ли можно назвать. Так себе, быстрый перепихончик.

Галина, маленькая красивая брюнетка с обворожительными глазами, которые от нее унаследовал сын, никогда не была довольна своим браком. Поженились они с Валерием не то чтобы по любви, а по необходимости завести семью. И жили бы худо-бедно, как все, если б не нашел Константинов эти злополучные бриллианты и не помешался слегка на этой почве.

Как говорят профессионалы, он стал неадекватен. Маниакально-депрессивный психоз – такой диагноз поставила Галина, которая в своей психушке на диагнозах здорово поднаторела.

У нее была задушевная подруга Эмма. Они дружили с детства – когда-то жили в одном доме, потом этот дом снесли, семьи получили квартиры в разных районах, но Галина и Эмма продолжали видеться. Эмма с мужем давно разошлась, осталась свободной, бездетной и дала себе клятву больше в такую глупость, как супружеские отношения, не ввязываться. В знак полного разрыва с прошлым Эмма сбросила с плеч фамилию нелюбимого мужа Ломакина и снова стала Шестаковой.

Именно Эмме Галина пожаловалась, что с мужем что-то происходит.

Эмма выслушала Галину, потом пару раз побывала у Константиновых и сказала решительно:

– Он что-то от тебя скрывает. Причем до смерти боится, что ты об этом узнаешь.

– Может, он себе бабу постоянную завел? – всхлипнула Галина. – Я и раньше подозревала, что он норовит нашкодить, а тут, может, влюбился?

– Если бы влюбился, то у этой бабы дневал и ночевал бы, – резонно возразила Эмма. – А ты сама говорила, что он с работы сразу домой, и по вечерам, по выходным дома сидит. Даже на дачу не ездит и по помойкам своим больше не шляется.

«Шляться по помойкам» – так Галина называла страсть любимого супруга к поискам всяческого старья.

– Логично, – согласилась Галина. – Но что он скрывает? Может, подцепил где-то что-то?.. Он со мной уже лет пять не спит, ты представляешь?

– И как же ты обходишься? – почти с ужасом спросила Эмма. – Соседа в грех вводишь? Или какого-нибудь хорошенького психа? Или тихо сама с собой?..

Галина покраснела и чистоплотно поджала губы:

– Да я и без этого обхожусь. Это для молодежи хорошо, а мне уже сорок шесть, пора о душе подумать.

Эмма посмотрела на нее с жалостью. Она была младше подруги всего на два года, однако считала, что о душе думать рано, наоборот, самое время подумать о теле, потому что жизнь у нее только началась. Эмма принадлежала к тем натурам, которые переживают так называемое позднее взросление. Не то чтобы она была безнадежно инфантильной, вовсе нет. Просто в те годы, которые другие тратят на танцы-пляски-пирушки-развлечения, Эмма была слишком серьезной. Она училась, она работала, она делала карьеру.

И сделала-таки: стала преподавательницей престижнейшего факультета университета – иностранных языков. Из школьной училки, каких множество… Она обожала французский язык! Кстати, местечко оказалось хлебным: Эмма была завалена репетиторством – ну да, она же работает в приемной комиссии. Богатые мамашки студентов не обходили преподавателей подарочками – и по случаю праздников, и без всякого повода. Эмма приоделась, заново обставила квартиру. Она стриглась и делала маникюр теперь не в самой дешевой парикмахерской. Она позволяла себе регулярно ходить в салоны красоты. Словом, она стала не без удовольствия посматривать на себя в зеркало и обнаружила, что там и в самом деле есть на что посмотреть.

Стали понятны и приятны игривые мужские взгляды, завелись два-три кавалера, с которыми она с удовольствием отправлялась в постель при каждом удобном случае, быстро наверстывая упущенное. Оказывается, мужчины очень разные, несмотря на то что делают с женщиной вроде бы одно и то же. К сожалению, а может быть, и к счастью, никто из этих кавалеров не понравился Эмме настолько, чтобы влюбиться. Они, строго говоря, ничего особенного собой не представляли: доценты, кандидаты наук… Мелкота! Кроме того, они были людьми семейными, обремененными женами и детьми, а связь с человеком семейным почти непременно чревата скандалом.

Главное же: ее любовники все оказались гораздо старше ее, а она-то была окружена множеством молодых красивых лиц. Бедняжка принадлежала к тем женщинам, которые способны любить только молодых мужчин. Эмма смотрела на свое отражение в зеркале словно сквозь дымку, скрывающую от нее новые морщинки и прочие приметы возраста. Ей казалось, что она точно так же молода, как все эти красавцы, которых она видит на лекциях и которые поглядывают на преподавательницу французского с искренним мужским интересом. К счастью, ей достался холодный ум, и этим своим умом она понимала: на семьдесят процентов их внимание основано на голом расчете – расположить училку в свою пользу. И потом, как бы ей ни нравился тот или иной студентик, в какое бы томление ни повергали плоть мысли о нем, любая связь или даже намек на связь погубит ее жизнь и карьеру. Этого Эмма допустить не могла и не хотела. Борьба с собой давалась трудно: в отличие от подруги она была женщиной отнюдь не холодной, а сексуально озабоченной. Что ж, она научилась находить разрядку в объятиях зрелых кавалеров, а в самые сладкие мгновения представляла кого-нибудь из тех молодых оболтусов, которым ставит зачет или незачет, а то и кое-кого другого. Слава богу, у нее было достаточно богатое воображение.

Впрочем, любовная биография Эммы Шестаковой пока не имеет к делу никого отношения. Сейчас важно одно: Эмма действительно была человеком нестандартных решений и поступков.

– Послушай, Галя, – сказала она, поразмыслив, – ты в самом деле хочешь знать, что происходит с твоим Валеркой?

– Да, – удивленно приподняла брови Галина, – иначе с какой бы я радости просила у тебя совет?

– Тогда вот тебе мой совет. Раздобудь в своей психушке какой-нибудь препарат, который подавлял бы сознание, а на речевые рецепторы воздействовал, наоборот, возбуждающе. И потихоньку подсыпь, подлей или как-нибудь впрысни его Валерику.

– Что-что? – растерянно спросила Галина.

– Ты не слышала или ушам своим не веришь? – усмехнулась Эмма.

– Ушам не верю, – пробормотала подруга. – Как тебе такое могло в голову взбрести?

Эмма пожала плечами, встала с дивана, на котором сидела, и направилась к выходу.

– Нет, погоди! – схватила ее за руку Галина. – Не уходи и не обижайся! Я просто… просто не ожидала такого от тебя.

– И очень хорошо, – хладнокровно ответила Эмма. – Если мы будем делать только то, чего от нас ждут, все с тоски передохнут. Между прочим, знаешь, как я мечтала о такой жизни, какую теперь веду, с уверенностью в завтрашнем дне, упорядоченной, надежной? Но если бы мне сейчас подвернулась какая-нибудь авантюра, я ввязалась бы, не задумываясь. Разумеется, если бы знала, что в финале мне светит что-нибудь существенное – деньги или положение…

– Или любовь? – лукаво предположила Галина, наслышанная кое о каких тайнах подруги.

– Любовь? – Эмма приподняла брови. – Любовь – средство, не цель. Это отличное, лучшее на свете средство для тренировки сердечной мышцы. Поэтому я готова играть в любовные игры с кем угодно и в какой угодно позиции, но приз должен быть более весомым, чем просто оргазм или обручальное кольцо. Понимаешь?

Слово «оргазм» Галина знала только понаслышке, и вообще такие разговоры ее страшно смущали, поэтому она отмахнулась от Эммы.

– Ладно, дело твое. Но ты смешная: прямо так я возьму тебе шприц с каким-нибудь нейромедиатором, положу в карман и выйду из отделения, чтобы дома мужу язык развязать? У нас знаешь какой строгий контроль?

– Значит, эта штука называется нейромедиатором? Будем знать. Что касается контроля, вынеси просто ампулу, а шприц у тебя дома и так есть. Что ты вытаращилась, снова ушам не веришь? Дурочка, я тебе дельный совет даю! Ты, конечно, уже забыла, за каким партизаном я была замужем. Из Ломакина можно было вытянуть, куда он зарплату дел, только применив к нему нейромедиатор в виде стаканá. Или даже двух стаканóв.

– Так то Ломакин, – все еще нерешительно протянула Галина. – И потом, ты же узнавала у него насчет денег. А в моем случае о деньгах и речи нет.

– Все мужики разные только в постели, а в жизни похожи до тошноты, это ты мне как опытной женщине поверь, – убеждала Эмма. – И откуда ты знаешь, что речь не идет о деньгах? Может, твой Валерка именно что нашел клад и боится в этом признаться?

С ней иной раз так бывало: ляпнет наугад и попадет в самое яблочко.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Светлейший Григорий Алексеевич в ту пору пребывал в отъезде. А Екатерина переживала затянувшееся сердечное одиночество после того, как дала отставку «царю Эпирскому» – Ивану Римскому-Корсакову. Отставлен он был за измену императрице.

Да, случается и такое, и императрицы в таких случаях страдают совершенно так же, как обыкновенные женщины.

Вот тут граф Толстой и решил подсуетиться. Сопровождая Екатерину на прогулке по Петергофу, он вдруг сделал большие глаза при виде стоявшего в карауле красивого кавалергарда.

– Вы только взгляните, ваше императорское величество. Каков профиль! Каково сложение! Ах, кабы нам сюда Праксителя! Вот с кого Геркулеса бы ваять!

Екатерина повернула голову, и нежная улыбка вспорхнула на ее уста. В самом деле, даст же бог человеку такую красоту.

– Кто такой? – спросила Екатерина.

Кавалергард молчал, глядя на нее остолбенело и восторженно.

Граф Толстой, который загодя учил своего протеже отвечать быстро, громко и четко, солому не жевать (императрица косноязычных не переносила), сперва облился ледяным потом, но тут же заметил, что императрица растрогана замешательством юноши. Какой женщине не в радость видеть, как шалеют от ее прелести.

– Ланской, ваше величество, – наконец смог пробормотать он.

– А имя твое как, флигель-адъютант Ланской? – тихо усмехнулась императрица.

«Мать честная, – подавился восторженным восклицанием обер-полицмейстер. – Вот так, с одного взгляда – и уже флигель-адъютант? Далеко пойдет мальчонка!»

– Саша, – растерянно пробормотал Ланской.

– Саша, – мечтательно повторила Екатерина, глядя в его испуганные светло-карие глаза. – Сашенька…

 

Париж, наши дни

Хорошо тому, кто ничем не владеет: он свободен. Но тяжко владеющему. Внезапно свалятся на тебя деньги – будешь бояться, что они исчезнут так же неожиданно, как появились. Купишь ценную вещь – спать не сможешь: вдруг украдут? Заведешь молодого любовника – тоже, понятно, не до сна, хотя и по другой причине. И все равно каждое утро будешь просыпаться с одной мыслью: а не последней ли вашей ночью была эта ночь? Что, если сегодня он пойдет куда-нибудь прогуляться и больше не вернется? Как ты будешь жить тогда?

Нет, не так: сможешь ты жить тогда?

Теперь Фанни боялась только одного: потерять Романа. Это было страшно само по себе, но еще это означало снова утратить молодость и красоту. Фанни и сама понимала, что похорошела несказанно: она ловила восхищение во взорах встречных мужчин и отвращение в глазах встречных женщин, а эти две составляющие (особенно последняя) – неопровержимое доказательство, что ты выглядишь хорошо, очень хорошо. Le Volontaire гудел от комплиментов, только бездельник Арман что-то загрустил и все смотрел на Фанни не то с тоской, не то с насмешкой, кто его разберет.

Да и не до Армана ей было. Каждое мгновение этих счастливых, счастливейших дней (нет, не ночей, потому что ночью Роман был близко, ближе некуда) ее не покидал страх. Даже когда субботним утром Фанни, по обыкновению, надевала бриджи, мягкие полусапожки на низком каблуке, садилась на велосипед с корзинкой, укрепленной впереди, и ехала на рынок на авеню Трюдан (конечно, вполне можно было пройти квартал пешком до площади Бурз, где около здания Биржи тоже имелся небольшой рынок, но, во-первых, Фанни отлично знала, как потрясающе смотрится на велосипеде, во-вторых, езда на велосипеде – отличная тренировка, субботним утром она даже без обязательной пробежки обходилась), словом, даже по пути на рынок она не переставала думать, застанет ли Романа, когда вернется.

Заставала – как правило, все еще в постели. Он любил долго спать, он не любил театры и музеи, куда пыталась вытащить его Фанни. Вообще говоря, она тоже была не бог весть какой интеллектуалкой, но имелась у нее причина рваться в эти места, особенно в музеи, особенно в Лувр и д’Орсе. Еще он любил, не вставая с кровати, смотреть детективы по телевизору, лениво перебирая каналы. Иногда мусолил какую-нибудь книжку из русской библиотеки, а иногда просто лежал, устремив взгляд в никуда, и только по сосредоточенно сдвинутым бровям и стиснутым губам можно было понять, что его что-то тревожит, даже мучает.

В такие минуты Фанни особенно пугалась, что когда-нибудь его унесет этот поток размышлений. Унесет безвозвратно в ту прошлую жизнь, которую он вел до встречи с ней. Спокойнее всего ей было, когда после бурной любви Роман засыпал в ее объятиях, свернувшись калачиком и сплетя ноги с ее ногами.

– Спой мне, – бормотал он, сонно шаря губами по ее груди, и она покорно запевала колыбельную своего детства. Простенькая мелодия давалась с трудом – так сжималось горло от любви, непрошеной, разрывающей сердце любви к этому приблудному мальчишке.

Вот-вот, в Романе было так много мальчишеского, полудетского. Как странно: это проявлялось именно в те мгновения, когда верх брала его мужская, почти звериная суть. Неутомимый, распутный самец, он доводил Фанни до криков не только своими бурными движениями, но и задыхающимся шепотом: «Пусти меня к себе!» В этом шепоте была робость неопытного мальчишки, который впервые берет женщину и еще не знает, испытает сейчас боль или наслаждение, будет любимым или его предадут.

Наверное, ей всю жизнь хотелось капризного ребенка, вот она и завела его себе, вернее, он сам завелся. Но Фанни предпочитала не думать ни о чем, что разделяло ее с Романом. Да и не имели эти нежность и вожделение, если уж начистоту, отношения к материнским чувствам. Оставался возраст, да, возраст стоял между ними по-прежнему. Ночью, в постели Роман не замечал ее морщинок, и просто их стало меньше (любить молодого – лучшее средство помолодеть самой), зато днем Фанни то и дело прикидывала, под выгодным ли углом падает на ее лицо свет или что-нибудь ненужное выделяет, подчеркивает?.. Вот в Le Volontaire свет падал на редкость удачно, поэтому она любила, когда Роман туда являлся. Правда, иногда он вдруг уходил, говорил, что должен навестить мать. А куда шел на самом деле?

Однажды она не выдержала. Бросила бармену Сикстину, что через полчаса вернется, схватила пальто и выскочила на улицу. На бегу глянула в окно и увидела Армана: он покинул свое насиженное место и провожал Фанни мрачновато-насмешливым взглядом. Белая косматая Шьен стояла рядом на задних лапах, прижав передние к стеклу, и тоже таращилась на Фанни.

«Следят они за мной, что ли?» – почти с ненавистью подумала она, но тут же забыла и об Армане, и о Шьен. Вот и пересечение улиц Друо и Прованс, вот тот самый дом, о котором говорил Роман, – напротив агентства «Кураж», забранного зеленой ремонтной сеткой. Длинное здание: несколько витрин антикварных лавок, несколько подъездов. Ага, здание одно, а адреса-то разные: рю де Прованс, 1, 3, 5, 7, 9, 9а, 11 – таковы причуды парижского градостроения. А поверху, под самым гребнем крыши вдоль всего дома небольшие окошки – те самые комнатки для прислуги.

Так за которым из них Роман?

Фанни прошлась вдоль фасада раз и другой, поздоровалась с двумя знакомыми антикварами – оба иногда забегают в ее бистро. Надо же, как будто все встречные смотрят только на нее: рыльце-то в пушку!

Она снова прошла квартал до конца и остановилась на углу улиц Фобур-Монмартр и Прованс, напротив китайской харчевни. Сделала вид, будто рассматривает витрину, а сама исподволь бросала взгляды на дом-квартал.

Семь дверей. В которую войти?

Стоп. Зачем голову ломать? Роман же ясно сказал: в доме буланжерия и три антикварных магазина. Значит, Фанни нужен номер три.

Она перебежала дорогу. Вот синяя дверь, украшенная черной чугунной чеканкой, вот кодовый замок. Так, и что дальше? Код она не знает.

Минута отчаяния, и вдруг замок щелкнул, дверь отворилась, и Фанни вжалась в стену, пропуская высокую даму лет восьмидесяти в потертом каракулевом манто. Надменный аристократический профиль, надменно поджатые губы. Не эту ли обедневшую графиню упоминал Роман? Если так, Фанни попала туда, куда нужно!

Она ввинтилась между медлительной гранд-дамой и дверью, проскочила в крытый дворик, уставленный цветочными кадками.

– Вы к кому, милочка? – Вопрос повис в воздухе, Фанни уже перебежала дворик и захлопнула за собой дверь респектабельного подъезда.

Лифт доходил до шестого этажа, комнаты для прислуги размещались выше. Но вот Фанни наконец в длинном коридоре с рядами дверей по обеим сторонам. Та же чистота, что и во всем доме, но респектабельностью не пахнет – ни цветов, ни ковров, ни навощенного паркета.

Захотелось уйти. Глупая затея – подниматься сюда. Не все ли ей равно, здесь живет Роман или в другом месте, ходит сюда, чтобы повидаться с матерью, или здесь обитает его молодая любовница? Да пусть делает, что хочет, пусть исчезает, куда хочет, встречается, с кем хочет, – чем проще будет относиться Фанни к этой безумной связи, тем лучше для нее же. В конце концов, они с Романом вместе и каждый по отдельности получают, что хотели: она – неистового любовника, который заставляет ее кричать от наслаждения и трепетать от нежности, он – комфортную жизнь, изобилие тряпья и парфюмов, которыми Фанни его, честно признаться, завалила, так что он уже не шляется в потертой куртке и заношенных джинсах, сшитых невесть в какой подворотне и выдаваемых за Levi’s, а носит классные штанцы из приличных бутиков. Конечно, это не Черутти и не Версаче, но нормальная модная одежда. А чтобы одеваться от Версаче, ему надо было сойтись с миллионершей или любовницей миллионера вроде Катрин…

Как всегда, при воспоминании о Катрин по лицу Фанни прошла судорога. Ладно, пусть живет эта толстая дура вместе со своим русским миллионером, любовницей которого еще так недавно была сама…

Голос из-за двери! Голос Романа!

Все мысли о Катрин и Лоране вымело из головы Фанни. Она сделала шаг, припала ухом к двери. И тут же раздраженно стиснула губы: разговор шел на незнакомом языке, видимо, по-русски. Ее скудного словарного запаса: «я тебя люблю», «я тебя хочу», «трахни меня», «давай еще» – то, чему она выучилась от Лорана, и «пусти меня к себе» – пополнение от Романа, – здесь было явно недостаточно.

Только и оставалось, что вслушиваться в музыку голоса Романа, ловить его интонации. Иногда он говорил запальчиво, почти зло, явно старался убедить в чем-то своего собеседника или собеседницу. Потом голос его становился мягким, и Фанни вздрагивала, потому что так мягко его голос струился, когда Роман изо всех сил пытался уйти от ответа на прямой вопрос. Фанни уже распознавала эту фальшь, и сейчас словно бы увидела перед собой его лицо: этот обволакивающий взгляд исподлобья, эту тень от ресниц на щеке, вздрогнувшие в тайной улыбке губы…

Ах, поцеловать бы сейчас эти губы, прильнуть к ним!..

Прильнуть и никогда не отрываться.

Фанни прислонилась к стене напротив. Закинула голову, зажмурилась, прижала руки к сердцу, которое трепетало так, словно было живым существом, цветком или маленькой птичкой. Мысль, которая уже мелькала раньше, вдруг оформилась в ее голове настолько четко, словно кто-то выписал огненными буквами, выжег, вырезал: она любит Романа, она не хочет расставаться с ним, он вылечил ее от горя после разрыва с Лораном, она готова на все, чтобы только…

Занятая этими мыслями, Фанни не расслышала шаги и резко отпрянула, когда дверь вдруг распахнулась.

– Бонжур. Вы кого-то ищете?

Мгновенная оторопь, краска стыда заливает лицо. Только потом до Фанни дошло, что перед ней не Роман, а незнакомая женщина.

Благодарение богу: не девчонка, не любовница – дама в годах. Наверное, его мать.

Он был прав: у нее отличный французский, говорит почти без акцента.

Фанни одновременно испытывала облегчение, что не нужно ревновать, стыд, что попалась в такой недвусмысленной ситуации, желание сбежать. И еще любопытство: какая она, мать возлюбленного? И изумление: она ведь ровесница Фанни, а как молодо выглядит! Никогда не дашь больше сорока, даже меньше на пару лет. Совершенно никакого сходства с Романом: очень высокая, светлоглазая, черты лица грубее и проще, правда, короткие пышные волосы тоже темные и вьются.

Красивая? Трудно сказать. Из тех лиц, что бывают минутами восхитительны, а иногда кажутся отталкивающими. Впрочем, Фанни ее толком и не разглядела. Просто уставилась в холодные светлые глаза – точно нашкодившая ученица, которая попалась директрисе.

– Кто вам нужен?

Ни намека на любопытство. Ледяной голос герцогини, обнаружившей в парадной зале младшую помощницу подметальщицы подвала. Еще одна аристократка, сколько же их здесь!..

– Я, – выдавила Фанни и тут же прикусила язык. Хотела соврать, что ищет свободную комнату, но спохватилась, что ее может услышать Роман.

Нет, он не должен даже заподозрить, что она была здесь, что следит за ним.

Фанни повернулась и опрометью кинулась прочь. Вниз, вниз, с трудом ловя ногами узкие ступеньки. Не хватало еще ногу подвернуть, свалиться здесь!

Прибежала домой сама не своя, сразу прошла в спальню, встала перед огромным, во всю стену, зеркалом, которое когда-то купил ее прадед. Если бы кому-нибудь взбрело в голову вынести его из квартиры, пришлось бы разбить его на мелкие кусочки: зеркало вмонтировали в стену еще в 1887 году, во время капитальной перестройки здания на углу де ла Бурз и де Колонн. Оно знало Фанни как облупленную с младенческих лет. А еще раньше оно отражало ее родителей, деда с бабкой, прадеда с прабабкой… Этому зеркалу Фанни верила, как древние верили дельфийскому оракулу. Сейчас она с назойливостью злой мачехи из сказки о Белоснежке задала зеркалу смертельно важный вопрос: ну-ка, кто красивее, свет мой зеркальце, она, Фанни, или мать Романа?

Какое это имеет значение? Почему ее преследовало это странное, усталое, прелестное лицо с холодными светлыми глазами? Он уже достаточно взрослый и сам может решить, что делать, как жить и с кем жить.

Но не все так просто, ох не все. Если Фанни выглядит моложе, значит, Роман не будет постоянно сравнивать ее с матерью, не будет каждую минуту думать о ее возрасте. Отодвигается, неужели отодвигается тот неизбежный день, когда однажды утром он протрет глаза, посмотрит на спящую рядом Фанни и спросит себя: что я, пардон, здесь делаю? И исчезнет.

Что, что сделать, чтобы он не исчез? Как привязать его к себе навсегда?

Только кажется, что в этом «навсегда» бесконечность. На самом деле оно с каждым годом короче, пока не сделается чем-то окончательно эфемерным.

Прожить оставшуюся жизнь рядом с Романом – вот чего хотела Фанни.

Чем его можно прельстить? Чем приковать к себе?

Она вздрогнула, услышав, как поворачивается ключ в замке: Роман вернулся.

– Фанни, ты здесь? – крикнул с порога.

Голос какой-то странный.

Ворвался в спальню, бросился к ней, схватил в объятия, прижал так крепко, что не вздохнуть.

– Куда ты пропала? – пробормотал, уткнувшись теплыми губами ей в висок. – Я сбегал маман навестить, вернулся в бистро – тебя нет, никто не знает, куда ты ушла. Я перепугался! Стал тебе звонить на портабль, а ты его забыла на столе.

Ясное дело, она сорвалась, забыв обо всем на свете, не только о мобильном телефоне.

– Как поживает твоя маман? Как ее дела, устраиваются?

– Ее дела? – хохотнул Роман. – Ее дела никогда не устроятся! Если бы она жила, как живется, может, ей и повезло бы. Но у нее знаешь, какая навязчивая идея? Выйти замуж за миллионера! Нет, ты представляешь? Здесь хоть пруд пруди молодых и красивых, на которых и ловятся миллионеры, а она…

– А она что? – перебила Фанни. – Она старая уродина?

Роман чуточку отстранился, и Фанни поняла, что обидела его. Да, эти глаза, это нервное, очаровательное лицо… Она какая угодно, его мать, только не старая уродина!

– Не обижайся, – испуганно попросила Фанни. – Я же никогда твою маман не видела, я не знаю, какая она.

– Она очень красивая, – в голосе Романа был холодок, – глаз не оторвешь. На самом деле во Франции мало красивых женщин, я даже удивился, когда приехал. Вот моя маман и ты – чуть ли не единственные, на кого я смотрю с удовольствием.

Наверное, Фанни должна была почувствовать обиду за соотечественниц. Но не почувствовала. Роман прав. Между прочим, есть даже анекдот о том, как Господь распределял женскую красоту. Он решил так: «Дам итальянкам самые красивые глаза и чувственные губы, испанкам – самые стройные ножки и маленькие ручки, шведкам – самые красивые волосы, англичанкам – самую тонкую талию, немкам – самую пышную грудь… А во Франции пусть будут лучшие виноградники!»

– Врешь, конечно, – промурлыкала она. Провела губами по шелковистой шее Романа, поймала золотую цепочку крестика. Фанни, еще живя с Лораном, узнала, что русские могут быть какими угодно нечестивцами, не соблюдать праздники и не заглядывать в храм годами, но крестик будут носить непременно, ни на минуту не снимут и в его мистической роли ни за что не усомнятся (в отличие, между прочим, от католиков, для которых носить крест – это моветон, другое дело – чтить престольные праздники, тем более что они обеспечивают французов добавочными выходными днями). – Красивых девушек в Париже много! А твоя маман думает только о собственном браке? Может, тебе проще жениться на богатой барышне и этим поправить ваши дела?

Говорила и вонзала иголку в собственное сердце.

– Честно говоря, я об этом думал.

Игла вошла еще глубже, Фанни перестала дышать. Черт дернул ее за язык!..

– Думал, но раньше, до того, как… – Он запнулся. – До того, как встретил свою женщину! – Слепящий взгляд. – Сказать тебе, о чем я жалею? О том, что так опоздал родиться!

Фанни обмерла. Он не сказал: «жалею, что ты так рано родилась», он сказал: «жалею, что так опоздал родиться». Разница до того мала, что уловить ее способна только женщина, нет, только влюбленная женщина, но каким же счастьем для нее станет эта разница!..

Фанни ничего не говорила, не могла – боялась, что разрыдается, до того она была тронута, до того счастлива сейчас.

– А вообще-то маман меня ругала, – вздохнул Роман.

– Ругала? Из-за чего?

– Говорит, что нельзя жить такой жизнью, какую веду я, в таком городе, как Париж. «Мы здесь уже второй месяц, а ты небось даже в Лувре не был!» И дальше в том же роде: что я гоняю по улицам без толку, нет чтобы сходить приобщиться и так далее. Слушай, может, нам с тобой действительно это самое, приобщиться, а? Ты вообще как относишься к музеям?

– Нормально, – ответила Фанни рассеянно. – Отлично, давай сходим в Лувр завтра. Я и сама давно хотела тебя сводить.

Это просто поразительно, до чего же вовремя у его маман прорезалась забота о культурном развитии сына. Это же именно то, чего хотела Фанни! Да они уже завтра будут в Лувре!

Если бы она знала, что завтра еще на один шаг подведет любимого к смерти!

А первый шаг был сделан на мосту Пон-Неф.

Хотя нет, первый шаг был сделан еще раньше, там, в России.

Но всякое злодейство должно быть наказано.

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Однажды вечером Галина Константинова подала усталому супругу борщ с бараниной. Откушав борща, муж сделался хвастлив, болтлив, принялся укорять жену, что она не ценит сокровище, которое ей досталось, а ведь он сокровище в буквальном смысле и стоимость его неизмерима. Вот если взвесить и оценить принадлежащие ему бриллианты, тогда, очень может быть, и можно будет заодно оценить и значимость личности Валерия Константинова…

Галина, женщина, к фантазиям не склонная, выслушала этот бред спокойно. Однако когда на следующий день она пересказала все это Эмме, та возбужденно воскликнула:

– Вот видишь! Я чувствовала! А он сказал, где держит свой клад?

– Нет, – покачала головой Галина, – не сказал.

– Почему же ты не спросила? – всплеснула руками Эмма.

– Не знаю. – Галина простодушно пожала плечами. – Как-то к слову не пришлось.

Эмма взглянула на нее недоверчиво, потом тоже пожала плечами и поднялась с диванчика.

– Хорошо, не хочешь говорить – не надо. В конце концов, это ваши бриллианты, вам и решать, как с ними поступить. Только это очень обидно: когда ты была бедна, как церковная мышь, ты мне доверяла, а как узнала, что твой муж стал миллионером, так сразу гонишь подругу детства из дому. Я-то уйду, мне на ваши бриллианты наплевать. Но я бы на твоем месте поменяла все замки в квартире. Помнишь, вы в прошлом году все втроем уезжали на Горьковское море в санаторий, а мне оставляли ключ – цветы поливать. А вдруг я сделала копию? Обязательно поменяй замки, и как можно скорей!

С этими словами Эмма ушла, как ни причитала ей вслед Галина, как ни клялась, что знать не знает, куда муженек припрятал сокровище, да, если честно, не слишком и верит во всю эту историю…

Итак, Эмма ушла, но через несколько дней вернулась. Видно, поняла, что была не права, и захотела помириться. Только вот досада: она явилась именно в тот вечер, когда Галина ушла на родительское собрание к Ромке. Дома был один Константинов. Эмма решила подождать и села с Валерием Сергеевичем пить чай.

Разговор сначала не клеился: Валерий при Эмме всегда почему-то робел и чувствовал себя не в своей тарелке. Все эти годы он никак не мог забыть неловкость, случившуюся на их с Галиной свадьбе: молодой человек в зале регистрации принял за невесту Эмму, свидетельницу. Галина отошла к зеркалу поправить фату – и вот поди ты!.. Иногда Валерий, незаметно поглядывая на Эмму, пытался представить себе, как бы у него сложилось с ней в жизни, в постели… Он и сам не понимал, за что он всегда терпеть не мог Леху Ломакина, Эмминого мужа, и почему так радовался, когда она от Лехи ушла. Глаза у нее были чудесные, такие ясные, чистые. Казалось, она все понимает, а главное, жалеет Валерия. Но с чего бы ей его жалеть?

Через несколько минут все стало понятно.

– Ты себя нормально чувствуешь? – со странной робостью спросила Эмма. – Голова не болит? Это все бесследно для тебя прошло?

– Ты о чем? – непонимающе свел брови Константинов.

– О том, что Галя… Я хочу сказать, лекарство тебе никакого вреда не причинило?

– Какое лекарство? – встревожился Валерий Сергеевич.

Эмма попыталась уйти от ответа, вообще попыталась убежать, но Валерий поймал ее за руку. Она вдруг уткнулась ему в плечо (Эмма была немножко выше Константинова) и тихо заплакала.

– Валерик, бедненький мой… Галина – моя подруга, я не хотела говорить, но боюсь, она еще что-нибудь с тобой сделает, чтобы узнать об этих несчастных бриллиантах…

Далее последовал разговор сугубо кулинарного свойства – о приправах, которые любящие жены подливают иногда в борщи с бараниной.

Когда Галина и Роман вернулись домой, они не обнаружили мужа и отца. Он ушел, собрав свое барахлишко в чемодан, и оставил на столе записку: «Не ищи меня, не вернусь. С тобой все кончено, Ромке буду помогать. В.К.».

В.К., то есть Валерий Константинов, хотел еще написать Галине, что он все знает и никогда не простит ей борща, но Эмма запретила ему делать это. Еще она запретила писать, куда он уходит и где будет жить. Потому что уходил Валерий к Эмме и жить отныне намеревался с ней.

Конечно, первое время Галине было тяжело. Но потом стало полегче. Слово свое Константинов сдержал и сыну помогал. Вообще с уходом мужа Галина стала жить куда лучше – в материальном смысле. Ничего удивительного в щедрости Константинова не было: он открыл свое дело, ту самую книготорговую фирму, которая до дефолта существовала более или менее, после дефолта – скорее менее, чем более, так что Галина только диву давалась, какие коммерческие таланты вдруг открылись в ее супруге. Может, это Эмма на него так вдохновляюще подействовала?

А кто же еще? Именно Эмма убедила Константинова, что пора продавать бриллианты. Она же нашла кое-какие каналы сбыта – цена, понятно, была заниженной, зато все шито-крыто и надежно. Старый ювелир был приятелем первого Эмминого мужа. Через него нашлись покупатели в Москве.

За шесть лет, что Эмма прожила с Константиновым, было продано двадцать бриллиантов. Полудохлая книготорговая фирма помогала оправдывать доходы. Галина и Эмма снова подружились. Все-таки у Эммы оставалось еще достаточно совести, чтобы не возражать против материальной поддержки первой семьи, а у Галины хватило ума понять: если бы не Эмма, им с Романом не видать денег как своих ушей. В конце концов, Константинов мог завести молоденькую жадную любовницу, которая все бы из него вытянула и отбросила его, как выжатый лимон. О нет, в интересах Галины были как можно более крепкие отношения Валерия и Эммы! Она была огорчена больше всех, когда после семи с половиной лет мирного брака Константинов вдруг решил от Эммы уйти. Да, Галина правильно все поняла: если Эмма утратит контроль над капиталами, больше ничего не перепадет ни Галине, ни Роману!

Прекрасно понимала это и Эмма. И Роман, конечно. Поэтому они поддерживали между собой вполне дружеские отношения, и когда год назад Константинов заболел (от своего прежнего маниакально-депрессивного состояния он так и не избавился, а тут неожиданный приступ), именно Галина взялась его лечить.

Нетрудно понять, как все трое перепугались, когда Валерий Константинович вдруг зачастил в Москву и принялся активно продавать камни. Только за последний год ушло еще пять камушков – и это помимо тех, которые проданы для «общего блага», как это называлось между Галиной и Эммой. Как-то раз он обмолвился, что намерен вообще перебраться в столицу. Ни первую жену, ни вторую, ни сына он брать с собой не собирался. Компанию ему должны были составить только 260 бриллиантов, которые он держал в…

Да все в том же тайнике, собственноручно им сооруженном, когда он только нашел камни. В том, с которым он не расставался ни на день, ни на час, ни на минуту.

И вот Валерий Сергеевич умер в поезде. А тайник исчез.

Исчезли и бриллианты.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Граф Толстой как в воду глядел: мальчонка пошел далеко. Для начала – на обзаведение – он получил десять тысяч рублей. Потом был утвержден в чине полковника. И это в двадцать два года!

Появление нового фаворита было отмечено и дипломатами. Всякий, кто подольше жил в такой стране, как Россия, где уже почти столетие правят только женщины, а значит, в какой-то степени их любовники, понимал государственную важность появления нового фаворита. Лорд Мальмсбюри, английский посланник, мигом отправил куда следует депешу о том, что «Ланской молод, красив и, кажется, уживчив».

Между прочим, последнее было немаловажным. Британец попал в точку: добродушный, нетщеславный Геркулес (императрица частенько его так называла) действительно умел ладить со всяким. Ему удалось расположить к себе даже Потемкина!

Разъяренный светлейший, узнав о крутом повороте событий, готов был проглотить с потрохами и графа Толстого, и его, выражаясь по-старинному, креатуру. Правда, быстро сообразил, что делать этого не стоит, как бы не подавиться. Екатерина столь откровенно увлечена мальчишкой, что вряд ли простит выпад даже бывшему аманту и верному другу.

Однако смириться и признать свое поражение было никак нельзя – невыносимо для потемкинского гонора. Он недвусмысленно дал понять юноше, что запросто может восстановить против него императрицу, и красавчик вылетит вон из постели Екатерины и из ее сердца. А не хочешь, чтобы это произошло, – деньги на бочку. Для начала 200 тысяч рублей. Потом – купить за полмиллиона одно из потемкинских поместий, которое на самом деле не стоило и половины этой суммы.

Неопытный Ланской ошалел снова – на сей раз от ужаса. Покидать сердце и постель императрицы очень не хотелось.

Дело в том, что он влюбился в Екатерину. И решил вывернуться наизнанку и влезть в долги, но условие выполнить.

 

Париж, наши дни

– Знаешь, я когда-то читал, что представление о женской красоте со временем меняется. В том смысле, что у каждого столетия свои вкусы. – Роман задумчиво смотрел на статую Артемиды-охотницы. – Убей меня бог, я не стал бы гоняться за этой дамой, как какой-нибудь Актеон, да еще с риском быть растерзанным собаками!

Фанни изобразила понимающую улыбку и поскорей отошла. Какое счастье, что в Лувре там и сям понавешены таблички с разъясняющим текстом. Не чувствуешь себя полной идиоткой. Между прочим, в музее д’Орсе этого нет. Когда Лоран начал водить Фанни туда, она вообще ничего не понимала. С другой стороны, в д’Орсе в основном более современное и понятное искусство: нарисована женщина – значит, это женщина, а не античная богиня, в жизни которой непременно произошла какая-нибудь душераздирающая история. Интересно, насчет этого Актеона Роман, как и она, только что прочел или слышал раньше? Вот смешно, если второй русский любовник Фанни окажется таким же знатоком искусства и мифологии, как первый!

Нет, не таким же. Лоран был на этом совершенно помешан, а Роман здесь только потому, что маман заставила: он смотрит на статуи довольно равнодушно, глаза загораются интересом, только когда натыкаются на стройненькие ножки или крепенькие грудки мраморных девиц. Ох, распутный мальчишка!

А если о красоте… Роман, стройный, изящный, как танцор, в тысячу раз прекраснее, чем все эти боги и воины, выставляющие напоказ горы мышц и слабые, сонные членики!

Его плечи гладкие, как мрамор, его кожа мягче шелка, его губы слаще меда, его… ах, боже ты мой!..

Они спустились в нижний зал павильона Ришелье, где народу было совсем мало. Роман вдруг схватил Фанни за руку, потянул под прикрытие скульптурной группы – четырех могучих гладиаторов, готовых к сражению, прижал к себе… И тут же отпрянул, досадливо чертыхнувшись: думали укрыться, а вместо этого оказались на виду у целой толпы!

Да нет, не то чтобы толпы: человек десять сидело на складных стульчиках, а кто-то и прямо на ступеньках, подложив под себя сумку. У всех на коленях альбомы, и все с видом прилежных школьников рисуют грузного бородатого сатира, пытающегося поймать испуганную хорошенькую нимфу.

– Вот так номер, – пробормотал смущенный Роман. – Тоже мне, юные художники, делать им больше нечего…

В самом деле, люди здесь собрались вполне зрелые, от тридцати до шестидесяти. С этими альбомчиками на коленях они смотрелись забавно и трогательно.

– В Париже много школ искусств для взрослых, – решила просветить его Фанни. – Есть школа искусствоведения при самом Лувре, школы в каждом аррондисмане, даже не по одной. Рисование, музыкальные школы, спортивные клубы, хоровые студии…

– О, хоровые студии! – оживился Роман, и лицо его просияло. – Я видел одну такую в парке Ле Аль, вернее, слышал их выступление. Мы с Эммой гуляли…

Эмма? Это еще кто?

– Кто такая Эмма? – резко спросила она.

– Эмма? – хлопнул ресницами Роман. – Так мою маман так зовут. Ей нравится, когда я называю ее по имени, она говорит: «Так я сбрасываю лет десять, я еще слишком молода, чтобы быть матерью такого великовозрастного оболтуса». Я тебе разве не говорил, как ее зовут?

Значит, ее зовут Эммой, ту женщину, которая произвела на Фанни такое впечатление… Только с ней ли он там гулял, в Ле Аль?

Надо же, чтобы именно в эту минуту Фанни почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Оглянулась – так и есть. Одна из художниц, пышногрудая блондинка, элегантная, очень красивая, глаз с нее не сводила.

Странное выражение лица. Так можно смотреть на давнего знакомого, которого ты считал умершим и вдруг встречаешь его на улице, но особой радости у тебя эта встреча не вызывает. Ты вспоминаешь, что подложил этому человеку свинью, да еще какую, и видеть тебе его совсем не хочется. Но куда деваться – встреча уже состоялась!..

Фанни резко отвернулась от блондинки и чуточку посторонилась, чтобы не загораживать от нее Романа. Взяла его за руку, притянула к себе:

– Извини, я перебила. Так что было в Ле Аль?

– Так вот, – с некоторой растерянностью начал Роман, от него, похоже, не укрылась рокировка Фанни, – мы прокатились на карусели, а потом вдруг слышим музыку. Пошли на нее, а там под аркой народ с нотами в руках, и поют… «Бесаме мучо», между прочим, тоже.

– Бесаме мучо! – радостно воскликнула Фанни, обхватывая его за шею и притягивая к себе. – Целуй меня крепче!

Она припала к его губам и краем прищуренного глаза отметила нахмуренные брови блондинки. Роман, явно смущенный тем, что они целуются на глазах толпы, да еще где, в центре святилища, Лувра, попытался было отстраниться, но Фанни вцепилась крепко. И вдруг заметила, что глаза его не закрыты, как обычно в поцелуе, а открыты и смотрят на нее довольно сердито, даже зло.

– Ты что?

– А ты что? – Роман обернулся, огляделся исподлобья, потом повернулся к Фанни, уже не скрывая раздражения: – Ты для кого стараешься? Кому ты хочешь продемонстрировать наши отношения? Этой блондинке с сиськами до пояса? Это твоя подруга, перед которой ты хочешь похвастать новым любовником, как новым платьем?

Он сбросил руку Фанни со своего плеча и пошел к выходу.

Мгновение она стояла, как прибитая к полу. Как он мог догадаться? Откуда он знает? И тотчас спохватилась, кинулась следом, молясь в душе только об одном: чтобы проклятая блондинка не заметила размолвки.

Догнала Романа в переходе, подбежала, вцепилась в его руку.

– Подожди. Пожалуйста, подожди.

– Что? – не останавливаясь, угрюмо бросил он. – Я, знаешь, не бабья тряпка, которой можно хвастать.

– Нет, нет! – Фанни мелко семенила рядом. – Не в этом дело! Ты ошибся! – Она забежала вперед и преградила ему путь. – Погоди же! Понимаешь, это все не так просто. Ты угадал. Я не понимаю, как ты мог догадаться! Да, я хотела похвастать тобой, твоей красотой, тем, что ты мой, но у меня есть причина. Эта баба с сиськами до пояса, правильно ты сказал, – Фанни нервно хихикнула, – эта проклятущая баба – моя бывшая подруга. Полгода назад она отбила у меня любовника. Нагло так, если б ты только знал, как нагло! Она мне страшно завидовала, а потом, когда он к ней ушел, так злорадно бросила мне в лицо: «Ничего, может быть, найдешь другого!»

Фанни судорожно сглотнула. Она не собиралась сообщать, как заканчивалась эта фраза Катрин: «Хотя трудновато это будет в твоем возрасте». Да, черт побери, Катрин на пять лет младше, ей всего сорок семь, но она не перестает трещать, что больше тридцати пяти ей никто не даст. Что и говорить, выглядит она сногсшибательно – для тех, кто любит приторную пышно-воздушную смесь ванильного крема и безе.

– Я хотела показать ей, что не умерла с горя, что у меня есть такое чудо, которому тот прежний любовник даже в подметки не годится! – Фанни выпалила это все на одном дыхании. – Что плохого в том, что я горжусь тобой, твоей красотой?

Роман смотрел по-прежнему неприветливо.

– Я так понимаю, ты хотела, чтобы бывший любовник узнал, что у тебя появился кто-то другой?

Фанни чуть не ляпнула: «Да, а что тут такого?», – но вовремя прикусила язык и только пожала плечами: понимай, мол, как знаешь.

– Как его зовут? – спросил Роман.

– Я называла его Лоран, – с усилием выговорила Фанни. – Он тоже русский, как ты, я не могла выговорить его имя. Ну прости меня, слышишь?

Роман усмехнулся:

– Странные вы существа, женщины. Я уже давно отчаялся вас понять, так, плыву по течению в отношениях с вами…

– Ты на меня больше не сердишься? – Фанни схватила его за руку, жалобно, искательно заглянула в лицо.

– Как говорит маман, чего хочет женщина, того хочет бог! – с видом терпеливой покорности судьбе изрек Роман, и Фанни прильнула к нему, чувствуя, что уже почти обожает эту самую маман за житейскую мудрость.

Они едва успели соприкоснуться губами, когда стук каблучков заставил их отстраниться друг от друга. Проплыло сладковатое облако парфюма. В центре его, покачивая бедрами и потряхивая своими ошеломляющими грудями, двигалась Катрин в элегантных клетчатых брючках, заправленных в замшевые сапожки, и простеньком кашемировом джемпере всего за каких-нибудь триста евро. Для нее это дешевка, при Лоране-то!

Катрин шла с самым деловым видом, локтем прижимая к пухленькому бочку папку с рисунками. Сумка из кожи такой же золотистой, как ее волосы, небрежно качалась на плече. На каблуках сапог поблескивали стразы, может, и бриллианты – с Лорана станется.

Фанни заметила, что эти сверкающие искры на сапогах буквально загипнотизировали Романа. Он просто-таки взгляд от них не мог отвести.

У Фанни сильно, предобморочно заколотилось сердце.

«Да уходи ты, уноси отсюда свою толстую задницу!» – чуть не выкрикнула она, как вдруг из-под локтя Катрин выскользнула папка.

Катрин нагнулась, чтобы подобрать разлетевшиеся листы, Роман бросился помогать.

Фанни остолбенела. Она видела, как, полусидя на корточках, эти двое приближаются друг к другу, как колышется грудь Катрин, видная в глубоком вырезе джемпера чуть не до пупа, как оттопыривают тонкую розовую шерсть напрягшиеся соски… Ах ты, потаскуха, с чего это ты так разволновалась? А вдруг Фанни сообщит Лорану, что его любовница истекает соком под взглядом молоденького мальчика? Между прочим, уж не нарочно ли Катрин устроила этот трюк с папкой, чтобы продемонстрировать новому кавалеру Фанни свои знаменитые сиськи? Да, у Фанни таких нет, это точно, грудь у нее маленькая, не то что эта, как будто силиконом надутая. Впрочем, Фанни знает Катрин лет двадцать, и она всегда была такая грудастая, здесь без обмана, увы.

Интересно, как на нее реагирует Роман. У него ничего нигде не оттопыривается?

Да вроде никак не реагирует: в вырез джемпера не пялится, занят исключительно сбором бумажек.

Благодарение богу, а то Фанни, наверное, умерла бы на месте, если бы Катрин подействовала на Романа так же, как в свое время на Лорана.

Вот эти двое собрали, наконец, все бумажки, выпрямились. Катрин пропела своим низким голосом:

– Спасибо, мой мальчик!

«Твой? Не твой, а мой, мой, мой!»

– Не за что, – развел руками Роман, против воли (конечно, против воли) упираясь взглядом в вызывающее декольте. И в эту минуту Катрин вдруг протянула ему один из своих листков.

Роман глянул на него и тотчас резко скомкал и растерянно уставился на Катрин. А та, хохотнув, пожала круглыми плечиками и поплыла дальше, вот уже скрылась за поворотом…

Один бог знает, как Фанни удержалась и не бросилась на нее. Бросалась уже – из-за Лорана, не стоит повторяться.

– Что она тебе дала? Покажи!

Роман отвел глаза.

– Что там такое? Записка? Она назначила тебе свидание? Она хочет отнять тебя у меня, как отняла однажды Лорана?

– Тише, Фанни, – испуганно прошептал Роман, – что ты так кричишь? Нас все слышат!

– А мне плевать!

Неизвестно, что бы она еще выкрикнула, что сделала бы, чтобы завладеть этим несчастным листком, который сунула Роману паршивка Катрин, если бы из стены – честное слово, из стены, больше неоткуда ему было взяться – не возник вдруг корректный секьюрити в черном костюме. С легкой укоризной покачал головой, кивком указал на табличку «Просьба соблюдать тишину».

Фанни всхлипнула, схватила Романа за руку, потащила к выходу. Он покорно шел следом: глаза опущены, лицо отчужденное. Листок сунул в карман куртки.

И – как нарочно! – едва вышли из-под арки Лувра, как мимо по рю Риволи проследовала убийственной красоты золотистая «Ауди» с опущенным верхом из бело-молочной кожи. За рулем – Катрин, такая же золотистая и бело-молочная в своей кожаной курточке, отороченной мехом ламы. Волосы шикарно повязаны алой косынкой, на руках алые перчатки – руки кажутся окровавленными чуть не по локоть.

«Это кровь из моего сердца, – подумала Фанни и сама испугалась собственного безумия. – Из моего разбитого сердца!»

Она вдруг начала рыдать – так бурно, безнадежно, отчаянно, что Роман не на шутку перепугался, стал обнимать ее, уговаривать, успокаивать. На них оглядывались кто с сочувствием, кто насмешливо, а Фанни все рыдала, все никак не могла угомониться, и тогда Роман подхватил ее на руки и понес через площадь Кольбера, потом по улице Ришелье, и так до самого дома, и даже вверх по лестнице чуть не потащил, но Фанни слабым от слез голосом напомнила, что есть лифт. В лифте она уже не рыдала, а целовала его неистово, и он отвечал тем же, хорошо еще, что они вспомнили, что в лифте заниматься любовью не стоит – неудобно, да и зачем, если вот она, квартира с диваном в гостиной, кроватью в спальне и еще маленьким диванчиком в столовой плюс софой в кабинете. Нет, если честно, сначала они свалились на пол в прихожей и только потом перебрались на кровать.

Возбуждались снова и снова, ласкались, терзали друг друга, и Фанни все было мало, она сама удивлялась своему неистовству…

Наконец Роман уснул. Какое-то время она вслушивалась в его дыхание, потом осторожно сползла с постели и двинулась в прихожую, где так и лежала на полу одежда Романа.

Подняла куртку, встряхнула.

Вот оно!

Фанни выхватила смятый листок. Развернула – и с коротким истерическим визгом понеслась к кухонному окну. Рванула на себя створку, вышвырнула листок и с усилием подавила желание выброситься следом.

Давно, ох давно не посещала ее эта идея, а сейчас вот вернулась, когда она посмотрела на рисунок Катрин. Вроде бы та же скульптурная группа, которую рисовали в Лувре все ученики, но нет, не та же: на этом рисунке красивый молодой сатир с лицом Романа убегал от сморщенной, иссохшей ведьмы, страшно похожей на Фанни…

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Проводница Якушкина, та самая, в вагоне которой умер Валерий Сергеевич Константинов, возвращалась домой после очередной поездки в Москву. Теперь она работала в бригаде другого поезда, который отправлялся из Нижнего в шесть утра, прибывал в Москву в одиннадцать и уходил обратно в пять вечера, чтобы вернуться в Нижний в половине десятого. Якушкина подготовила вагон для следующего рейса и около полуночи поехала домой.

Трамваи в Нижнем – самый поздний вид транспорта. Она еще успела на единицу и, мечтая о своей кровати, которая всю ночь стоит спокойно и не раскачивается, как вагонная полка, доехала до Черного пруда. Вышла, потихоньку побрела к себе на Ковалиху. Дошла до своей «хрущевки» почти в конце улицы, свернула к подъезду, приложила к домофону пятачок электронного ключа, как вдруг сзади подошли двое, мужчина и женщина.

– Ой, – со смешком сказала женщина, – мы вас напугали? Извините.

Вошли. Интересно, к кому эти двое в такое-то время? Что-то раньше она их здесь не видела. И только она приостановилась у своей двери, как чья-то рука с силой обхватила ее за шею и сдавила горло, а хриплый голос прошипел в ухо:

– Молчи!

Что-то острое воткнулось в бок Якушкиной. Чужие руки обшарили ее карманы, вырвали сумку и нашли ключ. Якушкина ничего не видела от страха, только слышала, как скрежетнул ключ в скважине, как скрипнула, отворяясь, дверь.

Господи, да за что это ей? Правду говорят, что беда одна не ходит. То помер мужик в ее вагоне, а теперь, пожалуйста, ограбление!

Ее втолкнули в квартиру и заперли дверь. Что-то зашуршало, и тут же ей на глаза проворно наклеили. Липкое, пахнет больницей. Пластырь!

Снова тот же неестественно хриплый голос:

– Проходи вперед. И тихо, если жить хочешь, поняла?

Острие глубже вонзилось в бок, Якушкина тихо охнула и послушно двинулась вперед. Конечно, квартиру свою она знала и с закрытыми глазами, а потому поняла, что ее привели в единственную комнату, вытряхнули из куртки (шапка еще раньше упала где-то в коридоре), стянули чем-то клейким и жестким запястья и лодыжки (наверное, скотч, как в детективах показывают) и усадили на диван-кровать. Острие при этом убрали, но не успела Якушкина вздохнуть с облегчением, как на ее шею надели… петлю. Честное слово, петлю! И петля эта довольно туго захлестнулась на горле.

– Слушай меня, – заговорил другой голос, тоже хриплый и неестественный, но сразу понятно, что женский. Той самой женщины, которая так весело хихикала у подъезда. – Мы не грабители, так что ты за свое добро не бойся. И с тобой ничего не случится, если ответишь на наши вопросы. Но если начнешь врать, будем тебя душить. Крикнешь – придавим, поняла? Существуют, кстати, и другие средства развязать язык. Утюги раскаленные на живот ставят не только в кино, ясно? Лучше сразу говори, если не хочешь новых ощущений. Не самых приятных, поверь.

– Для начала мы тебе продемонстрируем, что это такое, – вмешался другой, мужской голос. Петля на горле Якушкиной зашевелилась, как живая. Туже, туже… Вот стало больно, вот уже нечем дышать…

Петля разошлась.

– Что вам нужно? – прохрипела Якушкина.

– Ты почему теперь на другом поезде работаешь? – спросила женщина.

Якушкина даже ушам не поверила, когда это услышала. На нее напали, ее мучают только ради того, чтобы узнать, почему она ушла с «Нижегородца»?

– Оглохла? – Петля на ее горле снова зашевелилась.

– Нет, не надо! – взвизгнула она. – Я скажу. Меня попросили в другую бригаду перейти. У нас происшествие неприятное случилось, в моем вагоне человек умер. Начальник поезда со страху на пенсию ушел, а мне в управлении сказали, что некоторые пассажиры интересуются, у какой проводницы мрут люди в вагоне. Если узнают, что я в составе бригады, ехать отказываются.

– Чушь какая, – пробормотала женщина, – даже не думай, что я в это поверю. Хорошо, что ты сама заговорила о том происшествии, потому что мы как раз хотим о нем кое-что разузнать. У этого человека, который тогда умер, была одна вещь. Очень ценная. Она пропала. Мы думаем, что это ты ее взяла. Украла у мертвого, мародерша поганая! Отдай ее, тогда останешься жива и мы тебя пытать не будем.

Якушкиной казалось, будто все это происходит не с ней. Эти жуткие слова не ей говорят, и не на ее шее лежит петля, которая снова зашевелилась и начала давить горло. Весь воздух в мире исчез: она забилась, замолотила ногами в пол, заколотила руками по коленям.

Петля ослабла. Якушкина с мучительным стоном втянула воздух и закашлялась.

– Так где эта вещь? – спросила женщина.

– Какая вещь? – прохрипела Якушкина, и тут время ее вольного дыхания истекло, и горло снова стиснула петля. Перед глазами заплясали черти.

Они ее не задушат, нет. Она им нужна, эти двое хотят что-то узнать. Но она ничего не знает! Она не понимает, что им нужно!

Снова ей дали жить, и сквозь звон в ушах долетел все тот же ненавистный голос:

– Слушаю тебя внимательно. Где это?

Якушкина дышала и не могла надышаться. Наконец-то кое-как удалось прокашляться.

– Да вы толком скажите, что вам нужно…

– Ах вот что, – протянула женщина, – толком тебе сказать? Видно, ты в тот день много чего награбила. Тогда давай, обо всем рассказывай.

И снова боль, и нет воздуха, и чьи-то огромные мрачные глаза, нет, не глаза, а провалы, это Смерть смотрит на нее. Потом Смерть размахивается и костяшками пальцев больно бьет Якушкину по щеке, раз и другой.

С трудом вернулось сознание. Якушкина поняла, что теперь не сидит, а лежит, а кругом слышится какой-то странный шум. В голове у нее шумело, это само собой, а еще кто-то ходил мимо, туда-сюда, и что-то бросали на пол, и что-то шуршало…

«Они ищут, – дошло до нее в каком-то предсмертном просветлении. – Ищут это, а я даже не знаю что!.. У меня этого нет! И я не знаю, куда оно девалось…»

И вдруг Якушкину осенило.

– Ой, погодите, погодите, ради Христа! Господом богом клянусь: ничего не брала! Может, кто другой забрал? Тот, Илларионов?..

Мигом воцарилась тишина, и даже шум в ушах утих, и она услышала не хриплый, а нормальный женский голос:

– Кто такой Илларионов?

Тотчас Якушкину схватили за плечи и посадили, но она снова начала заваливаться на бок, и тогда ее подперли подушками с боков. А голова у нее падала, и петля снова сошлась туго, но не больно, хотя Якушкина понимала, что ее в любую секунду могут снова начать душить, и старалась держать голову прямо. А еще старалась говорить как можно убедительнее, чтобы ей поверили и оставили в покое.

– Илларионов – это человек, который ехал в том же купе. Покойник, двое пенсионеров и он. Он появился неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его фамилию не записал, а я сама слышала утром, когда мы к Москве подъезжали, как он по мобильнику своему звонил. Сказал: «Людмилу Дементьеву позовите, пожалуйста, это Илларионов звонит». И потом сразу: «Привет, я не дома, я уже в Москве!»

Тишина.

– А откуда я знаю, что ты не врешь? – свистящим шепотом спросила женщина.

– Не вру, – простонала Якушкина, – сил нет врать… Жить охота!

– Давай без истерик! – раздраженно прикрикнули на нее. – Как он выглядел, помнишь?

– Вроде помню. Не сказать, чтобы высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный такой, румяный…

– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма ушей?

– Господи боже, да на что мне его уши? – взвыла Якушкина. – И нос не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично. Курточка дубленочная. – Она напряглась, силясь вспомнить еще что-нибудь, но нет, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.

– Ты фамилию этого Илларионова называла полиции? Нет? А почему?

– Да я забыла! – всхлипнула Якушкина. – Напрочь забыла эту его фамилию! Да если бы и помнила, все равно не сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Они и отвязались. Небось в полиции меня просто так спросили, не то что…

Она испуганно осеклась.

– Не то что мы? Не били, не мучили? Да, мы ведь живем в правовом государстве. Но только в нашем государстве нет программы защиты свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у тебя спрашивали…

Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь болтать – тут тебе и конец. А еще она поняла, что мучители, похоже, сейчас уйдут и оставят ее в покое. Уйдут! От счастья она забыла о боли и страхе, которого натерпелась по их милости, она им руки готова была целовать, она…

Она безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах, и не помнила, сколько времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину.

Умолкла, прислушалась. И только теперь догадалась: они ушли.

Ушли!

Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то время, когда Якушкина это осознала, они были уже далеко. Торопливо шли по пустынной завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую сторону, но они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, вернее, воображаемую слежку), и между ними происходил такой диалог:

– Как думаешь, она в полицию заявит?

– Нет, побоится. Надеюсь, что побоится.

– А если?..

– Что если? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы – это мы! Меня другое волнует: правду ли она сказала насчет этого Илларионова?

– А. В. Ил. Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!

– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?

– Конечно. Вряд ли у нас в городе так много Илларионовых А. В.

– Слушай, а вдруг он москвич? Москву обшарить – никакой жизни не хватит.

– Ты что, не помнишь, он какой-то там Людмиле сказал: «Я не дома, я уже в Москве»? Значит, его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева – жаль, не знаем ни отчества, ни возраст. Ладно, как-нибудь.

– А зачем она тебе?

– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь? Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.

– Слушай, а если все впустую? Если это вовсе не у Илларионова? А мы будем зря…

– Зря? Может, и зря. А что, есть другие варианты, другие предложения? Ты что, не понимаешь: нам ничего сейчас не остается, только надеяться. Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить и сидеть и вздыхать о несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама. А ты можешь свалить. Чао, бамбино!

– Нет, я с тобой! Я без тебя не могу! Я с тобой!

 

Париж, наши дни

Роман не удивился, когда два дня спустя после той сцены в Лувре выглянул утром из окна и увидел на углу уже знакомую золотистую «Ауди», на этот раз с поднятым верхом. Если чему и удивляться, так разве что тому, что машина не появилась раньше.

Он этого ждал, надеялся на это. Самым трудным было не подавать виду, что ждет. Фанни что-то чувствовала, конечно, с ее-то невероятной интуицией, обостренной любовью. Роман уже не раз убеждался, что влюбленная женщина на многое способна, а потому побаивался Фанни и всячески старался оглушить ее нежностью и успокоить сверхбурным сексом. До этого занятия у него всегда была охота, а когда чувствовал, что устал, а Фанни нужно еще (ох и неуемной она была, с ее поджарым, сухим телом и острыми грудями, вот где настоящий зуд похоти), прибегал к проверенному средству: воображал другое лицо, другое тело – и все шло как надо. Хотя стоит отдать ему должное: об этой блондинке из Лувра, о Катрин, он даже не думал, когда был с Фанни. Не сомневался, что время Катрин скоро придет, а потому сейчас не стоит тратить на нее воображение. Вдруг в реальности она окажется хуже, чем он нафантазирует? Это может помешать потом, а с Катрин ему ничто не должно помешать. С ней он должен быть на такой высоте, какая Фанни и не снилась.

Роман был уверен, что Катрин рано или поздно появится, и все же тревожился: вдруг что-то сорвется? И вот теперь он испытывал блаженное ощущение покоя и одновременно возбуждения и сладострастно тянул время, понимая, что Катрин ждет и что ее терпение уже на исходе…

Что ж, женское терпение не беспредельно, особенно терпение таких избалованных пушистых курочек, а потому Роман больше не стал тянуть – оделся и двинулся вниз. Перед тем как захлопнуть дверь, он окинул взглядом просторную столовую, из которой одна из четырех дверей вела в спальню Фанни, и улыбнулся. Это была прощальная улыбка. Что-то подсказывало ему, что он больше сюда не вернется.

Роман вытащил из кармана айфон – тоже подарок Фанни – и положил на мраморный столик под зеркалом. Она ведь будет названивать, а ему это ни к чему. С кем надо он и так свяжется, а Фанни увидит айфон и поймет, что Роман не хочет больше никаких напоминаний о ней и об их связи. Если же дело не выгорит и придется вернуться – что ж, забыл айфон, с кем не бывает!

Уже спускаясь, он вспомнил шкаф Фанни, забитый теперь новеньким мужским барахлом, и пожал плечами. Если повезет, у него будут такие тряпки, по сравнению с которыми в подарках Фанни только на огороде копаться. А не повезет…

Да ладно, не в тряпках счастье!

Он вышел из подъезда и остановился, глядя на ветровое стекло автомобиля, за которым что-то туманно золотилось. День был мглистый, ветреный, Роман поежился, но на душе потеплело от этого мягкого сияния. Что-то в ней есть, конечно, в этой Катрин, даже можно понять, почему прежний любовник предпочел ее Фанни. Бедняжка Фанни! Теперь и второй…

Впрочем, жалость была сейчас совершенно не к месту. Роман еще раз передернул зябнущими плечами и приблизился к «Ауди».

Какое-то мгновение он стоял перед ветровым стеклом и улыбался, ловя ответную улыбку Катрин оттуда, изнутри. Потом она опустила стекло со своей стороны и, глядя снизу вверх, капризно сказала:

– Наконец-то. Я думала, ты никогда не решишься спуститься!

Вот это уверенность в себе. Никаких обходных маневров, сразу идет на приступ и берет мужика за выступ, как говорил один давний-предавний, еще российский его приятель. Вообще-то Роман предпочитал более изысканное обхождение. А впрочем, и в этой прямоте есть своя прелесть.

– Вы здесь давно? – Он тоже решил не тратить времени на разминку.

– Час, не меньше. Видела, как Фанни вылетела и помчалась в свое бистро. Конечно, я не прямо здесь стояла, а вон там, около Биржи. – Катрин ткнула пальцем в сторону. – А как она унеслась, я сразу причалила здесь. Можно не бояться, что она примчится домой проверять, на месте ли ее сокровище? Она вроде сегодня допоздна должна там крутиться?

Роман вопросительно приподнял брови. Да, у Фанни сегодня суаре антикваров, ее главных клиентов, – ежегодная цеховая вечеринка, святое дело. Это большая честь для ее бистро, поэтому она сама должна следить за всей подготовкой и обслуживанием от и до, тем более что по такому случаю они нанимают временных официантов, а это такая ненадежная публика, за ними нужен глаз да глаз. Но вот интересно, откуда Катрин это известно?

– И что, – Катрин словно уловила его нетерпение, – так и будешь стоять?

– Но вы же не приглашаете меня садиться.

– Давай, давай. – Она перегнулась через сиденье и открыла дверцу для пассажира. – Неужели ты всегда такой робкий, сам ни о чем не просишь, ждешь, пока тебя пригласят?

Какая же потрясающая тачка! Даже не скажешь, когда красивее, с опущенным верхом или с поднятым. Роман озирался внутри с мальчишеским восхищением. Нет, в самом деле, такой роскоши ему еще не приходилось видеть, разве что в кино.

– Да, не самая хилая тачка, – небрежно кивнула Катрин. – Я ее специально подбирала под цвет курточки.

Роман мог бы голову дать на отсечение, что дело обстояло с точностью до наоборот и что Катрин обшарила все сайты магазинов и исколесила весь Париж, подбирая именно курточку под цвет машины. Разумеется, не стал пускаться в опасную полемику, только бросил на новую знакомую один из своих знаменитых взглядов: чуть исподлобья, медлительный, обволакивающий. Он называл это: «подпустить черного тумана».

– Вообще-то, – сказал он с детской непосредственностью, – эта машинка просто-таки для вас создана! И даже если бы вы ездили в ней, пардон, абсолютно голой…

Катрин сверкнула глазами. Еще в Лувре он заметил, что глаза у нее странного цвета – желтоватые, но не режущие, как у кошки, а мягкие, янтарные. Очень удачное сочетание этих золотистых глаз и золотисто-рыжих волос. Конечно, баба – пальчики оближешь, и ни за что ей не дашь ее лет. Фанни, кстати, тоже не дашь. Нет, не стоит больше о Фанни, это пройденный этап. Сейчас имеет значение только Катрин! Это штучка тонкая, ничего не скажешь. Из тех, кому нужен не просто секс, а нечто большее. Но и без секса они не могут обойтись, поэтому Катрин, любовница богатейшего человека, приперлась на встречу с красивым мальчиком.

Впрочем, откуда ей знать о постельных талантах Романа? Пока это просто желание непременно завладеть тем, что принадлежит заклятой подруге.

Интересно, откуда у нее такая ненависть к Фанни, что нужно второй раз разрушать ее жизнь?

Хотя мужиков же никто не заставляет кидаться на Катрин. И этого Лорана не заставлял, и его, Романа, никто силком не тащит в объятия этой красивой и жадной сучки.

Но Роману без нее не обойтись, вот в чем штука. Она ему нужна гораздо больше, чем он ей. Что ж, разглядывание богатой отделки автомобиля, кажется, затянулось.

Катрин, похоже, тоже так решила.

– Знаешь, ты тоже неплохо смотришься в этой машинке. Такая игрушечка в золотистой шелковой коробочке. Шоколадная куколка, которую дарят маленьким девочкам на Рождество или к первому причастию, и они мучаются, бедняжки, от восхищения и не могут решить, что делать – отгрызть шоколадную головку или сохранить красоту нетронутой?

Ох, как любил Роман такую болтовню – еще не флирт, только подступы к нему, словно тонкий ледок пробуешь ногой. Нет, это похоже на то, как в переполненном троллейбусе будто невзначай коснешься женской груди – у тебя каменное выражение лица, у нее каменное выражение лица, оба вы делаете вид, что ничего не происходит, а между тем в ваших головах молниеносно проносятся картины того, как вы бы сейчас друг с другом… и тебе тесны становятся брюки, а она приоткрывает губы, пересохшие от внезапного желания.

Давнее впечатление, еще российское. В Париже тесноты в троллейбусах не бывает хотя бы потому, что троллейбусов здесь нет, а автобусы идут один за другим, как и поезда метро, даже в час пик. О давке, о тесноте здесь можно только мечтать.

Роману стало неловко сидеть, и он закинул ногу на ногу: совсем ни к чему Катрин до поры до времени знать, что происходит у него в штанах.

Еще одно облако черного тумана было подпущено, и оно довершило начатое.

– Да, ты красивый мальчик, нечего и говорить, – вздохнула Катрин так, как будто бы красота Романа не восхищала ее, а раздражала. – Красавчиков много, но в тебе есть что-то такое… – Она запнулась, тронула золотистую прядь у виска, накрутила ее на палец, увенчанный невероятно длинным нежно-розовым ногтем и украшенный огромным перстнем с прозрачным розоватым камнем.

«Не бриллиант, – подумал Роман, – но смотрится невероятно!»

Катрин отпустила весело закрутившийся локон.

– Я поняла, что в тебе такого особенного. У тебя романтическая внешность. Ты похож на того мальчика, о котором мечтают все девочки лет в пятнадцать. Очень, очень печально, когда жизнь такой девочки проходит среди совсем других мальчиков, а потом среди других мужчин. Вообще плохо, когда мечты не сбываются вовремя. Рано или поздно этот красавец ей все-таки встретится, вот как ты мне встретился, к примеру, и тогда она сходит с ума, бросает ему под ноги свою жизнь или превращает его в свою забаву, в игрушку, которую очень хочется потискать и сломать.

На миг Роман оторопел. Оказывается, желание насолить Фанни здесь ни при чем, и потом эта Катрин далеко не такая дура, какой кажется из-за своих невероятных грудей и сияющих глазок. Впрочем, как говорит Эмма, с возрастом женщина хочет не хочет, а умнеет, только уже не знает, что с этим умом делать.

Ладно, это все лишнее. Теперь его ход.

– Я правильно понял, что я похож на вашу несбывшуюся девичью мечту? И что вы намерены теперь со мной сделать? Сломать? Или потискать?

Глаза Катрин загадочно мерцали.

– Пока не знаю. Нужно время, чтобы понять.

Она потянулась к ключу.

– Куда вы меня повезете?

– Зачем везти? В этой машине не только верх поднимается, но и кое-что еще. Видишь?

Катрин нажала на кнопку. С легким шелестом из пазов выползли тончайшие темные фильтры и закрыли окна.

– Вообще-то можно было поставить стекла-хамелеоны, но они немного искажают изображение, а это опасно. Поэтому я попросила цейсовские стекла и их же фильтры. – Катрин говорила с тем высокомерным видом, с каким обычно женщины говорят на темы научные или технические (особенно если ни черта в этом не соображают). – А впрочем, это детали. Главное, что теперь нас с улицы не видно, даже если кому-то взбредет в голову прижаться носом к стеклу.

Она умолкла, облизнула губы, Роман сбросил ногу с ноги, и Катрин обнаружила ответ на свой незаданный вопрос.

– Ага, – промурлыкала она, глядя на его напрягшиеся джинсы. – А застежка у тебя здесь какая, пуговицы? Вот хорошо, я люблю джинсы с пуговицами.

Она его чуть с ума не свела, пока расстегнула эти тугие (джинсы куплены всего три дня назад, как раз перед тем самым походом в Лувр) болты. Страшная сила таилась в ее мягоньких, цепких пальчиках!

С нескрываемым удовольствием она оглядела то, что наконец-то открылось ее взору. Потом нажала еще на какую-то кнопку, и сиденье Романа медленно откинулось назад. Как только оно окончательно утвердилось горизонтально, Катрин ловко вспрыгнула на него верхом и поддернула юбку с разрезами по бокам.

На ней были чулки и пояс с резинками, а трусики… Нет, трусики она не носила.

– Я сразу понял, что ты шлюха, – пробормотал он, стаскивая с нее курточку и пуловер (сегодня голубой, но с таким же глубочайшим вырезом, как тот розовый, в котором она была в прошлый раз). Гладкое, налитое тело. Застежка черного кружевного бюстгальтера оказалась спереди. Потрясающе удобно – разок нажал, и вот оно, почти ненатуральное бело-розовое богатство.

Стиснул пальцами коралловые соски, начал их поглаживать. Катрин запрокинула голову, охнула. Когда заговорила, голос ее дрожал:

– Почему это я шлюха?

– Потому что ты носишь чулочки и ходишь без трусов, – простонал Роман. – Пусти меня к себе, скорей!

«Господи, какие же вы, женщины, однообразные», – подумал, наконец, Роман, когда уже смог думать.

Он самодовольно считал себя кукловодом, этот пупсик, этот маленький Адонис, из-за которого уже вступили в борьбу прекрасные богини.

Известно, чем все это закончилось для Адониса. А кому неизвестно, пускай сходит в Лувр, отыщет в павильоне Ришелье скульптурную группу «Умирающий Адонис» и прочтет на прикрепленной рядом табличке его печа-альную историю.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Дело в том, что Ланской влюбился в Екатерину. И решил вывернуться наизнанку, влезть в долги, но условие выполнить.

Александр Ланской, несмотря на свою яркую мужскую красоту, принадлежал к той породе никогда не взрослеющих мальчиков, которым вечно нужна нянюшка – и в жизни, и в постели. Таких юношей мало привлекают свежие нераспустившиеся бутончики, от которых сходят с ума мужчины в летах. Ланской ценил в женщине шарм, который приходит с опытом, не только любовным. Он был вечный ученик, готовый восторженно учиться и обожать свою наставницу. Ответить отказом на наглые требования Потемкина он был не в силах. Выполнил их, заплатил выкуп за даму своего сердца и приобрел нового друга и покровителя.

Когда Екатерина узнала об этой истории, она была готова убить Потемкина. Ну а если взглянуть на дело с другой стороны? Все, что ни делается, – к лучшему. Если бы не Потемкин, она бы никогда не узнала, как много значит для Саши. Он ведь любит ее – любит! И жажда мести уступила полному оглушительному счастью.

А на Ланского обрушился водопад монарших милостей.

Теперь он был пожалован в действительные камергеры с армейским чином генерал-майора, шефа кирасирского полка и награжден орденами Полярной звезды, Белого орла, Святого Станислава, Александра Невского и Святой Анны. Вскоре он будет удостоен главного придворного отличия – звания генерал-адъютанта при ее императорском величестве. Это звание в те времена доставалось (и то не всегда) только генерал-фельдмаршалам и генерал-аншефам.

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Теперь их осталось только двое: мачеха и пасынок. Сколько Роман себя помнил, Эмма всегда присутствовала в его жизни. О нет, считать ее второй матерью ему никогда в голову не приходило; скорее, она была тетушкой – умной, насмешливой, довольно щедрой, но державшейся в стороне от его жизни. Называть себя тетей Эммой она не позволяла – только по имени. Роман всегда ощущал, что как человек он ей не слишком интересен. И слава богу, зато не донимала дурацкими вопросами: как учишься, а покажи-ка дневник… Эмма просто появлялась, просто улыбалась, просто поглядывала – то равнодушно, то с насмешкой. Она никогда не отказывалась погулять с Ромкой или посидеть с ним, если родителям нужно было когда-нибудь уйти, она пела ему колыбельные песенки, особенно часто эту:

Она читала Ромке «Волшебника Изумрудного города» и «Приключения Буратино», а потом «Приключения Калли Блюмквиста» (Эмма обожала эти детские книжки), но в вопросы воспитания никак не вмешивалась, нотаций не читала, а когда мать за что-нибудь на него сердилась и призывала Эмму в арбитры, улыбалась и качала головой:

– Нет, Галина, воспитывай его сама. Ты же знаешь: я ничего не понимаю в маленьких мальчиках. Я предпочитаю старшее поколение.

Роман вырос с этими словами. Они странно на него действовали, они заставляли его торопить детство, юность, мечтать о взрослении – тогда он сможет разговаривать с Эммой на равных! Он почему-то не учитывал, что лет прибавляется не только у него, но и у Эммы и что она навсегда останется старше, всегда будет смотреть на него чуточку свысока, с высоты своих лет и каблуков.

Впрочем, кое-что с возрастом все же менялось. Менялось выражение, с каким она поглядывала на Романа. Исчезли скука и насмешка, появился затаенный, тревожащий интерес. Она стала задавать ему вопросы – легкомысленные, веселенькие вопросики, которые невероятно волновали Романа. Бог знает почему, но волновали!

Вот Эмма вскинет свои и без того круто изогнутые ухоженные брови и небрежно спросит:

– Что, пупсик, много сердец разбил за последнюю неделю?

Или, накручивая на палец локон пышных волос:

– Говорят, какая-то девица с моста в Волгу бросилась, в «Вечере трудного дня» передавали. Это не из-за тебя случайно?

Или, расхаживая перед ним в своих обтягивающих джинсах, просто скажет что-то вроде:

– Галина, что это на полу сегодня скрипит, не пойму, песок? Стекло битое? – Приподнимет ножку, осмотрит подошву туфельки, протянет насмешливо: – А, понятно!

– Что там такое? – с любопытством вытянет шею мать. – Что, Эмма?

– Что-что, осколки разбитых сердец, которыми усеян жизненный путь нашего пупсика.

И ха-ха-ха! Мать сначала рассердится:

– Ты мне мальчишку портишь!

Роман чувствует себя дурак дураком, но Эмма опять вскидывает брови:

– Ты на меня обижаешься, что ли, пупсик? Да, пожалуйста, обижайся. Мне все равно.

Вот какой смысл сердиться на человека, которому твое отношение до лампочки? И ты снова понимаешь, что нечего засматриваться на ее обтягивающие джинсы, ты для нее всего лишь хорошенький мальчик, пупсик, не более того. Взрослей не взрослей…

Роман замечал, что при отце Эмма никогда так рискованно не шутила. Появление отца ее как-то напрягало, может быть, смущало. Или раздражало? Много лет Роман был убежден, что Эмма его отца недолюбливает, а то и считает человеком мелким, неинтересным. В глубине души сын это мнение разделял. Каково же было его удивление, когда оказалось, что отец ушел не к кому-нибудь, а к Эмме!.. Мать тогда была почти без ума от горя, от обиды много чего наговорила. Именно в тот вечер Роман узнал о бриллиантах. Наверное, он должен был возненавидеть Эмму, но ему странным образом стало легче, когда он узнал, что здесь не любовь-морковь, а голый расчет.

А то, что отец предпочел Эмму жене, было для Романа в порядке вещей. Разве могло быть иначе?

Потом-то он понял, что измена отца пошла им с матерью только на пользу. Галине в жизни не додуматься было до того, что изобретала Эмма, чтобы вытянуть из отца побольше, чтобы просто заставить его отдать бриллианты «семье», как она говорила, уже не отделяя себя от Галины и Романа. Они втроем были теперь в тайном заговоре против Константинова, и возглавляла этот заговор Эмма.

Потом Константинов от Эммы ушел, однако Роман понимал: хоть отец и поселился в другой квартире, все равно никуда он от Эммы не денется. Не то чтобы она была такой уж роковой женщиной, эта Эмма, но голова у нее работала дай бог каждому. Все штучки-дрючки, к которым прибегал отец, чтобы отмывать доходы от продажи бриллиантов, множество простеньких, но милых уловок, позволяющих уходить от налогов, были придуманы Эммой. И это при том, что она почти ничего не знала о бухгалтерии, из юридической литературы признавала только детективы, газет не читала, радио не слушала, телевизор не смотрела. Она просто была невероятной выдумщицей, вот что.

Но вот сошлись все беды разом: Романа избили, отец умер, бриллианты пропали. Потом умерла мать. Роман был вне себя от горя. Только подумать: не ввяжись он в ту драку в маршрутке, все было бы иначе! Положим, отцу на роду было написано умереть, но хоть камни не пропали бы. Продавая их, можно было бы жить безбедно еще много лет! Главное, наказан Роман был за безусловно благородный поступок: вступился за девушку. Вот и верь после этого в справедливость, в то, что воздается по заслугам.

Однако когда он начал что-то такое лопотать перед Эммой, она только покосилась на него насмешливо:

– Не ропщи на судьбу. Пути господни неисповедимы.

Почему-то она совершенно не упала духом, когда узнала о пропаже камней. И ни на миг не сомневалась, что они выйдут на след похитителя, если, конечно, удача, которую Эмма почитала чуть ли не выше всех богов, будет на их стороне. И надо же, повезло! Удалось установить имя того мужика, который, судя по всему, украл тайник с бриллиантами. Или случайно прихватил. А что он с ними сделал? Если обнаружил, живет небось припеваючи. Если не обнаружил – выбросил тайник за ненадобностью (вещичка-то невзрачная, пустяшная) или держит при себе? Сунул куда-нибудь и знать не знает, что там за сокровище.

Конечно, это имя не так чтобы на голову упало, пришлось побегать за этой проводницей, о которой узнали от дознавателя. Почему-то оба сразу поверили, что Якушкина камней не брала: такая простота и нищета не удержалась бы, чтобы немедля не оттащить камни в скупку и не начать мотать деньги. Эмма разузнала среди своих знакомых антикваров и ювелиров: нет, бриллианты без оправы, россыпью никто не предлагал. Оставалась надежда, что они все еще вместе, в том самом месте…

Роман давно признал, что Эмма способна на поступки, которых трудно ждать от женщины ее возраста. Хотя какое отношение имеет возраст к такому свойству человеческой натуры, как авантюризм? Это качество не стареет. Вообще, если честно, Роман пересмотрел свои представления о женщинах благодаря Эмме. Эти его представления просто-таки стали с ног на голову. Казалось, с некоторых пор она принялась считать годы в обратном порядке, на убывание. Однажды Роман сказал об этом. Эмма расхохоталась и чмокнула его в щеку:

– Спасибо, радость моя. Уж не знаю, от кого тебе досталось редкое умение понимать женщин, но ты им обладаешь. Ты далеко пойдешь в отношениях с прекрасным полом, поверь мне! Открою тебе тайну: я не одна такая. Отсчитывают годы назад многие женщины, а парней это иногда возмущает. Бог их знает, может, им обидно, что их матери превратились в старух, а ровесницы этих матерей остались красавицами. Мужчины ведь любят унижать женщин, это помогает им почувствовать себя сильнее. Я говорю об идиотах, конечно. А некоторые бедняжки сами стесняются своей воскресшей молодости. Или на них давит это укоренившееся представление, что в определенном возрасте женщина годится только на удобрение. Хорошо уметь мыслить нестандартно! Нужна смелость, чтобы поступать не как все. Ах, хорошо быть вольной пташкой вроде меня. Люди боятся одиночества, но я… Мне нужен очень узкий круг: вот ты, вот я. А третий лишний.

И она засмеялась, как смеялась всегда, этим своим переливчатым смехом, так что Роман никак не мог понять, над своими словами она хохочет или над ним, глупцом.

Конечно, глупцом. Разве сам, без нее он смог бы подобраться так близко к Андрею Илларионову?

Сначала Илларионовых А. В. в адресном бюро Нижнего Новгорода отыскалось четверо. Очень может быть, что он жил где-то в области, однако решили положиться на удачу и исследовать сначала город.

Итак. Илларионов Алексей Витальевич 1928 года рождения отпадал на старте, потому что ему было далеко за семьдесят, а в купе с Константиновым ехал мужчина лет сорока. По той же причине отпадал Анатолий Викторович Илларионов 1980 года рождения. Александр Викторович и Андрей Валентинович Илларионовы по возрасту вполне подходили оба: одному ровно сорок, другому сорок пять. Идеально было бы заполучить их фотографии и предъявить проводнице Якушкиной, однако соваться к ней после того допроса ни Роману, ни Эмме не хотелось. Кто ее знает, Якушкину, может, она теперь носит с собой для обороны вязальную спицу или кухонный нож. Любая другая женщина на ее месте, кстати, так бы и поступила.

Разузнали адреса обоих Илларионовых, раздобыли их телефоны и принялись названивать. У Александра Викторовича ответил милый женский голос, который сообщил, что Сашеньку застать можно будет, когда закончится его двухгодичный контракт с йеменскими властями. Год он уже оттрубил, остался еще год. Приезжал ли Александр Викторович за это время домой? Нет, не приезжал ни разу. А кто его спрашивает?

Эмма положила трубку.

Телефон Илларионова Андрея Валентиновича набирали не единожды, но никто не отвечал. Телефон молчал глухо, мертво. Окна в квартире были зашторены. Может быть, конечно, номер телефона и адрес устарели, а может, тогда же из Москвы Андрей Илларионов уехал куда-то далеко и надолго, даже дальше, чем в Йемен, и дольше, чем на два года.

Эмма попыталась навести справки, и результат их обоих обескуражил. Андрей Илларионов считался в Нижнем человеком не из последних. Его отец был совладельцем сети игорных заведений и ночных клубов, собрал немалое состояние, которое сын приумножил. Да, ирония судьбы состояла в том, что именно ему случайно или не случайно достались бриллианты Константинова! Как говорится, деньги к деньгам.

Однако узнать, где именно находится сейчас Илларионов, когда вернется в Нижний и вернется ли вообще, никак не удавалось. И Эмма решила, что пора поближе познакомиться с Людмилой Дементьевой. Очень может быть, что их отношения с Илларионовым настолько хороши, что она все знает о нем и его намерениях. Конечно, не исключено, что Дементьева всего лишь какая-нибудь сослуживица и звонок ей был случайным. Однако Эмма была убеждена: встреча с Людмилой приблизит их к цели.

Роман верил Эмме и скоро понял, что интуиция снова ее не подвела. Словно бы черти ворожили ей! Все, что ей стоило предположить, немедленно воплощалось в жизнь. Иной раз Роману начинало казаться, что Эмма просто играет в поддавки – и с ним, водя его за нос, изображая неведение, хотя заранее прекрасно осведомлена обо всех персонажах этой истории; и с судьбой, разыгрывая страх перед завтрашним днем, хотя способна угадать, как будут развиваться события; и даже с собственным отражением в зеркале, перед которым она отрабатывает эту беспомощную гримаску наивной девочки, хотя гораздо больше пристала бы ей маска женщины-вамп, искушенной, хитрой…

Стервы?

Нет.

Да.

Эмма слишком сложна и непредсказуема, чтобы ее можно было определить одним словом. В одном можно быть уверенным: без нее Роман ни за что не очутился бы там, где он очутился.

А где он, кстати сказать, очутился? Вообще где он, куда пропал? Кое-кого это очень интересовало.

 

Париж, наши дни

Сначала Фанни стояла на тротуаре на рю де Прованс под окнами массивного серого здания страхового агентства «Кураж» и делала вид, будто кого-то ждет. На самом деле глаза ее были прикованы к одной из дверей напротив. Синяя дверь с черной чеканкой, рядом табличка с цифрой три и кодовый замок.

Фанни жадно ждала: вот-вот появится Роман! Появится, увидит ее и скажет, что у матери случился сердечный приступ, она всю ночь была на грани жизни и смерти, поэтому он не мог прийти, а портабль сломался, вот он и не позвонил. Или скажет, что на дом напали исламские террористы и держали жильцов в заложниках. Или инопланетяне блокировали входы и выходы своими тарелками и глушили звонки. Или трубы прорвало, и они с матерью всю ночь боролись с разбушевавшейся стихией, чтобы не затопило нижних жильцов, а аварийная бригада все никак не ехала. Да какая разница, что он скажет? Фанни всему поверит, самому неуклюжему вранью, потому что ничто не имеет значения, кроме одного: узнать, что Роман здесь, у матери, а не где-то там, куда могла увезти его Катрин.

С чего она это взяла, непонятно, однако Фанни была уверена, что Романа увезла Катрин. Наверное, нужно было поехать на бульвар Сен-Мишель, где Катрин устроила себе студию. Разумеется, по большей части она жила в огромной квартире Лорана возле парка Монсо, на авеню Ван-Дейк, но вряд ли она притащит туда молодого любовника. Нет, она будет держать Романа в своем гнездышке для тайных утех.

Минутами Фанни не сомневалась, что догадка ее верна. Минутами ужасалась и готова была проклинать себя за эти мысли. Как она может так думать о Романе, как может считать его продажной тряпкой? Нет, он не свяжется с Катрин, он ведь знает, какую боль эта тварь причинила Фанни, а Фанни ему дорога, он сам говорил!

И ты верила его словам?

Фанни прижала ко лбу стиснутые руки. Ее знобило: конечно, здесь на ветру она топчется уже давно. Дура, почему она не воспользовалась минутой и не ворвалась в подъезд, когда кто-нибудь выходил? Побоялась, что поднимется и не застанет Романа? Побоялась встретиться с его матерью? «Нет, я не знаю, где мой сын. А кто вы такая? Ах, его подруга. А давно ли вы, дорогая подруга, вспоминали год вашего рождения?»

Ерунда. Ничего Фанни не боится, никакие оскорбления не имеют для нее теперь значения. Она не входила, чтобы не лишать себя надежды увидеть, как Роман выходит из этой двери. Но время шло…

Впрочем, еще рано, только половина девятого. Роман любит долго спать, вот и сейчас он спит.

Где спит? Совсем рядом, в комнатенке под крышей на какой-нибудь раскладной кровати? Или на широченной постели Катрин под зеркальным потолком?

Мещанка! Черное шелковое постельное белье, зеркальный потолок, канделябры, достойные украшать коридоры Лувра… Проклятая кукла с убогими вкусами! Но такая роскошная, такая бесстыжая, такая богатая! Если это Катрин увезла Романа, Фанни убьет ее. Она на все готова, только бы вернуть его. А если не удастся, убьет Катрин. Убьет Катрин и Романа, а потом себя.

Нет, лучше с себя начать. Тогда удастся освободиться сразу.

Фанни с ужасом обхватила руками плечи. Что с ней? Стоит на ветру посреди улицы и жаждет смерти. А чего ей жаждать? На что оглядываться? На прежнюю одинокую жизнь? Какое у нее может быть будущее без любви? Состариться и уподобиться тетушке Изабо, которая по воскресеньям ходит в маленький парк для детей у церкви Сен-Медар, садится там на лавочку и принимает вид заботливой бабули, наблюдающей за внуками? Надо видеть выражение ее лица! Все дети, которые катаются на горках, бегают, пинают мячи, лепят пироги из песка – ее воображаемые внуки. Она смеется, когда смеются они, она всплескивает руками и срывается со скамейки, когда они падают, но тотчас спохватывается и снова садится, смирно сложив на коленях руки…

Зачем такая жизнь, такая старость? Зачем вообще старость? Умереть сейчас, пока на твое мертвое лицо еще можно взглянуть с сожалением.

Почему Фанни не взяла с собой какой-нибудь нож? Сейчас вскрыть себе вены, привалиться к стенке страхового агентства «Кураж» и тихо истекать кровью, вспоминая глаза Романа, губы Романа и напевая, как напевала ему:

Шум улицы отсекло от Фанни, обморочная слабость навалилась на нее, словно бы жизнь, ну да, словно не день, а сама жизнь медленно уходила от нее – медленно, как по бархату…

И вдруг как будто кто-то схватил ее за плечи и встряхнул: к дому номер три быстрым шагом приближалась женщина.

Узкие джинсы, простая бежевая куртка, темно-русые волосы небрежно причесаны, лицо усталое. Носом уткнулась в большой шарф, обмотанный вокруг шеи, руки втянуты в рукава куртки. Громко стучат по тротуару каблуки черных туфель.

Сначала Фанни, как в бреду, отметила, что у нее самой на ногах точно такие же туфли из магазина Minelli. Потом сообразила: да это же она! Та самая женщина, которую Фанни видела наверху, в комнатах для прислуги. Мать Романа, Эмма. Странно, откуда это она возвращается так рано утром?

А впрочем, какая разница. Может быть, у нее ночная работа. Не в этом сейчас дело.

Фанни ринулась через дорогу.

– Мадам! Одну минутку, мадам!

Женщина обернулась. На лице безразлично-приветливое выражение.

– Бонжур. Что вам угодно?

– Вы мать Романа? – выпалила Фанни.

Светлые глаза, кажется, серые, а может быть, и зеленые, впрочем, может статься, что и голубые, изумленно расширились.

– Да. Извините, а вы кто?

– Я… – Фанни осеклась. – Неважно. Знакомая! Роман подрабатывает в моем бистро. Le Volontaire, знаете? Это здесь, за углом. – Она неопределенно махнула рукой.

– Нет, не знаю, впервые слышу. – Холодные глаза. – Он у вас подрабатывает, вы говорите? И что, вы хотели отдать ему жалованье? Очень кстати, с деньгами у нас в последнее время туго.

Ага, хорошая подсказка.

– Я не взяла с собой, – вывернулась Фанни. – Он сам должен зайти, ему нужно расписаться за получение чека…

Она умолкла, увидев, как изменились глаза этой женщины. Да в них откровенная насмешка!

– Мадам, – голос звучит тихо, – придумайте что-нибудь поинтереснее. И, поверьте, для вас же будет лучше, если вы забудете, что мой сын когда-то у вас… подрабатывал. – Она откровенно усмехнулась. – Ему нужно думать о своем будущем, а вам… пора позаботиться о своей душе. Желаю успеха! Бон кураж!

Она нажала на кнопки кодового замка и вошла в подъезд так быстро, что ошарашенная Фанни не успела ничего сказать. Даже не успела рассмотреть, какие цифры открывают замок. Ничего не оставалось, как повернуться и медленно, едва передвигая ноги, потащиться на улицу Друо в Le Volontaire. Бармен Сикстин только что отпер двери, и таким образом Фанни стала первой посетительницей собственного бистро.

Мучительный выдался день. Не счесть, сколько раз Фанни хваталась за телефон – снова и снова набрать номер Романа, но тут же вспоминала, что его портабль остался лежать на столике в прихожей. Забыл? Или нарочно оставил, чтобы она поняла, что всякая связь между ними оборвана? Но почему так жестоко, так внезапно? Неужели он и правда с Катрин? Выходит, ему все равно, с кем спать, лишь бы платили побольше? Да, Фанни с ее велосипедом не сравниться с Катрин и ее «Ауди». Однако Катрин сверкает, пока на нее сыплются щедроты Лорана. Если Лоран ее бросит, она мигом все промотает и останется той же ободранной кошкой, какой была раньше. А у Фанни есть Le Volontaire – стабильный гарантированный доход, особенно если заниматься делом так же серьезно, как раньше, и не пялиться каждую минуту на дверь, не обшаривать взглядом зал в безумной надежде, что он пришел, тихо сел за столик и робеет подойти, ждет, когда она, наконец, его заметит…

А вдруг с ним что-нибудь случилось?

Надо было позвонить в полицию, вот что!

Да, можно себе представить этот разговор. «Я хочу заявить о пропаже молодого человека. Да, ему двадцать пять. Он ушел от меня в неизвестном направлении и не вернулся». – «А вы ему кто, мадам?» – «Я так, никто». – «Ваше имя, возраст?» И немедленно после ее ответа – короткие гудки. А там, куда она звонила, – гомерический хохот.

Понятно, она Роману никто и даже больше, чем никто. Вот если бы его мать сделала заявление о пропаже сына…

Конечно! Нужно еще раз встретиться с ней и убедить ее позвонить в полицию! Сейчас Фанни снова пойдет к этому дому и будет набирать все мыслимые комбинации цифр до тех пор, пока дверь не откроется. Тогда она поднимется наверх и объяснит этой женщине, какая опасность может угрожать Роману. Ведь если он связался с Катрин, это значит, он посягнул на собственность Лорана, а Лоран не из тех, кто…

Фанни вскочила из-за столика и замерла. В дверях стояла та женщина. Эмма!

Она обвела глазами зал, наконец, наткнулась на Фанни и замерла, затаилась. Постояла, словно в нерешительности, и торопливо направилась к ней.

– Бонжур, мадам.

– Бонжур.

Молчание.

– Это вы приходили сегодня?

– Да, я.

– Я хотела попросить прощения…

– Нет проблем, нет проблем, – торопливо сказала Фанни. – Я понимаю.

Снова молчание. Эмма явно хотела что-то сказать, но никак не решалась.

– Вы что-нибудь узнали о Романе? – спросила наконец.

Фанни задохнулась, слезы подступили к глазам. Она-то надеялась, что Эмма пришла что-нибудь сказать о Романе ей!

Покачала головой, боясь, что, если заговорит, разрыдается.

– Я ему сто раз звонила, но телефон отключен, – сдавленно выговорила Эмма.

Фанни вспомнила мобильный Романа, так и лежащий в прихожей. Он не отключен, наверное, просто батарея разрядилась.

– Я начала волноваться. Раньше он всегда звонил, предупреждал, если не придет ночевать. И вдруг пришло сообщение. Вот, смотрите. – Она достала из кармана куртки мобильник, нажала кнопку и протянула Фанни. Старый, потертый «Сименс», подержанный, конечно, купленный по дешевке. На дисплее текст: «Не волнуйся, все хорошо».

– Не волнуйся, все хорошо, – бессмысленно повторила Фанни. – А номер? С какого номера пришло сообщение?

– Номер не определился.

Такая слабость навалилась на Фанни, словно из нее разом выкачали всю кровь, всю жизнь.

Номер не определился потому, что Роман не хотел, чтобы узнали, где он находится. Не хотел, чтобы его нашли! Не хотел вернуться.

– Вы ко мне зачем пришли? – Губы еле шевелились. – Сами видите, я не знаю о нем ни– чего.

Эмма взглянула исподлобья. Нет, это просто удивительно, ни малейшего намека на сходство! Ни в глазах, ни в чертах, ни в выражении лиц. Как будто они абсолютно чужие люди. Наверное, Роман пошел в отца. Каким он был, его отец? Обладал ли этим редкостным свойством – сводить женщин с ума?

– Знаете что, – Эмма пошла в наступление, – я не верю ни одному вашему слову! Все, что я вижу, какой-то грандиозный спектакль, который вы разыгрываете непонятно зачем.

Фанни даже голову откинула назад, как если бы получила хороший удар в лицо. Она разыгрывает спектакль? Она?!

– На самом деле вы отлично знаете, где Роман, – уверенно продолжала Эмма. – Думаю, вы держите его в своей квартире. Он ведь жил у вас? Я требовала прекратить эти встречи, но он отмахивался, что все не так просто. Что не просто? Объясните мне, чем вы его удерживали около себя? Своим телом? Бросьте, не смешите меня. Мы примерно ровесницы, и я знаю, что это такое, тело немолодой женщины, особенно когда вокруг такое изобилие юной плоти, которая так и бьет парня по глазам. Так или иначе, вы его чем-то удерживали, а потом он решил порвать эту связь. И тогда вы что-то сделали, чтобы его удержать.

Она сошла с ума, эта женщина.

– С чего вы это взяли? – пробормотала совершенно ошеломленная Фанни.

– Да вот с чего! – Эмма ткнула ей в лицо мобильник. – Текст на французском языке! Если бы это писал Роман, он написал бы по-русски!

Фанни только головой покачала. Ей вдруг стало жаль эту дурочку. Бедная, ума меньше, чем у воробья. А что, если в том мобильнике, с которого отправлял сообщение Роман, просто-напросто нет опции с кириллицей? У Катрин, можно не сомневаться, мобильник круче не бывает, однако даже при такой крутизне этот шрифт – редкость. Кому он нужен во Франции? Здесь скорее понадобятся иероглифы: японцы и китайцы на каждом шагу.

И вдруг ее осенило.

– Послушайте, Эмма, вы не правы насчет меня. Но я могу предположить, где находится Роман. Я почти уверена, что он там. Но ему только кажется, что все хорошо… На самом деле он может попасть в страшную историю! Сейчас мне говорить неудобно. Можно, я к вам зайду после работы? Мне есть что вам сказать.

– Заходите.

– Только скажите код от входной двери, – вспомнила Фанни.

– 1469.

Фанни схватила ручку, написала на визитке несколько цифр.

– Это номер моего портабля. Если что-то будет от Романа – звоните. Я пробуду здесь весь день. А теперь, ради бога, уходите!

И, чувствуя, что еще мгновение, и она зарыдает, Фанни вышла на кухню.

Эмма еще постояла, глядя ей вслед и утирая слезинки, скатывающиеся с ресниц на щеки. Потом поймала на себе взгляд какого-то худощавого брюнета, рядом с которым сидела большая грязно-белая собака, резко повернулась и вышла.

Она помедлила за дверью, словно не могла решить, куда ей идти: назад по улице Друо, вперед по Фобур-Монмартр или повернуть налево, по рю Лафайет. Наконец она все же пошла назад, на Друо, однако не свернула на углу Прованс к дому номер три, а направилась прямо, мимо аукциона Друо и многочисленных витрин с антиквариатом, к бульварам. Раз или два она оглянулась, повинуясь какой-то безотчетной тревоге, но ничего подозрительного не заметила. И все же она приостановилась, достала телефон и набрала номер, который значился на визитке Le Volontaire. Нет, не тот, что приписала Фанни, а именно телефон бистро.

– Алло? – почти сразу послышался встревоженный голос Фанни. – Это бистро Le Volontaire, вас слушают. Говорите, пожалуйста.

Эмма усмехнулась, удовлетворенно кивнула, выключила мобильник, сунула его в карман и двинулась вперед, уже не оглядываясь.

Она дошла до станции метро «Ришелье-Друо», той, что между бульварами Осман и Монмартр, но не остановилась, а направилась дальше, через бульвары Пуссоньер, Бон-Нувель, Сен-Дени и Сен-Мартин до площади Республики. Респектабельные кварталы остались позади, мелькнули даже витрины секс-шопа и игорного клуба, хотя подобные заведения, насколько Эмма помнила, сосредоточены ближе к пляс Пигаль, в районе бульваров Клиши и Рошешар. Пляс Репюблик с огромной пугающей статуей Марианны казалась какой-то клоакой: машины летят, пешеходы снуют, несколько станций метро, множество бистро, кафе, магазинов…

Наконец Эмма перешла площадь и двинулась по бульвару Вольтера. Этот райончик выглядел пригляднее. Впереди открывались длинные скверы, за которыми уже поблескивала золоченая легконогая статуя на самом верху колонны Бастилии.

На углу улицы с неблагозвучным названием Оберкамф Эмма свернула к красно-белому нарядному дому с непременными жардиньерками, из которых торчали горшки с цикламенами – эти волшебные цветы предпочитали теплу откровенный холод, не пугались даже снега. Скоро их время выйдет, и на смену им хозяйки выставят горшки с красной геранью.

У этого дома Эмма чуть замешкалась, доставая ключ от электронного замка, и вдруг…

– Надо же, какая приятная неожиданность! – раздался за ее спиной мужской голос. – Оказывается, мы с вами почти соседи?

Эмма обернулась.

Перед ней стоял молодой, лет тридцати, мужчина с небрежно падавшими на лоб волосами, с лицом изможденным и испитым. Какие красивые у него глаза… И какие острые, цепкие!

Эмма сунула руки в карманы и стиснула кулаки. У нее вдруг пересохло во рту.

– Вы меня не узнаете? – Молодой человек улыбался как ни в чем не бывало.

Большая грязно-белая собака отошла от угла дома, где знакомилась с автографами своих родичей, и плюхнулась на мостовую у его ног. Хвост приподнялся, ударил об асфальт раз и другой. Карие глаза пса приветливо смотрели на Эмму.

– Конечно, – с усилием сказала Эмма, – я видела вас сегодня в Le Volontaire. Всего доброго.

Она снова повернулась было к двери, но молодой человек не унимался:

– А вы, оказывается, любите дальние прогулки. Мы с Шьен даже притомились, следуя за вами.

Эмма глянула исподлобья.

– И какого черта вы за мной следовали?

– Я же сказал, что здесь живу. – Он с невинным видом вскинул брови. – А вот вы что здесь делаете, госпожа моя? Насколько я понимаю, ваше обиталище – комнатка для прислуги на рю де Прованс, дом три.

– А вам какое дело, где я живу, мсье? – грубо спросила Эмма, еще надеясь, что он обидится и уйдет, оставит ее в покое.

– Мсье? – удивился он. – Вы забыли, что меня зовут Арман? Я называл вам свое имя, помните? Вы тогда были в черном костюме, и прическа… – он усмехнулся, – прическа у вас была не то что сегодня. Но я еще тогда говорил, что ваш подлинный стиль совершенно другой. Помните?

Взгляд ее был полон ярости.

Конечно, она помнила.

Помнила, черт бы его побрал.

 

Париж, за некоторое время до описываемых событий

Это случилось примерно через месяц после того, как Эмма и Роман приехали в Париж. Для начала они обосновались на улице Оберкамф. Здесь жила давняя подруга Эммы, француженка Бриджит Казимир. Они случайно познакомились, когда обе были студентками, и потом переписывались много лет. С годами эти письма стали для каждой чем-то вроде дневника или страстной исповеди, а потому Бриджит была осведомлена обо всех влюбленностях Эммы, о ее замужестве, разводе, новом браке, а Эмма все знала о страстной любви Бриджит к единственному мужчине, которого она считала достойным этого, – к Иисусу Христу. Стать Христовой невестой, уйти в монастырь было заветной мечтой Бриджит, но для начала она отучилась на медицинском факультете в Сорбонне, а потом приняла постриг и уехала с миссией Красного креста в Африку. Бриджит то возвращалась в Париж, где у нее оставались родители, то снова уезжала. Пару раз Эмма побывала во Франции, и подруги смогли наконец увидеться. Встреча не разочаровала их, а еще сильнее привязала друг к другу. В последний приезд Эммы Бриджит изготовила для нее копию ключей и вручила со словами: «Мало ли что может случиться, вдруг ты приедешь в Париж неожиданно, так вот, я хочу, чтобы ты жила в моем доме!»

Это приглашение оказалось более чем кстати, когда Эмме и Роману с помощью Людмилы Дементьевой (царство ей небесное, бедняжке) удалось выйти на след Андрея Илларионова. Он находился в Париже, он жил на авеню Ван-Дейк! Эмма с изумлением вспомнила, что бывала на этой улице.

В последний приезд Бриджит сводила ее на рю Дарю, в русский храм Александра Невского. Они приехали на площадь Мадлен, потом долго шли по бульвару Мальзерб до очаровательного парка Монсо. Прошли сквозь него и оказались на прелестной авеню Ван-Дейк. Это был один из самых дорогих районов Парижа. Особняки дивной красоты занимали дипломатические резиденции некоторых государств, однако Бриджит с лукавой улыбкой сообщила, что этот район очень полюбили русские миллионеры, которые скупают здесь квартиры. Стоимость каждой из них равна стоимости целого дома в другом районе или даже какого-нибудь второразрядного замка. Разумеется, Эмма немедленно забыла об этом разговоре, однако немедленно же и вспомнила, как только услышала, что Илларионов живет на авеню Ван-Дейк, номер пять. Номер пять!..

Этот адрес снился ей, пока она созванивалась с Бриджит и просила выслать приглашения ей и ее пасынку Роману Константинову, пока они оформляли визу, собирали вещи… Их здорово задержало вступление Романа в право наследства после отца. Эмме ни гроша не досталось: их брак с Константиновым не был зарегистрирован. Но Роман не делал ничего, не посоветовавшись с ней. Фирму ликвидировали, старую родительскую квартиру продали. Вырученные деньги обменяли на евро. Они пригодятся в Париже для поиска Илларионова и пропавших бриллиантов!

В первый же парижский вечер, бросив вещи в квартире Бриджит, они отправились на авеню Ван-Дейк. Улица оказалась коротенькой – несколько домов по одну сторону, несколько по другую. А вот и номер пять. Роману даже дурно сделалось при виде трехэтажного особняка в барочном стиле: он решил, что в эту вызывающую, невероятную роскошь обратились бриллианты Валерия Константинова. Его бриллианты!

Нет, его и Эммы.

Насилу она Романа успокоила, воззвав к элементарной логике: даже если Илларионов открыл тайник, он не успел спустить его содержимое. Ведь, как им стало известно из последнего письма Людмиле Дементьевой, он купил эту квартиру два года назад, а бриллианты у него только с января. Есть шанс, что они еще целы!

Они долго разглядывали ряды окон, окруженных помпезной лепниной. Такое ощущение, что они смотрят на окна музея. На каком этаже живет Илларионов? Дома ли он? Вдруг сейчас раздвинутся тяжелые шелковые шторы и высунется румяная физиономия одного русского господина?

Неизвестно, сколько времени проторчали бы Эмма и Роман на авеню Ван-Дейк, если бы не припустил вдруг дождь, не повеяло студеным, каким-то, ей-богу, волжским, а совсем не парижским ветром и не вышел бы из-за деревьев неприметный тип в кепи и сером плаще – типичный флик, какими их изображают в полицейских фильмах. Такая же фигура маячила у ворот парка Монсо и что-то говорила по телефону, может, вызывала полицию для задержания двух подозрительных личностей? Личности сочли за благо ретироваться на улицу Курсель, дошли до рю Дарю и, поскольку храм уже был закрыт, попросили помощи у бога, глядя на церковные купола.

Как вспомнишь, сколько народу просило у него помощи и сколько эту помощь получило, поневоле усомнишься, что просьбы доходят до адресата. И в этом скоро придется убедиться одному из двоих просящих.

Впрочем, какое счастье, что в отношении грядущего люди – всего лишь слепые котята. Как не раз уже было сказано, меньше знаешь – лучше спишь.

Вечным сном.

Помолились, стало быть, Эмма и Роман и поехали на метро к себе на улицу Оберкамф.

Этой же ночью был разработан план слежки за Илларионовым. В письме Людмилы мелькнула фраза: «Ты будешь шляться по своему любимому д’Орсе и даже не вспомнишь обо мне!» Значит, есть шанс увидеть его там. Но не станешь же караулить кого-то в музее с утра до вечера. А торчать под его окнами на улице, где полно фликов, не полезно для их дела. Оставалось надеяться на везение, и вот уже Эмма и Роман заделались завсегдатаями музея д’Орсе, а покупка билетов стала чуть ли не основной статьей их расходов. Оно, конечно, девять евро – не слишком большая сумма (в Лувре вообще двенадцать, ужас). Но умножьте-ка их на тридцать дней… Нет, на двадцать пять: по вторникам в парижских музеях выходной, а в первое воскресенье месяца бесплатный вход. Все равно дороговато. Конечно, если вам светит кучка бриллиантов… А если не светит?

О том, что им она, может быть, и не светит, старались не думать. Эмма была убеждена, что бриллианты у Илларионова, а Роман, как обычно, верил ей безоговорочно.

Эмма подошла к делу с фантазией. Главное было – не примелькаться охране и не вызывать подозрений. В дешевых магазинах Tati и Sympa был закуплен целый арсенал одежды, косметики, париков, шарфов и головных уборов, мужских и женских, позволяющих менять внешность до неузнаваемости. Наконец приступили к слежке. Скоро они знали экспозицию д’Орсе получше музейных работников, однако если для Романа необходимость ежедневно (ладно, через день) таращиться на произведения искусства скоро стала тяжелейшим на свете наказанием, то Эмма получала истинное удовольствие и от хождения по музею, и от беспрестанных переодеваний.

Это была игра, дивная игра в другую жизнь, каждый день новую. Эмма в бесформенном холщовом балахоне, цветастой бандане и тяжелых башмаках на рифленой подошве. Эмма в узких джинсиках, обтягивающем алом свитерке и в черном блестящем парике. Эмма в строгом костюмчике «настоящей леди» и с псевдокрокодиловой сумочкой в руках; Эмма в седых кудельках провинциальной учительницы, наконец-то выбравшейся в Париж, чтобы приобщиться к шедеврам Руссо и Ренуара; Эмма в рыжем косматом парике и кожаных брюках, напоминающая жрицу с пляс Пигаль, случайным ветром занесенную к алтарю муз, – все это были разные Эммы. Слишком долго она жила унылой жизнью Эммы Шестаковой-Ломакиной-Константиновой, чтобы не осточертеть самой себе. От каждого нового образа она получала несказанное удовольствие. Да, для Романа слежка была нудной работой, а для Эммы это была игра – неудивительно, что именно она и выиграла приз: увидела Илларионова.

Потом Эмма признавалась себе: она заигралась. Она слишком увлеклась процессом перевоплощения и порой забывала о конкретной цели слежки. Да и сам музей в здании бывшего железнодорожного вокзала ее очаровывал. Какое счастье было стоять на его верхней галерее и любоваться видом Парижа! С высоты город казался чуточку ненастоящим, а великолепный храм на холме Сакре-Кер придавал ему что-то загадочно-восточное.

Вдоволь наглядевшись, Эмма спустилась по длинной неудобной лестнице в главный зал. Она внезапно очень устала, как бывает в музеях. Решила взглянуть на своего любимого Густава Моро и уходить. Честно сказать, она пропустила бы Илларионова, если бы не сцена, которая разыгралась вокруг него.

Эмма как раз вывернула из-под лестницы и проходила мимо скульптурной группы Жан-Батиста Карпо «Танец»: четыре буйные вакханки мечутся вокруг юноши, чресла которого стыдливо прикрыты тканью. Лоскуток до того плотно прилегал к его телу, что создавалось впечатление, будто стыдливость юноши вызвана не тем, что ему там, между ног, надо что-то спрятать, а тем, что прятать бедолаге совершенно нечего.

Сейчас напротив с отрешенным выражением лица стояла какая-то женщина и быстрыми движениями срисовывала скульптуру в альбомчик.

Дама относилась к типу, который с легкой руки французских романистов называют «роскошной блондинкой». Тело ее поистине было роскошным, особенно в этом золотистом блестящем пуловере и замшевых обтягивающих брюках – кожаных, «под леопарда», а может быть, даже и не «под», а из шкуры настоящего леопарда!.. Туфельки были там и сям усеяны стразами, а может, и не стразами, а такими же подлинными изумрудами, которые сияли на ее ушах, шее и запястьях. Яркая, чувственная, экзотичная, удивительные желтые глаза, грива золотистых волос… Она казалась закованной в броню своей ослепительной красоты, и от этой брони легко отскакивали оскорбления, которыми, точно стрелами, осыпала ее высокая стройная брюнетка с коротко стриженными волосами. В своем роде эта дама была не менее экзотическим цветком, чем блондинка, однако выглядела лет на пять старше. Для женщин постбальзаковского возраста пять лет – это много, это клинически много. Брюнетку, кроме того, портила неподдельная ненависть, искажавшая ее лицо.

Эмма невольно прислушалась. Впрочем, и не слушая, можно было догадаться: брюнетка обвиняла блондинку, что та отбила у нее любовника. Судя по выражению лица, блондинка отнюдь не чувствовала себя виноватой, нападки брюнетки даже доставляли ей какое-то извращенное удовольствие. Любой человек, который смотрел на ее роскошную красоту и на дерзкую прелесть ее соперницы, невольно спрашивал себя, каким же должен быть мужчина, из-за которого могли схватиться такие красотки. Наверное, это что-то невероятное!

Любопытство охватило и Эмму. Она принялась оглядываться, и глаза выхватили из толпы лицо, которое показалось ей знакомым. Мужчина среднего роста, довольно стройный, с широкими плечами и крупной головой красивой формы. В этом правильном румяном лице чувствовались энергия и сила. Да что там, он был ужасно сексуален, Эмма даже растерялась, перехватив его мельком брошенный взгляд, от которого у нее мурашки пошли по шее. А что же бывает с женщиной, когда он откровенно добивается ее?

Эмма таращилась на него с удовольствием и, честное слово, вполне понимала брюнетку, которая ради этого мсье готова устраивать сцены в таком храме искусств, как д’Орсе.

Между тем терпение блондинки лопнуло. После очередного выпада брюнетки она что-то рявкнула в ответ, подхватила под руку яблоко раздора и поволокла его к выходу.

Мужчина, к стычке двух красавиц остававшийся равнодушным, бросил что-то брюнетке, не то «уйди, Фанни», не то «прости, Фанни», – имя Эмма расслышала, а другое слово нет, потому что произнесено оно было с сильным акцентом. Он не француз, он иностранец.

Иностранец?

И тут Эмма узнала его.

Этот мужчина идеально подходил под словесный портрет, данный проводницей Якушкиной.

Илларионов, что ли? Конечно, он!

Герой удалялся. Леопардовая задница, увенчанная золотистой гривой, висела на сгибе его локтя и молотила по полу каблуками невероятных туфель. Женщина, которую Илларионов называл Фанни, мучительно всхлипывала в двух шагах от Эммы.

Не стоило большого труда догадаться, что эта бедная Фанни брошена Илларионовым в Париже так же хладнокровно, как в Нижнем Новгороде была брошена Людмила Дементьева. Дай бог Фанни оказаться покрепче, чем Людмила! Конечно, она дама в годах, и даже точеная красота не может этого скрыть. Эмме показалось, что они с Фанни ровесницы, а блондинка лет на пять-семь моложе. Вполне естественно, что симпатии ее были сейчас на стороне покинутой Фанни, а не этой роскошной – тем более молодой – блондинки. Под всхлипы Фанни первоначальный план Эммы изменился.

Не стоит сейчас следить за Илларионовым, его адрес Эмме и так известен. Блондинка явно дорожит богатством и тем положением, которые обеспечивает ей любовник, от нее ничего не добьешься во вред Илларионову. Ладно, пусть пока живет. Лучше проследить за брюнеткой, если получится – завоевать ее доверие, разузнать о привычках Илларионова, вызнать его слабое место…

Пока Эмма так размышляла, Илларионов и золотистое замшевое животное ушли.

Через какое-то время ушла и Фанни. Эмма последовала за ней. Они перешли Сену и вскоре оказались на авеню Опера.

Фанни шла, не обращая внимания на красный свет, и если бы дело происходило не в Париже, а, скажем, в Москве или в Нижнем, уже не раз оказались бы под колесами и она сама, и приклеившаяся к ней Эмма. Они дошли до площади Опера, свернули на улицу Лафайет и на углу Друо вошли в бистро, которое называлось Le Volontaire – «волонтер», «доброволец».

Эмма чуть пожала плечами: на их пути было с десяток других бистро, почему Фанни так стремилась именно сюда? Впрочем, она тут же получила ответ, наблюдая, как почтительно здороваются с ней бармен и официантка, как ловят ее взгляд посетители. Да она хозяйка этого бистро! Не здесь ли она подцепила Илларионова? Он ведь явный бабник и, судя по всему, предпочитает не молоденьких девиц, а ровесниц или даже старше себя лет на пять-десять, причем эффектных, состоявшихся, сильных, самую малость стервозных. Если это не Эдипов комплекс, то определенно комплекс Ореста. Да, а что вы хотите, Эмма любит эти психологические аллюзии, она и сама страдает комплексом, название которого тоже восходит к античности, но не о том сейчас речь…

Эмма села за стол в укромном уголке около игрального автомата, заказала салат, фирменный эскалоп Le Volontaire, на десерт – чай с жасмином и ломтик торта «Опера». На аперитив попросила кисленький кир и, когда поднесла рюмку к губам, вдруг увидела, что из-за соседнего столика ей приветственно улыбается, подняв такую же рюмочку, молодой человек – потасканный, небрежно одетый, еще более небрежно причесанный. Очень странно: его облик показался Эмме знакомым.

Ах, все просто: парень слегка походил на Романа. Разрезом глаз, цветом волос, стройностью, легкостью в движениях. Правда, на его лице печать страдания и порока, а у Романа еще не стерлась юношеская жадность до всех искушений мира, готовность радоваться всему, что предлагает жизнь, и не видеть никаких горестей и печалей…

Что ж, вспомнить о своем, с позволения сказать, пасынке Эмме всегда приятно, поэтому она сдержанно улыбнулась в ответ, покачала в воздухе рюмкой, делая вид, что чокается, и тотчас забыла о парне, вновь обратившись к Фанни.

Глаза той были по-прежнему печальны, но лицо приобрело выражение озабоченное: довлеет дневи злоба его. Эмма ела медленно, тянула время – не только потому, что хотела внимательней присмотреться к Фанни, но и потому, что в этом бистро было необычайно уютно. Дивная атмосфера, смешение современности и старины; все вещи подобраны вроде случайно, вернее, никак не подобраны, но на всем печать изысканного вкуса, и обворожительна сама хозяйка, пусть и немолода, и в ней очаровывает то же смешение времен и стилей, которое ощущается здесь во всем…

– А позвольте уточнить, – раздался над ухом шепот, – вы флик или лесбиянка?

Вот это да! Тот самый оборванец, похожий на Романа!

– Ничего себе предположение! – возмутилась Эмма. – Вы сумасшедший, да?

– Ничего себе предположение? – хихикнул незнакомец и уселся рядом с Эммой. Из-под стола, за которым он сидел раньше, выбралась большая белая собака и улеглась, положив голову на его потертый кроссовок.

Вообще-то Эмма любила собак, и эта псина была симпатичной, но почему-то под ее взглядом ей стало не по себе.

– Вы извините, – оборванец улыбнулся, – я почему решил, что вы флик? Потому что вы переодеты, вроде как замаскированы. У вас на голове этот красненький паричок, хотя у вас лицо женщины совсем другого типа. К вашим глазам и коже подходят волосы или светлые, или темно-русые. И одежда эта дурацкая совершенно не ваша: манеры у вас не для этой жуткой робы.

Сегодня Эмма была в черных кожаных брюках, пиджаке (выделка кожи поганая, одежда при каждом движении ехидно поскрипывала) и в черной водолазке. Волосы – для контраста – морковного цвета, макияж соответствующий.

Маскировка неудачная или просто этот тип такой проницательный?

– Я не флик. – Она решила не показывать раздражения, воткнула вилку в эскалоп и отрезала кусочек. – Отличное мясо!

– Я не ем мяса, – небрежно сказал незнакомец. – Я вегетарианец. Кроме того, название этого блюда, Le Volontaire, наводит на мысль, будто вы едите несчастного, который добровольно согласился, чтобы из него нарубили эскалопы. Но это еще что. Здесь неподалеку есть бистро Le Viking, и там имеются фирменные отбивные. А ведь, говорят, они были ужасно волосатые, эти викинги, и никогда не мылись…

Эмма чуть не подавилась.

– Извините, – усмехнулся ее мучитель. – Я порчу вам аппетит? Только скажите, и я оставлю вас в покое. Говорите же: пошел вон! Если стесняетесь быть грубой, можете выразить свою мысль по-английски или по-немецки, я пойму. Или по-латыни: vade retto! Изыди!

А вот сказать тебе сейчас на чистом русском: «Иди на!..»

Эмма чуть не поступила именно так, но спохватилась. Этот придурок болтлив. Если его болтливость направить в нужное русло, можно кое-что разузнать о Фанни.

– Ладно, сидите, – великодушно махнула она и, отодвинув тарелку с недоеденным эскалопом (теперь ни кусочка не протолкнешь), принялась за бесподобный торт. – Я не флик, честно слово! А почему вы приняли меня за лесбиянку?

– Между прочим, меня зовут Арман, – отрекомендовался он и попросил у официантки еще рюмочку кира.

– Очень приятно, – ответила Эмма, не называясь.

Ни к чему такая короткость. Обойдется.

– Итак, почему я принял вас за флика или лесбиянку? Вы так таращились на Фанни, словно решили рассмотреть, какого цвета ее нижнее белье или не подложены ли в ее лифчик вместо поролоновых фолсиз пакетики с героином. Но, кем бы вы ни были, советую успокоиться: Фанни законопослушна, платит налоги, ни в какой криминал в жизни не ввяжется, а прелести однополой любви ее не интересуют.

– Какая жалость, – усмехнулась Эмма. – То есть у меня никаких шансов?

– Никаких! – мотнул головой Арман. – Тем более в этом образе женщины-вамп. Эту публику Фанни ненавидит. Одна такая вампирша, кстати, бывшая подруга, увела у нее любовника. Там была такая любовь, но появилась Катрин…

– Ага, эту блондинку зовут Катрин, – кивнула Эмма.

– А откуда вы знаете, что она блондинка? – вскинул брови Арман, и Эмма чуть не брякнула: «Да я ее только что видела в музее д’Орсе!» – но вовремя прикусила язычок.

– Да я просто так сказала, – выкрутилась она. – Ваша Фанни брюнетка, значит, любовник мог променять ее на какую-нибудь крошку-блондинку.

– О нет, Катрин не крошка, у нее замечательные формы, отнюдь не силиконовые, и вовсе не пустая голова. Она работала модельером. Теперь-то, конечно, бросила все и сидит на шее у любовника, развлекается походами по магазинам, иногда только посещает Лувр или д’Орсе вместе со своей школой рисования. Фантазия у нее отличная, у Катрин, только рисует она неважно, вот и набивает руку.

– Слушайте, – сказала Эмма с интересом, – вы настолько хорошо осведомлены о жизни этой Катрин, что можно подумать, будто вы к ней не равнодушны.

Показалось, или Арман слегка напрягся?

– Да что вы, я ее видел только раз или два, и то мельком, – сказал он как-то очень уж небрежно. – Все сведения от Фанни, которая проклинает ее налево и направо и готова рассказывать о ней каждому.

– Да уж, – Эмма вспомнила роковую роль, которую сама сыграла в жизни своей подруги Галины, – брошенные женщины словоохотливы. Но Фанни, наверное, отчасти виновата сама. Зачем она знакомила Илларионова с Катрин, если знала, какая это хищница, а главное, как она нравится мужчинам?

Что же она делает, безумная? Зачем она назвала Илларионова? Сейчас Арман спросит: «А откуда вы знаете, как его фамилия, этого русского?»

– Конечно, вы правы, – он вздохнул, – она хвасталась своим Лораном перед первым встречным. И не удержалась, чтобы не продемонстрировать его Катрин. У них и раньше было какое-то соперничество из-за мужиков, вот Фанни и не могла не похвастаться.

Лоран? Почему Лоран – чтобы не калечить язык?

– Ничего, – торопливо ответила Эмма, чтобы отвлечь внимание, – Фанни симпатичная, найдет себе другого, и очень скоро. Может быть, не столь богатого, но помоложе, покрасивее, поинтереснее…

– Вы не видели Лорана! – значительно поднял палец Арман. – Очень импозантный мужчина. И, как говорили во времена наших бабушек, грех из глаз так и брызжет. В том смысле, что он очень сексуален. Разве что, в самом деле, какой-нибудь молодой красавец сможет затмить его в глазах Фанни. Кто-нибудь вроде меня…

И он скорчил такую гримасу, что Эмма не выдержала и расхохоталась.

– Смейтесь, смейтесь, – с трагическим видом клоуна, привыкшего к насмешкам, продолжал Арман. – Женщины почему-то пренебрегают мною как любовником, предпочитая видеть во мне только друга, а между тем я не только в дружбе, но и в любви могу быть верным, как пес! – Он приподнял ногу, и голова дремлющей собаки тоже приподнялась. – Таллеман де Рео в своих «Занимательных историях» рассказывает прелестную историю о том, как одна собака стала свидетельницей злодейского убийства ее хозяина, а потом выследила убийцу. Это было весьма высокопоставленное лицо, королевский придворный. Собака кинулась на него, принялась лаять, метаться. Когда король обратил на это внимание, она привела его к яме, где коварный убийца зарыл ее убитого хозяина. И снова она бросалась на злодея, пока его не схватили, не обыскали и не нашли при нем каких-то вещей, принадлежащих мертвому. Разумеется, негодяя казнили, и все благодаря преданности собаки. Вот и я могу быть таким же ради женщины, которая меня полюбит!

С этими словами он вдруг взял руку Эммы и поцеловал в ладонь.

Забавные ощущения.

Однако этот Арман может быть опасен.

– Почему бы вам не обратиться к Фанни? – Она отдернула руку. – Утешитель и друг нужен ей, а не мне. Можно мне счет?

Счет был выписан немедленно, Эмма торопливо расплатилась и встала, не глядя на Армана.

– Извините, – жалобно пробормотал он, но она ушла, не оглядываясь.

Разумеется, ей и в голову не пришло, что, едва она скрылась за порогом, как Арман ткнул носком в бок Шьен. Собака мгновенно стряхнула дремоту, бодро вывернулась из двери и побежала за ней. Однако слежка была недолгой: дойдя до пересечения бульваров Осман и Монмартр, Эмма спустилась в метро. Шьен тоже поспешила вниз, но почти сразу потеряла ее: на этой станции скрещивались четыре линии, и народу всегда было много.

С виноватым видом Шьен вернулась в бистро и снова положила голову на кроссовок Армана.

– Что, не повезло? – Он погладил ее шелковистые уши. – Ничего, повезет в другой раз. Что-то мне подсказывает, что мы еще встретимся с этой прекрасной дамой.

И он не ошибся.

Черт бы его подрал!

 

Париж, наши дни

– Знаете, – холодно сказала Эмма, наконец-то решившись поднять глаза на Армана, – по-моему, вы ошибаетесь. Вы меня с кем-то перепутали.

– Лучше бы вам вспомнить нашу первую встречу, – он не отступал, – потому что мне нужно вам кое-что сказать. Кое-что интимное, а двум старым знакомым куда легче раскрывать друг другу интимные тайны.

– Вообще-то я не собираюсь ничего вам раскрывать.

Эмма уже открыла замок и пыталась проскользнуть в дверь, но собака обошла ее и легла на пороге, преграждая вход.

Ишь, как он ее выдрессировал, этот Арман!

Неужели он действительно ее узнал? Но как, каким образом? Она тогда выглядела иначе, была в жутком парике и ехидно поскрипывающем костюме. Скорее всего, Арман уловил какое-то смутное сходство и теперь берет ее на пушку, только и всего.

Врешь, не возьмешь, как говорил бессмертный Василий Иванович Чапаев.

– Собачка, – Эмма легонько коснулась грязно-белого косматого бока носком туфельки, – пропусти меня, а?

Устремленные на нее карие собачьи глаза повлажнели. Эмма отлично знала, что собаки к ней относятся по-особенному, словно признают ее безоговорочную власть над своим племенем. Ни одной и в голову не могло прийти ее укусить. Эмма их не боялась – признавала их существами разумными, и они это ощущали.

Вот и эта псина вздрогнула и приподнялась, словно собралась отойти от двери.

– Шьен, – укоризненно произнес Арман. Собака забила хвостом и снова улеглась, доказывая преданность хозяину, а не этой особе, которая чуть не заставила ее пойти на преступление. – Вот так! – удовлетворенно сказал Арман.

– А ну уберите собаку! – вдруг выкрикнула Эмма. – И пошел вон отсюда, слышишь?

Она стиснула кулаки, вонзила ногти в ладони, чтобы прийти в себя. Надо же, пусть на мгновение, а потеряла голову. Конечно, в последнее время столько всего случилось, что требовало постоянного самоконтроля!.. Это напряжение ее измучило, она и не ожидала, что самые простые вещи будут даваться так тяжело, невероятно тяжело, и даже мысль о том, что она сама все это…

Эмма резко мотнула головой.

Не думать. Ни в чем себя не упрекать. Да и упрекать не в чем! Она все делает правильно. А сейчас нужно взять себя в руки и отделаться от Армана, чтоб он сдох вместе со своей собакой!

Нет, собака пусть живет, собаку жалко. Армана – нет.

И тут Эмма услышала его голос.

– Мадам, не стоит отрабатывать на моей собачке ваши чары. Довольно того, что вы свели с ума меня. Да-да. – Он криво усмехнулся, словно сам себе не верил, словно стыдился этого признания. – Из-за вас, между прочим, я нарушил обязательства перед человеком, который меня нанял…

– Нанял вас? Кто? Зачем? Следить за мной?

– Да не за вами, – отмахнулся Арман. – Вас я выследил случайно. Нет, сейчас-то я сознательно шел за вами, чтобы больше не упустить, но до этого по утрам на углу рю де ла Бурз и де Ко– лонн…

Эмма приоткрыла сразу пересохшие губы, силясь вздохнуть.

Угол улиц де ла Бурз и де Колонн! Дом Фанни!

Он знает!.. Что он знает?

– Послушайте, я вам все объясню, – торопливо заговорил Арман, хватая ее за рукав. – Но неудобно говорить на улице. Давайте зайдем ко мне, я живу неподалеку, вон там. – Он махнул в сторону бульвара Ришара Ленуа.

Идти к этому бомжу, к этому клошару? Еще недоставало!

Хотя какой же он клошар? У него есть квартира. Можно себе представить, конечно, что это за квартира. Помойка! И на этой помойке он, понятное дело, будет шантажировать Эмму: или он расскажет Фанни, что она следила за ней, или…

Или что?

При желании от всего можно отпереться. Тогда в бистро была вовсе не она. Какой паричок морковного цвета, какой костюмчик? У вас галлюцинации, дорогой мсье! Ах да, он же видел ее около дома Фанни. Случайность, чистая случайность. Но что, если он видел ее там не единожды? И не только там?

Ладно, пусть докажет, наговорить можно что угодно. Еще неизвестно, что он сам делал у дома Фанни, этот мерзкий соглядатай.

Да, кстати, что он там делал?

Неважно, сейчас главное – отделаться от него.

– Не понимаю, о чем вы говорите. И уберите ваши грязные руки, дайте мне пройти.

И тут Арман отчудил: вытянул руки перед глазами Эммы и повертел ладонями туда-сюда.

– Нет уж, руки у меня не грязные! – с внезапной обидой воскликнул он. – Вас, может быть, это удивит, но я брезглив! И лучше нарушу маскировку, чем буду ходить с нечищеными ногтями!

Маскировку?

– Да, – торопливо сказал Арман, заметив по ее лицу, что она мысленно уцепилась за это слово. – Конечно, это все карнавал, игра, роль! – Он брезгливо потянул ворот-хомут своего растянутого, потерявшего первоначальный цвет свитера. – Я ведь сыщик. Не настоящий флик, нет, а просто частный детектив. Примерно полгода тому назад меня наняли следить за Фанни.

– Следить за Фанни? – эхом отозвалась Эмма.

– Как вы думаете, кто меня нанял? Нетрудно догадаться!

Илларионов? Да нет, зачем ему? Он уходит, не оглядываясь.

– Катрин?

– Конечно. Она очень боялась, что Лоран пожалеет Фанни и решит к ней вернуться. Ему нужна другая женщина, не просто телка, как эта Катрин, у которой вместо разума – острейшая женская интуиция. О, Фанни поинтересней, и намного! Катрин ни за что не хотела, чтобы Лоран вернулся к прежней пассии, и решила опорочить ее в его глазах. Фанни – горячая штучка, Катрин это знала (они ведь некогда приятельствовали и много чего друг о друге знают) и не сомневалась, что одной она не останется. Доказательства нового увлечения она, Катрин, быстренько представит Лорану. Это окончательно отвратит его от Фанни, и тогда Катрин может спокойно спать на своих черных шелковых простынях.

– А вы откуда знаете, какие у нее простыни?

Если она думала смутить Армана, то напрасно.

– Однако Катрин ошиблась, – как ни в чем не бывало продолжил он. – Разрыв с Лораном нанес Фанни слишком глубокую рану. Долгое время она вообще не обращала внимания на мужчин. Похудела, постарела, стала гораздо хуже выглядеть. Честное слово, жалко было смотреть! И не усмехайтесь, не усмехайтесь, – погрозил он пальцем Эмме, которая не смогла сдержать очередной ехидной улыбочки, – я в самом деле начал ее жалеть. Я к ней привязался, как… к старшей сестре, как к доброму другу, ведь полгода я жил ее жизнью, следил за ней с утра до вечера. И вот в одно из таких утр…

Он перевел дыхание и многозначительно посмотрел на Эмму. Та изо всех сил старалась сохранять невозмутимое выражение, но ее уже выдали напрягшиеся челюсти: слишком крепко стиснула она зубы, чтобы выдержать удар, который ее ждал.

Арман мог не продолжать, она знала, о чем пойдет речь.

– Однажды я заметил, что за Фанни неотступно следует еще один спортсмен. Вернее, спортсменка. Когда Фанни подходила к своему заветному месту у поворота на Пон-Неф, та, другая женщина пряталась за ларями букинистов. Потом она подходила к той же скамье и какое-то время смотрела на эту скамью, на фонари, на реку, словно пыталась понять, почему это место так много значит для Фанни!..

… В седьмом часу утра таинственно светятся пещеры подземных гаражей. Безмятежно возятся в лужах голуби и чирикают воробьи в сквере напротив дворца Ришелье. Пять роскошных мраморных дам, хранительниц воды в фонтане, еще спят. И Мольер в своем кудрявом каменном парике тоже спит на стыке улиц Ришелье и Мольера, облокотившийся на открытый каменный том своих пьес. Рядом Мадлен и Аманда, его неразлучные музы-любовницы, дремлют с широко открытыми глазами.

На торце Malte Hôtеl Opéra прямо по штукатурке искусно нарисован балкон с приоткрытой дверью, откуда выглядывает улыбчивый молодой человек, приветственно взмахивающий рукой. В то первое утро, когда Эмма только начала следить за Фанни, он здорово ее напугал, этот парень, такой всезнающей была его улыбка! Да, чего он только не нагляделся со своего наблюдательного поста… Скоро Эмма к нему привыкла, перестала бояться и лишь помахивала ему, пробегая вслед за Фанни по рю Ришелье.

Загадочно мерцают умело подсвеченные витрины магазинчиков, в которых любое барахло кажется сокровищем. Главные ворота Лувра еще закрыты, спят картины, спят статуи, спят тени и призраки королей и королев, герцогов и герцогинь, их фавориток и фаворитов. Изредка взревет мотоцикл, черной тенью мелькнет по рю Риволи, а так слышен лишь шум фонтана, увенчанного фигуркой неутомимого Гермеса. Рядом с фонтаном холодно, пробирает дрожь. Фанни ускоряет бег, быстрее бежит и Эмма.

Вот и набережная Лувра. Открываются рестораны, из-за решетки перед входом в зоомагазин слышен возбужденный собачий лай и шибает таки-им запашком!.. Лучше перебежать на противоположную сторону. Лотки букинистов заперты на старомодные висячие замки, огни барж-ресторанчиков дрожат в бледно-зеленом зеркале Сены. Удивительная река – вода в ней всегда зелена, даже когда отражает серое, войлочное, тяжелое зимнее небо.

Вот Пон-Неф, вот фонарь, вот скамья. Фанни перегибается через перила, смотрит на воду, потом выпрямляется, оглядывает набережную. Она ждет.

Что ж, решает однажды Эмма, пусть, наконец, дождется.

Она провела рукой по лбу.

Арман знает? Или это блеф?

– И что, – она охрипла от волнения, – что дальше?

– Однажды утром Фанни встретилась на мосту с молодым человеком. Потом он пришел в бистро. Потом они оказались вместе в вагоне метро. Произошло ли это случайно или некто разузнал и этот маршрут Фанни, ведь она частенько навещает свою тетушку на рю де Валанс? Неважно! Важно то, что молодой человек и Фанни стали неразлучны. Она помолодела, похорошела, расцвела. Она нашла замену Лорану, а я – тот материал, который мог представить моей клиентке.

Черт, как бы отделаться от этого мерзавца? В свете того, что он рассказывает, некоторые события начинают выглядеть совершенно иначе. Нужно предпринять кое-какие меры, да побыстрей!..

Арман глядел на нее глазами наркомана, который вдруг увидел вожделенный шприц.

– Я уже говорил вам, что обманул ее. О да, сначала я собирался все рассказать Катрин, однако произошло событие, после которого я… Оно меня поразило, нет, потрясло! Я решил подождать. Тем временем Катрин сама узнала о молодом любовнике Фанни: та не преминула похвастать им перед заклятой подругой. Право, женщин жизнь совершенно ничему не учит! – воскликнул он запальчиво, словно бы даже с обидой.

На языке, которого Арман не знает, это называется «наступать на одни и те же грабли», и Эмма, между нами говоря, приложила все усилия, чтобы Фанни на эти самые грабли наступила. Однако Арман не поймет, если она так ответит. Ничего не поделаешь, непереводимая игра слов.

– Этот молодой человек – его зовут Роман – приглянулся Катрин, и она решила завладеть им. Не могу сказать точно, как это произошло, однако Фанни он бросил и уехал с Катрин. Думаю, она держит его в своем тайном гнездышке на бульваре Сен-Мишель – там, где на постели черные простыни.

Он сделал паузу, не отрывая жадного взора от лица Эммы, но она стояла совершенно невозмутимо. Только ноздри дрогнули, но, может быть, ей просто неприятен запах парфюма вон той проходящей мимо девицы?

Ишь какая. Ничем ее не проймешь.

Арман усмехнулся. На самом деле он отлично знал, чем пронять эту каменную статую – если, конечно, бывают каменные статуи, источающие такое сексуальное притяжение. Куда до нее Венере! Та просто кукла, красивая кукла, а эта…

«Ничего, сейчас ты у меня попляшешь!» – почти с ненавистью подумал он.

– Роман, ваш… сын. – Пауза была столь мимолетна, что посторонний не уловил бы.

Статуя уловила: вскинула глаза на Армана и тотчас отвела. Бледные щеки порозовели.

Заволновалась? Еще бы, почуяла недоброе.

– Ваш сын и не подозревает, с кем связался. Опасна не Катрин: она хоть и стерва, но довольно безобидная, – смертельно опасен ее любовник. Он связан здесь, в Париже с людьми, которые лоббируют новый законопроект – о легализации игорного бизнеса, об открытии целой сети общедоступных игорных заведений. Надеются добиться этого не только в нижней палате парламента, но и утвердить в сенате. Причем одновременно добиваются этого две группы бизнесменов, которые соперничают друг с другом. Есть мнение, что череда нераскрытых убийств и терактов – их рук дело. Полиция пока молчит, не делает никаких заявлений.

– Но при чем здесь Илла… Лоран? – спросила Эмма. – Его в чем-то подозревают?

– Нет, пока нет. Он очень осторожен, хитер. Боюсь, он может заподозрить, что Роман – агент его конкурентов, которые пытаются что-то узнать через любовницу. Очень может быть, их интересует российское прошлое Лорана. Какая разница, лишь бы скомпрометировать его, а через него те политические силы, которые обещают поддержку команде, куда входит Лоран.

Какая чушь! Полуправда, полувранье. Но чего он добивается? Почему так старается уверить ее, что Роману грозит смертельная опасность? Откуда вдруг такая забота?

– Я не совсем понимаю, чего вы хотите и зачем меня пугаете, – сказала Эмма. – Логика такая: я должна испугаться, разыскать Романа и спасти его от Катрин. Мне совершенно безразлично, с кем он спит, – это его выбор, на который я не имею права влиять. Мне только непонятно, ради чего вы суетитесь? Хотите, чтобы Роман вернулся к Фанни? Вы желаете устроить ее личную жизнь? Или вы ревнуете к нему Катрин? Я ничего не понимаю!

– У меня есть средство вас убедить, – холодно сказал Арман. – Но для этого вы должны зайти ко мне.

Эмма вскинула брови и усмехнулась.

– Да чего вы боитесь? – вскипел он. – Я не собираюсь вас насиловать!

«Это правда. Ты сама мне отдашься, когда увидишь…»

Эмма пожала плечами.

– Поверьте, – теперь его голос звучал умоляюще, – это для вашего же блага!

– Да почему вы заботитесь о моем благе?

– Я люблю вас.

Оба уставились друг на друга: он – потрясенный тем, что сказал, она – ошеломленная тем, что услышала.

– Пойдемте, прошу вас! Клянусь, я не причиню вам вреда. Хорошо, если вы меня боитесь, позвоните кому-нибудь, этому вашему Роману, друзьям, если они у вас есть, в полицию, что ли… Назовите мой адрес, скажите, что, если через час от вас не будет вестей, пусть приедут с автоматами, в бронежилетах, с гранатами!..

О какой любви он говорит? Она чувствовала опасность, исходящую от этого человека.

Что делать? Не у кого спросить совета. Ох, почему, почему Эмме всегда в этой жизни приходится рассчитывать только на себя?

Неизвестно, как поступит Арман, если она откажется.

Эмма опустила взгляд и встретилась глазами с Шьен. Собака несколько раз ударила хвостом по мостовой и встала. Потянулась.

– Хорошо, – сказала Эмма неожиданно для себя самой. – Идемте. Который дом? Вон тот?

И пошла, слыша за спиной торопливые шаги Армана, который от неожиданности замешкался, а теперь бросился догонять ее.

 

Париж, наши дни

– Хотела бы я понять, – лениво протянула Катрин, – что тебе от меня нужно? – И длинно зевнула, приоткрыв алую шелковую пасть.

На самом деле спать ей не хотелось совершенно, все тело было напряжено, глаза прищурены, и зевать никак нельзя было – есть шанс очень многое прозевать. События могли выйти из-под контроля. Катрин терпеть не могла, когда ситуация выходила из-под ее контроля! А поскольку она не отличалась глобальным умом и широтой мышления (и, между прочим, сама признавала за собой этот недостаток, но молча признавала, молча: люди должны быть осведомлены только о достоинствах Катрин), приходилось все время быть настороже, в боевой готовности к неприятностям. Однако главным средством существования Катрин (и главным удовольствием ее жизни) всегда был какой-нибудь мужчина, а она прекрасно знала, что мужчины предпочитают видеть в женщине не амазонку, а кошечку-мурлыку, а потому образ безмятежной, ленивой, сладко потягивающейся киски стал ее второй натурой. Выходить из этого образа она позволяла себе только в постели, когда кошечка превращалась в тигрицу.

Вообще Катрин была убеждена, что отлично разбирается в мужчинах, досконально изучила их привычки и причуды, а потому виртуозно умеет ими манипулировать и извлекать из их карманов и ширинок максимум пользы и удовольствия для себя. Однако этот мальчишка, который вот уже вторые сутки трудился в ее постели, то и дело ставил ее в тупик. Катрин не могла, пожалуй, и себе самой объяснить, почему ей кажется, будто для Романа она тоже в некотором роде игрушка.

Вот интересно, да? Катрин завладела им не только потому, что так уж сильно желала обездолить бедную старушку Фанни. Мальчишка ее очаровал; он был не просто красив (может, даже и не слишком красив, подбородок-то подкачал) – он светился, в нем огонь горел, это чувствовалось в каждом движении и каждом взгляде. Катрин, перебравшая на своем веку не один десяток мужчин, этот огонек разглядела мгновенно и решила около него обогреться.

Ни о каких взаимных чувствах она не помышляла, чувства – это для сентиментальных дурочек вроде Фанни, а ей нужна была только энергия юности. Молодой любовник – лучшее средство помолодеть самой! Она подержит его около себя несколько дней, потому что Лоран сейчас занят какими-то дурацкими делами (о нет, Катрин очень уважала его дела, они приносили деньги, и часть этих денег оседала в ее карманчиках, но считала хорошим тоном презрительно надувать губки, когда речь шла о заботах Лорана), ему не до нее, он то встречается с партнерами, то уезжает из Парижа, то мотается по антикварным салонам и выставкам, пополняя свою коллекцию натюрмортов, то запирается дома, чтобы хорошенько подумать, то бродит по своему любимому д’Орсе… Катрин ходила с ним, пока не нарвалась на скандал с Фанни, потом стала предпочитать Лувр, и не напрасно, вон какого мальчика себе отхватила. Ему предстояло тешить ненасытную плоть Катрин до тех пор, пока Лорану не надоест заниматься добыванием денег.

А впрочем, неужели после этого она расстанется с Романом?

Восхищенная первыми сеансами секса с этим неутомимым божеством, Катрин в конце концов решила оставить его себе. Лоран – для дела, для денег, для жизни, Роман – для удовольствия, какого Лоран дать просто не способен: не та оснастка, не та техника. Разумеется, обустроить ситуацию нужно так, чтобы основной любовник даже не заподозрил о существовании дополнительного. Лоран не потерпит неверности, убить он Катрин, может, и не убьет, но вышвырнет ее вон – это точно. И, того глядишь, вернется к Фанни.

Этого допустить никак нельзя. Конечно, не стоило пытать судьбу, нужно было натешиться и отвезти его на тот самый угол де ла Бурз и де Колонн, где Катрин его подобрала. Однако слишком уж велико оказалось искушение владеть сразу двумя мужчинами, прежде принадлежавшими Фанни. Со стороны могло показаться, будто Катрин бедняжке за что-то мстит, за какую-то старую обиду. Да ничего подобного! Ничем ее Фанни не обидела, дорожку ни разу не перешла – хотя бы потому, что до появления Лорана они ходили по разным дорожкам и паслись на разных пастбищах.

Итак, она отняла Романа у Фанни, затащила на себя, под себя, имела его по горизонтали и по вертикали, в постели, на столе, на полу, в кресле, в ванне… где еще? Ах да, в автомобиле, как же она могла забыть, с этого же все и началось! И вдруг совершила потрясающее открытие: этот фаллоимитатор в человеческом облике не просто обслуживает Катрин. Он удовлетворяет с ней свою горячую потребность в сексе, но перед глазами у него другое лицо, он обнимает другое тело и в сердце его – другая женщина.

Кто? Неужели Фанни до такой степени его зацепила, что, даже уйдя к другой женщине – более красивой, более молодой, вообще более, – он не может ее забыть? Но тогда почему, бога ради, он ушел от Фанни и даже не дает себе труда позвонить: жив, мол, здоров, не ищи меня с полицией, прощай навсегда?..

Фанни он не звонил, это точно. Всего однажды он попросил у Катрин телефон, сказал, что должен успокоить мать, которая, конечно, волнуется. Катрин так настроила портабль, чтобы номер не определялся: ей совсем ни к чему, чтобы какая-то баба ей названивала, требуя вернуть сыночка. Роман отправил коротенькое сообщение, но уничтожил его, и Катрин не удалось даже узнать, куда оно ушло: номер Роман тоже уничтожил. Не то чтобы она была так любопытна, но зачем такие сложности, если речь идет всего лишь о мамаше?

Нет, здесь что-то было не так, Катрин это чуяла всей своей кошачье-тигриной натурой. Именно тогда у нее и зародилось подозрение, что Роману от нее что-то нужно. Не просто секс, не только подарочки в виде одежды, обуви и парфюмов (это как бы само собой разумелось, ведь и Катрин приятно, чтобы ее мальчик благоухал, как цветок, и был одет подобающе), нет, ему было нужно что-то еще. Автомобиль, может быть? Рано, еще не заслужил. Если Роман поведет себя разумно, у него все будет! Может быть, не все, но очень многое. Конечно, придется потрудиться, чтобы удержаться при Катрин, ведь хорошеньких фаллоимитаторов полно, конкуренция в этом бизнесе невероятная. Не Роман, так кто-нибудь другой.

Не Роман? Другой?

Она уже не хотела другого! Катрин с неудовольствием пришлось признать, что за эти два дня она успела привязаться к Роману. И дело не только в неописуемом наслаждении – никто и никогда не шептал ей таких безумных слов, никто не носил ее на руках, чтобы тут же бросить на постель, свернуться рядышком, уткнувшись в ее плечо и сплетя ноги с ее ногами, и сонным голосом попросить:

– Спой мне!

Первый раз она чуть не расхохоталась, но тут же ее прошибла слеза. Вспомнила, как он в самые обжигающие минуты становится похож на испуганного мальчишку, которого женщина впервые сбила с пути, и, сама себе дивясь, вдруг запела песенку своего детства. Сколько лет даже не вспоминала, а тут и слова, и мелодия выплыли из неведомых глубин, совершенно как эти маленькие рыбки, о которых она и спела Роману:

И он уснул в ее объятиях под звуки этой песенки. А Катрин долго не могла сомкнуть глаз, так теснило сердце.

В какой-то передаче она слышала, что женщина заводит молодого любовника не только потому, что он сильней и неутомимей ее немолодого мужа, и не только потому, что хочет напоследок – напоследок, надо же сказать такое! – погреться у костра молодости. К молодым тянет тех, у кого слишком велик запас неистраченной нежности. Не только в том дело, что у них нет детей, и дети могут быть, но сердце полно любовью, которую надо на кого-то излить. Ее любили, а она – нет. И вот теперь, напоследок…

Merde!

Катрин попыталась вспомнить, любила ли она кого-нибудь. Мужчин? Вот еще, пускай сами ее любят. Но вот это самозабвенное девчоночье счастье, которое вдруг охватило ее в объятиях Романа, эта щемящая боль в сердце, эти слезы, которые внезапно навернулись на глаза и обожгли…

Нет, нельзя, не дай бог его полюбить! Она же чувствует его отстраненность, он постоянно думает о чем-то или о ком-то. Он использует Катрин, а она-то была убеждена, что сама использует его!

Зачем он ее использует? Зачем она ему нужна?

Катрин, при всей своей хитрости и кошачьем лукавстве, была очень нетерпелива. Хуже нет – ждать следующей серии фильма. Еще она всегда норовила заглянуть на последнюю страницу детектива, чтобы заранее знать, кто убийца. Сейчас она приняла самый равнодушный вид и с зевком спросила Романа:

– Хотела бы я понять, что тебе от меня нужно?

Если бы он начал пылко уверять, что дело в любви с первого взгляда, Катрин сразу поняла бы: вранье. Может, и выставила бы его вон – с трудом, но нашла бы для этого силы, пока не увязла в этой непрошеной нежности. Но он не ответил, он уже спал. Тепло дышал приоткрытым ртом в ее плечо и безотчетно водил пальцами по волоскам на ее лоне. Катрин ничего не оставалось, как усмирить глупое сердце и самой искать ответ.

Проснулась с тоской. Горьковатым медом и сладким молоком пахнет тело Романа. Молодость, зачем ты проходишь? Неужели и этот совершенный комок плоти станет сморщенным, дряблым, жалким? Честное слово, лучше бы ему умереть.

Катрин таращилась в темноту, вспоминала Фанни, которая там, в своей квартирке на пятом этаже не находит места от ревности и тоски, и вдруг догадка, как Фанни могла так оплошать и показать ей Романа, пришла сама собой, будто кто-то на ухо шепнул.

Никакой глупости, только голый расчет. Фанни знала, что делала. И Катрин, и ее безудержную жадность до красивых вещей, будь это кольцо, туфли, автомобиль или мужчина, отлично знала. Фанни нарочно подставила ей Романа. Нарочно!

Для чего? Наверное, теперь она ищет способ донести Лорану о новом любовнике Катрин. «Да она шлюха, ты зря с ней связался, еще неизвестно, что она подцепит от этого мальчишки, а ты от нее. Ах, ты пользуешься презервативом? Фу, какая тоска, все время с резинкой!.. Но это понятно, ты ей не доверяешь, этой шлюхе, а вот помнишь, как у нас с тобой было, без всяких дурацких чехлов, просто шикарно, потому что ты мог мне доверять!»

Преданная Фанни по-собачьи посмотрит в глаза Лорана, и он не устоит: Катрин вышвырнет пинком под зад, а Фанни вернет в свою роскошную постель, которую он, идиот, ни за что не пожелал застелить черным шелком. Он, видите ли, предпочитает белый, без намека на рисунок, чуточку шершавый лен.

Не такая уж бредовая догадка.

Только вот какая штука.

Едва только Катрин согнала бывшую подругу с этих льняных простыней, как немедленно приняла кое-какие меры, чтобы оградить свои позиции от нового вторжения Фанни. Был нанят некий оболтус, бывший флик по имени Арман, уволенный со службы и заделавшийся частным детективом. Катрин его рекомендовала одна знакомая, для которой Арман выследил мужа-изменника и помог подвести его под блистательный бракоразводный процесс. Дама называла Армана величайшим соглядатаем в мире. Катрин не требовалось ничего сверхъестественного – только следить за Фанни и немедленно сообщить, когда на ее горизонте появится мужчина. Она не сомневалась, что пояс верности Лорану Фанни развяжет очень скоро, не позднее, чем через месяц после разрыва. Ладно, через два. Однако Арман, регулярно (раз в неделю) предоставлявший работодательнице отчеты, уверял, что пояс верности все еще завязан на самый крепкий узел. Это и озадачивало, и смешило Катрин, она продолжала платить Арману, за минувшие месяцы она перечислила на его счет целое состояние – и вот сюрприз. Уже месяц у Фанни молодой любовник, а Арман об этом ни полслова!

Какие напрашивались выводы? Фанни заметила слежку и перекупила Армана. Катрин пребывала в уверенности, что все спокойно, в то время как Фанни поспала немножко с Романом, проверила его деловые качества и решила подложить под разлучницу эту мину незамедлительного действия. Почему бы нет? А Арман продолжает усыплять ее бдительность дурацкими отчетами. Нет, настала пора разобраться с этим обманщиком и дармоедом!

Катрин была готова буквально сейчас начать разбираться с паршивцем Арманом, однако это оказалось не так просто: она куда-то задевала визитку с его телефоном, проискала полдня и, к своему изумлению, нашла, правда, не саму визитку, а рекламную листовку с адресом. Номер телефона на ней имелся, да что толку, если абонент постоянно недоступен? Но у Катрин была такая натура, что если она чего-то хотела, то должна была получить это немедленно, все прочее становилось несущественным. Сейчас она хотела скандала с Арманом – то-то задергается этот оборванец, этот нищий флик, когда она потребует назад деньги! Да, она решила поехать поискать его, и даже недоумение, даже явная обида Романа, которого ни с того ни с сего оставляли одного, ничего для нее не значили. Может быть, если бы он набросился на нее, скрутил и потащил в постель, она никуда бы не поехала, но он надулся, сел перед телевизором, нашел какой-то детектив…

И ладно, больше сил останется на ночь. Катрин ушла.

Зря ты это, парень. Всякую работу надо делать хорошо, даже если она тебе не по нутру. Задержал бы тогда Катрин – глядишь, и жив остался бы.

Хотя это вряд ли. Звездочка твоя давно уже погасла, и – раньше ли, позже ли – тебя стерла бы с лица земли не ненависть, так любовь, не любовь, так ненависть…

 

Париж, наши дни

На двери Армана был точно такой же золотисто-черный кодовый замок, как в подъезде на рю де Прованс. Эмма сняла там комнату для прислуги на другой день после того, как узнала, где работает Фанни. Сразу пошла в агентство недвижимости на пляс Републик и попросила найти самое дешевое, самое простое жилье в квартале Друо.

– Мало шансов! – заявил, играя глазами, молодой негр в белой рубашке, которая делала его кожу еще темнее. Вот странно: она отливала фиолетовым. Значит, лиловый негр Вертинского – не выдумка? А ладони у него были желтовато-розовые, словно нарочно выкрашенные… – Очень мало шансов.

Комната в квартале Друо нашлась. Разумеется, последняя, единственная.

– Невероятно, – пробормотал негр, всплескивая розовыми ладонями. – Поздравляю вас, мадмуазель!

И этот туда же. Мадмуазель!..

– Желаете посмотреть комнату? – Он откинулся на стуле так, что Эмма видела бугор, вспухший между бедер. – Если угодно, я лично отвезу вас туда, причем немедленно.

Ага, и что потом? Эмма представила его тело – лиловое, с этими розовыми ладонями и, конечно, розовыми ступнями. Бр-р, перебьешься!

– Нет нужды, – сказала она сухо, – я согласна на любую комнату. Давайте оформим документы.

Он так откровенно огорчился, что пришлось немножко поиграть с ним глазами на прощание, чтобы утешить. Да ладно, разве с нее убудет? Приятно получить еще одно подтверждение собственной неотразимости.

Нет, правда, с миром что-то случилось или это что-то в последние пять лет с ней? Она всегда нравилась мужчинам, но эти годы мужской мир натурально сходил с ума по Эмме Шестаковой. Даже в самой яркой, в самой ослепительной юности не приходилось видеть, чтобы мужики так откровенно шалели при ней. А теперь?..

Но у нее же морщинки! И волосы приходится красить, чтобы скрыть седину! И хоть она выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, но видно же…

Или у них у всех Эдипов комплекс, который они тщательно скрывают в любое другое время, пока не смотрят на Эмму?

Кстати, она не одна такая, во многих женщинах это есть, взять хотя бы Фанни или Катрин. Вот интересно, если бы им сесть втроем и обменяться впечатлениями, на чьем счету оказалось бы больше разбитых сердец? О да, соберись они втроем, эти три девицы под окном, им было бы что обсудить!..

Эмма нахмурилась, но тотчас тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания. Не думать об этом! Не злить, не мучить себя попусту. Сейчас главное – отбиться от Армана.

На повороте площадки она оглянулась и увидела, что Шьен за ними не пошла – легла на коврик у громадного зеркала на стене холла.

Открыли дверь в квартиру. Ну и планировка! Крохотная прихожая с дверкой в туалет. Арка – выход в столовую, она же кухня, она же спальня, она же гостиная, то, что у французов называется студия. В углу той же студии газовая плита с вытяжной трубой, раковина, мойка и неудобный кухонный столик. Чуть поодаль низкий диван, стол с компьютером, еще один стол, уставленный какими-то плоскими разноцветными коробками. Одна такая коробка стоит прямо на полу, чуть не посреди комнаты. Третий столик – маленький, с проигрывателем и стопкой дисков, здесь же несколько фотоаппаратов. Мутное зеркало на стене, под ним тумба, покрытая пылью. Кроме этой пыли, головной щетки и еще низкой вазы с поблекшими иммортелями, на тумбе ничего. Раздвинуты дверцы большого встроенного шкафа – видны стеллажи с книгами, полки с бутылками и плечики с одеждой. Арман вдруг метнулся вперед и стыдливо закрыл шкаф. Дверцы сомкнулись с ужасным скрежетом, Эмму даже передернуло.

Окна, конечно, без штор, только бледно-серые жалюзи, от этого свет в комнате какой-то унылый. Вообще все здесь унылое, бледное, тусклое, неживое. И тем более яркими кажутся большие фотографии на стенах. Портреты женщин, нет, одной только женщины.

Очень красивое лицо. К чертам можно придраться, но это выражение страсти, полудетского восторга, безудержного веселья, которым оно светится, делает его прекрасным.

– Теперь ты понимаешь, после какого события я решил подождать и не давать Катрин доказательств нового увлечения Фанни? – Арман задумчиво ласкал взглядом фотографии.

Странно: все снимки как бы размыты, чуточку не в фокусе. Некоторые, понятно, сделаны в движении, как вот эта, где она хохочет, откинувшись, а на переднем плане – голова деревянного коня. Карусельная лошадка. Все другие фотографии как будто сильно увеличены с маленьких, такое впечатление, что лицо выхвачено из группы других. Женщина нигде не смотрит в объектив – не знала, что ее снимают?

Не знала.

Эмма вздрогнула, услышав за спиной звон гитары. Обернулась: Арман около проигрывателя, держит коробку от диска.

Длинное вступление, мучительный перебор струн, и вот обозначилась мелодия, а потом зазвучала песня:

Арман подпевал, слегка фальшивя, но хрипловатый голос его звучал так страстно, так самозабвенно, что у Эммы слезы выступили на глазах.

Гитары звенели, звенели…

Эмма резко вздохнула, но даже не попыталась вырваться, когда Арман обнял ее. Его губы скользнули по ее шее, его руки потянули с плеч куртку, потом забрались под свитерок. Он медленно раздевал Эмму, а музыка звучала и звучала:

Сам он не стал раздеваться, только джинсы расстегнул. Пока Арман двигался, и задыхался, и стонал, и молил ее, и проклинал, Эмма лежала неподвижно, вдыхая запах табака и каких-то горьковатых духов, исходивших от его свитера, и слушала музыку, и смотрела на смеющееся, счастливое женское лицо на стене.

Лицо этой женщины, блеск сжигавшей ее страсти, ее улыбка – что в ней? Любовь? Ложь? Солнце? Туман? Губы этой женщины припухли от поцелуев, волосы разметал не ветер, их разметала рука ее любовника, да вот она, эта загорелая рука с тяжелым металлическим браслетом на тонком запястье, вот она обхватила ее за плечи… Это все, что осталось от него на фотографиях, и не понять, кто он, где он, что с ним, с кем он теперь и с кем она?

Вдруг у Эммы перехватило дыхание. Тело Армана стало невыносимо горячим, он обжигал ее снаружи и изнутри.

«Нет, это насилие, я подчинилась насилию, шантажу, я не должна, не могу», – пыталась твердить она себе, но подчинялась уже не шантажу, подчинялась наслаждению, которое накатывало волна за волной, волна за волной… Цунами!..

Счастливое лицо с фотографий поплыло перед глазами, слезы размыли его. Эмма сотрясалась в рыданиях или в приступах оргазма – она не могла понять.

– Bésame, bésame mucho…

– Ничего, это катарсис, очищение. – Арман откинулся на подушку и вытер вспотевший лоб.

Тварь! Что он понимает?

Ладно, не думать о нем, не вспоминать о том, что только что испытала.

Как странно! А она была убеждена, что только один человек на свете способен довести ее до этих содроганий, до этих исступленных криков.

Ну, строго говоря, он ее и довел, нет, не он, а воспоминания о нем…

Наконец она оделась, кое-как причесалась головной щеткой Армана. Щетка больно драла волосы, и Эмма небрежно швырнула ее под иммортели, на тумбочку.

Потом подошла к стене и принялась по одной снимать фотографии.

– Погоди, ты что? – начал было Арман, но осекся, когда она оглянулась и смерила его холодным взглядом:

– Я выкупила их, тебе не кажется? Или ты намерен считать поштучно? Со мной этот номер не пройдет.

– Я понимаю. – Он встал с дивана, застегнул джинсы, потом причесался той же щеткой, тоже поморщился от боли и подошел к ней помочь снимать фотографии.

– Дай мне какой-нибудь пакет.

Арман покорно вытащил из-под кухонного стола прозрачный пластиковый пакет из магазина Monoprix, и Эмма принялась рвать фотографии на мелкие кусочки.

– Кто-нибудь еще видел эти фото?

– Нет, никто.

– Катрин?

– Нет.

– Но ведь это по ее заданию ты следил за мной?

– По ее заданию я следил за Фанни. А эти фотографии сделал случайно, когда работал совсем по другому делу. Кто-то похищал детей с карусели в парке Аллей. Я мотался там с фотоаппаратом, снимал всех мужчин, которые стояли возле карусели. Да я фотографировал одних подозреваемых, а эти снимки сделал просто так, для маскировки. Только потом рассмотрел и узнал…

– Меня? Ты узнал меня и понял, что дама в морковном парике и я – одно лицо?

– Нет, – усмехнулся Арман. – Я тебя не узнал, я тобой очаровался. Узнал я другого, того, кто был с тобой. И только сегодня, когда ты вошла в бистро и затеяла этот никчемный скандал с Фанни, я связал концы с концами.

– И ты даже Фанни ничего не сказал? – Она недоверчиво поглядела на него.

– Клянусь, никто не знает! – вскинул руку Арман. – Если бы Фанни что-то знала, она разговаривала бы с тобой совершенно иначе.

– Предположим, – пробормотала Эмма. – Еще отпечатки есть? А где негативы?

Арман со вздохом вытащил из-под проигрывателя фирменный конверт фотоателье.

– Вот все.

Она вытащила из конверта еще несколько фотографий. Жаль, какие чудные кадры… Может быть, оставить? Потом, когда все закончится, она будет разглядывать их с таким удовольствием!..

С удовольствием? Нет, теперь, когда бы она ни взглянула на эти снимки, она будет вспоминать не свежий ветер, не бег карусели по кругу, не блеск солнца на глянцевых листьях магнолий, не счастливый смех, не прекрасные голоса, она будет вспоминать фальшивое пение Армана и свои стоны, свою унизительную возню под ним.

Эмма разорвала все отпечатки, а потом, увидав на столе среди разноцветных коробок ножницы, изрезала на мелкие кусочки пленку.

Ссыпала обрезки в пакет.

Кажется, все. Такое ощущение, будто она что-то забыла. Огляделась – нет, вроде все собрала.

– Погоди, – тихо попросил Арман. – Ты что, вот так уйдешь, и все? Для тебя это ничего не значит, да? Ты просто заплатила мне за мол– чание?

Мгновение Эмма смотрела на него холодным взглядом, и вдруг глаза ее смягчились. Она подбежала к зеркалу, едва не споткнулась о стоящую посреди комнаты коробку и размашисто написала на пыльном стекле несколько слов.

– Что это? – Он пригляделся. – Я ничего не понимаю!

– Это по-русски. Так, теплое дружеское пожелание. Мой привет тебе. Моя благодарность. Понимаешь?

На миг она прижалась губами к его губам.

– Какие у тебя глаза, – пробормотал Арман. – Я люблю твои глаза. Я люблю тебя! Мы еще увидимся? Когда?

– Когда ты прочитаешь вот это! – засмеялась Эмма и помахала рукой. – Чао, бамбино!

И она выскочила за дверь, весело размахивая своей сумкой и прозрачным пакетом. Тому, что там, не сомневался Арман, суждено быть разбросанным по всем мусорным контейнерам, какие только попадутся Эмме на пути.

Она сказала, что встретится с ним, когда он прочтет эту русскую абракадабру на зеркале?

Арман взял листок бумаги и аккуратно переписал буквы. Что за варварский альфабет! Да и почерк у его новой пассии, конечно…

Придирчиво сравнил то, что было написано, с копией, остался доволен своим старанием, переснял текст на телефон и набрал номер.

– Борис? Привет, амиго. Ты еще не забыл свой родной язык? Я тебе сейчас пришлю один русский текст, а ты мне быстренько переведи, ладно?

Сообщение ушло. Почти тотчас зазвенел портабль.

– Арман?

Голос приятеля звучал как-то странно.

– Перевел?

– Перевести-то перевел… А скажи, откуда ты взял эти слова? Они адресованы тебе?

– Нет, не бери в голову, это я по одному делу работаю, – быстро соврал Арман. Что-то было такое в голосе Бориса, что заставило его соврать.

– Тогда ладно, отправляю сообщение. Сказать тебе такое язык не поворачивается.

Что она там написала?

Через минуту портабль звякнул.

«Эти слова значат: „Чтоб ты сдох, козел“. Извини, приятель, но таков перевод. Борис».

– Чтоб ты сдох, козел, – повторил Арман. – Чтоб я сдох? Это мне? Теплое дружеское пожелание? Привет, благодарность?.. Она обещала, что мы увидимся, когда я прочту текст? Вот я его прочел. Значит, мы увидимся очень скоро!

Голос его звучал мстительно, но в глазах была печаль, и губы дрожали обиженно, совсем по-мальчишески.

Ладно, ерунда, это просто стресс. Он достал из бара бутылку «Зюс», налил в стакан и залпом выпил. Потом осушил еще стакан, еще. Бутылка опустела. Арман поставил ее в угол, открыл дверь на площадку и свистнул. Снизу прибежала Шьен, видимо, очень довольная, что ее позвали. Арман опустился рядом с собакой на колени, обнял ее, зарылся лицом в загривок. Шьен забеспокоилась, рванулась было раз и другой, но не смогла высвободиться и вдруг тоненько, тоскливо заскулила, словно заплакала.

Сам-то он плакать не может, пусть хоть Шьен над ним поскулит…

 

Париж, наши дни

Сначала Катрин подъехала к бистро Le Volontaire. Кто знает, вдруг она ошиблась и Арман так и сидит на своем месте, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не зная о делах своей подопечной?

Нет, Армана не видно.

В очередной раз набрала его номер – абонент снова недоступен: портабль или отключен, или разрядился, или Арман находится там, где сигнал не проходит. Что ж, придется попытать счастья по его домашнему адресу.

Она миновала Репюблик и только оказалась на пересечении бульваров Вольтера и Ришара Ленуа, как на тротуаре мелькнула тощая фигура Армана. Вот повезло! Катрин уже положила руку на клаксон, чтобы посигналить, но передумала: Арман шел не один, а с какой-то высокой дамой. Следом тащилась белая собака, но на собаку Катрин было наплевать.

Что за мадам, интересно? Лицо Катрин не разглядела, мельком отметила только фигуру, волнующую походку, надменно вскинутую голову и небрежную одежду: какая-то курточка, какие-то джинсы.

Соседка? Случайная знакомая? Пассия? Клиентка Армана?

Кем бы она ни была, Катрин на ее присутствие совершенно наплевать. Но что-то подсказывало: сейчас не время скандалить с Арманом. Нужно подождать, пока он останется один.

Она выбрала удобное место, откуда хорошо просматривался подъезд, и приготовилась ждать.

Ждать пришлось не меньше часа. Катрин успела позвонить своему мальчику, оторвать от просмотра очередного детектива и поворковать с ним. Потом она снова уставилась на дверь.

Пять минут спустя ее терпение было вознаграждено: высокая дама вышла. Вид у нее был какой-то не то чтобы помятый, не то чтобы растрепанный, словами это не определить, но Катрин голову могла дать на отсечение, что эта долговязая особа только что трахалась с Арманом так, что пыль летела.

Итак, вместо того чтобы заниматься делом, Арман кувыркается в постели с какими-то особами не первой молодости! Извращенец, ох извраще-енец!.. А когда Катрин как бы невзначай раскинулась перед ним на своих знаменитых черных простынях, он сделал вид, будто не понял намек.

Может, у него такая этика: не спать с клиентками? Значит, эта особа не клиентка? Или Арман засунул этику в одно всем известное место?

Дамочка, однако, оказалась очень странной. Едва ступив за порог, она достала из прозрачной сумочки горсть каких-то разноцветных обрывков и бросила их в зеленый пластиковый пакет, какие с некоторых пор приспособлены в Париже вместо мусорных урн. В урны, сами знаете, всякие идиоты повадились бросать взрывные устройства, а с пластиком, ясное дело, этот номер не пройдет.

Дама пошла в сторону Репюблик, и все время, пока Катрин могла ее видеть (бульвар Вольтера просматривается далеко), останавливалась у каждого мусорного пакета или контейнера и что-то бросала. Наконец, то, что у нее там было, видимо, иссякло, она выбросила в очередную урну сам пакет и чуть не бегом ринулась дальше.

Когда она скрылась из виду, Катрин еще минут пятнадцать посидела, ожидая, не появится ли Арман. Не дождалась, пожала плечами, вышла, включила сигнализацию и двинулась к подъезду. Проходя мимо мусорного пакета, замедлила шаг, снова пожала плечами, как бы сама себе дивясь, и, быстро оглянувшись, не наблюдает ли кто, заглянула в пакет. Разноцветные обрывки были перемешаны с мусором, но Катрин показалось, что это клочки фотографий. Было бы, конечно, очень любопытно их рассмотреть, но даме в сером песце как-то не к лицу (не к песцу) копаться в отбросах. Пришлось умерить любопытство и двинуться к подъезду.

Так, кодовый замок, но это задачка для дураков: четыре цифры стерты, значит, на эти кнопки нажимают чаще всего. Катрин нажала 4679, и замок чуть слышно зажужжал, сигналя, что можно входить.

Она вошла. Поднялась на два пролета. Дверь была приоткрыта.

Постучала, потом заглянула – и прижала ладонь ко рту, заглушая крик: на полу лежал Арман.

Что с ним? Жив? Мертв? И если да, то кто его?.. Та самая надменная особа?

Кажется, нужно живее уносить отсюда ноги!

Что-то зашевелилось позади тела Армана, и Катрин увидела ту самую грязно-белую псину, которая недавно шла за ним по улице. Собака посмотрела на Катрин и предостерегающе гавкнула.

Еще не хватало шум поднимать.

– Пошла вон, дура! – прошипела Катрин. – А ну, пошла отсюда!

Собака поднялась. Катрин заметила в углу вешалку, а под ней длинный зонт-трость. Схватила, замахнулась.

Собака поджала хвост и ринулась в приоткрытую дверь.

В эту минуту Арман что-то пробормотал и повернулся на бок. Ага, выходит, он все-таки не мертв, а спит.

И судя по запаху, по стакану на полу и по бутылке «Зюс», спит пьяным сном.

– Фу, гадость какая, – пробормотал Катрин. Сама она любила выпить, умела пить, не пьянея, а потому презирала слабаков, которые валятся с ног после какой-нибудь бутылки дешевого аперитива.

У Армана было не больше получаса между уходом той дамы и появлением Катрин. Умудриться окосеть за такое время – это надо уметь, это особым талантом надо обладать!..

Толку от него сейчас никакого. Так что, ей уйти ни с чем?

Катрин раздраженно прошлась по комнате. Отметила смятый плед на диване, небрежно брошенную головную щетку, в которой жесткие смоляные волосы Армана перемешались с другими, вьющимися, темно-русыми. Ей показалось, что сквозь застоявшиеся запахи этой комнаты пробивается один, свежий, как ветер…

«Точно, трахались, – констатировала она брезгливо, – на этом самом диване. Мне наплевать, только почему от этого должна страдать работа? Мой заказ?»

А интересно, каков Арман в постели?

Неужели ей и в самом деле это интересно?

Вовсе нет: у нее дома имеется така-ая постельная игрушечка! Это не говоря уже о том, что Катрин чистоплотна, как кошка, брезглива и ни за какие радости секса не улеглась бы на этом старом диване напротив пыльного зеркала, на котором намалеваны какие-то неразборчивые каракули, китайские иероглифы, что ли?..

Она раздраженно пнула носком серо-белого сапожка плоскую коробку, которая почему-то стояла на самом виду. Коробка опрокинулась, вывалились бумаги. Глянцевый листок, исчерченный разноцветными квадратиками, подлетел прямо под ноги.

Катрин присмотрелась. На квадратиках цифры и какой-то адрес. Понятно, контрольные отпечатки с фотопленки. Такие контрольки выдают заказчику в фотоателье вместе со снимками и негативами. На всякий случай, вдруг ты раздарил фотографии, а нужен еще какой-то снимок – и ты находишь его на контрольном отпечатке и идешь снова в ателье, где тебе его по номеру без проблем отпечатают.

На этой контрольке вроде была какая-то карусель, какие-то танцующие люди, мужчина и женщина. Наверное, Арман следил за ними для очередного дела. Интересно посмотреть, жаль, что изображение такое мелкое, а у Катрин в последнее время глаза стали что-то… Очки она ни за что не хочет носить, они ей не идут, жутко старят, надо бы линзами обзавестись… Ага, а это что?

На письменном столе у компьютера лежит лупа. Надо же, какая красивая, в бронзовой ажурной оправе! Лоран с ума бы сошел от восторга, он прямо тащится от таких красивых старинных вещичек.

Катрин поднесла лупу к контрольным отпечаткам и чуть не выронила ее, так вдруг задрожала рука.

Не может быть!

Она так яростно прикусила губу, что вскрикнула от боли.

С ненавистью посмотрела на мертвецки спящего Армана. Проклятый алкоголик, как не вовремя он вырубился! Больше он от нее ни гроша не получит, пока не расскажет, что за разврат он снимал. Наверное, есть и отпечатанные фотографии. Пленку бы найти!

Здесь ей делать больше нечего – не ждать же, пока проспится этот паршивец.

Нужно отдать контрольки в фотоателье. В то же самое, где печатал свои фотографии Арман. Вдруг там сохранились негативы?

Хотя вряд ли. Негативы отдают заказчику, зачем фотографам лишний мусор? Разве что найти умельца, который и без негативов сможет сделать увеличенные отпечатки с этих маленьких. На компьютере наверняка можно это сделать!..

Этим Катрин и займется. Причем немедленно.

Она спрятала контрольку и вышла, напоследок еще раз пнув Армана. Но он даже не шевельнулся.

 

Париж, наши дни

Знакомый адрес. Знакомая дверь. Код 1469. Знакомый подъезд. Как ни странно, знакомая высокомерная толстуха в потертых мехах. Что она, дежурит в подъезде, что ли, эта старая графиня?

– Бонжур, мадам.

– Бонжур. Вы к кому, мадам?

В прошлый раз Фанни была названа милочкой, теперь ее статус повышен. Но тебе-то какое дело, замшелое сиятельство?

– Пардон, мадам, я спешу.

Вскочила в лифт, снова повезло, что он внизу, повернулась к зеркалу. Лицо бледное, измученное, постаревшее. Постареешь тут! Не спала, выпила бог знает сколько кофе, устала в бистро до изнеможения, а главное – сердце болит, так болит!.. Небось если бы Роман сейчас вернулся, он бы не узнал Фанни в этой старухе.

Ладно, лишь бы вернулся. Все остальное поправимо.

Лифт остановился. Знакомый коридор. Около этой двери она тогда подслушивала?

Уходя из бистро, Фанни выпила полстакана водки с лимоном – для храбрости. Сейчас в голове шумело и море было по колено. Лучше было выпить коньяк, он не так сильно на нее действовал, но она нарочно выбрала русскую водку – чтобы хоть так оказаться поближе к Роману.

Наконец решилась, постучала.

Эмма, похоже, не удивилась ее появлению.

Комнатка десять метров. Две раскладные кровати, причем одна собрана, иначе вообще ступить было бы негде. Столик с посудой, прикрытой полотенцем. Плитка на две конфорки. Табурет и стул. Все.

Фанни жадно оглядывалась, как фанатка, попавшая в дом-музей своего кумира: вот здесь он сидел, здесь ел, здесь спал. Но в этой комнате совершенно не ощущалось присутствия Романа. Застоявшийся пыльный дух – ощущение, что люди здесь не живут, только иногда посещают это место.

И правильно: разве здесь можно жить?

Эмма села на кровать, указала Фанни на табурет.

– Извините, на стул лучше не садиться, у него ножки ненадежные. Он у нас просто так. Для мебели.

Фанни хотела улыбнуться, показать, что оценила шутку, но не смогла: сил не было притворяться. И так целый день не просто держала себя в руках – стискивала!

– Эмма, я хочу поговорить о Романе. Ему грозит опасность. Вот послушайте меня, а потом решайте, что можно сделать.

Она торопливо заговорила, и Эмма уже в который раз выслушала эту захватывающую историю о страшном русском мафиози, бывшем любовнике Фанни, о коварной подруге Катрин, которая сначала отбила у Фанни этого мафиози, а потом увела Романа. И если теперь мафиози узнает, что Катрин ему изменяет, он может убить Романа!

– Да, я чувствую, что он в беде, – глухо проговорила Эмма. – Но что я могу сделать? Я даже не знаю, где его искать!

– Я знаю, – подалась к ней Фанни. – Я отлично знаю, где живет Катрин!

– И что? Вы предлагаете мне пойти туда и сказать: мальчик мой, брось эту плохую девочку, тебя ждет другая, хорошая?

Она наконец взглянула Фанни в глаза, и та резко, как от удара по щекам, покраснела.

– Вот видите, – мягко произнесла Эмма, – вы все понимаете. И я вас понимаю, ох, если бы вы знали, как понимаю! Я ведь тоже вроде вас – из последних сил цепляюсь за то, что не вернуть. Но какой смысл? Лучше смириться. Иногда я так завидую тем, кто смирился, кто живет, в точности следуя своим часам, дням, годам…

– Мои часы идут иначе, – глухо возразила Фанни. – Да и ваши тоже. Вам рано, кажется, завидовать умирающим душам. Вы ведь очень красивая, вы знаете? – Она уставилась на Эмму, словно впервые увидела это нервное лицо, эти ломкие брови, эти глубокие глаза и нежную светящуюся кожу. – Вы совсем не похожи на Романа, но тоже красивы.

– А, бросьте, – отмахнулась Эмма. – Это так, вечерний свет, цветы запоздалые. Бог с ними, они скоро увянут, а свет погаснет. И не обо мне сейчас речь, сейчас главное – Роман.

– Да! Мы должны его вернуть!

– Мы? – Эмма пожала плечами. – Фанни, я вам уже говорила днем в бистро и скажу сейчас. Мне все равно, с кем он, лишь бы ему было хорошо. Понимаете, я сбила его с толку, я увезла его из России, но я так и не смогла дать ему то, чего он хотел. И вот теперь он пытается что-то найти сам. Какое у меня право ему мешать? Если я не смогла дать ему ни денег, ни стабильного положения здесь…

– Я смогу! – порывисто выкрикнула Фанни. – Я смогу! Я не бог весть как богата, с Лораном мне, конечно, не сравниться, у меня нет мешка с бриллиантами, но я…

– Что? Что вы сказали? Мешка с бриллиантами? Откуда вы зна… Я хочу сказать, почему речь зашла о бриллиантах? Вам Роман что-нибудь говорил о них?

– Роман? – удивилась Фанни. – О бриллиантах? Да нет, никогда. А почему вас это задело?

– Так. – Эмма слабо улыбнулась. – Мы с Романом часто мечтали, что приедем в Париж, найдем случайно на улице мешок с бриллиантами и будем жить припеваючи. Такие, знаете, детские мечты.

Фанни взглянула на нее с жалостью. У бедняжки, конечно, совершенно цыплячьи мозги. Мечтать о том, чтобы найти на улице мешок с бриллиантами, и в расчете на это притащиться из России в Париж? Какое счастье, что Роман пошел не в маман! Никаких бредней насчет бриллиантов Фанни от него, к счастью, не слышала. Нормальный трезвомыслящий парень.

– Извините, я перебила, – еще раз виновато улыбнулась Эмма. – Вы говорили, что мешка с бриллиантами у вас нет, но…

– Но! – подхватила Фанни, которая эту речь практически весь день обдумывала и даже набросала на листочке бумаги. – Но я живу безбедно, поверьте мне. Le Volontaire приносит стабильный доход, у моего дела прекрасные перспективы. Конечно, управлять таким бистро должен мужчина, причем молодой мужчина. Что бы там ни говорили об эмансипации, наша страна – страна мужчин, – слабо улыбнулась она.

– Успокойтесь: весь наш мир – мир мужчин, – усмехнулась Эмма. – Впрочем, погодите, я что-то не возьму в толк. Если Роман вернется к вам, вы предложите ему стать управляющим вашей собственности?

– Нет, я предложу ему стать моим мужем. – Надо же, удалось-таки выговорить это, а она боялась, что онемеет от страха. Теперь главное – не останавливаться. – Он получит в свое распоряжение Le Volontaire, мои доходы, мой банковский счет (повторяю, я не миллионерша, но деньги у меня есть), мою квартиру, а через некоторое время все, что мне перейдет в наследство от одной престарелой родственницы. – Прости, милая тетушка Изабо, но сейчас все ставится на кон, а там или она получит все, или… или ничего не проиграет, кроме счастья. – Словом, я предлагаю Роману именно ту стабильность, которой он лишен.

– Миленькая моя, – прошептала, видимо, потрясенная Эмма, – вы хотите замуж за Романа? Но он ведь мальчишка! Он вам годится…

– Я знаю.

Если бы у ее собеседницы была душа или, к примеру, сердце, она, возможно, и пожалела бы эту несчастную пешку. Но в том-то и беда, что душа ее была продана дьяволу, а сердце… сердца у нее, очень может быть, никогда и не было, а с левой стороны груди был прилажен отличный, здоровый мотор для перегонки крови. Недаром же она считала любовь всего лишь средством для укрепления сердечной мышцы. Беспрестанно тренировать эту самую сердечную мышцу, рискуя ее надорвать, Эмме нравилось больше всего на свете.

– Я знаю, что вы хотите сказать, – продолжала Фанни, – но лучше не нужно. Ничего не говорите! Роман для меня – все, все на свете, вы понимаете? Он может быть мне мужем, отцом, сыном, любовником, братом. Рядом с ним я чувствую себя вовсе не старой, мудрой и опытной. Да, и это тоже, но еще я чувствую себя девочкой, которая полюбила впервые и не знает, что делать со своей любовью. У каждого из нас свой мир, в котором другой ничего не понимает. Мы можем быть друг для друга проводниками в этих мирах, переводчиками с чужих языков на наш общий, а любовь смягчит и сгладит все, что должно отдалять нас друг от друга. Моя любовь, конечно, – тут же поправилась она с кривой, страдальческой усмешкой. – Моя любовь! Я понимаю, что когда-нибудь Романа потянет к молоденькой девушке, ему захочется иметь детей и все такое. Ради выгоды можно спать с не слишком молодой дамой до поры до времени, но когда это время наступит, юный любовник должен будет уйти в другую жизнь – и уйдет.

Она осеклась, взглянув в лицо Эммы. Внезапное страдание так исказило ее черты… Что с ней?

Эх, если бы Фанни знала, если бы только знала, что именно в эту секунду положила незримый черный шар на незримую чашу весов, где как раз сейчас решается, жить или умереть Роману Константинову после того, как безумное предприятие, в котором он участвует, увенчается успехом!.. Шансы были равны, мучительные pro и contra до этой минуты находились в равновесии. Что же ты наделала, Фанни?..

Что с Эммой? А разве не ясно? Фанни все время забывает, что Роман – ее сын. Какой матери будет приятно, когда страстью к ее молоденькому, свеженькому, гладенькому мальчику вдруг воспылает ее ровесница, с теми же морщинками у глаз, с тем же намеком на второй подбородок и складками у рта?

Ну, это сильно сказано, положим. Никакого второго подбородка и даже намека на него нет ни у Эммы, ни у Фанни, морщинки у глаз обозначают места, где раньше были улыбки (поклон вам, великий шутник Марк Твен), складки у губ совсем не такие клинические, и если прибегнуть к ухищрениям современной косметологии, их можно убрать за один сеанс.

Так они стояли и смотрели друг на друга, эти две женщины, сделавшие ставку на одного и того же мужчину, только ставки эти были разными, совсем разными, но ведь и выигрыш каждой светил – ни с чем не сравнимый!

– Ладно, – махнула Эмма, – все это пустые разговоры, сами понимаете. Как вы себе представляете: я должна прийти к этой Катрин… Господи, я даже не знаю, где она живет, где держит Романа!

«…она держит его в своем тайном гнездышке на бульваре Сен-Мишель, там, где на постели черные шелковые простыни…»

Эмма мотнула головой, отгоняя непрошеное воспоминание об Армане.

«Чтоб ты сдох, козел!»

– Я знаю, – торопливо сказала Фанни, – знаю ее квартиру на бульваре Сен-Мишель.

– И что, я должна пойти и стащить моего мальчика с его любовницы? И сказать: у меня есть для тебя другая, готовая…

Она оскалилась, коротким смешком удержала готовое сорваться непотребное словцо, но Фанни мигом поняла, что имела в виду Эмма. Но не обиделась, наоборот – посмотрела с новым интересом. Да, это сильная женщина. И, кажется, она сумеет сделать то, что намерена предложить ей Фанни.

Если захочет, конечно.

– Эмма, вы можете употреблять в мой адрес какие угодно эпитеты, я не обижусь. Быть может, вам покажется странным мое упорство, но Роман для меня – смысл жизни!

– Не для вас одной, – тихо проговорила Эмма. – Но наши любимые… наши любимые дети уходят от нас, и мы сами выводим их на эту безвозвратную дорогу! И напутствуем, и машем вслед, и плачем… А потом поворачиваемся и тоже уходим, не обернувшись, чтобы больше о них не вспоминать…

Фанни когда-то читала Чехова (это всегда было модно) и Достоевского (еще более модно) и ничегошеньки не поняла ни в том, ни в другом. Осталась только оторопь перед безднами славянской натуры. Точно такая же оторопь охватила ее сейчас.

Она, эта Эмма, способна хоть на чем-нибудь сосредоточиться, интересно знать? Ее постоянно тянет на какие-то философствования, а здесь решается конкретный вопрос!

Откуда ей было знать, бедняжке, что Эмма не просто сосредоточена, она зациклена на единственном интересующем ее вопросе, и именно это создает массу неудобств для других?

– Извините, – сказала Эмма, – я вас все время перебиваю. Ни слова больше, клянусь. А вы продолжайте.

– Итак, я не просто хочу, чтобы Роман ушел от Катрин ко мне. Я хочу, чтобы ее бросил Лоран!

– Так, понимаю. – Эмма глянула на нее исподлобья. – Вы сообщите ему, что у Катрин завелся молодой любовник, и он, оскорбившись, бросит ее. А заодно даст задание своим бодигардам пристрелить Романа. Но ведь тогда его точно никто не получит, ни вы, ни Катрин. И я тоже его потеряю!

– Вы обещали молчать, – нетерпеливо напомнила Фанни, – так и помолчите хоть минуточку! Дайте договорить.

Эмма иронически приподняла брови и приложила палец к губам, словно подтвердила, что будет молчать.

– У меня и в мыслях нет выдавать Романа. Я хочу, чтобы Лоран бросил Катрин не из мести, а просто потому, что встретил другую женщину. Точно так же, как бросил меня. Понимаете?

– Совратительницу этому вашему Лорану где будете искать, в эротических театрах на бульваре Клиши? – ехидно поинтересовалась Эмма. – Какую-нибудь молоденькую бесстыдницу?

– И в мыслях не было искать для Лорана молоденькую девушку, – отмахнулась Фанни. – Он мне рассказывал, что раз в жизни связался с такой, а потом не знал, куда от нее деваться. Она его шантажировала, врала, что беременна…

«Нет, Людмила его не шантажировала, это была сущая правда».

– …и вообще не давала ему прохода. Он из России так поспешно уехал отчасти потому, что не хотел с ней дела иметь. Она ему проходу не давала, бегала за ним, интриги какие-то устраивала!

Фанни возмущенно пожала плечами, но тут же перехватила взгляд Эммы и осеклась.

Да, а она сама-то что делает? Только не ради Лорана! Ей не Лоран нужен!

– Скажите, Фанни, только абсолютно честно, – проговорила Эмма, – вы ради чего сейчас стараетесь? Чтобы моего… чтобы Романа себе вернуть? Или все-таки чтобы заставить Лорана бросить Катрин, а потом оценить вашу верность и заключить вас в объятия?

– Я стараюсь ради того, чтобы вернуть себе Романа и чтобы Лоран бросил Катрин, а потом заключил в объятия вас!

Эмма несколько раз хлопнула ресницами, и лицо ее стало совсем девчоночьим, растерянным.

«Нет, – сокрушенно подумала Фанни, – она не сможет. Где ей! Но деваться некуда. У меня никого нет, кроме нее. Она моя единственная надежда! Я заставлю ее хотя бы попробовать! Нужно что-то делать, я должна вернуть Романа!»

– Что вы сказали? – пробормотала Эмма. – Что вы сказали?

– Что слышали! – резко ответила Фанни. – В конце концов, кто хотел выйти замуж за миллионера, вы или я? Роман говорил, что это ваша заветная мечта. Замуж не замуж, но шанс стать любовницей очень щедрого миллионера у вас будет. Буквально завтра, потому что я знаю, где завтра можно перехватить Лорана!

Глаза Эммы словно бы уплыли куда-то, усмешка искривила губы.

– Не вздумайте отказаться! – встревожилась Фанни. – Вы сейчас думаете, как бы увильнуть? Но у меня совершенно гениальный план, поверьте!

– Нет, – покачала головой Эмма, – то есть да, я верю, что ваш план гениальный. Но это не для меня. Не тот возраст и кураж не тот. Знаете, Фанни, если бы я была писательницей и в романе начала описывать этот наш разговор, мои читатели со смеху попадали бы. «Тетенька, – сказали бы они героине, – ты, конечно, вне конкурса, но только потому, что тебя уже просто не допустят до конкурса! Иди вяжи носки внукам и правнукам!»

– Не говорите ерунды, – отмахнулась Фанни. – Вы не знаете Лорана. А я знаю, в конце концов, мы с ним не только спали, мы были друзьями. Он зациклен на женщинах старше себя. Слышали насчет Эдипова комплекса? Так вот, Лоран – это именно тот случай. Уж не знаю почему, но так сложилось. Если это болезнь, то не самая плохая, верно? В нас, запоздалых красавиц, это вселяет некоторые надежды. Да здравствуют мужчины и мальчики с Эдиповым комплексом!

Фанни вскинула руку с воображаемым стаканом. Ужасно захотелось выпить. Почему она не прихватила сюда бутылку вина? У Эммы попросить? Лоран уверял, что у каждого русского в тайном местечке (он называл это варварским словом zanatchka) найдется бутылка водки. Но вдруг у Эммы не окажется ни водки, ни вина? Вдруг у нее нет zanatchka? Неудобно получится.

Ладно, она потерпит. Придет домой – напьется.

Нет, не напьется. Вдруг вернется Роман?

Фанни мотнула головой, отгоняя воспоминания, которые делали ее слабой. Сейчас главное – убедить Эмму.

– Разумеется, Лорана привлечет не каждая женщина, – продолжала она. – Она должна быть… она должна быть личностью. И она должна попасться ему на глаза в ситуации экстраординарной. Меня он оттащил от парапета Пон-Неф, уверенный, что я собираюсь броситься с моста. Это его завело до безумия! Катрин поразила его своей смелостью и, назовем это так, раскованностью. А вы…

– Нет, погодите, – выставила ладонь Эмма. – Для начала я хочу знать подробности о Катрин.

«Теперь мне наконец ясно, почему ты каждое утро бегаешь на Пон-Неф. И надо же, как мы с Романом угодили точно в яблочко, когда решили, что ему надо ждать тебя, перевешиваясь через парапет, точно готовясь к самоубийству! Случайная выдумка, случайное совпадение, а так удачно, да? Но каким образом Лорана пленила Катрин – этого я еще не знаю. А следует, учитывая возможное развитие событий. Вдруг пригодится? И вообще любопытно, как таких мужиков берут на абордаж?»

– Рассказывайте же, – настойчиво сказала она.

– Катрин… – Лицо Фанни брезгливо исказилось. – Мы с Лораном были приглашены на суаре к одному моему старинному знакомому. Катрин появилась там одна – только что бросила последнего любовника. Я сама показала ей Лорана, не сообразила, что она изголодалась и сейчас на все готова, только бы заполучить в постель кого-нибудь свеженького. Катрин сразу положила на него глаз, и обстоятельства сложились в ее пользу. Она ведь великолепно танцует, надо отдать ей должное. Заиграли румбу, и она пошла танцевать – одна. Выкаблучивалась не могу сказать как! И все время смотрела на Лорана, словно танцевала только для него. И вдруг она делает какой-то рискованный пируэт, и у нее лопается резинка трусиков.

– Вы серьезно? – хихикнула Эмма. – И как же она?.. Ой, я бы умерла от стыда!

– Я бы тоже умерла, – мрачно кивнула Фанни. – Но эта сучка даже такой конфуз умудрилась обратить в свою пользу. Она стала извиваться, медленно приподнимая на себе платье, чуть не до пупа оголилась, и пока она так извивалась, трусики сползли на пол. Катрин переступила через них и продолжала танцевать, пока не утихла музыка. На саму Катрин уже никто не смотрел. Женщины отводили от нее глаза, а мужики – те, конечно, глаз не могли отвести от этой черной тряпочки. Танец закончился, шквал аплодисментов. Хозяин вечеринки, он уже изрядно набрался к тому времени, схватил трусики, повертел так и этак и объявил аукцион. Мужики просто слюной исходили. Торг дошел до полутора тысяч евро, можете себе представить? Хозяин кричит: «Полторы тысячи! Кто больше? Полторы тысячи евро за черные стринги, которые ласкали самое сокровенное Катрин, – раз! Полторы тысячи евро за черные стринги, которые выставляли напоказ задницу Катрин, – два! Кто больше? Полторы тысячи евро за черные стринги, которые Катрин не снимает, даже когда кому-нибудь дает…» И за мгновение до того, как трусики купил бы какой-то в зюзю пьяный бош, вдруг раздается голос Лорана: «Три тысячи евро!»

Эмма так и ахнула:

– Щедрый мужчина!..

– Еще бы, – Фанни нервно дернулась, – еще какой щедрый! Но я, конечно, чуть не умерла от злости, особенно когда увидела, как они смотрят друг на друга, Лоран и Катрин. Мне надо было обратить это в шутку, но я не знала как.

– Я бы на вашем месте взяла эти трусики, чмокнула Лорана в щечку и сказала: «Спасибо, дорогой, стринги прелестные! Но ты не обидишься, если я не буду их носить? Ведь неизвестно, как долго на белье сохраняются споры бледной спирохеты!» – Эмма усмехнулась так, что у Фанни мурашки по спине пробежали.

– О-о, – протянула она, – вот это да, а у меня не хватило ни ума, ни выдержки. Я устроила идиотскую сцену, наорала на Лорана и уехала одна. Закончилось все очень печально. Я, дура, поехала домой, а Лоран привез к себе Катрин и держит ее при себе чуть ли не полгода. Уж очень завели его эти трусики!

– Да не трусики, а умение всякую ситуацию виртуозно обратить в свою пользу, – задумчиво проговорила Эмма. – Редкий талант!

– Судя по тому, что вы сейчас сказали, вы этим талантом тоже обладаете. – Фанни возбужденно схватила ее за руку. – Пожалуйста, прошу вас!.. Вы должны, должны поехать завтра на ипподром Лонгшамп и встретиться с Лораном!

– На ипподром? – изумилась Эмма. – На скачки, что ли?

Хорошо, что Роман этого не слышит. Он непременно решил бы, что Илларионов просаживает на скачках их бриллианты!

– Сейчас на ипподроме работает салон антиквариата. Роскошная экспозиция, что-то невероятное. Несколько моих клиентов в складчину арендовали там стенд и кое-что выставляют. Один из них, мсье Валуа, рассказал, что некий Доминик Хьюртебрайз на завтра сговорился встретиться с очень богатым русским клиентом – тот просил найти для него натюрморт старой голландской школы. Я сразу поняла, о ком речь. Лоран помешан на старых голландцах! Не зря он купил себе квартиру именно на авеню Ван-Дейк. Я попросила мсье Валуа уточнить, и он подтвердил: да, Хьюртебрайз встречается с мсье Адре Ил-ло-ра… нет, мне этого никогда не выговорить!

– Илларионовым, что ли? – небрежно подсказала Эмма.

Фанни вытаращила глаза:

– Вы его знаете?

– Нет, но это довольно распространенная фамилия в России, как, к примеру, во Франции Валуа.

– Понятно. Словом, как уверяет мой Валуа, Хьюртебрайз нашел какую-то баснословную картину, написанную, если не ошибаюсь, в 1691 году, за которую он хочет сто тысяч евро, а Лоран все-таки решил сначала на нее посмотреть.

– Надо же, – усмехнулась Эмма, – хочет посмотреть? Кота в мешке покупать не хочет? Но ведь это естественно!

– О, вы не знаете Лорана. Иногда он платит не глядя, только за имя. Видимо, не слишком доверяет этому Хьюртебрайзу, если решил сначала посмотреть, а потом уже платить. В любом случае завтра в три часа они встречаются в этом салоне на Лонгшамп, стенд 406-й. Если бы вы могли в это время оказаться там и привлечь внимание Лорана, например, устроить скандал…

– Скандал? Ради всего святого! Но почему именно скандал?

– Понимаете, – с нервным смешком пояснила Фанни, – кроме Эдипова комплекса, у Лорана есть еще кое-что. При том, что это самый неконфликтный мужчина из всех, кого я знаю, он страшно заводится во время скандалов! Сам он выяснять отношения ни за что не будет, он лучше вообще уйдет, но если начать приставать с чем-то к нему, он страшно разволнуется. А когда Лоран волнуется, у него первое желание – снять стресс с помощью секса. Я, между прочим, пыталась это использовать. Чтобы вернуть его, однажды устроила сцену в музее д’Орсе, но безуспешно, видно, я для него тогда уже потеряла интерес. А вы новое лицо. Ему наверняка уже начала надоедать Катрин, он будет рад замене. В любом случае стоит попробовать, ведь выиграть можно очень многое!

«О да, ты даже не представляешь, сколь многое можно выиграть и проиграть!»

– Слушайте, – возмутилась Эмма, – вы предлагаете мне связаться с каким-то больным, честное слово! Он же психический, этот ваш Лоран! То у него Эдипов комплекс, то скандалы ему нужны, чтобы эрекция произошла…

Фанни фыркнула.

– С эрекцией у Лорана все как надо, не переживайте. А кто из нас не болен, скажите на милость? Лоран – псих? А я, помешавшаяся на любви к вашему сыну? А вы со своей навязчивой идеей найти бриллианты на улице или выйти замуж за миллионера?

– Если честно, – пожала плечами Эмма, – я вполне могу отказаться от обеих этих идей. Ради каких-то бриллиантов спать с чокнутым миллионером…

– А ради Романа? – быстро спросила Фанни. – Вы не представляете, как его может развратить Катрин! Да он после этой шлюхи и смотреть на нормальную женщину не захочет! Ладно, черт со мной, но вам же когда-нибудь захочется, чтобы Роман женился на приличной девушке, захочется внуков, в конце концов… А для этого нужно оторвать от него Катрин!

Судорога прошла по лицу Эммы, взгляд ее устремился в пространство.

– Хорошо, я попробую, – сказала она буднично. – Только ведь нет никакой гарантии, что Катрин, брошенная Лораном, еще сильнее не привяжется к моему… к моему сыну.

– И пусть привязывается! – пожала печами Фанни. – Только зачем она ему с пустым карманом, скажите на милость? Если Лоран лишит Катрин содержания, ей не на что будет содержать Романа. Тогда он и сам от нее уйдет, я не сомневаюсь!

«Ох, мой хороший, во что же я тебя превратила, что я с тобой сделала, до чего довела! Ты теперь не просто постельная игрушка ополоумевших от последней любви дам, ты какая-то модная тряпка, которую они рвут друг у друга. Торг за тебя! Аукцион, как тот, что шел за стринги Катрин. Кто больше? Кто больше за чудного, красивого, ласкового? Кто больше за моего единственного?

Да, я виновата перед тобой. Но почему ты сам идешь на это с такой готовностью? Только ли для того, чтобы угодить мне? Или тебе в самом деле полюбилось разнообразие? Но если так, что будет со мной?.. И не пора ли прекратить нашу игру, пока не поздно? Хотя нет, уже поздно…»

– О чем вы думаете? – Фанни вдруг показалось, что ее собеседница с трудом удерживается от рыданий.

– Ни о чем особенном. – Эмма опустила глаза. – Хорошо, я согласна попробовать. Я вспомнила одну девушку из России, которая тоже очень хотела выйти замуж за миллионера. Это желание довело ее до могилы. Интересно, куда оно приведет меня?

Если бы мы умели слышать подсказки, которые порой доносятся из заоблачных высей, Эмма вполне могла бы расслышать легкий, как ветер, шепоток:

– И тебя, и тебя это доведет до могилы…

Только до чужой.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Разумеется, весь двор, весь Петербург, весь свет был вне себя от любопытства: кто же этот красавец, в одночасье вознесенный на Олимп любви и славы?

Честно говоря, императрица и сама хорошенько этого не знала. Она поручила статс-секретарю Храповицкому справиться о предках возлюбленного в Бархатной книге, заключавшей в себе генеалогию древних родов. Увы, там ничего не оказалось. Отцом прекрасного Александра был отнюдь не представитель старинного рода, а всего лишь кирасирский поручик Дмитрий Артемьевич Ланской, разжалованный из армии за неуживчивый характер и самоуправство. Пятеро детей Дмитрия Артемьевича, сын и четыре дочери, унаследовали его буйный нрав. Только шестой, Александр, оказался счастливым исключением.

Екатерина позаботилась о его семье, удачно пристроила замуж сестер (слава создателю, все Ланские были исключительно красивы), а брата Якова отправила путешествовать за границу в сопровождении особой свиты, в задачу которой входило следить за тем, чтобы подопечный не дебоширил на каждом шагу, особенно когда напивался.

Любовь к винопитию была в крови у всех Ланских, и здесь Александр не стал исключением. Вкусы у него были причудливые: что угодно он не пил, предпочитал смесь токайского, рома и ананасного сока. Похоже, это пристрастие было его единственным пороком, не считая, само собой, вопиющего невежества.

Можно сказать, что господин Ланской был самым невежественным из придворных, и порой сама императрица краснела, когда ему случалось ляпнуть в кругу людей образованных что-нибудь несусветное. К моменту судьбоносной встречи в Петергофе он с грехом пополам умел писать и читать по-русски и знал несколько французских слов. А впрочем, все его друзья кавалергарды не страдали избытком знаний. Что до императрицы, она давно стала относиться снисходительно к умственному развитию своих любовников, твердо усвоив: если человек захочет выучиться – он выучится! Тем паче, что умные взрослые женщины обожают образовывать невежественных юношей. В этом есть что-то от любви матери к капризному ребенку, хотя это ни в коей мере не материнская любовь!

С другой стороны, если Екатерина была лучшей из мыслимых учительниц, то и ученик ей попался на славу.

Ланской учился быстро, а огромные деньги, которыми располагал (за четыре года фавора он получил вещами и наличными более семи миллионов рублей), тратил уж точно не за карточным столом. Покупка картин, статуй, драгоценных эмалей… И книг, особенно тех, где рассказывалось о драгоценных камнях.

 

Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий

Так вот об этой самой девушке, которая хотела выйти за миллионера, о Людмиле Дементьевой. С Людмилой Дементьевой, конечно, Эмме и Роману очень повезло, что да, то да.

Для начала таковых Людмил оказалось в адресном бюро всего три: одной шестьдесят пять, другой двадцать пять, третьей – пять ровно.

Не густо. И слава богу, меньше суеты.

Решено было обратить основное внимание на Людмилу Васильевну Дементьеву двадцати пяти лет, прописанную на Белинке, в чуть ли не последней убогой панельной «хрущевке», оставшейся после глобальной перестройки этого района.

Все, что нужно было знать о Людмиле, сообщила Эмме ее соседка – дама из того племени неунывающих пенсионеров, к которому, как к бесценному источнику, припадают репортеры, полиция, частные сыщики и просто досужие люди, занятые поиском. Например, девушки, которая позавчера в парикмахерской умудрилась прихватить чужую сумку, наверное, не нарочно, а по рассеянности, потому что две одинаковые сумки стояли под вешалкой, вот видите? Тут Эмма показала своей собеседнице черный пластиковый пакет в золотистых крапинках. Такие пакеты в огромных количествах продаются на всех рынках Нижнего Новгорода, поэтому никто бы не удивился, если бы нашлось не два, а двадцать два брата-близнеца.

– А что в твоем пакетике было? – полюбопытствовала соседка Дементьевой.

– Да ерунда, – с досадой сказала Эмма, – порошок стиральный, электролампочки, паста зубная, кошачий корм.

– А чего досталось? – Соседка сунула свой довольно длинный нос в пакет, который держала Эмма.

Пакет был набит полиэтиленовыми мешочками, куда она напихала всякую ерунду, а сверху положила фирменную сумочку «Зеленой аптеки», которая надежно маскировала «куклу».

– Не знаю, – Эмма убрала пакет за спину, подальше от чрезмерно любопытной особы, – неловко по чужим вещам шарить.

– Подумаешь, большое дело! – весело, по-свойски воскликнула соседка. – Давай поглядим, что там у нее?

– Что вы, я не могу! – Эмма изобразила припадок честности. – А вдруг это и не Людмилины вещи?

– А с чего ты вообще взяла, что они Людмилины? Там визитка какая-то была, что ли?

– Нет, мне кассирша в парикмахерской сказала, что эта девушка у них часто бывает, на маникюр и стрижку регулярно ходит, что ее зовут Людмила Дементьева и она вроде на Белинке живет, то ли в том доме, где аптека, то ли около. Вот я и пришла наудачу ее искать, – выдала свою «легенду» Эмма.

– Ошиблась она, твоя кассирша, – покачала головой соседка. – Чтобы Людка решилась свои кудри остричь? Ни в жисть не поверю. А еще там в сумке наверху пакетик аптечный, я приметила. А Людмилка-то отродясь ни по каким аптекам не хаживала, она здоровая, как лошадь, у нее ночью и пьянки-гулянки, и кавалеры один другого кобелистее, а ей все нипочем. Ничего! – внезапно прокричала тетка, ни с того ни с сего ожесточаясь и грозя пальцем куда-то в гиперпространство. – Небось когда мне было двадцать пять, меня тоже никакая хвороба не брала, а сейчас что только ни привязалось: и артрит, и артроз, и хондроз, и еще миллион алых роз!

Эмма засмеялась и приготовилась было половчее навести разговор на Людмилкиных кавалеров, но тотчас осеклась, потому что соседка всплеснула руками:

– Вон она! Вон она, Людмилка-то, плетется! – И вдруг заорала во весь голос: – Людка, слышь! Поди-ка сюда! Тут твое барахлишко принесли, ты в парикмахерской забыла!

«Чтоб у тебя язык отсох, старое помело», – от всего сердца пожелала Эмма. Вот этого она и боялась больше всего: что чрезмерно услужливая тетка ее подставит.

Что теперь, бросаться наутек?

Глупости.

– Где, где Людмила? – изобразила она глубокое недоумение. – Вот эта, что ли? Но это другая девушка! Совсем не та, которая забыла пакет в парикмахерской. Подождите, не кричите. Наверное, кассирша на самом деле ошиблась с адресом.

Между прочим, Эмма совершенно напрасно суетилась, изобретая оправдания: «Людмилка» ни на нее, ни на соседку не обратила никакого внимания. Она прошла мимо, странно разбрасывая ноги, как если бы те ей не повиновались, то и дело оскальзываясь на льду и отчаянно пытаясь удержать равновесие. К губам приклеилась бессмысленная улыбка, глаза смотрели в никуда. Она была до безобразия пьяна, эта высокая, холеная девушка с белокурыми волосами, струившимися по спине чуть не до пояса. Сапоги, дубленка, сумка, перчатки – все указывало если не на баснословное богатство, то уж точно не на жизнь от зарплаты до зарплаты. Вообще Людмила была из тех редких красавиц, о ком устами Кнурова (читайте «Бесприданницу» Островского) было сказано: «Такой бриллиант дорогой оправы требует!» Обычно такие идут в модели и находят богатого мужа среди тех, кто считает делом для русского бизнесмена непременно жениться на манекенщице.

Но, судя по всему, Людмиле не слишком везло в жизни, иначе с чего бы ей напиваться? Может, она квасила с тоски по господину Илларионову, который вот уже почти месяц срочно свалил в Москву и с тех пор не возвращался? А может, ей наплевать было на сам факт существования господина Илларионова, и она заливала винищем совсем другое горе?

Может быть. Однако у Эммы при виде Людмилы холодок прошел по спине.

– Нет, это не она, – она проводила Людмилу взглядом и закрепила в памяти ее лицо и фигуру, – это совсем другая девушка!

С этими словами она ушла, чтобы вернуться на другой день и уже совсем в другом обличье.

Кстати, именно во время слежки за Людмилой Дементьевой Эмма освоила азы маскировки, известные всякому филеру, которые потом, в Париже, помогут ей так успешно выследить Фанни. Однако не помогут обмануть Армана!

В первый раз она была около дома Людмилы Дементьевой в виде простой тетки, для которой потеря пачки стирального порошка и пакета кошачьего корма – серьезная прореха в бюджете. На другой день Эмма оделась побогаче, сильно накрасилась, волосы спрятала под норковую шапку с ушками, нахлобучила толстенную дубленку, в которой было отчаянно жарко, но зато она прибавляла стройной Эмме размера четыре и меняла ее до неузнаваемости.

На счастье, болтливой соседки во дворе не оказалось. Эмма еще не решила окончательно, как подберется к Людмиле и что предпримет, чтобы выйти на след Илларионова. С ней вряд ли пройдет тот же номер, что с Якушкиной. Эта здоровущая деваха запросто может вступить в рукопашную. Конечно, Роман легко заставит любую здоровущую замолчать парой оплеух, однако Эмма совсем не хотела превращать его в заплечных дел мастера. Одно дело – пугать, и совсем другое дело – пытать. И если в крепости своих нервов она была убеждена, то в крепости нервов Романа – отнюдь нет. Да и не заслуживала ситуация того, чтобы проливать кровь невинных людей. Никакие бриллианты этого не стоят, тем паче те, что…

Ладно, замнем.

Для начала Эмма хотела получше обозреть подступы к квартире Людмилы и пути отхода, а заодно заглянуть, если повезет, в ее почтовый ящик, однако в ту самую минуту, когда она переходила двор, раздался слитный вой двух сирен, и к подъезду подлетели наперегонки две машины – полиция и «Скорая помощь».

Конечно, это могло быть никак не связано с Людмилой Дементьевой, однако Эмма, замаскированная, как разведчик в тылу врага, сочла за благо не соваться в подъезд, где запросто можно нарваться на проверку документов. У нее, правда, есть повод в этом подъезде оказаться, убедительный даже для полиции, но лучше пока выждать. Она прошла за угол, в аптеку, откуда был отлично виден подъезд и стоящие около него машины. Отсюда она и увидела, как на улицу выскочил парень со «Скорой», достал из машины носилки и еще что-то черное, туго свернутое в рулон, и унес все в дом.

Двери подъезда снова распахнулись, и четверо мужчин вынесли носилки, на которых лежало что-то упакованное в черный пластиковый мешок.

Труп! Вот те на!

«Скорая» уехала, а через несколько минут во двор вышли полицейские.

Эмма вышла из аптеки и неспешно, меленькими шажками побрела по двору, якобы боясь поскользнуться на жутких наледях. Когда она подошла к подъезду Людмилы, полицейских уже не было.

И тут же она попала на летучий митинг. Человек десять, наверное, жильцы, толпились на площадке между первым и вторым этажами.

Шум стоял невероятный.

Эмма, скромно улыбаясь, протиснулась между людьми и принялась рассовывать по ящикам листовки с портретом какого-то типа, который очень хотел быть избранным в законодательное собрание Нижнего Новгорода. Эти листовки оставил в собственном Эммином подъезде какой-то нерадивый агитатор – не разложил по ящикам, а просто сунул пачку за батарею. Что помешало ему сделать работу толком, совершенно непонятно, но Эмма ему за нерадивость была искренне благодарна.

Она рассовывала свои листовки как можно медленнее, а сама напрягала слух, чтобы ничего не упустить. Особенно стараться не приходилось: люди говорили громко и были возбуждены. Собственно, говорили не все собравшиеся, а только одна дама, та самая вчерашняя информаторша. Уставившись в пространство, она неестественным, как в театре Расина, голосом декламировала какой-то текст, в этом обшарпанном подъезде звучавший, скажем прямо, странно.

– Ты уехал и даже не простился, ты мне этот звонок из Москвы бросил, как милостыню! И все, тебя нет, мы никогда не увидимся. Я никогда не побываю в твоем доме на авеню Ван-Дейк, пять, куда ты обещал меня свозить. Ты будешь шляться по своему любимому д’Орсе, скобка открывается, и туда ты обещал меня сводить, скобка закрывается, и даже не вспомнишь обо мне!

– Д’Орсе? – с каким-то священным ужасом переспросил кто-то. – Это что ж такое?

– Музей в Лондоне, неуч! – ответил другой голос, но тут же третий его перебил:

– Не в Лондоне, а в Париже. Он-то, кавалер покойницы, проживает, значит, в Париже на какой-то там авеню и день-деньской ничего не делает, а только шляется по музею д’Орсе, картины разглядывает.

«Кавалер покойницы! – отметила Эмма. – Ужас какой. Кто же умер?»

У нее было такое ощущение, что она уже заранее знала кто, просто боялась в это поверить.

– В Париже вроде бы Лувр, – блеснул эрудицией еще кто-то.

– По Лувру он тоже будет шляться, – успокоила соседка-мелодекламаторша. – В письме дальше сказано: «И в Лувр ты меня обещал сводить, в твой любимый павильон Ришелье, посмотреть на скульптуры. И этого обещания тоже не выполнил. Как подумаешь, Андрей: ты ведь меня всю жизнь обманывал. Обещал жениться и бросил. Клялся, будто веришь мне, как самому себе, но не поверил, что я беременна от тебя. А ведь это правда! Если бы ты знал, как я жалею, что вовремя не сделала аборт!»

Соседка умолкла, чтобы перевести дух, и с торжеством обвела глазами замерших от волнения слушателей.

Вот оно что, покойница оставила предсмертное письмо, которое этой любопытной соседке каким-то образом удалось увидеть и прочесть. Например, она была приглашена в качестве понятой. Или нашла ее мертвой, вызвала «Скорую» и полицию, а заодно прочла письмо.

Значит, несчастная покончила с собой? Типичное прощальное письмо самоубийцы к какому-то Андрею, виновнику ее мук. Удивительно, как соседка умудрилась запомнить такой длинный текст. Ну и память у бабули, позавидовать можно.

– Неужели вы, Марья Гавриловна, с одного раза все письмо запомнили? – словно подслушала ее мысли молодая толстая женщина – ее необъятная спина служила отличным маскировочным бруствером для Эммы и ее дубленки. – И даже где скобка открывается-закрывается?

– Я, Аллочка, в прошлом актриса, – высокомерно усмехнулась Мария Гавриловна. – Это моя профессиональная обязанность – запомнить всякую роль, даже самую большую, максимум за сорок восемь часов.

«Вот уж и правда, актриса, – невольно улыбнулась Эмма, осторожно выглядывая из своего укрытия. – И весьма недурная! Вчера во дворе ее запросто можно было принять за какую-то деревенщину, а сейчас ну просто бабушка из высшего общества! Но это, конечно, нечто – умирать из-за какого-то Андрея! Мужиков ей, что ли, мало?» – и тут Эмма обмерла, пораженная догадкой, которая пришла ей в голову только сейчас.

Человека, который бросил эту девушку, зовут Андрей. Но ведь Андрей – имя Илларионова, знакомого, а может, и больше, чем знакомого, Людмилы Дементьевой! Неужели речь в письме идет о нем? Он звонил Людмиле с вокзала в Москве. Он куда-то исчез и не появляется в Нижнем, и выйти на его след невозможно. Неужели это он уехал в Париж, живет на какой-то авеню Ван-Дейк, пять и шляется по музеям? Но если так, значит, именно Людмила покончила с собой!

Какой кошмар! Неужели она так сильно его любила?

– Слушайте, Марья Гавриловна, – спросила толстуха бывшую актрису, которая, очевидно, теперь считалась специалистом по сердечным делам покойницы, – а ведь вокруг нее всегда столько мужиков крутилось!.. Я что хочу…

– О мертвых или хорошо, или ничего, – наставительно изрекла Марья Гавриловна, воздев сухой палец, – запомните это, Аллочка! Хорошо или ничего!

– Да что ж плохого, если мужиков много? – хмыкнул какой-то долговязый парень с плохо выбритыми щеками. – Людмила была красивая девушка, понятно, что ухажеры увивались. Что ее заклинило на этом Андрее? Как его фамилия, кстати, никто не знает?

– Ты, Петр, невнимательно слушал! – с обидой произнесла Марья Гавриловна. – Я ведь именно с имени и фамилии этого человека начала цитировать письмо нашей усопшей соседки!

– Извините, я позднее подошел, когда вы уже чуть не половину процитировали, – смиренно сказал небритый Петр. – Может, еще раз скажете? Небось не я один не слышал!

– Я тоже, и мы не слышали, и я! – загомонили соседи, и Эмма едва сдержалась, чтобы не включиться в общий хор.

– Итак! – провозгласила Марья Гавриловна учительским тоном. – Письмо бедняжки начиналось словами: «В моей смерти виноват только Андрей Илларионов, и больше никто. Из-за него я эту дурь совершила. Забеременела, а ему на хрен не сдалась!»

Грех, конечно, но Эмма едва сдержала смешок, глядя, как Марья Гавриловна мгновенно вошла в образ полупьяной, разухабистой девицы. Ей-богу, она даже сделалась чем-то похожа на Людмилу Дементьеву, какой она была, когда неуклюже выбрасывала вперед ноги на колдобинах двора.

Но тотчас настроение Эммы переменилось. «Эх, бедная девочка, зачем ты это с собой сделала? Неужели такая любовь была? Или просто сделала на него ставку, проиграла и не смогла собраться после проигрыша? И аборт, конечно, уже поздно было делать, да? И вот ты решилась, и, судя по письму, была ты в это время пьяным-пьяна… А теперь небось смотришь на все с высоты и думаешь: „Ну и напорола же я!“»

Больше здесь делать было нечего. Эмма осторожно выбралась из толпы. Ее присутствия так никто и не заметил: соседи уходили, им на смену прибывали новые, и Марья Гавриловна во второй и в третий раз принялась декламировать предсмертное письмо Людмилы, которая винила в своей смерти Андрея Илларионова.

Итак, преступник назван. И адрес известен, и места его возможного пребывания. Очень удачно, что Эмма пришла сегодня в дом Людмилы, редкостное везение. Правда, Людмила заплатила за это везение жизнью. Что ж, всегда кто-нибудь за что-нибудь платит. Главное, чтобы жизнь не выставляла счетов Эмме, все остальное ее волнует мало!

Она шла домой и твердила себе, что нужно как можно скорей забыть историю бедняжки Людмилы. Конечно, это оказалось не так легко. Как ни гнала Эмма эти мысли, забыть ее она так и не смогла.

И вот вдруг выясняется, что хорошо сделала. Людмила ей очень пригодится – завтра в три часа дня на ипподроме Лонгшамп!

 

Париж, наши дни

Фотоателье Катрин нашла в трех минутах от дома Армана – на площади Бастилии, позади стеклянного здания Новой оперы.

– Особого качества не гарантируем, – нахмурился рыжий умелец с бородой до пупа, – отпечатки мелковаты. Но лица разглядеть будет можно. Только, извините, мадам, сделаем не раньше, чем послезавтра.

– Мне нужно сегодня, сейчас! – взвизгнула Катрин.

– Сожалею, – рыжий-бородатый развел руками. – Поверьте, сожалею просто до слез. Но ничем не могу помочь. Обратитесь в наш филиал – около станции метро «Балард».

– С ума сошел, – усмехнулась Катрин, – это же другой конец Парижа! Я и поближе найду!

– Ищите, – покладисто согласился рыжий. – Только не гарантирую, что найдете.

Катрин пренебрежительно фыркнула и выскочила вон.

Разумеется, она не собиралась ехать на Балард, поэтому помоталась по ближним улицам, после чего двинулась по направлению к Сене по бульвару Анри IV.

Дьяболо, до чего же хреново поставлено в Париже это дело – печать фотографий. Раньше было полно приемных пунктов, а теперь все делают снимки на телефоны. Наверное, одни флики-неудачники вроде Армана еще таскают с собой камеры.

Может, на той стороне Сены, ближе к дому, что-нибудь найдется?

На пересечении бульвара Анри IV с набережной она попала в чудовищную пробку. Полиция оцепила участок дороги, и тридцать пять минут Катрин вообще не могла тронуться с места, только яростно давила на клаксон и принималась ругаться самыми страшными словами, какие могла вспомнить.

Потом она решила позвонить домой, проверить, что делает этот коварный русский мальчишка. Однако телефон не отвечал.

Ушел? Спит? Или и то и другое – ушел и спит с другой? С кем, с Фанни? Но, как показали события последнего времени, его стоит ревновать не только к Фанни!

Дура, почему она не купила ему мобильник? Завалила тряпками, а о связи забыла. Где он? И эта пробка проклятая никак не рассасывается…

Когда движение восстановилось, Катрин была уже настолько разъярена, что плохо соображала, а потому не доехала до моста Аустерлиц, по которому могла добраться на противоположную сторону Сены и в два счета оказаться на бульваре Сен-Мишель, а на развилке у улицы Морлан зачем-то повернула налево и выехала на бульвар Бастилии, который, разумеется, снова привел ее на ту же площадь Бастилии.

Под давлением обстоятельств Катрин становилась безропотной фаталисткой. А еще она до смерти устала, переволновалась и хотела как можно скорее вернуться домой, чтобы выяснить, что же там с Романом. Она не стала больше артачиться: зашла в знакомое ателье и отдала контрольку на увеличение.

– Послезавтра, – пискнула маленькая арабка, глядя почти с испугом на изобилие этой чувственной красоты.

– Послезавтра так послезавтра. – Катрин величаво кивнула и выплыла из ателье.

Наступал час пик, и она еще не единожды попала в пробку, прежде чем добралась, наконец, до своего дома, уже чуть дыша от нетерпения и тревоги.

И едва не завизжала от счастья: паршивец крепко спал.

Молодец. Хороший мальчик. По своему обыкновению, свернулся калачиком, вон даже руки под щечку подложил, как маленький…

Что с ней, черт побери, происходит? Она влюбилась, что ли? Или, спаси и сохрани, Пресвятая Дева, материнские чувства пробудились, никогда в жизни не испытанные?

Да нет, едва ли. Катрин вообще не любила детей, считала их сплошной помехой для взрослых. По-хорошему, их стоит изолировать, чтобы не путались под ногами, а в жизнь выпускать по достижении двадцати пяти лет, не раньше. Красивых мальчиков можно, конечно, и раньше, сгодятся для разных приятностей. А девчонок лучше держать по монастырям лет до тридцати или до сорока и еще кормить жирным и сладким, чтобы поменьше было конкуренток у дам с изрядным жизненным опытом и чувственным аппетитом.

А что касается Романа… С Катрин такое бывало, она и раньше испытывала приливы всепоглощающей нежности – главным образом по отношению к вещам, которые поражали ее воображение и на какое-то время делали счастливой. Например, то же она испытывала, когда Лоран подарил ей золотистый «Ауди». Да, ее нежность к Роману – это нежность к очередной прекрасной вещи, которой она обладает, которая должна тешить ее плоть и поднимать жизненный тонус. Он здесь, и Катрин хочет, чтобы он оставался здесь долго, всегда.

В конце концов, совсем не обязательно держать глаза широко открытыми. На некоторые вещи их можно и закрыть. Например, на эту несчастную контрольку. Во-первых, не исключено, что заснят вовсе не Роман: все-таки даже через лупу Катрин плохо рассмотрела лицо. На свете много похожих людей, гораздо больше, чем нам кажется! Во-вторых, даже если допустить, что это Роман, все равно снимок сделан до его встречи с Катрин. Мало ли что у него с кем было, кто-то же его обучал столь виртуозно трахаться, и это не Фанни, она на такое просто не способна! И, в конце концов, если Катрин спокойно вспоминает, что он еще пару дней назад спал с Фанни, с ближайшей, можно сказать, подругой (ха-ха), почему она должна заводиться из-за того, что было давно? Тем более что на этих контрольках даже не секс, а невинные обжималки, танцы-шманцы какие-то.

При слове «танцы» Катрин вспомнила румбу и то, как когда-то увела у Фанни Лорана.

Надо бы ему позвонить, наверное. Может, оторвется от своих бесконечных дел и сводит скучающую даму в ресторан? Нужно укреплять завоеванные позиции, мужчину нельзя оставлять надолго одного, без пригляда!

Она уже протянула руку к мобильнику, как вдруг Роман завозился, повернулся на спину, простыня сползла с него, и мысли Катрин немедленно приняли другое направление.

Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Завтра. Еще успеется. Да куда он денется, в конце концов.

Она припала к Роману с нетерпеливым смешком:

– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits poissons? Так же, как большие, или иначе?

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Отчего-то именно алмазы и связанные с ними истории Ланского очень интересовали. Не потому ли, что императрица называла его по-старинному – адамас моего сердца? Чтобы позабавить любимого, Екатерина свела его в сокровищницу и показала драгоценности российской короны. Среди них был мешочек с алмазами удивительной красоты. На некоторых виднелись темные пятна.

– Они издавна принадлежали русскому царскому дому, но много лет провели в странствиях, – лукаво улыбнулась Екатерина. – Так вышло, что я знаю их историю. Случайно! Услышала, когда была невестой Петра Федоровича и только приехала в Россию.

Разумеется, Ланской попросил рассказать эту историю. И вот что он узнал.

Однажды при русском императорском дворе появился новый посланник герцогства Саксонского. Это был немолодой, но все еще очень красивый и необычайно нарядный человек. При виде его лицо императрицы Елизаветы Петровны приняло выражение острой неприязни.

Звали этого господина Морис Линар. Много лет назад он уже был посланником при императорском дворе. На троне в те времена восседали Анна Иоанновна, а потом ее племянница Анна Леопольдовна. Эта не была еще венчана на царство и звалась правительницей. Морис Линар стал фаворитом и любовником Анны Леопольдовны. Она твердо решила избавиться от ненавистного супруга, Антона-Ульриха Брауншвейгского, и выйти замуж за Линара.

В сентябре 1741 года ему предстояло ненадолго отбыть в Дрезден по делам посольства. Линар увозил с собой изрядное число драгоценностей, принадлежащих русскому двору, среди прочего и мешочек с шлифованными алмазами – якобы для современной огранки «розой». Слухи, однако, упорно твердили, будто Линару предстоит заказать новую корону Российской империи, украшенную этими драгоценностями.

В последнюю минуту беззаботную Анну Леопольдовну пронзило вдруг недоброе предчувствие, и она пробормотала что-то такое:

– Не к добру отдаю я вам эти алмазы! Говорят, они взяты из хранилища индийского божества и несут несчастье всем, кого украшают, вносят раздоры во всякие судьбы. А ведь я собираюсь носить их на своей короне!

Морис Линар не был суеверен, поэтому живо успокоил возлюбленную. За каждым алмазом непременно тянется кровавый след – к этому следует относиться философски.

Его куда больше беспокоило, что в Петербурге живет особа, у которой куда больше прав на престол, чем у Анны Леопольдовны и ее малолетнего Иоанна Антоновича, – хотя бы потому, что приходится эта особа родной дочерью императору Петру. Звалась она царевной Елисавет, а Анна Леопольдовна ее иначе, как Елисаветкой, не называла и относилась весьма пренебрежительно, не видя никакой для себя угрозы в той, что беспрестанно меняла любовников, до одури охотилась, водила дружбу с гвардейцами, крестила их детей и знай латала-перелатывала свои изношенные до неприличия платьишки.

Однако Морис ее опасался. Прежде всего потому, что Елисаветка оставалась к его несравненной красоте равнодушна, а таким женщинам Линар не доверял. Перед отъездом он посоветовал милой Анхен отправить Елисаветку в крепость – нечего маячить перед глазами.

Линара поддерживал советник правительницы Андрей Остерман. Анна Леопольдовна начала всерьез склоняться к этой мысли, однако раздумывала она слишком долго. Когда Елисавет узнала, что ей грозит тюрьма, она подняла гвардейский мятеж и в результате стала императрицей, а бывшая правительница с семейством отправились в заключение.

И вот прошло столько лет, и Линар снова объявился при русском дворе! Он был на диво беззаботным и не сомневался, что императрица примет его с величайшей охотой. Однако Елизавета Петровна потребовала немедленно вернуть драгоценности, которые были некогда переданы Линару. После долгих тяжб алмазы и другие камни снова оказались в сокровищнице.

Ланского эти камни очаровали. Сколько тайн! Особенно привлек его один, с таинственным туманным утолщением в глубине. Императрица это заметила, и вскоре Ланской получил в подарок чудесный аграф – булавку с крупным бриллиантом, разумеется, тем самым. Из чистых бриллиантов, которые хранились в том мешочке, сделали пуговицы для его камзола.

Аграф Ланской очень полюбил и частенько перестегивал его с одного камзола на другой.

 

Париж, наши дни

На ипподром Лонгшамп в районе Булонского леса Эмма добиралась довольно долго. Сначала на метро, потом на автолайне для посетителей антикварного салона. Илларионова там не оказалось: он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше».

Примерно через четверть часа Эмма вышла из автолайна и направилась по дощатому помосту к белым шатрам, раскинутым посреди огромного зеленого поля. В автолайне ее разморило, захотелось спать.

Фанни вчера ушла слишком поздно, и Эмма не поехала на Оберкамф, а решила остаться ночевать на этой конспиративной квартире на рю де Прованс. Ей приснился Валерий Константинов – такой, каким он был, когда решил уйти от нее. Снилась сцена, которую он устроил, и те кошмарные оскорбления, которыми он осыпал ее на прощанье. Потом-то они снова помирились и решили если не жить больше вместе, то хотя бы сохранить цивилизованные отношения. Эмма знала, что Валерию будет трудно без ее поддержки, ума, способности к неожиданным решениям, которые и помогали худо-бедно выживать его фирме. Сам он чувствовал себя все хуже: мания преследования одолевала. Он нипочем не хотел лечиться, Эмма боялась, что в момент обострения он может что-нибудь сделать. Ладно бы только с собой, главное – с бриллиантами, которые были смыслом существования всей семьи, включая обеих жен Валерия. Они тогда еще не знали, где он их прячет, и были все основания опасаться, что и не узнают. Галина пыталась выводить Константинова из приступов, она ведь знала, как это делается, не раз делала такое в больнице. На какое-то время Валерий ощущал просветление, становился добрым, приветливым, заботливым. А дальше черная меланхолия и ненависть к самым близким людям снова овладевали им…

Вырвавшись уже под утро из очередного кошмара (Галина делает Валерию внутривенные инъекции, Эмма и Роман помогают удерживать бьющееся в припадке тело), она решила больше не спать. Ждала звонка от Романа, и стоило ей услышать его голос, как немедленно весь тот план, который они вчера так тщательно продумали с Фанни, показался наивным, обреченным на провал. Какая, к черту, Людмила Дементьева! Она ничего не значила для Илларионова ни в жизни, ни в смерти. Не на это нужно делать ставку! В голове тотчас высветился другой план – рискованный, опасный, дерзкий, у Эммы даже мурашки по плечам побежали от восторга, когда она представила, как это может быть! И если получится, о, если получится, она, наконец, примирится сама с собой и обретет свободу от всех обязательств. Отдаст долги и получит то, что другие должны ей.

Роман не мог долго говорить, он ведь звонил от Катрин, и Эмма тоже спешила. Они кое-как обменялись новостями и простились, Эмма даже не успела напомнить, чтобы он уничтожил в портабле напоминание об этом звонке. Будем надеяться, что до этого он способен додуматься и сам.

Поглядевшись в крошечное зеркало над раковиной при свете тусклой лампочки, Эмма даже зажмурилась: случалось ей выглядеть плохо, но сегодняшний вид – это что-то особенное. Нет, не в свою постель повезет ее Андрей Илларионов, а в приют для престарелых психопаток, там ей самое место.

С этой тягостной мыслью она прилегла «еще на минуточку» и только каким-то чудом открыла глаза в час дня. На сборы и моральную подготовку оставалось всего ничего.

Эмма всегда с удовольствием ловила свое отражение в зеркальных витринах, благо в Париже почти все витрины зеркальные (вот благодать-то, а?), но сегодня, пока спешила в метро, старалась в них не заглядывать. Только под голубым небом Лонгшамп, только под пение жаворонка она избавилась, наконец, от страха перед будущим.

Как будет, так и будет. Или кривая вывезет, или…

Или все останутся при своих.

Эмма купила билет (тринадцать евро!) и подошла к рецепсьон, где ей вручили каталог. Нашла в перечне стенд 406. В самом деле: экспонаты из салона Доминика Хьюртебрайза, подробные сведения о каждой картине. Эмма прочла все до последнего слова, но не обнаружила ни единого упоминания о голландцах.

Очень интересно! А что, если обезумевшая от любви Фанни что-то напутала? Смешно будет, если Илларионов здесь вообще не появится.

Эмма медленно шла между стендами. Около витрины с ювелирными украшениями (сапфиры, изумруды, бриллианты) приостановилась. Ох, как же эти сверкающие камушки могут изменить судьбу и превратить любого в безжалостное чудовище! Нет, не осколок кривого зеркала вонзился в глаз мальчика Кая – это был бриллиант, и он заставил его иначе увидеть мир, стал повелевать его волей и в конце концов даже сердце его сделал холодным, сверкающим, твердым, как бриллиант. И острым, режущим, как его грани…

Роскошная выставка. Такие богатства! Мебель, картины, скульптура, достойная музеев, и все подлинное, все живет столетиями. Да, это вам не Россия, разграбленная, разоренная своими и чужими ворами, своими еще безжалостней, чем чужими…

Она прошла мимо пустого ресторанного зала с высоченными окнами, выходящими на скаковое поле. И снова стенды, стенды, роскошные вещи вокруг. Такое ощущение, что оказалась во дворце.

Но народу – раз-два – и обчелся. Маловато зрителей для публичного скандала, задуманного Фанни! Впрочем, ее дурацкий план давно в корзине, а вот для плана Эммы чем меньше свидетелей, тем лучше.

Так, табличка «406». Стенд выгорожен ломаным четырехугольником, картины снаружи, картины внутри, из-за стены доносятся мужские голоса. Значит, Эмме именно туда.

Она оглянулась – напротив мелькнула стройная фигура в черном. Секьюрити или?.. Что-то знакомое почудилось Эмме. Или не почудилось?

Она зашла за перегородку.

Так, вот и он. Напрасно она волновалась, что Фанни все напутала. Андрей Валентинович Илларионов собственной персоной – такой же, каким Эмма запомнила в ту первую встречу в нижнем зале д’Орсе. Лощеный, уверенный в себе, источающий невероятную, просто-таки юношескую энергию. И сексуальный. Забавное ощущение – почему это вдруг почудилось, что с той самой первой встречи Эмма мечтала оказаться с ним в постели?

Есть во всем этом нечто роковое, нечто шекспировское, не побоимся этого слова!

И немедленно Эмма вспомнила свое лицо, каким оно отразилось в зеркале над раковиной.

Забудь об этом, и как можно скорее. Что бы там ни плела бедненькая пьяненькая Фанни насчет Эдипова комплекса, на такую мымру, как ты сегодня, этот плейбой даже не взглянет. И ладно, твое дело – завоевать его доверие. А постель, это уж как повезет. И вообще, постель – не главное в жизни.

«Да-а? Стареешь! С каких это пор постель перестала быть для тебя главным?» «С тех самых!» – огрызнулась Эмма и приблизилась к Илларионову еще на шажок.

Приятный мужчина, просто картинка. Нравились Эмме по-настоящему ухоженные мужики, всю жизнь нравились. К вельветовым джинсам, рубашке, шейному платку и твидовому пиджаку никаких претензий. На плечах, разумеется, никакого мусора, который нуждается в постоянном применении «Head and shoulders» или простого русского майонеза «Провансаль», к слову, куда более радикального и действенного средства от перхоти, чем все на свете шампуни. Ни с того ни с сего Эмма представила Илларионова с головой, обмазанной майонезом «Провансаль» и покрытой полиэтиленовым пакетом (ходить час, потом смыть теплой водой с хорошим шампунем, как правило, перхоть исчезает после первого сеанса, но если ситуация запущена, следует повторить), и тихо кашлянула, чтобы скрыть дурацкий смешок.

Не о том думаешь!

Рядом с Илларионовым обозначился долговязый тощий дяденька с гладко причесанной, блестящей головой на длинноватой шее. Аристократический профиль, холодный взгляд из-под припухших век. Легкая надменная улыбка. Видимо, это и есть антиквар Доминик Хьюртебрайз. Не слишком похож на продавца, во что бы то ни стало желающего продать товар.

А картина, перед которой они стоят, это, значит, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «Неизвестный художник». «Hypothétiquement 1691» – тоже ясно: предположительно 1691 год. Название «Le dessert», «Десерт». Натюрморт. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!

Картина Эмме не понравилась. Понятно, она не знаток и вообще не любит натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, корабликом и яркими фигурками пейзан. Кристофель ван ден Берг, «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо. Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?

– Прошу прощения, мсье, – раздался голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло недоразумение.

– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение состояло в том, что вы приняли меня за сибирский валенок, который не способен отличить французскую школу от голландской.

– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.

Растерянность можно было понять: «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски.

– Я говорю, что вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Sibérien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Кажется, это достаточно известный художник!

– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как его затылок, просвечивающий сквозь тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же цвета стало и его лицо.

А вот знай наших les soulieres de feutre, понял, надменный галл?

– Не важно, в каком году, – небрежно отмахнулся Илларионов, – главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения. И, разумеется, цена в сто тысяч долларов для него чрезмерна.

– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годами…

– Я умею читать, – перебил Илларионов и ближе подошел к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.

Да, замысел Фанни рушился на глазах!

Ничего, посмотрим еще, как дело повернется.

Кстати, о деле. Что-то она слишком увлеклась созерцанием бессмертных полотен.

Эмма оглянулась: кроме них троих в этом отделении никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.

Молодой человек в черной водолазке и черных джинсах, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – единственное, что портило почти классическую правильность черт, а может, наоборот, не портило, а добавляло самую малость несовершенства, необходимого, чтобы просто красивое лицо стало неотразимым).

Глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами.

– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – Хьюртебрайз, видимо, обрадовался возможности выйти из неловкой ситуации, в которую сам же себя вовлек, недооценив, ох как недооценив un soulier de feutre Sibérien.

Молодой человек, не удостоив внимания Хьюртебрайза, снова ожег взглядом Илларионова, сунул было руку под свитер, но тотчас отдернул ее и скрылся за углом.

Вместо него появился какой-то господин с поджатыми губами.

– Чем могу служить? – обратился к нему Хьюртебрайз, и в эту минуту Эмма наконец решилась – сдвинулась с места и шагнула к Илларионову.

«Спокойнее, – приказала она себе, – не дергайся так. А то как бы резинка стрингов не лопнула!»

Она сделала еще шаг.

– Господин Илларионов…

Он оглянулся с интересом: она ведь говорила по-русски.

– Речь идет о жизни и смерти, – пробормотала Эмма, едва дыша от волнения. – Умоляю, сделайте вид, что вы мне что-то объясняете или показываете.

Илларионов, не меняя приветливо-безразличного выражения лица, раскрыл каталог.

– Извольте взглянуть, мадам. – Он ткнул ухоженным пальцем в страницу. – Господин Хьюртебрайз, видимо, просто забыл, что картина Андре Буи анонсирована в каталоге, здесь же помещена и репродукция. Оплошность с его стороны непростительная, верно? Не следует недооценивать русских мужиков, они когда-то Париж брали…

Конкретно этого мужика уж точно не следует недооценивать. Умный, сообразительный, приметливый, реакция изумительная, моментально просчитывает ситуацию. Врать этому типу бессмысленно. Ему надо говорить правду, только правду и ничего кроме правды.

Или ее подобия.

– Вам грозит опасность, – пробормотала Эмма, делая вид, что рассматривает каталог. – За вами охотится убийца. У вас есть охрана? Вы вооружены?

– Ни того, ни другого, – доверительно шепнул Илларионов. – А вы уверены, что ни с кем меня не перепутали, как мсье Хьюртебрайз?

«Ты имеешь в виду, не приняла ли я тебя за un soulier de feutre Sibérien? Что ты, конечно, нет! Ты у меня проходишь под кодовым наименованием un soulier de feutre du Nizny Novgorod»!

– Вы Андрей Илларионов? – на всякий случай уточнила Эмма.

– Собственной персоной. – Он даже чуточку прищелкнул каблуками.

Ему все еще весело! Он все еще не верит!

– Не будьте идиотом, – прошипела Эмма. – И не пытайте судьбу, вам нужно уйти отсюда. Хотя бы автомобиль у вас есть?

– Это да. – Кажется, наметилось с его стороны какое-то подобие интереса к ней. – А вы откуда знаете, что меня хотят убить? Вы что, раскаявшаяся террористка?

– Именно так. – Эмма воровато оглянулась. – Но я вам лучше потом все расскажу, ладно? Умоляю вас, уходите!

– А кто меня собирается пришить? – не унимался Илларионов. – Этот небритый мачо с глазами испуганной лани, который сунулся сюда и сбежал? Может, он передумал, и вы меня напрасно пугаете?

Эмма проглотила смешок, в данной ситуации совершенно неуместный. «Небритый мачо с глазами испуганной лани» – да, сильно сказано. Бедный Роман! Похоже, он перестарался, входя в образ.

А впрочем, нет, ни в какой образ он не входил, он ведь и в самом деле верит в злодея Илларионова, бесчестного грабителя и…

– Напрасно пугаю, говорите? – сухо спросила Эмма. – Хотите сыграть в русскую рулетку? Тогда попытайтесь выйти отсюда через главную дверь.

– Он будет ждать меня там? Но почему? Что ему от меня нужно?

– Он думает, что вы убили и ограбили его отца.

– Чушь какая! – Илларионов коротко хохотнул. – Я до противного законопослушен. Разве что налоги в России не плачу, но зато плачу во Франции, а это, знаете, такая обдираловка… Но я никогда никого не убивал и вообще держусь подальше от криминала, что дома, что здесь.

– Напрасно вы так говорите, – почти с наслаждением выпалила Эмма. – А как насчет Людмилы Дементьевой? И еще: 31 января вы ехали в Москву, и один из ваших соседей по купе умер. Полиция подозревает, что не обошлось без вас. В России вас ищут, вы знаете об этом.

– Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы нашей столицы… Не пойму, откуда вам известно о Людмиле? А насчет того мужика… неужели он умер, этот заспавшийся бедолага, очешник которого я нечаянно прихватил? Но о нем-то вы каким образом могли узнать?

Вот оно!

У Эммы на мгновение сгустилась тьма перед глазами. Честно говоря, она так до конца и не была уверена, что они с Романом не гоняются за призраком. И вот теперь Илларионов подтвердил: тайник Валерия Константинова у него!

А может, давным-давно не у него. Может быть, он его выбросил в первую попавшуюся урну. Нет, если понял, что это именно тайник, конечно, не выбросил.

Но сейчас не стоит акцентировать на этом внимание.

– Клянусь, я все вам расскажу, – прошептала она, озираясь и замечая, что Хьюртебрайз снова остался в одиночестве и алчно поглядывает на Илларионова, раздумывая, не всучить ли ему очередного «старого француза» под видом «старого голландца». – Но не здесь. Поверьте, вы должны немедленно уйти!

– Каким же образом? – нахмурился Илларионов, которому, похоже, надоело зубоскалить. – Каким образом я уйду, если, как вы уверяете, этот сумасшедший караулит выход? Что, попросить официантов, чтобы выпустили через служебную дверь? А как я им это объясню? Нет, я не собираюсь разыгрывать из себя идиота! Лучше я просто позвоню в пункт здешней охраны и… – Он выхватил из кармана сверкающий портабль.

– Не надо! – Эмма вцепилась в его руку.

Покосилась на изумленного Хьюртебрайза.

– Не надо! Я не допущу, чтобы с ним что-то случилось. Я хочу спасти вас, но он не должен пострадать. Послушайте меня, ради бога. Возьмите меня под руку и пойдемте вместе к выходу. Я проведу вас до машины. Он не будет стрелять, побоится попасть в меня.

– Почему вы так уверены?

– Потому что я его мать.

Сказать, что Илларионов вытаращил глаза, – значит, ничего не сказать.

– Вы его что, в шестнадцать лет родили?

«Ага, и еще не забудь, что у меня в последнее время нервы на пределе, что я почти не спала сегодня и практически не накрашена! Видел бы ты меня в лучшие минуты – решил бы, что я его родила в начальной школе!»

Эмма в очередной раз проглотила неуместный смешок. Как бы ими не подавиться, однако.

– Оставьте эти глупости, – сердито сказала она. – Берите меня под руку, ну!

– Авек плезир, – пробормотал Илларионов. – И еще какой плезир, вы себе не можете представить!

С этими словами он подхватил ее под локоток и повел к выходу из салона, не удостоив Хьюртебрайза даже прощального взгляда.

Пусть неудачник плачет!

– Какие дивные духи, – пробормотал Илларионов, выпуская ее руку и приобнимая за плечи. Эмма чувствовала его дыхание на своем виске. – Это что? Какая-нибудь новая фишка от Нины Риччи? От бессмертного Сен-Лорана? От Диора? «Шанель»? Что-то ужасно знакомое!

– Нет, это всего лишь «Барбери».

Бог ты мой, о чем они говорят в такую минуту? Конечно, самообладание у Илларионова поразительное. Да и вообще какой мужик, какой противник! Каким он мог бы быть другом! Безумно жаль, что план бедняжки Фанни, придуманный под влиянием дурацких фильмов, не может быть осуществлен.

– «Барбери»? Какое совпадение! – восхитился Илларионов. – Всегда пользовался «Барбери брютом» и только в последнее время под влиянием одной особы сменил марку. А зря! Пожалуй, надо к ним вернуться.

«Барбери брют» так нравится Роману.

Они вышли в устланный коврами длинный проход между стендами. Черная фигура мелькнула сбоку, исчезла в очередной выгородке, снова появилась, снова исчезла…

– Я начинаю вам верить, – пробормотал Илларионов. – И даже, честное слово, уже боюсь этого фанатика. Ах да, пардон, я забыл, что он ваш сын. Кстати, вы уверены, что он не подкидыш, что в роддоме не перепутали ребенка? Между вами нет ничего общего. Честное слово, мы с вами похожи гораздо больше. Может, вы сдадите этого трудного подростка в какой-нибудь приют и усыновите лучше меня, если уж вам непременно нужно испытывать к кому-нибудь материнские чувства?

Эмма споткнулась.

Кажется, Фанни была права, он и в самом деле псих. Везет ей на психов: Константинов, теперь этот. А впрочем, Фанни права и в другом: нынче редкость человек нормальный, все мы психи, каждый в своем роде, но общая статистика от этого не меняется.

С каждым шагом Илларионов обнимал Эмму все крепче. Теперь она шла впереди и при ходьбе касалась бедром чего-то твердого, выпуклого. Ох ты боже мой…

Фанни еще раз права, это натуральный маньяк!

– Так я чувствую себя более защищенным, – невинно пояснил Илларионов, почувствовав, как напряглась Эмма. – Чем ближе я к вам, тем меньше шансов, что ваш сынуля начнет в меня палить.

Они вышли из павильона. Солнце несколько померкло, и жаворонок умолк, но запах сена сделался еще свежее, еще слаще, еще сильнее перехватывало от него горло – куда там всяким «Барбери».

– Чертовски хорошо, – прошептал Илларионов, стиснув плечи Эммы как бы в порыве восторга. – Просто сказка, верно?

Она попыталась вырваться.

– Все, дальше вы пойдете один. Я останусь здесь и задержу его, если он попытается выйти из павильона. Как можно скорее добирайтесь до машины и уезжайте!

Илларионов, такое ощущение, и не собирался ее выпускать и продолжал вести перед собой, теперь уже прямо по зеленой, невероятно зеленой, ухоженной траве ипподрома.

– Мне больно, пустите!

– Ничего страшного, – хладнокровно процедил он. – И лучше не дергайтесь, а то будет еще больнее. Вы поедете со мной. Спокойно! Мой пистолет ближе, чем пукалка вашего сына. – И снова в бедро Эммы уперлось что-то твердое и вы– пуклое.

Так это всего-навсего пистолет?

Она обернулась через плечо.

Черная фигура вырвалась из дверей и теперь бежала по полю, приближаясь к ним.

– Скорей! – крикнула Эмма, и Илларионов, мгновенно сообразив, в чем дело, рванул бегом, перехватил ее за руку и потащил за собой.

Серебристый тихий зверь «Порше». Пискнула сигнализация, дверь открылась, Илларионов втолкнул Эмму в салон, обежал машину, вскочил сам. Она толкнула свою дверцу, но замок оказался заблокирован. И мотор уже работал!

Автомобиль развернулся, помчался вперед. Эмма ловила в заднем стекле скачущую картинку. Черная фигура бежала по полю, вытягивая руку, которая казалась слишком длинной из-за черного предмета, который сжимали пальцы.

Из павильона вывалились секьюрити, помчались по мосткам. Юноша в черном споткнулся, упал, на него навалились, выкручивая руки.

В это время автомобиль повернул на главную дорогу, и прелестный замок с главным офисом ипподрома скрыл от Эммы происходящее.

Она закрыла лицо руками, прижалась к спинке сиденья. Нет, с ним не должно случиться ничего плохого. Он не вооружен, у него была просто палка. Он скажет, что испугался, увидев, как этот господин подталкивает какую-то женщину, решил, что он собирается ее похитить. Его примут за помешанного и отпустят. Не захотят связываться с чокнутым русским. Он же не нелегал какой-нибудь, виза у него в порядке, еще месяц действительна. Надо надеяться, он не забыл взять с собой паспорт, Эмма же сказала ему, чтобы не забыл!

– У него хоть разрешение на ношение оружия есть? – спросил Илларионов.

– Есть, – глухо ответила Эмма, не поднимая лица. – Достал где-то за большую взятку. В разрешении сказано, что он служит в охране богатого русского по фамилии Илларионов.

– Что? – Илларионов так и покатился со смеху. – Этот парень – мой охранник? Лихо придумано! Ну и наглецы же вы с сыном! Полагаю, вы принимали участие в разработке этой затеи? А ведь вы не выглядите циничной, жестокой. Вы кажетесь такой…

– Слабой, неуверенной в себе? – усмехнулась Эмма. – Вы правы, это так.

– Бросьте, слабой я не назвал бы вас даже с закрытыми глазами, – оценивающе глянул на нее Илларионов. – Вы выглядите запутавшейся. Не знающей, куда идти дальше. И очень усталой от всего, во что оказались замешаны.

Эмма резко вскинула голову и уставилась прямо перед собой, ничего не видя от мгновенного шока.

– Ладно, если полиция обратится ко мне, я попробую подтвердить эту чушь, – проговорил Илларионов. – Может, и проглотят. Французские полисье удивительно доверчивы, особенно когда речь идет о загадочной славянской натуре. Неохота им с нами связываться, мы же…

– Подтвердите? Почему? – перебила Эмма.

– Вы сказали, что он пытался мстить мне за отца, – пожал плечами Илларионов. – А я, чтоб вы знали, всегда восхищался Гамлетом. Но при этом никогда не осуждал королеву. Женщина всего лишь приспосабливается к ситуации или приспосабливает ее для своей пользы. Королева выживала как могла, Шекспир слишком сурово наказал бедняжку. Впрочем, он пытался дать ей шанс, ее предупреждали: «Не пей вина, Гертруда!»

Значит, женщина всего лишь приспосабливается к ситуации? Ну-ну.

– Куда мы едем, к вам или ко мне? – спросил Илларионов после недолгого молчания.

– Что?

– А что такого? Нам нужно поговорить. Вы обещали объясниться. Не надейтесь, что я стану выгораживать вашего оболтуса без подробнейшего рассказа о том, как вы меня нашли и как смогли подобраться ко мне так близко.

«Вот этого тебе лучше не знать, твои взгляды на женщин могут этого не выдержать!»

– К вам я не поеду, – глухо сказала Эмма. – Я видела ваш дом, мне там не место.

– Это еще почему? – вскинул брови Илларионов.

– Не того поля ягода. Не впишусь в интерьер. Вот эта ваша рыжая – это да.

– О, так вы и адрес знаете, и Катрин видели! – Илларионов покачал головой. – Далеко забрались. Кстати, Катрин уверена, что волосы у нее золотистые. Хотя, пожалуй, она в самом деле вульгарно-рыжая, как я раньше не замечал? Но зря вы считаете, что не вписались бы в мой интерьер. Впрочем, мое дело предложить. Тогда едем к вам? Какой адрес?

– Рю де Прованс, дом три. Но туда мы тоже не поедем, потому что вы не впишетесь в мой интерьер. О господи!..

Все, сил больше нет. Кураж, который поддерживал ее так долго, внезапно иссяк. Шарик сдулся. На смену напряжению пришла слабость, да такая, что Эмма едва могла дышать. Она устала. Она так устала!..

Она заломила руки.

– Слушайте, да не мучайтесь вы так, – тихо сказал Илларионов. – Позвоните этому вашему придурку, спросите, как он там. Если в самом деле что-то серьезное, я вмешаюсь, пошлю своего адвоката, в конце концов. Ну, хотите?

– У меня нет мобильника, – стыдливо отвела глаза Эмма. – У нас с сыном один на двоих.

– Возьмите мой.

Он протянул что-то сверкающее, серебристое, немыслимое – как раз в стиле его «Порше».

– Я не могу ему позвонить. А вдруг его сейчас допрашивают? Его, конечно, обыскали, отняли портабль. Определится номер, они выйдут на вас. Это покажется подозрительным.

– Неужели? – вскинул брови Илларионов. – Но ведь ваш сын, согласно легенде, мой бодигард? Что подозрительного можно усмотреть в звонке работодателя собственному служивому?

– Вы правы, – пробормотала она, – я позвоню. Нет, лучше вы, я не знаю этой модели. Еще нажму что-нибудь не так, сломаю, потом в жизни не расплачусь. Набирайте: 6-22-01-74-10.

Илларионов притормозил у обочины, набрал номер. Вдруг в салоне раздался перелив звонков.

Проклятье!..

Эмма минуту сидела неподвижно, потом всплеснула руками и сунулась в карман. Выхватила звенящий телефон.

– Боже мой! Я забыла отдать ему мобильник!

– Террористы хреновы, – проворчал Илларионов. – Софьи Перовские! Кибальчичи! Гриневицкие, не побоюсь этого слова! У тех хоть наблюдатели на каждом углу стояли, и когда его императорское величество Александр Николаевич на развод караула ехал, они хоть отмашку друг другу давали, а вы себя даже средствами связи не обеспечили! Да что же я вам такого сделал, что вы на меня охоту устроили – против танка выпустили мальчишку с рогаткой?

Роман, Роман… Его безумные глаза после того, как он узнал, сколь дорого им обошелся этот припадок благородства в той злосчастной маршрутке! Константинов мертв, тайник пропал. Он был одержим желанием найти Илларионова, найти бриллианты. Да что там, это именно он вдохновил Эмму ввязаться во все это. Она предпочла бы спустить дело на тормозах. А потом пошло одно цепляться за другое, она сама увлеклась, и события покатились, как снежный ком, нет, не снежный, как ком мучений, взаимного предательства, измен, ком грязи, и в этой грязи уже не различить света, которым были озарены их отношения раньше. До того момента, как однажды Валерий Констан– тинов…

Эмма всегда уговаривала себя: не думать, не терзаться зря, что сделано, то сделано, что было, то прошло. Но здесь она уже не смогла справиться с собой. Она железная, что ли? Роман уверен, что железная, что все может выдержать, но это не так!

Рыдания сдавили горло так, что она даже дышать не могла, но вот они прорвались мучительными стонами, а из глаз хлынули слезы. Эмма откинулась на спинку сиденья, заломила руки и зашлась в такой истерике, что почти лишилась сознания, перестала отдавать себе отчет, где находится, кто рядом с ней. Она говорила, она что-то рассказывала, пыталась что-то объяснить Илларионову, но по-прежнему на часах стоял этот сторож, этот караульный глубин ее сознания, и напоминал: «Стоп! Об этом – молчи! О главном – молчи! Будь осторожна! Ты одна в этом мире, ты на этой войне одна, ты и артиллерия, и пехота, и авиация, и кавалерия, ты сразу на всех фронтах, и тылов у тебя никаких!»

И от того, что она понимала это, слезы лились еще обильней, и мало, мало утешало то, что эту войну она развязала сама, для собственного удовольствия.

Что посеешь, то и пожнешь.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Научившись ценить и понимать роскошь, начитавшись книг, навострившись как в разговоре, так и в искусстве любви, Ланской так и не воспринял уроков честолюбия, тщеславия, подхалимства и лицемерия, которые щедро пыталось преподать ему придворное общество. Сашеньку нимало не тянуло к делам государственным – понимал, что это не то поприще, на котором ему следует отличаться. В придворные интриги он не ввязывался, никому ничего не обещал и вовсе не пытался хоть как-то использовать то огромное влияние, которое имел на влюбленную Екатерину. Он умудрялся ладить со всеми, ни с кем не враждовать и не ссориться. Даже со скандальным цесаревичем Павлом у него были наилучшие отношения, а великая княгиня Мария Федоровна благоволила к нему, несмотря на свое обостренное благочестие, прежде всего потому, что он был истинным другом ее сыновьям Александру и Константину и забавлялся с ними, как мальчишка, восхищая их поистине Геркулесовой силой.

Вот что тянуло, вот что влекло их с Екатериной друг к другу – оба были людьми без возраста! Вернее сказать, оба обладали редкостным даром мгновенно становиться в тех летах, что и собеседник. Именно поэтому Екатерина могла читать Ланскому рукопись своей «Бабушкиной азбуки», написанной нарочно для внуков, а через несколько минут дурачиться с ним, словно влюбленная девчонка.

Да, она была такой всю жизнь – влюбленной девчонкой, и когда эти двое (а люди, видевшие их вместе, уверяли, что они созданы друг для друга) соединялись, каждому было самое большее по двадцать. И куда в эти минуты девались те тридцать лет, которые разделяли их в глазах людей?

Эту поразительную, эту великую женщину бросали и предавали мужчины, как и всякую другую, самую обыкновенную. В Ланском не было ни намека на склонность к измене или предательству. Он весь принадлежал ей – до вздоха, до трепета сердечного.

Спустя много лет, полюбив Платона Зубова, который причинил ей немало страданий, Екатерина скажет одной из своих придворных дам:

– Не чуднó ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой. Но одной тебе известно, что бы ты отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…

Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого горького сознания собственного бессилия.

Хорошо, она не испытывала. А он?

 

Париж, наши дни

– Вы в порядке, мсье? – Охранник помог Роману подняться.

Он смотрел безумными глазами. Черт, показалось, что руки выкручивают, а его просто втроем поднимали. Наверное, как только убедятся, что он способен держаться на ногах самостоятельно, сейчас же скрутят, потащат, и придется ему в очередной раз проверять, срабатывают ли тонко придуманные Эммой способы отбрехаться.

– Тот мсье, что уходил с дамой, что-то забыл, поэтому вы так поспешили следом?

Роман зыркнул недоверчиво. Издеваются?

Нет, глаза дружелюбные, чистые-чистые.

Мсье, который уходил с дамой, – это Илларионов, который уходил с Эммой. Вернее, которого уводила Эмма. Она приказала Роману говорить, будто ему что-то там почудилось: что даму тащат в автомобиль силком. А он решил вступиться, благородный герой.

Это она никак ту нижегородскую маршрутку забыть не может. Как будто он и сам сто, нет, тысячу раз не проклял себя за тогдашнюю дурь! Вот, говорят, не делай людям добра, не наживешь себе зла.

– Мне показалось, – деревянным голосом начал Роман, от волнения позабыв половину французских слов. Оно и понятно, в последние дни и ночи он в основном пыхтел да стонал, а это на любом языке звучит одинаково. – Мне показалось…

Он осекся, глядя на короткий складной зонт, который сжимал в руках. Этот зонт с надписью «Добро пожаловать в Париж!» он сегодня утром купил в сувенирной лавочке неподалеку от дома Катрин. Ясное дело, никакого пистолета у него не было, откуда бы его взять, и потом, если попадешься с пистолетом под проверку документов – это верная гибель, всему конец. В два счета выкинут из страны и никогда больше не пустят, а ведь их с Эммой предприятие еще очень далеко от успешного завершения. Какие-то подвижки, конечно, имеются, но уж очень медленно все идет. Не исключено, что Эмма, как всегда, права и сегодня они совершили гигантский скачок, но радоваться рано, ибо цыплят по осени считают.

– Мне показалось, что этот мсье забыл в салоне зонт. Я пошел за ним, хотел отдать, окликал его, но он не отзывался, а шел все быстрее, и я вдруг испугался: что, если это вовсе не зонт, а взрывное устройство? Я ринулся со всех ног, но тут вы побежали за мной, и я упал… А мсье с дамой тем временем уехали.

Роман выговорил это и сам не поверил, что ему удалось так вдохновенно соврать, причем без всякой подсказки со стороны Эммы. Все же он кое-чему научился у нее, не такой уж он мальчонка, который только и держится за ее юбку. Он и сам не промах, в конце концов, с Фанни и Катрин работать приходилось на чистой импровизации!

Конечно, эти парни, секьюрити, смотрели на него как на идиота. Наверное, он и выглядел как идиот: взлохмаченный, потный, руки в земле, глаза на лбу.

– Взрывное устройство? – буркнул один. – Перестаньте. Если этот зонт вам не нужен, выбросьте его в мусорный контейнер. Вряд ли он принадлежал тому мсье. Человек, который ездит на «Порше», не покупает зонтики в сувенирных киосках.

Он был счастлив, когда подошел автолайн: наконец, можно укрыться от этих презрительных взглядов. Что и говорить, отделался он легким испугом.

Ужасно хотелось рассказать о случившемся Эмме, причем как можно скорей. Он привык все и всегда ей рассказывать, вещи интимные, понятно, без особых подробностей, их Эмма знать не желала, и Роман ее вполне понимал. А впрочем, это же работа, это все для дела, ради их собственной пользы. И потом, это был ее план: найти ходы к Илларионову через его любовниц, Роман в данном случае, как и всегда, только исполнитель.

Первым делом в метро Роман купил карту телефонной связи, с трудом отыскал автомат (их теперь в Париже раз-два и обчелся, весь народ обзавелся портаблями) и позвонил Эмме. Ее мобильный оказался выключен.

Роман нахмурился. Когда они сегодня ночью торопливо обсуждали план действий на Лонгшамп, программой минимум было втереться в доверие к Илларионову. Эмма должна была спасти его от «покушения», однако Роман не успел спросить, как она объяснит причину покушения – это раз и свою осведомленность – это два. В ночном телефонном разговоре было не до деталей, главное – согласовать свои и Эммины действия в этом спонтанно родившемся плане, который показался Роману хоть и рискованным, но перспективным. И вот теперь он вдруг осознал, что эти самые детали, на которых он не стал особенно зацикливаться, и были самым существенным. Видимо, Эмма сказала Илларионову что-то столь убедительное, что он безоговорочно поверил и безропотно убрался с ней из салона.

Но что она могла ему сказать? Эмма, конечно, величайшая выдумщица, ей в голову приходят самые невероятные вещи, но Илларионова на басни не купишь, по морде видно…

Он взглянул на часы. Ого, уже почти шесть. Надо возвращаться к Катрин, Эмма строго-настрого велела быть с этой дамой пока как можно обходительнее. Возвращаться пора, но неохота: Катрин – взбалмошная стерва. Это вам не миролюбивая, по уши влюбленная Фанни, которая была счастлива самим фактом существования Романа в ее жизни.

Если честно, он не очень-то лукавил, когда говорил, мол, жалеет, что опоздал родиться. Вернее, рановато она родилась, вот что! Была бы она его ровесницей, лучшей жены и представить трудно. Верная, преданная, готовая все простить, принимающая его таким, какой есть, – для нее Роман всегда был бы лучшим, самым любимым. Другое дело, что такая идеальная супруга ему быстро надоела бы, потому что человек, который знает, что такое соль и перец, едва ли сможет есть одну пресную пищу. А если и сможет, с души воротить будет.

Впрочем, о чем это он? Рано ему жениться, даже думать рано, вот и Эмма говорит… И разве она позволит?

Да он и сам не хочет, потому что не хочет Эмма.

Да, так вот о Катрин. Ее ни в коем случае нельзя злить. Настроение у нее меняется быстрее, чем свет на светофоре. Еще возьмет и не пустит обратно, если он слишком задержится! Она и так еле-еле согласилась его отпустить к заболевшей маман, которую нужно было непременно сопроводить к ревматологу в медицинский центр на бульваре Осман!

Этот мифический ревматолог его здорово развеселил. Вообразить себе Эмму, у которой что-то болит, он просто не мог. Более здорового человека он в жизни не видел.

И слава богу. Пусть она будет здоровой, красивой, непредсказуемой, загадочной, не такой, как другие женщины, которых он знает. Их много, Эмма одна. Что он без нее? Она для него больше, чем мать, гораздо больше. Она центр его вселенной, смысл его жизни. Без Эммы он…

Впрочем, об этом уже не раз было сказано.

Скорей бы ее увидеть! Роман выскочил из метро на станции «Лепельтье» и пошел было к стыку улиц Друо, Лафайет и рю де Фобур-Монмартр, но вовремя спохватился. Нет уж, от Le Volontaire надо держаться подальше. Забавно, конечно: Фанни для него – такая же ступенька к Илларионову, как Катрин, однако об Катрин он вытрет ноги и пойдет, не оглядываясь, а Фанни вспоминает со стыдом. Подло он с ней поступил, очень подло! И Илларионов тоже… Хорошо бы, если потом, когда Роман с Эммой разыщут свои бриллианты и уедут из Парижа, может, не уедут, но выйдут из этой игры, так вот, хорошо, если бы потом Илларионов бросил Катрин и вернулся к Фанни. Она заслуживает самого лучшего, и если бы Роман только мог…

Он мгновенно забыл о Фанни, обо всем на свете забыл. Напротив страхового агентства красовался серебристый «Порше».

Автомобиль Илларионова? Здесь?

Нет, конечно, Роман не мог утверждать, что это тот самый «Порше», номер он не запомнил. Таких в Париже не слишком много, но все-таки они есть. Однако вероятность того, что здесь вдруг окажется один из этих других, ничтожна. Что им здесь делать, скажите на милость? Конечно, хозяин «Порше» может сейчас оформлять страховку в этом агентстве или мотаться по антикварным лавкам, и все же Роман не сомневался: здесь именно Илларионов, Эмма смогла его чем-то зацепить! Втерлась в доверие, как и собиралась.

Лучше было бы, конечно, если бы Илларионов пригласил ее в гости к себе, в свою квартиру на авеню Ван-Дейк, а там оставил бы ее одну. Скажем, кто-то позвонил бы ему и надолго задержал… У Эммы взгляд из тех, о каких в Нижнем говорят, что она иглу в яйце видит, и этим своим проницательным взглядом она мигом приметила бы простенький такой, потертый, невыразительный очешник, битком набитый бриллиантами, из-за чего он и казался таким неуклюжим, слишком тяжелым, вечно распирал карман отцовского пиджака и безнадежно портил все его костюмы.

– Выкинь ты его! – говорили отцу все, кто видел эти его изуродованные карманы. – Купи себе другой футляр – изящный, стильный, небольшой.

– Я привык к этому, – коротко отвечал он.

Отец всегда ходил в очках, снимал их только на ночь, но и тогда не прятал в очешник, а клал на тумбочку около кровати. Очешник оставался в кармане пиджака, висевшего тут же на спинке стула.

Даже Роман в компании с Эммой и мамой не раз просил отца, чтобы выкинул этот «гроб». Разумеется, это было до того, как они узнали, что в этом «гробу» захоронено! Между стенками и обивкой, тщательно подобранные, один к одному, лежали великолепные камни. У очешника была ребристая поверхность? Еще бы!

И что теперь делать Роману, если на их конспиративной квартире сидит Илларионов? Ввалиться туда и принять участие в приятной беседе ему никак нельзя. Хороша была бы сцена! «Здравствуйте, мсье, рад вас видеть, будем знакомы, да, я тот, кто пытался вас пришить на Лонгшамп, а Эмма, я хочу сказать, маман, спасла вам жизнь и заставила эвакуироваться, но сейчас вам бояться нечего, вы у нас в гостях, а жизнь гостя священна!..»

Не смешно.

Нет уж, наверх идти не стоит. А иди-ка ты, парень, в метро да поезжай к Катрин, успокой ее и продолжай исполнять свою роль, а ночью, может быть, тебе и удастся связаться с Эммой и узнать, каким образом Илларионов оказался ее гостем.

Стоп.

А что, если Эмма, придумывая оправдательную легенду для Романа (мол, ему померещилось, будто хозяин серебряного «Порше» насильно увозит даму), нечаянно предсказала собственное будущее? Если Илларионов на самом деле увез ее насильно, притащил сюда, вызнав этот адрес неведомо как, может быть, побоями?.. Что, если он сейчас там, наверху избивает Эмму, требуя правды о том покушении, сведений о парне, который маячил в салоне с таким угрожающим видом?..

При одной мысли, что Эмме грозит опасность, Роман мигом забыл обо всем на свете и бросился через дорогу. Начал набирать код, как дверь отворилась, и в проеме нарисовалась дама с пятого этажа, бывшая графиня.

– Бонжур, мадам! – Он попытался проскочить, но соседка преградила ему путь.

– Бонжур, молодой человек. Как поживаете?

Роман буквально разинул рот. Впервые за два месяца, что они с Эммой снимали комнатку под крышей, титулованная мадам удостоила его чем-то большим, чем высокомерный кивок.

– Все в порядке, благодарю, а вы? – Он не оставлял попыток ввинтиться в щелочку между дамой и стеной, однако туда могла поместиться разве что бесплотная тень, а Роман бесплотным никак не был.

– А как здоровье вашей маман? – снова повергла его в изумление графиня.

– Спасибо, с ней тоже все великолепно, – наконец-то смог выговорить он, смирившись с неизбежностью светской беседы. Эмма строго-настрого наказывала с жильцами ни в коем случае не пререкаться, вести себя тише воды, ниже травы и вообще не привлекать к себе никакого внимания.

– Да? Не уверена. Я полагаю, она заболела! – изрекая это, графиня глядела, по своему обыкновению, мимо Романа, словно он был не достоин ни ее внимания, ни этого разговора. Вид у нее сделался высокомерно-вопросительным, будто она сама недоумевала, как ее угораздило ввязаться в разговор с этим низшим существом.

– Заболела? – встревожился Роман.

– О да, – подтвердила графиня, – причем тяжело. Она даже не могла идти сама, ее принес на руках какой-то господин, а она так рыдала, что даже не дала себе труда поздороваться со мной. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала, руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако нужно тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Совершенно распустились эти восточные иммигранты!

Он и сам не знал, как очутился в подъезде – не исключено, что проскочил сквозь стену. Ворвался в лифт, нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – бегом было бы быстрее. Яростно стукнул кулаком по потертой велюровой обшивке. Шевелись же, старый облезлый катафалк!

Наконец пятый этаж! Роман скачками понесся наверх. Сейчас он ворвется и убьет Илларионова!

На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся и чуть не упал. Это несколько отрезвило его.

Не будь идиотом. Что ты несешься, как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен. Иначе каким образом он мог заставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она назвала ему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкамф, их главную явку. И наверняка рассказала обо всем их замысле, о бриллиантах… Потому и рыдала, что была до смерти напугана!

Да пропади они пропадом, эти стекляшки, главное – Эмма!

Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов наверняка выстрелит. Роман нарвется на пулю… Черт с ней, с пулей, главное, что, раненый или убитый, он не сможет помочь Эмме!

Немедленно взять себя в руки. Права эта мадам обломок прошлого, которую он только что встретил: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, когда учила его не спешить, думать о том, что делает, не терять головы даже в самые безумные мгновения, учила останавливать себя, даже если это кажется невозможным, потому что…

Роман тряхнул головой, потому что от воспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние. Сейчас ему нужно рассуждать трезво.

Глубоко вздохнул и на цыпочках подошел к двери.

Тихо. Вроде бы тихо.

Не дыша, приложился ухом к двери.

Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильно стучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки. Не всхлипывания Эммы, не яростную брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звуки были простыми, негромкими, мирными, вполне обыденными.

Ритмично скрипела кровать.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

При всей своей безудержной веселости и счастливой натуре, позволявшей ему наслаждаться счастьем каждой минуты, Ланской отнюдь не был дураком. Ему было ведомо нормальное человеческое сомнение: да разве такое счастье может длиться вечно?

Что и говорить, постель императрицы по-прежнему грезилась многим честолюбцам. На вечерах мелькали красавцы с искательными взорами – этих молодых людей мечтало приблизить к Екатерине то одно, то другое влиятельное лицо. Конечно, Потемкин по-прежнему поддерживал Ланского, который умудрился сохранить дружбу с всевластным светлейшим, однако мало ли что?

Надеяться здесь можно было на одно – что любовь Екатерины к ее Сашеньке не иссякнет. О, пока опасаться было нечего: каждый день их был напоен любовью, а в письмах императрицы к самым разным людям то и дело проскальзывало: «Саша сказал», «Саша насмешил», «Саша восхитился», «Саша велит тебе кланяться». Но Ланской не уставал тревожиться: а вдруг она его разлюбит? Тогда жизнь для него будет кончена.

Кому-кому, а ему прекрасно известно, какое место в жизни Екатерины занимает физическая любовь. Значит, надо оставаться в постели таким, чтобы обожаемая женщина передышки не знала. И Ланской решил сделаться истинным Геркулесом в области любовной. За помощью он обратился к лейб-гвардии медику Григорию Федоровичу Соболевскому.

 

Париж, наши дни

Сначала у них ничего не получалось, никак не хотело дело идти на лад. Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже сам по себе залог успеха. Но нет, они были так же далеки от ожидаемого финала, как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо взялся за руль, но потом то и дело останавливал машину и яростно набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она не переставала плакать и отталкивать его.

– Что? – выкрикнул он в очередной раз с такой мукой в голосе, что Эмма наконец-то разлепила склеенные слезами ресницы и посмотрела на него. – Что ты от меня хочешь? Не могу я больше ждать! Не могу!

Как будто они всю жизнь мечтали оказаться вдвоем, наедине, нескончаемые годы ждали этого и вот дождались, а она по какой-то вздорной глупости отказывает ему!

– Я не могу в машине, – прохрипела Эмма, – понимаешь?

Илларионов какое-то мгновение таращился на нее изумленно, а потом погнал по улицам с сумасшедшей скоростью, и на светофорах горел только зеленый свет, и пробок не было и в помине, хотя наступил час пик. А она рыдала, рыдала, теперь она рыдала потому, что она-то в машине не могла, а Роман однажды смог, сам ей рассказывал, когда в очередной раз отчитывался… Невыносимо вспоминать, как исправно он отчитывался перед ней!

Вот они на рю де Прованс, Эмма смутно видела сквозь завесу слез дом, подъезд. Кажется, кто-то из соседей столкнулся с ними внизу, может быть, графиня, которая вечно торчала в подъезде, потому что больше ей совершенно нечего было делать. Потом в сознании Эммы образовался провал, из которого она выбралась, ощутив ладонями горячие плечи, гладкую грудь, которая прижималась к ее груди, мохнатые, словно бы звериные ноги, которые сплелись с ее ногами, и губы, которые терзали ее губы.

«Как, когда мы успели?» – мысль мелькнула и пропала, и Эмма вся отдалась безумной скачке, изнурившей тело затянувшимся ожиданием. Нельзя, невозможно же только гнаться за призом, нужно, наконец, и получить желаемое!

Она боялась приоткрыть глаза, чтобы не видеть взмокшего от пота лица Илларионова, на котором проступало какое-то мальчишеское отчаяние и даже страх. Еще немного, еще капелька этого страха, и с ним случится то же, что случилось с ней, – он ничего не захочет, ничего не сможет. Но Эмма-то все о себе знала: она скована цепями своей любви, ее холодность – плата за эту любовь, она обречена испытывать счастье только с одним на свете. Вот и вчера, когда она заходилась в протяжных, мучительных стонах под Арманом, которого презирала, она испытала это наслаждение только потому, что Арман похож, пусть отдаленно, но все-таки похож на того, кого она любила и по кому истомилась, иссохла от ревности. Но сейчас с Илларионовым она хотела освободиться от воспоминаний, ведь, по счастью, не было более разных людей, чем этот случайный партнер и тот любимый, взлелеянный ею цветок. Хотела освободиться, но не могла.

– Помоги мне, – вдруг прошептал Илларионов умоляюще. – Помоги мне и себе. Скажи, что я должен сделать, чтобы у тебя получилось? Что?..

Была тайна, ее нельзя было выдавать. Но Эмма не сомневалась, что тайна уже стала достоянием других женщин, так почему не открыть ее заодно и Илларионову? Иначе она его потеряет, а он еще нужен…

– Скажи, что ты сразу понял, что я тебя хочу, что ты не знаешь, как это делается! Скажи, что для тебя это в первый раз! Скажи: «Пусти меня к себе!»

Илларионов глубоко вздохнул, приподнялся над ней на руках. Эмма не смотрела на него – зажмурившись, вызывала в памяти другое лицо, другой голос, запах другого тела. И слова, которые мог сказать только тот, другой!

Она подсказывала – Илларионов покорно повторял. Шепот его, в первое мгновение принужденный, становился все жарче по мере того, как разгоралось в любовной горячке тело Эммы. И когда она в самый сладкий, самый заветный миг стиснула его, сжала, сдавила своими напрягшимися мышцами, он хрипло выкрикнул что-то бессвязное, уткнулся лбом в ее плечо и забился в судорогах и стонах вместе с ней. А она кусала губы, чтобы не выдать себя окончательно, не выкрикнуть любимое имя, которое вырывалось у нее в такие мгновения…

В навалившемся полусне Эмма с трудом осознавала, что Илларионов не разжимает объятий, хотя оба они уже лежали обессиленные, опустошенные, ни на что больше не способные – только медленно возвращаться к жизни. Его губы бродили по ее шее, щеке, виску.

– Ладно, – хрипло выговорил наконец Илларионов, – ладно. Первый раз прощается, второй раз запрещается. Я благодарен ему за то, что мы вместе смогли доставить тебе удовольствие. Но теперь я буду делать это сам, без посторонней помощи. И тебе придется привыкнуть к тем словам, которые я буду говорить. И если я захочу сказать, что это не я робкий мальчишка, а ты глупая беспомощная девчонка, что не нужно меня бояться, что больно только в первый раз, значит, я это скажу. Поняла?

– Ты можешь говорить, что хочешь, – пробормотала Эмма. – Но что значит первый раз, второй раз? Ты решил ввести это в привычку?

– А ты против? Погоди-ка.

Он резко встал, и Эмма сжалась в комок от внезапного холода. Ну да, здесь, на шестом этаже, нет центрального отопления, а калорифер такой слабенький, что толку от него никакого.

Как тепло ей было рядом с Илларионовым, как тепло!

Он огляделся.

– А холодильник где?

– Нет у нас никакого холодильника. А что, ты хочешь виски со льдом? Льда нет. И виски тоже.

– Не хочу я виски, с чего ты взяла? – Он рассмеялся. – Я пить хочу. Водички минеральной не найдется?

– Нет минералки, извини, – вздохнула Эмма. – Ни «Перье», ни даже какой-нибудь самой простенькой, в пластиковых бутылках. Хотя, кажется, вы, миллионеры, воду из пластиковых бутылок не пьете.

– Я только пиво не пью из пластиковых бутылок, потому что это пойло для свиней, – насмешливо посмотрел на нее сверху вниз Илларионов. – И вообще я не люблю пиво. А насчет воды… Где-то я читал, что только те брезгливо не пьют минералку из пластиковых бутылок, кто еще недавно представить себе не мог, что вода бывает не только из-под крана. Гениальное клеймо для пижонов, правда? Так вот, я не пижон.

Он подошел к раковине и напился прямо из-под крана, совершенно не стесняясь, что стоит голый, что Эмме видны его утомленное естество и поросшие волосами бедра, что она с любопытством разглядывает его мохнатые ягодицы и сильные стройные ноги. Сверху он был гладкий-гладкий, словно из мрамора, а внизу волосатый. Как эти существа назывались у древних? Сатиры? Силены?

Вспомнила, как его шерсть щекотала ей ноги, и ее зазнобило. Потянула на себя покрывало. Подошел Илларионов, поставил стакан на шаткий столик, обхватил Эмму руками и ногами, сунул ее голову себе под мышку, завернулся вместе с ней в покрывало.

– Слушай, я намерен кое-что уточнить. – Он сплел ее пальцы со своими. – Ты не замужем?

– Нет, – удивленно приподнялась было Эмма, но Илларионов не пустил. – Я же тебе говорила, что мой муж умер в том купе, в котором ехал ты.

– А, ну да. Значит, это все правда, что ты говорила?

– В каком смысле? – Она снова попыталась привстать, и снова ничего не вышло.

– В том смысле, что фокусы с твоим сынулей не были предлогом, чтобы познакомиться со мной?

Сейчас стакан воды ей тоже бы пригодился. А лучше два или три – в горле мигом пересохло до боли.

– Что? – прохрипела Эмма.

– Да нет, я смеюсь. – Илларионов чмокнул ее в лоб. – Ты могла бы что угодно сказать, даже о высадке инопланетян, которые хотят меня похитить, чтобы завладеть моей кредитной картой и коллекцией натюрмортов. Кстати, ты любишь натюрморты?

– Не слишком, разве только с фруктами, цветами, золотистым вином и красивыми серебряными тарелками. А с убитой дичью или ломтями серого хлеба – терпеть не могу. А вообще-то мне пейзажи больше нравятся.

– Это печально, потому что мне как раз нравятся натюрморты. Причем именно те, которых ты не любишь. Ладно, я их перевешу из столовой куда-нибудь в кабинет, куда тебе доступ будет закрыт. Вывешу табличку «Посторонним В.». Теперь такой вопрос: твой сын логически мыслить способен?

– Наверное, – пробормотала совершенно сбитая с толку Эмма, – а что?

– А то! Он думает, что я убил его отца… Что, кстати, я с ним сделал? Зарезал, застрелил?

– Отравил.

– Круто! А причина, как я понимаю, остается неизвестной. Твой сын не решит, будто я отравил его папу ради того, чтобы завладеть его женой и королевой? Он у тебя читал «Гамлета»? Над шекспировскими страстями принято смеяться, но их еще никто не отменял. Рядом с нами Гамлеты, Ромео с Джульеттами, Ричарды Третьи, Отелло… Думаю, и леди Макбет найдешь не только в Мценском уезде.

Леди Макбет? Почему вдруг о ней?

– Читал, – залепетала Эмма, – но мы же с тобой не были знакомы в Нижнем? Почему он должен так решить?

– Вроде не были знакомы, – кивнул Илларионов. – Иначе бы я не прошел мимо тебя, это я тебе гарантирую. Слушай, а почему твой мальчишка… как его зовут, кстати?

– Роман.

– Почему Ромка уверен, что я убил его отца, а ты вроде не уверена? Ты же меня спасала!.. И вообще, вряд ли ты стала бы спать с убийцей своего мужа.

Вряд ли?

– Видишь ли, согласно экспертизе, Валерий умер естественной смертью.

– То есть как? – От изумления Илларионов разжал объятия. – Тогда почему Роман гоняется за мной с пушкой?

О господи! Эмма не ожидала такого допроса с пристрастием, когда ехала на Лонгшамп подцепить Илларионова на крючок полуправды. А теперь то ли она тащит добычу на берег, то ли добыча затягивает ее в воду.

– Послушай, есть вещи, о которых я не могу говорить. Ты просто не поймешь.

– Погоди, погоди! – Илларионов сел. – Это две большие разницы: или ты не можешь сказать, или я не способен понять. Все-таки прежде чем записывать меня в дебилы, попытайся прояснить ситуацию.

– Не могу.

В ее голосе снова зазвенели слезы, и это не было игрой: она чувствовала себя сейчас такой несчастной, такой усталой, что готова была заплакать снова. Ничего удивительного. Столько времени быть как кремень, держать себя в руках – думала, что слезы просто высохли, словно вода в колодце, которым давно никто не пользовался. Оказывается, только зачерпни… И еще эти его намеки на будущее… Это манера шутить такая, что ли?

– Погоди, не плачь. – Илларионов снова прилег рядом и обнял Эмму. – Послушай меня. Мне так или иначе придется поддерживать отношения с твоим сыном. Конечно, можно с ним даже не видеться, наша жизнь – наша, его – его, но я не сторонник таких крайностей. Лучше нейтралитет, еще лучше нормальные отношения. Я вот что хочу сказать: ты за меня замуж выйдешь?

Она лежала тихо, почти не дыша.

– Дико звучит, да? – усмехнулся Илларионов, уткнувшись в ее всклокоченные волосы. – Хотя что такого? Ну, влюбился, что я, зверь какой и не могу влюбиться с первого взгляда? Правда, я всегда с первого взгляда понимаю: человек мне друг или враг, нужен он мне или нет, женщина мне только для постели или для жизни. Раньше, до тебя все были только для постели. Причем у меня бабы знаешь какие были? Людмилу ты, надо понимать, видела – это просто ничто по сравнению с некоторыми моими француженками. Такие секс-бомбы!.. Кинозвезды, честное слово. Но я знал, что рано или поздно расстанусь с ними, – и расставался легко. А с тобой не хочу расставаться. Надоели мне эти шлюхи не могу сказать как. Я хочу, чтобы женщина носила не стринги и пояс с кружевными чулочками, готовая в любую минуту отдаться первому встречному. Я хочу, чтобы до нее сквозь броню надо было добираться! И не только броню одежды и колготок, но чтобы стыдливость была какая-то, нерешительность. Моя женщина – это не кошка, которая по первому требованию готова хвост поднять, нет, моя женщина плачет оттого, что не может с собой справиться, если ее одолевает желание спать с незнакомым, с врагом… Моя женщина – это ты. Не стану петь гимнов твоей неземной красоте: красота вполне земная, а потом, думаю, ты и так все о себе знаешь…

– Да, – перебила Эмма, выпутываясь из его объятий. – Я все о себе знаю. А ты знаешь, например, сколько мне лет? Я старше тебя, гораздо старше, а ведь и ты уже не мальчик. У меня морщины, вот, смотри!

Она села и тыкала пальцем себе в лицо, показывая, где именно у нее морщины.

Илларионов поймал ее руку и поцеловал.

– Да брось! Хорошо, если тебя твои морщины так сильно беспокоят, я отвезу тебя в самый лучший салон красоты. Или в какую-нибудь клинику, где все эти дамские штучки проделывают. Выйдешь оттуда как новенькая. Хотя мне на это наплевать, понимаешь? Я тебе скажу по секрету: мне всегда безумно нравились взрослые женщины, еще с юности. Молодых подруг у меня было раз-два и обчелся, я с ними трахался, зевая, понимаешь? Помирал со скуки! Я не могу смотреть в глаза и видеть в них только бессмысленный молодой блеск. Это все бенгальский огонь. Мне нужно, чтобы в этих глазах был ум, опыт, мудрость, чтобы женщина могла быть для меня всем, как в стихах: и мать, и сестра, и жена. И я чтобы был для нее всем на свете: и отцом, и сыном, и мужем. Кроме того, я не пылаю страстью к воспитанию молодого поколения и просвещению молодых подружек. Меня еще самого воспитывать и воспитывать! Наверное, девушки всякие есть, умненькие тоже, но мне сама их щенячья молодость скучна. Они ничего не знают, вообще ничего! Они не страдали, они живут в блаженном сознании, что жизнь впереди, настоящее мимолетно и на него можно в любую минуту плюнуть, сегодня – это только черновик, завтра мы все заново перепишем. И вообще, физический возраст человека – это чушь, главное – возраст его души. К годам, дням, часам, векам это не имеет отношения. Соответствие возраста мужчины и женщины – это не совпадение чисел – это совпадение состояний, родство душ. Мы с тобой одного поля ягоды, мы одной крови, ты и я. Конечно, можно назвать меня геронтофилом, но если я встречаю тебя и вижу, что ты женщина моей мечты, что от одного взгляда на тебя я завожусь, как пламенный мотор, не все ли мне равно, сколько тебе лет? Когда муж старше жены на пятнадцать-двадцать лет, это имеет для кого-нибудь значение? А когда случается наоборот, почему мы боимся? Почему таращим глаза, словно происходит что-то невиданное? А между тем, если нужны исторические примеры, Александр Ланской был отчаянно влюблен в Екатерину II, из-за этой любви себя и загубил. А Генрих II и Диана де Пуатье? Им, значит, можно, а мне нельзя? Почему?

От мужчины Эмма еще никогда не слышала такого. Взрослые (назовем это так) женщины, влюбившись в молодого человека, склонны городить психологические мотивации и тщательно подбирать исторические примеры, чтобы оправдать себя и его, их тягу друг к другу. Но и эти женщины, и их возлюбленные сознают недолговечность таких отношений. Когда заговорит инстинкт продолжения рода, самая жаркая любовь к старшей подруге тихо сойдет на нет. А если не сойдет, ее просто преодолеют, истребят во имя новой жизни.

– Это у тебя минутное. Это пройдет. – Эмма сама себя не слышала от волнения. – Потом ты захочешь детей, молодую жену…

– Да брось ты мне какие-то поведенческие клише приписывать, – легонько, хоть и довольно сердито шлепнул ее Илларионов. – Не хочу молодую, хочу тебя. А детей я не люблю, можешь себе представить? Да, вот такой я извращенец! У тебя уже есть сын, так зачем нам еще дети? – И вдруг резко вскочил и рывком поднял Эмму. – Вставай, собирайся! Надо уезжать отсюда!

– Куда? Почему? – испуганно забормотала она.

– Твой сын! Мы расслабились и забыли о твоем неуловимом мстителе. Вдруг он уже доказал свою законопослушность? Вдруг его выпустили, и он со своим пистолетиком едет сюда? И начнет пулять в меня прежде, чем я успею ему хоть что-то объяснить? И нечаянно попадет в тебя… Нет, я еще не готов умереть с тобой в один день и один час, я хочу с тобой прожить еще много дней и часов! А потому давай-ка уедем отсюда, и поскорей. Потом свяжемся с ним как-нибудь и объясним вне зоны действия огнестрельного оружия. Вставай, ну?

Он натянул плавки, впрыгнул в джинсы, набросил рубашку, джемпер, сунул ноги в туфли. Скомкав, затолкал в карман шейный платок. Кинул Эмме ее одежду.

– Не спи, замерзнешь! Одевайся!

Открыл дверцы встроенного шкафа и, по всему было видно, озадачился, увидев только халат Эммы и пижаму Романа и две-три его рубашки.

– Это что, все ваши вещи?

Ч-черт.

– Наши вещи не здесь. – Эмма снова прибегла к смеси лжи и правды, которая не раз выручала ее сегодня. – Они хранятся на квартире у моей знакомой. Здесь такие ненадежные замки… И еще человек, у которого мы снимаем эту комнату, предупредил, чтобы мы готовы были в любую минуту съехать, он собирается здесь делать ремонт. Вот мы и перевезли все вчера-позавчера.

– Да, ремонт этой конуре не помешал бы. – Илларионов скептически оглядывал потолок в потеках и облезлые стены. – Ладно, потом съездим за твоими вещичками к этой подруге. Но в принципе, имей в виду, я готов взять тебя и беспридан– ницей.

Эмма не верила своим глазам и ушам. Она скармливала ему такую откровенную, белыми нитками шитую ложь! Она уходила от объяснений, выдумывала фальшивые предлоги, юлила, выворачивалась – а он все принимал за чистую монету, разве что посмеивался снисходительно. Он что, дурак, который верит всему, что ему говорят? Значит, он только производит впечатление умного, хитрого, опасного, прожженного, а на самом деле – безмятежный Иванушка-дурачок? Или и вправду влюблен? Значит, он одурел от любви!

И что такого? Не он первый, не он последний, а уж в этой истории и подавно.

– Ты на меня так не смотри, – усмехнулся Илларионов, перехватив растерянный взгляд Эммы. – Я не сумасшедший. То есть от тебя голова у меня кружится, само собой, но с мозгами все в порядке. Ты же сказала: кое о чем говорить не можешь, кое-чего я сам не пойму. Ты не Снегурочка, которую слепили из снега вот только что, не какая-нибудь мраморная кукла Галатея, которую я оживил своим дыханием. У тебя до моего появления была своя жизнь и свои призраки, у тебя свои скелеты в шкафах, может, и не один. В свое время ты мне все расскажешь. Я подожду. А не захочешь – не рассказывай. Я тоже о многом промолчу. Будем вести себя так, как будто у нас все с чистого листа, как будто жизнь наша только что началась. Нет, началась сегодня в три часа дня, когда ты подошла ко мне в салоне этого мошенника Хьюртебрайза. Кстати, я заметил, тебе понравилась картина ван ден Берга. Хочешь, я ее тебе подарю? На свадьбу, к примеру? Картина на самом деле великолепная. А я подарю ее тебе с надписью: «Любимой…» Кстати, тебя как зовут?

– Эмма. Эмма Шестакова.

– Эмма? Ишь ты, красиво. Значит, так и напишу: «Дорогой Эмме Илларионовой от любящего мужа Андрея».

Она только и могла, что смотреть на него во все глаза и покачивать головой.

Господи, знал бы Роман, что здесь происходит! Знал бы, что здесь недавно происходило!..

«Будем надеяться, он этого никогда не узнает», – подумала Эмма.

Как советуют мудрецы, надейся на лучшее, но готовься к худшему. Иногда к их советам стоит все-таки прислушиваться.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Соболевский мечтал в жизни об одном: дослужиться до звания лейб-медика. И решил, что с помощью Ланского он это звание непременно добудет. Отныне он неустанно взбадривал и без того неутомимую силу юноши шпанскими мушками и наркотическими веществами в количествах, которых хватило бы, чтобы возбудить жеребца. Да, Соболевский желал достичь высшего поста как можно скорей. Ну а Ланской, поскольку был человек истинно русский, не знал ни меры, ни грани и твердо верил, что чем больше, тем лучше. Всего, в том числе и кантарид.

Может быть, его могучий организм – Геркулес все-таки – и выдержал бы эти излишества. Однако дело осложнилось простудой. Незначительная ангина (ею, между прочим, заразилась и Екатерина, которая ухаживала за больным) перешла в воспаление горла, какое может быть только при скарлатине, ее еще называют в народе гнилой жабой. Тело Александра воспалилось, словно гнило изнутри, из незначительного прыщика на руке сделался страшный нарыв, окруженный черным пятном. То, что когда-то неумеренно возбуждало его силу, теперь стало врагом и разлагало изнутри. Кантариды одолели Геркулеса.

Роджерсон, Соболевский, доктор Кельхен и недавно взятый ко двору немец Вейкардт лечили Ланского кто во что горазд, вплоть до пиявок к шее и приложенных к нарыву ртутных белил. Словом, если вначале отравленного юношу еще можно было спасти, то «благодаря» всем врачебным усилиям – уже вряд ли.

Вот его и не спасли. Поистине, он умер в тех же мучениях, что и настоящий Геркулес, которого заживо сожгла отравленная кровь кентавра Несса!

Екатерина до последней минуты не верила, что возлюбленный умирает.

– Вы не знаете, какая у него здоровая натура! – твердила она Вейкардту.

Тот уныло качал головой.

– Посмотрите, он покрылся испариной! – восклицала она. – Значит, кризис миновал.

«Это предсмертный пот», – догадался Вейкардт.

Но Екатерина ничего не хотела видеть, знать, понимать, кроме отчаянной надежды на чудо, и молилась, чтобы Сашенька, ее свет и солнышко, радость ненаглядная, выздоровел!

25 июня 1784 года солнце ее счастья, взошедшее четыре года назад, скрылось в могильной тьме.

Перед смертью Александр Ланской успел попросить, чтобы его похоронили под окнами Царскосельского дворца – в парке. Чтобы Екатерина могла видеть его могилу из опочивальни, где они провели вместе столько упоительных минут, часов, дней, лет!

Секретарь императрицы Храповицкий впоследствии уверял, что Екатерина завещала похоронить и ее подле Ланского, однако никакими документами это не было подтверждено, а стало быть, спустя двенадцать лет тайная ее воля исполнена не была.

Но эти годы еще предстояло прожить. И это было легче сказать, чем сделать.

 

Париж, наши дни

Что-то случилось, а Катрин никак не могла понять что. Причем не могла понять уже второй день.

Вчера поганый мальчишка вернулся сам не свой. Катрин встретила его пощечинами и криками. Вот паршивец! Уехал из дома в полдень и прошлялся до вечера. Из-за того, что Катрин ждала его, она пропустила встречу с Лораном!

Правда, о том, что Лоран еще несколько дней назад приглашал ее вместе с ним поехать на ипподром Лонгшамп на какую-то выставку, она вспомнила уже после ухода Романа. Он даже не знал, что ей самое позднее в два нужно уйти из дому. Все равно, если бы он приехал вовремя, Катрин успела бы к Лорану! Конечно, она могла уйти, плюнуть на Романа, но… у него же нет ключа. Он придет, позвонит в дверь, постоит, потопчется – и уйдет. И, очень может быть, больше не придет. Вернется к Фанни или найдет себе другую даму. Да за таким красавчиком, когда он идет по улице, небось хвостом бегут особы дамского пола от мала до велика.

Поэтому Катрин не ушла. Металась, как безумная, названивала Лорану, но он, такое ощущение, не слишком был огорчен ее отсутствием, а потом вообще отключил мобильный, а на авеню Ван-Дейк срабатывал автоответчик… Кошмар какой-то!

Разумеется, когда появился Роман, Катрин была уже на пределе.

И, главное, никаких оправданий! Ни слова объяснений! А ведь мог бы сказать, что его задержали в медицинском центре, куда он возил маман, что у нее обнаружили все мыслимые и немыслимые болезни, а в довершение этого она упала с лестницы и переломала руки-ноги, что у нее нагноились глаза, она отравилась, упало давление до нуля или, наоборот, поднялось. Что, кстати, происходит с давлением, оно падает или поднимается? Слава всевышнему, что она этого не знает, хорошо бы и никогда не узнать.

Она дралась и бранилась, но Роман даже не слишком защищался. Вяло загораживался ладонями, смотрел мимо…

Наконец она перестала бушевать и почувствовала, что проголодалась. У нее после скандалов всегда разгорался аппетит.

– Собирайся, – буркнула она Роману, – сходим в ресторан поужинаем.

– Я не хочу. – Он все так же смотрел мимо. – Я по пути зашел в «Макдональдс», поел.

Катрин онемела. Всем известно, что в «Макдональдс» ходят только молодые идиоты из примитивных семей, а еще славяне и арабы. Ни один приличный француз, тем более парижанин, не признается, что ел эту жуткую американскую еду! Впрочем, Роман и есть не парижанин, не француз, а именно что славянин. С кем она связалась, кошмар!

Сама Катрин не заглядывала в «Макдональдс» лет семь, это точно, с тех самых пор, как узнала, какого мнения «приличному французу» стоит быть об этом заведении. Она, может, и была шлюхой, но шлюхой дорогой, а потому по мере сил старалась соответствовать стандартам если не высшего света (туда ей отродясь было не попасть, и Катрин на свой счет не обольщалась), то хотя бы демимонда. Но кто бы только знал, до чего ей сейчас, после слов Романа, захотелось вонзить зубы в толстенный «Биг-Мак», щедро намазанный кетчупом или соусом карри, и наесться картошки-фри, запивая ее какой-нибудь пошлой «Фантой», которая, говорят, способна растворить пластмассовую расческу, не говоря уже о том, что заживо пожирает желудочно-кишечную флору… Но, черт побери, как же это вкусно!

В конце концов, они могли бы сходить в «Макдональдс» вместе. Катрин оделась бы попроще, без особых претензий, нацепила бы темные очки, они чудненько провели бы время, вкусно поели, Роман хватал бы ее под столом за коленку, как и положено в таких местах, как «Макдональдс», они бы целовались через стол, пачкая друг другу губы кетчупом или, еще лучше, соусом карри, вернулись бы домой, завалились в постель…

В постель они так и так завалились: после ссор у Катрин прорезался любой аппетит. И она сразу заметила, что Роман сам не свой. Не бормотал тех нелепостей, которые так ее заводили, даже намека на нежность не было в его объятиях и поцелуях – он кусал ее, рвал, бормотал:

– А твой бывший любовник, твой Лоран, он тебе так делал? А так? Расскажи, что он тебе говорил, как тебя имел? Вот так? Что он говорил, ну?

Катрин просто ошалела от изумления. Он ее приревновал, что ли? Роман ее приревновал? С чего вдруг? Что его так разобрало?

Разгадывать эту загадку у Катрин не было ни времени, ни желания. Она, задыхаясь, вспоминала любимые словечки Лорана, бранные слова, которые иногда, в острые мгновения, он бросал, принимала его любимые позы, Роман послушно повторял все, только иногда спрашивал:

– Я делаю точно, как он? Или лучше?

Голос его звенел – от слез, подумала бы Катрин, но она и слова-то такого не знала, вернее, не помнила. Да и некогда ей было думать, размышлять, она только и делала, что чувствовала, у нее было ощущение, что ее имеют сразу два любовника и она имеет их разом. Это было то, о чем она мечтала!

Когда закончили кувыркаться, Роман немедленно заснул, как убитый, а Катрин, едва живая от голода, потащилась к холодильнику. Холодильник был пуст, стояла только пачка молока, с которым Катрин пила утром кофе, еще черничный конфютюр, коробочка с маслом. Не густо. Можно, конечно, позвонить в какой-нибудь ресторан, попросить принести ужин. Но неохота связываться, это надолго. Потом в белом от инея морозильнике Катрин нашла упаковку маленьких сосисок-коктейль, купленных для какого-то суаре, да так и не поданных к столу. Сосиски валялись невесть с каких времен, наверное, срок хранения давно истек, но сейчас Катрин сварила их и съела, заедая сладкими булками с конфитюром. Хорошо иногда переступать запреты! Животик, правда, выпятился, стал такой сытенький, кругленький. Надо сходить в фитнес-центр подкачаться. Но это завтра, а сейчас – спать.

Она прилегла рядом с Романом, погладила его. Нет, парень вырубился прочно. Жаль, Катрин вполне могла бы выдержать еще один сеанс секса на троих. Эх, ну почему ей так сильно понравился какой-то нищий русский. Почему бы Роману не быть богатым, как Лоран?

Ага, был бы Роман богат, только бы ты его и видела в своей постели! Чем ты его можешь привязать надолго? Это сейчас ты хороша, как роза сорта «Гейша» или даже «Мари-Поль», а через год-два-три-пять?

Катрин ненавидела такие мысли, но, хоть тресни, они лезли в голову сами собой. Любовники – это хорошо, и разнообразие – замечательная вещь, но иногда хочется чего-то… постоянного. Нет, старого мужа она бы не хотела, вот если бы закрепить за собой такую конфетку, как Роман! Ага, как же. У тебя же ничего нет, кроме этой студии и недостроенного дома в устье Луары, близ Нанта (Катрин была родом из Нанта и питала к его окрестностям сентиментальное пристрастие). Последний взнос за строительство она надеялась получить от Лорана. Жить, строго говоря, и самой не на что, где еще содержать юного любовника! Пока она с Лораном, есть на что содержать Романа. А вдруг…

Роман заворочался, вскочил.

– Ты что? – встревоженно спросила Катрин.

– Мне надо позвонить. – Голос со сна был грубым, чужим. – Узнать, как там Эмма.

– Кто? – так и взвизгнула Катрин.

– Моя мать. Я ее часто зову просто по имени. Где твой портабль?

– С ума сошел. Сейчас глубокая ночь, она спит!

– Ничего, проснется. Где портабль?

Набрал номер, подождал, выругался.

– У нее отключен телефон. Или разрядился… Ничего не понимаю! Ничего!

Снова упал в постель, обнял подушку (подушку, Катрин словно и не было рядом!) и мгновенно уснул.

Вот мерзавец, а? Она что, привезла его к себе, чтобы он спал? Он с ней должен спать, а не сам по себе!

А Лоран, интересно, что сейчас делает? Спит? Один или?..

Катрин вдруг стало нехорошо. Не слишком ли они с Лораном отдалились друг от друга? Нужно завтра его найти, обязательно!

А может, прямо сейчас ему позвонить, напомнить о себе? Но портабль так и остался у Романа.

Ладно, завтра, все завтра. Катрин уснула, уверенная, что утро, по обыкновению, принесет ответы на вопросы, которые не давали покоя вчера.

Но утром Роман был по-вчерашнему мрачен, завтрак из бистро на первом этаже жевал, не глядя, и то и дело снова названивал мамаше, телефон которой был отключен. В конце концов Катрин возненавидела эту толстую русскую (все русские женщины ужасно толстые, наверняка и мамаша Романа такая же), которой наплевать на беспокойство сына. Если бы у Катрин был сын, она не стала бы так мотать ему нервы!

Если бы у Катрин был сын?

Наконец ей надоело смотреть на его бледное и злое лицо. У самой тоже кошки на душе скребли. Сколько она ни названивала Лорану, он был недоступен. На домашнем телефоне – автоответчик.

И вдруг домашний номер оказался занят! Катрин подумала, что попала не туда. Набрала снова – занято! А через несколько минут по-прежнему длинные безответные гудки. Но ведь только что кто-то говорил по телефону!

Кроме Лорана, звонить не мог никто. Прислуга приходит во второй половине дня, да и то если Лорана нет. Значит, он дома, просто не хочет брать трубку. А портабль отключил.

Что это значит? Такого на памяти Катрин еще не было.

Нет, нужно что-то делать. Ехать к Лорану, вот что! А Роман пусть посидит дома.

Катрин торопливо начала краситься и переодеваться. Роман был в ванной.

– Я ухожу! – крикнула она, набрасывая куртку, и в это время вышел и он и двинулся к своим мокасинам.

– Я тоже.

– Ты куда?

– Хочу купить портабль.

– Я сама тебе куплю, – предложила Катрин. – Какой ты хочешь?

– Нет, я должен сам выбрать. Телефон – штука индивидуальная.

– Хорошо, – она решила быть покладистой, – давай вместе сходим. Здесь недалеко отличный салон.

Она подумала, что можно съездить к Лорану и через полчаса. В самом деле, нужно поскорей купить ему мобильник, пусть названивает мамаше или сидит в каком-нибудь апликасьон, как положено хорошему мальчику. Надо выбрать такой портабль, чтобы закачать туда апликасьон побольше!

Главное, она всегда, в любую минуту сможет узнать, где он и что с ним.

– Нет, я сам, – уперся Роман.

Катрин сразу все поняла. Он надумал смыться! Что-то было у него в глазах такое, с оттенком безумия… Похоже, парень на пределе.

Что с ним творится со вчерашнего дня? Неужели сходит с ума из-за того, что мамаша Эмма куда-то пропала?

Эмма, кто такая Эмма? Правду ли он сказал, что так зовут его мать, или просто выкрутился?

Катрин смотрела в его глаза, окруженные черными тенями. Взгляд устремлен на нее, но он ее не видит. Куда смотрит? Кого силится разглядеть? Из-за кого эта тьма под глазами, из-за кого дрожат губы, словно у маленького мальчика, который с трудом сдерживает слезы?

У Катрин сжалось сердце. На секунду, всего на секунду, но… Если Роман уйдет, то уже не вернется, это ясно. Нельзя этого допустить! Но и к Лорану не ехать нельзя – исчезнет, как потом его искать? С него станется и в Россию улететь, не предупредив. А на что тогда жить? На что купить Роману достойный портабль?

– Хорошо, хотя бы выйдем вместе. Ой, погоди. Мои перчатки вон на том столике. Принеси, будь любезен.

Роман пошел к столу, Катрин пулей вылетела за дверь, захлопнула ее и стремительно повернула ключ в замочной скважине.

– Ты что? – раздался изнутри возмущенный голос.

– Сиди и жди меня, я привезу портабль, – приказала Катрин. – Не вздумай даже пытаться открывать дверь: сработает сигнализация, приедет полиция, и я за тебя заступаться не стану, понял? Окна тоже не открывай, там тоже сигнализация. Не будь идиотом, я вернусь через час.

И она стремительно застучала каблучками, изо всех сил стараясь не слышать, что выкрикивал вслед разъяренный Роман.

Ничего, переживет. Она вернется не через час, конечно, все-таки потребуется какое-то время на разговор с Лораном. Может, переспать с ним быстренько, чтобы получить чек или кэш?.. Ничего с мальчишкой не сделается, горячее станет. Надо будет, возвращаясь, заказать обед из ресторана. А вечером Катрин сводит своего мальчика в какое-нибудь приятное место.

А вдруг Лоран захочет провести вечер с ней? А вдруг придется остаться у него на целый день? Роман там с ума сойдет.

Нет, об этом лучше не думать.

Спустилась в подземный гараж, села в машину. Вперед!

Она уже поворачивала ключ зажигания, когда зазвонил портабль.

Лоран вышел из зоны молчания! Катрин с улыбкой отдернула руку от ключа, вытащила телефон.

Она была настолько уверена, что это Лоран, что даже не посмотрела, какой высветился номер. И оторопела, услышав хрипловатый голос:

– Привет, Катрин! Как дела?

Фанни! Быть не может. Откуда ее вынесло?

– Привет! У меня все великолепно, а как твои делишки?

– Ладно, передо мной уж можешь не притворяться, – съехидничала Фанни. – Какое там великолепно, когда Лоран дал тебе отставку. Поверь мне, я знаю, что такое быть брошенной любимым мужчиной. Быть брошенной Лораном!

Катрин так сильно вздрогнула, что нечаянно выдернула ключи из стояка.

– Ты что, окончательно спятила? – она постаралась вложить в этот вопрос все презрение, на какое была способна. – Пойди проспись! Даже по телефону от тебя разит водкой с лимоном.

– Ничего, посмотрим, что ты будешь скоро пить, – хрипло хихикнула Фанни. – У меня-то на любую выпивку хватает, а вот ты что запоешь, когда перестанешь получать чеки от Лорана? Придется вернуться к старым привычкам и сосать пивко в дешевых пабах. Хотя некоторые статьи расходов у тебя скоро сократятся. Например, на содержание юных любовников. Не будет денег от Лорана – и Роман от тебя мгновенно свалит. Зачем ты ему? Его будут поддерживать маман и ее богатенький любовник. Кстати, он тоже русский. Да ты его отлично знаешь! Это Лоран!

– Что? – пробормотала вконец изумленная Катрин, но в трубке уже слышались гудки: Фанни отключилась.

Да, старушка Фанни окончательно спятила. Лоран и какая-то толстая русская с ревматизмом или ревмокардитом – с чем там Роман водил ее вчера в медицинский центр?

Катрин нахмурилась. Странное поведение Романа, странные звонки матери, которая нипочем не отвечала, его нервозность… Странное исчезновение Лорана.

Нет, чепуха. Быть не может!

И все-таки нужно как можно скорее оказаться у Лорана.

 

Париж, наши дни

Фанни выключила телефон и расхохоталась. Можно себе представить, как задергалась сейчас Катрин!

Да, теперь она узнает, что это такое – быть брошенной, потерять самое дорогое на свете существо. По ее милости Фанни испытала это дважды, теперь настал черед Катрин.

Сегодня Фанни с трудом оторвала голову от подушки. Вчера набралась так, что даже не помнила, кто и когда привез ее домой из бистро и уложил в постель. Зато она прекрасно помнила, из-за чего, собственно, напилась. Вернее, после чего.

После того как увидела, что Лоран несет на руках рыдающую Эмму. Несет к ней в дом, на рю де Прованс.

Фанни там шаталась с середины дня и места себе не находила от беспокойства. Конечно, она не слишком-то верила, что ее безумный план удастся воплотить. И надо же, такой сокрушительный успех! Она сразу поняла, что Лоран не устоял: стоило видеть выражение его лица, когда он смотрел на Эмму. Не снисходительная насмешка, не вежливое равнодушие, даже не вожделение, а просто нежность, щемящая нежность.

Он чуть не сбил с ног ту забавную гранд-даму, графиню, что ли, которая закупорила дверь и пыталась выспросить у Лорана, куда и зачем он идет. Он вышиб графиню, словно тараном, и пожилая дама еще долго ворчала, топчась, по обыкновению, у входа. Если бы не она, Фанни непременно поднялась бы следом. Подслушала бы у дверей, что-нибудь и узнала бы… Хотя она не сомневалась, что и так увидела достаточно, чтобы понять: Катрин вот-вот получит от своего работодателя уведомление об увольнении. Прямо с сегодняшнего дня и без выходного пособия.

Хотя нет, Лоран – мужчина великодушный, наверняка он еще оплатит какие-нибудь счета Катрин, не исключено, что даст ей деньги, которые она, конечно, промотает в несколько дней. После этого она лишится второго любовника.

И тогда Фанни снова вступит в игру.

Все, пить она больше не будет. Ни грамма. Потому что ничто не отражается так на внешности женщины, тем более той, что за, ничто так не губит цвет лица и тонус кожи, как неумеренные возлияния на ночь глядя. Утром растягиваешь веки пальцами, глаза мутные, все морщины углубились, бр-р!

А Фанни хочет встретить Романа такой же, какой была, когда смогла вскружить ему голову.

Она вдруг зашлась мелким смехом. Ох, как славно они заживут! Роман ведь очень привязан к своей маман, он захочет с ней по-прежнему встречаться. Они и будут встречаться вчетвером: они с Фанни и Эмма с Лораном. По-семейному!

И вот однажды… Например, однажды Лорану вдруг надоест Эмма, и он подумает: «А ведь мне было так хорошо с Фанни!..»

Почему бы и нет? Он все-таки гораздо больше подходит Фанни по возрасту. И богат, за ним как за каменной стеной. Роман – чудо, глоток меда и вина, головокружительный мальчик, но всего только мальчик!

Вот что нужно сделать, чтобы быть в курсе будущих событий, – попросить Армана проследить за Лораном. Недавно бармен Сикстин проболтался: оказывается, раньше Арман служил в полиции, это бывший флик. Наверняка не утратил прежних навыков, его вполне можно нанять. Вчера, правда, его не было в бистро, а ведь последние месяцы он ходил к ним, как на работу. Ничего, бармен Сикстин знает, где Арман живет, он даст Фанни адрес, и она разыщет бывшего флика. Вот сейчас она вытащит себя из постели, постоит под душем, приведет лицо в порядок. Потом зайдет в Le Volontaire, посмотрит, как там идут дела, поговорит с Сикстином – и отправится искать Армана.

 

Париж, наши дни

Катрин нажала кнопку переговорного устройства.

– Привет, Морис, это Катрин. Я к мсье Лорану.

Ожидая, пока откроется дверь, она нервно поправила прядь над ухом. Странное ощущение – все время кажется, будто что-то не так с прической, и великолепные духи, которые раньше ей так нравились, кажутся какими-то приторными, и туфли почему-то жмут, эти пестрые балетки, в которых так удобно водить машину, не то что на шпильках. И все же на шпильках смотришься эффектней, а в этих туфельках без каблуков она какая-то коротконогая и толстозадая…

Что он там, уснул, этот швейцар?

– Морис! Ты меня не слышал, что ли?

– Вы слишком быстро отключили переговорное устройство, мадам, – послышался рокочущий басок. – Я не успел сказать, что мсье нет дома. Он уехал и не сказал, когда вернется.

Катрин вскинула брови.

Очень интересно. Раньше Морис всегда ее впускал, даже когда Лорана не было. Ждала, как верная жена, – так это у них называлось. Она как-то заикнулась, чтобы Лоран дал ей ключи, но он удивился:

– А зачем? Тебя и так пропустят.

Ее безоговорочно пропускали и Морис, и Мишель, и Оливье. Все трое охранников относились к постоянным посетителям жильцов дома на авеню Ван-Дейк с подобающим пиететом, даже с оттенком подобострастия. Что вдруг измени– лось?

«Какое там великолепно, когда Лоран дал тебе отставку!» – зазвенел ехидный смешок Фанни.

Катрин с такой силой вонзила палец в ненавистный домофон, что сломала ноготь. А, merde!

Дверь отворилась. Никогда лоснящееся невозмутимое лицо Мориса не казалось Катрин таким омерзительным.

– Это же я, Катрин! Ты что, не узнал меня?

– Мсье отсутствует.

– Я слышала, – процедила Катрин. – Пропусти меня, я хочу подождать его дома.

– Мсье не велел никого пускать.

Катрин покачнулась. Раньше к нему и так никого не пропускали, кроме нее. Не пропускать никого – значило не пропускать именно Катрин.

– Ничего не понимаю, – пролепетала она. – Хорошо, скажи хотя бы, когда он собирался вернуться.

До чего она дошла – унижаться перед этим вышибалой! Улыбаться ему заискивающе!

– Мсье ничего не сказал, – глядя сквозь нее, сообщил Морис. – Мне ничего не известно о его перемещениях.

И отвел глаза.

Катрин насторожилась. Что-то было в этих вильнувших глазах…

Лоран дома! Точно, дома. Морис врет, скотина.

Ага, вздумал одурачить Катрин! А вот хрен тебе! Не на таковскую напал, понял?

– Хорошо, я уйду, – пробормотала она с самым растерянным, с самым жалким видом. Повернулась, спустилась на две ступеньки. Оглянулась. – Только я очень тебя прошу, Морис…

Она опустила голову, согнулась. Теперь ее голова была как раз на уровне живота Мориса. С яростным криком она бросилась вперед с такой силой, что потемнело в глазах.

Поганый вышибала, у него не пресс, а бетонное заграждение! Но все же он покачнулся – не столько от силы удара, скорее от неожиданности. На миг он отшатнулся от дверного проема, но Катрин хватило этого мига, чтобы пролететь в образовавшуюся щель и даже взбежать до первого пролета.

Но Морис уже пришел в себя. Одним прыжком он одолел пять ступенек, настиг Катрин, сграбастал ее своими ручищами, развернул и поволок к выходу. Ах, как сейчас пригодились бы туфли с острыми носами и на шпильках! Сколько раз Катрин видела по телевизору, как самыми простыми способами отбиться от маньяка, нападающего на вас в подъезде. И все же она сделала, что могла: коленкой саданула Мориса в пах. Увы, не попала ни по какому уязвимому месту, зато сквозь яростное пыхтенье Мориса, который тащил ее к выходу, до нее донесся какой-то омерзительный визг. Это она, она визжала! Это ее тащил вон какой-то вышибала!

– Морис, отпусти ее, слышишь? – послышался вдруг знакомый голос, и тиски, сдавившие Катрин, разжались.

Она сначала утвердилась на дрожащих ногах, потом обернулась. Матерь божия, Лоран! Стоит на площадке на несколько ступенек выше. Джинсы, свободный джемпер и ночные туфли – по этой дурацкой русской привычке. Значит, он в самом деле был дома, просто не хотел ее видеть.

«Ты, сволочь, что себе позволяешь?» – чуть не выкрикнула она, но прикусила язык.

– Лоран, что случилось? Я не могла до тебя дозвониться, а этот поганый пидермон меня не пускает!..

Морис шумно вздохнул за ее спиной, но больше не издал ни звука.

– По-моему, с сексуальной ориентацией у Мориса все в порядке, – насмешливо улыбнулся Лоран. – Ты сама не раз говорила, что он смотрит на тебя так, словно вот-вот трахнет. Так что или одно, или другое, а вместе – никак!

– Мсье, – возмущенно рыкнул Морис, – я никогда не посмел бы!..

– Знаю, знаю, – успокоительно кивнул Лоран, – Катрин большая фантазерка. Но все же вы ее простите – на прощанье. Хорошо?

На прощанье?

– Ты решил уволить Мориса? – спросила она как ни в чем не бывало. – И правильно.

– Морис остается, – так же спокойно проговорил Лоран. – Я увольняю тебя.

– Почему?! – взвизгнула она.

«Лоран дал тебе отставку! Лоран дал тебе отставку! Лоран дал тебе отставку!»

Голос Фанни, словно заевшая пластинка. Так это правда? Нет, как он посмел, этот дикарь, этот варвар? Сейчас она ему скажет, такое скажет!

Катрин уже приоткрыла было рот, но Лоран предостерегающе выбросил руку:

– Остановись! Я твой словарь хорошо знаю и примерно представляю все, что ты хочешь выдать. Произносить этого вслух не стоит, а то разозлюсь. Я хочу расстаться с тобой по-хорошему, поняла? У тебя не выплачен последний взнос за дом? Я внесу эти деньги. И ты можешь прислать мне все счета, которые еще не оплатила. Но только те, что поступили до сегодняшнего дня, поняла? Все, что будет датировано завтрашним числом, тебе вернут. На этом все, Катрин. Бон кураж!

– Но как же… – слабо выдохнула она.

– Мы странно встретились и странно разойдемся. – Лоран повернулся к ней спиной. – Улыбкой нежною роман окончен наш. И если памятью к прошедшему вернемся, то скажем: это был мираж!

Он спятил? Какой еще мираж?

– Лора-ан! – яростно взвыла Катрин, кидаясь вслед за ним, однако Морис на сей раз не зевал: перехватил ее в полете, скомкал, выкинул за порог и мигом захлопнул дверь. И тотчас раздался его чуть искаженный переговорным устройством голос:

– Умоляю вас, мадам, соблюдайте порядок, иначе мне придется вызвать полицию.

«А ведь он вызовет и глазом не моргнет! Тем самым глазом, которым заглядывал мне под юбку! Заглядывал, заглядывал, пусть не отпирается, я это отлично помню! Поганый пидермон!»

Минутку постояла, уперев руки в боки и восстанавливая дыхание. И снова голос Фанни зашелестел в ушах: «Лоран дал тебе отставку! Я знаю, что это такое – быть брошенной любимым мужчиной. Посмотрим, что ты запоешь, когда перестанешь получать чеки от Лорана!»

Катрин убрала волосы, которые прилипли к лицу, как паутина.

Чеки от Лорана! Нужно успеть воспользоваться тем, что осталось. Он сказал, что оплатит все покупки, счета на которые придут не позднее завтрашнего дня. И оплатит, Лоран предельно щепетилен, когда речь идет о деньгах.

Так, время есть, до конца дня еще море времени! Конечно, всех магазинов в Париже не обежишь, но десятка полтора бутиков можно ухитриться объехать. Какое счастье, что Катрин успела вытянуть у Лорана машину! И отремонтировать студию! И вообще, кое-что она все-таки успела. А если небесам будет угодно, сегодня успеет еще многое. Первым делом она поедет на площадь Мадлен, там море великолепных дорогих магазинов. Или рвануть туда, где можно обойти много бутиков сразу? Нет, сначала в новый меховой салон у площади Бастилии. Говорят, это что-то невероятное. Шубку ей Лоран определенно задолжал. Нет, две шубки. Ладно, на месте посмотрим сколько! Теперь главное – не терять ни секунды.

Катрин ринулась к автомобилю. Проклятый Лоран! Какая суета теперь предстоит из-за его дури!..

Она повернулась в сторону дома и яростно погрозила кулаком.

И уронила руку.

На балконе, столь хорошо ей знакомом просторном балконе, стояла какая-то женщина и внимательно, даже жадно изучала Катрин. Женщина была высокой, стройной, примерно одних с ней лет. На ней был синий купальный халат Лорана; чуть влажные после душа волосы мягко вились, обрамляя большеглазое лицо.

Знакомое лицо.

Катрин ее где-то видела, эту русоволосую особу, точно, видела!

А что она делает на балконе Лорана в его купальном халате?

Злорадный голос Фанни вонзился в мозг, как раскаленная игла:

«Некоторые статьи расходов у тебя скоро сократятся. Например, на содержание юных любовников. Не будет денег от Лорана – и Роман от тебя мгновенно свалит. Зачем ты ему? Его будут поддерживать маман и ее богатенький любовник. Кстати, он тоже русский. Да ты его отлично знаешь! Это Лоран!»

Эта баба – новая любовница Лорана? Это мать Романа? Она его что, в шестнадцать лет родила?

Стоп! Да наплевать, во сколько лет она его родила, эта… Эмма, что ли?

Это и есть Эмма? И с ней теперь живет Лоран?

Катрин схватилась за голову, отвернулась, кинулась к машине, ударила по газу, не в силах больше видеть эту торжествующую соперницу, эту победительницу, эту…

Она повернула не в ту сторону и чуть не врубилась в шлагбаум, преграждающий въезд в ворота парка Монсо.

Круто развернулась на месте и помчалась в обратном направлении. Не удержалась и снова взглянула на балкон Лорана.

Балкон был пуст, проклятая змея уже уползла.

Новая любовница Лорана! Мать Романа! Эмма!

Но ведь Катрин ее уже где-то раньше видела.

Дьяболо! Она вылетела на красный чуть ли не на середину бульвара Курсель. Что теперь, не останавливаться же. Сопровождаемая проклятиями автомобильных гудков, Катрин круто свернула по Курсель, потом по Батиньоль и через переплетение бульваров ринулась к площади Бастилии.

Перед глазами мелькали женские лица.

Мать Романа! Эмма! Любовница Лорана! Та женщина, которая выходила позавчера из дома Армана, переспав с ним! Та женщина, которую Катрин разглядывала на контрольках!

Одно и то же лицо.

Одно и то же?

Нет, не может быть, чтобы ей так повезло, так фантастически повезло!

Награда за все страдания, за все унижения.

Как она могла забыть? Фотографии будут готовы сегодня. Наверняка уже готовы. Сейчас она все узнает. Вернее, удостоверится в том, в чем уже почти убеждена.

«Фанни, – вдруг подумала Катрин почти с нежностью, – дорогая Фанни. Спасибо, подруга, что ты мне сегодня позвонила. Тебе это зачтется – на небесах!»

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

То, что происходило с Екатериной в дни и месяцы после его смерти, могло растрогать самое каменное сердце. Ее здоровье внушало большие опасения, одно время даже боялись за ее жизнь. Еще вчера она была весела и счастлива, дни летели в любовном угаре, а нынче время тянулось невыносимо, Екатерина была окутана скорбью, а комнаты казались могильным склепом. Она гнала от себя всех:

– Делайте что хотите, только меня не трогайте!

Как ни странно, утешить ее могла только сестра Александра, Елизавета, в замужестве Кушелева. Она была больше остальных похожа на брата, и когда Екатерина смотрела на нее, она находила облегчение своему горю, изливаясь в слезах. Елизавета Дмитриевна Кушелева не бог весть как любила брата, но тоже охотно плакала по нем. В минуту слабости Екатерина отдала Кушелевой камзол Ланского с бриллиантовыми пуговицами и аграфом, в центре которого мрачно мерцал туманный бриллиант.

Горе императрицы было тем сильнее, что она никак не могла увидеть Ланского во сне. Молилась об этом, но напрасно…

Еще один удар: спустя несколько дней после похорон могила Ланского в Царскосельском парке была страшно осквернена. Труп вырыт, все кругом исписано гнусными словами… Александра перезахоронили в гарнизонной церкви Преображенского полка – в храме Святой Софии.

Долго доискивались, кто мог учинить такое беспримерное злодейство. Не нашли кощунника, хотя он, можно сказать, рядом ходил и сам тыкал себя пальцем в грудь.

В комнате Екатерины появился вдруг какой-то красавец. Его уже видели ранее и не раз выпроваживали, когда он – якобы по ошибке – забредал в покои императрицы. Наконец ему удалось застать Екатерину одну. Молодой человек рухнул на колени и стал жалостно молить допустить его к своей особе.

Это оказался племянник Захара Чернышева (некогда любовника Екатерины) князь Кантемир, малый беспутный, весь в долгах, да еще и женатый. Екатерина приказала арестовать его, посадить в кибитку и отправить к дяде, чтобы образумил племянника. Вскоре, однако, стало известно, что Кантемир еще в дни болезни Ланского жадно интересовался его состоянием и откровенно радовался ухудшению здоровья фаворита. Уж не он ли виновен в осквернении могилы?

После этого случая Екатерина забрала Кушелеву и уехала с ней в Петергоф, не желая больше видеть ничего, что напоминало о погибшем счастье.

Минуло три месяца, но Екатерина не чувствовала себя лучше. Старинному другу Мельхиору Гримму она писала с отчаянной, болезненной гордостью женщины, которая всю жизнь считала себя сильной:

«Не думайте, чтобы при всем ужасе моего положения я пренебрегла хотя бы последней малостью, требовавшей моего внимания. Дела идут своим чередом; но я, насладившись таким большим личным счастьем, теперь лишилась его».

Здесь обязательный отчет императрицы окончен. Перо дрожит в ее руке.

«Утопаю с слезах и в писании, и это все… Если хотите узнать в точности мое состояние, то скажу вам, что вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце так же истекает кровью, как и в первую минуту. Долг свой исполняю и стараюсь исполнять хорошо; но скорбь моя велика: такой я еще никогда не испытала в жизни. Вот уже три месяца, как я в этом ужасном состоянии и страдаю адски…»

В это время в Петергоф вернулся князь Потемкин, которого вызвал канцлер Безбородко, напуганный состоянием императрицы. Вместе с ним появился Федор Орлов, брат бывшего фаворита Григория Орлова. Прямо с дороги оба прошли к Екатерине, готовясь произнести какие-то исцеляющие слова, но при виде ее, измученной, полумертвой от боли, только и могли, что зарыдали – нет, завыли! – вместе с ней.

– Тебе надобно вернуться в Петербург, – сказал наконец Потемкин сердито и вытер слезы. – Негоже государыне себя заживо хоронить. Давай-ка велим завтра же двору собираться, велим, чтобы приготовили дворцы в столице…

Она сидела как неживая. Но, видно, что-то запало ей в голову, потому что, стоило только светлейшему и Орлову удалиться, как Екатерина вызвала свою доверенную подругу Анну Протасову и велела закладывать карету.

Ушли они черным ходом, уехали украдкой. Никто и помыслить не мог, что это уезжает императрица.

Да она и сама вряд ли осознавала, что делает.

 

Париж, наши дни

– Что, – спросил Илларионов, когда Эмма, зябко обхватив руками плечи, вернулась в комнату, – нагляделась?

– Вы так кричали друг на друга – должна же была я посмотреть, с кем ты там выяснял отношения.

Она подошла к камину и протянула руки к огню.

В комнатах было довольно тепло, да и на улице светило солнце, не так уж и озябла Эмма на этом балконе. Трясло ее совсем по другой причине, и она нарочно попросила Илларионова растопить сегодня камин – чтобы можно было вот так подойти и протянуть руки к огню.

Волнующее ощущение, впервые в жизни.

– Я кричал? – изумился Илларионов. – Да я вообще не умею кричать, ты что? Зачем, не понимаю.

– Нет, ты не кричал, – вынуждена была согласиться Эмма. – Но она…

– Да, и как она тебе? – спросил Илларионов. Спросил с некоторой опаской: видно, опасался, не станет ли Эмма устраивать сцену ревности. А может, наоборот, хотел такой сцены?

– Что тебе сказать… – Она смотрела в огонь и словно видела там красивое, желтоглазое, обрамленное рыжими локонами лицо этой распутной стервы. – Во-первых, это все у тебя было до меня, во-вторых, она, конечно, очень красивая и я даже понимаю…

И тут же представила то, что было уже при ней: увидела это лицо, сладострастно запрокинутое, увидела грудь Катрин, выпущенную наружу из лифчика. Задранную юбку, обнажающую бедра в кружевных чулках – такие только шлюхи носят. Стиснутое этими бедрами стройное юношеское тело тоже увидела. И еще услышала шепот, который раньше предназначался только ей, ей одной. И не выдержала – сорвалась, закричала:

– Она омерзительная, я ее ненавижу, я ее не выношу, я не хочу ее видеть!

Счастливый до смерти Илларионов кинулся ее утешать, и Эмма в очередной раз выплакалась на его заботливо подставленном плече.

Так теперь будет всегда?

Странно: эта мысль не внушила особенной тоски, но принесла странное умиротворение. Ей было бы совсем хорошо, если бы не мучительное колотье в сердце, которое отдавалось в висках. Что сказать Роману? Как теперь все будет? Что ей делать? Она запуталась, запуталась!

Именно теперь, когда ее заблудившаяся, преступная судьба вдруг выбралась на ровную дорогу, именно теперь она совершенно не знала, с какой ноги по этой дороге идти. Первый шаг сделан, но только теперь она вспомнила, что следом влачатся тени, темные тени ее души – те самые призраки и скелеты, о которых говорил проницательный Илларионов.

Не оглядываться! Не оглядываться на прошлое!

Но сердце!..

С сердцем-то что делать, как разорвать его надвое? Даже если это удастся, одна половина всегда будет трепетать, и кровоточить, и томиться по незабываемому…

Можно себе представить, сколько раз пытался Роман ей дозвониться. Он с ума сходит от тревоги, это понятно. Нужно включить телефон.

«А я не сходила с ума, когда он там с ними, то с Фанни, то с Катрин? Ничего, пусть помучится». – И она еще крепче зарылась в плечо Илларионова.

– А ты плакса у меня, оказывается, – усмехнулся он. – Давай я тебя так и буду звать – Плакса? А ту картину подпишу не «дорогой Эмме», а «дорогой Плаксе».

Она только начала смеяться, с трудом справляясь с последними всхлипами, как зазвонил телефон.

– Мсье Илларионов, это Доминик Хьюртебрайз. Ваш заказ снят со стенда и упакован, вы получите его в любую минуту, когда пожелаете. Только, к сожалению, не сегодня: машина отдела доставки с охраной уже ушла по другому адресу, пока я пытался до вас дозвониться. Также должен сказать, что здесь сейчас находится Сесиль Валандон, в салоне которой вы сделали несколько снимков, и она готова упаковать предметы, которые вы назовете. Ждем вашего звонка в любую минуту.

– Ух ты, – обрадовался Илларионов, – мошенник Хьюртебрайз нарисовался. Погоди-ка. – Он легонько чмокнул Эмму в голову и подскочил к телефону. – Мсье Хьюртебрайз? Извините, не смог сразу снять трубку. Приятные известия, а? Очень рад, что моего ван ден Берга никто не успел купить. Давайте договоримся так: ничего посылать не нужно, я приеду сам и все заберу не позднее чем через час-полтора. Прихвачу пару своих бодигардов, так что все будет надежно, как в сейфе «Кредит Лионе». А теперь можно пригласить к телефону мадам Валандон? И еще: если не затруднит, передайте ей ту контрольку, что я у вас оставил, хорошо?

Илларионов снял с письменного стола неземной, просто чудовищной красоты (потрясенная Эмма уже успела узнать, что это так называемое цилиндрическое бюро XVIII века) черный конверт с маркой фотоателье и вынул несколько фотографий. Придерживая ухом трубку, он просмотрел их и выбрал три.

– Мадам Валандон? Большое спасибо, что смогли связаться со мной. Мсье Хьюртебрайз передал вам контрольку? Пожалуйста, взгляните. Меня интересуют объекты номер 6, 16 и 19.

Одновременно он показывал Эмме фотографии, на которых были запечатлены напольные часы на затейливой резной подставке, картина с веселыми и, кажется, не вполне трезвыми божествами, а также перстень с огромным синим камнем, напоминающим сапфир, окруженный множеством более мелких камней, похожих на бриллианты.

– Нашли? Отлично. Могу я получить все это часа через полтора? Я как раз подъеду… О, спасибо, большое спасибо, мадам Валандон. До скорой встречи!

Он положил трубку и повернулся к Эмме:

– Одевайся, поехали!

– Куда? – Она не могла отвести взгляд от фотографий, которые Илларионов небрежно бросил на стол.

– На Лонгшамп!

Он вышел в соседнюю комнату, туда, где стоял циклопических размеров гардероб, наполненный, правда, только наполовину (вторую половину он пообещал отдать под вещи Эммы, а когда она с хохотом сказала, что ее вещичек хватит разве что процента на три этой площади, всерьез пообещал доказать, что заполнить пространство дамскими шмотками можно в течение одного дня).

– Там меня ждут новые покупочки. – Голос его звучал глухо: наверное, уже забрался в шкаф. – Кольцо – тебе, остальное нам обоим. Ты любишь сапфиры? О бриллиантах не спрашиваю – кто их не любит!

Эмма стояла молча, опустив голову, вонзив ногти в ладони.

Да, бриллианты, кто их не любит?

– Скажи, пожалуйста, а как эта мадам поняла, какие именно предметы тебе нужны? Ты какие-то номера называл, а она…

– Я называл номера фотографий, обозначенные у них на обороте, а она сверялась с контролькой, – выкрикнул Илларионов все еще из шкафа. – С каждым пакетом фотографий в любом ателье выдают такой листок, на котором все эти снимки собраны вместе. Правда, они очень маленькие, но существуют же лупы, в конце концов. Если тебе нужна копия какого-то снимка, ты отмечаешь его на контрольке, сдаешь в фотоателье негативы – и получаешь заказ. Ты что, только на мобильный снимаешь? А я люблю настоящие фотографии, знаешь ли, даже не на цветном принтере сделанные, а в ателье. Я в детстве сам фотографией увлекался, вот и…

Эмма не слушала – мучительно старалась вспомнить.

Вот она срывает со стены у Армана все фотографии, потом находит в фирменном пакете еще несколько отпечатков, и там же лежат пленки. Потом рвет фотографии на клочки, а пленки кромсает ножницами. Ссыпает мусор в пластиковый пакет с надписью «Monoprix». Были там маленькие отпечатки на одном листке?

Не было их. Не было! Значит, они остались у Армана. Значит…

– А с этой контрольки можно сделать большие отпечатки? – быстро спросила Эмма.

– Конечно, почему нет, – голос Илларионова зазвучал отчетливей – вылез, значит, из шкафа. – Так что, тебе нравятся сапфиры?

Он вошел в комнату, и Эмма улыбнулась ему – показалось, что от этой улыбки у нее громко затрещала кожа на лице, так в мороз трещит кора на деревьях, но Илларионов только улыбнулся в ответ и поцеловал ее деревянные, фальшивые, лживые губы.

– Конечно, – она улыбнулась, – кому же не нравятся сапфиры? А бриллианты я вообще обожаю, душу дьяволу за них продам!

– Не надо, – хохотнул Илларионов. – У дьявола такого товара – завались. Продай лучше мне свою душеньку!

– Договорились, – легко согласилась Эмма, хотя прекрасно знала, что обманывает Илларионова: как можно продать то, чего нет? – Продам со скидкой, а ты, пожалуйста, не обижайся, что я на Лонгшамп с тобой не поеду.

– Отдохнуть хочешь? Сил набраться перед второй ночью? – Илларионов смотрел так влюбленно, что Эмма едва не закричала: «Да ты что, слепой? Не видишь, кто перед тобой стоит?»

Похоже, не видел. Ну да, утверждают же некоторые философы, что мир вокруг нас – всего лишь субъективная реальность, созданная нашим воображением.

Но если так, у Илларионова очень богатое воображение.

Эмме вообще везло на мужчин с воображением.

– Я хочу поехать на свою квартиру. – Она на миг запнулась, но тотчас поправилась: – На квартиру подруги, у которой хранятся мои вещи, нужно кое-что взять. Ты извини, но у меня даже трусиков сменных нет, а я не могу два дня подряд надевать одни и те же.

– Уйди, уйди, – воскликнул Илларионов, щурясь и смешно отмахиваясь от Эммы, – уйди, не искушай меня такими разговорами! Ехать пора! Давай я тебя подвезу туда, где твоя квартира.

– Да я на метро могу. Там рядом станция «Оберкамф».

– Какое метро, ты что? Забудь о метро! – приказал Илларионов. – Теперь я тебя буду возить куда надо. Или Морис, или Мишель, или Оливье. Такие у нас, сильных мира сего, понты, и мы должны соблюдать законы стаи. Привезу туда, а потом заберу часа через два на обратном пути, хорошо?

– Хорошо, – согласилась Эмма, которая уже поняла, что с этим мужчиной нужно во всем соглашаться – спокойней будет.

– А тебе хватит двух часов разобраться в своих тряпках?

Эмма не знала, хватит ли ей двух часов, чтобы разобраться, но согласно закивала.

Соглашаться так соглашаться.

 

Париж, наши дни

Уже вставив ключ в замок, Катрин подумала, что надо бы поберечься, не входить сразу в квартиру: вдруг взбешенный Роман подкарауливает за дверью, чтобы встретить ее с кулаками? Хотя чего особенно беситься, не так долго он и ждал. Она пулей долетела от дома Лорана до площади Бастилии, схватила готовые фотографии. Здесь, конечно, произошла небольшая задержка: убедившись, что догадка ее верна, она на некоторое время впала в клинический ступор, ошарашенная подлостью судьбы. Потом она из ступора все же вышла, снова вскочила в машину и вернулась на Сен-Мишель, домой, благо час пик еще не настал. Ее прямо-таки разбирало нетерпение, до того хотелось поскорей швырнуть эти фотографии в физиономию Романа и поглядеть, как забегают его глаза!

Катрин даже огорчилась, что он не стоит под дверью, что надо еще сделать несколько шагов, добежать до дивана, на котором он лежал, и только тут размахнуться – и…

– Ты что, с ума сошла? – Он прикрывался руками от разноцветного вороха: на всей контрольке Катрин интересовали четырнадцать кадров, вот она и заказала четырнадцать отпечатков.

– Ничего! – выкрикнула она злорадно. – Сейчас ты тоже сойдешь! Посмотри, посмотри!

Роман глянул лениво. И вдруг резко сел, вцепился в фотографии, принялся их жадно перебирать. Видно было, что ему не хватает дыхания, и глаза бегали, бегали… Все в точности так, как хотела Катрин!

– Что это? – наконец он смог заговорить. – Откуда это у тебя?

– Нет, это я должна спросить, что это? Это что, твоя новая пассия?

– Нет, не новая, – хмуро ответил Роман, и Катрин с сожалением отметила, что он очень быстро собрался: краска сошла с лица, дыхание выровнялось. Ничего, ничего, через несколько минут он такое услышит, что снова задыхаться начнет.

– А, значит, старая, – кивнула Катрин. – Да, старовата для тебя, ты не находишь?

Роман пожал плечами:

– Не старше тебя.

Теперь задохнулась Катрин. Ладно, сейчас не время считать годы, свои и чужие. Сейчас главное – сохранять хладнокровие.

– И все-таки кто это?

– Где ты это взяла? – спросил он вместо ответа.

– Да вот взяла. На дороге нашла! – И Катрин дразняще повертела в воздухе контролькой.

Зря, между прочим: Роман резко вытянул руку и вырвал у нее отпечаток так стремительно, что она и моргнуть не успела.

– Отдай! – взвизгнула она.

– Отдам, – кивнул Роман. – Только сначала скажи, где взяла это.

Нет, ей хочется поговорить о другом…

– Ты знаешь такого русского типа, которого зовут Андре… Адре… – Катрин напряглась и по слогам отчеканила: – Ил-ла-ри-о-нов! Андре Ил-ла-ри-о-нов! Знаешь?

Роман сидел и смотрел на нее неподвижными, расширенными глазами.

Что с ним? Инсульт хватил, что ли? Говорят, нынче инсульты и инфаркты помолодели.

– Нет, впервые слышу, – пробормотал наконец Роман.

– Да? Впервые? – сладким голосом пропела Катрин. – А я почему-то думаю, что не впервые. Я думаю, что ты этого человека неплохо знаешь. Может быть, у тебя с ним какие-то счеты, если ты… если ты спишь со всеми его любовницами?

Он даже голову свою красивую откинул, бедняжка, как будто кто-то изо всех сил двинул его снизу вверх в его миленький, слабенький подбородок.

– Спорим, я знаю, что ты собираешься спросить? – ехидно пробормотала Катрин. – Кто эти любовницы, да? Но ведь тебе и так известен ответ на этот вопрос! Это Фанни, наша добрая старая Фанни. Это я. Ну и вот эта вот, как ее там, Эмма, что ли, зовут эту шлюху?

Конечно, не стоило, потом Катрин поняла, что так говорить не стоило. Не надо было злить Романа до такой степени! Вообще не надо было сразу всю информацию выдавать, фотографиями его забрасывать… Но Катрин хотела сорвать на нем свое мучение, свое разочарование, свою боль, унижение: мало того, что Лоран ее бросил, предпочел другую, так еще эта другая оказалась любовницей ее собственного юного любовника!

Катрин чуть с ума не сошла, когда внимательней рассмотрела увеличенные отпечатки. Это только на первый взгляд казалось, будто это невинные, как она тогда подумала, обжималки! В каждом движении, в каждом жесте сквозила страсть, снедавшая этих двоих, этого юношу и эту женщину… то, что она – его женщина, было просто-таки каленым железом выжжено на их лбах, как преступное клеймо! Вот Катрин и потеряла голову от ревности и зависти. Она-то ночей не спала из-за этого мальчишки, она ковырялась в своем сердце, словно в запыленном чулане, пытаясь понять, да что ж с ней такое вдруг происходит, неужели она влюбилась – в кои-то веки? Она готова была на черт знает какие глупости, только бы удержать при себе Романа, а уж сколько денег на него потратила! Она ведь даже пела ему, даже пела…

Может быть, прежде всего за эту нежную песенку хотелось уязвить его посильней, хотелось отомстить ему как можно чувствительней и больней.

Отомстила. Но не ожидала, что реакция будет такой ужасной!

Роман только что сидел на диване – и сейчас же одним прыжком оказался около Катрин. В следующее мгновение ее руки уже были заломлены за спину, Роман ткнул ее лицом в пол и с силой упер башмак в шею у основания головы.

Катрин взвыла от боли и страха! Сегодняшняя драчка с Морисом была, можно сказать, просто детской игрой по сравнению с этой жестокой, почти смертельной хваткой!

– Где ты взяла снимки? Ну, быстро говори!

Катрин молчала, давясь слезами, и тогда он чуть надавил носком башмака на шею.

О, какая боль! У нее чуть сердце не остановилось от этой боли!

– Ты меня убьешь! Ты меня убьешь! – слабо взвизгнула Катрин.

– Не сразу, – донесся до нее голос Романа. – Ты еще натерпишься. Быстро говори адрес!

– У меня в сумке визитка… – попыталась она выиграть время, но напрасно: нога Романа снова вдавилась в это кошмарное, болезненное место у основания головы.

– Не строй из меня дурака! Адрес!

Наверное, надо было потянуть время, дать ему сначала адрес того фотоателье на площади Бастилии, но у Катрин больше не было сил.

– Бульвар Ришара Ленуа, 24, – провыла она. – Первый этаж. Арман… Арман Фьери!

– Арман? – переспросил он. – Арман… Понятно!

И тотчас страшные тиски, сжимавшие тело и голову Катрин, разжались.

Она попыталась приподняться хотя бы на четвереньки, но не могла – распласталась на полу.

– Есть еще отпечатки?

У нее больше не было сил сопротивляться:

– Нет… в ателье, где делали увеличение, мне сказали, что они не оставляют себе никаких копий, а компьютерное изображение сразу уничто– жают.

– Твое счастье, – тихо выговорил Роман. – Но смотри… если хоть одна копия где-то всплывет, я убью тебя. Найду везде, где бы ты ни бегала. И убью сразу. Клянусь! Поняла?

Катрин попыталась кивнуть, но шея снова дико заныла, и она оставила все попытки шевелиться.

Роман ходил по комнате, словно что-то искал: наверное, боялся, что хоть один снимок мог залететь под диван, под кресло. Потом Катрин услышала, как запикал ее портабль: Роман набирал какой-то номер. Нетрудно было догадаться, чей это номер! Опять звонил этой своей… И, судя по яростному ругательству, которое он издал, опять не дозвонился!

Потом снова раздались его шаги. Он шел к двери. Скрежет замка, хлопок, быстрый топот по ступенькам…

Катрин лежала, боясь шевельнуться. Ковер под ее щекой был мокрым.

Боже, можно себе представить, как она сейчас выглядит, бо-же… А шея, что с шеей? Нужно как-то умудриться подняться, доползти до ванны – и в горячую воду с ароматическими солями! Чтобы расслабились, разгладились скованные, смятые страхом мышцы! Потом собраться с силами и поехать к хорошему массажисту. Или, может, обратиться к врачу?

Стоп! Внезапная мысль пронзила ее.

Что же она делает, дура?! Почему тут валяется, словно выжатый лимон? Выжатому лимону больше ничего не нужно, а ей… У нее осталось всего несколько часов до конца дня! Лоран сказал, что завтрашние счета он уже оплачивать не будет! И если не удалось отвоевать свои прежние позиции с помощью этих несчастных фотографий, то надо хотя бы слупить с Лорана то, что еще можно слупить!

Скорей! Соберись, Катрин! Ты можешь, ты это сделаешь! Сегодня – рывок, а поплакать можно и завтра. Вперед!

Она вскочила на ноги и ринулась в ванную – умываться.

Скорей, скорей! Лихорадочно вытерлась первым попавшимся полотенцем.

Краситься она не будет, поедет какая есть! Время пошло!

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Сырым октябрьским вечером 1784 года по дороге из Петергофа в столицу промчался экипаж. Простая карета шестерней, никакой охраны, дверцы без гербов заляпаны грязью.

Карета подкатила к Зимнему дворцу. В окнах ни огонька. Лакей соскочил с козел, на которых трясся рядом с кучером, и, сгорбившись, вприскочку понесся к будке караульного. Ему пришлось довольно долго стучать, чтобы разбудить часового. Последовали короткие переговоры, более напоминающие перебранку, и лакей уныло, то и дело оступаясь в холодные лужи, вернулся к карете. Робко стукнул в дверцу.

– Что? – послышался раздраженный женский голос, и в окне отдернулась кожаная завеса. – Чего тьма такая? Неужто спят все?

– Беда, графиня Анна Степановна, – обескураженно начал лакей. – Дворец-то заперт наглухо! Там и нет никого. Нас никто не ждал!

Графиня Анна Степановна Протасова отвернулась, из глубины кареты послышался еще голос. Наконец графиня снова приникла к окошку.

– Давайте поворачивать в Эрмитаж. Глядишь, там приют найдем.

Лакей кивнул и побежал к передку кареты.

– В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!

Скоро шестерка, вяло потрусив по набережной, подвезла карету к Эрмитажу. Однако и здесь в окнах царила полная тьма и так же веяло безлюдьем.

– Мать честная, – сердито проговорила Анна Степановна, – податься некуда! Это что ж на свете белом деется, а?

– Свет давно уже не белый, а черный, душа моя, – послышался рядом негромкий голос. – Черным-черно кругом, хоть глаза выколи!

Анна Степановна жалостливо вздохнула.

Пришлось лакею с кучером ломать боковую дверь.

Женщины вошли. Лакей, держа две плошки, прихваченные из кареты, семенил впереди. Пламя почти догоревших свечей бросало изломанные тени по стенам. Графине Анне Степановне хотелось уже начать взвизгивать и бояться, но было не до того: Екатерина Алексеевна, которую она вела под руку, уже едва шла и с каждым шагом качалась, что былинка на ветру. Наконец добрались до какой-то комнаты, где по стенам стояло два дивана.

– Довольно, – неживым голосом проговорила императрица. Отстранилась от графини, добрела до дивана, повалилась. Посидела мгновение, потом легла, подложив руку под щеку и свернувшись клубком.

– Матушка, ты б хоть разделась, – начала было графиня, но тут же осеклась: до нее донеслось тяжелое дыхание, с каждым вздохом становившееся все ровнее.

– Уснула? – с надеждой выдохнул лакей, вытягивая шею и пытаясь что-то различить в темноте.

– Вроде бы, – прошептала Анна Степановна. – Иди с богом, Захар Константинович. Одну свечку оставь пока. В соседней комнате ляжешь, у дверей.

– Как скажете, сударыня, – покорно кивнул камердинер. – Вот только помогу там с лошадьми и тотчас явлюсь.

Он вышел за дверь, поставил плошку со свечой прямо на пол.

Анна Степановна тяжело опустилась на свободный диванчик, который испуганно закряхтел под ней, и принялась стаскивать тяжелые от грязи башмаки. Пошевелила усталыми ногами, приготовилась было лечь, но тут же вспомнила, что императрица уснула, не разувшись.

С усилием поднялась, сделала несколько шагов, поджимая пальцы на ледяном полу. Откинула полу подбитого мехом плаща, которым с головой накрывалась Екатерина, но только что взялась за каблучок коротенького сапожка, как спутница ее вдруг пробормотала:

– Сашенька, свет мой, солнышко… Вот и вернулся, а сказывали про тебя страсти всякие! Иди ко мне, радость моя ненаглядная!

Она тихо, нежно засмеялась, а потом дыхание ее стало легким и ровным, как у женщины, которая уснула в объятиях возлюбленного.

Анна Степановна выпустила из рук каблучок и осторожно отошла от спящей.

Тихо-тихо, чтобы ни одна пружина не скрипнула, опустилась на свой диван. Прилегла, вслушиваясь в тишину. Сердце у нее колотилось, как сумасшедшее.

Свеча вдруг затрещала, готовая погаснуть.

– Сашенька, не уходи! – послышался испуганный стон.

Графиня пальцами схватила фитиль и загасила свечу, не обращая внимания на ожог. Снова легла, и скоро ее локоть, подложенный под щеку, стал мокрым.

Она плакала – тихонько, украдкой, не всхлипывая. Да что всхлипывать, она и дышать не станет, только чтобы не разбудить несчастную, похоронившую юношу, которого любила больше всех своих многочисленных возлюбленных.

И вот он наконец после стольких месяцев вернулся.

Вернулся, пусть и во сне!

 

Париж, наши дни

Их губы тянулись друг к другу, словно цветы под ветром. Их пальцы сплетались, как ветки деревьев, волосы свивались, будто трава, их шепот улетал под облака.

Роман и Эмма. Эмма и Роман. «Мы созданы друг для друга, мы были задуманы Творцом друг для друга, просто по какой-то ошибке, по недоразумению меня выпустили в жизнь раньше, раньше, безвозвратно раньше!» – говорила Эмма. Но Роман постоянно уверял ее, что эта ошибка поправима. Что она в его жизни – одна.

Так и было раньше…

Первая и последняя. Единственная любовь! Единственная женщина.

Тот день в Парке Ле Аль, прекрасный, незабываемый день вскоре после Нового года! Солнце, которое вдруг сменилось дождем, даже снегом, и снова грянуло солнце, и небо было хрустально-чистым, и глянцево блестели омытые дождем листы магнолий и остролиста, и на клумбах ежились махровые примулы, и карусельные разноцветные лошадки бежали по кругу, и счастливые голоса под кружевной, ажурной аркой пели:

Ветер шелестел нотными тетрадками, которые держали в руках певцы, и лица у них были так серьезны, словно это – церковный хор, поющий гимн небесной любви…

– Целуй, целуй меня крепче, словно этот вечер – наш последний вечер, – подпевала Эмма. – Целуй, целуй меня крепче, я так боюсь потерять тебя, так боюсь, что не будет больше встречи!

Романа не надо было заставлять. Он только жалел, что кругом все же люди ходят, что на них смотрят, что Эмма смущается, и смеется, и ежится под его поцелуями, словно маленькая застенчивая девочка.

И тогда они начали танцевать танго. Ох, какое мучение это было, какое счастье, когда бедра Эммы касались его!.. Потом стоило ему только услышать эту музыку, как он уже был готов на все, заводился мгновенно. Да и вообще, стоило ему только представить себе Эмму, как он начинал сходить с ума и терял голову, и не важно, с кем он был в ту минуту – видел-то он только Эмму, только ее слышал, только для нее старался, только ей шептал те слова…

Те слова! Это были его первые слова, которые он сказал Эмме в их самый первый раз, – и с тех пор они стали залогом его силы, его победы над ней, потому что они не его слабость показывали – они делали ее слабой перед ним.

Под ним.

Эмма… сколько они настрадались, чтобы быть вместе, сколько натерпелись ради коротких, мимолетных встреч! Мать-то знала, а если не знала, то догадывалась, потому что, когда Роман только начал шалеть в присутствии Эммы, он не мог этого скрыть.

Отец бесился… Вот кто бесился, так это отец! Роман понимал его: нет ничего мучительней, чем ревновать свою женщину к собственному сыну. А он сам разве не ревновал? Разве не сходил с ума, представляя, что Эмма так же стонет, как она стонала в его объятиях: страстным, глухим, не своим голосом, и билась под ним, в него, и ее набухшие соски вздымались верх, когда она гнулась дугой, запрокидывая голову и умоляя:

– Ну еще, еще, ну давай еще!

Да разве можно было представить, что с другим она испытывает то же самое, что с ним?

Отец застал их вместе. Роман думал, он убьет их. Но у него случился сильнейший припадок, Эмма даже думала, что придется врача вызывать. У отца ведь была шизофрения, она прогрессировала, но мать и Эмма ни за что не хотели отдавать его в психиатрическую клинику: мог в бреду выболтать посторонним о бриллиантах, а они еще не знали, где он их держит.

Но момент был острый! Боялись, что отец, очнувшись от припадка, бросит Эмму, уйдет, боялись, что у него слом в сознании произойдет. И тогда мать предложила попробовать лечить его инсулиновой комой. Ей приходилось присутствовать при таких стрессовых лечениях в отделении, где она работала.

Роман даже не верил, что возможны такие процедуры, но потом в этом деле поднаторел: ведь это все осуществлялось на его глазах. Смысл был в том, что больному (отцу в данном случае) вводились постепенно дозы инсулина, которые приводили к гипогликемической коме, находившейся под контролем медсестры (матери). От комы, возникающей самопроизвольно, можно запросто в иные миры отъехать, не получив помощи (что в конце концов и произошло с отцом!), но ведь курсы уколов проходили под наблюдением, и мать контролировала ситуацию. Чем больше инсулина она вводила, тем беспокойней становился отец: метался в кровати, кричал, выкрикивал что-то нечленораздельное (вот так однажды он и выболтал им про тайник!), мать называла это психомоторным возбуждением. Его с трудом удерживали в кровати. Часа через три-четыре (да уж, это еще та работенка была, но они ведь думали, что цель оправдывает средства!) наступала кома.

Отец находился в глубоком забытье, ни на что не реагировал, хоть иглой его коли, хоть огнем жги – ничего не чувствовал, хрипло дышал, и глаза его были неподвижны, закачены. Иногда его гнуло в дугу, лежал, выгнув руки-ноги, запрокинув голову, с искаженным судорогой лицом. Пульс почти не прощупывался. Страшно, конечно, но мать очень внимательно следила за ним, чуть ей казалось, что признаки могут быть опасны для жизни, как она немедленно вводила ему в вену глюкозу, а потом, когда сознание отца прояснялось, поила его горячим сладким чаем – таким сладким, что в нем даже ложка стояла!

На некоторое время после таких сеансов отец становился вполне управляем. Он, правда, переехал в отдельную квартиру, но постоянно приходил к Эмме, во всем с ней советовался и содержания семью не лишил, а им, строго говоря, только это и было нужно: узнать, где именно бриллианты, они хотели просто для страховки!

И правильно делали, что страховались. В январе прошлого года у отца снова поехала крыша. Загорелось ему мотаться в Москву, там оставлять деньги в антикварных салонах. А еще он начал играть… В Нижнем по-крупному игра не шла, то есть, может, и шла, но он не хотел в родимой большой деревне светиться, пусть даже и в подпольных салонах, вот и отрывался в Москве. И Эмма почуяла неладное…

Мать снова принялась за свои фокусы с инсулином, и отец проговорился о двух вещах: во-первых, где именно прячет бриллианты, а во-вторых, что он хочет уехать в Москву и не вернуться.

И они придумали план…

Мать узнала, что существует такое особое лекарство от гриппа, которое особенно показано диабетикам, потому что резко понижает содержание сахара в организме. В лекарство это входит хлорпропамид, причем в большом количестве. Сам по себе он ничего особенного из себя не представляет, но резко усиливает действие инсулина. Эмма как раз прибаливала, и она стала в присутствии отца всем им, Роману и матери, говорить, что лучше этих таблеток ничего на свете нет, а они поддакивали. В день отъезда с утра пораньше Эмма вызвала к себе отца: посидеть над какими-то там налоговыми документами. Он пришел, сели пить чай. Она подлила ему в чай снотворное: немного, чтобы чуть-чуть отключился. И немедленно вызвала Галину. Та провела сеанс инсулиновой терапии. Отец после комы очнулся, поспал немного, встал чуть живой. Боялись даже, что перестарались, что он решит в Москву не ехать, но нет: твердо сказал, что отправляется на вокзал, хоть и очень плохо себя чувствует.

Эмма сказала:

– У тебя грипп. Возьми мои таблетки, я тебя прошу! Это совершенно волшебное средство. И поклянись, что непременно примешь перед сном три штуки.

– Почему так много? – спросил отец.

– Потому что тебе нужна ударная доза. Только я тебя умоляю: запивай чаем без сахара. Иначе смысла нет в этих таблетках, сахар их силу нейтрализует. Вот я тебе их в упаковочку от но-шпы положу, в пузыречек, чтобы не потерялись.

Романа при этом не было. Накануне они с отцом жутко разругались из-за этих его поездок. Роман говорил, что отец спятил (и это была правда!), что он не имеет права ставить на карту будущее собственного сына. Что на эти бриллианты они могли бы жить припеваючи, а вместо этого вынуждены считать каждый рубль.

Отец, конечно, разъярился, стал орать, что он никому ничем не обязан, что в возрасте Романа нельзя быть нахлебником…

Штука вся состояла в том, что ссору Роман нарочно затеял. Отец вообще легко велся, ну и на сей раз повелся очень хорошо. Разругались – вдрызг! Зачем это было сделано?

Еще задолго до ссоры, собравшись ехать в Москву, отец попросил Романа купить ему билет и дал свой паспорт. По компьютеру он никогда билеты не покупал, только в кассе на вокзале. В тот же день Эмма позвонила своему бывшему мужу, Алексею Ломакину, и сказала, что для него есть предложение работы, но надо встретиться и все конкретно обговорить. Ломакина она раз десять уже на работу устраивала, но его отовсюду гнали в три шеи, он ведь запойный был! Предложению Эммы он страшно обрадовался, она приехала, привезла с собой бутылку… Через пятнадцать минут Ломакин был уже в отключке. Эмма забрала его паспорт и уехала, прекрасно зная, что, проспавшись, Ломакин о ее визите даже не вспомнит.

Этот паспорт был передан Роману, который купил два билета: на имя отца и на имя Ломакина – в одно купе. Отцовский он вернул отцу, а другой припрятал. В тот вечер, когда отец поедет на вокзал, Роман поедет тоже. Сдаст билет Ломакина и немедленно купит билет себе на то же место. Предлог для отца: мать позвонила Роману, рассказала, что отец очень плохо себя чувствует, что боится, как бы не занемог в дороге. Роману и без того, мол, было стыдно после той ссоры, совесть заела, хотел помириться. И вот, услышав про болезнь дорогого папы… А в купе одном оказались совершенно случайно. Чего только в жизни не бывает!

Роман не сомневался: он сможет убедить отца, что говорит правду. Эмма сказала, что на него вся надежда!

После того как Роман окажется в одном купе с отцом, вступал в действие план.

План был такой: отец выпивает на ночь три таблетки «от гриппа». Хлорпропамид должен реактивно усилить действие инсулина, спровоцировать кому… но ночью, когда отец будет спать. Естественно, помощи он никакой не получит, ну и… Понятно, короче! Пусть кто-то назовет это убийством. Однако Эмма называла это борьбой за существование, она и Романа, и его мать приучила так думать. «Или мы Константинова, или он нас!»

Роман ночью, само собой, спать был не должен. Его задача была – забрать и спрятать очешник…

И все это было продумано и разработано так тщательно. И все вылетело в трубу из-за глупейшей случайности.

Из-за той драки в маршрутке…

Этот сбой потянул за собой все другое. Еще хорошо, что Эмма нашла след Илларионова в Нижнем. Этот след привел их в Париж. Этот след привел Романа сначала в постель Фанни, потом в постель Катрин. Он надеялся, что не одна, так другая помогут ему попасть в дом Илларионова и как следует там пошарить. И вот теперь Эмма угодила в постель самого Илларионова!

Роман прекрасно понимал и знал, как больно Эмме, что он изменяет ей с этими двумя бабами. Но они еще раньше твердо решили между собой: «Все, что мы делаем, мы делаем ради нас. Мы – это мы. Цель оправдывает средства. Всякие мелочи, вроде обычной пошлой ревности, не должны иметь к нам отношения. Мы верны друг другу и будем верны вечно. Мы не можем жить друг без друга, нам нужны эти бриллианты, чтобы мы могли быть вместе навсегда и не зависеть от условностей, установленных обычными людьми».

Решить-то было одно, а вот слышать этот скрип кровати… и знать, что скрипит она потому, что твоя любимая раскачивает ее вместе с другим мужчиной…

Роман даже не помнил, как он вообще ушел тогда с улицы Прованс. Еле-еле себя усмирил. Но остался страх: а сможет ли он когда-нибудь забыть тот скрип? Или он будет вечно отдаваться в ушах? И даже мысль о том, что Эмме внезапно, по какой-то счастливой случайности, удалось то, что не удалось ему, не успокаивала. Конечно, бриллианты… да, конечно… А что, какие слова говорил ей Илларионов? И стонала ли она с ним так же, как стонала с Романом? И губы у нее пересыхали так же, да?

Сможет ли он не думать об этом?

Смог. Все мгновенно отступило на второй план, ревность улетучилась, когда он увидел в руках Катрин фотографии.

Да, вот это был компромат! Обычно они с Эммой очень тщательно скрывали свои отношения, на улице вели себя, как она это называла, по-семейному: вот мама с сыном, а что, не похоже? Эмму это ужасно смешило. Единственный раз они потеряли голову – там, в парке Ле Аль. Впрочем, тогда план внедрения к Илларионову еще не был разработан, Эмма еще не выследила Фанни, не знала о Катрин, так что этот случайный сбой объясним.

Но не менее смертельно опасен!

Ладно, с Катрин Роман расправился, обезвредил ее. Но Арман… Неужели это тот самый Арман, который таскался в бистро Фанни? Его-то роль во всей истории какова? Каким образом он сделал эти снимки?

Ладно, сейчас Роман все узнает.

Он поднялся из метро на Оберкамф и по инерции пошел было к своему дому, в смысле, к дому Бриджит, как вдруг споткнулся: увидел Эмму. Эмма выбралась из серебристого «Порше», помахала водителю и пошла к подъезду. «Порше» тронулся и умчался вдаль по бульвару Вольтера.

Илларионов! Илларионов ее сюда привез! Зачем, почему?

Он уехал, она осталась – что это значит?

Роман припустил было к подъезду, однако заметил, что Эмма и не собирается в него заходить. Она следила, уехал ли «Порше». Убедившись в этом, быстро зашагала по тротуару к тому месту, где бульвар Вольтера смыкался с бульваром Ришара Ленуа. И через несколько секунд остановилась рядом с домом 24.

Она идет к Арману?

Эмма нажала на какие-то цифры, открыла кодовый замок, вошла. Роман кинулся следом и ввинтился в дверь, пока та еще не успела захлопнуться. Он следовал за Эммой на расстоянии нескольких шагов: если бы она оглянулась, когда переходила из крытого дворика в подъезд, то сразу заметила бы его. Но она была настолько погружена в свои мысли, что не смотрела по сторонам.

Это почему-то безумно обидело Романа. Ну как же так, а ведь раньше она говорила, что чувствует его, где бы он ни был!

Зачем она идет к Арману? Неужели она и с ним…

О нет, этого не может быть!

Когда он прокрался в подъезд, Эмма уже поднялась на первый этаж. Роман слышал, как открылась дверь и мужской голос с холодным удивлением произнес:

– Что вы здесь делаете, мадам?

– У меня к вам дело, – проговорила Эмма.

– По-моему, все наши дела мы сделали в прошлый раз, – ядовито сказал мужчина, и теперь Роман узнал хрипловатый, прокуренный и пропитый голос Армана. – Хотите повторить? Или просто пришли повидать козла, пока он еще не сдох?

Роман ничего не понимал. Какие дела? Какой козел? Кто не сдох?

Эмма молчала.

– Ладно, проходите, – хмыкнул Арман.

Стук каблуков Эммы. Звук медленно прикрывшейся двери. Но нет хлопка, означающего, что закрылся замок…

И вдруг Роман так отчетливо, как будто он сам это видел, понял: это Эмма придержала дверь, стараясь, чтобы этого не заметил Арман. Эмма нарочно не закрыла ее.

Нет, тут не пахнет любовным свиданием! Она боится Армана, вот что. И оставила себе путь к спасению.

От сердца немного отлегло.

А что, если Эмма знает про фотографии? Что, если Арман ее уже шантажировал ими?

Вот скотина!

Роман бесшумно взлетел по лестнице, припал к двери. Да, она прикрыта неплотно, но щель слишком узкая, ничего не слышно. Осторожно, по миллиметру, начал подталкивать дверь.

Хоть бы она не заскрипела!

– …кое-что не отдали мне.

Голос Эммы стал слышнее.

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросил Арман.

– Я говорю о той пленке, о тех снимках.

– Да понял я, понял! Но вы же их все забрали, все изорвали на моих глазах, вы что, забыли?

– Это вы кое-что забыли. Вы не отдали мне контрольный отпечаток!

Точно! Она знает про фотографии! Бедная Эмма, каково ей было это увидеть… И с ним, с Романом, никак не связаться… Одна, она одна мучилась от страха…

Сердце его сжалось от жалости и любви.

«Бедная моя девочка, любимая моя девочка, ты и не знаешь, что этих фотографий больше не нужно бояться, контрольный отпечаток тоже у меня!»

– Дьяболо! – пробормотал Арман. – Я совсем забыл про него, даже не представляю, где он.

– Думаете, я вам верю? – в голосе Эммы звенело отчаяние. – Вы нарочно спрятали его. В прошлый раз вы заставили меня заплатить за фотографии, а контрольки спрятали, зная, что я приду за ними, и вы меня снова заставите…

Молчание. Потом снова раздался голос Армана:

– Честно говоря, у меня и в мыслях этого не было. Но если вы так настойчиво на это намекаете – что ж, ложитесь, мадам! Мои грязные подушки еще хранят дивный аромат ваших духов.

– Вы с ума сошли, – забормотала Эмма. – Вы… да пустите меня, ну?! Отдайте контрольку!

– Ложись! – крикнул Арман. – Ты ведь за этим пришла, да?

Этого Роман больше не мог вынести. Пнул дверь и ворвался в полупустую комнату, напоенную пыльным, спертым духом.

Эмма гнулась, извивалась в руках Армана, который силился повалить ее на постель, покрытую столь грязным покрывалом, что Романа замутило от отвращения. А ей-то, ей-то как должно быть омерзительно!

– А ну, пусти ее! – крикнул Роман.

Арман обернулся, но на его худом, измученном лице не было и тени страха.

Эмма вырвалась и кинулась к Роману. Арман пожал плечами:

– Явление второе. Те же и любовник героини…

Роман на мгновение оторопел, потом сообразил: неудивительно, что Арману все известно. Он же их снимал, он их видел в Ле Аль!

– Эмма, успокойся, – быстро сказал Роман, хватая ее за руку и еле удерживаясь от того, чтобы не стиснуть в объятиях и не начать целовать. Как же он истомился по ней, как же наскучался! – У него нет контролек. Они были у Катрин. Теперь у меня. И фотографии, которые она с них сделала, чтобы передать Илларионову, тоже у меня. Ничего не бойся, все в порядке. Пошли отсюда.

– Роман… Я люблю тебя! – выдохнула она, и он не смог удержаться: посмотрел на нее, пропал, утонул, потерялся в любимых глазах, на миг только и прижал ее к себе… ох, губы ее… а когда отпустил, Арман смотрел на них с издевкой, держа в руке пистолет.

– Как трогательно, ай-я-яй! – протянул он. И еще раз, подчеркнуто, отделяя звуки один от другого: – Ай-ай-ай! Ну а теперь фотографии на стол, молодой человек.

– Да-да, – сказал Роман. – Сейчас. Сию минуту! Держи карман шире! Не бойся его, Эмма! Он не выстрелит.

– Бойся его, Эмма, – почти ласково сказал Арман. – Он выстрелит. У него есть разрешение на ношение и применение оружия, он ведь бывший флик, а ныне практикующий частный детектив. А вы ворвались ко мне и попытались помешать исполнению обязанностей.

– Чего вы хотите? – хрипло проговорила Эмма.

– Для начала чтобы вы отошли от него вон туда, – Арман махнул свободной рукой в сторону дивана. – А теперь я хочу, чтобы он положил фотографии и пошел отсюда на хрен, оставив нас вдвоем.

Роман хрипло выдохнул сквозь стиснутые зубы.

– Положи фотографии, – сказала Эмма спокойно. – По-ло-жи! – И быстро добавила по-русски: – Урони их!

Лицо Армана напряглось:

– Эй, не смейте говорить на вашем языке! Я его возненавидел с некоторых пор… когда прочел три слова на своем зеркале.

«Он шизик, что ли? Он заговаривается? – подумал Роман. – Еще один шизик!»

Впрочем, наплевать. Главное, сделать то, что приказала Эмма. Какая она умница!

– Давай фотографии и смотри мне не дергайся! – прикрикнул Арман.

Ну, пора.

Роман осторожно потянул конверт из-под куртки. Потом рванул – и снимки разлетелись по полу.

Арман невольно проследил их полет глазами, отвлекся только на секунду, но этого хватило Эмме, чтобы схватить низкую тяжелую вазу с иммортелями, стоявшую на пыльной тумбе под зеркалом, и стукнуть Армана по голове.

Какой страшный, тупой, кошмарный звук!

Арман качнулся назад, вперед, потом его резко шатнуло к раскрытой дверце большого стенного шкафа.

И только тут он повалился на пол. Какие-то папки посыпались сверху. Ворохом рассыпались бумаги, перемешиваясь с иммортелями, выпавшими из вазы. Пистолет вывалился из бессильно обмякшей руки.

Роман кинулся было подобрать его, но Эмма крикнула:

– Стой! – И он замер.

– Лучше вазу подними и вон там поставь, – приказала она.

Роман поднял вазу, повертел, поставил, где она велела.

Эмма одобрительно кивнула. Подобрала рассыпавшиеся фотографии, особенно тщательно проверила, на месте ли контролька, и запихала фотографии в карман куртки.

Роман несколько раз моргнул, глядя на нее, потом понял. Но не поверил себе…

– Ты что, хочешь его прикончить? – пробормотал неуверенно. – Зачем? Сейчас он не опасен, фотографии же у нас.

– Ты что думаешь, очнувшись, он не донесет на нас? – усмехнулась она. – Именно теперь он нам и опасен! Теперь, когда я…

Она осеклась, и глаза ее, устремленные на Романа, приняли умоляющее выражение.

Он вспомнил, как скрипела кровать. И понимал, что – да, она кричала, кричала и стонала на той кровати, когда Илларионов ее…

Он закинул голову и хрипло вздохнул.

«Все, что мы делаем, мы делаем ради нас».

– Значит, тебе удалось?.. – он не договорил.

Эмма кивнула.

– А ты что-нибудь нашла?

Она покачала головой.

– Я понимаю, не было времени, – сказал Роман и сам удивился, сколько сарказма прозвучало в этих словах. Он-то не собирался ни на что такое намекать…

Или собирался?

– Ты не понимаешь, – вздохнула Эмма, по-прежнему не глядя на него. – Я нашла тайник. Только он был… пустой.

У Романа словно весь воздух вырвали из легких в одно мгновение!

Пустота в голове… такая пустота!

– Значит, все зря… – пробормотал он наконец.

– Значит, зря, – эхом отозвалась Эмма.

– А тебе не удалось узнать, Илларионов достал камни или их там не было?

– Их там не было. Илларионов сказал, что очень удивился, поняв, что случайно утащил с собой не просто очешник, валявшийся на полу. Наверное, Валерий его нечаянно уронил, когда… – Она не договорила, но Роман понял: «Когда в агонии бился!» – Ну вот, Илларионов понял, что это не просто очешник, а тайник. Но еще больше удивился тому, что он пустой!

– А ты ему веришь? – спросил Роман.

Эмма пожала плечами.

– Почему бы и нет?

– Ты ему веришь?!

– Почему бы нет? – воскликнула она. – Ты не можешь себе представить, как он живет! То, что для нас – безумные деньги, для него капля в море. Он очень богат, ну очень! Эти двести или там триста тысяч долларов, на которые мы молимся, из-за которых столько кругов накружили, для него – практически копейки. Стоимость его эксклюзивной машины, понимаешь? Одной покупки в антикварном салоне на Лонгшамп! Он бы ни за что не удержался и сказал мне, если бы нашел камни.

– Ага, – пробормотал Роман. – Значит, сказал бы? То есть ты вошла к нему в полное доверие! И каким же образом?

Эмма вскинула холодные глаза:

– Таким же, каким ты входил в полное доверие у Фанни и Катрин. Другого способа, знаешь, еще не придумано.

– Я это делал потому, что так приказала ты! – выкрикнул Роман оскорбленно.

– Но ты и не подумал отказываться, верно? – мягко спросила Эмма. – Ты, как оловянный солдатик, исполнил приказ… и получил от этого массу удовольствия, так? Ну получил ведь, да? Ты хотел их, этих баб. Хотел… Это женщина может в постели притвориться, даже оргазм сымитировать. А мужчина должен в самом деле хотеть, чтобы у него хоть что-то получилось.

Роман молчал. Его трясло так, что хотелось прислониться к стене. Но он заставлял себя стоять прямо, чуть не по стойке смирно, будто он и в самом деле был оловянный солдатик.

– Прости меня, – сказала Эмма. – Помнишь, мы твердили, как молитву: то, что мы делаем, мы делаем ради нас. Но на самом-то деле мы все это делали ради бриллиантов! Ради богатства! Мы свою любовь сдали в банк под баснословные проценты, а банк… лопнул. И ничего не осталось.

«Осталось! – хотел выкрикнуть Роман. – Осталось! Я люблю тебя!»

Хотел выкрикнуть, но почему-то не мог.

– Вот видишь, ты молчишь, ты все понимаешь… – пробормотала Эмма. – У меня к тебе одна просьба: уходи отсюда. Хорошо?

Он не поверил ушам:

– Как это? Куда? А ты?

– Ты можешь уйти к Фанни, она тебя примет, счастлива будет. С ней ты не пропадешь. А я…

Она осторожно взяла вялую кисть валявшегося на полу Армана, нашарила ею пистолет и сложила безвольные пальцы так, что они обхватили курок. Подняла его руку и приставила ствол к своему виску, продолжая придерживать и пальцы, и курок.

– Эмма! – вскрикнул Роман – и умолк.

– Я тебя изувечила. Изуродовала, – сказала она. – Из-за этих камней столько грязи, крови, спермы! Да, именно этак. И этого запаха я не могу выносить, ты понимаешь? Я хотела дать тебе все самое лучшее, хотела… – Она задохнулась. – И теперь даже никакой награды не получить за нашу общую проституцию. Зачем я тебе без камней, без надежды на будущее? Зачем?

– Эмма, да ты что? – пробормотал Роман, ужасаясь и ее словам, и тому, что черный ствол по-прежнему притиснут к ее виску. – Да ты что? Какое значение имеют камни? Разве в них дело? Если не будет тебя… Ты же смысл моей жизни! Если бы ты ушла от меня, я бы умер, я бы покончил с собой, и камни тут совершенно ни при чем!

Ее померкшие глаза наполнились светом.

– Это правда? – спросила Эмма, отводя ствол от виска. – Ты бы покончил с собой, если бы я тебя бросила и вышла бы, к примеру, замуж за Илларионова?

– Ты что, сдурела? – грубо спросил Роман. – Куда ты собралась, за какой замуж, у тебя ведь есть муж, это я!

– Ну-ну, – слабо улыбнулась она. – Слышу речь не мальчика, но… А ты не уходи от ответа. Правда бы покончил с собой?

– Клянусь! – Роман вскинул вверх два пальца. Видел в каком-то фильме: так клялись какие-то…

Он не успел додумать. Вспыхнуло что-то перед глазами, ослепило…

Он не успел додумать – лоб разворотило пулей, и мысли вылетели из него вместе с тем, в чем им полагалось находиться: вместе с мозгами и кровью.

 

Санкт-Петербург, 1780-е годы

Императрица проснулась и долго не могла понять, где находится. На соседнем диванчике спала, свернувшись калачиком, фрейлина Анна Протасова, а из-за двери доносился раскатистый храп. Так храпел только камердинер Захар.

Екатерина откинула плащ и увидела, что башмаки облеплены подсохшей землей. Смутно вспомнилось, как они с графиней шли через ночной парк, скрипящий голыми ветвями и пахнущий опалой листвой. Дождь бил в лицо и мешался со слезами.

Она провела пальцами по лицу. Щеки были еще влажны.

Медленно поднялась, подошла к высокому окну.

Боже мой, за эту ночь землю припорошило снегом. Все белым-бело, точно саваном покрыто. Мертвая, мертвая земля. А ведь впереди зима, и этот первый, еще легкий снег скуют тяжелые оковы сугробов.

«Вот так же и я, – подумала Екатерина. – Сердце умерло. Душа остыла. Я похожа на эту землю. Недаром женщин так часто сравнивают с землей».

Но земля оживает весной. Оживет и женщина.

 

Париж, наши дни

– Он сам этого хотел, – чуть слышно повторяла Эмма. – Он сам, да, он сам сказал, что покончил бы…

Ну а что ей было делать?! Как было признаться ему, что с самого начала… с самого начала камней в тайнике не было! Валерий в тот же вечер, уезжая на вокзал, отдал их ей. Он был не в себе, конечно, и Эмма знала, что, придя в себя, он спохватится, захочет их отнять. Конечно, у него не было шансов прийти в себя.

Она никому не собиралась рассказывать о том, что сокровище у нее. Бриллиантов не так уж и много, о чем вообще говорить?

Потом Роман оказался в больнице из-за того дурацкого приключения в маршрутке (ему еще повезло, дураку, что у него стащили рюкзак с паспортом Ломакина, а то вовек не отмазался бы!). Потом он во что бы то ни стало хотел загладить свою вину и добраться до бриллиантов. И Эмма впервые посмотрела на него не только с вожделением, как на дивную сексуальную игрушку, как смотрела всегда, но и как на мужчину, который готов совершать подвиги: искать человека, укравшего их богатство! Конечно, можно было сразу признаться, что камни у нее. Но Эмме понравился Роман-мужчина, она надеялась, что это мужское желание самому совершать поступки, а не просто идти в поводу у женщины, станет у него привычкой. Увы… он вскоре признал, что не представляет, как отыскать Илларионова.

Эмма обожала такие игры ума, она все придумала, она все осуществила. Камни были у нее, она стала богата, но какая скука просто жить да жить, даже при деньгах! А тут могли развернуться такие приключения! Главное, гонка из чистого интереса. Не за призом, потому что приз был уже у нее. Гонка для того, чтобы ее любимый мальчик повзрослел, стал мужчиной!

Но Роман вспыхнул – и погас. С каждым днем становился все более послушен, все более зависим от нее. И когда, повинуясь приказу, покорно полез под юбки к этим двум развратным бабам…

Эмма этого не могла выдержать. Теперь она знала, что нужно бросить Романа, и она бросит его рано или поздно. Но события захватывали ее, она не могла заставить себя выйти из игры. Не могла отказаться от Романа.

И вот появился Илларионов.

Сегодня Эмма каждую минуту собиралась сказать Роману, что уходит к Илларионову, что все кончено. Была даже мысль отдать ему камни, чтобы он не так мучился.

Но он же сам сказал, что ему не нужны никакие камни без нее!

А ей не нужен никто, пока жив на свете Роман, и не узнать ей вовеки счастья, пока будет каждый день думать: с кем он теперь, кому шепчет те же самые слова, волшебные и постыдные, которые шептал ей, кто поет ему песенки, как пела она?

Ладно. Можно много еще придумать оправданий тому, чему нет оправдания. Как жаль, что уже раньше, что не ею было сказано: «Не доставайся ж ты никому!»

Не доставайся ты никому, моя любимая игрушка!

Эмма вышла из подъезда в крытый дворик, как вдруг что-то белое, мохнатое метнулось ей под ноги.

Шьен!

Эмма присела на корточки, и Шьен села перед ней. Как преданно смотрела она, как нежилась под ласкающей ее рукой!

Что это там рассказывал Арман про какого-то бедолагу, убийцу которого помогла обнаружить его верная, преданная собака?

Шьен была так предана Арману, а теперь…

– Пошли со мной, а? – сказала Эмма.

Она давно знала о своей власти над животными и некоторыми людьми.

Вышли из подъезда, пересекли бульвар, и тут, в блинной на углу, Эмма купила большой блин с мясом. Дома купила бы какой-нибудь чебурек, но в Париже чебуреков днем с огнем не найдешь.

Разломила блин на маленькие кусочки, чтобы горячий фарш быстрее остыл, и терпеливо ждала, пока собака поест, а сама рассеянно посматривала по сторонам, радуясь тому, что в голове нет ни одной мысли, что там блаженная, легкая пустота.

И вдруг знакомая фигура!

Фанни идет к Арману!

Эмма перевела дыхание.

Уходя, она оставила дверь приоткрытой, чтобы остался шанс какому-нибудь соседу заметить это, войти, обнаружить тех двоих. Чтобы он не ждал долго…

Но что это произойдет так быстро, Эмма не рассчитывала.

А впрочем, все, что ни делается, делается к лучшему. Фанни его найдет. И найдет рядом застрелившегося Армана. Страшная сцена! Наверное, эти двое почему-то подрались, Роман ударил флика вазой, тот выстрелил, а потом сам застрелился от ужаса, что совершил убийство. Ну, видимо, у бедного спившегося Армана окончательно поехала крыша!

Бедная Фанни, какое горе для нее увидеть это, увидеть мертвого Романа! Ну, хоть кто-то поплачет над бедным мальчиком, над этой красивой сломанной игрушкой!

Фанни и сообщит Эмме эту страшную весть. Конечно, ей будет легче услышать это от Фанни, которая любила Романа.

Нет, не думать!

– Привет! – вкрадчиво сказал кто-то над ее ухом.

Обернулась… Илларионов!

– О! Ты? Так быстро?

– Ну да, удалось моментом обернуться. А ты что тут делаешь? Собрала вещи?

– Знаешь, неохота возиться. Как-нибудь в другой раз. Поехали лучше домой. Только давай собаку возьмем с собой, а?

Илларионов вытаращил глаза:

– Собаку? Ну… давай! А как ее зовут?

– Представления не имею, – пожала плечами Эмма. – Мы можем звать ее просто Шьен, Собака. Эй, Шьен! – крикнула она, устраиваясь на заднем сиденье «Порше», и псина мигом вскочила следом.

О Таллеман де Рео, мир праху твоему и благоглупостям твоим!

– Домой, домой, – зевнул Илларионов. – Приедем и немного поспим, ладно?

– Договорились. Ляжем спать, и я тебе песенку спою.

– Колыбельную? – обрадовался Илларионов. – Обожаю колыбельные. Мне мама пела – я до сих пор помню.

И он мягким баритоном пропел:

– Знаешь такую?

– Конечно, знаю! – ответила Эмма и пропела тихонько:

Илларионов ужасно трогательный. Вот уж правда – мужчина и мальчишка в одном лице. Может быть, и правда у них что-нибудь получится. А если нет – у Эммы есть страховка… Бриллианты Валерия Константинова лежат в сейфе «Кредит Лионе». Их Эмма пристроила туда чуть не в первый же день, как они с Романом приехали в Париж. Иногда она приходила в банк, открывала сейф и любовалась камнями. Как они прекрасны! Даже те, в глубине которых таится мутная мгла. Эти нравились ей больше всего – своей роковой таинственностью. В «Le livre sur les diamants», «Книге об алмазах», которую Эмма купила у букиниста возле Пон-Неф, она прочла, что нельзя носить алмаз с пятнами: такой камень считается чрезвычайно несчастливым и даже фатальным камнем. Она бы, возможно, испугалась, если бы в той же книге не прочла следующие слова: «Камень может потерять свою жизненную силу из-за множества грехов носящего его человека».

О, Эмма совершила столько грехов, что запросто уничтожила жизненную силу не только алмазов! И теперь не осталось ничего на свете, что бы могло ее напугать.