На ипподром Лонгшамп в районе Булонского леса Эмма добиралась довольно долго. Сначала на метро, потом на автолайне для посетителей антикварного салона. Илларионова там не оказалось: он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше».

Примерно через четверть часа Эмма вышла из автолайна и направилась по дощатому помосту к белым шатрам, раскинутым посреди огромного зеленого поля. В автолайне ее разморило, захотелось спать.

Фанни вчера ушла слишком поздно, и Эмма не поехала на Оберкамф, а решила остаться ночевать на этой конспиративной квартире на рю де Прованс. Ей приснился Валерий Константинов – такой, каким он был, когда решил уйти от нее. Снилась сцена, которую он устроил, и те кошмарные оскорбления, которыми он осыпал ее на прощанье. Потом-то они снова помирились и решили если не жить больше вместе, то хотя бы сохранить цивилизованные отношения. Эмма знала, что Валерию будет трудно без ее поддержки, ума, способности к неожиданным решениям, которые и помогали худо-бедно выживать его фирме. Сам он чувствовал себя все хуже: мания преследования одолевала. Он нипочем не хотел лечиться, Эмма боялась, что в момент обострения он может что-нибудь сделать. Ладно бы только с собой, главное – с бриллиантами, которые были смыслом существования всей семьи, включая обеих жен Валерия. Они тогда еще не знали, где он их прячет, и были все основания опасаться, что и не узнают. Галина пыталась выводить Константинова из приступов, она ведь знала, как это делается, не раз делала такое в больнице. На какое-то время Валерий ощущал просветление, становился добрым, приветливым, заботливым. А дальше черная меланхолия и ненависть к самым близким людям снова овладевали им…

Вырвавшись уже под утро из очередного кошмара (Галина делает Валерию внутривенные инъекции, Эмма и Роман помогают удерживать бьющееся в припадке тело), она решила больше не спать. Ждала звонка от Романа, и стоило ей услышать его голос, как немедленно весь тот план, который они вчера так тщательно продумали с Фанни, показался наивным, обреченным на провал. Какая, к черту, Людмила Дементьева! Она ничего не значила для Илларионова ни в жизни, ни в смерти. Не на это нужно делать ставку! В голове тотчас высветился другой план – рискованный, опасный, дерзкий, у Эммы даже мурашки по плечам побежали от восторга, когда она представила, как это может быть! И если получится, о, если получится, она, наконец, примирится сама с собой и обретет свободу от всех обязательств. Отдаст долги и получит то, что другие должны ей.

Роман не мог долго говорить, он ведь звонил от Катрин, и Эмма тоже спешила. Они кое-как обменялись новостями и простились, Эмма даже не успела напомнить, чтобы он уничтожил в портабле напоминание об этом звонке. Будем надеяться, что до этого он способен додуматься и сам.

Поглядевшись в крошечное зеркало над раковиной при свете тусклой лампочки, Эмма даже зажмурилась: случалось ей выглядеть плохо, но сегодняшний вид – это что-то особенное. Нет, не в свою постель повезет ее Андрей Илларионов, а в приют для престарелых психопаток, там ей самое место.

С этой тягостной мыслью она прилегла «еще на минуточку» и только каким-то чудом открыла глаза в час дня. На сборы и моральную подготовку оставалось всего ничего.

Эмма всегда с удовольствием ловила свое отражение в зеркальных витринах, благо в Париже почти все витрины зеркальные (вот благодать-то, а?), но сегодня, пока спешила в метро, старалась в них не заглядывать. Только под голубым небом Лонгшамп, только под пение жаворонка она избавилась, наконец, от страха перед будущим.

Как будет, так и будет. Или кривая вывезет, или…

Или все останутся при своих.

Эмма купила билет (тринадцать евро!) и подошла к рецепсьон, где ей вручили каталог. Нашла в перечне стенд 406. В самом деле: экспонаты из салона Доминика Хьюртебрайза, подробные сведения о каждой картине. Эмма прочла все до последнего слова, но не обнаружила ни единого упоминания о голландцах.

Очень интересно! А что, если обезумевшая от любви Фанни что-то напутала? Смешно будет, если Илларионов здесь вообще не появится.

Эмма медленно шла между стендами. Около витрины с ювелирными украшениями (сапфиры, изумруды, бриллианты) приостановилась. Ох, как же эти сверкающие камушки могут изменить судьбу и превратить любого в безжалостное чудовище! Нет, не осколок кривого зеркала вонзился в глаз мальчика Кая – это был бриллиант, и он заставил его иначе увидеть мир, стал повелевать его волей и в конце концов даже сердце его сделал холодным, сверкающим, твердым, как бриллиант. И острым, режущим, как его грани…

Роскошная выставка. Такие богатства! Мебель, картины, скульптура, достойная музеев, и все подлинное, все живет столетиями. Да, это вам не Россия, разграбленная, разоренная своими и чужими ворами, своими еще безжалостней, чем чужими…

Она прошла мимо пустого ресторанного зала с высоченными окнами, выходящими на скаковое поле. И снова стенды, стенды, роскошные вещи вокруг. Такое ощущение, что оказалась во дворце.

Но народу – раз-два – и обчелся. Маловато зрителей для публичного скандала, задуманного Фанни! Впрочем, ее дурацкий план давно в корзине, а вот для плана Эммы чем меньше свидетелей, тем лучше.

Так, табличка «406». Стенд выгорожен ломаным четырехугольником, картины снаружи, картины внутри, из-за стены доносятся мужские голоса. Значит, Эмме именно туда.

Она оглянулась – напротив мелькнула стройная фигура в черном. Секьюрити или?.. Что-то знакомое почудилось Эмме. Или не почудилось?

Она зашла за перегородку.

Так, вот и он. Напрасно она волновалась, что Фанни все напутала. Андрей Валентинович Илларионов собственной персоной – такой же, каким Эмма запомнила в ту первую встречу в нижнем зале д’Орсе. Лощеный, уверенный в себе, источающий невероятную, просто-таки юношескую энергию. И сексуальный. Забавное ощущение – почему это вдруг почудилось, что с той самой первой встречи Эмма мечтала оказаться с ним в постели?

Есть во всем этом нечто роковое, нечто шекспировское, не побоимся этого слова!

И немедленно Эмма вспомнила свое лицо, каким оно отразилось в зеркале над раковиной.

Забудь об этом, и как можно скорее. Что бы там ни плела бедненькая пьяненькая Фанни насчет Эдипова комплекса, на такую мымру, как ты сегодня, этот плейбой даже не взглянет. И ладно, твое дело – завоевать его доверие. А постель, это уж как повезет. И вообще, постель – не главное в жизни.

«Да-а? Стареешь! С каких это пор постель перестала быть для тебя главным?» «С тех самых!» – огрызнулась Эмма и приблизилась к Илларионову еще на шажок.

Приятный мужчина, просто картинка. Нравились Эмме по-настоящему ухоженные мужики, всю жизнь нравились. К вельветовым джинсам, рубашке, шейному платку и твидовому пиджаку никаких претензий. На плечах, разумеется, никакого мусора, который нуждается в постоянном применении «Head and shoulders» или простого русского майонеза «Провансаль», к слову, куда более радикального и действенного средства от перхоти, чем все на свете шампуни. Ни с того ни с сего Эмма представила Илларионова с головой, обмазанной майонезом «Провансаль» и покрытой полиэтиленовым пакетом (ходить час, потом смыть теплой водой с хорошим шампунем, как правило, перхоть исчезает после первого сеанса, но если ситуация запущена, следует повторить), и тихо кашлянула, чтобы скрыть дурацкий смешок.

Не о том думаешь!

Рядом с Илларионовым обозначился долговязый тощий дяденька с гладко причесанной, блестящей головой на длинноватой шее. Аристократический профиль, холодный взгляд из-под припухших век. Легкая надменная улыбка. Видимо, это и есть антиквар Доминик Хьюртебрайз. Не слишком похож на продавца, во что бы то ни стало желающего продать товар.

А картина, перед которой они стоят, это, значит, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «Неизвестный художник». «Hypothétiquement 1691» – тоже ясно: предположительно 1691 год. Название «Le dessert», «Десерт». Натюрморт. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!

Картина Эмме не понравилась. Понятно, она не знаток и вообще не любит натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, корабликом и яркими фигурками пейзан. Кристофель ван ден Берг, «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо. Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?

– Прошу прощения, мсье, – раздался голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло недоразумение.

– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение состояло в том, что вы приняли меня за сибирский валенок, который не способен отличить французскую школу от голландской.

– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.

Растерянность можно было понять: «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски.

– Я говорю, что вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Sibérien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Кажется, это достаточно известный художник!

– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как его затылок, просвечивающий сквозь тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же цвета стало и его лицо.

А вот знай наших les soulieres de feutre, понял, надменный галл?

– Не важно, в каком году, – небрежно отмахнулся Илларионов, – главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения. И, разумеется, цена в сто тысяч долларов для него чрезмерна.

– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годами…

– Я умею читать, – перебил Илларионов и ближе подошел к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.

Да, замысел Фанни рушился на глазах!

Ничего, посмотрим еще, как дело повернется.

Кстати, о деле. Что-то она слишком увлеклась созерцанием бессмертных полотен.

Эмма оглянулась: кроме них троих в этом отделении никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.

Молодой человек в черной водолазке и черных джинсах, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – единственное, что портило почти классическую правильность черт, а может, наоборот, не портило, а добавляло самую малость несовершенства, необходимого, чтобы просто красивое лицо стало неотразимым).

Глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами.

– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – Хьюртебрайз, видимо, обрадовался возможности выйти из неловкой ситуации, в которую сам же себя вовлек, недооценив, ох как недооценив un soulier de feutre Sibérien.

Молодой человек, не удостоив внимания Хьюртебрайза, снова ожег взглядом Илларионова, сунул было руку под свитер, но тотчас отдернул ее и скрылся за углом.

Вместо него появился какой-то господин с поджатыми губами.

– Чем могу служить? – обратился к нему Хьюртебрайз, и в эту минуту Эмма наконец решилась – сдвинулась с места и шагнула к Илларионову.

«Спокойнее, – приказала она себе, – не дергайся так. А то как бы резинка стрингов не лопнула!»

Она сделала еще шаг.

– Господин Илларионов…

Он оглянулся с интересом: она ведь говорила по-русски.

– Речь идет о жизни и смерти, – пробормотала Эмма, едва дыша от волнения. – Умоляю, сделайте вид, что вы мне что-то объясняете или показываете.

Илларионов, не меняя приветливо-безразличного выражения лица, раскрыл каталог.

– Извольте взглянуть, мадам. – Он ткнул ухоженным пальцем в страницу. – Господин Хьюртебрайз, видимо, просто забыл, что картина Андре Буи анонсирована в каталоге, здесь же помещена и репродукция. Оплошность с его стороны непростительная, верно? Не следует недооценивать русских мужиков, они когда-то Париж брали…

Конкретно этого мужика уж точно не следует недооценивать. Умный, сообразительный, приметливый, реакция изумительная, моментально просчитывает ситуацию. Врать этому типу бессмысленно. Ему надо говорить правду, только правду и ничего кроме правды.

Или ее подобия.

– Вам грозит опасность, – пробормотала Эмма, делая вид, что рассматривает каталог. – За вами охотится убийца. У вас есть охрана? Вы вооружены?

– Ни того, ни другого, – доверительно шепнул Илларионов. – А вы уверены, что ни с кем меня не перепутали, как мсье Хьюртебрайз?

«Ты имеешь в виду, не приняла ли я тебя за un soulier de feutre Sibérien? Что ты, конечно, нет! Ты у меня проходишь под кодовым наименованием un soulier de feutre du Nizny Novgorod»!

– Вы Андрей Илларионов? – на всякий случай уточнила Эмма.

– Собственной персоной. – Он даже чуточку прищелкнул каблуками.

Ему все еще весело! Он все еще не верит!

– Не будьте идиотом, – прошипела Эмма. – И не пытайте судьбу, вам нужно уйти отсюда. Хотя бы автомобиль у вас есть?

– Это да. – Кажется, наметилось с его стороны какое-то подобие интереса к ней. – А вы откуда знаете, что меня хотят убить? Вы что, раскаявшаяся террористка?

– Именно так. – Эмма воровато оглянулась. – Но я вам лучше потом все расскажу, ладно? Умоляю вас, уходите!

– А кто меня собирается пришить? – не унимался Илларионов. – Этот небритый мачо с глазами испуганной лани, который сунулся сюда и сбежал? Может, он передумал, и вы меня напрасно пугаете?

Эмма проглотила смешок, в данной ситуации совершенно неуместный. «Небритый мачо с глазами испуганной лани» – да, сильно сказано. Бедный Роман! Похоже, он перестарался, входя в образ.

А впрочем, нет, ни в какой образ он не входил, он ведь и в самом деле верит в злодея Илларионова, бесчестного грабителя и…

– Напрасно пугаю, говорите? – сухо спросила Эмма. – Хотите сыграть в русскую рулетку? Тогда попытайтесь выйти отсюда через главную дверь.

– Он будет ждать меня там? Но почему? Что ему от меня нужно?

– Он думает, что вы убили и ограбили его отца.

– Чушь какая! – Илларионов коротко хохотнул. – Я до противного законопослушен. Разве что налоги в России не плачу, но зато плачу во Франции, а это, знаете, такая обдираловка… Но я никогда никого не убивал и вообще держусь подальше от криминала, что дома, что здесь.

– Напрасно вы так говорите, – почти с наслаждением выпалила Эмма. – А как насчет Людмилы Дементьевой? И еще: 31 января вы ехали в Москву, и один из ваших соседей по купе умер. Полиция подозревает, что не обошлось без вас. В России вас ищут, вы знаете об этом.

– Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы нашей столицы… Не пойму, откуда вам известно о Людмиле? А насчет того мужика… неужели он умер, этот заспавшийся бедолага, очешник которого я нечаянно прихватил? Но о нем-то вы каким образом могли узнать?

Вот оно!

У Эммы на мгновение сгустилась тьма перед глазами. Честно говоря, она так до конца и не была уверена, что они с Романом не гоняются за призраком. И вот теперь Илларионов подтвердил: тайник Валерия Константинова у него!

А может, давным-давно не у него. Может быть, он его выбросил в первую попавшуюся урну. Нет, если понял, что это именно тайник, конечно, не выбросил.

Но сейчас не стоит акцентировать на этом внимание.

– Клянусь, я все вам расскажу, – прошептала она, озираясь и замечая, что Хьюртебрайз снова остался в одиночестве и алчно поглядывает на Илларионова, раздумывая, не всучить ли ему очередного «старого француза» под видом «старого голландца». – Но не здесь. Поверьте, вы должны немедленно уйти!

– Каким же образом? – нахмурился Илларионов, которому, похоже, надоело зубоскалить. – Каким образом я уйду, если, как вы уверяете, этот сумасшедший караулит выход? Что, попросить официантов, чтобы выпустили через служебную дверь? А как я им это объясню? Нет, я не собираюсь разыгрывать из себя идиота! Лучше я просто позвоню в пункт здешней охраны и… – Он выхватил из кармана сверкающий портабль.

– Не надо! – Эмма вцепилась в его руку.

Покосилась на изумленного Хьюртебрайза.

– Не надо! Я не допущу, чтобы с ним что-то случилось. Я хочу спасти вас, но он не должен пострадать. Послушайте меня, ради бога. Возьмите меня под руку и пойдемте вместе к выходу. Я проведу вас до машины. Он не будет стрелять, побоится попасть в меня.

– Почему вы так уверены?

– Потому что я его мать.

Сказать, что Илларионов вытаращил глаза, – значит, ничего не сказать.

– Вы его что, в шестнадцать лет родили?

«Ага, и еще не забудь, что у меня в последнее время нервы на пределе, что я почти не спала сегодня и практически не накрашена! Видел бы ты меня в лучшие минуты – решил бы, что я его родила в начальной школе!»

Эмма в очередной раз проглотила неуместный смешок. Как бы ими не подавиться, однако.

– Оставьте эти глупости, – сердито сказала она. – Берите меня под руку, ну!

– Авек плезир, – пробормотал Илларионов. – И еще какой плезир, вы себе не можете представить!

С этими словами он подхватил ее под локоток и повел к выходу из салона, не удостоив Хьюртебрайза даже прощального взгляда.

Пусть неудачник плачет!

– Какие дивные духи, – пробормотал Илларионов, выпуская ее руку и приобнимая за плечи. Эмма чувствовала его дыхание на своем виске. – Это что? Какая-нибудь новая фишка от Нины Риччи? От бессмертного Сен-Лорана? От Диора? «Шанель»? Что-то ужасно знакомое!

– Нет, это всего лишь «Барбери».

Бог ты мой, о чем они говорят в такую минуту? Конечно, самообладание у Илларионова поразительное. Да и вообще какой мужик, какой противник! Каким он мог бы быть другом! Безумно жаль, что план бедняжки Фанни, придуманный под влиянием дурацких фильмов, не может быть осуществлен.

– «Барбери»? Какое совпадение! – восхитился Илларионов. – Всегда пользовался «Барбери брютом» и только в последнее время под влиянием одной особы сменил марку. А зря! Пожалуй, надо к ним вернуться.

«Барбери брют» так нравится Роману.

Они вышли в устланный коврами длинный проход между стендами. Черная фигура мелькнула сбоку, исчезла в очередной выгородке, снова появилась, снова исчезла…

– Я начинаю вам верить, – пробормотал Илларионов. – И даже, честное слово, уже боюсь этого фанатика. Ах да, пардон, я забыл, что он ваш сын. Кстати, вы уверены, что он не подкидыш, что в роддоме не перепутали ребенка? Между вами нет ничего общего. Честное слово, мы с вами похожи гораздо больше. Может, вы сдадите этого трудного подростка в какой-нибудь приют и усыновите лучше меня, если уж вам непременно нужно испытывать к кому-нибудь материнские чувства?

Эмма споткнулась.

Кажется, Фанни была права, он и в самом деле псих. Везет ей на психов: Константинов, теперь этот. А впрочем, Фанни права и в другом: нынче редкость человек нормальный, все мы психи, каждый в своем роде, но общая статистика от этого не меняется.

С каждым шагом Илларионов обнимал Эмму все крепче. Теперь она шла впереди и при ходьбе касалась бедром чего-то твердого, выпуклого. Ох ты боже мой…

Фанни еще раз права, это натуральный маньяк!

– Так я чувствую себя более защищенным, – невинно пояснил Илларионов, почувствовав, как напряглась Эмма. – Чем ближе я к вам, тем меньше шансов, что ваш сынуля начнет в меня палить.

Они вышли из павильона. Солнце несколько померкло, и жаворонок умолк, но запах сена сделался еще свежее, еще слаще, еще сильнее перехватывало от него горло – куда там всяким «Барбери».

– Чертовски хорошо, – прошептал Илларионов, стиснув плечи Эммы как бы в порыве восторга. – Просто сказка, верно?

Она попыталась вырваться.

– Все, дальше вы пойдете один. Я останусь здесь и задержу его, если он попытается выйти из павильона. Как можно скорее добирайтесь до машины и уезжайте!

Илларионов, такое ощущение, и не собирался ее выпускать и продолжал вести перед собой, теперь уже прямо по зеленой, невероятно зеленой, ухоженной траве ипподрома.

– Мне больно, пустите!

– Ничего страшного, – хладнокровно процедил он. – И лучше не дергайтесь, а то будет еще больнее. Вы поедете со мной. Спокойно! Мой пистолет ближе, чем пукалка вашего сына. – И снова в бедро Эммы уперлось что-то твердое и вы– пуклое.

Так это всего-навсего пистолет?

Она обернулась через плечо.

Черная фигура вырвалась из дверей и теперь бежала по полю, приближаясь к ним.

– Скорей! – крикнула Эмма, и Илларионов, мгновенно сообразив, в чем дело, рванул бегом, перехватил ее за руку и потащил за собой.

Серебристый тихий зверь «Порше». Пискнула сигнализация, дверь открылась, Илларионов втолкнул Эмму в салон, обежал машину, вскочил сам. Она толкнула свою дверцу, но замок оказался заблокирован. И мотор уже работал!

Автомобиль развернулся, помчался вперед. Эмма ловила в заднем стекле скачущую картинку. Черная фигура бежала по полю, вытягивая руку, которая казалась слишком длинной из-за черного предмета, который сжимали пальцы.

Из павильона вывалились секьюрити, помчались по мосткам. Юноша в черном споткнулся, упал, на него навалились, выкручивая руки.

В это время автомобиль повернул на главную дорогу, и прелестный замок с главным офисом ипподрома скрыл от Эммы происходящее.

Она закрыла лицо руками, прижалась к спинке сиденья. Нет, с ним не должно случиться ничего плохого. Он не вооружен, у него была просто палка. Он скажет, что испугался, увидев, как этот господин подталкивает какую-то женщину, решил, что он собирается ее похитить. Его примут за помешанного и отпустят. Не захотят связываться с чокнутым русским. Он же не нелегал какой-нибудь, виза у него в порядке, еще месяц действительна. Надо надеяться, он не забыл взять с собой паспорт, Эмма же сказала ему, чтобы не забыл!

– У него хоть разрешение на ношение оружия есть? – спросил Илларионов.

– Есть, – глухо ответила Эмма, не поднимая лица. – Достал где-то за большую взятку. В разрешении сказано, что он служит в охране богатого русского по фамилии Илларионов.

– Что? – Илларионов так и покатился со смеху. – Этот парень – мой охранник? Лихо придумано! Ну и наглецы же вы с сыном! Полагаю, вы принимали участие в разработке этой затеи? А ведь вы не выглядите циничной, жестокой. Вы кажетесь такой…

– Слабой, неуверенной в себе? – усмехнулась Эмма. – Вы правы, это так.

– Бросьте, слабой я не назвал бы вас даже с закрытыми глазами, – оценивающе глянул на нее Илларионов. – Вы выглядите запутавшейся. Не знающей, куда идти дальше. И очень усталой от всего, во что оказались замешаны.

Эмма резко вскинула голову и уставилась прямо перед собой, ничего не видя от мгновенного шока.

– Ладно, если полиция обратится ко мне, я попробую подтвердить эту чушь, – проговорил Илларионов. – Может, и проглотят. Французские полисье удивительно доверчивы, особенно когда речь идет о загадочной славянской натуре. Неохота им с нами связываться, мы же…

– Подтвердите? Почему? – перебила Эмма.

– Вы сказали, что он пытался мстить мне за отца, – пожал плечами Илларионов. – А я, чтоб вы знали, всегда восхищался Гамлетом. Но при этом никогда не осуждал королеву. Женщина всего лишь приспосабливается к ситуации или приспосабливает ее для своей пользы. Королева выживала как могла, Шекспир слишком сурово наказал бедняжку. Впрочем, он пытался дать ей шанс, ее предупреждали: «Не пей вина, Гертруда!»

Значит, женщина всего лишь приспосабливается к ситуации? Ну-ну.

– Куда мы едем, к вам или ко мне? – спросил Илларионов после недолгого молчания.

– Что?

– А что такого? Нам нужно поговорить. Вы обещали объясниться. Не надейтесь, что я стану выгораживать вашего оболтуса без подробнейшего рассказа о том, как вы меня нашли и как смогли подобраться ко мне так близко.

«Вот этого тебе лучше не знать, твои взгляды на женщин могут этого не выдержать!»

– К вам я не поеду, – глухо сказала Эмма. – Я видела ваш дом, мне там не место.

– Это еще почему? – вскинул брови Илларионов.

– Не того поля ягода. Не впишусь в интерьер. Вот эта ваша рыжая – это да.

– О, так вы и адрес знаете, и Катрин видели! – Илларионов покачал головой. – Далеко забрались. Кстати, Катрин уверена, что волосы у нее золотистые. Хотя, пожалуй, она в самом деле вульгарно-рыжая, как я раньше не замечал? Но зря вы считаете, что не вписались бы в мой интерьер. Впрочем, мое дело предложить. Тогда едем к вам? Какой адрес?

– Рю де Прованс, дом три. Но туда мы тоже не поедем, потому что вы не впишетесь в мой интерьер. О господи!..

Все, сил больше нет. Кураж, который поддерживал ее так долго, внезапно иссяк. Шарик сдулся. На смену напряжению пришла слабость, да такая, что Эмма едва могла дышать. Она устала. Она так устала!..

Она заломила руки.

– Слушайте, да не мучайтесь вы так, – тихо сказал Илларионов. – Позвоните этому вашему придурку, спросите, как он там. Если в самом деле что-то серьезное, я вмешаюсь, пошлю своего адвоката, в конце концов. Ну, хотите?

– У меня нет мобильника, – стыдливо отвела глаза Эмма. – У нас с сыном один на двоих.

– Возьмите мой.

Он протянул что-то сверкающее, серебристое, немыслимое – как раз в стиле его «Порше».

– Я не могу ему позвонить. А вдруг его сейчас допрашивают? Его, конечно, обыскали, отняли портабль. Определится номер, они выйдут на вас. Это покажется подозрительным.

– Неужели? – вскинул брови Илларионов. – Но ведь ваш сын, согласно легенде, мой бодигард? Что подозрительного можно усмотреть в звонке работодателя собственному служивому?

– Вы правы, – пробормотала она, – я позвоню. Нет, лучше вы, я не знаю этой модели. Еще нажму что-нибудь не так, сломаю, потом в жизни не расплачусь. Набирайте: 6-22-01-74-10.

Илларионов притормозил у обочины, набрал номер. Вдруг в салоне раздался перелив звонков.

Проклятье!..

Эмма минуту сидела неподвижно, потом всплеснула руками и сунулась в карман. Выхватила звенящий телефон.

– Боже мой! Я забыла отдать ему мобильник!

– Террористы хреновы, – проворчал Илларионов. – Софьи Перовские! Кибальчичи! Гриневицкие, не побоюсь этого слова! У тех хоть наблюдатели на каждом углу стояли, и когда его императорское величество Александр Николаевич на развод караула ехал, они хоть отмашку друг другу давали, а вы себя даже средствами связи не обеспечили! Да что же я вам такого сделал, что вы на меня охоту устроили – против танка выпустили мальчишку с рогаткой?

Роман, Роман… Его безумные глаза после того, как он узнал, сколь дорого им обошелся этот припадок благородства в той злосчастной маршрутке! Константинов мертв, тайник пропал. Он был одержим желанием найти Илларионова, найти бриллианты. Да что там, это именно он вдохновил Эмму ввязаться во все это. Она предпочла бы спустить дело на тормозах. А потом пошло одно цепляться за другое, она сама увлеклась, и события покатились, как снежный ком, нет, не снежный, как ком мучений, взаимного предательства, измен, ком грязи, и в этой грязи уже не различить света, которым были озарены их отношения раньше. До того момента, как однажды Валерий Констан– тинов…

Эмма всегда уговаривала себя: не думать, не терзаться зря, что сделано, то сделано, что было, то прошло. Но здесь она уже не смогла справиться с собой. Она железная, что ли? Роман уверен, что железная, что все может выдержать, но это не так!

Рыдания сдавили горло так, что она даже дышать не могла, но вот они прорвались мучительными стонами, а из глаз хлынули слезы. Эмма откинулась на спинку сиденья, заломила руки и зашлась в такой истерике, что почти лишилась сознания, перестала отдавать себе отчет, где находится, кто рядом с ней. Она говорила, она что-то рассказывала, пыталась что-то объяснить Илларионову, но по-прежнему на часах стоял этот сторож, этот караульный глубин ее сознания, и напоминал: «Стоп! Об этом – молчи! О главном – молчи! Будь осторожна! Ты одна в этом мире, ты на этой войне одна, ты и артиллерия, и пехота, и авиация, и кавалерия, ты сразу на всех фронтах, и тылов у тебя никаких!»

И от того, что она понимала это, слезы лились еще обильней, и мало, мало утешало то, что эту войну она развязала сама, для собственного удовольствия.

Что посеешь, то и пожнешь.