Проводница Якушкина, та самая, в вагоне которой умер Валерий Сергеевич Константинов, возвращалась домой после очередной поездки в Москву. Теперь она работала в бригаде другого поезда, который отправлялся из Нижнего в шесть утра, прибывал в Москву в одиннадцать и уходил обратно в пять вечера, чтобы вернуться в Нижний в половине десятого. Якушкина подготовила вагон для следующего рейса и около полуночи поехала домой.
Трамваи в Нижнем – самый поздний вид транспорта. Она еще успела на единицу и, мечтая о своей кровати, которая всю ночь стоит спокойно и не раскачивается, как вагонная полка, доехала до Черного пруда. Вышла, потихоньку побрела к себе на Ковалиху. Дошла до своей «хрущевки» почти в конце улицы, свернула к подъезду, приложила к домофону пятачок электронного ключа, как вдруг сзади подошли двое, мужчина и женщина.
– Ой, – со смешком сказала женщина, – мы вас напугали? Извините.
Вошли. Интересно, к кому эти двое в такое-то время? Что-то раньше она их здесь не видела. И только она приостановилась у своей двери, как чья-то рука с силой обхватила ее за шею и сдавила горло, а хриплый голос прошипел в ухо:
– Молчи!
Что-то острое воткнулось в бок Якушкиной. Чужие руки обшарили ее карманы, вырвали сумку и нашли ключ. Якушкина ничего не видела от страха, только слышала, как скрежетнул ключ в скважине, как скрипнула, отворяясь, дверь.
Господи, да за что это ей? Правду говорят, что беда одна не ходит. То помер мужик в ее вагоне, а теперь, пожалуйста, ограбление!
Ее втолкнули в квартиру и заперли дверь. Что-то зашуршало, и тут же ей на глаза проворно наклеили. Липкое, пахнет больницей. Пластырь!
Снова тот же неестественно хриплый голос:
– Проходи вперед. И тихо, если жить хочешь, поняла?
Острие глубже вонзилось в бок, Якушкина тихо охнула и послушно двинулась вперед. Конечно, квартиру свою она знала и с закрытыми глазами, а потому поняла, что ее привели в единственную комнату, вытряхнули из куртки (шапка еще раньше упала где-то в коридоре), стянули чем-то клейким и жестким запястья и лодыжки (наверное, скотч, как в детективах показывают) и усадили на диван-кровать. Острие при этом убрали, но не успела Якушкина вздохнуть с облегчением, как на ее шею надели… петлю. Честное слово, петлю! И петля эта довольно туго захлестнулась на горле.
– Слушай меня, – заговорил другой голос, тоже хриплый и неестественный, но сразу понятно, что женский. Той самой женщины, которая так весело хихикала у подъезда. – Мы не грабители, так что ты за свое добро не бойся. И с тобой ничего не случится, если ответишь на наши вопросы. Но если начнешь врать, будем тебя душить. Крикнешь – придавим, поняла? Существуют, кстати, и другие средства развязать язык. Утюги раскаленные на живот ставят не только в кино, ясно? Лучше сразу говори, если не хочешь новых ощущений. Не самых приятных, поверь.
– Для начала мы тебе продемонстрируем, что это такое, – вмешался другой, мужской голос. Петля на горле Якушкиной зашевелилась, как живая. Туже, туже… Вот стало больно, вот уже нечем дышать…
Петля разошлась.
– Что вам нужно? – прохрипела Якушкина.
– Ты почему теперь на другом поезде работаешь? – спросила женщина.
Якушкина даже ушам не поверила, когда это услышала. На нее напали, ее мучают только ради того, чтобы узнать, почему она ушла с «Нижегородца»?
– Оглохла? – Петля на ее горле снова зашевелилась.
– Нет, не надо! – взвизгнула она. – Я скажу. Меня попросили в другую бригаду перейти. У нас происшествие неприятное случилось, в моем вагоне человек умер. Начальник поезда со страху на пенсию ушел, а мне в управлении сказали, что некоторые пассажиры интересуются, у какой проводницы мрут люди в вагоне. Если узнают, что я в составе бригады, ехать отказываются.
– Чушь какая, – пробормотала женщина, – даже не думай, что я в это поверю. Хорошо, что ты сама заговорила о том происшествии, потому что мы как раз хотим о нем кое-что разузнать. У этого человека, который тогда умер, была одна вещь. Очень ценная. Она пропала. Мы думаем, что это ты ее взяла. Украла у мертвого, мародерша поганая! Отдай ее, тогда останешься жива и мы тебя пытать не будем.
Якушкиной казалось, будто все это происходит не с ней. Эти жуткие слова не ей говорят, и не на ее шее лежит петля, которая снова зашевелилась и начала давить горло. Весь воздух в мире исчез: она забилась, замолотила ногами в пол, заколотила руками по коленям.
Петля ослабла. Якушкина с мучительным стоном втянула воздух и закашлялась.
– Так где эта вещь? – спросила женщина.
– Какая вещь? – прохрипела Якушкина, и тут время ее вольного дыхания истекло, и горло снова стиснула петля. Перед глазами заплясали черти.
Они ее не задушат, нет. Она им нужна, эти двое хотят что-то узнать. Но она ничего не знает! Она не понимает, что им нужно!
Снова ей дали жить, и сквозь звон в ушах долетел все тот же ненавистный голос:
– Слушаю тебя внимательно. Где это?
Якушкина дышала и не могла надышаться. Наконец-то кое-как удалось прокашляться.
– Да вы толком скажите, что вам нужно…
– Ах вот что, – протянула женщина, – толком тебе сказать? Видно, ты в тот день много чего награбила. Тогда давай, обо всем рассказывай.
И снова боль, и нет воздуха, и чьи-то огромные мрачные глаза, нет, не глаза, а провалы, это Смерть смотрит на нее. Потом Смерть размахивается и костяшками пальцев больно бьет Якушкину по щеке, раз и другой.
С трудом вернулось сознание. Якушкина поняла, что теперь не сидит, а лежит, а кругом слышится какой-то странный шум. В голове у нее шумело, это само собой, а еще кто-то ходил мимо, туда-сюда, и что-то бросали на пол, и что-то шуршало…
«Они ищут, – дошло до нее в каком-то предсмертном просветлении. – Ищут это, а я даже не знаю что!.. У меня этого нет! И я не знаю, куда оно девалось…»
И вдруг Якушкину осенило.
– Ой, погодите, погодите, ради Христа! Господом богом клянусь: ничего не брала! Может, кто другой забрал? Тот, Илларионов?..
Мигом воцарилась тишина, и даже шум в ушах утих, и она услышала не хриплый, а нормальный женский голос:
– Кто такой Илларионов?
Тотчас Якушкину схватили за плечи и посадили, но она снова начала заваливаться на бок, и тогда ее подперли подушками с боков. А голова у нее падала, и петля снова сошлась туго, но не больно, хотя Якушкина понимала, что ее в любую секунду могут снова начать душить, и старалась держать голову прямо. А еще старалась говорить как можно убедительнее, чтобы ей поверили и оставили в покое.
– Илларионов – это человек, который ехал в том же купе. Покойник, двое пенсионеров и он. Он появился неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его фамилию не записал, а я сама слышала утром, когда мы к Москве подъезжали, как он по мобильнику своему звонил. Сказал: «Людмилу Дементьеву позовите, пожалуйста, это Илларионов звонит». И потом сразу: «Привет, я не дома, я уже в Москве!»
Тишина.
– А откуда я знаю, что ты не врешь? – свистящим шепотом спросила женщина.
– Не вру, – простонала Якушкина, – сил нет врать… Жить охота!
– Давай без истерик! – раздраженно прикрикнули на нее. – Как он выглядел, помнишь?
– Вроде помню. Не сказать, чтобы высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный такой, румяный…
– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма ушей?
– Господи боже, да на что мне его уши? – взвыла Якушкина. – И нос не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично. Курточка дубленочная. – Она напряглась, силясь вспомнить еще что-нибудь, но нет, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.
– Ты фамилию этого Илларионова называла полиции? Нет? А почему?
– Да я забыла! – всхлипнула Якушкина. – Напрочь забыла эту его фамилию! Да если бы и помнила, все равно не сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Они и отвязались. Небось в полиции меня просто так спросили, не то что…
Она испуганно осеклась.
– Не то что мы? Не били, не мучили? Да, мы ведь живем в правовом государстве. Но только в нашем государстве нет программы защиты свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у тебя спрашивали…
Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь болтать – тут тебе и конец. А еще она поняла, что мучители, похоже, сейчас уйдут и оставят ее в покое. Уйдут! От счастья она забыла о боли и страхе, которого натерпелась по их милости, она им руки готова была целовать, она…
Она безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах, и не помнила, сколько времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину.
Умолкла, прислушалась. И только теперь догадалась: они ушли.
Ушли!
Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то время, когда Якушкина это осознала, они были уже далеко. Торопливо шли по пустынной завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую сторону, но они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, вернее, воображаемую слежку), и между ними происходил такой диалог:
– Как думаешь, она в полицию заявит?
– Нет, побоится. Надеюсь, что побоится.
– А если?..
– Что если? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы – это мы! Меня другое волнует: правду ли она сказала насчет этого Илларионова?
– А. В. Ил. Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!
– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?
– Конечно. Вряд ли у нас в городе так много Илларионовых А. В.
– Слушай, а вдруг он москвич? Москву обшарить – никакой жизни не хватит.
– Ты что, не помнишь, он какой-то там Людмиле сказал: «Я не дома, я уже в Москве»? Значит, его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева – жаль, не знаем ни отчества, ни возраст. Ладно, как-нибудь.
– А зачем она тебе?
– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь? Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.
– Слушай, а если все впустую? Если это вовсе не у Илларионова? А мы будем зря…
– Зря? Может, и зря. А что, есть другие варианты, другие предложения? Ты что, не понимаешь: нам ничего сейчас не остается, только надеяться. Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить и сидеть и вздыхать о несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама. А ты можешь свалить. Чао, бамбино!
– Нет, я с тобой! Я без тебя не могу! Я с тобой!