Глава 1

ЗЕМЛЯНКА НА ОСТРОВЕ

Макаров очнулся. В пространстве, где он себя обнаружил, хозяйничал сумрак. Взгляд в автономном режиме наполз на труп, очертания которого едва угадывались на фоне сырого подзола. Неожиданно на передний план пришла мысль: не себя ли, часом, вот так отстраненно и в ореоле видит Макаров с высоты своей души, примостившейся на насесте перед окончательным улетом? Но соображение это как пришло, так и улетучилось в один миг, потому что себя, поджав подбородок до упора, Макаров увидел на лежанке в целости и сохранности. Значит, живой, обрадовался он, а это уже полдела. И тут же вспомнил свое имя — Владимир. А отчество? Или хотя бы прозвание? Мономах? Красно Солнышко? Вольфович? Игнатьевич? Владимирович? С этим было сложнее ни отчества, ни прозвища так и не вспомнилось.

Но если я живой, то кто же в таком случае там, на полу? Да еще в такой надломленной позе… Как будто собирается лететь…

Умудрившись осмотреться по сторонам — а шею так и ломило даже от легкого шевеления, — Макаров попытался понять, где он и что здесь произошло накануне. Он по возможности напряг память, но ничего конкретного на ум не пришло. Память зависла. Взгляд, словно чужой, впустую скользил по углам и проваливался в вязкую полутьму. Сумрак, куда для совещания поминутно удалялись мысли, неуловимо клубился и обволакивал все, к чему приближалось и чего пыталось коснуться сознание.

Макаров никак не мог подступиться к главному вопросу: кто он?

Возникало ощущение, что сумрак висит не вокруг, а в мозгу. Действительность маячила где-то рядом, но схватить ее за руку не получалось.

Провал следовал за провалом.

Ценой тяжких усилий Макаров снова и снова приходил в себя и старался удержаться в пойманном состоянии как можно дольше. Иногда старания венчались успехом. Случалось, темнота в глазах пропадала совсем, и тогда взгляду удавалось мельком осмотреть два-три близлежащих предмета. Чугунный котел, подвешенный на цепи над кострищем с крупными угольями, огромные песочные часы с окаменевшим песком в нижней части колбы и кривой рогатый подсвечник с выгоревшими дотла свечами.

Макаров пыжился объяснить себе, что это все обозначает и зачем он здесь находится. Отсыревшие клочья ваты — кому они были нужны и почему не сгодились? Склянки из-под кремов и мазей — отчего пустые и где содержимое? Посуда для отваров — что в ней готовилось и кто ее опрокинул? Какие-то перья вокруг, стаканы с красками, черный портфель — откуда это здесь и зачем? Вопросы стыли в жилах и не давали покоя. Однако причинная связь между выявленными предметами лишь ненадолго проступала сквозь путаницу понятий и быстро расторгалась, ничем изнутри не поддерживаемая. Вещи, расставленные и разбросанные вокруг, вели себя несвязно, словно находились в разных временах. Восстановить их первичный смысл и по назначению определить события, подспорьем которых они являлись, с ходу не удавалось. Технические данные предметов шумно ворочались в голове, как в набухшем кровью песке, слипались, словно между ними не было никакой отонки, и вновь отделялись друг от друга. Они, эти слабые, зачаточные, молочные искры и всплески норовили сформулироваться в нечто цельное и логичное, но, помыкавшись, оседали назад — в тягучую массу смятения.

— Ваша светлость! — обращался Макаров к своим мыслям, но запросы оставались без ответа.

Возникали пробелы, когда сознание Макарова не глючило, а будто перемещалось в другую среду. В эти моменты оно не разграничивало тела с окружающим миром, словно организм Макарова находился в землянке вперемешку с обстановкой. Если взгляду удавалось добыть из мрака пучок сухой травы, подвешенный к шесту у потолка в некотором отдалении, или угол желтой не пропускающей дневного света прорезиненной занавески, попавшей сюда явно из комплекта химической защиты, возникало необъяснимое желание пошевелить сторонними предметами. Это странное желание воздействовать на окружающую обстановку было таким же отчетливым, как естественное желание пошевелить своей головой или пальцами. Макарову казалось, что предметы вот-вот послушаются и последуют его указаниям.

Мало-помалу глаза окрепли и стали справляться с темнотой. Они скрадывали ее и понемногу овладевали перспективой. Скоро Макаров уже мог как угодно долго рассматривать нависавший над лицом трухлявый потолок и слой влажной пыли на второй, пустой, лежанке по левую руку. Рядом, также сквозь скатерть осевших частиц торфа, проступало подобие стола с круглыми поленьями ножек, уходящих в землю. На стене напротив все четче проявлялась полка с лабораторной посудой. Справа, по неровному краю оттопырившейся занавески и вплоть до прикрытой двери, изъязвлялась тонкая, почти неуловимая куделька неба. А наверху — единственным светлым пятном во всем окружении — виднелся змеевик дымохода.

Труп находился на расстоянии вытянутой руки и, что странно, совсем не тревожил Макарова. Вкупе с другими тонкостями момента он не вносил в самоощущение Макарова никаких напряжений — сидит себе и сидит на полу, никому не мешает. В извилинах по этому поводу не возникало никаких каверз. Труп как труп. Разве что поза, в которой он замер, несколько вычурна. Благодаря ей труп походит на что-то среднее между сидящим и летящим демонами Врубеля. Словно человек в последние секунды жизни внутренне куда-то стремился, а внешне был совершенно спокоен. Поза прерванного полета — так для себя охарактеризовал ее Макаров.

Он пытался освоить кавардак, лежащий перед ним в тумане сознания и сизой дымке землянки, но в голову приходил исключительно страус с давнего экзамена по логике. Отрывки только что полученных знаний — поза, демоны, завеса — не смыкались воедино. Понятия, образы и усилия воли Макарова ни в какую не шли на обобщение. Они существовали как бы вовне, словно природные запахи или звуки.

Душевный разлад продолжался, пока внутри Макарова не вызрело чувство, напоминающее страх, — своего рода боязнь, что вот-вот все лопнет и разлетится на куски. От этого кружилась голова. Чувство опасности, как снежный ком, вовлекало во вращение все, что можно было вычленить из потока ощущений и обособить.

Подмяв под себя все добытое таким образом, страх переродился в тошноту и судорожно оголился, словно проводка, которую сейчас коротнет. В результате все вылилось в мелкий потрясный озноб, после которого Макаров почувствовал императивные позывы на низ, к мочеиспусканию. Он обрадовался и, не шевелясь, позволил организму отлить из положения лежа. Завершив дело, он отфиксировал значительное субъективное облегчение.

Радости полные штаны.

Отдышавшись как после трудной работы, Макаров снова затих, чтобы набраться сил. Теперь колючее ощущение жизни стало вполне переносимым, хотя и продолжало приходить словно со стороны, как бы от соседнего холода. Озноб кочевал, где хотел, оставляя за собой шлейф искрящейся дрожи, пока сквозной приступ рвоты, заметавшийся в поисках выхода, не дал полного ощущения внутренностей.

Макаров затаил дыхание, прислушиваясь к себе. Он не дышал, пока хватало сил помнить об этом. Потом сорвался, распахнул грудь и поперхнулся избытком захваченного ртом воздуха.

Сознание на секунду помутилось и вновь вернулось в исходное положение. Колыхнулся и поплыл перед глазами кустарный интерьер земляного жилища, колоколом загудело в висках. Народившись, зазияла в наркозе темноты ноющая загрудинная боль, иррадиирующая в затылок. Возникнув в одной точке, эта почти материальная боль обрела разлитой характер и стремительно разрослась до размеров тела, набросав в мозгу Макарова все его контуры.

Приступ боли завершился окончательным и полным ощущением себя. В результате столь безудержной встряски послушными стали руки, которые принялись наперебой ощупывать тело, словно лепить его сызнова из подакцизного материала.

Сгусток тепла и воли, то и дело вплывавший в поле новых ощущений Макарова, мало-помалу оформлялся в некий центр, к которому начинали тяготеть произвольные порывы и случайные действия.

На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.

Под сенью мелкорубленых мыслей Макаров уснул. Во сне он продолжал приходить в себя и проснулся на заре от тишины, которая так и свербела в ушах.

Светало плавно, не спеша. Пробиваясь сквозь мизерные неплотности в кровле землянки, солнце вводило в курс дела шатающееся с непривычки любопытство Макарова.

Макаров интуитивно опасался резкого открытия глаз — в его сознании сидело отчетливое правило светобоязни. Но жажда впитывать пространство шла на поводу у рассвета и не подчинялась Макарову. Сощурившись, он стал водить глазами по линиям некой фигуры, пока окружающие предметы снова не заняли свои места в инграммных банках сознания.

Понимание места и времени постепенно прояснялось, но не улавливалось до конца. Макарову хотелось поскорее куда-нибудь передвинуться, переползти, но где взять для этого силы, было все еще не понятно.

Возвышение из ольховых жердей, на котором покоился Макаров, без всякого пафоса представляло кровать и остро впивалось в спину. С этим ощущением было все понятно — жерди, спина, боль, невозможность пошевелиться. Пошли дальше глазами, пальцами, сознанием, вперед, еще немного, вот так, хорошо.

Исследовав свое тело, Макаров обнаружил, что от долгого лежания на нем вовсю процветают упорные формы опрелости. Потрогав воспалившиеся места руками, он ничего не ощутил — реакция на прикосновение была нулевой. То ли пальцы онемели, то ли кожа атрофировалась. Ущипнул покрепче — та же немота и ноль эмоций.

Тело, как кусок теста, провисало сквозь жерди заодно с одеждой, втекало в изъяны и шероховатости лежанки, повторяя с завидным конформизмом проемы и углубления разъехавшегося настила из тростника. Макарову казалось, что не он лежит на лежанке, а она подвешена к нему и тянет вниз, пытаясь разорвать тело по некой срединной оси, как будто отделить колбасу от жирно промасленного бутерброда.

Поерзав, Макаров смог-таки отъять себя от лежанки и привстать. Одежда, сойдя лохмотьями со спины, предпочла остаться на месте. Удержаться в положении сидя, даже короткое время, оказалось проблематичным. Макарова повело и качнуло из стороны в сторону. Отчетливый риск очутиться на полу рядом с трупом вынуждал подстраховаться.

Макаров осмотрелся вокруг и обнаружил вблизи себя подходящий шест. Дотянувшись до него рукой, он обеспечил себе сносное равновесие и произвел первый полноценный вдох. Грудная клетка подалась вширь, но на место не вернулась — так и осталась растянутой. Пришлось вдохнуть еще раз, поглубже. Крестово-подвздошные сочленения нехотя разошлись и сошлись снова.

«Заработало!» — мелькнула в голове радость, но где-то на задворках сознания доживало опасение, что при попытке встать на ноги вся ходовая рассыплется в прах. Опасение иссякло, когда нервные всплески прорвались по вегетативным каналам, затем прощемились через периферические закоулки и достигли пяток.

Долгая передышка ушла на то, чтобы осмелиться пошевелить ногами. Словно на покосе, напряжение медленно нарастало во всех мышцах, но сократиться самостоятельно не смела ни одна. Ноги никуда не пошли, но влекущий рисунок ходьбы и анимационный ее характер висели перед глазами, не исчезая.

Уставшая рука дрогнула, и шест заструился из судорожной хватки. Пальцы разжались. Ничего не оставалось, как рухнуть на пол. Хорошо, что мимо трупа. Всплеск боли прошиб тело навылет, не оставив следа. Остатков свободного сознания едва хватило, чтобы оформить боль в живительный шок.

Макаров поздоровался с трупом и потерял сознание.

Из очередного провала памяти он буквально выполз, опираясь на неуловимые островки действительности. Вернувшись в чувства, обнаружил себя на четвереньках. Обогнув труп, Макаров взял курс на дверь. В его задачу входило только придавать себе направление — устремившиеся к выходу ноги и руки скребли землю сами, без всяких понуканий. Не вмешиваясь в инстинктивные действия организма, Макаров дал себе добраться до двери, то и дело замыкаясь на мысли, что его вмешательство в процесс может лишь остановить движение вперед, а никак не помочь.

Воздух врывался в легкие так стремительно, что захватывал паутину, которой была увешана землянка. Паутина липла к губам, образуя непродуваемое гнездо. Макарову с трудом удалось избавиться от этого кляпа, нарастающего при дыхании.

«Но зачем я дышу, если это так горячо и больно? — проносилось в мозгу Макарова, где постепенно вырисовывалась вся тяжесть клинической картины, которую он постепенно осознавал и средоточием которой являлся. — Не может этого быть? Неужели все кончено? Или все только начинается? Но не слишком ли много, в таком случае, я исторгаю философии, если сейчас требуется просто выжить, дотянуться до огня, до воды?»

Притягательность дневного света не иссякала. От него было не оторваться. Свет безудержно маячил в прорехах. От предвкушения увидеть его ломило в глазах. Организм превратился в мотылька, которого, несмотря на боль и опасность ослепнуть, тянуло вперед.

Макаров подался на зов света и замер, словно в ожидании вспышки молнии.

Дверь землянки, скрипнув, легко подалась и распахнулась настежь. Поток света, ринувшись навстречу, вверг Макарова в ступор. Он ощутил плотную структуру обступившей его энергии.

Второпях заполнив землянку, свет замер, словно удивленный малостью жилища. Освоившись, он быстро зажил своей рассеянной жизнью. К нему оставалось только привыкнуть.

Счастью Макарова не было предела — он видел лучи, купался в них и одновременно боялся ожога, отчего глаза оставались в полузакрытом положении. Он напрягся и отважился открыть их до упора — никакой рези не последовало.

Радовало то, что свет не надо было возделывать. Он сам присутствовал всюду, проникал куда хотел, отражался и вел себя настолько ненавязчиво, что позволил уснуть уставшему от путешествия Макарову. Путешествие состояло из подъема по дощатой лестнице, ведущей из землянки. Ступеньки были пологими, но Макаров едва ускрёбся по ним, а когда вылез наружу, сразу уснул.

Проснулся он оттого, что его кто-то лизал. Приоткрыв глаза, Макаров увидел на фоне неба пляску корней и пульсацию стволов обеих легочных артерий — именно так выглядели голые кроны двух огромных ольховых деревьев.

Вокруг не было ни души, но чье-то стороннее тепло продолжало волнами ложиться на щеки. Оглянувшись, Макаров опять никого не обнаружил. Да и не мог обнаружить, потому что Бек, широко расставив лапы, стоял прямо над ним. Легкое поскуливание продолжало наводить Макарова на мысль, что рядом кто-то есть.

Макаров медленно развернулся на спину и увидел над собою чудовище. Весь в немыслимых ранах и в слежавшейся шерсти над ним стоял его пес, его собака, его Бек. Страшный, дикий и одновременно свой, родной, словно чем-то обиженный Бек. Собака долго принюхивалась к Макарову. Такого запаха — запаха белка — хозяин никогда не издавал. Странно. Озадаченный Бек пытался повалять Макарова лапой по земле, как бревно, чтобы осмотреть со всех сторон. У Бека это здорово получалось — Макаров кряхтел от боли, но не сопротивлялся. Пусть делает что хочет, думал он, все равно самому этого не одолеть.

Обследовав Макарова, Бек поднял ногу и поцвыркал на него, как на свежий объект, попавший на помеченную им территорию.

«Принял, признал!» — мелькнула в голове Макарова очередная животная радость.

Чтобы не возвышаться над хозяином и не давить авторитетом, понимающий Бек прилег рядом и перестал скулить. Это дало Макарову возможность сосредоточиться, и он заметил вокруг землянки множество изглоданных костей, как выбеленных непогодой, так и совсем свежих. «Неплохо поработано», отметил он про себя. Под деревом неподалеку чернел дымящийся бугор только что заваленного зверя. «Если так пойдет дальше — не пропадем», — сообразил он с голодухи. Напротив выхода из землянки зияло жерло норы, устланное шерстью. Бек походил туда-сюда и вполз в нору задом, словно продемонстрировал хозяину, что к чему и как это вообще делается. Он долго лежал, высунув иссеченную шрамами морду, осторожно уложенную на передние лапы все в мозолистых волдырях, и глядел прямо на хозяина. Глаза собаки были глубоки и сухи. В своих глазах Макаров тоже ощущал полное исчезновение слезы. Ни заплакать, ни чихнуть — от сухости во рту и везде по телу проскакивал легкий треск.

Через некоторое время Бек выполз из норы и принялся терзать добычу, которая сильно смахивала на годовалого кабана. Он отрывал порядочные куски и заглатывал их, задрав пасть высоко к небу. Каждую порцию он, как настоящий гурман, занюхивал можжевеловой веточкой. Пропустит порцию, подойдет к кусту — понюхает, а то и пожует, и снова — к туше. Иногда Бек бегло посматривал на хозяина, как бы приглашая к столу. Макаров не сразу понял, о чем идет речь. Понятие аппетита у него только начинало формироваться.

Март входил во вкус сезонных переустройств. Татуаж первых проталин хорошо закреплялся на белых перегонах снега. Облака без напряга влачили на северо-запад свои уставшие тени. Медленная их эволюция на земле изматывала жаждущие перемен глаза. Сойдя с пригорка, толпой голосовал березовый молодняк. Макаров подполз поближе. Из надломленного сука капал сок. Макаров подлег под капельницу и набрал полный рот сладковатой влаги. Глотнуть не получилось — Макаров едва не подавился. Но влага нашла себе дорогу. Сладость медленно просачивалась вовнутрь сама. Напившись, Макаров подставил под капли лицо и насытил сухую кожу. Она стала липкой и чувствительной.

Под ногами хлопотали об оттепели кусты ежевики с редкими уцелевшими ягодами. Прошлой осенью их прихватил ранний мороз, и потому они удержались на ветках. Макаров подполз к кусту и прямо ртом захватил несколько ягод. Процедура понравилась ему. Он начал пастись, ползая по колючкам, которые приятно входили в кожу. Макаров весь исцарапался, но боли не почувствовал. Кожа, почти такого же темно-лилового цвета, как и ежевика, совсем не кровоточила. «Странно, — подумал Макаров, — а где кровь?»

Спустя некоторое время Макарову повезло собрать целую горсть ледяных ягод. Оскомина от них была приятнее безутешного нытья в желудке, которое недавно еще ощущалось достаточно тупо, но, возникнув, стало просто неуемным.

Еще большее удовольствие Макаров получил от мерзлых стеблей глухой крапивы, потемневших за зиму и хрупких. Отслоив остатки одежды, Макаров похлестал себя сухим крапивным веником и пришел в возбуждение. Он не заметил, как его кожа рвется в напрягающихся местах, а мышцы попросту расслаиваются. Похолив себя, насколько удалось, Макаров увидел, что ни сквозь ссадины, ни сквозь царапины и рваные раны по-прежнему не проступило ни кровинки. Бескровные ушибы пугали своей глубокой синевой. Расцарапав кожу глубже, Макаров не нашел крови и там, внутри себя. Приложив кожу на место, Макаров отложил разборки с собой на потом.

Бек, завершив трапезу, до самого вечера сопровождал ползающего по поляне Макарова и недоуменно наблюдал за его действиями. Странен был нынче его хозяин, очень странен, да еще и неловок. Сколько пес помнил, такого с хозяином не бывало. Все эти его выходы к сетке были до боли смешными. Его можно порвать на одних подачах. И размазать по задней линии, мыслил он заимствованными у хозяина формулировками.

От ночи уклониться не удалось, темень застала компанию вдали от земляного жилища. Тратить силы на возвращение было ни к чему, и Макаров устроился на ночлег под первой попавшейся елью. Бек прилег рядом, полагая по прошлому опыту и надеясь, что пригодится хозяину своим теплом. Откуда собака могла знать, что теперь температуры для хозяина не существует. По крайней мере, он давненько не чувствовал ее перепадов.

Однако под утро Макаров отчетливо понял, что замерзает. Это было новостью. Преодолев барьер из Бека, Макаров пополз в землянку, чтобы поискать в потемках, чем укрыться.

Бек проследовал за ним.

Согреться под одними только слежавшимися за зиму одеялами не удалось. Одеяла сработали в комбинации с теплом собаки, снова улегшейся рядом с хозяином. Согревшись, Макаров уснул, и удобство сна в тепле стало последней за истекший день приятной новостью.

Под утро вокруг царапин на теле Макарова возник зуд, да такой острый, что захотелось расчесать тревожные места до костей. И Макаров наверняка сделал бы это, не почувствуй он, что царапины заполнились сукровицей, а самодельная рана, которую он углубил для опыта, кровоточит обильнее других.

Появление крови принесло успокоение. Макаров дал полизать раны Беку, который почти настаивал на этом, потом отстранил его от себя и прикрыл течи пропитанными маслом тряпками.

К вечеру текущего дня началось набухание шейных вен с выраженным яремным рефлексом. Кровь страшно зашумела в висках. Макаров прикладывал к ним ладони и слушал свой кроветок, как пение птиц.

Залечившись, Макаров присел на край лежанки и осмотрелся. Темнота отступала, но упиралась. Тогда Макаров отыскал спички и зажег свечу и спиртовку.

При свете пламени он устроил жилищу неспешную ревизию.

В землянке нашлось достаточно продуктов, узел с одеждой и масса других необходимых вещей. Макаров длительное время утешался тем, что бытовых затруднений на первых порах ему испытывать не придется.

Макаров навел в жилище порядок, разложил в нужной последовательности необходимые предметы — зубную щетку, мыло, полотенце, бритву. Насчет опасной бритвы он так ничего и не понял — несколько раз прикладывал ее то к шее, то к щекам, то к глазам, но в итоге снова отправил на полку.

Постепенно Макаров прижился и организовал себе и Беку некое подобие комфорта. Позарившись на уют, собака оставила свою нору и перешла жить в землянку, поскольку в норе в результате таяния снега поднялся уровень грунтовых вод.

Макаров по старой памяти служаки завел своеобразный распорядок дня утром прогулка и легкий завтрак ягодами, потом уборка территории и пикник на обочине, затем сон, легкие упражнения, водные процедуры и снова сон.

Жизнь пошла своим чередом. Макаров никуда не рвался. То, что происходило с ним, вполне устраивало его.

Опасение вызвали зачастившие дожди со слякотью. Землянка прохудилась. Пришлось напрячься, набрать лапника и в несколько приемов заделать протекающую крышу. Но лужи на полу оставались такими же глубокими. Труп в них плавал свободным стилем. Тогда Макаров устроил вокруг ночлежки отмостку из кусков дерна, чтобы вода с крыши оттекала подальше. Добившись в жилище суши, Макаров успокоился.

Дожди быстро съели последний снег в теневых структурах леса.

Наступила настоящая весна. Она подействовала на Макарова возбудительно — его потянуло к работе, он не мог сидеть сложа руки. Но сделано и переделано было уже все вокруг — бесхозным оставался только труп. Макаров и Бек не решили, как поступить с ним, да и надо ли вообще что-то делать. Закопать — и в голову не приходило, а оттащить подальше от землянки — на это не хватило бы сноровки. Поэтому пока что жили вместе. По холоду соседство с трупом можно было перетерпеть, но с ростом температуры в природе трупный запах стал одолевать. Макаров переносил запах легко, а Бек просто одуревал. Он то и дело лаял на труп, покушаясь разорвать его на части. Макаров успокаивал собаку, давая понять, что здесь все свои. Но скоро запах перестал выносить и Макаров.

Настала пора покинуть жилище.

Собирать вещи долго не пришлось — все необходимое влезло в две ноши одна для Макарова, другая — для собаки.

Макаров прикрыл труп одеялами, припер жердью дверь в землянку, чтобы туда не проник какой-нибудь зверь, и, отойдя на несколько метров, стал прощаться со стойбищем. Бек повторил все прощальные движения хозяина и добавил своих — пару раз, как иноходец, скребанул всеми четырьмя лапами от себя.

Они прошли мимо лодки, не обратив на нее внимания, и форсировали вброд ледяное болото — землянка находилась на острове среди топей. Ходоки не утонули только потому, что под водой на глубине полуметра лежало все еще не растаявшее ледяное плато.

Макаров держал над головой узел с одеждой, а Бек тащил в зубах огромную корзину с остатками консервов. Компания смотрелась по-походному и вполне буднично.

Выбравшись на сушу, Макаров переоделся и зачем-то вытер насухо шкуру Бека. Недоуменный Бек молча снес странную процедуру. Но раз хозяину нравится, почему бы и нет. Ему видней. Да и приятное это дело — когда тебя обхаживают и трут.

Лес узнавался медленно. Макаров не торопился миновать его сквозняком с намерением куда-то выйти. Ему некуда было стремиться. Они с Беком долго нарезали бессмысленные круги по перелескам, по нескольку раз попадая на одно и то же место.

Вдруг Бек насторожился, но лаять не стал. Всем своим поведением он показывал, что неподалеку кто-то есть. Макаров прошел вперед и заглянул за кусты. Там, меж дерев, один, вне всякого контекста, шагал человек. Сделав несколько шагов вперед, Макаров едва не столкнулся с ним. Испуг и паника овладели Макаровым. Ему стало необъяснимо страшно, и он едва не бросился наутек. Благо, споткнулся о Бека и, упав, затих. Бек уселся охранять приникшего к земле хозяина.

Ну разве так охотятся? — иронически наклонила голову набок псина.

Несмотря на буйный шорох неподалеку, гуляющий по лесу человек ничего не услышал. Он был в наушниках — собирал сморчки в песке под опавшими листьями и слушал музыку. Человек переворачивал листву стеком и в такт мелодии бормотал себе под нос: «А поганок не бывает вовсе, их надо просто хорошенько отварить!»

Если бы Макаров разбирался в грибах, он бы не так испугался. Впрочем, дело не в поганках — встреча с грибным человеком помогла Макарову определиться до упора в первом лице, осознать себя бесповоротно. «Если он это он, — напряженно думал Макаров, — то кто же тогда я?»

После встречи с человеком Макаров стал улавливать смутные и отдаленные проблески своего «альтер эго». Если он — это он, значит я, — это я! Владимир, Владимир, Владимир Сергеевич! Владимир Сергеевич! — вспомнил он свое отчество.

От счастья полного обретения себя захотелось что-нибудь выкрикнуть. Макаров поднатужился и заорал на весь лес: «Аваре! Вакей-сейдзяку!»

«Сам-то понял, что сказал?» — тявкнул Бек и посмотрел на своего хозяина, сильно сморщив лоб.

Макаров сообразил, что не до конца переворошил память, раз речевой аппарат помимо воли выбрасывает наружу словечки, парадигмы которых закручены словно двойные спирали ДНК.

Не будем мучить читателя и сразу переведем сказанное Макаровым. Первое слово обозначало молчаливое «ах!» в минуту созерцания, а второе словосочетание подразумевало гармонию, почтительность и чистоту.

Откуда весь этот бред? — пытался разобраться в себе Макаров. Ему показалось, что он прокричал слова на весь лес, но на самом деле, кроме едва заметного шевеления губами, он ничего не произвел и, кроме еле слышного шепота, ничего не родил. Все это сложное восклицание уловил один Бек. Он с пониманием отнесся к ситуации — тоже пару раз с воодушевлением взвизгнул, после чего долго отхаркивался, будто в пасть залетела огромная муха.

Время не тяготило Макарова. Он ничего не ждал и ничего не пытался забыть или вспомнить. Раны затягивались и покрывались розовой корочкой с последующей заменой рубцовой тканью. Мышцы становились эластичными.

Состояние, в котором он пребывал, другой назвал бы покоем. Макаров сожалел, что этого было не передать ни словами, ни по наследству. Ему хотелось хоть с кем-то поделиться своей радостью. Он искал взглядом кого-то рядом, не находил и снова забывал о своем желании.

В следующий раз вместо этого он по странной инерции и с заданной периодичностью открывал банку консервов, принюхивался к продукту и отдавал Беку. Не шел в Макарова этот тушеный материал. Питался он по-прежнему перемерзшими плодами диких яблонь и груш — благо подножного корма имелось достаточно, да еще Бек то зайца притащит, то куропатку возьмет. Слегка припущенная на костре свежанина нравилась Макарову. Полная непроходимость желудка сменилось частичной. Макаров старался не объедаться и применял частое дробное питание. Поначалу его одолевали упорные поносы, но потом перистальтика стабилизировалась, и процесс пищеварения наладился. Макаров чувствовал, как его кишки, словно вывернутые наизнанку змеи, ползают в животе, шурша и отталкиваясь кожей от содержимого. Бродильная флора так и бурлила, так и кишела по всему пищевому тракту, вызывая круглосуточную нервную отрыжку, которая была настолько неприличной, что ее открыто осуждал даже Бек.

В замешательство Макарова привела луна. Ночь в лесу была неподдельной, и полнота Селены длилась до рассвета. С его наступлением блеклый лик, растворяясь под высью, невыносимо затревожил Макарова и потребовал дальнейшего участия в жизни. От лунного действа было не оторваться. Луна зазывала Макарова в неведомую доселе систему координат.

Макаров мыслил так: «Если в природе заложено отпущение, которое проходит на каждом новом круге, то какая печать лежит на человеке? Почему он такой одноразовый? За что лишен своих фаз и серповидностей? Сумбур и путаница, просто обидно». Ход мыслей понравился Макарову, и он запомнил его.

Не дожидаясь, пока Бек закончит трапезу, Макаров направился в сторону негустого перелеска, за которым маячили огни города. Мотивы столь странного порыва были неуловимы, да Макаров особенно и не пытался пометить их в своем обновленном сознании. Просто захотелось посмотреть, что там и как.

Бек, роняя густую слюну, заглядывал в глаза Макарову на всем протяжении путешествия. Он словно уговаривая хозяина не возвращаться в город. «Ну разве нам плохо с тобой здесь, в лесу? — как бы спрашивал он. — Никаких проблем. А там сейчас все снова начнется!»

Но Макаров твердо стоял на своем — в город, только в город! Оберегая хозяина от ненужных встреч, пес успевал забегать далеко вперед и вновь возвращаться.

На трамвайной остановке, безлюдной в столь ранний час, внимание Макарова привлек стенд: «Их разыскивает милиция». С одной из фотографий на него смотрел веселый разбитной мужик. «Ушел из дома и не вернулся, — гласил официальный текст. — Одет в военный плащ, на ногах солдатские ботильоны. Кому известно местонахождение, просим сообщить по телефону 36-35-28».

Макарова охватило беспокойство. Что-то знакомое было в этом тексте и в этой фотографии. Где-то он с этим уже сталкивался.

Словно перепуганный, Макаров не стал углубляться дальше в город — на улицах становились людно, а как обходиться с людьми, Макаров все еще не придумал.

Он сконфуженно вернулся в лес. Бек одобрил этот его поступок, как бы говоря: «Ну, что, выкусил? Я же говорил — в городе нам с тобой делать нечего».

Сутки проколесил Макаров по пригородным посадкам и поймал себя на мысли, что его, как на место преступления, снова тянет к стенду. Пометавшись, он опять отправился в город. Теперь уже ночью, чтобы не нарваться на людей.

В этот раз, немало поволновавшись, он вскрыл стенд, вынул из него объявления и фотографии и, переполненный радостью, вернулся в лес.

Впечатлений от удачного набега хватило надолго. Теперь Макаров жил только ими одними. Он разжигал на ночь два костра — первый перед сном сдвигал в сторону и на прогретой земле устраивал лежбище, а в другой клал невероятной толщины бревна, чтобы тепла и света хватало до утра.

Сидя у огня, Макаров подолгу перетасовывал трофейные фотографии и без конца, как карты, сдавал их на двоих. Ему чаще других выпадало все то же фото разбитного мужика в плащ-палатке. Вскоре эта фотография вытеснила из обихода все другие. Макаров присмотрелся повнимательнее на бликующий глянец и узнал себя. Губернатор Владимир Сергеевич Макаров. Предположения подтвердились. Кризис тревоги пришелся на ту же лунную фазу — месяц шел на ущерб. Память заработала как в конце квартала. Макаров просматривал другие фотографии еще и еще раз, теперь уже целенаправленно, пока в ворохе не отыскал ту, вторую, на которой значился почти идентичный текст: «Ушел из дома и не вернулся». «Бурят! — мелькнуло в голове Макарова. — Точно, Бурят. Нет никаких сомнений! Одет в ношеные джинсы и свитер ручной вязки. При пропавшем мог находиться портфель из черного кожзаменителя. Конечно, он. Кто еще мог пропасть в джинсах и с портфелем?»

Макаров вскочил и заходил вокруг костра. Бек путался под ногами, как в цирке, пролезая меж ног при каждом очередном шаге. Макаров велел ему улечься и не мешать думать.

Владимир Сергеевич сгреб фотографии и спешно засобирался прочь от этого места. Засобирался домой. Он восстановил в своей памяти все события новейшего времени. Теперь он четко знал, чей труп остался в землянке и что там произошло накануне пробуждения.

 

Глава 2

БУРЯТ

А произошло в землянке вот что… Но сначала — пару строф предыстории, чтобы не напрягать читателя образами не в стык.

Так вот, после победы на выборах губернатор Макаров сбросил в траст свою часть дела — а дольчатая структура бизнеса позволяла произвести это без осложнений — партнеру Прорехову, пожелавшему остаться на хозяйстве. Сбросил и по горячке увлекся обновлением отношений с Федерацией подведомственной территории. При попустительстве переходного периода, когда нормальных законов не было и в помине, губернатор Макаров попытался вовлечь федеральный центр в безумный эксперимент и подтянуть на небывалую новацию — перевести на выплату приведенного фиксированного налога. В результате передела сухой остаток средств после расчета с казной направлялся бы на развитие области. У региона возникал стимул зарабатывать. С предпоследней строки в рейтинге территорий область, по расчетам губернатора Макарова, поднялась бы на девятую и перешла из разряда дотационных в прибыльные.

Однако наладить таким образом дела государственные не удалось эксперимент зарубили на корню. До Макарова дошло, что участвовать всерьез в совершенствовании страны можно, если только ты — президент. У губернатора никаких шансов проявить себя нет. Потому что страна наша не делится на куски — она цельная, единая. И останется таковой, на какие бы округа ее ни разбивали. Макаров понял это на излете второго срока. и занялся исключительно собой. На ловца ему и встретился человек, развернувший вспять всю его жизнь.

Большого ущерба текущей работе занятие оккультикой не приносило. В Макарове легко уживались несводимые занятия — ненадрывная государственная служба и ересь. Эти почти перпендикулярные составляющие придавали характеру и всему поведению Владимира Сергеевича некую двойственность. Однако дисбаланс казенного и дум можно было рассматривать не иначе, как конфликт хорошего с отличным.

Давняя победа на губернаторских выборах дала не только Владимиру Сергеевичу Макарову, но и всей его команде возможность покончить с рутиной и зажить творчески, к чему всегда имелась потенция. Перескочив на более высокую энергетическую орбиту, крышуемый властью полиграфическо-издательский бизнес больше не требовал повседневного присутствия собственников и мог развиваться под присмотром тип-топ-менеджеров, что и привело к высвечиванию протекающих латентно хобби и увлечений.

Артамонову быстрее других наскучивала завершенка — содеянное им и описанное переставало его интересовать почти сразу. Помыкавшись с полгода по занятой местности, он охладел к ней. По примеру Макарова он тоже выдал Прорехову доверенность на управление долей и, покинув город, занялся на стороне продюсированием разного рода культурных проектов.

Дебора несколько опередила его — поступила на Высшие курсы режиссеров и сценаристов.

Прорехов продолжал директорствовать. Хотя мог и не делать этого — в хозяйстве и так все шло как по маслу. Но менять аспекты своей жизни было не в его манере. Он продолжал управлять делом и продолжал пить. С Ренгачом, с Нидвораем, с Толкачевым, с Потаком, с Давликаном и без них.

Со временем губернатору Макарову стало неудобно встречаться с Прореховым. Особенно в моменты, когда он под хмельком рассказывал ему один и тот же заплесневелый анекдот по три раза на дню.

— Здесь уже печатали, — говорил в таких случаях Владимир Сергеевич и наблюдал, как Прорехов уходил от преследования.

Несмотря на дружбу, губернатор Макаров стал ограничиваться терапевтическими дозами присутствия в своей жизни университетского товарища и партнера по бизнесу Прорехова.

Незаметно для себя Владимир Сергеевич ушел в означенную оккультику, поскольку уйти в семью тоже не получалось. Его гражданская жена — Макаров называл ее гражданской войной — Шарлотта Марковна имела широчайшее поле для внесемейного применения, и попасть носом в ее широкую грудь не было никакой возможности. Дочь Шарлотты Марковны по имени Жабель занималась бальными танцами. Негритенок Дастин — приемный сын Владимира Сергеевича — хотя и тянулся к своему опекуну, но постепенно тоже обрел достаточную степень самостоятельности и не нуждался в постоянном внимании. Так что никакой задушевности в родных стенах губернатору Владимиру Сергеевичу Макарову было уже не сыскать. Разве что с домработницей тетей Паней можно было посудачить по душам, но ее рассказы глубже Октябрьской революции в историю не проникали.

С будущим губернатору Макарову все было ясно — делать ему там было особенно нечего. А вот прошлое… прошлое начинало занимать Владимира Сергеевича все больше и больше.

Какое-то время у Макарова продолжала отнимать работа, но не таким уж буквоедом на букву «мэ» был Владимир Сергеевич, чтобы отдаваться ей всецело. Вот и увлекся потусторонними идеями, не покидая рабочего места.

А началось его увлечение нетутошним совершенно случайно. Однажды, находясь в безудержном душевном порыве, Владимир Сергеевич просматривал статистические данные по региону и напоролся на изумительную строчку в отчете, которая холодно констатировала, что наряду с такой-то цифрой белорусов и совершенно невероятным количеством карелов, помимо тающей когорты украинцев и нахлынувших в регион беженцев с Кавказа в области официально проживает всего только один Бурят. Не то чтобы там сотня или вовсе ни одного, а именно один. Это вызвало у губернатора Макарова бурю восторга.

Владимир Сергеевич кликнул по селектору начальника управления статистики Ивана Петровича Спасибенко и спросил:

— Как вы можете объяснить вот это, Иван Петрович?

— Что именно? — не понял вопроса подчиненный.

— Вот это, — ткнул губернатор Макаров в строку отчета.

— Объяснить что? — не врубался служащий.

— Как вы думаете, кто такой этот Бурят? — домогался губернатор Макаров.

— Не могу знать, — отвечал и топтался на месте начальник управления статистики. — Данные к нам просто стекаются, они не персонифицированы.

— То есть, нельзя узнать ни адреса, ни имени? — терзал столоначальника Владимир Сергеевич.

— Да, все безличностно, — развел руками Иван Петрович, досадуя, что ничем не может помочь шефу.

— А мне во как хочется познакомиться! — завелся губернатор Макаров и даже провел себя рукой по горлу. — Вы не могли бы, Иван Петрович, сделать доброе дело?

— Какое? — вопросил начальник отдела статистики.

— Попробуйте, пожалуйста, персонифицировать вот эту одну-единственную позицию для меня лично, — попросил губернатор Макаров. — И заодно подтвердите на практике корректность своего статистического отчета.

— Попробовать, конечно, можно, — сказал Иван Петрович и потянул руку к затылку. — Но, говорю вам, нелегкое мы дело затеваем.

— Понимаю, но вы все же во что бы то ни стало отыщите этого Бурята, воодушевился Макарон, — а как только найдется, немедленно доставьте его ко мне в кабинет днем или ночью!

Ничего не поделаешь, приказ губернатора, хотя и выходящий за пределы только что принятого Законодательным собранием нового Устава области, надо было выполнять или искать другое место работы. Но Иван Петрович не первый, а, кажется, двадцатый год сидел в своем кресле и знал, куда грести.

Заручившись письменным документом, Иван Петрович поднял по тревоге все специальные подразделения УВД и построил «в ружье» уголовный розыск. В район предположительного местонахождения Бурята выехало несколько групп наружного наблюдения Федеральной службы безопасности, которую обслуживало два моторизованных взвода правительственной связи и информации.

Тяжело пришлось поисковикам.

В ходе операции было нечаянно вскрыто около десятка убийств годовалой и большей давности, найдено море трупов разной степени расчлененности и разложенности, выявилась тьма нарушений в других сферах гражданского состояния общества. Во время зачистки под руку попались несколько человек, находящихся длительное время в федеральном розыске. В короткое время были прочесаны все места компактного проживания азиатов. Хватали каждого, кто хоть как-то мог походить на Бурята. Поиски вскрыли положение в регионе национальных и других меньшинств. Была сметена с лица земли целая колония цыган, торгующих дрянью. Одну упертую цыганку опера чуть не загадали насмерть. Благо та успела признаться. Далее сыщики напоролись на десяток точек по подпольному производству водки. Зачистка велась по всем направлениям. Неожиданно для самих поисковиков были найдены несколько угнанных автомобилей, а в финале вскрыли бригаду, которая готовила к отправке за границу килограмм редкого металла европия. В результате поиска в СИЗО оказались десятки неорганизованных хулиганов, многоженцев и проституток. Не вынесли предстоящего шороха и явились с повинной толпы вооруженного народа и столько же непрописанных и незарегистрированных граждан. На всякий случай, от греха подальше.

Но найти Бурята оказалось не так-то просто.

Ситуация дошла до смешного — службы стали забывать о первопричине поиска. Но губернатор Макаров помнил и пытался понять, почему.

— А что, если насчет Бурята — это ошибка в отчете? — то и дело спрашивал он Ивана Петровича. — Может, нет никакого Бурята?

— Есть. Как же нет? Надо искать, — отвечал задумчиво Иван Петрович.

— Получается, если мы кинемся шарить по другим позициям отчета, может выясниться, что весь отчет — липа?! — наводил на крамольную мысль губернатор Макаров.

— Ну, что вы?! — возражал Иван Петрович. — Я два десятка лет на посту. Отчет я готовил лично сам.

Тогда Ивану Петровичу Спасибенко пришлось пойти на крайние меры — он по совету губернатора распорядился поместить объявление насчет Бурята в «Лишенце».

Бурят тут же объявился и позвонил по указанному в газете телефону. Но узнав, что касающийся его вопрос не стоит его выеденного оспинами лица, насторожился. В розыске себя он заподозрил неладное и сказал Ивану Петровичу, что в гробу видал ходить незнамо куда и незнамо зачем, тем более, без повестки и без санкции прокурора. И без того в кочегарке дел по горло.

Но Иван Петрович имел обыкновение доделывать задуманное до конца, и, раз уж решил губернатор познакомиться с единственным в области Бурятом, деваться всем троим было некуда.

— А нельзя ли этого Бурята немножко арестовать, как любил говаривать товарищ Сталин, а? Для блезира, — испросил Иван Петрович соответствующего разрешения. — Раз человек просит. Как вы думаете, Владимир Сергеевич?

— Почему бы и нет? — пожал плечами в трубку губернатор Макаров. — Ради высокого смысла все можно.

Ничего не поделаешь, пришлось пойти на превышение служебных полномочий и просить прокуратуру выписать черновик ордера.

Бурята привели к губернатору Макарову под белые руки. Но прежде, чем привести, уточнили, тот ли это самый человек, который значится в отчете, прописан ли он и не является ли незаконным мигрантом. Все сошлось — это был тот самый единственный в области статистический Бурят.

В момент первой же встречи губернатор Макаров попытался объективировать гостя. Он внимательно осмотрел его и решил навязать беседу о межрегиональной миграционной политике. Но Бурят на поводу не пошел. Его сознание согласно верованию принадлежало исключительно ему, и мнение его ни от чьих других мнений не зависело. Этот хорошо сложенный человек средних лет с правильно посаженной головой и медным азиатским ликом, смахивавшим на таз для готовки вишневого варенья, работал истопником в котельной первой городской больницы, которую временно считал своим буддистским храмом.

Тогда губернатор Макаров зашел с другого фланга.

— Вы уж нас извините, пожалуйста, — сказал он Буряту, — работа такая. Мы должны дойти до нужды каждого конкретного человека.

— Но у меня нет никакой нужды, — не шел на контакт Бурят.

— А почему же тогда вы работаете истопником в кочегарке? — пытался зацепить его за живое Владимир Сергеевич.

— Верхнее образование обязывает, — ляпнул Бурят первое, что пришло в голову.

— Насколько понятно из вашего личного дела, — продолжал губернатор Макаров, перекладывая с места на место на столе толстый скоросшиватель с нанесенным на корочку номером, — высшее образование у вас незаконченное.

— Я же сказал, не высшее, а верхнее, — пояснил Бурят, ткнув пальцем в небо.

— Верхнее? — изумился Владимир Сергеевич. — Как прикажете понимать?

— Очень просто прикажу понимать, — спокойно ответил Бурят, наконец-то поняв, что губернатор Макаров вынашивает по отношению к нему добрые планы. Но, тем не менее, раскрываться не спешил.

— И как же? — повторил вопрос губернатор, чтобы сдвинуть с места затишье в беседе.

— Потому что в кочегаре есть что-то шаманье, — помедлив, ответил Бурят. — Мой отец был шаманом. И я — туда же. Вы же знаете, вся совковая интеллигенция прошла через дворников и кочегаров. Берешь движок — и на крышу снег скрести. Или — в котельную. Возьмите того же Цоя — наш человек. Не зря он половину своей недолгой жизни отработал на подтопке. А знаете, почему?

— Нет, не знаю, — открыл рот губернатор Макаров, радуясь, что завязывается интересный разговор.

— А вот почему, — незаметно для себя окрылился Бурят, — когда смотришь в огонь, в это пекло, лет пять или больше подряд, начинаешь все догонять. И уже ни воровать не тянет, ни врать, ни обжираться. Такое высокое понимание жизни приходит от огня, что спрыгнуть оттуда становится невозможным.

— Не воруйте, и не судимы будете, — сказал Макаров совсем не к месту.

Как выяснилось позже, уже за чашкой чая, на которую с пятой попытки губернатору удалось уболтать Бурята, он спокойно работал в кочегарке, исповедовал Алмазную сутру и созерцал огонь. В перерывах между сменами Бурят так же спокойно занимался четырьмя благородными истинами и любил посидеть в расслабоне за чтением Мантры. Он считал буддизм вывернутым наизнанку эгоизмом и по уровню своего мировосприятия веры находился пока что в первой колеснице спасения. Именно поэтому своими россказнями он не понуждал собеседника прямо сейчас же срываться с насиженного места и трюхать на край земли, где на берегу озера Куку-нор можно скорешиться с вечностью.

На этой почве и сошлись Бурят с губернатором.

После ряда пробных проникновенных разговоров, они стали едва ли не ежедневно запираться в комнате, которая находилась сразу за губернаторским кабинетом, и часами мурыжили друг друга своим видением проблемы.

Губернатор давал своей помощнице по службе команду никого из толкущихся в приемной живьем в кабинет не впускать, а всем звонящим виртуалам, за исключением фигур из администрации президента, отвечать, что его нет. А сам часами мял с Бурятом желанную тему.

Конечно же, не о переустройстве имения они говорили, как Обломов с Захаром, но и о главном пока не получалось.

Много дней и ночей в своих разговорах они ходили вокруг да около, никак не попадая в нужную струю. Слишком масштабной была тема, к которой губернатор Макаров стремился подтянуть Бурята.

— А как вы оказались здесь, у нас? — спрашивал Владимир Сергеевич, заходя издалека.

— Меня командировало мое селение во главе с отцом-шаманом, — отвечал Бурят. — Командировало в МГУ на философский факультет, чтобы я набрался ума. Собрали денег и отправили. Я поехал, поступил, приступил к учебе. Денег не хватало, и я начал потихоньку практиковать, подрабатывать. Врачевать, так сказать. Меня засекли умные люди и после диплома выселили сюда, к вам, за сто первый километр, за черту оседлости.

— Как это практиковать? — переспросил Макарон. — Шабашить, что ли?

— Не шабашить, а шаманить, — пояснил Бурят. — Лечить людей, помогать им. Но, видно, не ко времени пришелся. Оказалось, что без лицензии заниматься таким ремеслом нельзя. А лицензию на этот вид деятельности может выдать только сам министр здравоохранения по кличке «два процента». Прикидываете, какой взнос я должен был организовать, чтобы официализироваться на своем поприще?

— А послали-то тебя зачем твои селяне? — губернатор интересовался темой глубже. — Просто поучиться наукам, как Ломоносова?

— Да нет же, — нисколько не юлил Бурят, — чтобы получить знания для проведения нашего родового эксперимента.

Бурят распознавал людей на подлете. Губернатора Макарова он уже совсем не боялся, поскольку тот не вызывал у него подозрений даже в самом сакраментальном смысле.

— Какой эксперимент, если не секрет? — продолжал пытать своего нового друга Владимир Сергеевич, сожалея, что дальше первой точки в знакомстве ему пока что пройти не удалось. Бурят свертывался в трубочку, как сигара или чайный лист.

— В данный момент сказать не могу, — куксился он в каждом месте разговора о главном. — А поскольку возвращаться назад в селение, не выполнив обещания, я не мог, вот и подвис здесь, у вас… неподалеку.

— И задание предков, понятное дело, пришлось бросить? — давил и добивался своего губернатор Макаров.

— Нет, зачем же? Не пришлось. Зачем же бросать? — еще немного обнажился Бурят. — Я продолжаю заниматься этим в режиме самопознания.

— Вот как?! В режиме самопознания? Интересно, — промямлил губернатор Макаров, недовольный тем, что не может вытащить Бурята на откровенный и окончательный разговор. Уверенность, что Бурят знает именно то, что нужно, у Владимира Сергеевича не исчезала. Но Бурят ловко уходил от логического преследования собеседника.

Вместо нужных ответов Бурят для затравки поведал, как он недавно совершил удивительную поездку под его собственным названием «день объезда мест».

— Люди перед смертью стараются объехать памятные места, — завел он непрошенную пластинку. — Они стремятся посетить малую родину и края, близ которых произошли основные события их жизни. И один мой друг — господин Пахтингер, решил перед смертью заскочить на родину в Львов — да там и умер. Сердце не выдержало. Поэтому я придумал не ждать старости. Мне показалось, что лучше объехать любимые места не перед смертью, а в зрелые годы. Мне даже сон приснился, прямо с конкретным названием — «день объезда мест». Странное название, но точное, хотя за день мне было никак не обернуться. Ведь это условно — «день объезда мест». В реальности убить мне пришлось целый месяц, который, по правде сказать, пролетел как день. Где я только не побывал за это время! А мест сколько напрашивалось на посещение! И туда хотелось, и туда, просто хоть бери и всю жизнь свою повторяй сызнова! Я шел на поводу у стремления — посетил все места без исключения, чтоб перед смертью не кидаться по земле из конца в конец.

— Больно рано помирать собрался! — заметил губернатор Макаров. — Лет-то тебе не столько, сколько мне.

— Дело не в этом, — расшил тему Бурят, — просто я привык все делать впрок, тем более такой ответственный и важный ритуал. Ведь лучше это совершить, пока молодой, а то впоследствии не представится возможности заболею или война, например. Потянет меня в эти места, а я не смогу поехать и сойду с ума.

— Это верно, — поддержал его Владимир Сергеевич. — Насчет войны особенно. Того и гляди, начнется. Ну, и куда же ты ездил?

— Сначала я отправился домой, — повел Бурят свой рассказ. — Взошел на гору детства. Оттуда все видно. Вся жизнь. Потом ездил в интернат, где учился. Пробыл несколько дней. Оказалось, там меня все еще помнят. Когда учителя отпустили, я подался на пастбища, по которым с отцом хаживал и где он меня всему обучил. Провел некоторое время с пастухами. В конце путешествия заглянул на могилу отца. Вместе с селянами ходил на кладбище, они отца почитают. — Бурят рассказывал, а губернатор Макаров с его слов представлял долину, окаймленную горами, несколько юрт — по костру в каждой и еще один общий огонь посреди стойбища — контровой, для тех, кто не уследил за своим. От общего огня в любое время можно возобновить свое личное пламя берешь готовый факел, всунутый в пекло, и несешь в свою юрту. За родовым огнем наблюдает шаман — в его обязанности входит поддерживать пламя круглосуточно в негасимом состоянии. Близ этого костра — все шаманьи приспособы. А над головой — высокие звезды, спокойное небо, и невдалеке табун. Кони похрапывают и слышно, как передергивают кожей, — значит, им и ночью нет покоя от насекомых. А в юртах спят сестры Бурята, их четверо. Они спят голые, потому что натерлись маслом — и все насекомые им по барабану.

— Ну, а насчет задания своего спросили тебя селяне? — не отпускал темы губернатор Макаров. — Или они забыли, зачем посылали?

— Конечно, спросили! — деланно возмутился Бурят. — Кто ж о главном забудет? Я рассказал как есть. Отчитался по всем статьям. У могилы отца все им и поведал. Сказал, что продолжаю работать над вопросом и что обязательно проведу эксперимент, вот только подготовлюсь получше. Они меня по новой благословили на дело и проводили.

Макарон все ждал, что Бурят пригласит его куда-нибудь на системную тусовку в родные края, где можно было бы воочию увидеть чудеса, творимые его собратьями. А Бурят в своих разговорах только знай ходит вокруг да около, отирает подступы, обивает пороги.

Но, как говорится, вода камень точит. Сдался-таки Бурят, заговорил. Вытащил его губернатор Макаров на правильную велеречивость. И Бурят приступил, чему, кажется, и сам был несказанно рад.

Случилось это, правда, не на Тибете, а во время их совместной поездки на АЭС, которую губернатор Макаров курировал и давно собирался пожурить за запущенную экологию да выпороть за слабую социалку. Владимир Сергеевич был для станционных работников одновременно и грозой, и своим человеком.

Под вечер, завершив деловую часть поездки, Макаров с Бурятом забаррикадировались на берегу водохранилища. Вместе с ними отправился порыбачить и сопровождавший их по объекту главный инженер станции Силуан Григорьевич Пестров, приятель губернатора.

Здесь, на большой воде, было раздолье для рыбалки. Сюда не заходили стоки из охлаждающей рубашки атомных реакторов. Рыба стремилась на крючок как никогда — набралось и жерехов на жарку, и судаков на варку. До самой крайней темноты шел клев, до самых звезд. А когда развели костер — звезды сразу отступили. Инженер Пестров был дока в рыбных вопросах и очень годился в качестве проводника по местности.

Владимир Сергеевич длинной деревянной ложкой помешивал тройную уху, а Бурят улучал момент, когда охрана свалит по постам. Бурят понимал, что рассказывать губернатору Макарову о своем коварном и антиобщественном плане все равно когда-то придется, а здесь обстановка сама располагает. Дождавшись, когда Владимир Сергеевич уляжется поудобнее на бок после меры наваристого рыбного бульона, а Силуан Григорьевич вообще завалится в палатку, Бурят кивнул головой в сторону затихающего инженера, как бы оправдываясь, — ведь при нем было никак нельзя!

— Конечно, конечно, — согласился губернатор Макаров.

Бурят начал свой рассказ плавно, издалека:

— Выявить с достаточной точностью, в какой момент жизни ко мне втерлась эта коварная мысль — совершить побег из застенков своего собственного организма, я уже не могу, слишком давно это было, — заговорил Бурят, словно сверяя речь с каким-то древним свитком. — Но, однажды возникнув, эта мысль зафиксировалась у меня в мозгу неповторимой комбинацией аминокислот и больше уже не отпускала. Она стала подстраивать под себя все другие происки сознания… И я поведал о ней отцу.

Тут к костру вынесло кого-то из обслуги, и Бурят, сидевший спиной к охранникам, среагировал на шум и смолк.

— Продолжай, продолжай, — велел ему губернатор Макаров и жестом предложил удалиться ошалевшему водителю, который сдуру решил уточнить, во сколько завтра подъем.

Бурят дождался, когда водитель уйдет, и поплыл дальше:

— В книге «Отчет о проделанной работе» Артамонов верно подметил, что ваш бизнес в те неспокойные годы был похож на бег через реку по льдинам промедление было смерти подобно, остановишься — утонешь.

— Да, всякое бывало, — согласился с введением Владимир Сергеевич и вспомнил золотые времена.

— Так вот, — переместился из-под дыма Бурят, приговаривая себе под нос: «куда дуля, туда — дым». Он вытягивал вперед кукиш, повелевая дыму плыть в указанном направлении. — Мне в своих рассуждениях тоже приходилось как бы перебегать реку по ледоходу. Только мысленно. Оглянувшись назад, я уже не мог поверить в то, что перебежать удалось. Пытаясь проанализировать идею обратного хода жизни, я был не в состоянии определить, на основании каких соображений пришел к ней.

Бурят намеренно прибегнул к известной метафоре о беготне по ледоходу, чтобы запараллелить свою логику с логикой губернатора.

«Мудрено все это, — подумал Владимир Сергеевич. — Но, похоже, что не вранье. Чувствуется, что текст выстрадан». И сказал:

— Ну, а отец что? Ты сказал, что поведал об этом отцу.

— Да, водитель ваш чуть мне мысль не перебил, — встрепенулся Бурят. Отец сказал, что вся его жизнь ушла на растолковку вопроса о возможности заднего хода. Но, чтобы решить его практически, отцу не хватило ни окончательных знаний, ни времени. И он доверил мне довести дело до конца.

— Теперь я понимаю, почему тебя зовут Вячеслав Вячеславович, догадался губернатор Макаров. — Давая имя, отец посвящал тебя в свое дело, зная точно, что сам не успеет.

— Да, это верно, — согласился Бурят. — Он знал, что, кроме меня, вопрос его жизни никто не решит.

— Ну, и с чего у вас началось? — поощрял Бурята к продолжению исповеди Владимир Сергеевич. — Должен же был быть какой-то толчок.

— Да, конечно, — возвращался из памяти Бурят. — В детстве мы с отцом занимались хозяйственным рафтингом, сплавляли бревна для личных нужд по горной речке. У поселка, уже на равнине, река петляла как змея, этакими полувосьмерками, удалялась и вновь возвращалась. Однажды ночью мы долго спускались вниз и никак не могли доплыть до известного нам камня. Как выяснилось, мы плыли по кругу. По причине паводка на одном из крутых поворотов происходило перетекание воды из нижнего витка реки на верхний. Этот эффект создавался быстрым течением и сильным напором воды. Мы в полусне трижды проплыли по одному и тому же месту. Потом засекли курьез и веслами исправили его. Таким образом, ввиду каких-то сторонних обстоятельств нарушился генетический код русла, вода проходила через точку несколько раз, чего в природе, как принято считать, не бывает. И мне в голову втемяшился вопрос: почему точно такой же протоки не может появиться у нас в мозгу?

— Просто башка отсырела, — иронично заметил губернатор Макаров. — У меня такое бывало. Надо согреться спиртным, и напасть как рукой снимет.

— Может быть, — сказал Бурят и приутих, заторможенный минутной несерьезностью слушателя.

— Ты говори, говори, не обращай на меня внимания, — стал выруливать на нужный путь Владимир Сергеевич. — То есть, ты сравнил себя с водой?

— Да, — сказал Бурят и риторически спросил: — А чем, собственно, мы отличаемся от воды? Да ничем. Там — колония молекул воды, а в нашем случае колония клеток, называемых человеком.

— Что верно, то верно, — согласился Макарон. — Человек на две трети состоит из воды. Остальное — суша.

— И мне подумалось, — продолжал свои словесные изыски Бурят, — что и в наших человечьих кодах могут образовываться бреши. Если клетки ринутся в них, то нарушится стройный ход движения жизни вперед. Колонии наших клеток устремятся в другом направлении. Такие бреши существуют на всех энергетических уровнях. Энергия образов, или, как мы ее называем, наша духовная мыслительная энергия, ничем не отличается от энергии воды и энергии состояния слоев атмосферы.

— Так уж и не отличаются? — воспротивился губернатор Макаров, сыто крякнув после очередной порции ухи.

— Не отличаются, — был тверд Бурят. — Ведь нет четкой границы между живой и неживой природой, как нет четкой границы между нормальным и, так сказать, ненормальным, сумасшедшим человеком. Наконец, нет четкой границы между мужчиной и женщиной. И нет четкой границы между жизнью и смертью. В каждом из случаев имеется целый спектр переходных форм.

— Насчет мужчины и женщины за примерами далеко ходить не надо, признался Владимир Сергеевич. — Имелась у меня в знакомых одна переходная форма по имени Света — удивительной нежности человек. Теперь она — не она, а — он. А вот насчет границ живого с неживым — не очень ясно, — процедил через себя полученные данные губернатор Макаров, чтобы не упустить нить. — И особенно мне неясно насчет отсутствия границ между жизнью и смертью.

— Есть человеки, которые мертвы при жизни, — пояснил Бурят, — а есть такие, которые ушли, но остались с нами. Неужели не понятно?

— Понятно, — легко принял иллюстративный материал губернатор Макаров.

— А теперь я с вашего позволения пройдусь насчет живого и неживого, испросил разрешения Бурят. — Морская вода, например, в темноте светится, если ее взболтнуть, — стал педалировать он на своем личном опыте, радуясь правильно поставленным вопросам. — Это планктон. Он не только начало пищевой цепочки, он — энергия воды, легко и сразу переходящая в энергию света и обратно. Я был на Северном море у своего друга Сбышека. Он повел меня ночью на берег, взял палку и крутанул пару раз под ногами. И чтобы ты подумал? Возникло свечение, море заискрилось, прямо целый фейерверк. Планктон — это непосредственно энергия, которая готова тут же перейти в любые другие формы не только через желудок кита, но и через движение — в свет, в электрический ток, в звук и так далее — во что угодно.

— Планктон мне друг, но истина дороже, — сказал губернатор Макаров. Насчет границ живого с неживым — согласен. Считай, что ты меня уговорил.

— В этом вся соль, — досказал Бурят. — Движение — это переход энергии.

— Что верно, то верно, — не рвал разговор Владимир Сергеевич. Артамонов неспроста сравнивал бизнес именно с беготней по льдинам.

— То есть, вы понимаете, о чем идет речь в моем случае, присматривался к Владимиру Сергеевичу Бурят, стараясь распознать, сечет тот строй его слов или нет.

— Безусловно, — отвечал Макаров.

— Все это мы обсудили с отцом, и он сказал: мне не хватило времени обобщить все, а у тебя впереди целая жизнь — попробуй. И я сказал — хорошо, попытаюсь.

— А что именно сделать предложил тебе отец? — кинулся неврубчивым Владимир Сергеевич.

— Что именно? Сейчас попробую объяснить, — продолжал Бурят. — Я говорил, что не могу упомнить точно, по каким таким льдинам и водоворотам сознания неслись мои мысли, но они привели меня к заключению, что смерть это личное дело каждого.

— Смело сказано! — не удержался от эмоции губернатор.

— Конечно же, я имею в виду естественную смерть, — подправил себя Бурят. — Смерть от физических агентов — радиации, невесомости, перегрева, дорожно-транспортного происшествия и так далее — не считается.

— Как это «личное дело каждого»? — неподдельно удивился Макаров.

— А вот так, — оживился Бурят. — Мы сами замыкаем круг. Сами открываем его и сами закрываем. Только вы не подумайте, что я говорю о чем-то таком, что заносит нас в компетенцию Создателя, нет, просто Бог настолько демократичен по отношению к людям и настолько дает нам свободу, что мы сами, пусть и с его согласия, но са-ми! — принимаем основные решения, касающиеся нас. Мы умираем и уходим из жизни потому, что в какой-то момент перед смертью соглашаемся с ней, хотим ее. На чей-то вопрос: да или нет? — мы отвечаем:- да!

— Нет, нет и еще раз — да! — прикололся губернатор Макаров. — Я даже знаю, на чей мы отвечаем вопрос.

— Меня долго терзали нюансы — почему в старости люди впадают в детство и откуда пошло выражение: устами младенца глаголет истина. Выходит, есть скрытая связь между началом нашей жизни и концом. А также, наоборот, между концом и началом.

— Естественно, есть, — как мог, участвовал в разговоре Владимир Сергеевич.

— Будьте как дети, говорил демиург, — подытожил абзац Бурят. Неспроста ведь он так говорил.

— Будьте как дети, но не забывайте, что в гостях, — губернатор Макаров продолжил фразу, показавшуюся ему незаконченной.

Бурят сделал вид, что не расслышал шутки, и расширил доклад на тему своих терзаний:

— Почему отмечают девятый и сороковой день после смерти, а не десятый и сотый, например? — задал он вопрос скорее сам себе. — Что такого занимательного происходит в эти дни? Вы, верно, слышали, что сны человеку снятся за несколько секунд до пробуждения?

— Да, читал где-то, — сказал Владимир Сергеевич. — Ну и что?

— Не всю ночь напролет, — повторил Бурят, — а перед самым открытием глаз.

— Допустим, — без всякой полемики принял информацию губернатор.

— Точно так же за несколько минут до смерти перед человеком, как во сне проносится вся его жизнь, словно он сбрасывает ее на дискету для последующей передачи на сервер, — сообщил Бурят. — Физическая суть человека возникает и иссякает согласно генетическому коду, но она сходит на нет вовсе не без его ведома. Умирая, человек не умирает, а передает управление собой с локального пульта на центральный. Вот и все.

— Не может этого быть! — не поверил и возмутился Владимир Сергеевич.

— Как раз и может.

— Но, если все так просто… — развел он руками.

— Конечно, не просто. Умирая, человек не умирает, а начинает видеть сон, в каждую минуту которого раздается вопрос, как в игре «О! Счастливчик!»: «Вы действительно решили умереть, вам на самом деле хочется в эти долины?» И вы смотрите этот сон — три дня, те самые три дня, в течение которых человека по странной традиции стараются не хоронить, а держат в гробу, потому что он, может быть, еще и не умер. Прекрасный сон, в котором душа, освободившись от тела, парит и радуется. И, если в первые секунды сна вы сориентируетесь и ответите «нет», то ваша взяла, а если согласитесь умереть — извините, вас похоронят. А за девять дней, по прошествии которых мы первый раз поминаем покойника, полностью и безвозвратно разлагается наша кровь — доказано опытами. А вот мозг наш смотрит этот сон не девять, а целых сорок дней. Его клетки, питаясь друг другом, продолжают посылать в центр нашего «я» последние импульсы, спрашивая: ну, как, нравится здесь? Хотя уже поздно и ответить некому, тем не менее импульсы идут… И считается, что после сорока дней душа наша полностью освобождается от всех физических пут и проблем. И мы попадаем в рай. Это вторые поминки — на сорок дней.

— То есть, из нашего тела — из куколки, всей в белке и в говне, навсегда выпорхнула бабочка — наша душа? — вопросил губернатор Макаров. Правильно я мыслю?

— Правильно, — обрадовался Бурят столь благодарному слушанию.

— Парадоксально! Но почему именно в рай, а не в ад? — Владимир Сергеевич старался не упустить логики и потому внимательно следил за цепью рассуждений Бурята.

— На самом деле никакого ада нет, есть только рай. Вернее, есть и ад, но это тоже инструментарий Бога, — сообщил Бурят еще одну сверхновость.

— А ты не боишься навлечь на себя гнев Божий? — спросил губернатор Макаров.

— Боюсь, — честно ответил Бурят. — Ну, а кто меня, если не он, подводит к этим затеям?

— Не знаю, — призадумался Владимир Сергеевич. — А вдруг не он?

— Здесь вопрос веры, — сказал Бурят. — Я верю, что он. Бог настолько многотерпим, что в конце концов прощает даже самого последнего грешника и предоставляет ему рай. Через тысячелетнюю скорбь, через тернии, через все что угодно, но конечная цель — спасенная душа человека. В итоге любого движения, сколь угодно трудного и сложного, все равно впереди рай, потому что Бог не может проиграть дьяволу ни одной человеческой души, Он не проигрывает, Он не отдает своих душ никому, хотя дьявольское воинство пытается паразитировать на его пастве. Мы являемся собственностью Бога, вернее, все наши души принадлежат Ему. А дьявол пытается приворовывать, он с помощью всяческих ухищрений ворует у Бога наши души и пожирает их прямо живьем, со специями. Любит он души подпорченные, с тухлинкой, особенно с тяжкими и смертными грехами, и особенно души предателей — это для дьявола особый деликатес. Бог не способен побеждать, вернее, он не хочет видеть человека сломленным и наказанным, не в его это правилах. Он хочет, чтобы каждый человек стал личностью. Зачем Ему побеждать человека? Он мог бы просто не создавать его, вот и вся недолга. Бог, как Цой, никому не хочет ставить ногу на грудь. А побеждать хочет только дьявол, но ад не принадлежит ему. Ад принадлежит Богу, и он туда, как в карцер, никого не направляет. А для острастки ад — дело очень полезное.

— Вот как! — радостно встрепенулся губернатор Макаров, немало в своей жизни нагрешивший.

— Конечно, это не значит, что надо гневить Бога и испытывать судьбу, растолковал сказанное Бурят.

— Конечно, конечно, — согласительно кивал Владимир Сергеевич.

— Дело в том, что Бог пасет свое стадо, то есть наши души, и за их счет растет его энергетический потенциал. За счет нашего добра Бог делается сильнее, и дьяволу воровать становиться все сложнее — вот так и идет эта борьба, обычная борьба, но не двух миров, как нам пытаются преподнести, а одного божественного мира и обычного рядового карманника-дьявола со свитой-братвой, которая ленится где-то на сквозняках вселенной выращивать свой продукт, им проще воровать. А Бог культивирует свои-наши души нормально, стабильно и прогрессивно, с хорошим менеджерским подходом. Честно говоря, мне бы хотелось быть взятым к себе Богом, но чуть позже. И я подумал, а что, если не согласиться со смертью и не сразу поддаться ее красивому гипнозу, не пойти у нее на поводу, а сказать ей: нет! И несмотря ни на что, не захотеть в эти долины! Что будет тогда?

— Вот именно, что будет тогда? Ведь это как раз идет вразрез с божественной трактовкой души, — воодушевился губернатор Макаров, понимая, что именно сейчас Бурят произнесет главное, и основная цель столь продолжительных бесед наконец-то будет достигнута.

— Да нет же, — правил беседу медный философ. — Если мы отважимся на мой эксперимент, мы тоже явимся пред лице Его. Но чуть позже и с другой стороны. Явимся с душами непорочными и невинными, как у детей. Это будет подарок Богу. Я знаю, чем закончится эксперимент, но для его чистоты надо на самом деле оказаться на краю смерти.

— Это еще зачем? — испугался губернатор Макаров.

— По-другому не получится. Но не в смерти дело, — продолжал Бурят, — у нас всегда есть альтернатива и при смерти, и при рождении. Мы сами принимаем решение — рождаться нам или нет. То есть, одни выбирают жить — и живут, другие, исходя из полученной накануне информации, решают не рождаться — и не появляются на свет. Если ты родился, то живешь, как феномен, а если не родился — живешь, как нумен. Ясно? Нумен — это то, что есть, но чего мы не ощущаем и не можем на данном этапе развития определить с помощью приборов. Но ведь то, что существование нумена ничем не определено и никем не ощутимо, еще не значит, что оно, это его существование, отсутствует. Верно?

— Верно-то оно верно, но ты полагаешь, что именно по этой причине у нас в области не появляются все новые и новые буряты? — спросил губернатор Макаров.

— Очень даже может быть, — улыбнулся буддист.

— Я слышал, что полное отсутствие чего-либо называется нульсон, а совсем не нумен, — сказал Макаров.

— Вполне возможно, — ответил Бурят, заметно уставший от своего рассказа. Нелегко он ему давался.

— И ты что, действительно краем глаза видел рай? — вернул Бурята на пару абзацев назад Владимир Сергеевич.

— Да, это было очень похоже на рай, — ответствовал Бурят. — Я видел, как я летел с обрыва куда-то вниз, в какую-то прекрасную долину, но чьи-то руки подхватили меня и водворили на место — на край обрыва. «Значит, еще рано», — подумал я и тормознул эксперимент по омоложению клеток до лучших времен. Я не знаю, что было там, в долине, но гармонию, о которой мечтал мой отец и о которой мечтает каждый человек, я видел. Я не один десяток лет готовил себя к этому шагу. И теперь чувствую, что готов.

— Невероятно, — удивлялся губернатор Макаров и не мог удержаться от любопытства. — Ну, а что дальше происходит с человеком, который решил не умирать?

— По идее, — поделился соображениями Бурят, — по всем моим расчетам, у него должно начаться омоложение клеток. Обратный ход жизни. Мой эксперимент удалось отчасти провести Гоголю. Думаю, что ему в голову пришло нечто подобное. Он тоже лег умирать, как показалось всем вокруг. И если бы его не похоронили, возможно, он бы смог развернуть свою жизнь вспять. Ведь когда его эксгумировали, он был перевернут в гробу, а в руках держал свои собственные волосы. Значит, его похоронили живым. — Рассказывая это, Бурят машинально взялся за свои волосы, и посмотрел, не лезут ли они у него. Кисть его руки при этом приняла характерное положение руки живодера, поднявшего котенка, перед тем как утопить.

— У меня просто дух захватывает, — не сдержал своих эмоций Макаров. Выходит, что смерти нет!

— Да, смерти нет, — ответил Бурят. — Есть только тайм-аут.

…Бурят сделался отдушиной в жизни губернатора.

Повседневная служба Владимира Сергеевича, ранее заполнявшая без остатка все его мысли, стала теперь не такой рутинной. В ней появился дополнительный смысл. Под влиянием Бурята губернатор Макаров в своей административной практике перестал быть совсем заоффшоренным — научился мягче воспринимать слова «дилинг» и «толинг», начал обращать больше внимания на людей, на личность — не все же бумаги, процентные ставки да взаимозачеты с трансфертами.

Бурят отмечал настроенческие сдвиги губернатора и всячески способствовал улучшению его морального состояния. Между ними установились сложно-подчиненые отношения. Владимир Сергеевич подумывал устроить Бурята к себе на работу заместителем, но Бурят отнекался. Ему и так неплохо жилось. Макаров был человеком хлебосольным, и на рациональном вскармливании у него, как на постоялом дворе, постоянно паслась масса сторонних людей. В его частной резиденции без конца дневали и ночевали спортсмены, гости из солнечной Азии, коллеги из смежных регионов, друзья детей. И всем хватало места и тепла. Бурят тоже не стеснялся пользоваться гостеприимством и принимал его как само собой разумеющееся.

Находясь под влиянием мутагенных факторов постоянного присутствия, губернатор Макаров стал предъявлять Бурята публике не как нового друга, а как вторично сморщенную почку, с таким подтекстом: человек, мол, больной болен идеей, но в своем роде очень показательный.

— Мой личный Бурят, — говорил Владимир Сергеевич, знакомя с ним кого-то из подчиненных. — Енот Самураевич. Прошу любить и жаловать. Специалист по обратному развитию. Занимается омоложением формулы. Клинически манифестный случай.

Люди улыбались и ничего всерьез не воспринимали. У каждого свои загибоны, полагали они. И правильно делали. Бурят тоже привык к подобным выпадам губернатора Макарова и не обращал на них внимания. Или почти совсем. Просто после каждого такого представления и без того предельная мишеневидность лица Бурята усугублялась. Лицо от стеснения расплывалось в широкой лучезарной улыбке, которая ежегодно появляется у всего прогрессивного человечества в ночь с 22 апреля на 5 марта.

Каждый день, часа за два до начала рабочего дня, проскочив по коридору третьего этажа административного здания, собеседники прокрадывались мимо уборщиц и охраны и задраивались в укромном кубрике за кабинетом губернатора. И прерванный вчера на полуслове Бурят — надо же, какую память имел, продолжал:

— В старину, когда еще у нас в стране недовольными занималось КГБ, а довольными ОБХСС, в книге Анатолия Мартынова «Исповедимый путь» я прочитал об эксперименте по психокинезу, который проводил Поль Сирак в присутствии восемнадцати человек. Он вручил Ури Геллеру — человеку с необычными способностями стирать магнитные записи, исчезать, гнуть металлические предметы в любую конфигурацию, — он вручил ему проросший боб золотистой фасоли и попросил пустить время вспять. Ури зажал в кулаке фасоль, продержал тридцать секунд и раскрыл руку — на ней лежал целый конский боб без каких-либо следов прорастания. Это явление неоднократно воспроизводилось им впоследствии, что свидетельствует о том, что психокинетическое воздействие человека на время имеет место быть.

— Неужели это возможно? — не верил Макаров.

— Возможно, — легко втягивал кислород Бурят. — Ведь по сути ничего не меняется. Все должно закончиться так же, как и началось. Просто путь к исходной точке можно пройти не только в прямом, но и в обратном направлении.

— Честно говоря, — признался Владимир Сергеевич, — мне про это почитать как-то не довелось.

— Я дам вам эту книгу, — оживился Бурят.

— Отлично! — воскликнул губернатор. — Будет чем заняться завтра на ближайшем заседании Сената.

— Так вот, — стал подытоживать свое повествование Бурят, которого, похоже, было уже не унять. Его намерение завершить монографию без всяких понуканий совсем ничем не прикрывалось. — Все мы появляемся из черной энергетической дыры и в черную энергетическую дыру уходим. И не только мы одни — все, что есть на земле, живое и неживое, приходит и уходит в эту дыру. Все, в чем присутствует энергия, — и деревья, и травы, и животные, рождаясь и живя, аккумулируют энергию, и, умирая или погибая, значения не имеет, вновь излучают ее, и она устремляется в черную дыру. И даже камни, зарядившиеся энергией во время тектонического взрыва, тоже испускают энергию в свои периоды полураспада, и она тоже устремляется в дыру.

— Постой-ка, — тормозил его губернатор Макаров. — А кой прок от всего этого? Кому и зачем все это надо?

— Прока нет никакого, — не стал ничего выдумывать Бурят. — И, тем не менее, все, что есть на земле, — живое. Или было живым, пока его не коснулась рука технократического, техногенного. Взять, например, все ту же воду.

— Опять вода, — сказал Владимир Сергеевич с оттенком некоторого сожаления.

— Да, вода, мой друг, а в ней — медузы, почти на сто процентов состоящие из воды. А рядом с медузами плавают еще меньшие твари, которыми медузы питаются, а рядом еще меньшие, и так до самых маленьких, которые уже питаются исключительно молекулами воды, после которых идут просто сами молекулы воды, которые тоже питаются разного рода минералами и металлами, растворенными в самой же воде.

— И что дальше? В чем фишка? — спешил понять все сразу Владимир Сергеевич, хотя торопыгой себя не считал.

— Фишка в том, что эти минералы в конце концов оказываются в воде. А каким образом? Да сама же вода их и захватывает, растворяя породу. Вода это живое существо, организм, состоящий из тысяч и тысяч клеток. Одновременно он сам является кровеносной системой уже для другого организма под названием Земля. И так далее.

— Может, я плохо пасу, но нить разговора я уже точно потерял, признался Макаров. — Давай сначала, — попросил он Бурята.

— Да никуда она не делась — эта нить. Смысл в том, что в мире все замкнуто само на себя. Иными словами, не спираль лежит в основе Вселенной, а маятник. Ученые ошиблись, хотя в первом приближении были правы. Мы возвращаемся в исходную точку не на новом витке, а завершив очередное колебание с амплитудой, соответствующей нашему генетическому коду.

— Чтобы прийти к такому выводу, я полагаю, — сказал Владимир Сергеевич, — нужно было перелопатить все, что написало человечество с начала существования.

— Да, попотеть пришлось, — не стал спорить Бурят. — Но я вывел нашу с отцом теорию не из книг, а из простых фактов жизни, — отмел он догадку Макарова о сверхъестественном.

— Из каких, интересно? — попытал его Владимир Сергеевич.

— Из самых рядовых, — взялся растолковывать положение Бурят. — Берем наши обычные человеческие игры — человек придумывает их по образу и подобию своего внутреннего устройства и сообразно единому генетическому коду Вселенной. В обычных игральных картах козырная шестерка бьет туза, в шахматах пешка проходит в ферзи. Или взять страну в целом — государство сажает в тюрьму авторитетных людей, чтобы оттуда же и управляться. Или взять Чечню. Федерация решила приструнить ее, прижать, уничтожить — а в результате получила такую чеченскую мафию, которая скупила и захватила страну изнутри. И даже страны бывшего СЭВ прихватила. Теперь куда ни ткнись — все чеченское, потому что все замыкается на себя. Любая система, захватывая другую, полностью утрачивает себя. Римляне завоевали греков и стали нанимать их в качестве дешевых учителей своих детей. Вскоре Рим пал. И вот еще факт евреи, не имея земли, придумали деньги и достигли немыслимого национального единения. Деньги, как финансовый инструмент, до конца подвластны только им. Как только евреи отвоюют землю и поставят точки над iзраилем, их вековое единение быстро сойдет на нет. Затея с государством Израиль — тупиковая. В том смысле, что утратится общность. В этом вся логика. В этом суть кода. Сама ДНК тоже замкнута на себя — цепочка начинается с тех же элементов, какими и заканчивается, чтобы иметь возможность бесконечного повторения, клонирования. Во всех этих перечисленных случаях имеется наличие замкнутости, законченности. А все потому, что Галактика наша замкнута сама на себя, и мы плоть от плоти и кровь от крови ее программные продукты. Не звезды, не планеты и не далекие миры видим мы в небе, а всего лишь молекулы и атомы, из которых состоят клетки наших внутренностей.

— Мне уже нравится, — сказал Макаров. — Значит, не звезды, а кишки мы свои видим в небе? Да задний проход немного, и больше ничего?! — Владимир Сергеевич даже немного мерзнуть от столь плотного гипертекста, озвученного Бурятом, и заказал пару чашек чая.

Секретарша тихо внесла поднос с приборами и, пятясь задом, вышла. Уходя, она успела руками показать губернатору, что рабочий день начался и что столько народу сосредоточилось в приемной, сколько отродясь не собиралось.

— Иду, иду, — сказал ей вслед Владимир Сергеевич, — еще минут пять-десять, и начинаю прием.

Выпроводив послушницу, губернатор Макаров вернулся к теме.

— То есть, ты хочешь сказать, — подсел он ближе к Буряту, — что нам только кажется, что мы улетаем на Луну. А мы всего-навсего перемещаемся из желудка в задницу?!

— Где-то так, — ответствовал Бурят.

— И это все наши космические достижения?! — негодовал Макаров. — И нет никакой бесконечности материи?! И вся она замкнута на себя?

— Да. Все замкнуто на себя, — убедительно произнес Бурят. — И лента Мебиуса — самое простое и верное этому подтверждение. Есть такое выражение: в наших глазах отражается вечность и Вселенная. Не отражаются они там — они там есть и были всегда. Движение во Вселенную, то есть, движение вовне и движение в себя, то есть, вовнутрь, имеют одинаковые векторы. Хоть туда двигайся, хоть сюда, а попадешь в одну точку. Бог есть именно отсутствие направления. Он скалярен, вездесущ. Он радиоактивен. В малых дозах полезен, а в больших опасен. Поэтому говорят: познавая себя, мы познаем Универсум.

«Весь этот схоластический набор понятий Бурята при беглом рассмотрении походит на перверсивную шизуху. Сплошное поле хлоротического маразма, рассуждал про себя губернатор Макаров, не сводя с собеседника глаз, — но если облокотиться обеими руками на стол, а сверху положить подбородок, то весь его бред смотрится вполне системно и логично. И главное, что вся его долбанутость небеспочвенна, она имеет крепкую, хорошую базу. Конечно, в своих изысканиях до аккузативной досральности он еще не дорос, но тем не менее… Восток начинается на западе и заканчивается на востоке. Все замкнуто на себя».

Больше ничего не вынес Владимир Сергеевич из теории Бурята.

Прошло несколько времени, и губернатор Макаров, словно дождавшись, пока внутри переварится все до конца, живо воскликнул:

— Но ведь это же сенсация! Открытие!

— И никакая не сенсация, — приземлил его Бурят. — В принципе, это известно каждому и сидит изначально в любом мало-мальски здравомыслящем человеке. Просто никто на этом не заостряет внимания. Я недаром заметил насчет ледохода. Чтобы было понятней, я выстроил логическую цепь своих рассуждений по крупинке, но все еще не добежал до конца реки. Без практического завершения эксперимента всем моим мыслям и идеям — грош цена! Я знаю, что, если я мысленно добегу до противоположного берега, цепь моих рассуждений распадется на мелкие звенья, не стыкующиеся между собой, и назад я уже не вернусь. И потом, если замяться и не добежать с первого раза — это смерть. Повторно доказать себе привлекательность моих предположений я не смогу. Да и любому другому вряд ли удастся это в очередной попытке, здесь надо бить наверняка. Только один раз. Без остановок. А то утонешь. Утонешь в противодоводах самому себе. И воля расслоится, станет не цельной, и к нужному заключению будет уже не прийти.

«Все ясно, — мыслил Владимир Сергеевич, исподтишка наблюдая за уставшим от исповеди Бурятом, куски — человек зациклился на своем видении мира, и его от этой пропасти уже не оторвать, не спасти. Его тащит туда, в этот вшивый философский умат, в этот дисбаланс реальности и заноса веры в веси мировоззренчества, которые чреваты пустым и опасным усердием!»

При всем при этом слушать Бурята составляло удовольствие. Его идеи завораживали Владимира Сергеевича, может быть, как раз потому, что не имели в будущем никакого практического применения для человечества. А непрактичность всегда подкупает. Ведь дружба непрактична. Даже мужская.

В своем стремлении уподобиться Буряту губернатор Макаров дошел до того, что чуть не поселил его у себя в усадьбе в гостевом домике рядом с баней. Но Бурят учтиво отказался, сославшись на то, что лучше погибнуть от тоски, чем от рук Шарлотты Марковны. Не полюбила она Бурята с первого знакомства. И никто не знал почему. Может, предчувствовала неладное. Десятки людей принимались ею, кормились, поились и укладывались спать, а вот Бурята она на дух не переносила.

Зато в баню — в чисто мужское ведомство, куда Шарлотта Марковна не имела права соваться, — Макаров ходил теперь исключительно с Бурятом. Все предыдущие банные посиделки Владимира Сергеевича с подчиненными были скучны и невыносимы. Они начинались и заканчивались одним и тем же — губернатора обхаживали различные чиновники, вымучивали его дурацкими разговорами про выборы, терли спину, а потом, в конце, обязательно чего-нибудь просили. Бурят не просил ничего. Он имел все необходимое при том, что помимо идей у него нечем было разжиться.

Постоянные посиделки в бане навели Бурята на новый раздел его теории, в который он не замедлил углубить и губернатора Макарова. В один из банных дней Бурят сообщил следующее:

— Человек способен жить только в узком диапазоне температур, влажностей и давлений, на определенной высоте, при конкретном уровне радиации и так далее, — проистекал словами Бурят на пределе терпения, потому что Владимир Сергеевич так наподдавал пару, что плавились мозги. А Бурят, закрыв уши тремя войлочными шапками, продолжал протирать покрытый черным налетом щиток с приборами. — Шаг в сторону — и смерть. И это нас не удивляет. А ведь в отношении сознания человека тоже существует определенный диапазон, за грань которого не позволено. Там наш интеллект теряет логику, у человека начинает «сыпаться винт», он сходит с ума — не выдерживает открывающихся перед ним горизонтов. Заскочить туда пробовали многие умники, но всякий раз выяснялось, что познание за пределами психологического горизонта нам не дано. Только вот кем не дано? Нами самими, избравшими себе для собственного поселения такие условия, или еще кем-то неведомым? Здесь просто так не проскочить — нужна новая наука — рассеянная логика.

— Я бы не сказал, что всем прямо уж так и хочется все познать, возразил губернатор Макаров. — Вот если бы на поляну под окнами из планетолета вышли космические пришельцы, я бы посмотрел на них с любопытством минут пять, ну, полчаса от силы и побрел бы домой продолжать суету.

— Но я не верю, что человечество обречено! — метался Бурят. — Я понимаю, что на данном этапе ни Христос его не пронял, ни другие миры! Но что-то же может сдвинуть нас с места? Неужели нет такой силы? Мы словно в пробирке, куда собрали все элементы, содержащиеся в обитаемых небесных телах, свели все расы, философии, религии, общественные строи, подкинули самые представительные инфекции, заболевания! За нами ведется наблюдение в удобном масштабе времени. Что выпадет в осадок на нашей Земле, а что закалится и выживет — добро или зло?

— То есть, мы жертвы борьбы добра и зла? — догонял Владимир Сергеевич Мы оказались меж двух огней? Так кто же победит? — неподдельно волновался он судьбу планеты.

— Добро, — легко отвечал Бурят, — потому что оно уже однажды побеждало на земле. В океане и на суше — в двух основных стихиях — имеется по самому сильному и доброму представителю, причем, не хищнику. Это слон и кит. Они на травках да на планктоне без чужого мяса да с доброй улыбкой стали самыми сильными в своем весе и непобедимыми, сами никого не трогают. Сила в слабости — все замыкается на себя. Недаром Достоевский назвал своего героя Лев Мышкин. Лев и мышь — две крайности — сила и слабость, замкнутые друг на друга. Победила мышь — слабость и доброта. Как и во Вселенной. Земля — пока что единственная точка, где царит беспредел. В космосе — все наоборот. Сила радиации — в малых дозах. Добро победит, когда человек сотрет себя с лица земли, себя технократического. Человек — пришелец, инфекция, занесенная из космоса. Для опыта или для выращивания какой-то культуры в практических целях. Из космоса пришла и в космос должна уйти. Мы инфузории, живущие в биологическом растворе атмосферы. Время от времени порцию нас достают сачком и подают к столу. Или высевают для исследований. Нас пользуют.

— Нечто подобное слышал и я, — сообщил Макаров. — Якобы наши души употребляют в пищу какие-то двухметровые лопухи в недрах Вселенной.

— И никакие не лопухи! — возразил Бурят. — Земля — это Божья плантация, парник или вольера, как хотите. Возьмем простой пример — вы отправились в лес за грибами.

— Я не любитель собирать грибы, не мастак, — признался Владимир Сергеевич.

— Можно просто вообразить, не собирая, — не стал ему докучать Бурят. Какие грибы вы предпочтете?

Макарон пожал плечами. Конечно же, молоденькие, хороших фамилий, ответил за него Бурят. — Правильно? Без гнили и червей. Так чему же мы удивляемся, когда видим, что из жизни уходят юные, счастливые, умные, смелые, талантливые, красивые и отчаянные!? Пушкин, Лермонтов, Высоцкий, Рушева, Курченко, Даль, Цой, Гайдар, поэт Рубцов, батька Махно? Да потому же, почему и в наши корзины попадают с большим для нас удовольствием молоденькие грибки. Идет кто-то там наверху по плантации, срезает красивым электронным ножом — и в корзину. Представляешь, приходит этот грибник домой после столетней прогулки по Вселенной и высыпает на газетку грибы, чтобы жена перебрала перед тем, как жарить. И высыпаются из корзины Андрей Ростоцкий, Курехин с дочкой, Тальков, Михаил Круг, Веневитинов. Жена по привычке кое-что отбирает для сушки — Кирова, Жданова, Тухачевского, Гагарина, Харламова, Еременко, Боровика. Потом сдувает паутину с Пташука, Бодрова, Кэт из Оснабрюка. Здесь же Александр Белоусов, Павел Луспекаев, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Василий Шукшин, Евгений Фомуляев, Владимир Азаренков. Последними проходят через руки хозяйки Шепитько, Мороз, Космодемьянская, Листьев, Холодов, Хохлов, Талалихин, Гастелло, Матросов, Рубен Ибаррури, Руст, Александр Ульянов, Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Че Гевара, Христос, Виктор Хара, Виталий Карелин, Базаров, Писарев, Добролюбов, Бабаев, Бубенин, Бабанский, футбольная команда «Пахтакор», члены царской фамилии, молодогвардейцы Краснодона, жертвы захвата «Норд-оста», экипажи «Дискавери» и «Курска», юные пассажиры самолета мирной авиакомпании «Сибирь», упавшего в море после ракетного залпа, афганские и чеченские невозвращенцы и все, кому не удалось спастись при атаке башен центра мировой торговли 11 сентября в Нью-Йорке! Соседка моя по парте Наташа, которую толкнули на перемене и она, ударившись виском о косяк, умерла, друг мой Кривонос, подорвавшийся на немецком снаряде, дочери Курбатова, Лома, пацан Юрки Лысенко, которого на велосипеде сбил «КАМаз»! Витя Коробченко и девчонка, провалившаяся в московском дворе в открытый канализационный люк с кипятком! Ваша Улька, упавшая с крыши.

Конечно, бывает, что и гриб, красавец и умница, доживает до старости и рассыпается, как трухлявый пень, но это потому, что грибов больше, чем нужно. И людей на земле тоже больше, чем нужно там, наверху. Поэтому не все красавцы и умники уходят в расцвете, многие доживают до конца отпущенных им лет.

— Все правильно, — согласился губернатор Макаров. — А вот если поступить, как та свинья, которая десять лет продержалась на откормочном комплексе за счет диеты — не набирала убойного веса, и никто ее на заготскот не сумел отправить?

— Полагаете, данный пример здесь применим? — критически воспринял приведенный пример Бурят.

— А то. Сидит кто-то наверху и слюну пускает в предвкушении поедания твоей души, интеллигентной и начитанной, честной, правдивой и твердой души, лишенной смертных грехов и пороков, то бишь, очень в их небесном понимании вкусной и деликатесной души, и только раскрыл рот, или что там у них вместо рта, и глаза закатил от удовольствия, а ты раз — изменил свой генетический код и назад — в жизнь. Тоже вариант.

— Об этом варианте я все время и толкую, — обрадовался Бурят, что до Макарова наконец-то дошло. — Отрадно наблюдать ваш полный вруб и въезд. Но все это очень опасно для жизни.

— А если к акту хорошенько подготовиться? — терзал рассказчика Владимир Сергеевич.

— К какому акту?

— Ну, чтобы развернуться в обратную сторону.

— А-а…запало в голову!? — взбодрился Бурят, отмечая как губернатора теперь самого выносит на стезю эксперимента с омоложением клеток. Подготовиться-то дело несложное, но, может, как всегда, не хватить жизни.

— Понятно, — поддерживал беседу Владимир Сергеевич Макаров и бил себя по пояснице длинным ивовым веником. — Значит, чем раньше приступим, тем лучше.

— Или вот еще линия, — оседал на пол очахнуть от пара Бурят, не понимая, почему это губернатора стала интересовать тема омоложения сильнее, чем его самого. — В семье заболевают гриппом не все сразу, а по очереди: один отболел — за ним следующий и так по порядку. Почему не все сразу? Потому, что вирус начинает хилять воздушно-капельным путем только когда на него обрушиваются с помощью трав да антибиотиков. Его вышибают из семьи, и он начинает суетиться, придумывать ракеты и межконтинентальные корабли, чтобы свалить в другое место, на другого человека или в мировом масштабе на другую планету, и за неделю добирается от Владивостока до Москвы. Вот так и мы, люди, сидим, жрем землю, как инфекция, и, поскольку нас уже присыпали дустом, мы спешно придумываем ракеты, чтобы свалить из Солнечной системы. Будучи вирусами, мы засрали планету и прикидываем, на какую перекинуться дальше. Но мир, как мы уже говорили, замкнут на себя. Получается, мы пожираем не землю, а клетки своих внутренностей, уничтожаем себя изнутри, причем не будущие поколения, а конкретно себя, бьем по личным почкам.

— Откуда ты это знаешь? — любопытствовал Владимир Сергеевич, подбавляя в деревянную шайку с водой струю пива и несколько капель настойки эвкалипта. — Как будто всю жизнь в органах проработал.

— Философские тетради Ленина, — сообщил Бурят шепотом. — От общего к частному.

— Что-то я не припомню у вождя таких фигуральностей, — кряхтел Макаров, скалывая кусачками ногти на ногах, да с таким нажимом и хрустом, что отделившиеся куски улетали на загнеток печи. — То есть, у тебя есть подозрение, что нас кто-то потребляет.

— У нас две функции, — трактовал Бурят. — С одной стороны, мы Божьи твари, и наши души есть материал для наращивания потенциала Бога. С другой стороны, мы — инфекция. И стали мы ею по очень простой причине — при заселении Земли Богом дьявольские спецслужбы умудрились внедрить в наши генотипы технократические чип-карты. Именно технократическое начало в человеке губительно для него, именно цивилизация есть путь к смерти. Цивилизация и развитие — это от дьявола, хотя на первый взгляд выглядит вполне прилично. Адаму и Еве в Эдемском саду подсунули змея, и он искусал наших прародителей, искусил технократичностью. Поэтому с землей обязательно что-то произойдет, она должна состояться как атом. Она может быть захвачена, может войти в соединение с чем-то или сойти с орбиты, может взойти на другой энергетический уровень. Но мы, скорее всего, этого не заметим.

— Но, раз я, бестолковый, вник, может, тогда попробуем, — предложил Владимир Сергеевич. — Я тоже хочу участвовать в эксперименте. Я во все поверил и готов, как пионер.

— Готовиться к эксперименту нужно длительное время, чтобы уловить момент начала физической смерти, — приостановил рвение губернатора Бурят, чтобы не проморгать смерть и не спутать ее ни с чем другим. Иначе можно просто умереть, и все. То есть, надо суметь удержаться на краю обрыва, к которому примчался на полном скаку.

— Ну вот те раз! Оказывается, не все еще учтено, — посетовал Владимир Сергеевич. — Я уже мысленно собрался омолодиться, а ты опять за свое — рано! рано!

— Как у саперов, здесь может быть только одна попытка, — сказал Бурят. — А что касается варианта смерти, я предполагаю, при инсценировке смерть может быть любой.

— Даже от водки? — оживился Макарон.

— Может и от водки, а вот от переохлаждения или голода уж точно, потому что холод, голод и смерть — это одно и то же. Не исключено, что Гоголь, находясь в голодной коме, вовсе не умирал, а пытался вернуться назад, в прошлое. По методе, сходной с моей. Он, как человек исключительно творческий, рвался в исходную точку, чтобы впасть в детство, наполненное материнской нежностью и незабываемыми нежинскими огурцами. Мокрыми и с пупырышками.

— А ты, брат, большой выдумщик, — пожурил Бурята Макаров. — Но я тебе верю. Идея прекрасная. Мы обязательно должны обкатать ее на натуре. А вот скажи: зачем тебе молодеть? Вроде по возрасту тебе еще рано об этом думать.

— Мне? — задумался Бурят.

— Да.

— Просто хочу убедиться в правоте нашей с отцом теории. Я обещал ему и своим селянам реализовать ее на практике. Если говорить о возрасте, то сорок лет — самый перелом. До сорока мы живем в одну сторону, после сорока в другую. Маятник. Качок туда, качок сюда, и — до свидания. Сорок — число сакраментальное, оно в основе генетического кода. Сорок по-английски forty, от слова fort — оплот. В сороковые годы каждого столетия шли самые страшные войны. Сороковые, роковые… Сороковые широты самые бурные и опасные в океане. Колоколов на Руси неспроста имелось сорок сороков, так строилась двойная защита от происков нечисти.

— Ясно.

— А тебе зачем молодеть? — поинтересовался в свою очередь Бурят, намереваясь провести мотивный анализ поведения губернатора.

— Мне? — дохнул парами Владимир Сергеевич.

— Да.

— Конечно, все это болтовня, — посерьезнел Макаров, — но если дело делать, а не разговаривать месяцами попусту, я бы смог сформулировать, зачем мне молодеть. Я ведь, собственно, и не жил еще по-настоящему, все ждал чего-то. Думал, придут времена, и наступит мой черед. Служба в армии, учеба, кандидатская, потом работа. То Россию защищал, то друзьям помогал. До себя руки не доходили. Свое счастье я откладывал, откладывал. Как яйца. И все у меня приемное: и Дастин, и дочка, и жена. Даже область приемная. Я не здесь родился, а управляю. Женился тоже по случаю. Думал, что влетел, а оказалось, там давно обширный климакс. Ну, и пообещал удочерить Жабель. А Дастина я уже давно взял себе в сыновья. Кстати, бумаги не забыть бы оформить. Света бросила его, а рожала почти мне на руки. Так что, я еще не жил для себя толком. Насмотревшись всего вволю, стал понимать, что жить надо для себя. Это и будет обозначать, что ты живешь для Бога. Жизнь для других — очень трепетная и хлопотная штука, потому что люди неблагодарны, и ты обязательно погоришь со своими тонкими помыслами. Поэтому уж кто-кто, а я точно имею полное право на эксперимент. Если есть вышние силы, они мне обязательно помогут. Я закатал свою молодость в банку с патиссонами.

— Причины вполне уважительные. — Бурят принял к сведению признание губернатора Макарова.

— И потом, видишь ли, моя Шарлотта начала мудрить, — не останавливался на достигнутом Владимир Сергеевич. — В последнее время я перестал понимать, дуэт у нас или дуэль. Уперлась в идею, что я женился на ней не по любви, а в силу производственной необходимости. И хоть кол на голове теши! Такая стала обидчивая да своенравная, просто не знаю. Так и норовит свалить куда-нибудь каждый день — вроде в наказание. Но мне-то без разницы, а дети смотрят за всем этим, наблюдают, нехорошо.

— Но это, я думаю, пройдет, — не придал значения рассказанному Бурят.

— А тут как раз одна девчушка под руку подвернулась, — стал пояснять дальше губернатор Макаров. — Как говорится, седина в бороду. В детском доме она, маленькая еще, во внучки мне годится. Я, когда детский дом посещал, по долгу службы, разумеется, взял ее на колени и с тех пор забыть не могу — так снова пожить захотелось. По-настоящему. Я бы все променял на это, но она еще ребенок, совсем маленькая. Ей то ли пятнадцать, то ли четырнадцать.

— Решил перейти на подтоварник? — подколол губернатора Бурят.

— Да нет, я с полной серьезностью, — начал оправдываться Макаров. — Я даже Закон о снижении срока замужества хотел в Сенате протолкнуть, да они там еще сами не созрели, видно. Дураки. Я понимаю, что дети нынче атомные, как яблоки ранет. Ее Настей зовут, а кличка детдомовская — Динго. Она мне втихаря призналась. Дикая, значит. Книжек начиталась. Не девка, а оторва. Прямо оторви да брось. Я ведь тоже рос диким, без родителей. У нас с ней неплохая наследственность. Могли бы получиться отличные детки в результате. Похоже, я люблю ее. Я ведь в своей жизни так никому и не сказал этих заветных слов — «я тебя люблю». Случаев представлялось много, но слов любви не растранжирил. Всякий раз удавалось ничего не произносить. Значит, правильно делал, что молчал, не время было. Потому что, действительно, не любил. А Насте я готов сказать эти слова хоть сейчас. Только жаль, она еще в этом ничего не понимает.

— Думаю, что она очень даже все понимает, — сказал Бурят. — Мою бабку в тринадцать лет замуж отдали, и ничего, видишь, какой я получился статный.

— Да уж вижу, — хмыкнул Владимир Сергеевич. — Лучше бы ее отдали в двадцать, может ростом бы вышел.

Бурят сделал вид, что не обиделся, а губернатор продолжил:

— Ты пойми, я не из числа извращенцев.

— Понимаю, почему не понять. Об этом уже много написано.

— Набоков здесь ни при чем, — Макаров догадался, на что намекнул Бурят. — Я бы хотел пожить с ней по-человечески, долго, как положено. Не наскоком: схватил — помял — убежал, а по-честному. Я в мыслях каждый день вижу ее в ночной рубашке у нас дома. Как перед сном она ходит в этой своей ночнушке, улаживает последние дела и заходит в спальню.

— Понятно дело, это называется из ума выжил, — сказал Бурят. — Такие идеи приходят к мужикам перед закатом страсти.

— Может, оно и так. Теперь она, пожалуй, подросла. Давненько я ее не видел. Ты правильно говоришь, возраст у меня такой, что по девчонкам стыдно. Но пока она дорастет до нужной кондиции, я откинусь. Вот такая незадача. Я готов голодать по Брэгу целыми неделями хоть всю жизнь, лишь бы только выравняться с ней в возрасте! Чтобы она догнала меня!

— Как это? — не понял Бурят.

— По Брэгу считается, что сутки, в которые не ешь, в жизнь не зачисляется, — насколько смог, объяснил губернатор Макарон.

— Спасибо за информацию, — поблагодарил Бурят. — Я не знал. Но в любом случае твои причины для омоложения вполне уважительны, — оценил откровения губернатора Бурят. — И насчет «не успел пожить для себя», и насчет Насти все это самые реальные мотивы.

— Зачем мне врать? Что есть, то есть. — Губернатор был не доволен, что признался в своих вожделениях, но деваться было некуда. — Я бы даже свою фамилию поменял на ее.

— Дело в том, что на результат эксперимента большое влияние могут оказать как раз причины, по которым ты на это дело отваживаешься, — отметил Бурят. — Они должны быть гуманными, а не корыстными.

— А что, если дело в женщине — это не гуманно? — спросил и надулся Макаров.

— Да нет, почему же? Как раз гуманно. Женщины вершат жизнь, — задумчиво произнес Бурят. — Мне пока что удается от них отрекаться. Но как долго это продлиться, я не знаю.

— Думаю, недолго.

— А вообще, в природе живет только женское начало, — бодро подхватил свежую тему Бурят. Прямо, как Капица. — Самка богомола съедает партнера после совокупления. Двенадцать дней гона для самца сумчатой мыши всегда становятся смертельными, он умирает от бессилья, чтобы не составлять конкуренцию малочисленному потомству. Есть рыбы, косяк которых из двухста самок обслуживет один самец. Если его изъять, через неделю одна из самок меняет окраску и превращается в самца. Так что, кругом только женское начало.

— Женское начало и мужская финита, — вставил Владимир Сергеевич.

— Там, где появляемся мы, мужики, все сразу начинает пропадать, продолжил Бурят, не обращая внимания на замечания со стороны. — Мужского начала не существует. Вселенная, Галактика, Солнечная система, Земля, любовь, жизнь, смерть, энергия — женского рода. Понятия «женщина» и «жизнь» едва ли не однокоренные. Человечество по сути — грибница. Мы видим гриб и думаем, что он самостоятельная единица. На самом деле его выбросила над собой грибница, чтобы оплодотворить себя спорами и еще больше разрастись под землей. Первым это явление обнаружил Курехин, царство ему небесное. Он доказал, что Ленин — гриб, но гриб не простой, а патогенный. Его выбросила над собой больная грибница. Женское начало тоже время от времени выбрасывает над собой мужчин для разной надобности — для оплодотворения, для революций и войн, для открытий в области математики и физики, для литературы и бизнеса, для кино и политики. А когда население на планете зашкаливает, грибница бьет по почке какой-нибудь своей хромосоме и начинает коррекцию — в результате на-гора выдаются по-иному сориентированные. Они сглаживают демографическую обстановку за счет пустоцвета. То есть, кайф половой им оставляют, а результат обнуляют. Но все замкнуто на себя — мужики в конце жизни опять в женщин превращаются. У них к старости грудь обвисает, становится дряблым живот, как после родов, рыхлость появляется повсюду, целюллит, врать начинают…

— Но ведь некоторые женщины сами и пишут, и политикой, и бизнесом занимаются, — попытался возразить Макаров, но Бурят тут же нашелся:

— Это перерожденки, мутанты. Но каково их число?! Единицы!

— Я слышал, что грибы — живые существа, — вернулся к теме грибов Владимир Сергеевич.

— В том смысле, что они из белка — да, — согласился Бурят. Собственно, грибы — это животные. Эту их животность подтверждает, прежде всего, наш азарт, с которым мы их собираем. Человек чувствует в грибе что-то живое, подобное себе, и воодушевляется, как на охоте. Возьми ягоды, их берут на бору без всякого азарта. А вот ловят рыбу и собирают грибы — с азартом. И еще то доказывает, что они живые, что растут они в прекрасных местах. Идешь по лесу, видишь такое ловкое местечко на опушке или на пригорочке под дубом и уже понимаешь, что там обязательно торчит белый. Грибы большие эстеты.

— Так я не пойму, грибы мы или вирусы? — совсем запутался губернатор Макаров, разливая по стаканам вторую бутылку.

— Мы — женское начало, — бросился подытоживать свои соображения и не отказался от очередной дозы Бурят, — начало в форме простейших, которые не в состоянии вычислить, что являются частью большого, как почка или печень, которые, будучи совершенно автономными колониями клеток, не могут осознать, что являются частью организма. Ведь известно, что и почка, и печень, и сердце, и даже кишечник могут существовать совершенно автономно. Единственное условие, которое им необходимо для функционирования, — загрузка работой. Кем они загружаются, им без разницы. Известно одно: если свиную печень загрузить проблемами человека, она будет работать как ни в чем не бывало, ей по фигу, на кого пахать, она существует сама по себе как целостная система. Человеческий ген — это документ, многосторонний договор между сотнями самостоятельных органов. Клетки имеют душу и волю, они понимают, что над ними есть Бог. Для них он — душа человека, его сознание. Для нас Бог есть существо, частью которого мы являемся. Мы — преобразователи его частоты, понижающие трансформаторы. В нас входит триста восемьдесят, а выходит, если выполняем заповеди — двести двадцать! Если не выполняем, то сто двадцать семь! Или вообще двенадцать, как у выпрямителей. Едва теплящееся напряжение потребляет дьявол. Усек? Он не требует от наших душ чистоты и соответствующей частоты! Сами по себе мы ничто — мы часть Божественного замысла, часть его системы, его тела. Вселенная — это он, Бог. Не Бог находится во Вселенной, а она и есть Он. Межзвездное пространство оно такое же, как и межатомарное, и межмолекулярное, оно полно энергии и совсем не пустое.

— Но почему же тогда при пересадке органов от человека к человеку наблюдается тотальное отторжение? — спросил губернатор Макаров.

— От нелюбви, — пояснил Бурят и, уже почти шатаясь от бессилья, обнял Владимира Сергеевича. — От нелюбви, мой друг. Люди, в основном, не любят друг друга. Если один любящий человек уступит свою почку другому, то почка приживется без всяких хирургов — путем простого прикладывания, без швов. И не будет никакого отторжения. Любовь — это энергия, энергия образов. Это все та же радиация, но в малых дозах, которая направлена к единому центру, если правильно поляризована. Или эта энергия не упорядочена, не дозирована и центробежна — значит, речь идет о ненависти. Энергия эта так же легко материализуется, как и в случае с планктоном. Без всяких промежуточных этапов.

— Да это просто какой-то фантазм! — воскликнул губернатор.

— Вполне возможно, — согласился Бурят. — Но я не сказал главного.

— Чего же именно? — совсем опупел губернатор Макаров, которому казалось, что главное уже озвучено. — Куда уж больше?!

— Бог внутри нас, — тихо сказал Бурят. — Наши души увеличивают Его потенциал, а значит — наш потенциал. Нравственность, духовность, интеллигентность, справедливость, честность, доброта человека — потенциал, который начинает иметь значение при переходе человека на другой энергетический уровень. Врубаешься? То есть, все, чем мы занимаемся на земле, — небесполезно! Это пригодится, вернее даже, это явится самым главным условием перехода на тот или иной уровень. Ничто на земле не проходит бесследно, сечешь?

— То есть, вера в Бога — это вера в себя?

— Да. Но только с непременным пониманием разницы. Не пытайтесь равнять себя с Богом. Просто мы перемещаемся в тело Бога в случае, если наш потенциал правильно сориентирован в поле Вселенной. Мы — следствие Бога, и Бог — следствие нас. Вселенная замкнута на себя. Поэтому Бог есть, и мы можем неплохо поработать на Него.

— Ну, ты и закрутил! — Макаров не удержался от очередного восклицания.

— Я не закрутил, а замкнул, — поправил его Бурят. — Я всего-навсего замкнул себя на себя самого.

— И тем не менее. Круче нас только яйца. Мне кажется, что в попытке разомкнуть код есть нечто антибожественное, — сказал Владимир Сергеевич. Мы можем быть жестоко наказаны.

— Я думал об этом, — притих Бурят. — Но это и будет подтверждением того, что Бог есть.

— Получается, мы должны ослушаться, чтобы быть наказанными и оттого поверить в Него еще больше, — домыслил Владимир Сергеевич.

— Получается, — сказал Бурят и поставил точку в разговоре.

Соискатели на свою голову приключений договорились совершить обряд тайно, чтобы, как говорится, ни одна собака. Кроме Бека, конечно.

Для проведения эксперимента подобрали глухое место, безлюдное и труднодоступное — островок на болоте, который имелся на границе областей меж двух столиц — в пупочной области России близ села Миколино.

Губернатор Макаров смотался в войсковую часть и через третьи руки достал табличек с текстом «Осторожно! Военные учения! Может убить рикошетом!». Этими табличками они с Бурятом оцепили район эксперимента.

Затем они выбрали поляну, поросшую мужским папоротником, и приступили к делу. Земляные работы велись исключительно по выходным и в вечернее время на протяжении лета и осени. В результате получилась землянка, удобная и просторная. Внутри свежеиспеченные мастера сложили открытую печь из дерна. Жилье укомплектовали спальными местами, затарились провизией: сделали небольшой запас спирта и большой запас еды для себя и для Бека. Для пущей важности затею оснастили инструментом и приборами для замера давления, температуры, пульса. Все необходимое губернатор Макаров подвозил к воде на «Крайслере» в лошадином прицепе, а Бурят на лодке переправлял это хозяйство дальше и укладывал в землянке в нужном порядке. Разобравшись с провиантом, заготовили расчетное количество дров, чтобы не метаться по лесу с топором и закрытыми глазами в ходе эксперимента.

Место было и впрямь безлюдное. За время хозяйственной возни не повстречалось ни одного человека.

Закончив приготовления, губернатор Макаров и Бурят, как самые законопослушные цивилы, взяли у себя по месту службы очередные отпуска. По прикидкам за месяц они должны были управиться по-всякому.

На прощание Владимир Сергеевич сказал своей супружнице Шарлотте Марковне:

— Отпуск я хотел бы посвятить себе.

— А как же мы! — возмутилась жена. — Прихватил бы детей да свозил куда-нибудь в Европу. Раз уж со мной нет желания ехать.

— Мне сейчас не до Европ, — устало выговорил Макаров. — И не до детей. Хочу с собой разобраться. Связи со мной не будет. Мобильники оставляю дома. Отвечать на звонки не надо. Кому понадоблюсь в устной форме, говори, что буду через месяц. Или около этого.

Владимир Сергеевич положил на стол телефоны, засунул в ящик тумбочки документы — паспорт, военный билет, удостоверение сенатора и другие. И вышел из дома. Собака устремилась за ним.

На соседней улице к ним присоединился Бурят. Троица направилась за черту города. Пешком, чтобы никаких следов и свидетельских показаний.

Они дошли до трассы, ведущей на Волоколамск, отловили грузовую попутку и поехали в сторону Миколина.

Незадолго до поселка Бурят вежливо попросил водителя остановиться.

— Поохотиться решили? — спросил водитель, завидев торчащие за спиной попутчиков стволы. — А то мой напарник тут неподалеку на днях песца положил.

— В наших краях песца? — удивился губернатор Макаров.

— Ну, песца не песца, а фермер орал, как будто с него шкуру сняли!

— Другое дело, — сказал Макаров. — А то ишь ты — песца!

— А вы на кого собираетесь охотиться, если не секрет? — поинтересовался водитель.

— На себя, — коротко сказал Бурят.

— Тогда удачи, — пожелал водитель.

Добравшись до болота, Макаров с Бурятом вынули из-под сухой травы спрятанную лодку, переплыли на остров и исчезли в холодной осенней дымке.

Готовились к обряду долго и тщательно — главным в подготовке было не общаться с людьми и не знать, сколько времени. Поэтому все часы оставили дома, кроме больших песочных — для замера отрезков времени при подготовке смесей и отваров.

Экспериментаторы читали вслух правильные книги, медитировали на закате и в предрассветной мгле, сосредоточившись на кончике носа. Понятие времени стало понемногу смещаться и исчезать. Они пили отвары корневищ змеевика, лапчатки, белладонны и кровохлебки. Потом по нескольку суток голодали и спали беспробудным сном, пока, наконец, полностью не утратили ощущение времени и стали с трудом определяться в пространстве. Они перемещались по поляне и двигались внутри землянки, словно тени. Тела их стали сухими, как у кузнечиков.

Бек, словно ужаленный, носился вокруг землянки с глупым лаем. Он вдавался в происходящее, ничего толком не понимал и поэтому нервничал. Самым противным для него было то, что охранять этих придурков было не от кого место подобрали и впрямь дикое. Бек то и дело пытался примоститься к эксперименту и жалобно подвывал.

— Да заткнись ты! — рычал на него губернатор Макаров. — Ты нам всю рыбу распугаешь! В окрестных деревнях подумают, что вой твой — к покойнику! И припрутся рыскать сюда!

Накануне решающей ночи напарники сняли с себя обувь и повседневную одежду, постриглись наголо, неспешно вымылись ледяной водой и надели оранжевые балахоны. Затем Бурят приготовил чан травяного отвара из копытеня и сабельника, который они употребили частично наружно, частично внутренне, и улеглись на лежанки. Следующей операцией по регламенту шел самомассаж живота. Друзья успешно проделали его и, хватив для смелости по стопке спирта, уставились в потолок и замерли на границе транса.

— Ситуация самая подходящая, — констатировал Бурят. — Я думаю, никто из нас не вскочит и не побежит ночью на кухню жрать втихую сало с вареньем? Тем более, на голодный желудок.

— Насчет сала я не зарекаюсь, — мягко сфланировал Владимир Сергеевич. Придет в голову, и побегу.

— Это может навредить.

— Сало еще никому никогда не вредило, — засвидетельствовал Макаров. Это один из немногих животных продуктов, в которых нет холестерина.

— Ну ладно, замяли, — отмахнулся Бурят, начавший уже сосредотачиваться. — Пока все складывается удачно, — вел он операцию. — Судя по погоде, зима начнется без зазимков, это хорошо. Если выпадет снег, то уже не растает. Потому что лето было совершенно красным.

— Какая, к черту, зима? — всполошился Макаров. — Мы что, до зимы здесь лежать будем?

— Я в том смысле, что, если маятник пойдет в обратную сторону… как-то невнятно проговорил Бурят.

— Когда начнется отходняк, да? — переспросил Владимир Сергеевич.

— Да, что-то в этом роде, — отмахнулся Бурят. — Так вот, будет неплохо, если он совпадет с естественным потеплением и возрождением в природе…

— Ну, тогда давай еще по маленькой, — успокоился Макаров.

— Давай, — принял карму Бурят. — Самое главное — не сходить с линии и не терять сути, — посоветовал он Владимиру Сергеевичу, и они закинули каждый в себя еще по стакану спирта. — У меня есть все предощущения успеха.

— У меня после первой пока нет, — признался губернатор, — но с течением времени, думаю, проявятся. А теперь — на дорожку. Напомни мне, пожалуйста, еще разок, что и как нужно делать, — запросил он последние перед операцией ценные указания.

— Задача такая: отказаться от того, что страшно поманит, — не поленился ответить Бурят, язык которого уже почти не ворочался. — Успеть отказаться надо прежде, чем окажешься там. Ясно?

— Ясно, — взял под козырек Макаров. — Пока в памяти, буду сообщать обо всех зовущих голосах и видениях, — пообещал он. Это его желание подчиняться и докладывать проклевывалось из военных времен.

— Хорошо, — принял его слова к сведению Бурят. — Но в какой-то момент я могу не откликнуться.

— Тогда пойду на автопилоте, — сказал Владимир Сергеевич. — Главное не угадать, а знать свою дозу наверняка.

— Ну, давай на посошок.

— Давай и хватит, — забеспокоился и чуть не отказался губернатор, — а то у меня в глазах уже голые бабы мелькают, менты какие-то, горит вокзал. Не на тот канал сел, наверное, надо перестроиться.

— Ты бы спирт водой разбавлял, и было бы хорошо, — остепенил его Бурят. — Когда алкоголь рассосется, тело начнет голодать и мерзнуть, самая подходящая точка будет. Главное — не проморгать ее.

Чтобы войти в дрему, экспериментаторы по двадцать раз глубоко вдохнули и медленно-медленно выдохнули с последующей длительной, насколько возможно, задержкой дыхания. Упражнения требовалось проделывать, вытянув руки по швам. До самого затишья.

Первым отключился Бурят. Он насчитал девятнадцать вдохов и уснул. Владимир Сергеевич довел счет до двадцати пяти, сон не шел. Через какое-то время губернатор принялся тормошить ведущего, но тот ничего не слышал и в сознание не приходил. Тогда Владимир Сергеевич налил себе еще стакан, перекрестился, залпом выпил и начал считать по новой. На какой-то большой цифре он потерял счет и тоже поплыл.

Что за этим последовало, известно.

 

Глава 3

ОПОЗНАНИЕ

Благодаря завсегдатаю Прорехову кафе-клуб «Папарацци» превратилось в нормальную городскую точку с круглосуточной отстегнутостью. Под нежные шлягеры про инфицированное одиночество на подиуме всю ночь без устали вращались немногословные блондинки. Им на смену готовился кордебалет. Официант в форме отека кормил толстушек из труппы, которые в ходе танца решали для себя две задачи — где поесть и как похудеть. Как осложнение чье-то морской болезни, вдоль стен кафе плотно стояли аквариумы, в которых среди раковин и утопленных замков, между кустами валиснэрии и стрелолиста и под шапками риччии плавали русалки, преодолевшие планку неброской красоты. Клиенту оставалось только ткнуть пальцем, и нужную порцию вытаскивали сачком, с тем чтобы препроводить ее в постель на второй этаж.

Цельнотянутые девушки со смещенным центром тяжести составляли цвет и финансовую основу заведения. Они входили к клиентам через сердце, били с оттяжкой по карману и выходили боком.

Положив на казуальные моменты подъязычного моралите, Прорехов старался понять коммуникативный метаязык организованного им стрипа. Он рассматривал его как заместительную терапию, потому как виагре больше не доверял. От созерцания кафешных картин в органах Прорехова возникало легкое покалывание и подзабытое уныние, поскольку натурных мероприятий он в последнее время избегал. Он просто клубился, поощряя изворотливость танцовщиц, — совал в лифт, на ком был, да в альтернативный трусняк — сотку или свернутую в рулончик бумажную мелочь, чтобы выпирала.

А все четвертый сон Веры Павловны.

В атмосфере клубняка и полной постсовковой отвязанности Прорехов искал свой релевантный мутатив — простой подход к решению сложных задач. Поэтому каждое новое утро давалось ему с трудом. После ночных бдений в кафе Прорехов вставал как из могилы и зависал на депрессняке.

Пока губернатор Макаров находился в состоянии клинической смерти, Прорехов находился в состоянии клинической жизни. Поутру, вместо того чтобы подниматься в офис, он вновь направлялся в кафе. Как Ленин в изгнании в эпоху роста, он усаживался за стол и вытягивал ноги на соседний стул, будто его донимал пяточный бурсит. Заказав две кружки холодного пива и пару сосисок по-баварски с горчицей и тремя скрюченными лентами бекона, он допускал к себе работных людей. Его вмиг обступала ожидающая прихода честная компания — Нидворай, Толкачев, Давликан. Секретарь Журавлева подносила две трубки — телефонную и курительную. Не вставая с места, Прорехов правил газетный бал — обрезал заусенцы ножичком для сигар и проводил менеджмент по управлению издательскими мощами. Так ему было удобнее — все находилось в приятной близости. Другой бы с ума сошел от наплыва дел, а ему хоть бы хны. Сюда же к нему являлись контрагенты, здесь подписывались договоры — все под рюмочку, почтительно и уважительно к людям.

Под вечер в кафе приходил Потак из почившей «Смены», затем подтягивались и другие клубни. Укос углублялся. Начиналась игра в карамболь.

В ходе столь ментального существования Прорехов часто ломался пополам прямо на бильярдном столе, и его на шести киях депортировали в галерею «Белый свет», чтобы уложить поперек гостевого дивана. Давликан ставил рядом в качестве ширмы какую-нибудь широкоформатный пейзаж, чтобы спящего было не особенно видно из центра галерейного зала.

Незаметно для себя Прорехов поселился на работе. Домой он попадал разве что случайно, когда терял бдительность и не успевать подать водителю иных команд. Друзей у него становилось все больше и больше. Он вызвал к себе на работу для собственного почтения одноклассника Пашу Крепышева из Горького Новгорода и однокурсника Юру Цапаева из Вольного Новгорода — чтобы те поняли, как вообще надо жить.

Находясь в столь уязвимом положении, Прорехов быстро подыссяк. Поддержка дружб требовала прямых затрат. Иногда платить было нечем. Тогда привязанности развязывались, и ситуация заставляла окружать себя все новыми и новыми кругами почитателей, которые относились ко всему всерьез до тех пор, пока не замечали, что этот анекдот уже рассказывался. Через некоторое время Прорехову требовался покой уже в таких количествах, в каких не получалось с вызванными для совместных дел друзьями.

Душеприказчиком Прорехова стал водитель, преданно сопровождавший его везде и всюду. Из-за большой концентрации в крови виски «Рэд Лэйбл» сам Прорехов уже не мог ездить за рулем.

Постепенно выяснилось, что пить с удовольствием и без всякого сожаления — это и есть его хобби. В университетской компании, понятное дело, пивали все, но со временем каждый своим путем ретировался к более щадящим дозам. Из всей команды Прорехов был единственным, кто задержался в дасовском детстве. Он не смог перейти от веселого общежитского дебюта к серьезному продолжению. Его давний мандраж по удержанию на плаву общего дела в тяжелые годы подъема так и не перетек в спокойное пользование завоеванной свободой. Прорехов продолжал думать, что он равен самому себе, и квасил по инерции. Почин — в среду в обед, в четверг — продолжение, в пятницу и субботу перигелий, в воскресенье — отход. В понедельник — на работу, сутки — ломка, и — все по кругу до полной одухотворенности.

Затянувшийся кризис Прорехова приносил окружающим все больше неудобств. Как и всякий пьяница, он концентрировал жизнь других вокруг своей проблемы, заставлял всех носиться с ним, как с младенцем. Ведь это приятно, когда тобой занимаются. Ну, и пусть бы занимались, лишь бы в душу не лезли, мыслил он.

Первой всерьез всполошилась Ясурова — поскольку была ближе к телу. Не выдержав, она перешла от просьб к ультиматумам и стала требовать от содруга полной спиртовой завязки. Попутно выставлялось пожелание не запускать глаза за пазухи встречных кошелок. Второе шло довеском, так как пережить дамские шалости Прорехова Ясурова была горазда, а вот выносить его бессмысленность в состоянии полного вкоса уже не хватало сил. Одно здесь было причиной, другое поводом. В зависимости от ситуации эти аспекты их совместной жизни менялись местами, что было вполне объяснимо — Прорехов пил, потому что искал счастья на стороне, а искал счастья на стороне, потому что пил.

— Что ты все дергаешься туда-сюда?! У тебя на меня-то сил нет! сказала Ясурова после очередного загула Прорехова. — Если так будет продолжаться, уйду с концами!

— Напугали жопу дрелью! — заорал Прорехов на все кафе, прибегнув к семантике локализованного конфликта. Его слегка декорированная натура не выносила совсем уж павильонных подходов к жизни. — На фиг, на фиг мелкими шажками! — стал он выпроваживать ее из кафе домой, чтобы не мешала отдыхать и работать. — Но прежде мне хотелось бы…

— А мне хотелось бы, чтобы тебе не только хотелось, — сказала она тоже достаточно громко, чтобы все слышали.

Разум Прорехова закипел — было страшно снимать крышку. Он замахнулся, чтобы ударить Ясурову по месту прошлого жительства, потому что не выносил, когда его прилюдно в чем-то укоряли. Тем более, в таком недостатке, который при правильном позиционировании на людях можно было бы еще долго выдавать за достоинство — как хочу, с тем и живу.

Она просклоняла его во всех падежах и направилась к выходу.

В результате объяснения Ясурова действительно ушла. Но не с концами, а с головой. Ушла в бессимптомные покупки и занялась разведением кошек. У нее появился кот Насос, затем кот де Вуар и, наконец, кот Вацек, который повел себя с остальными, как Нижинский. Все животные были тут же облегчены. Так Ясурова отыгралась за неувязки в пробной жизни с человеком. Коты мирно колбасились, поглощая тяжелые мысли хозяйки. Но забота о животных не спасла Ясурову — черты лица ее стали более заостренными, а крылья носа раздулись от бесконечно затянувшегося вздоха по поводу. Вскоре она вовсе уединилась и совсем перестала принимать заваливающегося к ней по пьянке Прорехова.

— Держите меня семеро! — комментировал Прорехов новое поведение Ясуровой и публично бежал, оставив ее, как невзятую высоту.

Экстраверт, он жил внешними проявлениями. Внутри себя он в себе не нуждался. Ему было необходимо вызывать интерес в окружающей среде. Самодостаточность у него напрочь отсутствовала. У него не осталось собственного сленга, а обширная чужая цитатность только мешала его внутренней этике обрести статус суверенной субкультуры.

После скандала с Ясуровой он смотался в какую-то трущобу, чтобы назло всем и в назидание себе вернуться с многоуважаемой там воспитательницей детского сада по имени Рена. Рена Владимовна. Отец ее, откровенный экзот, тонул при исполнении в южных морях. Не успел он, бессознательный, коснуться дна, как его за задницу кусанула мурена. Мариман очнулся и всплыл. Мурена спасла ему жизнь. Когда его многолетний бездетный корабль начал тонуть, родилась девочка и спасла семью от распада. Папа, не просыхая, назвал ее Мурена в память о морфлотовском инцеденте, а когда муть спала, понял, что в горячке поторопился с именем. Девочку стали шепотом кликать Рена, но какой марианский характер прятался за этим именем, оставалось только догадываться. С пробивающейся растительностью и готовностью на все Рена отважно устремилась в новую жизнь. Их брак с Прореховым вступил в силу скоропостижно, через десять дней, как решение суда, поскольку ни одна из сторон не заявила в вышестоящую инстанцию о своем несогласии. Решение суда, решение туда. Свадьбу проехали, потому что костюмы не сходились, а в пуловере неудобно как-то.

Рена была сплтением цыганских кровей и морских корней. Цветущей и хрустящей, как новый четвертной билет, что вполне соответствовало годам. Возраст нисколько не подпирал эту прекрасную четвертинку уходящего века, но Прорехов понукал ее спешно заняться деторождением, и сам из последних сил был готов броситься в роддом. Скоро у них появился семимесячный сын с врожденным диатезом, неминуемо переходящим в астму. Причиной болезни, как пояснили врачи, было беспробудное пьянство Прорехова, на котором по молодости и по дружбе никто не заострял внимания.

Рена свернулась в комок, но молча снесла диагноз. Она в одиночку мучалась с ребенком — Прорехов к нему не подходил из-за состояния. Сын был настолько незащищен, что гнойные корки срастались с пеленками. Прорехов заглушал тоску по больному сыну все тем же универсальным способом — квасил.

По рождении он настоял, чтобы мальчик был назван в его честь. Когда человек понимает, что ему самому до конца не реализоваться в жизни, он скидывает недоделки на фьючерс, давая ему свое имя. Отсюда идут Вячеславы Вячеславовичи, Ильи Ильичи, Сергеи Сергеевичи, Владимиры Владимировичи. В истории зарегистрированы генеалогии, в которых дети именовались по-отцовски до тех пор, пока фамилия не приходила к задуманному результату.

Рена была из тех дам, которые сами себе задают вопрос, сами на него отвечают, а потом полчаса объясняют, почему ответ был неправильным. В свободное время она рисовала карандашом на салфетках зубы и скелеты. По всем параметрам она устраивала Прорехова, поскольку ничего не требовала — ни любви, ни денег. Просто белки и углеводы. Такое белое безмолвие было по плечу Прорехову. А отвечать за умниц — не его профиль.

Заходившие в гости по работе Паша Крепыш и Юра Цапа скоро оказались за бортом отношений. Рена отвадила их от визитов. Отделом безопасности холдинга были подобраны причины, по которым парни отправились каждый в свой город. Посмотрели, как живет товарищ из прошлой жизни, и достаточно. А то еще самим захочется. Но на всех здесь не хватит.

— Хотите анекдот? — говорил им Прорехов на прощание.

— Уже слышали, — отвечали друзья.

— Тогда другой, — не отставал Прорехов, понимая, что ремейк в его исполнении засекли. Но толпа, уставшая присутствовать рядом без дела, замолкала.

После семейной утряски Прорехов глубже погрузился в свою среду. Если раньше алкогольная зависимость — это протозойное заболевание — проявлялась в форме спорадических случаев, то теперь она стала возникать в виде затяжных эпидемических вспышек. Впереди маячила стадия красного опеченения, которая могла легко перейти в кому.

Зайдя как-то в кафе «Папарацци» вместе с Бурятом и посмотрев на этот микробный пейзаж, губернатор Макаров сказал Прорехову:

— Может, ты хоть на время тормознешься? Уже на себя не стал похож! Давай-ка, брат, немножко напряжемся.

— Что ты все наезжаешь? — отмахнулся Прорехов. — То все один выл на эту тему, а теперь ты. Ишь, привычку взяли! Давай лучше сядем, потолкуем… Накануне Прорехов вступил в свежую партию и теперь иронично подтрунивал над старовером Макароном.

— От твоего систематического толкования у тебя уже давно изо рта печенкой пахнет! — твердо сказал Макарон. — Шел бы домой после работы! Болтаешься здесь, как висячая строка!

— Не до дома мне! — оправдался Прорехов. — Ты же видишь, я только немного расслаблен — в целом я на работе!

— И что толку? — продолжал Макарон, понимая, что навлекает на себя весь оставшийся гнев Прорехова. — На работе работают, а ты квасишь без конца!

— А вот этого не тронь! — щелкнул Прорехов пальцем себе по кадыку и включил отток желчи. — Это мое личное!

— Никто не спорит, — удерживался Макаров от резких выражений. — То, что у тебя лицо коричневое, как у циррозника, — это твое личное, а то, что ты смертельный договор подписал с почтамтом, — уже наш общий бизнес!

— Какой договор? — не понял Прорехов.

— На рассылку газет, — пояснил Макарон. — Извини, что влез не в свое дело. Но знаешь, сколько бы мы платили за доставку одной газеты в день? Сорок три рубля! Да, да, ты подписал такой договор! Тебе подсунули, и ты его подписал! Оборот холдинга в два раза меньше, чем то, что ты намерен отвалить почте!

— Не может быть! — удивился Прорехов.

— Может! Вот он — посмотри, — Макаров вынул из папки пробитые степлером листы. — Но он уже недействительный, я успел изъять его из обращения.

— Я вроде смотрел, — притих Прорехов.

— Да не смотрел ты ничего! Ты передоверил все подчиненным, а им не до тонкостей!

— А как же ты засек?

— Не я засек, — объяснил Макаров. Свой человек на почтамте засек! Позвонил мне на днях знакомый барсучок и все доложил. При правильном подходе, имея на руках такой договор, нас можно было поиметь, как сусликов в отведенные природой сроки! Врубаешься! Ты нас чуть по миру не пустил! Поэтому с водкой давай завязывай!

— Не могу я! — признался Прорехов. — Ее вкус у меня с губ не сходит! Для меня вечер, если без питья — смысла не имеет!

— Тогда тебя придется снимать с директоров! — не выдержал Макаров. — Я буду говорить об этом с Артамоновым!

— Хорошо, я попробую бросить, — согласился Прорехов. — Только не надо на меня давить и не надо меня снимать.

— И давай без этих своих интрамуральных вплетений! — порекомендовал Макаров, — И еще, присмотри за бухгалтером. Она мимо тебя уже параллельный бизнес сотворила. Заметь, она тебе каждый день говорит: иди в кафе, не беспокойся, я здесь сама справлюсь. Она дает тебе с утра деньги, как ребенку на завтрак, — и ты свободен. И наливает с утра левый толчковый стакан. А пока тебя нет на работе, перекручивает в нужном направлении все имущество и расходные материалы. За время контакта с тобой она заметно поднялась. Я не против, чтобы люди у нас на фирме росли благосостоянием, но у нее это получается лучше всех.

— Так что мне с ней делать?

— Ничего, пригласи аудит.

— Да ты что! Там двойная бухгалтерия!

— Бухгалтерия двойная, а камера одиночная. Если не наведешь порядок пеняй на себя! Она тебя и сожрет, и подсидит, когда время придет.

До исчезновения губернатора Макарова у Прорехова, как у директора, не было проблем. Чуть что — поддержка из специального губернаторского Фонда — и сиди не горюй. От таких льгот, пусть даже и завоеванных в честном бою, Прорехов заметно расслабился. Но вот уже полгода доступ к финансовому ресурсу отрезан, и проблемы снова начали заедать. Это не давало Прорехову покоя. Он понимал, что в одиночку ему не вытянуть. Артамонов занимается черт-те где и черт-те чем, какие-то никчемные проекты тянет, а я тут один крутись! До исчезновения губернатора Макарове Прорехов делал вид, что сбавляет питьевые обороты, а когда Макарон пропал, вовсе сошел с рельсов.

Однажды в кафе «Папарацци» неожиданно для всех присутствующих забрел Фоминат, прямо средь бела дня.

Прорехов об эту пору вел деловые переговоры с залетным редактором из района. Редактор жаждал перевести свою газету на цвет. Прорехов был неумолим. Не Прорехов, а этакий разхозяйствовавшийся не на шутку субъект, увешанный с головы до пят контрольными пакетами, взятыми в пользование у Артамонова и Макаровна. Редактор плакался, а Прорехов, как жучок типограф, стоял на своей цене, пока клиент не ушел восвояси. Журавлева, ведущая протокол, поставила палочку — сегодня ушел ни с чем пятый по счету человек, с которым не удалось договориться.

Прорехов заметил Фомината, у которого на лбу бегущей строкой сообщалось, что он здесь не случайно.

— О! Кого мы видим! Наша уважаемая оппозиция! — приободрил Прорехов давнего знакомого.

— Да какая уж тут оппозиция!? Просто смотрю, машин у кафе много, скривился Фоминат. — Подумал, может, семинар какой.

— Семинар, семинар! — обрадовано произнес Прорехов. — У нас всегда семинар! Потому что семинария… Давненько вас тут не стояло!

— Да, время летит, — вздохнул для контакта Фоминат.

Усмотрев в положении Прорехова нечто для себя полезное, Фоминат стал подкатывать к нему едва ли не ежедневно. Они играли в карты, как когда-то в природоохранном ведомстве, с той лишь разницей, что в просителях теперь был Фоминат. На спонсора сегодня больше смахивал Прорехов, что ему очень льстило.

На пике плотного общения Фоминат дал понять, что у него есть разговор с глазу на глаз. Прорехов велел народу очистить кафе.

— Мне позвонила ваша бухгалтер, — осмотрелся вокруг Фоминат. — Она сказала, что у вас на фирме сложилась такая ситуация, что есть смысл, ну, то есть, скоро у вас должны начаться неувязки с платежами. Поэтому будет лучше, если вы свой бизнес уступите нам за хорошую цену. Она дала нам весь финансовый расклад — и она права. Все ваше хозяйство надо банкротить и выводить на чистую экономическую площадку.

После долгого уединения с Фоминатом Прорехов отправился к Шарлотте Марковне. Сам он с предложением Фомината согласился сразу. Предложение было и в самом деле серьезным — две трети бизнеса сбываются людям Фомината и Платьева по очень хорошей цене, а доля Артамонова остается незыблемой. При этом Прорехов продолжает работать директором. В результате несложного передела у Артамонова вместо одних партнеров появляются другие — Мошнак и Фоминат. Ничего по сути не меняется, ни у кого ничего не отбирается, лишь перераспределяется таким образом, что в прибытке остаются все стороны. Случай довольно редкий. Гениальное предложение! Как же сам Прорехов раньше до этого не додумался?

Прорехов не бывал у Шарлотты Марковны с месяц.

Разговор с ней он начал с повторных соболезнований по поводу исчезновения Макарона. Домашние Владимира Сергеевича выстроились по обстановке — с руками на пупках. Натренировались. Потому что всякий раз, когда являлся очередной соболезнующий с новой сногсшибательной информацией о пропавшем без вести главе семейства, домашние как дураки выстраивались по росту и вытягивались по стойке «смирно». Первой в шеренгу вставала «гуманитарная помощь» — так в семье в шутку величали внепапочного Дастина, потом шла Шарлотта Марковна, за ней тетя Паня и замыкала линию Жабель. Они молча выслушивали новую версию и давились эмоциями.

Начальник МВД Анатолий Степанович Мотылев, заходивший строго еженедельно, уверял, что губернатора Макарова и его стяжателей найдут во что бы то ни стало и что, возможно, похищение совершено с целью выкупа. У преступления, мол, чеченский след, говорил он всем по очереди, склоняясь к лицу каждого.

Николай Иванович Нидворай отвечал за вечерние посещения семьи Владимира Сергеевича. Он получал сведения из источника, пожелавшего оставаться неназванным, и полагал, что с юридической точки зрения дела о пропаже губернатора Макарова не разгадать, потому что на него еще на карстовых озерах положили глаз инопланетяне. Так что здесь налицо присутствие астрала.

Уж кому-кому, а Нидвораю, этому законнику, нести про астрал было совсем ни к лицу, ни в Красную армию. Ясурова считала, что Макарон вообще никуда не исчезал, и власть имеет намерение запугать. Но кто кого собирается устрашать, Ясурова придумать не могла, потому что сама никого не пугала и соответственно — никого не боялась.

Другие догадки были еще хлеще.

Большие надежды в плане прояснения обстановки семейство пропавшего губернатора возлагало на Прорехова — ведь он был самым близким другом. Но как раз Прорехов ничего сказать и не мог. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

Когда с соболезнованиями было покончено, Прорехов быстро придумал родственникам домашнее задание, чтобы те разбежались кто куда — кого спички попросил принести, кого в сад послал за цветами, кого в магазин за углом. А Шарлотте Марковне указал на стул, дав понять, что зашел как бы с сочувствием и в то же время по делу.

— Жизнь, как говорится, берет свое, — взял он верную цитату из классики, надеясь, что Шарлотта Марковна, как человек далеко взрослый, не станет опровергать расхожую сентенцию.

— В «Папарацци» заходили люди Платьева, — сказал, оглядываясь Прорехов. — Предложили неплохие деньги.

— За что? — решила на всякий случай уточнить Шарлотта Марковна.

— За все, — сказал Прорехов и сделал глоток виски из карманной фляжки нержавеющей стали, обтянутой кожаным чехлом. Отфыркавшись от питья, он попросил о насущном: — Вы бы на стол чего-нибудь бросили, а то я третий день кровью сру!

— Геморрой, что ли? — запросто определила причину кровоизлияний Шарлотта Марковна.

— Да нет, геморрой я уже пережил, — отмел догадку Прорехов. — Нынче язва, похоже.

— А не цирроз ли у тебя, часом? — спросила Шарлотта Марковна. — Больно лицо коричневое.

— Не знаю, может и цирроз.

— А ты к врачам сходи, — посоветовала Шарлотта Марковна.

— Не пойду, я знаю, они меня приговорят, — сказал Прорехов и пожаловался на жизнь: — Пальцы немеют.

— По ночам?

— Да нет, и днем тоже, — сообщил он.

— Так за что тебе деньги предлагали? — спросила Шарлота Марковна, нацелив Прорехова на дальнейшее повествование.

— Не мне, а нам, — сказал Прорехов приглушенным тоном. — Короче, вышли они на меня и сказали, что замочат и остальных, по каким бы норам ни прятались.

— Кого остальных? — вскинула брови Шарлотта Марковна, имея в виду себя и свое семейство.

— Остается только догадываться, — размыл тему Прорехов. — Думаю, они имели в виду не вас, конечно. Хотя утверждать не берусь. Не простили они нам нашего вывиха.

— Какого вывиха? — спросила Шарлотта Марковна, по-прежнему не въезжая в замысел Прорехова.

— Да с победой на выборах, — пояснил каменный гость, — какого же еще?

— Ну, и что дальше? — потребовала продолжения хозяйка дома.

— А ничего, — сказал Прорехов. — Ничего такого. Продавать бизнес надо, пока живые. Весь холдинг. Вот что!

— Кому продавать? — не врубалась Шарлотта Марковна.

— Да им же и продавать, — показал Прорехов рукой на улицу, как будто там его ждали потенциальные покупатели.

— А ты с Артамоновым связывался? — насторожилась Шарлотта Марковна.

— Как только, так сразу! — выказал недоумение Прорехов. — А что с ним связываться? Он опять все на водку переведет! У него одна идея фикс, что во всем виновата водка! Ему кажется, что все мои идеи от водки! Хотя он знает, что я пью исключительно виски! Другого придумать не может — единственная претензия на все случаи жизни!

— Но ведь он учредитель, — не могла понять Шарлотта Марковна причин столь откровенной смелости Прорехова.

— У меня от него генеральная доверенность на все виды операций с его долей, — признался Прорехов. — Кроме продажи, естественно.

— Ну, вот видишь, кроме продажи, — нащупала точку для прений Шарлота Марковна. — А ты хочешь продать.

— Его долю никто продавать не будет, — успокоил ее Прорехов. — Мы реализуем только мою долю и долю Макарона, которая по правам наследования вот-вот перейдет к вам. А пока Артамонов приедет да выскажется по этому поводу, нас три раза похоронить успеют. Так что ждать его нет смысла. Для соблюдения законности он нам не нужен.

— Но при чем здесь я? — воспротивилась Шарлота Марковна. — Ведь у тебя и от Владимира Сергеевича бумага была, насколько мне известно.

— Все-то вам известно, — хихикнул Прорехов. — Верно, бумага от Макарона у меня есть, но она, опять же, только на управление долей. Прав на продажу она не дает. — Тут Прорехов наклонился вплотную к груди Шарлотты Марковны и прошептал. — Мне потихоньку сообщили, что нашелся он.

— Кто? — приосанилась Шарлотта Марковна.

— Как кто? Макарон, — просто и незатейливо ответил Прорехов.

— Где? — начала озираться по сторонам Шарлотта Марковна. — Сбежал от нас, что ли?

— Не сбежал, не волнуйтесь, — сказал Прорехов и даже показался своим хозяйке. — В этом смысле он был, как аист. Верный.

— Ну, и где же он? — торопила с ответом Шарлотта Марковна.

— В морге, — сказал Прорехов, наклонясь до земли. — С перепиленной шеей.

— Не может быть! — схватилась за свое горло Шарлотта Марковна, и Прорехову пришлось дать ей пару раз затянуться из фляжки.

— Завтра вас пригласят на опознание, — сообщил он в довершение.

— И что? — Шарлотта Марковна была сегодня явно несдержанна.

— Как «что»? — углубил ее в процесс Прорехов. — Надо идти и проводить опознание.

— Может, мне пойти с тетей Паней, — начала кидаться по сторонам Шарлота Марковна. — или с детьми?

— Не надо, — предупредил ее Прорехов. — С детьми не надо. По закону на опознание имеют право только совершеннолетние родственники. А тетя Паня для него вообще никто. Даже мне нельзя, хотя я знал его как облупленного. Завтра часам к десяти утра вам надо явиться в морг первой горбольницы. Там будут ждать.

— Хорошо, — выказала полное послушание Шарлотта Марковна.

— А потом, когда получите справку о смерти, — набросал план дальнейших действий Прорехов, — надо будет заняться наследственными бумагами, чтобы законно вступить во владение долей, равно как и всем остальным имуществом домом, машиной. Мы все быстро устроим. Нидворай подготовит бумаги. После того, как документы о собственности будут на руках, вернемся к разговору о продаже. Я повторяю, цена средняя. Особенно, если поделить на двоих. Но выхода нет, потому как мы можем не получить вообще ничего. Если нас обанкротят.

— Все это верно, — не спорила Шарлотта Марковна. — Но, может, все же вызвать Артамонова для совета?

— Зачем? — не понимал Прорехов привередливости Шарлотты Марковны. Здесь он уже ничего не решить. Его права вышли в тираж. Он все испортит. Пока ему объяснишь толком, что к чему, уйдет время. Тем более, ему дуло к пузу не подставляли. Короче, бегом в морг, и оформляем на вас пакет акций Макарона по Закона о наследстве. Доля Артамонова останется у него, на нее никто не посягает. Просто его партнерами по бизнесу станут другие люди. У них на двоих будет контрольный пакет — шестьдесят шесть процентов, у него блокирующий в прежнем объеме — тридцать четыре процента. Раньше он меня с Макароном блокировал, а теперь будет сдерживать Фомината с Мошнаком. У каждого в жизни своя доля и своя юдоль, — скаламбурил Прорехов. — А хотите анекдот?

— Да уж какой тут анекдот? — сказала Шарлотта Марковна и хотела заикнуться о сумме, но постеснялась, ведь завтра опознание.

— То есть, все честь по чести — никто ни у кого ничего не отбирает, продолжил Прорехов. — Я надеюсь, вы считаете себя наследницей Макарона? Здесь у вас нет вопросов?

— Нет. Я наследница, — согласилась Шарлота Марковна. — Больше никого нет. Дастин и Жабель — несовершеннолетние. Так что, действительно, пока имею право наследовать одна только я.

— Ну, вот и славненько, — потер руки Прорехов. — Надеюсь, вы не против, если я продам свою долю Мошнаку?

— Это не мое дело! — сказала Шарлотта Марковна, пыталясь сыграть образчик твердости. — Кому хочешь, тому и продавай.

— Значит, вопросов к нам не будет, — обрадованно вздохнул Прорехов, что беседа удалась и подходит к концу. — Единственное, по закону мы должны предложить свои доли сначала Артамонову как участнику общества. На его адрес мы отправим заказные письма с уведомлением — с предложением купить. Через десять дней его молчание станет законным основанием для продажи наших долей третьим лицам.

— Честно говоря, — призналась Шарлотта Марковна, — с этим разговором ко мне уже подваливал Фоминат. Но я не стала общаться с ним на эту тему. А раз это с твоего ведома, тогда я согласна.

— С моего ведома, но с его подачи, — выправил конструкцию отношений Прорехов. — Мне он ничего не сказал, подонок, — вспылил он неожиданно. — Ну, да ладно, дела это не меняет. Простим придурку его неучтивость.

На следующий день с утра Шарлотта Марковна отправилась в морг. Там ей предложили на выбор семь обезглавленных трупов. Она ходила взад-вперед, не решаясь остановиться ни на одном. Все трупы походили друг на друга и лежали под одинаковыми простынями. Разными были только номерки, пристегнутые к одеяниям.

Морг казался бесконечно просторным — народу в последнее время полегло тьма.

— Здесь у нас VIP-отделение, — сказал сопровождающий врач. — Одни свои. Только для избранных.

— А кто отбирает? — с опаской спросила Шарлотта Марковна.

— Жизнь, — сказал человек в халате. — Вот это — известный певец, указал сопровождающий врач на отдельно стоящий стол. — Только вчера завезли. Пока не вскрывали. Нам сказали не спешить. Хоронить будут только через пять дней — из здания Дворянского собрания. Говорят, он с чем-то там не согласился. И его завалили.

Шарлотта Марковна подошла к телу певца. Врач приоткрыл простыню. Тело было прошито пулями. Значит, правду писали газеты о какой-то страшной истории — что его убили из автомата средь бела дня на глазах у жены и детей. Шарлотта Марковна не слыла любительницей подобных новостей. Насколько могла, она ограждала от них и детей.

— А вот это братья Афанасьевы, — вел экскурсию врач. — Ни заборы из колючей проволоки не спасли, ни собаки по периметру.

Братья лежали рядом, словно посматривая друг на друга.

— Это Каралин, знатный человек. Пришел из заключения и попытался затеять передел. Говорят, его убрали по согласованию для нашего же городского спокойствия.

— То есть, ни за что? — спросила Шарлотта Марковна.

— Можно сказать и так, — развел руками врач. — А это известный бизнесмен, — показал врач на высокого молодого статного мужчину. — Причина смерти — уничтожение промежуточных хозяев.

— Тоже ни за что? — спросила Шарлотта Марковна.

— Ну, как ни за что? — помялся врач. — За то, что красивый, богатый, за то, что умный. За то, что владел рестораном.

— А это кто такой худой? — спросила Шарлотта Марковна, подойдя к телу старика. — Тоже VIP-персона?

— Нет, это Григорий Лазаревич Морозов, — с удовольствием поведал врач. Ему понравилось, что посетительница заинтересовалась содержимым комнаты. Пришли убивать сына, а дверь открыл отец.

— Ну, а Владимир Сергеевич-то где? — не слышала сопровождающего Шарлотта Марковна. — Что-то я не вижу его.

— Тела сильно пострадали, много увечий, поэтому надо искать интимные признаки, — подсказывал ей врач. — Вы не припоминаете на нем ничего приметного? Вы, конечно, можете выбрать любого из этих, — врач повел рукой в сторону ближайших столов, — но нам известны все обстоятельства смерти вашего мужа.

— Известны? — напряглась Шарлотта Марковна. — Почему же они мне не известны?

— Его четвертовали, — спокойно поведал врач. — В полном соответствии с профессией, приведшей к власти. Ведь пресса — это четвертая власть, не так ли?

— Да, — согласилась Шарлотта Марковна, премного наслышанная на эту тему, и стала терять сознание.

— Ну, вот его и четвертовали, — вел ее дальше дежурный судмедэксперт. Чисто профессиональная смерть. Я бы сказал, достойная. Сначала задушили, сказал врач и, разъяв ледорубом секционный шов чуть выше грудины, показал Шарлотте Марковне отслаивающуюся интиму аорты и сдавленные подвздошные артерии. — Вообще, в этой комнате у нас — только достойные люди. Рядовые там, в соседней. А здесь — люди исключительно с понятиями. Слишком он не пришелся своими налоговыми экспериментами. Всю братву мог по миру пустить. Поэтому я вам могу точно сказать: это он. Его когда привезли, прямо так и сказали: примите аксакала.

Шарлотта Марковна, шатаясь, подошла к синему обрубку, окутанному простыней. Врач помог повторно приоткрыть тело, но Шарлотта Марковна и секунды не вынесла, сразу отвернулась. Врач сунул ей под нос нашатырь и тут же прикрыл тело снова.

— Сколько времени он здесь? — всполошилась Шарлотта Марковна.

— Да уж с полгода как, — прикинул дежурный проводник.

— А почему вы раньше меня не вызвали? — возмутилась Шарлотта Марковна.

— Не поступало команды, — признался сопровождающий. — Мы сами не были уверены. А когда провели свою проверку, буквально на днях, вас сразу и уведомили, — пояснил врач и спросил: — Ну что, он?

— Не знаю. Кажется, да, — на половину мозга согласилась Шарлотта Марковна. Она больше не имела сил участвовать в этом неприятном процессе и пожелала побыстрее свернуть его.

— Так, кажется или да? — строго переспросил судебно-медицинский эксперт.

— Да, — сдалась Шарлотта Марковна. — По-моему, он.

— Тогда подпишите акт опознания.

— Прямо сейчас? — испугалась Шарлотта Марковна. — А мне нельзя подумать?

— Подумать-то можно, но если вы откажетесь, — припугнул ее дежурный, его сожгут и похоронят безымянно, как бомжа.

Это встрепенуло Шарлотту Марковну еще больше. Ей сразу представилась картина опустения и некой бесконечности, которая открывалась дальше и дальше. А если человека похоронить по-человечески, то можно будет хоть и сносно, но жить дальше.

Находясь на грани выпадения из чувств, Шарлотта Марковна подписала бумагу.

Через день на основании справки из морга она получила в ЗАГСе Свидетельство о смерти своего мужа Владимира Сергеевича Макарова. Копия ушла в канцелярию Законодательного собрания, где спешно готовилось решение о досрочных выборах губернатора в связи с трагической гибелью действующего. Официальное сообщение на этот счет должно было публиковаться газетами одновременно с информацией о назначении срока похорон.

Забирать тело Шарлотта Марковна отказалась. Она попросила, чтобы организацию погребения взяла на себя администрация области. Присутствовать на похоронах она будет обязательно, а вот организовывать — у нее на это не хватит сил. Администрация пообещала помочь.

На основании Свидетельства о смерти, выданного задним числом полугодовалой давности, Николай Иванович Нидворай не без помощи Фомината быстро решил вопрос наследства. Зазор в полгода был необходим — по закону доля могла перейти к Шарлотте Марковне только через шесть месяцев после смерти мужа. По оформлении доля была тут же продана Фоминату по подготовленному заранее договору купли-продажи. Прорехов слил свою часть бизнеса Капитону Ивановичу Мошнаку.

Деньги владельцам выплатили сполна. В деле была поставлена точка. Похороны губернатора Макарова назначили на 1 апреля, выборы нового — на 13 июня.

Пресса верстала сообщение.

 

Глава 4

ПРИШЕСТВИЕ МАКАРОНА

Владимир Сергеевич трусцой пробирался в сторону города. Ходьба в последнее время давалась ему трудней, чем бег. При движении ноги сами спешили сложиться в коленях, как секаторы на возвратных пружинах, и устремлялись вперед по кустам. Выздоравливающий организм Макарова только что миновал стадию малой хореи, которая сопровождалась вычурными движениями туловища при ходьбе — буквально несколько дней назад он перемещался по лесу, как фигляр по сцене. Трусца являлась своеобразным следствием длительного прозябания. Но она была лучше прогрессирующей тугоподвижность, из которой Владимиру Сергеевичу удалось выползти еще в землянке.

Перепрыгивая через упавшие деревья и кочки, Макаров вспоминал свою недолгую военную службу в Дзержинске. Там, в предместье, располагался ртутный завод, и все жители, отработавшие на вредном производстве по десятку лет, не ходили по улицам, а бегали. Смотришь на человека, а он со своими сумками не идет по тротуару, а бежит. Он никуда не спешит, просто у него в голове шумит ртуть.

«Может, и я на этом болоте ртути нахватался? — подумал Владимир Сергеевич. — Надо бы геологам сообщить, вдруг месторождение откроют».

Бек с удовольствием семенил рядом. Собаки, если уж на то пошло, вообще мало умеют пешком. Потому что не гуляют, как некоторые, а всегда спешат по делу, отчего поминутно меняют частоту шагов, чтобы не войти во внутренний резонанс.

Владимир Сергеевич подметил за собой еще одну важную особенность — он перестал бояться встречных людей. Теперь они ему были по барабану. Он решил, что будет просто игнорировать их. «Вопрос: вы по какому классу заканчивали консерваторию? — Ответ: по барабану!» — вспомнил он анекдот, рассказанный Прореховым.

Продвигаясь вдоль трамвайных путей, Владимир Сергеевич то и дело оглядывался, чтобы пропустить вагон, когда тот приближался сзади. Воспользоваться транспортом в прямом смысле ему и в голову не приходило. Движение в одиночку прельщало больше.

На идущего по шпалам человека никто не обращал внимания. Узнать в нем губернатора Макарова было сложно. Время, проведенное вне города, наложило на нашего героя свой отпечаток. Теперь даже очень знакомые люди вряд ли смогли бы с ходу определить личность Владимира Сергеевича.

Миновав пригороды, Макаров по переходному мосту пересек железнодорожное полотно и взял курс на станцию. Диктор объявил прибытие «Авроры». На вокзале, куда их с Беком неминуемо занесло, внимание Владимира Сергеевича привлек циферблат, на котором имелись все параметры времени, кроме точной даты. На табло некстати перегорело несколько лампочек, и устройство показывало только температуру. Время на табло зависло в какой-то неопределенной и неудобной для себя позе.

В здание вокзала попасть не удалось — в рамках гонений на бомжей менталитет никому не позволял проникать туда без билета. В старину, опять вспомнилось Макарову, перед Олимпиадой, все скамьи на вокзалах были сверстаны как булки-тройчатки, с двумя перегородками, чтобы никого не тянуло улечься на ночь.

«Часто обращаюсь к воспоминаниям, — подумал Владимир Сергеевич. — К чему бы это? Старею, что ли?»

Реальную дату жизни удалось обнаружить на внешнем расписании поездов, вывешенном с торца вокзала. Губернатор Макаров сравнил ее с датой на стендовой листовке о своей пропаже и вычислил, что с момента его исчезновения прошло более шести месяцев. Нет, он не содрогнулся, а просто отметил про себя, что полгода — срок немалый.

Дорогу домой искать не приходилось — достаточно было не отставать от Бека. Человек и собака прошли вдоль железнодорожного полотна до самого последнего пригородного поселка. Отсюда было рукой подать до дома.

Владимир Сергеевич зашел на свою усадьбу с тыла — не хотелось пугать соседей. Он открыл калитку через потайную щель в заборе и окинул глазом участок — пусто. Сначала он, пригнувшись как под обстрелом, занырнул в баню, чтобы там спокойно отсидеться с дороги.

Осмотревшись, Владимир Сергеевич приметил через окно, что цветником никто не занимается, а пора. Батут тоже висит, как надрезанный — еще вопрос. На корте — заряженная мячами пушка. Значит, Дастин продолжает тренироваться. Но сразу видно, что не очень-то напрягается в отсутствие опекуна. Возле огромной рябины устроена адская машина, наподобие той, какую демонстрировали в фильме «Тимур и его команда». Владимир Сергеевич легко пробежался глазами от конца к началу цепочки механизмов сложной конструкции и вычислил скрытый ее смысл. По задумке механика, система устройств, которые, включаясь один от другого поочередно, приводили в движение оттянутую в сторону четырехлитровую бутылку из-под вина на длинном тросе, — только почему разбитую, непонятно? а бутылка, освободившись, с размаху ударялась в старый почтовый ящик с надписью «Прорехов». Странно, подумал Владимир Сергеевич. Что побудило Дастина сконструировать такую машину? То, что систему смастерил он, сомнений не возникало. Может, Прорехов играл с ним, развлекал? И помог ребенку соорудить это чудо механики? Ладно, разберемся и с этим. Но уже интересно. Прорехов никогда не играл с детьми. А бутылка разбита явно потому, что была заполнена водой. Оставленная в зиму, она лопнула от морозов, догадался Владимир Сергеевич, запросто отслеживая обратный ход фактов и спускового механизма адской машины. Значит, она была выстроена в прошлом году. Он вообразил, как все это срабатывает — на фанерную пластину ставится красный кирпич, пластина изгибается, приводит в движение уключину, та вращается, выбивает в конце своего движения пробку от умывальника, из которого начинает вытекать вода, вода заполняет трубу, и под возросшей тяжестью труба падает и выбивает из-под бутылки опору — бутылка срывается с места и устремляется к ящику с надписью «Прорехов» и разбивается о него. Словно о корабль, который впервые спускают на воду. Как все сложно. Владимиру Сергеевичу пришлось напрячься, чтобы проследить последовательность срабатываний. Но едва он успел пробежаться по узлам, как в голове все быстро прокрутилось назад машина приняла взведенное положение. Мысленно Владимир Сергеевич опять со скрипом спустил механизм и опять с напряжением проследил, как он срабатывает. В исходную точку все вернулось с большим для мыслительного процесса комфортом. Владимир Сергеевич почувствовал, что ему легче дается понимание обратной сути. Алгоритм сопровождения глазами всей линии гораздо понятнее и проще выстраивается от верхушки в корень.

Впитав в себя перкуторный звук с коробочным оттенком, который издавала мишень при попадании в нее бутылки, Владимир Сергеевич отправился дальше.

Когда он через гараж ввалился в прихожую коттеджа, домашние по образовавшейся за время его отсутствия привычке выстроились по росту — руки на пупках. И затихли, захваченные врасплох неожиданным возвращением главы семейства.

Измученный и усталый, как нотариус, Макаров старался по возможности смягчить свое появление — обедненный рисунок его личности сливался с серыми стенами жилища.

При виде вошедшего отчима не упал в обморок только Дастин. Он быстро скумекал — раз рядом Бек, значит, все в порядке.

На Шарлотту Марковну присутствие на сцене Бека не возымело такого действия, как на Дастина: Бек не был ее любимой собакой. Шарлотта Марковна, особенно не рассуждая, рубанулась вниз одновременно с тетей Паней. Каждая из женщин оплыла на пол по своей особой причине, но со стороны это выглядело вполне отрепетированно. Тетя Паня — сошла с колеи от избытка информации, а Шарлотта Марковна — на случай неотвратимых разборок. Она не вынесла прямого столкновения с живым мужем, дата похорон которого была обнародована в сегодняшних газетах. Конечно, на месте Шарлотты Марковны можно было запричитать как и следует в таких случаях: «Милый мой! Любимый! Где ж ты так долго пропадал?!». Но вошедший человек только отдаленно напоминал Владимира Сергеевича Макарова — чисто по контуру, поэтому бросаться ему на шею, недавно еще лежавшему в морге, совсем синему и четвертованному — не вытекало из ситуации. К тому же у Шарлотты Марковны имелись иные мотивы переживать в доме на момент возвращения мужа присутствовал еще один человек, который был бы и рад упасть без сознания, но боялся, что как раз его никто не станет откачивать. Бек сразу взял гостя в оборот — тщательно обнюхал и стал прикидывать, какой бы жест хозяина принять ошибочно за команду: «Фас!». Бек узнал Фомината. Владимир Сергеевич тоже.

Фоминат, заикаясь, отступал от собаки задом, словно в ластах входил в воду. Он со страху сочинил несколько назывных предложений на тему, что он здесь по делу и в рамках взаимного интереса. Владимир Сергеевич смачно скинул слюну. Фоминат принял действие за плевок судьбы и хотел поймать все на лету, но обломно лажанулся. Указывая обеими руками на Шарлотту Марковну, он ретировался до двери, открыл ее своей двояковыпуклой задницей и, занеся над порогом ногу, изготовился покинуть дом.

— С интересом разберемся позже, — сказал ему Владимир Сергеевич вослед и почесал свою полугодовалую тень на щеках. — Сейчас, извините, мне на самом деле не до этого. Я хочу побыть с родными. — И выпроводил Фомината в людскую с перспективой на улицу.

Фоминат, радостный, что не пришлось придумывать предлога свалить, удалился по версии губернатора Макарова. Собственно к нему у Фомината не имелось никаких вопросов. Дело, ради которого он здесь суетился, было содеяно.

Фоминат понимал, что у него не повернется язык разносить по городу этот невероятный слух — губернатор Макаров жив и вернулся! Лучше отмолчаться до поры. Пусть новость разнесется сама.

Он не поехал в кафе «Папарацци», куда намеревался направиться. Повелев водителю развернулся на сто восемьдесят, он погнал на почтамт, начальником которого трудился Виктор Антонович Платьев.

Владимир Сергеевич прошелся по дому. Он уловил, что верность здесь едва умещается на двух маленьких ковриках — в комнате у Дастина и в каморке тети Пани под лестницей. Тетя Паня, судя по ночному засаленному халату, давно переселилась сюда из своего дома напротив. Как видно, на помощь Шарлотте Марковне, которая явно не справлялась с домашним хозяйством. При тете Пане был соседский мальчик, за которым она следила за полставки. Он держал ее за подол и крутился под ногами. В бытность Владимира Сергевича мальчик каждый день просил тетю Паню, чтобы та свела его с Дастином. Тетя Паня отмахивалась, а чтобы мальчик побыстрее отвязался, пугала тем, что дядя Макаров — сумасшедший и убьет, а Шарлотта Марковна — дура и может отравить. Когда с Владимиром Сергеевичем случилась пропажа, мальчик сказал: « Тетя Паня, я узнал, что Шарлотта Марковна спит, а дядя Макаров умер. Теперь к ним можно сходить? А? Музыку с Дастином послушать?». — «Теперь, да.» — сказала тетя Паня и впервые в своей жизни рассмеялась. С тех пор соседский ребенок играл с Дастином ежедневно.

Тетя Паня, оклемавшись, смотрела на Владимира Сергеевича, как на нормального покойника, которого будет так не хватать на предстоящих завтра унылых и пустых похоронах, где, кроме урны с пеплом, не планируется ничего реального. Когда Шарлотта Марковна сообщила тете Пане по секрету, что предстоит кремация, поскольку показывать то, что осталось от человека, только вызвать народные волнения, — тетя Паня откровенно расстроилась. А теперь вот и самого виновника похорон жизнь подогнала. К месту, ничего не скажешь. Как все иногда может правильно развернуться! Просто удивительно. Человек, пусть и с опозданием, но явился! И ничего, что живой! Золу хоронить непривычно, не по-нашему. Похороны с настоящим покойником — совсем другое дело, по-людски.

Она мыслила и крестилась — о чем это я, мол, идиотка, думаю?

— Я наберу ванну, па? — сказал Дастин, чтобы сдвинуть ситуацию с мертвой точки на живую.

— Валяй, — ответил Владимир Сергеевич. — Неплохо бы с дороги. — И потрепал за ушами Бека, снующего туда-сюда и лезущего ко всем целоваться. Ну что, старина, опять мы с тобой не вовремя? В следующий раз так долго задерживаться не будем. Насчет возвращения предупреждать надо. Ясно? Владимир Сергеевич взял с тумбочки сотовые телефоны. Проверил первый — две тысячи триста неотвеченных вызовов. Проверил второй — почти столько же. Значит, не забыли, интересовались.

Бек согласительно проскулил. Он только что закончил обнюхивание своих контрольных точек во дворе и понял, что им тоже интересовались. Все приусадебные углы были просто залиты чужим аммиаком, а участок плотно унавожен залетными дворнягами.

Тетя Паня силилась накрыть на стол, хотя ее никто не просил. Шарлотта Марковна не смогла ни к чему приступить и продолжала, откинувшись, сидеть на диване с опущенными руками. У нее из потревоженной головы не шла картина недавнего опознания. Она сопоставляла увиденное под простыней в морге и то, что сейчас ходило по комнате — сходство было небольшим.

«Как же я так обозналась?» — думала она про себя, а потом произнесла вслух:

— Но ведь тебя же убили!

— Меня убил скотина Пелл! — ляпнул Владимир Сергеевич и тут же выправился. — Меня могут убить только друзья или родственники. И то в спину. — И перешел к конкретике: — А что здесь делал товарищ Фоминат натрия? — спросил Владимир Сергеевич, указав в сторону ушедшего гостя. Вроде к своему дому я его при жизни приучить не успел. — Видок у Владимира Сергеевича был пострашнее любого вопроса, так что Шарлотта Марковна не сразу решила, чего ей больше бояться — вопроса или мужа.

Тема обозначилась в воздухе, но никем не подхватилась.

— Так зачем к нам приходил этот господин? — повторил вопрос Владимир Сергеевич, как известно, не любивший спрашивать дважды. — У нас что, с экологией проблемы?

— Принес квитанцию о переводе денег, — осмелилась доложиться Шарлотта Марковна.

— Каких денег?! — возмутился Макарон. — Он что, в долг брал?

— Да нет, не в долг. — Шарлотта Марковна достала из деревянного бюро квитанцию о переводе денег себе на сберкнижку и к ней основание — договор купли-продажи доли бизнеса, а также Свидетельство о смерти Владимира Сергеевича Макарова и справку о вступлении в наследство. Все это она молча передала мужу, который тут же принялся изучать документы. Ознакомившись, он хмыкнул и ощутил признаки долевой недостаточности — его часть бизнеса была в законный срок унаследована Шарлоттой Марковной и продана Фоминату.

Ошеломленный Владимир Сергеевич скрылся в ванной. Бриться не стал поводил перед носом опасной бритвой и положил на место. А вот искупался с затяжным удовольствием — насыпал полную ванну стирального порошка и наблюдал за ускорением пассажа взвеси. Освежившись, Владимир Сергеевич напялил ссохшийся больше некуда костюм и отправился в гараж с намерением отправиться на работу.

Ключи от «крайслера» торчали в замке. Машина завелась легко. Закрывая за собой гараж, Владимир Сергеевич увидел, что автомобиль с транзитными номерами — значит, снят с учета. «Это еще что за самодеятельность?» подумал он, но разбираться не поспешил и без предупредительного звонка отправился в здание Администрации области.

На работе Макарова тоже никто особенно не ждал. Причем давно. Жизнь наладилась и запросто шла без него. Охрана по первости потребовала у губернатора пропуск, но, всмотревшись, подобострастно взяла под свои торчащие по-лысому уши. Пропустив командира — так Владимира Сергеевича величали на этажах — охрана осталась стоять с поднятыми под углом к мозгу ладонями. Когда губернатор Макаров миновал пост, ладони охранников заметно опали и продолжили находиться в воздухе более развесисто.

В приемной все обошлось без обмороков. Помощница губернатора не успела сообразить, что произошло. Медлительность спасла ее от тяжелых раздумий над жизнью. Через минуту она, как обычно на автомате, подала шефу чай с лимоном, заготовленный кому-то другому, присоединила к чашке пару вафель и тут же скрылась в канцелярии — слова молвить не стала. Владимир Сергеевич попытался вернуть ее на рабочее место, но не успел — след простыл.

Он сам набрал по малой связи прокурора Паршевского, начальника УВД Мотылева и человека от специальных подразделений бытия. Не объясняясь по телефону, он попросил их прибыть на экстренное совещание.

Через минуту, оповещенный помощницей, явился вице-губернатор Николай Андреевич Волков, который в отсутствие Макарова исполнял обязанности главы региона. Николай Андреевич тоже не нашел, чего сказать, присел на свое обычное место, по правую руку от губернатора, и принялся молча дожидаться совещания. У него словно отекли связки — голоса не хватило даже на устное приветствие. Он молча кивнул в ответ на протянутую губернатором руку, выказывая почтение не столько человеку, сколько случаю.

Вскоре прибыли руководители силовых структур.

Совещание получилось закрытым и оттого несколько скомканным. Губернатор Макаров начал его не как обычно, с короткого доклада, а, напротив, выслушал всех по очереди.

— Ситуация в области складывается неоднозначно, — доложил прокурор Федор Матвеевич Паршевский. — Законодательное собрание приняло решение о проведении досрочных выборов губернатора в связи со смертью действующего. Ваше опознание проводилось по всей форме. Сегодня с утра сообщение появилось в прессе. Но, что делать теперь, если пропавший губернатор объявился? Прокурор обратил вопрос ко всем присутствующим. — Устав области на этот счет ответов не содержит.

Как далее сообщил Федор Матвеевич, в свое время по факту пропажи губернатора было возбуждено уголовное дело. Исчезновение Бурята, напротив, долго не обнаруживалось, его исчезновения сразу не заметили: он вел такой образ жизни — маялся в одиночку, с соседями не общался, друзей, как теперь выяснилось, кроме Владимира Сергеевича, не имел. В кочегарке первой городской больницы это было в порядке вещей: если не приходил сменщик, за него оставалался кто-то из предыдущей смены, и так без конца. Взамен Бурята незаметно пришло новое поколение кочегаров, и о Буряте скоро забыли. Мало ли бомжей да алкашей бродит вокруг! И лишь через несколько недель выяснилось, что Бурята тоже нигде в городе нет. Две пропажи условно объединили в одну, но объединять оба уголовных дела оснований пока что не было.

Руководители силовых структур сидели за совещательным столом и подозрительно осматривали губернатора Макарова. Заседание больше походило на освидетельствование. Каждое слово, произнесенное неожиданно появившимся Владимиром Сергеевичем, вызывало на лицах силовых мужей острый скепсис. Они не верили ни своим глазам, ни в произошедшее.

Владимир Сергеевич не стал на ходу распространяться на предмет своего длительного отсутствия — он чувствовал, что это все равно бы не внесет в ситуацию дополнительной ясности. «Для начала пусть переживут факт появления, — решил он. — Пока этого будет вполне достаточно. В детали углубляться бессмысленно. Подавать себя коллегам по управлению регионом надлежит небольшими дозами, поскольку для приема такого объема информации у них не хватит оперативки».

Насколько получилось, губернатор Макаров вкратце, чисто по верхам, поведал о задумке провести полнокровный отпуск вместе с Бурятом. Владимир Сергеевич не стал вскрывать внутренний смысл затеи — выдал только поверхностный фактаж.

Прокурор высказал мысль, что раз в отпуске они были вместе, то два уголовных дела теперь, похоже, надо будет объединить. И еще он сказал, что пришлет следователя, и попросил Владимира Сергеевича по возможности никуда из города не отъезжать. Прямо сейчас в кабинете допрашивать его никто не будет, но в официальном порядке он непременно в ближайшее время будет допрошен.

Владимир Сергеевич попросил вице-губернатора Волкова завершить совещание без него и направился на улицу, но на самом пороге здания уловил ощущение неполного опорожнения. Вернувшись к коллегам, которые продолжали сидеть у него в кабинете, Владимир Сергеевич сообщил, что в землянке, месторасположение которой он точно указал на карте, осталось лежать тело Бурята, и его надо срочно забрать оттуда. Это сообщение, пожалуй, было единственным, не вызвавшим у сослуживцев потаенной ухмылки.

Начальник УВД распорядился, чтобы на указанный объект отбыла специальная команда судебных следователей.

Сделав сообщение, Владимир Сергеевич отправился в кафе-клуб «Папарацци» повидаться с Прореховым. Макарон догадывался, что искать его следует именно там.

Вошедший в кафе Владимир Сергеевич словно притушил собою свет. Девушки спрыгнули с подиума и скрылись в раздевалке. Прорехов тоже опешил, но тут же справился с видением. Ему было не привыкать — к нему еженощно являлись то черти, то капитан Копейкин, то сам консультант. Так что пришествие Макарона не стало для него явлением из ряда вон выходящим.

На секунду оторвавшись от себя, Прорехов произнес:

— Ба! Макарон! Живой?! Привет! А хочешь анекдот?

— О продаже доли? По-моему, я его уже слышал, — сообщил Макарон, покусывая ногтевое ложе и пытаясь зацепить зубами заусенец. — Его мне рассказала Шарлотта Марковна.

— Как это ты его слышал, если ты умер? — произнес Прорехов, пряча за очками серозные сумки.

— Это ты умер, — пошутил Макарон. — А я, как видишь, жив.

— Пожалуйста, попробуй выйти и зайди снова, — почти на полном серьезе попросил Прорехов. — Я протру очки.

Макарон исполнил просьбу товарища и на этот раз даже постучал. Прорехов стал догадываться, что приплыл. То, что он подсунул общий бизнес под людей Платьева, его совсем не красило. Конечно же, такого бы не произошло, не пропади Макарон пропадом, но дело закручено — от новых выборов не уйти, и вся мощь, вся махина, созданная такими стараниями, будет теперь направлена против своих создателей. А выкарабкиваться из могилы, да еще супротив себя самого — ох, как нелегко!

Прорехову пришлось объясняться с Макароном.

Они заперлись в банкетном зале и долго втирали друг другу мозги. Никаким россказням Макарона про эксперимент с омоложением Прорехов, конечно же, не поверил, а только все пенял и пенял, да еще немного завидовал Макарону, что тот теперь будет в таком эпицентре, что краше его ситуации и не придумаешь, тем более в преддверии выборов. Правда, с регистрацией Макарон уже опоздал, но все еще можно поправить — выборы имеет смысл тормознуть или отменить, а если не отменить, то перенести — и, хорошенько подготовившись, снова принять в них участие. Можно было бы вспомнить былое и выступить как надо.

Это складное романтичное месиво неслось у Прорехова в голове. Поэтому наружу он ляпнул совсем другое и невпопад:

— Но я, правда, уже подписал контракт. Мы взялись обслуживать Фомината. У него серьезный шанс. Я теперь у них с Мошнаком и Артамоновым нанятый, директорствую у них.

— Насчет Фомината я в курсе, — показал Макарон бумаги, переданные ему Шарлоттой Марковной, — а вот насчет Мошнака нет еще! — ужаснулся Макарон.

— У Фомината с Мошнаком — контроль. У Артамонова — блок, — сообщил Прорехов. — Правильно я говорю? — обратился он кому-то, кого не было рядом. Наверное, к Нидвораю. — У кого же еще? Фоминат зарегистрировался как кандидат в губернаторы.

— Вы что, с Шарлоттой Марковной с ума посходили?! — возмутился Макарон. — Немедленно раскручивайте все назад!

— Это невозможно, — развел руками Прорехов. — Все документы оформлены, деньги получены!

— И, я вижу, уже пропиты, — провел Макарон взглядом по столам.

— Это мое дело, — сказал Прорехов, и из его гортани донеслись скудные мелкопузырчатые хрипы возражения. — За своими деньгами тебе надо обращаться к Шарлотте Марковне. Не мне же в наследство досталась твоя доля. Она получила ее и по закону распорядилась продать. Я отвечаю только за то, что продал свою. Как ты понимаешь, имел полное право. Все по закону.

— При чем здесь закон? — не унимался Макарон. — Ты урыл всю нашу основу!

— Да ладно тебе! — выказал недоброкачественную обиду Прорехов. — Ты лучше скажи, почему ничего не сообщил мне о своей затее с Бурятом. И ничего такого не произошло бы. Честно говоря, я думал, тебе конец.

— Думал и потирал руки, — сказал Макарон, несколько смягчившись.

— Да ничего я не потирал, — сказал правду Прорехов. — Сколько можно ждать?! Не война же…

— Бизнес — это война, — сказал Макарон. — Ждать надо до конца, добавил он высоковато даже для данного момента.

— Ну, извини! — парировал Прорехов. — Вы с Артамоновым куролесить будете сходить каждый по-своему, а я паши на вас! Этот по свету мотается тексты сочиняет, своим развитием занимается, видишь ли! Проекты разные продюсирует! Я не успевал ему деньги высылать! А дивидендов-то все меньше, рынок совсем сдох! Другой опыты над собой ставит по выживанию! А я тут сиди работай! Без друзей! Да еще, будь расторопен, догадываться, что с каждым из вас может произойти да случиться! Мне и своей жизни хватает!

— Сдох не рынок, а ты, — сказал Макарон. — Что касается высылания денег — не твоя забота! На это есть бухгалтерия, которая получает зарплату.

— Я же тебе говорю, мне своей жизни хватает, — показал рукой над головой Прорехов. — По самое некуда!

— Какой своей? Пузырь в день да тройка почитателей из бытовой среды? Неужели ты об этом мечтал, когда ехал сюда? Никакой романтики. Наташа сказала, ты поставил главным инженером своего водителя.

— Да, а что?

— Ничего, просто, понимаешь, я до сих пор за рулем сам езжу, а ты уже не можешь от водки. И водитель вынужден возить тебя везде и везде присутствовать с тобой. Имея в руках столько информации о тебе, я бы не только главным инженером стал, я бы тебя вообще подсидел.

— Но это твое личное мнение, — уходил от разговора Прорехов.

— Не только мое, — сказал Макарон. — Надо вызывать Артамонова и решать вопрос. Ты с утра пиво пьешь, не много ли? — Макарон сдвинул в кучу бутылки.

— Мне хватает.

— Дело не в деньгах. Мне, как видишь, тоже хватает, просто ты уже стал очень отдаленно напоминать партнера. Мы давно не общаемся и не разговариваем. А все почему? Ты поназаводил себе шпаны, они крутятся вокруг, льстят, выкачивают из тебя деньги, а ты ничего не видишь. Кстати, что у тебя с случилось с Ясуровой. Тетя Паня успела доложить, что ты взял в сожительницы какую-то усатую няньку.

— Да пошла она, эта Ясурова! Больно умная! — тряхнул стариной Прорехов.

— И друзей своих старых вызывал на работу, Пашу и Юру, — сказал Макарон, — и выгнал потом! Раскидываешься близкими и преданными людьми налево и направо, — укорил друга аксакал, сожалея о своей невыдержанности.

— Вы меня с Артамоновым бросили, оставили одного, — сказал Прорехов. И чего вы от меня ожидали?

— Всего, кроме предательства.

— Я никого не предавал, — оправдался Прорехов. — По закону я чист.

— Мы доверили тебе точку, из которой удерживалось все, — сказал Макарон. — Из нее только за счет одного твоего бездействия нас можно было урыть, как щенков. И ты ее отдал!

— Я ничего не отдавал! — сказал Прорехов.

— Находясь в ней, как раз и надо было ничего не делать, чтобы нас не стало, — сказал Макарон. — Твое предательство в том, что ты не пошел с нами дальше.

— Куда? — вскинул руки Прорехов. — В оккультику? Пятая цивилизация?! Культура третьей динамики?! Продюсирование чужих проектов?!

— Не куда, а просто отсюда. Тут пропадешь, — не обращал внимания на эмоции Макарон. — Все это можно рассматривать не иначе как ступень. На этой площадке ты высушишь мозги и ничего не добьешься.

— Мне и здесь хорошо, — отмахнулся Прорехов. — По крайней мере, пока. Никого кормить и обеспечивать не надо. Не всем же жить развитием. Но почему ты мне ничего не сказал про затею с землянкой? — погрозил Макарону пальчиком Прорехов. — Ай-я-яй!

— Ты тоже ничего мне не сказал, когда с Артамоновым придумал Завидово и все эти повестки, — парировал Макарон. — Я же не был в обиде — просто приехал и стал работать. Но дело не в этом, просто Бурят велел содержать все в величайшей тайне, иначе номер не пройдет, энергия рассосется.

— Да не городи ты огород! — изголился Прорехов. — Какая, к черту, энергия!

— Простая, — сказал Макарон, — космическая и человеческая.

— Ну-ну, — хмыкнул Прорехов. — Ты лучше скажи, где тебя на самом деле все это время носила нелегкая? — перевел он разговор в удобоваримый для него формат.

— Я только что рассказал об этом прокурору Паршевскому, — сказал Макарон. — Второй раз, извини, мне рассказывать лень. Тем более, что к нашему с тобой делу это не относится.

— Как раз относится! — запротестовал Прорехов. — В этом вся причина!

— Не заливай.

В банкетный зал кафе, где беседовали Прорехов с Макароном, вошел Фоминат.

— Сообщение о выборах опубликовано, — сказал он и положил перед Прореховым бумагу. — Надо обмозговать дальнейшее.

— Мне все по херу, обмозговывайте сами! — сказал Прорехов и накатил еще пару кружек пива поверх двух плошек «Блэк лэйбла».

Помещение как дымом наполнилось журналистами, прознавшими про возвращение губернатора Макарова. Защелкали фотовспышки, заметались по залу жерла камер, полезли в рот Макарона микрофоны на ручках-удлинителях. По самой яркой вспышке, направленной в его сторону, Макарон угадал бы Ульку только у нее был такой мощный фотоаппарат. Но ее орудием теперь владел какой-то счастливый наследник.

Корреспонденты набросились на губернатора Макарова с расспросами, но он вымолил у них сутки на подготовку и назначил на завтра свою пресс-конференцию по текущим проблемам. Целый час ушел, чтобы выпроводить непрошеных сорок-журналистов.

…Пресс-конференция никакой ясности не внесла. Возвращение губернатора Макарова вызвало в регионе переполох еще больший, чем его исчезновение полгода назад. Газеты трактовали оба эти событие каждая по-своему.

Шимингуэй в оторвавшейся от жизни «Губернской правде» писал, что исчезновение губернатора и появление снова — это звенья одной цепи. Такая задумка. Возможно, это дело рук самого губернатора Макарова, чтобы поиметь шанс баллотироваться в губернаторы на третий срок. А может, это дело старой политической гвардии, которая проиграла все прошлые выборы. Шимингуэй уверял, что людям Платьева не было никакого смысла физически устранять конкурента — взять реванш можно просто в честной борьбе на выборах, которые грядут. А если это дело рук конкурентов, то теперь, когда выборы неотвратимы, спецслужбы выпустили губернатора Макарова из неволи. Все сделано тонко и умно, и все это в характере профессионалов, играющих на рынке политики. Во всем чувствуется почерк спецов, а значит, населению опасаться нечего — все завершится нормально.

Фаддей на останках «Смены» злорадствовал, что исчезновение губернатора Макарова было связано с какой-то страшной болезнью, чуть не со СПИДом, или ящуром, или хуже того. Теперь, после принудительного и тайного лечения, губернатор Макаров выпущен на волю.

«Лишенец» вполсилы полагал, что перед исчезновением губернатор Макаров был излишне набожен и мог, как это уже бывало в российской истории, уйти в монастырь и перелицеваться в старца. Потом не вынес келейной жизни и вернулся назад, в тепло и к сытости. Это было тайной догадкой Прорехова.

Желтые газеты придумали, что губернатор Макаров загулял с детдомовской молодкой Анастасией и прокуковал с ней где-то в Европах целых полгода.

Центральная пресса опубликовало выдержанное официальное сообщение о том, что пропавший без вести губернатор Макаров отыскался. Проблем нет. Пресса проделала это так же сухо, как и когда-то сообщила о его таинственном исчезновении. На фоне пропадающих десятками людей из политической и экономической элиты, а также заваливаемых ежедневно у своих подъездов бизнесменов, банкиров, депутатов и других представителей власти и олигархии пропажа губернатора Макарова не выглядела сверхъестественной. После исчезновения одного из руководителей «Лукойла» и убийства губернатора Приморья исчезновение Макарова вообще могло пройти незамеченным — настолько непопулярен и не важен для России был регион, возглавляемый Владимиром Сергеевичем.

Гражданский статус Владимира Сергеевича Макарова пришлось устанавливать специальной комиссии, вместе с которой подследственный выезжал на место происшествия. По возвращении он дал показания в рамках объединенного уголовного дела по своему временному исчезновению и в связи со смертью Бурята.

По всем раскладам основным подозреваемым в отношении гибели Бурята выходил Владимир Сергеевич. Уголовное дело, за время отсутствия Владимира Сергеевича не пополнившееся ни одним документом, стало пухнуть на глазах, поскольку следователь, без конца допрашивающий гражданина Макарова, был человечен, но кропотлив.

— Я понимаю вас, — говорил он подследственному, — вы вправе вообще ничего не показывать, поскольку ваши показания могут сыграть против вас. Но на бумагу все равно что-то придется положить. Итак, где вы все это время пропадали?

— Я же сказал, в землянке, на болоте, — отвечал Макарон.

— Если бы какой-нибудь дорожный инцидент, то я еще как-то смог бы посодействовать вам, а тут убийство, сами посудите…

— Какое, к черту, убийство! Бурят сам все это затеял и пригласил меня поучаствовать! Я всего лишь согласился пойти вместе с ним на эксперимент.

— На какой эксперимент? — пытал своего подопечного следователь.

— На такой, на какой каждый человек имеет право, — оправдывался Владимир Сергеевич. Ведь, если рассказать все, как было, не поверят, думал он, и лепил почти произвольно: — Взяли мы отпуск и отправились в лес культурно отдохнуть.

— Я понимаю, взяли месяц, а прогуляли погода, — комментировал следователь. — Где вы все это время скрывались? Вы боялись признаться в содеянном? А таблички зачем? «Осторожно! Идут учения!»

— Таблички? — переспросил Макарон. — Чтобы никто не тревожил. Мне их самолично начальник части дал на время.

— Начальник части показал, что он ничего никому не давал, — сообщил следователь не подлежащую разглашению информацию. — Он сказал, что таблички были украдены. Это еще одна статья.

— Понятно.

— Но у нас тут есть еще одно темное местечко, — вел допрос следователь. — Расскажите, а как же так получилось, что товарищ ваш, Бурят, умер, а вы знали, но не донесли об этом?

— Я забыл, — честно сказал Макарон.

— От чего он умер? — поставил следующий вопрос следователь.

— Откуда я знаю, вскройте и посмотрите.

— Там уже вскрывать нечего, — сообщил следователь. — Но судмедэксперты смогли кое-что определить. Например, то, что Бурят умер около шести месяцев назад. Вы понимаете, что вам придется доказывать, что не вы его убили?

— Ничего я доказывать не собираюсь! Это вам придется доказывать, что я его убил.

— Так как же все это произошло? — просил напрячь память следователь.

— Очень просто, мы умылись, выпили и легли, — сказал Макарон. — Больше я ничего не помню. Когда я проснулся, увидел, что он сидит на полу.

— Живой сидит? — спросил следователь

— Да какой живой?! Мертвый!

— Почему же вы сразу не пришли к нам и не заявили об этом? — не унимался следователь. — Судя по вашим словам, это произошло пару месяцев назад. Если бы погода была все время морозной, можно было бы по трупу узнать все точно, но эти оттепели…

Макарон вспомнил, как Бурят говорил об оттепелях, словно знал про них все наперед.

— Не знаю, почему, — ответил Макарон. — Наверное, я долго приходил в себя.

— От чего? — интересовался следователь. — От пьянки или от душевного потрясения, которое возникло в результате осознания, что сотворил с собутыльником нечто страшное?

— Только не путайте меня с Прореховым, — навел следствие на правильный след Макарон. — У нас пьет он, а не я. Я же сказал, после эксперимента.

— Какого эксперимента?

— Я же сказал — эксперимента на предмет маятника.

— Ясно, — не выдержал своего же давления следователь. — Мне кажется, выход у вас только один — справка из психдиспансера. Это вас еще как-то спасет. Если хотите, я посодействую, а если нет — все улики против вас.

— Хорошо, я подумаю, — поблагодарил его Макарон. — А пока пойду нитки поразматываю с годик.

— Что?

— Не что, а где? — сказал Макарон. — Знаю одно причинное место — в Миколино есть неплохая психбольница.

— Эксперты уверяют, что причиной смерти Бурята стал некий культовый обряд, в котором было два участника, — продолжал свою трудную работу следователь. — Слишком много странных и специальных деталей найдено на месте преступления — какие-то ленточки, вазочки, баночки, листки с текстами, мази какие-то, увеличительное стекло. Но самое главное — море колющих и режущих предметов. Да вы и на себя посмотрите — все тело в каких-то неимоверных рубцах, словно вы потом самоистязанием занимались в сердцах, как бы мстя себе за проявленную слабость, за то, что в состоянии аффекта убили человека. Только кошачьих да куриных лап не нашли, а то вылитыми сатанистами были бы. И еще, вокруг обрядового места очень много костей, достаточно свежих. Не исключено, что среди них есть человеческие. Как раз сейчас с этим разбираются судмедэксперты.

— Что-что? — переспросил Макарон. — Человеческие?

— Да, человеческие! — сказал следователь. — Случай ваш сильно смахивает на акт массового ритуального жертвоприношения. Как будто вы принесли в жертву какому-то там своему божеству ни в чем не повинного человека или еще хуже — серию ни в чем не повинных людей…

— А что показало вскрытие? От чего умер Бурят? — спросил Макарон. — Мне это очень нужно знать самому.

— Не сомневайтесь, он умер не от вскрытия, — сказал следователь.

— Ну и шуточки у вас.

— Да уж какие тут шутки, — прикинулся неуставшим следователь. — Причина смерти не установлена. Пока не установлена. Но вы знаете, сколько охотников найдется, чтобы внести коррективы в окончательный документ.

— Я понимаю, — сказал Макарон.

— У вас врагов чуть ли не каждый второй.

— Я знаю.

— Так что, давайте думайте, — посоветовал ему следователь. — Вернемся к вопросу через неделю. Но думать надо быстро, на носу выборы, и вашей неприкосновенности скоро может выйти срок, а тогда… тогда заниматься этим делом буду уже не я, а кто-нибудь из той команды. Изменят меру пресечения. Сами знаете, как это делается, меня попросту отстранят от ведения следствия.

Что можно предъявить губернатору, у которого полгода прогулов? Пропавший без вести, но отыскавшийся руководитель региона. Как быть с досрочными выборами, если они уже назначены. Они ввергнут регион в лишние траты. Назначены выборы на основании, которое перестало существовать. Но на момент их назначения оно имело место быть. Юристы ломали головы. Естественно, жизнь не стоит на месте — надо же кому-то управлять вверенным пространством, поэтому выборы отменять нельзя. Но с другой стороны, зачем выборы, если пропавший губернатор нашелся? Найтись-то он нашелся, но на нем висит убийство. В качестве доводов против убийства — недоказанность и сенаторский иммунитет. Очень много вопросов.

На утряску позиций было брошено все Министерство юстиции. Суды заседали по всей вертикали — и местные и конституционные — без конца. Прецедента, подобного макароновскому, в судебной и властной практике не случалось.

Страна сразу раскололась на две части — одна была за то, чтобы губернатора Макарова восстановить во всех правах без ограничения, другая за то, чтобы посадить за убийство Бурята. Разводки длились достаточно долго, но ни к чему не приводили — кутерьму должны были смять подступавшие, как ком к горлу, внеочередные выборы.

Вскоре приехал вызванный Владимиром Сергеевичем Артамонов. Он нашел Макарона в нетопленой бане среди вороха бересты.

— Ах, вот ты где прячешься! Я с ног сбился тебя искать! — кинулся Артамонов обнимать друга. — В газетах про тебя такое пишут! То ты умер, то не умер, то нашелся, то не пропадал вовсе… С какими-то сектантами спутался…

— Только не так бойко, — пропридержал его Макарон. — Давай я буду отвечать на вопросы в порядке их постановки.

— Давай, — согласился Артамонов, поскольку ему некуда было деваться. Просто мне не терпится все узнать. Так признавайся, где же ты был все это время?

— На даче, — сказал Аксакал.

— Ценю находчивость, — поощрил его Артамонов. — В области дел невпроворот, а ты на дачу.

— На даче показаний, — сказал Макарон с растяжечкой, как это он умел хорошо проделывать. — Только что вернулся. — И затем поведал о казусе с омоложением клеток. Поведал и то, как Прорехов впал в угар и под воздействием бензольных дум продал на пару с Шарлоттой Марковной контрольный пакет бизнеса. — А все потому, что бизнес имел структуру общества с ограниченной ответственностью, — сказал Макарон. — Было бы у нас акционерное общество — ничего бы подобного не произошло. Я предупреждал, давайте перерегистрируем. А ты все: нет-нет, зачем?!

— Но мою долю, я надеюсь, он не продал? — спросил Артамонов.

— Нет, твою он оставил в твоем распоряжении, — сказал Макарон, — но она обесценена. Теперь ей грош цена!

— И что, нельзя спокойно разобраться?

— Голосов не хватает для спокойного разбирательства. Надо подавать в суд. Наш бизнес под людьми Платьева.

— Как?

— Вот так! Ты теперь не кто иной, как партнер Мошнака и Фомината. У тебя блокирующий пакет! Неплохо придумано, сынок! Вот если бы ты вовремя отозвал свою доверенность… Теперь ты со своими процентами как лох. Пистолет Стечкина — стечение обстоятельств.

— А как там у нас по Уставу? — спросил Артамонов

— Ты же знаешь, Устав сочинял Нидворай.

— То есть, никак?

— Да, изнутри общества вопрос без суда уже не решается. Поздно.

— И какие проблемы в этой связи? Давай признавать сделку недействительной.

— Прорехов поступил с нами, как Борис Николавевич с СССР, — сравнил Макарон. — Ради главного кресла тот подписал Беловежское соглашения. Прорехов понял, что за пьянки мы его в конце концов снимем, и сделал так, чтобы стать неснимаемой пеной. В ущерб совместному бизнесу, в ущерб развитию.

— А ты рассчитывал, что он как невеста будет тебя до смерти ждать? поиронизировал Артамонов. — Как его найти?

— Его не надо искать по Интернету, — сказал Макарон. — Он, как всегда, в кафе. Займись этим вопросом, будь другом.

— Понятное дело, займусь, — отсрочил главное Артамонов. — Но скажи честно, где ты полгода пропадал?

— Да какие полгода? — устало повторил рассказ Макарон. — Мы взяли с Бурятом отпуск и думали, что за месяц управимся. А оно, видишь, куда вынесло. На целые шесть. Кто ж знал, что так получится… Но давай об этом потом.

— Когда потом? — требовал Артамонов. — Прямо сейчас и валяй.

— Сейчас не могу, — попытался отпроситься аксакал, — устал следователю все объяснять.

— Давай сделаем так, — предложил Артамонов, — махнем на День грусти к моим друзьям, пообщаемся, посоветуемся, как быть, а потом вернемся, и ты увидишь, как все неожиданно рассосется. Идет? Бери с собой Дастина. Вас там ждет сюрприз.

— Какой? — полюбопытствовал Макарон.

— Пока не могу сказать, — сощурил глаза Артамонов, — а то тебе еще придет в голову не ехать.

— Говори сразу, иначе никуда не поеду! — пригрозил Макарон.

— Не могу, слово дал.

— Кому?

— Сюрпризу.

— У меня подписка о невыезде, я подследственный, — сообщил Макарон. Мне нельзя выезжать из города.

— А твой сенаторский иммунитет?

— Дума отменила его.

— Вот с-суки! — с затяжкой произнес Артамонов. Его возмущению не было предела. — А в связи с чем это вдруг так круто?

— В связи с моей смертью. Вернее, со смертью Бурята. Но это долго объяснять. По получении копии Свидетельства о моей смерти Дума автоматически сняла с меня иммунитет, как с покойника. Не может же и впрямь покойник обладать иммунитетом. Когда я числился пропавшим без вести, я находился под иммунитетом, а когда Шарлотта Марковна, дай ей бог здоровья, опознала мой труп, через неделю иммунитет и отменили. Я даже знаю, почему так быстро.

— Почему?

— Им нужны досрочные выборы.

— А восстановить иммунитет они не могут так же быстро? — спросил Артамонов. — Ведь ты объявился, живой и невредимый? И зачем выборы? Разве ты не губернатор, если отсутствовал полгода? Тебя же никто не снимал с должности, и срок законный не истек. Разве тебя могут отстранить?

— Могут, — сказал Макарон. — Есть Свидетельство о смерти. Значит, формально я отсутствую. Чтобы меня вернуть на землю, надо отменить Свидетельство о смерти. И все бы хорошо, но есть одно но — еще не завершила работа специальная комиссия, которая должна определить мой статус и заключить — я это или не я. Вдруг я — подсадка, вдруг меня замочили, а шкуру выделали, нацепили на другого и — в губернаторское кресло! Ведь сейчас мастера пластических операций такое выделывают! Как только комиссия по мне закончит работу, я вновь обрету свои полномочия.

— Но к тому моменту уже состоятся выборы, — догадался Артамонов.

— Правильно мыслишь, брат, — оценил догадливость друга Макарон. — Плюс я подозреваюсь в убийстве Бурята.

— Какого Бурята? — спросил Макаров. — С которым ты в последнее время таскался?

— Не таскался, а исследовал тему, — смикшировал тон беседы Макарон. Поэтому временным властям спешить некуда.

— Ну, а на кого в таком случае направлены нынешние следственные действия? — озвучил дельное соображение Артамонов. — На кого, если тебя по документам нет на этом свете?

— Пока действия направлены не на меня, а на персону, с которой надлежит определиться, — пояснил Макарон. — Потому что Свидетельство о смерти есть, а Свидетельства о жизни пока нет. В этом тонкость момента, которой очень ловко пользуются. А момент и впрямь подходящий. Пока меня документально нет, могут состояться досрочные выборы, а потом новый губернатор разберется со всей мутью.

— Тогда давай и впрямь поедем со мной на праздник, — не отставал со своим предложением Артамонов. — Ты же где-то там начинал свою службу! Посетишь гарнизоны юности! Мы одним днем обернемся. Возьми с собой сотовый и будешь докладывать следователю о местонахождении. Но если у тебя нет Свидетельства о жизни и ты как бы завис между двумя бумагами, то и за несанкционированный отъезд тебе ничего не грозит. Ведь тебя нет. К кому прокурор Паршевский применит статью? Ни к кому. А когда вернемся, все встанет по местам.

— Скажи о сюрпризе, — напомнил Макарон.

— Хорошо, давай договоримся так: ты мне рассказываешь, где полгода пропадал, а я тебе рассказываю про сюрприз, — предложил сделку с совестью Артамонов.

— Идет, сломал, — согласился Макарон.

— Тогда собираемся, — заторопился Артамонов, — и в дороге все порешаем. Но прежде я хотел бы переговорить с Прореховым.

— Нечего с ним беседовать, — стал отговаривать Артамонова Макарон. — Он не в том состоянии. А по мне и так все ясно. Его лечить следует. А бизнес надо через суд вынимать назад.

— Я все должен услышать от него сам, — настаивал на своем Артамонов.

— Что слушать? Вот документы, — сказал Макарон и сунул Артамонову в лицо листки, полученные от Шарлотты Марковны. — У Прорехова точно такой же договор купли-продажи доли с Мошнаком.

— Теперь я в одном деле с Фоминатом и Капитоном Ивановичем? — заключил Артамонов, просмотрев бумаги. — Да. Этого и в страшном сне не привидится!

— Я и в суд-то пока не могу подать, — сказал Макарон, — у меня статус не определен.

— Но я-то смогу. С моим статусом все в порядке.

— За что и на кого ты будешь подавать? — спросил Макарон. — У тебя нет оснований, твоя доля не ушла, а купить наши тебе предлагалось в письменном виде — все, как положено. Предложения к тебе от Прорехова и от Шарлотты Марковны. в твоем почтовом ящике. Несколько месяцев лежат.

— Ну ладно, давай, валяй, — напомнил об отъезде Артамонов. — На все про все тебе три часа, и на ночь сваливаем. Там будет теннисный турнир и батут с вылетом в акваторию. Специально для тебя. Я обещал Решетову с Матвеевым, что притащу тебя.

— О'кей! — согласился Макарон.

— Сюрприз жалуется, что испытывает дефицит общения, — хитро улыбнулся Артамонов. — Так что, нам придется прихватить с собой и Дастина. Ты же знаешь, как она любит черный юмор.

— Я не врубаюсь, — сказал Макарон. — Так это и есть сюрприз? Там будет Света? Какими судьбами?

— Да, это и будет сюрприз.

— В таком случае, это не сюрприз, а сюр, — снизил остроту идеи Макарон. — Света — это всегда сплошной сюр!

— Это для тебя она Света, — приостановил его взрывную волну Артамонов. — Для остальных и по паспорту — она уже давно Пересвет.

— Но какими судьбами она будет заброшена туда, на День грусти? Да еще на ваш праздник! — ничего не понимал Макарон.

— В центре хирургии, где ей делали операцию, она познакомилась с моей однокурсницей по первой вышке — с Алешиной Наташей, точнее, с Наташиной Алешей. Теперь ту зовут Натаном. Познакомились и живут вместе.

— Тогда, конечно, о чем речь, — сдался Макарон. — Я еду на ваш праздник!

— Ну, вот и договорились. Тебе надо прибарахлиться, — предупредил Макарона Артамонов. — Там все во фраках будут.

— Больше ничего придумать не могли?! — возмутился Макарон. — Фраки! Маскарад вам, что ли..?

— Ну, а я здесь при чем? — извинился Артамонов. — У них есть кому придумывать.

— Ладно, — снизошел до просьбы Макарон, — тетю Паню пошлю, пусть купит фрак, она мои размеры знает. — И аксакал кликнул горничную, дал ей денег и велел заскочить в магазин на углу Трехсвятской и Миллионной, где на его памяти продавались недорогие фраки.

— Пакуйся, а я мигом, — бросил Артамонов.

— Положение обязывает, — извинился Макарон перед вошедшей за указаниями тетей Паней. — И не мудрите с ценой, дорогой фрак мне ни к чему — один раз надеть.

Артамонов встретился с Прореховым. Тот лежал на диване в галерее. Давликан снимал с него прижизненную маску. Девушки с подиума, все в гипсе и с тазами в руках, крутились вокруг лепнины с явным намерением сделать стимуляцию блуждающего нерва, но никак не могли найти — нерв постоянно ускользал. Девушки ограничились массажем седалищного и удалились.

Завидев Артамонова, Давликан свернул пропитанные жидким гипсом марлевые бинты, помыл руки, потом поздоровался и тоже вышел.

Беседа длилась недолго. Говорить было не о чем. Текст шел гладким набором — одним шрифтом без выделений. До наивысшей точки разговор не дошел. Лаковый язык беседы определяло отсутствие вины. Юридически все сложилось правильно. Поскольку бизнес держался на дружбе, предъявлять претензии не было смысла — если человек отказался от нее, это его дело. В том, что попутно от бизнеса отвалились куски — сами виноваты. Не стройте бизнес на дружбе с алкоголиком.

— Слушай, — сказал в конце Прорехов. — Я просмотрел весь англо-русский словарь. Там и близко нет выражения «Rent all». И такого перевода — просвет в облаках — и в помине никогда не было!

— Но ты же верил, что он есть? — спросил Артамонов.

— Верил, — признался Прорехов.

— Значит, все было, — сказал Артамонов.

— Так где же правда? — вскричал Прорехов. — Мы сочинили с тобой Завидово и развели Макарона с Улькой и Деборой. А ты пошел еще дальше — ты развел меня! Ты придумал этот дурацкий просвет в облаках! А ведь нет и не было никакого просвета! Наша жизнь имеет беспросветную форму!

— Просвет есть, — сказал Артамонов. — Его надо увидеть.

 

Глава 5

СЭЙШН ПЯТОГО СОЗЫВА

Я тоже спешил на День грусти. Спешил, чтобы расширить границы сердечной тупости и детерминировать свою моральную сопричастность с этим праздником памяти, с этим знаковым сборищем ставших мне родными людей.

Трасса была почти пустой. Сказывались майские праздники — население вторую неделю сидело по участкам и без передышки сажало картошку квадратно-гнездовым способом.

Я спешил и давал хорошенько прочихаться своему «подснежнику» простоявшему всю зиму под сугробом старенькому дизельному «Опелю». Почему «Опелю»? Да потому что любая машина, говорят автолюбители, через два года все равно превращается в «Опель».

Запоздалые зимние скаты молотили шипами по температурным швам урытой донельзя бетонки, да так, что по скулам гуляли желваки. Как и многие творческие люди, я не успевал менять резину в межсезонье.

Когда неожиданно на дороге возникали «домики» — вспученные навстречу друг другу пласты бетона, которые, как системное поражение, было ни объехать, ни обойти — становилось понятно, что отношения между Россией и Украиной испорчены основательно, а посему ремонтом дороги в направлении Киева в ближайшее время никто заниматься не будет.

Мое нутряное сало, твердеющее в ожидании очередной встряски, по старой памяти относило «домики» к стадии предвестников Калуги, лежащей в низине как раз на середине пути. Мелькнул указатель на Оптину пустынь, потом на птицефабрику, вот уже позади и река Угра, на которой среди заливных лугов в 1480 году имело место великое противостояние русских и татар. Вот и поворот на Жиздру, сразу за которым — дорожный родник, обустроенный дальнобойщиками. А значит, скоро и заветный край моих почти виртуальных друзей — край партизанской славы.

От мысли, что через пару часов я прибуду на место, становилось легко и свободно. Но сердце просило загрузки. Особенно в области верхушечного толчка.

В предвкушении встречи со своими уже давно не новоявленными знакомцами, я гонял туда-сюда варианты моего появления на тусняке. Гонял и прикидывал, как покорректнее произвести свое между ними уложение — ведь в нашей второй с Артамоновым книге «Отчет о проделанной работе» о них не было сказано ни слова.

Нынешний сход был юбилейным и потому — крайне тотальным. Как-никак двадцать пять лет минуло с момента полной отвязки. На этот круглый тус должны были неминуемо явиться выпускники всех пяти групп потока. В том числе и Артамонов — соавтор моих книг, которыми еще не наполнился книжный рынок, но «Опель» был забит до отказа.

Я старался соблюдать все посты — притормаживал задолго до знака, но этого не всегда было достаточно. В салоне автомобиля лежали валом готовые к употреблению экземпляры для работников ГАИ — данное направление в пылу моей повседневной работы было почти не освоено, — а в багажнике, отпечатанные под заказ, плотно терлись нераспакованные пачки для друзей.

Расход книг на сто километров был не намного ниже расхода топлива: в пользу дорожных служб ушло пятнадцать экземпляров — я дважды пересек двойную, не остановился на пустом пешеходном переходе, проскочил на желтый у самого поста и потом, будучи оштрафованным за превышения скорости, слишком усердно сигналил фарами единственной на трассе встречной машине, оповещая ее о наличии засады — за это пришлось одарить всю бригаду непопулярным в их среде чтивом. Характер и стойкость нарушений правил движения говорили о моем уважении к людям дорожного толка.

По кассетам, лежащим на заднем сиденье каждой патрульной машины, я догадывался, что передо мной в ту сторону только что промчалась Надежда Бабкина, которая расплачивалась с часовыми дорог своими сольными продуктами.

Мне доводилось и раньше бывать на Днях грусти, на этих обширных бандерлогах по поводу очередной пятилетки со времени выпуска — веселые ностальгические минуты. Но главного для меня на них так и не произошло — я не встретился с Артамоновым. Сегодня мне предстояло впервые увидеться с человеком, который, собственно, и породил меня как человека пишущего. Артамонов на Дне грусти — уму непостижимо! Именно на самом дне! На Дне грусти и на высоте памяти! Как же получилось, что мы до сих пор так и не пересеклись? Может, потому, что никто к этому особенно не стремился? А теперь приперло? Ведь не повидались же ни разу за всю свою сознательную жизнь Толстой с Достоевским, и наоборот. Так что не мы первые, не мы последние.

Добирался я до места и, как о белой обезьяне без единого изъяна, все думал о том, что через некоторое пространство передо мной появится автор строк, принесших мне, как говорится, широкую известность в узких кругах. Хотя, если судить по творческим понятиям, не он передо мной появится, а я перед ним.

Артамонов интересовал меня уже потому, что его вообще никак не беспокоила судьба написанных им страниц. Он бросил их, а я подобрал. Он посеял, а я пожал. От этой мысли я даже стал несколько побаиваться встречи.

Но, как выяснилось, переживать мне на этот счет совсем не следовало все произошло буднично и просто.

Предварительный сбор выпускников проходил на Студенческом бульваре.

Они, оторвавшиеся от повседневности, стекались на бульвар кто откуда, пустозвонили в ожидании, пока соберутся остальные, и старались не рассказывать главного сейчас, потому что не время. Сначала надо обойти аудитории, встретиться с преподавателями, новым ректором и новым деканом, потом завалиться в общагу и выпить там на скорую руку с текущими ботанами. Потом заехать на кладбище неподалеку и возложить цветы на могилы ушедших по возрасту преподавателей и отчаливших не по годам однокурсников.

Многих не хватало на этом Дне грусти. Одни стали жертвами Чернобыля в прямом контакте с радиацией — будучи ликвидаторами аварии, другие — просидев лишнего в активной зоне совершенно гражданским образом. Череда смертей приключилась и вовсе дурацких: Бондаря убила ножом собственная жена, Носарев содрал на спине асбестовую бородавку и навлек на себя рак, Тимохин велел таксисту гнаться за какой-то тачкой и разбился вместе с таксистом. С ним в машине был Жиркин — еще один достойный кадр, который в свое время слыл отчаянным проводником по женским общежитиям камвольного комбината. Но ему повезло — он в этой аварии уцелел. Однако судьба оказалась настойчивой через некоторое время после окончания вуза умер и Жиркин. Просто так, без явных причин. Вдогонку судьбе. Немало народа полегло в Чечне. Словом, на потоке был продемонстрирован весь спектр жизненных перипетий.

На предварительную сходку — под сень Студенческого бульвара прибывали, как правило, не все, а только самые ответственные товарищи. Остальные с опозданием должны были подтянуться непосредственно ко второму отделению, которое по завершении вступительной части планировалось в пойме реки с пионерским костром и синей ночью. С этой целью на берегу был разбит целый палаточный городок.

Чувствовалось, что у праздника серьезные спонсоры — вокруг пестрели плакаты «Лукойла», «Газпрома», «РАО ЕЭС». Вуз и поныне стабильно снабжал эти структуры своими выпускниками.

Высоким гостям, входящим на территорию лагеря, выдавались белые носки и красочные именные выкопировки из плана городка с указанием личного номера-места и расшифровкой назначения временных построек. Чтобы не плутать.

Самый большой шатер, как гласила карта-путеводитель, отводился под шведский стол, второй по величине — под банкет, третий, поменьше, — под танцы, а четвертый, пятый и шестой — под гардероб и остальное. В городке имелись расположенные точечным образом надувные кабины для задушевных и деловых бесед. Под сенью высоченных тополей был размотан ковер теннисного корта из искусственного дерна — планировался турнир «чайников». К вершинам прибрежных деревьев специально в честь праздника прицепили несколько тарзанок для далекого улетания в воду. Как обещал Артамонов, имелся и батут с вылетом в акваторию. Подразумевалась и русская баня с вениками — данное чудо света было развернуто тут же, в полевых условиях, под толстостенным колпаком из пуленепробиваемого целлофана и с походной каменкой внутри. По берегу тут и там стояли палатки-раздевалки, на случай если кого-то, не ровен час, потянет искупаться. На косе у самого края пляжа блистал свежепиленным ламелем подиум для театрального представления — на нем к вечеру затевались выжимки из гастролей Тель-Авивского драматического театра, приуроченные ко Дню грусти. Для детей в центре лагеря имелся загон-кенгурятник с нянями и гувернантками, намеренно длинноногими, чтобы дети ни до чего не могли дотянуться.

Пространство праздника было замкнуто — по границе городка стояли шеренгой синие пластмассовые биотуалеты.

Раздавая книги, я какое-то время находился в центре внимания. Меня поздравляли, нахваливали, величали самописцем — чем-то средним между самозванцем и летописцем — и поощряли к дальнейшему труду над собой. Но скоро народ увлекся непосредственно смыслом схода и рассредоточился по территории лагеря.

По поляне беспрестанно разносилось шампанское.

Всматриваясь в толпу, я пытался вычислить Артамонова. Ведь я никогда не видел его и даже не имел фотографий. Меж тем мне казалось, что я узнаю его сразу, как только увижу. Первым в поле моего зрения ворвался губернатор Макаров с Дастином. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Я без труда сообразил, что Владимир Сергеевич мог здесь появиться исключительно в компании с Артамоновым. Больше не с кем. И не ошибся. Они вместе двигались в моем направлении. На каждом шагу их тормозили друзья и заводили разговоры. Как мне показалось, непомерно долгие разговоры, ведь длительность минутки зависит от того, на какой стороне турникета ты находишься. Я ревностно отслеживал их маршрут. От Артамонова просто не отставали — тормошили, обнимали, приветствовали. Он всем представлял своих попутчиков — губернатора Макарова с Дастиным, Дебору с детьми и еще какого-то парня лет двадцати.

Завидев меня, Владимир Сергеевич устремился навстречу и затянул на мой пятачок всю компанию. Его руки так и чесались набить мне морду. За что, я чувствовал, но не понимал.

— Ты что здесь стоишь?! — набросился он на меня. — Как доехал? Нормально? Книг хватило?

— Вполне, — сказал я и пожал плечами.

— А то гаишники просто лютуют! — не останавливался он ни на секунду. Новый кодекс не приемлют! У тебя права не забрали? А у меня отняли!

— Я отстрелялся товаром, — ответил я.

— Мне им нечего давать? Разве что Законы в трубочке? Или пугать Свидетельством о смерти? Ха-ха-ха! — как Фантомас, прокудахтал Владимир Сергеевич.

Я краем уха слышал об этой его странной истории с исчезновением и попытался кое-что для себя прояснить, но сразу мне этого сделать не удалось. Прогноз общения на эту тему был явно отягощен его нежеланием делиться сокровенным.

— А дорога как? — не умолкал Макарон. — Сразу видно, что положение колхозов в Калужской области неважное, — сделал он неправильный вывод, а потом добавил: — Знакомься, а вот и Артамонов, — представил он своего попутчика просто и незатейливо, ведь для него наша с Артамоновым встреча не имела такого значения, как для меня.

Артамонов посмотрел на меня, я тоже оценочным взглядом окинул его. Одет он был по карману. Живота не имелось — похоже, продолжал заниматься терапевтическим спортом. Между нами просунули поднос с фужерами. От шампанского никто не отказался. Слова не шли, будто отсох язык. Его пришлось увлажнить шипящей струей.

Я выдал свое волнение тем, что поспешил преподнести Артамонову обе книги с автографом. Он тоже расписался на них и с улыбкой вернул мне обратно. Было понятно, что я проделал ход навстречу раньше, чем требовала ситуация. Ему, по-видимому, было лень таскаться с книгами по празднику, и он таким образом отвертелся от ноши. Тем не менее он признался, что читал обе книги и что по прочтении был в восторге.

— Никогда бы не подумал, что из такого вала можно сварганить столь внятный текст, — признался он. — Я бы все равно не нашел в себе столько усидчивости. Поэтому благодарен, — сказал он и пожал мне руку.

Для меня его слова были наивысшей похвалой. Или пахлавой, как сказал бы Мурат, стоявший неподалеку под руку с Нинелью и ватагой детей разных национальностей. На День грусти было принято приезжать вместе с семьей, если семья одна, или с семьями, если у тебя их несколько, вместе с друзьями и любовниками, чтобы отчитаться перед остальными по всей широте жизненных воззрений.

С возвращенными книгами в руках я смотрелся несколько виновато. Но Артамонов легко выправил положение, спихнув разговор в семейную сторону.

— Дебора, моя жена, — познакомил он меня с супругой.

— Очень приятно, — поздоровался я. — А это тот самый ребенок? — спросил я, указав на малыша рядом с Деборой. — Который был в коляске во время вашего знаменитого сидения на карстовых озерах, откуда спустили воду?

— Нет, та уже с нас ростом — вон резвится, — опередил жену Артамонов и указал на загон для детей. — А это — новодел.

— Новодел? — удивился я. — Так у вас теперь двое? Я не успеваю записывать.

— Трое, — сказал Артамонов. — Один от Лики, — указал он взрослого парня, тоскующего от безделья, — и двое — наши, — прижал он к себе Дебору.

— Следующую книгу вы должны обязательно выпустить вместе, — сказала Дебора, присоединяясь к разговору. — Как братья Знаменские.

— Нет проблем, — согласился я на очное сотрудничество.

— Тем более, что очередная книга у меня почти сверстана, — сказал Артамонов.

— Не смешивайся с мамиными словами! — возразил ему новодел.

— Мне, как всегда, остается только загаммовать? — спросил я и провел я руками круги, как бы подгребая к себе чужой воздух.

— А что такое «загаммовать»? — спросила Дебора.

— Привести произведение к гармоническому знаменателю, — ответил я.

— Понятно, — сказала она, тщательно поддерживая беседу.

— Книга и впрямь почти готова, — настоятельно произнес Артамонов.

— Уж я-то знаю это сакраментальное — «почти готова», — сказал я. Два-три года шлифовки силами десяти рерайтеров во главе со мной — и можно в печать.

— Только и его в этот раз надо ставить в авторы, — предложила Дебора, указав на Артамонова.

— В следующем издании все учтем, — еще раз пообещал я. — Поставим рядом две фамилии.

— Вот и договорились.

— А о чем у нас будет следующая книга? — спросил я Артамонова ненароком.

— Да фиг поймешь, — отмахнулся он.

— Ну, хотя бы жанр…

— Социальная мистика, — определил свое новое творение Артамонов. Начать-то я ее начал, а закончить никак не могу — нет приличной концовки. А лоб просто чешется от прилива мемуаров, — сказал Артамонов. — Опасаюсь, как бы извилины не превратились в морщины.

— От мемуаров? — удивился я. — Так это будут воспоминания?

— Да, хочу сделать их опупеозом половозрастного тщеславия.

— Морщины? — переспросил я.

— Да нет, мемуары, — поправил Артамонов. — Что-то в последнее время очень хочется быть востребованным. Поэтому меня больше не тянет на тексты со среднеарифметической литературной непроговоренностью. Мне кажется, что современные опусы должны быть непременно отмечены этакой своеобычной неочемностью. Народ стал ленив и интернетен и читать всякую внутреннюю муру уже не желает.

— Согласен, — сказал я. — Мемуары должны строиться по образу и подобию клипов. Это непременно подчеркнет их пофигическую неизбывность.

— В том-то и дело, — признал Артамонов.

— То есть, ты хочешь отнести свое творчество к плану доходчивого дискурса? — попытался я выспросить о концепции будущего произведения все до конца, ведь понятное дело, дописывать его придется опять мне.

— Где-то так, — уклончиво ответил Артамонов.

— Тогда я с удовольствием присоединюсь, — согласился я.

Было заметно, что Владимир Сергеевич с трудом усваивал текущий мимо него разговор и вертелся, как заскочивший на взлетную полосу молодой варан. Неинтересная беседа тупо отдавалось в хрящах. О другом думал Владимир Сергеевич, топчась по мягкой майской зелени. «Старею, что ли? — мелькало у него в голове. — Или, наоборот, устремляюсь назад, в гарнизонную юность?»

— Писал бы статьи о протекании родильной горячки, тебе бы цены не было, — посоветовал Артамонову Владимир Сергеевич напоследок. — Тебя бы все бабы читали и почитали! В творчестве надо быть прямым, как разрез на заднице! А то все пишешь черт знаешь о чем. Кому это сейчас нужно!?

— Я стараюсь, — сказал Артамонов. — Но не получается.

— А я вижу, тут у вас намечается неплохая попойка с дозняком контактной лирики, — сказал Владимир Сергеевич. — В таком случае извиняйте чмок-чмок. — Он взял за руку Дастина, давно переросшего ручное обращение, и отправился навстречу завидневшейся невдалеке Свете.

Света прогуливалась вместе с Алешечкиной Наташей, или с Натаном, как теперь называл сам себя этот человек. Завидев Макарона, Света обрадовалась ему несказанно. Даже больше, чем Дастину. На своего черноплодного сына она взглянула холодно, как на соперника. Или как на любовника, уже достаточно выразительного. После операции по коррекции Света вообще не могла выносить черного юмора.

— Приветствую тебя, моя милая Света! — выпалил Макарон.

— Меня теперь зовут Пересвет, — сказала тихонько его давняя подруга, оглядываясь вокруг — не слышит ли кто. — Пришлось пойти на смену имени.

— Очень мило, — присел на корточки Владимир Сергеевич, как будто намеревался размять уставшие ноги. Он и в самом деле произвел пару «пистолетов» — присел сначала на одной правой ноге с вытянутой вперед левой, а потом на одной левой с вытянутой вперед правой.

— Пляшешь, как молодой, — похвалил Пересвет Макарона. — Я так не смогу. Хотя из фитнеса не вылезаю.

— У-у ти какая! — показал ей Владимир Сергеевич составленную из указательного и безымянного пальцев козу рогатую, которая шла за малыми ребятами.

— У-у ти какой! — ответил ему тем же Пересвет.

— Только что приехал, — не туда сказал Макарон.

— А я здесь со вчерашнего вечера, — признался Пересвет. — По приглашению Натана. Мы лежали в одной палате. Познакомься, — сказал он и свел руки губернатора Макарова и Натана вместе.

— Очень приятно, — сказал Владимир Сергеевич.

— Мы теперь неразлучны, — сообщил Пересвет.

— Вижу, — не стал мудрить Макарон. — Скажу по секрету, ты очень хорошо выглядишь. Стал краше, чем была, — сделал он тяжеловесный и неуклюжий комплимент, путаясь в родах. — Это что, результат операции?

— Частично да, — повел глазам Пересвет. Каждая ее грудь как бы проговарвиала своим особым языком один и тот же текст: а как еще прикажете висеть на силиконе? Ни погрустить, ни покалякать! — Но думаю, дело больше в том, что я наконец-то обрел спокойствие, — сказал Пересвет и посмотрел на Натана. — Живем без стрессов, исключительно в удовольствие. А проблемами пусть занимаются те, кому это нравится. Нам хватает себя. Правильно я говорю, Натан?

— Да, кажется, мы дожили до счастья, — согласился Натан.

— Но и ты стал выглядеть гораздо моложе, Макарон, — сказал Пересвет, осматривая старого друга. — Просто младенец. Кожи на лицо с задницы надрал? Или у тебя для этих целей загородный питомник? Или плацента-маск?

— Каких процентов? — не понял Владимир Сергеевич.

— Да не процентов, а плацента, — пояснил Пересвет.

— Стихи, что ли, пишете? — спросил Натан.

— А что, похоже? — удивился проницательности Макарон.

— Да нет, просто рифму ловите, — сказал Натан. — Была одна у нас на потоке — Ирина Рязанова — тоже писала. Сейчас нитки разматывает.

— Я слышал о ней, — сказал Макарон. — Это у нее от замысловатых жизненных тягот случилось.

— Но ты не мучайся и не морщи лоб, — придумал продолжение разговора Пересвет.

— То-то я не врубаюсь, — поправил на себе жилетку Владимир Сергеевич.

— И не врубайся, не надо, — правил беседу Пересвет. — Натан обещал познакомить меня с самыми изысканными персонами нынешней встречи.

— С губернатором Подлодкиным, что ли? — попытался опередить Макарон. Он, вроде, тоже выпускник этого их вуза.

— Не угадал, — сказал Пересвет. — С нашим самым крутым примером и надеждой…

— С кем это, если не секрет? — спросил Макарон.

— С Нинкиным и Пунктусом, — сказал Натан. — Они работают заместителями министров.

— Вот как! — воскликнул Макарон. — Хорош уровень! — И снова сделал Пересвету комплимент: — Ты просто прелесть! Раньше ты за собою так не следила!

— Да и ты постройнел заметно, — отметил Пересвет, нарезая круги вокруг своего сокурсника по МГУ. — Когда мы с тобой расставались, ты смахивал на замученного жизнью старика! А сейчас совсем другое дело. Чем занимаешься? По системе шесть с плюсом или у вас в области бескормица? Да ладно, я шучу. Действительно, смотришься на все сто. Я не ожидал. Вечно ходил заморенный, а тут прямо гарный хлопец, словно и не было никаких лет в отстое. Говорят, ты куда-то там исчезал? Голодание под присмотром врачей?

— Что-то в этом роде, — согласился Владимир Сергеевич, ленясь рассказывать правду. Он машинально провел по щеке, но, кроме щетины, ничего там не обнаружил. — Просто придерживаюсь, как говорится, — высказался он, но так чтобы очень уж специально… нет, просто свежий воздух на себя напускаю, физический труд не на дядю. Меня, как ты понимаешь, сюда Артамонов затащил, сказал сюрпризом угостит, дескать, ты здесь будешь. У меня проблемы начались, и я решил развлечься. И не жалею, вижу, компания подбирается неплохая.

— Давай построим вместе ферму милосердия, — предложил Пересвет. — Я чувствую, ты понимаешь в этом толк. Ты же звал меня к себе поработать. Вот и поработаем. Я план составлю, а ты инвесторов подтащишь.

— Какие разговоры, конечно, — согласился Владимир Сергеевич. — Ферму так ферму. Вот восстановлюсь на работе, и приезжай. Сразу займемся.

— И учти, теперь я тебя уже не отпущу, — сказал Пересвет.

— И я тоже никого никуда не отпущу, — сказала Татьяна Черемис, подошедшая со спины. Она возникла как ром-баба среди ясного неба. — Привет, девочки! — поприветствовала она Натана с Пересветом, впорхнув в середину круга, как стайка белуг. «Девочки» прозвучало несколько скабрезно, но никто не заострил на этом внимания. — Вы, я вижу, несмотря на годы, и держитесь, и смотритесь молодцами.

— Если бы тебя порезать в двадцати местах, ты бы тоже огурцом глянцевалась, — сказал Натан, обнимая Татьяну. — Ты же знаешь, какая у нас страшная конкуренция, нужно всегда выглядеть соответствующим образом.

Татьяна отстранила от себя Натана и Пересвета — как совершенно несвойственных ее интересу фигурантов — и принялась обхаживать Владимира Сергеевича, как человека свежего на Днях грусти. Ее прихваты оставались такими же, как и в юности, — незавуалированными и бесполезными. Макияж Татьяны совершал поступательное движение вперед из четко очерченных модой рамок. Было понятно, что в выборе косметики она придерживалась стиля, в котором было важно подчеркнуть безбровые глаза, губы и немножко баки. Все это делалось как бы впроброс, а насчет глаз — ей и в самом деле шли лысые очи набок от жизни. Перекинувшись с Макароном на расстоянии двумя незначительными фразами, Татьяна подалась в его сторону, чтобы в упор расспросить об историческом, но таинственном случае, о котором писалось в газетах. Как гигантская двуустка, сошедшая с цветной вклейки медицинского атласа, Татьяна ринулась в пучину нового знакомства, синхронно пошевеливая влажным ртом и репродуктивными устами. И надо сказать, верхний этаж у нее был не менее опасен, чем остальное. Своим поведением она давала понять, что в случае нужды готова принять форму контаминации «в тридцать девять — сорок пять баба ягодка опять.»

Владимир Сергеевич вытащил визитку и протянул Татьяне, надеясь свинтить. Но она сказала обиженно:

— Зря вы так, я вас уверяю, нам придется поработать вместе.

— Да я, собственно, и не против, — смирился с судьбой Владимир Сергеевич, — высылайте предложения.

— Я не в этом смысле, — сказала Татьяна, как прорицательница. — Я вообще.

— Ну, тогда тем более, — пытался спрыгнуть Владимир Сергеевич со стрелки, чувствуя, что дело опять идет наперекос и что к вечеру как бы не пришлось снова отбиваться в горизонталь и выражать обоюдность чувств посредством надувного матраца.

— Я о вас многое слышала, — продолжила гон Татьяна.

— Ну, хорошо, — сдулся Макарон, как однокамерный пузырь, и потек из себя наружу. — Давайте поговорим. Только тему придумайте сами.

— Я уже придумала. Я слышала, что у вас есть кафе «Старый чикен». Я тоже немножко ресторатор. У меня сеть кафе «Пицца богов». Предлагаю открыть две совместные точки на Ленинградском вокзале в Москве и на Московском в Питере — «Ван вэй чикен» — «Цыпленок в одну сторону». Будет очень выгодно, я вас уверяю!

— Договорились, — согласился Владимир Сергеевич.

Диалог с Артамоновым у меня все как-то не клеился. Едва он поворачивал голову ко мне, его тут же отвлекали подтягивающиеся друзья. Стало понятно, что серьезную беседу с ним нужно отложить на вечер, потому что сейчас Артамонову не до меня. Ему нужно перетолковать с остальными, а уж потом дойдет очередь и до нашей письменности.

Мы последовали за Владимиром Сергеевичем и присоединились к их кругу.

— А вот и я, — поздоровался Артамонов с Пересветом, Натаном и Татьяной.

— Салют, — сказали они одномоментно.

— А этот все пишет и пишет, — сказала Татьяна и ткнула мне в грудь длинным указательным пальцем, — а когда не пишет, думает или говорит. Прямо как Цезарь.

— Не всем же пилить опилки, — оправдался я.

— А ты где пропадал? — наехала Татьяна на Артамонова, на секунду оставив остальных. — Все учишься? Говорят, на продюсера.

— Да, — ответил Артамонов, — не врут.

— А я вот, кроме трех гармонических функций из всей учебы ничего не вынесла! — призналась Татьяна.

— Мы с ней очень много чего наделали вместе, — сказал Артамонов, обнимая ее, а потом и Натана.

— Заметно, — сообразил Владимир Сергеевич.

— Потому что у нас с Натаном были часто одинаковые варианты, — пояснил Артамонов.

— А сейчас у вас варианты разные? — спросил Пересвет.

— Пожалуй, да, — сказал Натан.

— Во всем генитальная генетика виновата! — сказала Татьяна, намереваясь разложить чужую песню на два голоса. — Это вам не любовь на фоне колбасной недостаточности, как бывало в старину!

— Да при чем здесь генетика?! — решил возмутиться Натан.

— При том, — сказала Татьяна и предложила всем срочно приступать к празднику. — Эй, все сюда! — свистнула она в пальцы. — Пора начинать! Скомандовала она, разведя пожиже эстетизированный и слабоорганизованный народец, чтоб хватило на всех.

Товарищество с ограниченной ответственностью росло на глазах, народу становилось все больше. Гульбарий закипал всеми цветами радуги и принимал естественные очертания.

— Гей-еси, добры молодцы! — приголубила Татьяна подошедших на ее свист Нинкина с Пунктусом, прибывших одним транспортом.

— Привет, привет! — отозвались они. — И утром два привета!

— А вот и они, — сказал Натан, подводя к ним Пересвета. — Познакомься, это наши волонтеры! Без них нам бы не состояться ни в жись!

Рядом шло братание других.

— Привет, Натан, — зацепили одногруппницу на проходе Мукин, Матвеев и Решетов.

— Салют, мужики, рад видеть вас, — сказал Натан. — А ты, Фельдман, что мнешься? Ты там, на своей незалежной, не залежался ли часом? А то давай сюда, к нам, у меня крупное агентство по сватовству.

— Я подумаю, — сказал Фельдман и стал быстро соображать, не прикатить ли ему на житье из Украины в Россию.

— В Америку или в Израиль тебе уже поздно, — угадал ход его мыслей Натан. — Не успеешь состояться как личность. А для меня ты всегда был личностью, потому что никогда не приставал с дурацкими просьбами прошвырнуться по Студенческому бульвару с последующим отвалом у койку.

Ведущий встречи — а им был назначен староста Рудик — объявил первый номер по сценарию схода. Населению было предложено разойтись по сторонам. Влево тем, кто продолжает работать по специальности, а вправо — кто изменил профессии. Сборище разделилось на две приблизительно равные части.

Владимир Сергеевич, я и Пересвет остались стоять не у дел в центре собрания.

По задумке устроителей праздника планировалось дать слово каждому прибывшему, чтобы тот напрямую, а не через третьи руки доложил о себе все, чтобы знать о судьбе каждого непосредственно из уст пострадавшего.

Начали по алфавиту, и получилось так, что обращались выступающие как бы ко мне, к Пересвету и Владимиру Сергеевичу, поскольку мы оказались у пупка.

— Пусть гости праздника доложат о себе первыми, — предложил Рудик, расценив ситуацию, как удобную для введения. — Пожалуйста, вы, — дал он знак мне.

Я приступил к рассказу с места, сделав легкую вводную о политическом положении дел в стране.

— Приятно отметить, что люди нынче в состоянии собираться стаями не по причине бурбулизации, а по своей собственной воле. — И сразу произвел пробное вбрасывание — запустил в оборот несколько слов о себе: — Работал в отраслевой прессе, выправил и выпустил книги Артамонова, планирую состряпать еще одну как только вами, дорогие друзья, будет нажит свежий материал. Желающих приобрести готовые прошу к багажнику машины. Первая — бесплатно, вторая — по стольнику. Деньги — Артамонову, а дальше мы с ним разберемся. Женат, имеются дети, — закончил я о себе.

— А нам, матерьялу, ничего от этой суммы не перепадет? — спросила Татьяна. — При чем здесь Артамонов?

— Как же не перепадет? — выкрутился я. — Мы с Артамоновым только решим, кто бежит в ларек, а перепадет именно вам, матерьялу.

Веселье набирало обороты. Дальше о себе сплел венок Владимир Сергеевич Макаров.

— Сенатор Макаров, одногруппник Артамонова по его второй вышке. Нахожусь по его приглашению.

— Да он сам здесь по приглашению! — возмутилось честное собрание. — Как исчез четверть века назад, так и ни разу не появился!

— И ладно бы просто не появился, пережили бы как-нибудь, — впендюрила свои соображения Татьяна. — Хоть бы весточку каку о себе дал!

— Кому надо было повидаться, тот сам приезжал! — выразился Артамонов. Вон Мат с Решей хотели меня видеть и видели!

— Але, помолчите, сейчас не о вас речь, — тормознул самодеятельность ведущий. — Дойдет очередь, тогда и заголосите! — И обратился к аксакалу: Прошу вас, товарищ Макаров, продолжайте.

Сенатора Макарова на сборище знали практически все, поскольку в той или иной степени отслеживали политическую жизнь страны. Его помнили и по средствам массовой информации, и по книге «Отчет о проделанной работе», которую, как выяснилось, многие прочитали. Поэтому приветствовали его достаточно звонко. Начались вопросы.

— В газетах пишут, что вы полгода были в бегах.

— Да, я брал отпуск за свой счет, — отвечал Владимир Сергеевич.

— Это правда, что через некоторое время после вашего исчезновения были приняты грандиозные меры по охране государственных чиновников? — спросил Бакутин. — Что, дескать, их надо охранять, а то больно часто и надолго исчезать стали.

— Неужели непонятно?! — сообщил Владимир Сергеевич. — Каждый моет деньги по-своему. Надо было увести пару-другую миллионов, вот и увели! Никто никого не крадет! Кто сам хочет, тот и исчезает.

— Ничего себе живем! — слышалось от народа.

— А как иначе отдохнешь от напряженной государственной службы? пошутил Владимир Сергеевич.

— И то верно. Так, значит, врут газеты?

— Это к Артамонову, — отбивался Макарон. — Про газеты знают все только они с Деборой.

— То есть, мы — как задница? — самоуничиженно произнес Усов. — Которая испытывает информационный голод. До нее пресса доходит в последнюю очередь.

Пересвет был короче.

— Бойфренд Натана, — сказал он. — Мы не расстаемся. Поэтому я здесь.

— Слышали, слышали, — загудела толпа. — Наконец-то увидели воочию.

— Очень даже ничего, — сказал негромко Нинкин, оценивая Пересвета чисто визуально.

— Меня уже тянет прошвырнуться в вашу сторону, — сказал громче нужного Пунктус, прикидывая, что нового для него может обнаружиться в этом свежем человеке.

— Соблюдайте живую очередь, — возразил я. — Чур, я беседую с товарищами первым! Для истории и архива.

— Прошу тишины, господа, и прошу дальше, — обрубил неправильную волну собравшихся Рудик. Он шел вдоль шеренг и выдавал каждому присутствующему листок с фразой из общей речевки, подготовленной режиссерской группой праздника, чтобы каждый мог начать свое выступление без заминки. Пожалуйста, Натан, — сказал он, закончив раздачу. — Ты же у нас первый по списку?

Натан Алешин вышел и доложил о себе.

— И тогда я у него спросил, — взахлеб рассказывал о себе и о Пересвете. — Ты через кого ложился? Он сначала ничего не понял. Куда, спрашивает. Сюда, в больницу, говорю. А меня через своих укладывали, чтобы не запороли ненароком! Потом мы выяснили, что после операции жить нам обоим особенно негде и сняли одну квартиру на двоих. С тех пор не разлучаемся. Расписываться пока не планируем, закон не позволяет, но отсутствие официальности нам нисколько не мешает.

— Артамонов! — вызвал следующую жертву Рудик.

Артамонов посерьезнел и вышел на центр поляны.

— Мы научились пользоваться услугами сберкасс, — прочитал он по бумажке, выданной старостой, и дальше понес о себе сам. — Три года флота, потом завершение учебы экстерном, отработка по направлению в Средней Азии. Так что первую мировую войну я прошел с одними, вторую — заочную учебу в МГУ на факультете журналистики — вот с этими господами, — кивнул Артамонов на Владимира Сергеевича и Пересвета. Не заметил, как втянулся в третью поступил на Высшие курсы продюсеров. Здесь уже, конечно, все будет без победителей и быстротечно — всего один семестр очно. Женат, дети есть. Трое. Вот они, бегают.

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья — воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей — они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

— Мы научились пахать по безотвалке, — зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. — Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

— Отец-героин, — начал он. — Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

— Радики тебя там еще не задолбали? — спросил Артамонов. — А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

— Отлично! Я приму подарок, — на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина — первенца до абсолютно белокурой дочки — последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше — одномандатником. Нинель рожала без конца — Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью — все дети получались далеко за пять кило, — он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

— Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

— Т-сс! Не болтай! — приземлил его Рудик. — Мы должны знать все твои вехи!

— Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

— Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

— После учебы работал в Питере, — начал Миша, — потом свалил в Канаду, иными словами — встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

— То есть, чуть что, НАТО с нами? — спросил Рудик.

— Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

— Знаете, что такое настоящая эмиграция? — сказал он в завершение своей речи. — Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, — у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть — и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить — вот это эмиграция настоящая — ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

— Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви — прошу ко мне.

Далее — со всеми остановками.

— Клинцов, — заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. — Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», — продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат — налицо повторная востребованность временем.

Затем, прихрамывая, к людям вышел Кочегаров.

— Наши дети уже выросли, — сказал он, вглядываясь в бумажку поверх очков. — Девочки убегают для освоения будущей профессии подзаработать на «Баунти», а мальчики, сняв штаны, по голове уже не гладят. — Он посмотрел на Дастина и подытожил свое выступление: — Все науки я бросил. Занимаюсь исключительно жизнью.

Кравец шел следующим по списку.

— Мы научились летать самолетами «Башкирские авиалинии», — процедил он текст из общественной нагрузки. — Посему живу в Израиле.

За ним вышла Марина.

— Кравец Марина, — сказала она просто. — Мы научились одеваться трусиками «прошла любовь», — читанула она свой листок и с неудовольствием бросила его в стоящую рядом урну. — Живу в Тель-Авиве, работаю в театре. Специально ко Дню грусти мы приурочили гастроли. Теперь играю «Жанну» по-настоящему. Вечером приглашаю всех на площадку, — махнула она рукой в сторону подиума, — мы покажем лучшие куски оттуда.

Только Марина смогла бы выдавить из своей случайной роли в студенческом театре целую жизненную платформу, забросив на фиг все эвольвенты и прочие железяки, относящиеся к профессии «турбиностроение».

Потом вышел Матвеев.

— Мы научились, мля, справлять нужду, — прочитал он свой вступительный текст. — Живой вес, ну, это, сто двадцать килограммов в положении лежа. Алиментарное ожирение. Тлею, мля, на кашах и на воде. Вся жизнь, еп-тать, ушла на волеизъявление желудка. Работаю сантехником шестого разряда, а звучит, ну, это, как волшебником изумрудного города.

Народ зааплодировал. В шеренгу к Мату пристроился Боря.

— Мукин, — представился он и зачитал свой кусок текста. — Мы научились сидеть стульями ереванской фабрики имени «апрельских тезисов». Торгую мебелью. Дважды женат — трое детей.

Симбиозники выступили плотнее других.

— Нинкин, — отчалил от себя первый, — работаю заместителем министра топлива и природных ресурсов. Раньше при медосмотре меня всегда просили раздеться, а теперь просят только показать язык. Как тут не станешь циником? — Только складочка на его круглых без всяких стрелок и в обтяжку рейтузах выдавала его половую принадлежность. Штаны его были настолько в облипочку, что поверх пола можно было вычислить еще и национальность, имейся она у него в наличии. Он стоял в характерной позе просителя, а руки висели по швам, как после ампутации аппендицита. В старину, когда он ел мороженое, одна щечка у него ныряла вглубь и получалась ямочка. Это его и погубило. Теперь ямочка виднелась и без мороженого плюс вертикально лицу появилась характерная впадинка на подбородке. — Не женат. Детей нет, — завершил он о себе.

Впритык и без всяких зазоров к нему рапортовал Пунктус:

— Тружусь заместителем министра энергетики. Не женат, детей нет.

Лицо Пунктуса было сформулировано таким образом, что угадать по нему, о чем идет речь, было невозможно. Конечно же, симбиозники Нинкин и Пунктус не рассказали, как они не могли друг без друга и как в течение многих лет доставали премьер-министра. Они, будучи замами, добились перевода зданий обоих министерств на одну улицу. У них не раз возникала мысль о выезде в страну, где можно было бы без проблем узаконить отношения, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у некоторых даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего положения через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Но потом грубая жизнь примиряла их и снова сводила вместе. Собственно, их отношения уже могли потянуть на золотой юбилей, но документально этого было не подтвердить. Хотя все было налицо. Фактически Нинкин и Пунктус являлись пионерами движения от скрытых форм к коммюнике и даже дальше — к выпуклым формам.

Симбиозников затмил человек с рондолевыми зубами.

— Петрунев, — представился он и присел на корточки. — После вступительных экзаменов — строгий режим, потом труд на воле по приобретенной в зоне специальности. Сейчас работаю генеральным авторитетом в одной из организованных компаний. Держу под контролем территорию, равную Швейцарии. На праздник Петрунев привез с собою два мешка свежих белых носков и велел всем раздавать на входе по три пары — он не выносил запаха рокфора. Петрунев жил по понятиям и работал тоже по понятиям. Случись нужда заплатить кому-то по безналу, в платежке он прямо так и писал: не по договору такому-то и согласно счета такому-то, а по понятию такому-то, от такого-то числа, включая НДС и налог с продаж. Или, ничего не включая, в зависимости от того, кто его куда, насколько и по какому поводу наклонял. В быту Петрунев ничем не отличался от своих собратьев. За годы труда он обзавелся лбом, переходящим в затылок, и шеей, едва прикрытой удавкой от Кардена. Петрунев имел в собственности коттедж на 1500 квадратов, но жил в бане на краю участка. По привычке. Из-за боязни высоких потолков. Везде и всюду на самых высоких собраниях сидел на корточках. Самое мягкое слово, которое он употреблял, было — «беспредел». Как и все новые, он поутру стукал жену по голове ложечкой, а затем целовал яйцо. Петрунев со своей командой подмял достаточно обширную сферу и теперь потихоньку легализовывался. Поэтому День грусти для него был самым что ни на есть праздником души. Можно было столько знакомств приобрести, сколько и возобновить. На пальцах, уставших от руля «мерса», висела голда. Владелец ее в малиновом пиджаке всем своим видом как бы говорил о себе с излишней скромностью: я погашенный лотерейный билет. Петрунев был женат. Его жена, будучи в прошлом одинокой и страстной женщиной, любила переписываться с каким-нибудь заключенным. Уже в третьем письме вместо дорогой номер 1213435, под которым сиживал Петрунев, она назвала ласково-уменьшительным — 121. А он как раз в это время гадал, срывая колючки с проволоки: любит — не любит. Прочитав письмо, он вышел на волю с чистой совестью и упал в объятия жены и новой жизни.

Петрунева сменил Решетов.

— Тринадцать лет Тюмень, Надым, пять лет в полной алкогольной блокаде, черный пояс карате, четвертый дан. Третьего пока не дано. Женат, дочка, ру. Работаю сам. Над собой.

Как когда-то в старину, Реша легко поднимал людей на портвейн, и теперь так же легко занимался оргвопросами по принятию гостей, как самый деловой из тех, кто в конце концов остался жить по месту учебы. Он привлек к устройству Дня грусти очень серьезную поддержку, потому как гости были один другого выпуклей.

— Сафенок, — представился очередной мужичок. Его не сразу узнали. А это всего-навсего был Софочка. Бумажку, выданную ему Рудиком, он сразу скомкал и рассказал, как однажды попросил сожителя не ходить ни на какую дискотеку, а просто посидеть с ним попить, и начал так отчаянно метать ножи в дверь, что сожитель на всякий случай остался. Потом была белая горячка, и вот теперь работа на складе горюче-смазочных материалов. — Работаю товароведом, признался он. — Потому что все наши сердечно-сосудистые дела стали больше сосудистыми, чем сердечными.

— Годится, — поблагодарила его публика за доклад.

Было заметно даже со стороны, что слой выпуска, представленный Софочкой, активно вымывается из социума современным поколением икс, поскольку в прошлом был склонен к употреблению лакокрасочных изделий, а в последнее время пристрастился к препаратам антигистаминного ряда — димедрол, тавигил.

— Голова долго болела, а потом прошла, — сказал он в заключение.

— Соколов, — встал белобрысый дядя, махнул рукой и больше ничего говорить не стал. Он отошел в сторону, чтобы промакнуть неожиданно выползшую слезу.

— Усов. Рост усох. Дочь — самое главное приобретение на этом свете. Мы научились справлять юбилеи, — прочитал он по бумажке, спохватившись, и сразу попер в свою обычную сторону — подводить итоги. — Когда-то мы легко представляли все пороки и добродетели молодежной части общества в координатах черноикорного периода нашего отечества. Теперь мы так же легко представляем все пороки среднего возраста текущего момента. Я посматриваю на нас со стороны и вижу, что фактически мы проникли во все сферы общественной жизни. Все более-менее командные высоты в газовой промышленности и нефтяной отрасли — наши, «Газпром» — наш, «Лукойл» — наш, «РАО ЕЭС» — наше, таможня наша. Огромные куски науки и культуры — наши! Даже часть военно-промышленного комплекса — наша! Братва — наша! Восточные и прочие единоборства — наши! Духовенство — наше! Все меньшинства — наши! Мы были сутью общества тех лет, а теперь стали сутью нынешнего времени! Нами пронизана жизнь! Из этого может получится крутой замес!

В старину Усов пророчествовал, что однокурсники завалят всю энергетику страны. На поверку выяснилось, что единая энергетическая система социализма настолько сильна, что завалить ее оказалось не по зубам даже серьезным товарищам. И культуру не смогли уничтожить! И вообще, все молодцы, потому что обошлись вполне корректно с остальными сферами жизни!

— Мы обзавелись тонкой духовной конституцией, — проговорил обязаловку по слогам следующий за Усовым Фельдман. — После Чернобыля уехал из Киева на родину в Шостку, сейчас добиваю последние вопросы по акционированию завода «Свема». — Фельдман так и остался человеком, который меняет цвет лица в зависимости от курса доллара. Говоря текст, он прикидывал, насколько выгодно будет втюхать кому-то по дружбе акции Шосткинского завода «Свема».

— То есть, по пленке договоримся, — пометил для себя Забелин, очень внимательно его заслушивающий.

— Нема делов, — обрадовался Фельдман единственному покупателю своего товара. — Продам любую партию с личными скидками.

— Мы обзавелись накладными ногтями, — заговорила Татьяна, дождавшись своей очереди, и заблагоухала, как апельсиновая кучка с непроставленным ценником. Она по-прежнему оставалась красавицей: глазищи — во! губищи — во! Остальное — сервелат, упакованный в комбез от Готье. К празднику она сотворила себе прическу — этакую лонговую челку, напоминающую макет канализационной системы Лондона с видом на океан и обратно. Ведь причесон это диалектика, которую мы носим на голове! Диалектика меняется с погодой и со взмахом наших ресниц.

Теперь от Татьяны не пахло карболкой, как в старину, — она разносила самые последние стили запахов. Желание быть неразрезанной страницей в книге любви совка сделало ее нержавейкой, представляющей собой образчик бизнес-леди. Прибыла она на встречу на серьезной тачке с водителем. Черемис, она же Кострова, она же Жемчужникова, она же Самохина. Мужья ей доставались все больше секонд-хенд, и она уже стала посматривать за кордон, подумывая о человека без пробега по российским дорогам. Таков был ее жизненный цикл с зависаловом на каждой остановке. Она успела поработать в бойлерной, а сейчас владела сетью кафе и ресторанов в Москве.

— Кто у меня уже побывал, знают, что это такое, — зазвала она всех к себе в гости и на работу. — Кто еще не удосужился, милости прошу. Детей нет.

Кстати сказать, Татьяна была и вправду не замужем, особенно в данный момент. Недавно она получила на телевизионном конкурсе «Мисс SIS» приз в номинации «SIS SOS!» или, иными словами, — «Грудь выживаемость!» У нее был загиб матки, и никто из ее поклонников по жизни так и не смог достать ее. Первые ее мужья-черновички, в которых она долгое время находила попеременно то понарошковость, то всеравношность, то вверх-тормашность, не оставили на ней отпечатков — ни моральных, ни физических. А вот последний — умудрился. При нем в ее задачу, как жены, входило только одно — успевать подставлять под окурки, которые муж гасил, не задумываясь, где придется — о подушки, о ковры, — какую-нибудь пепельницу. И однажды она не успела. Он загасил окурок на ее лице. Так их пути разошлись. Она навсегда запомнила, как в глазах шипят бычки.

— Уж лучше заворот кишок, как у Мата, чем загиб матки, — пожаловалась Татьяна людям, но было понятно, что упорно исследовать жизнь она еще будет долго.

Татьяна заговорила о бесправном положении женщины в постсовке, которое вынуждает ее всем менталитетом идти одновременно в трех направлениях: в первом — становиться матерью-одиночкой, но время, как назло, грозит не оставить пламенную большевичку на семена, во втором — идти на контакты с депутатами высших чинов или в третьем — самой баллотироваться.

— В наше бисексуальное время, время взаимной кастрации, когда мужики перевелись как класс… — вознамерилась она покритиковать текущий момент жизни, но ее перебил Нинкин.

— Все мы мужчины до первого мужчины, — сказал он.

— И тем не менее, — сказала перебитая Нинкиным, как крыло, Татьяна, мне нравится, что на нашем очередном Дне грусти опять много му-му…

— Чего-чего? — забликовал народ.

— Как это «чего»? — не поняла Татьяна недалекости ополчения. — Мужиков и му-зыки!

И действительно — музыки хватало. Одна лилась сверху, а вторая, словно из-под земли, как на Пескаревском кладбище. Пунктус и Нинкин, прислушиваясь к нотам, гадали, как в старину:

— Бритни Спирс? Нет? Значит, Спайс герлс! — корчил из себя знатока Пунктус.

— Стинг? Нет? Значит, Брайан Адамс! — присоединялся к нему через полчаса Нинкин. — Селин Дион? Нет? Значит, Якида!

— Яшенин, — сказал последний товарищ и замкнул цепь. — Работаю в «Газпроме».

После переклички начался теннисный турнир. Играть вызвались немногие. Первым запуском шли Владимир Сергеевич и Клинцов. Все сгрудились вокруг корта поболеть. Пока соперники разминались, в корзину из-под мячей падали деньги с пристегнутым прогнозом. Фельдман, как букмекер, фиксировал ставки.

— Да я его порву на фрагменты на одних подачах! — говорил своим Клинцов, разминаясь. — Я его просто размажу по задней линии! — делился он планами на исход поединка, затягивая шнурки на свежих кроссовках. — Он у меня весь коридор вспашет! — бил он себя ракеткой по пятке, проверяя натяжку струн.

Судил Рудик. Подача выпала Клинцову. Началась игра.

Давненько Владимир Сергеевич не выходил на корт. Неожиданно для себя он заметил, что ему одинаково удобно играть обеими руками. Справа — правой, а слева — левой. Не двумя, как раньше, а именно одной левой. Удары ею получались настолько хлесткими, что вихрился воздух. Владимир Сергеевич чувствовал себя амбидекстером — легко вращался вокруг своей оси как по часовой, так и против. А пятиться назад, чтобы убить свечу, ему было даже удобнее, чем рваться вперед, чтобы поднять почти с земли грамотно укороченный мяч. Все удары проходили на уровне ощущений, без напрягов. Раньше он за собой этого не замечал. Ему казалось, что он рассечен пополам огромным зеркалом. И все обводки соперника, все его выходы к сетке ничего не меняли — Владимир Сергеевич отражал любые мячи.

Клинцов пытался построить игру на резаных ударах и двойных ошибках. Рудик явно подсуживал ему, но счет складывался в пользу Владимира Сергеевича, который в результате и выиграл мини-турнир.

Победителю подарили старинную деревянную ракетку и стилизованный под набоковский костюм для лаун-тенниса. Остальным участникам вручили то же самое.

Погода удалась на славу и позволяла расслабиться. Народ поснимал шляпы, разделся и полез в речку — кто через баню, кто прямиком с откоса. Стало заметно, что вместо шевелюр у многих появились полянки и скверы, а кое-где даже и третьи интернационалы. Дети постарше кидались в воду с батута, помоложе — с тарзанок — с привязанных к деревьям канатов с поперечной палкой на конце. Скоро к ним в отсутствие водных горок присоединились и взрослые.

Банное зрелище выходило еще забавнее. Сквозь целлофан, как в рисованном по стеклу мультике, просматривались благообразные розовые тушки людей, красиво растворялись в тумане и плавали там, внутри, гребя березовыми вениками. Потом тушки выползали наружу и становились противными и оплывшими. Никуда не деться — у половины присутствующих от возраста появились жопьи ушки — отвислые складки на пояснице. Приметы времени. Знал бы Миша Гриншпон о понятии «жопьи ушки» во время учебы, вот бы потешился! Такой навороченной грудины не было, пожалуй, ни у кого на курсе!

День грусти со стороны походил на волчью свадьбу, на которой присутствовали хищники бизнеса, политики, культуры и ширпотреба, словно в этом куске общества обозначилась течка и все присутствующие подались на нее и запали.

Напитки разносились бесперебойно. Алкоголь в крови набирал критическую массу. К вечерочку течение схода стало принимать подострый характер. Танцы начались спонтанно, без вмешательства старосты Рудика. Он только успел дать команду надеть вечерние костюмы и платья.

Владимир Сергеевич взял свой саквояж и отправился в раздевалку. Он вытащил из любимого чемодана белую рубашку и фрак, купленный тетей Паней, и надел гардероб на себя. Фрак оказался впору. Владимир Сергеевич с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Все было нормально. И вышел к людям. К нему продолжали подходить, заговаривать, задавать вопросы. Через некоторое время на территории праздника образовалась гробовая тишина. Макарон заметил, что на него все стали как-то косо посматривать. Он ничего не понимал. Еще раз осмотрел себя с головы до ног — ничего такого, все в порядке. Разве что несколько пушинок висят на одежде, но их можно снять, сдуть, стряхнуть — пожалуйста.

Озабоченный Владимир Сергеевич вернулся в палатку, взял щетку и, смочив ее, почистил одеяние. И вновь вышел в гущу толпы. На площадке раздался дикий гогот, и Макарон понял, что это реакция на его выход.

По-прежнему ничего не понимая, Владимир Сергеевич стал оглядываться.

Тут к нему подошел Артамонов и спросил:

— Слышь, Макарон, а где тетя Паня покупала фрак?

— В магазине. Где ж еще? — невозмутимо ответил Макарон.

— В каком? В ритуальном?

— А что? — спросил аксакал и попытался вывернуть голову набок, словно стараясь поймать зубами свой хвост.

— Похоже, она тебе действительно выбрала фрак подешевле, — сказал Артамонов.

— Так разовый же, — объяснил Макарон.

— Знаешь, в таких фраках покойников в гроб кладут.

— Ну, это ты уж слишком! — выказал обиду Владимир Сергеевич.

— У твоего фрака спины нет — одна подкладка, — сообщил Артамонов и подтянул поближе к лицу Макарона белую нижнюю материю фрака. — В таких экономных по материалу и раскрою одеяниях кладут зажиточных покойников из числа творческих работников.

— Какой отвязанный пиджак! — восторгался народ.

Конфуз разросся до неимоверных размеров. Все нашли Макарова приколистом и отнесли его фокус к продолжению истории с его ложной пропажей и слишком поспешными похоронами.

Макарон еще больше влился в компанию, стал как бы своим среди своих. Все бросились благодарить его за удачно исполненный прикол.

Без тени улыбки, на полном серьезе Владимир Сергеевич отнекивался.

— Да я не в курсе, о чем вы, — говорил он. — Просто тетя Паня мою просьбу взять подешевле восприняла буквально.

— Да ладно тебе — тетя Паня! Сам придумал, а на тетю Паню валишь! восторгался народ.

Владимир Сергеевич перестал оправдываться и согласился, что придумал все от тишины жизни.

Заминка была исчерпана, и вечер продолжился.

Воспользовавшись казусным случаем, я, как нанятый самописец, объявил, что до меня дошли слухи, будто по моей первой книге у героев есть замечания и претензии, поскольку не все смешные случаи, имевшие место в действительности, вошли в книгу «76-Т3». Поэтому я готов выслушать приколы студенческой жизни, которые не нашли отражения в первом издании. Они обязательно войдут в новую ткань повести.

Народ откликнулся и бросился наперебой рассказывать случаи из учебной практики. Я начал записывать. Разбухнув от материала, я объявил, что если так пойдет дальше, то поступлю как Солженицын. Он тоже написал сначала один том «ГУЛАГа», почле к нему стали являться и писать свидетели из других лагерей. И он собрал много томов. Мне будет сложнее, потому что в нашей стране собрать семь томов преступлений властей нет проблем, а вот наскрести три тома юмора — надо постараться.

Записавая рассказы острожелающих, я брел от компании к компании.

Решетова обступили товарищи спортивной направленности. Шел разговор о серьезном подходе к жизни. Приложив ухо, я стал слушать.

— В бесконтактном карате, — ведал Реша, — слабое место показывают направлением удара. Но не бьют. Это принцип карате в дружбе. Друзьям надо показать слабое место, но не бить. Но, чтобы пробить доску, удар надо мысленно направлять в точку за доской. Тогда доска будет прошиблена как промежуточная стадия. В бизнес-переговорах, чтобы достичь маленькой цели, следует говорить о великом и о далеком, упрятывая искреннее намерение. И обязательно срастется. Люди клюют на большое и перспективное и, почти не торгуясь, выполнят малое и задуманное. Это принцип карате в бизнесе. Поэтому в жизни надо не бить, а только обозначать удар. И не провоцировать на начало боевых действий.

Выслушав кусочек карате, я подошел к кружку, в котором весело общались Макарон, Пересвет, Натан, Пунктус, Нинкин и Татьяна. Татьяна была арбитром и строго судила рассказчиков.

— Ну, а вы, так и будете жить бобылями? — спросил она Пунктуса и Нинкина.

— Почему? — ответил Нинкин. — Мы ходили в центр планирования семьи, у нас тоже может быть кто-нибудь появится, — сообщили он за себя и за Пунктуса, рассматривая и поглаживая по голове Дастина, юлящего на нижней отметке.

— А кто же из вас будет рожать? — с большим интересом спросил Натан.

— Мы еще не решили, — признался Нинкин. — Скорее всего никто, для нас родят в центре.

— Сейчас это уже недорого стоит, вы же знаете.

— Откуда нам знать, — сказала Татьяна, — на нас с такими задачами не выходят. А хотите, я рожу для вас?

— А вот этого не надо! — запричитали симбиозники. — Нам такого кукушонка будет не прокормить!

— Мне говорил мой друг Бурят, что нет четкой границы между мужчиной и женщиной, — сказал Владимир Сергеевич. — Есть тьма переходных форм.

Стараясь не спугнуть задушевного разговора, я пристроился к беседе в качестве наблюдателя с диктофоном.

— Я могу показаться бестактной, — продолжала пытку населения Татьяна, когда уже все изрядно подвыпили, — но мне кажется, что время зашивания суровыми нитками своих ртов давно прошло. И вот что я хочу в этой связи сказать. По моей простой бабской схеме любовное заигрывание и вычисление происходит так: я вижу объект, смотрю, как он выглядит, — в этот момент она повернулась к Макарону, — смотрю его на бронзовую грудь, на ноги, слушаю текст и делаю вывод — мой он или нет, и тогда приступаю к ухаживаниям. Макарону пришлось несколько отстраниться. — И ничего больше того, что я уже увидела, мне увидеть и узнать о жертве не предстоит. Надеяться на нечто большее, чем я вижу, не приходится. А вот как зажигаетесь вы, что влечет вас друг к другу? — обратилась она к окружающим.

— Видишь ли, — откликнулся на серьезный разговор Пунктус, — у нас, как у категории лиц, очень большой разброс возможностей. У кого-то в полном порядке одно и совсем нет другого, кроме как в голове. То есть он — он исключительно мозгом, а все остальное у него, как у нее. Есть такие экземпляры, у которых немножко, как у нее, а все остальное — как у него, включая мозги. И теперь, прикинь, какой смысл Натану, например, иметь дело с простыми людьми? Если у него уже был контакт с человеком, у которого кроме всего прочего есть еще море разных тайн и довесков? Это улет в квадрате. Или еще — она, например, почти не имеет того, что положено, но у нее есть то, чего тебе и в голову не придет, хотя и без яичек. Опять же свои прелести, и так далее. Набор переходных явлений бесконечен. Все это до сих пор не систематизировано. Ты всегда соприкасаешься с тайной, когда идешь на новый контакт.

— Покупаешь кота в мешке? — спросила Татьяна.

— Где-то так, — согласился Пунктус. — Поскольку внешне это почти ничем не определяется. Есть некоторые поверхностные признаки внутренних свойств, такие, как короткая шея с крыловидными складками, словно у шарпея…

— И что это обозначает? — спросила Татьяна и развернулась так резко, что я еле изловчился удержать на весу диктофон.

— Секрет для потребителя, — сказал Пунктус. — Это может обозначать или аномалию скелета, или девиацию локтевых и коленных суставов плюс высокое нёбо.

— Но как это все следует воспринимать практически? — не отставала Татьяна, полагая, что тормошит народец больше для меня, ведущего запись, чем для себя.

— Ничего, кроме того, что у субъекта то ли отрицательный, то ли положительный половой хроматин, — запросто объяснял Пунктус. — Признаки маскулинизации, гипертрофия некоторых частей тела, вирильное оволосение.

— И что это значит? — не отставала Татьяна. — Ты поясняй конкретней!

— Это значит, что у объекта рудиментарная матка, а трубы вообще отсутствуют, — пояснял Пунктус под напором, — а все остальное в полном порядке, и даже слишком.

Владимир Сергеевич слушал Пунктуса открыв рот. Он всю свою военную жизнь был врачом, но таких нюансов и специфики хлебнуть не пришлось.

— И как это может устраивать или не устраивать? — продолжала давить Татьяна.

— Прежде всего, тебя самого, — пояснил Пунктус. — Многие вынуждены идти на операцию по коррекции с учетом психосексуальной ориентации.

— Ну, а после операции что? — не отставала Татьяна.

— Если пить гормоны, то становится нежнее кожа, округляются бедра, легко перехватил разговор Пересвет.

— И человек превращается в оленя? Да? — пытливо спросила Татьяна.

— Картина складывается из ряда развивающихся синдромов, — влез с подсказкой Владимир Сергеевич. — Так ведь?

— Где-то так, — согласился Нинкин.

— Как это, из синдромов? — переспросила Татьяна.

— Поочередно становятся более чувствительными, например, подмышечные впадины и локтевые сгибы, — пояснил Пунктус. — А можно принимать гормоны таким образом, что паховые складки вообще не будут реагировать. Или, например, вырезать и заменить на что-то другое целиком весь оральный синдром. Или всасывательную функцию. На контакт нас тянет поначалу любопытство — что же там имеется в наличии? сколько того? сколько сего? В этом есть тайна. И потом неизбежное разочарование. Потому что выясняется, что опять нет того, что ожидалось. Мы никогда не можем быть до конца вместе, потому что есть надежда, что в жизни попадется человек с еще более обширным набором чудес плюс интеллект. Нас так мало, что многие или даже, точнее сказать, все не успевают до конца жизни найти хотя бы одного человека для себя. В нашей среде много трагедий. Чувства остры, а частота счастливых сочетаний настолько мала, что радуешься, как дурак, первому встречному. Природа оставила нам радость секса и лишила его практического смысла!

— Понятно, вас жалеть надо, — сказала Татьяна.

— Зачем жалеть? Мы свое получаем, — выставил блок Пересвет. — Это природа ничего от нас не получает, а могла бы. При таких всплесках эмоций, которые мы выдаем, такие бы детищи рождались! С таким интеллектом! А все впустую! Вот вы, что можете изобразить меж собой вдвоем в половом смысле? Ну, дуэт, а чаще соло, а мы — целый оркестр! Тут немножечко пройдешься, скрипочка нежно, но с продером, там достанешь, дотянешься — тромбончик, а потом уж в конце хабанера! барабаны! Тут столько печали! Все тонко и безнадежно, потому что природа в этом смысле за нас, а вообще — против.

— Я слышала, что смешение мужского и женского начал есть сатанизм, сказала Татьяна.

— Вполне может быть, — согласился Пересвет. — Потому что эмоции и муки после всего просто нечеловеческие.

— На вопросы о сексуальной паспортизации я привык отвечать: ночью все кошки серые! — сказал Натан.

— В последние годы Россия догоняет Европу по этому параметру. Тусовка без транссексуала — не тусовка, а безобразие, — произнесла Татьяна. — Я в свои кабаки постоянно их зазываю.

— Трансы относятся к полу, как к перхоти, — сказал Пересвет. Некоторые украшают тело такой татуировкой, что их можно читать, как книгу в четырех томах.

— Их зовут хиджры, — сообщила Татьяна. — В Европе они явились в моду в начале семидесятых. Название пошло из Индии, где испокон веков смазливые люди трансформировали пол, не меняя очертаний тела.

— И всего-то мы в курсе, — пожурил Татьяну Макарон. — Все-то мы знаем. Мне уже и самому немножко интересно!

— На презентации журнала я познакомилась с трансвеститами, которые участвовали в концертной части, — призналась накоротке Татьяна. — Они были просто офигенными. Мы тусовались в женском туалете, отпускали друг другу комплименты по поводу выбора духов, губной помады, туфель, колготок. Они признали моего тогдашнего спутника вполне сексуальным. Трансвеститы обижаются, когда их приравнивают к категории геев. Это правда?

— Да, поскольку переодевание — это искусство, — согласился Пересвет.

— Эти трансы, были так восхитительны! Жеманны! Все из себя томные, продолжила делиться опытом Татьяна. — Я, женщина, и то на такое не способна! Они изображали такой гротескный сексапил! И впрямь — чем дальше от правды, тем забавнее.

— Может, и тебе перековать свои мечи? — сказал Пересвет Татьяне и добавил: — На орала.

— Нет смысла, — отмела предложение Татьяна. — Мне интересен любой круг общения, и с гомосексуалистами в том числе. Они безоговорочно воспринимают всех без исключения женщин как богинь. Сексуальное давление и половые страсти у них отсутствуют, давая неограниченные возможности для интеллектуального общения.

— А по мне — все это вредно, — сказал Владимир Сергеевич. — Будь то лесбийские игры, зоофилические выкрутасики или этнические догонялки с неграми, мулатами и другими шоколадками!

— Вы правы, уж лучше сводить концы с концами, — признались Пунктус и Нинкин.

— Да ладно вам, — воспротивились обоюдки Пересвет и Натан, как поклонницы мануального и орального одновременно.

— Давайте мы больше не будем мудрить, заниматься членораздельным мазохизмом, панельным и оральным поллюционизмом, а вернемся к простым шаблонным формам и позам, — сказал Макарон со ссылкой на целебные источники. — Давайте лучше выпьем!

За разговорчиками Пересвет увлекся Пунктусом, который столько знал про сложную, полную приключений и злоключений жизнь. У Пересвета плавно возникало уважения к этому все знающему человеку. Они вместе уходили на берег, долго гуляли, обмениваясь жизненными позициями друг друга. Пунктус проникся к Пересвету за то, что тот нашел в себе отвагу отправиться в Центр хирургии. Пересвет выказывал почтение ветерану за его многолетнюю верность другу. Первый был готов расцеловать второго, и наоборот.

Натан ревновал, провожая их тревожным взглядом.

— Вы у меня там не очень, — говаривал он им вслед, и беспокойство на секунду устраивалось у него меж бровей.

— Мы только на секундочку, — уверял Пересвет, поглядывая на Натана, который грозил пальчиком.

На завалинке у Софочки тема была своей. Я незаметно пристроился за кругом, который усердно внимал ему.

— Я проанализировал состояние судеб моих близких, родных, знакомых, соседей, коллег, — слышалось, как говорил Софочка, — и сделал вывод, что без всякого выдумывания у них настолько страшные и трагичные судьбы, что кажешься себе избраннейшим. Куда мне плакаться!? Притом, что работаю на складе. Ну, посудите сами, мать его больна — рецидив туберкулеза, сердце. Брат пьет, звонит жене и жалуется — проблемы после Чернобыля. Другой брат тоже в проблемах. У сестры муж перенес операцию по пересадке почки, у него постоянные кризы. У второй сестры муж влетел с наркотиками — проблемы, я как-то их вынужден решать. У знакомого, смертельно больна теща, рано умер отец. У сестры жены — проблемы, у моей тещи — проблемы, у отца моей жены проблемы, у соседа проблемы, и так далее. То есть, в принципе, жизни нет. У этого — проблемы, у того проблемы без конца. Такое состояние, что, если на эту тему говорить долго, может покарать Бог.

— Нельзя так остронаправленно ныть и жаловаться на жизнь, — сказал кто-то из внемлющих.

— Да я и не ною, — сказал Софочка. — Я как раз свыкся и терплю. А вот другие говорят, что Земля — это и есть ад.

Я переместился в сторону детской.

В детском загоне, как негатив, воеводил Дастин. Он построил остальных детей и проводил свою политику. Слышалось, как он записывал добровольцев в свою партию фестивальных негров и обещал воплотить в жизнь принцип второй модели хозрасчета в натуральную величину. Величину он тут же показывал, оттпыривая карман.

Петрунев с горсткой приверженцев вел иную беседу.

— По закону водопоя два года никто никого не трогал, — рассказывал окружению авторитетный человек. — Враждующие братки прекратили разборки, упаковывались в канареечные блейзеры и галстуки цвета наваринского дыма с пламенем и отдались полной отвязке.

«Немного же мне сегодня удастся собрать студенческого юмора, — подумал я. — Солженицину и впрямь было проще. Наскрести горестного у нас не составляет труда, а юмор просто тает с уходом социала. Видно, жизнь заедает».

Отдохнув, я примкнул к могучей кучке во главе с Матвеевым.

Со времен учебы его речь стала менее посполитой и более связной. Пунктаты текста стали более протяженными во времени.

— Меня, мля, всегда тянуло заглянуть за собой в унитаз, — слышался его голос. — Каловые массы, как и народные, могут представлять интерес, ну, это, мля, не в состоянии экстремальной подавленности, а когда они свободны, еп-тать, когда их выперло. Тогда по ним, ну, это, можно судить обо всем, мля, — трактовал Мат.

— А соскобы слизистой тебя не интересуют? — спросил Матвеева подошедший вместе со мной Макарон. — Или обрывки стробилы?

— Нет. Только говно, мля. У меня узкая специализация, — просто сказал Мат. — Я, еп-тать, особенно утвердился, ну, в своем мнении после, это, прочтения книги Сальвадора Дали, мля, который изучал себя и черпал вдохновение исключительно оттуда. Ничто, еп-тать, не несет в себе столь исчерпывающей информации о человеке, как его кал, мля буду. Человек, состоит из того, что он ест и о чем думает. Полная расшифровка записи черного ящика, мля, а человек относится именно к такой категории устройств.

Мата на его козырную тему донимали человек пять.

— Давай, давай, признавайся! — вялили они его.

— У меня, мля, есть друг — он разбогател на говне.

— Как ему удалось? — спрашивало окружение.

— Очень, мля, просто, — согласился поведать Мат. — Если понимать, что подняться и разбогатеть в нашей стране можно исключительно на говне, еп-тать.

— А поконкретней, — выводил его на чистую воду народ.

— Ему на день рождения преподнесли, значится, юбилейный торт с набором, в общем, геморроидальных свечей, мля буду. И он на одном дыхании засунул все их себе в задницу. Оказалось, что это рекорд. Чуть не умер. Его, мля, на носилках занесли в книгу рекордов Гиннесса. А потом выплатили сумасшедший гонорар! Во!

— Ни фига себе живем! — воскликнула публика.

— Я, — продолжил Мат, — не только не стесняюсь признаться, какая у меня теперь профессия, но и горжусь ею, еп-тать. И воспел бы ее в стихах, если бы мог писать так же складно, как наш Нестор, — поглядел Мат на меня, мля.

— И какую же такую поэзию можно обнаружить в ассенизации? — спросил я на продходе.

— Поэзия, — в результате труда, — сплел Мат. — Знаете, как бывает? Ну, это, целые многоэтажки, а то и кварталы прям, натурально на дерьме плавают, потому что центральную сточную трубу в коллекторе прорвало. Вся квартира вокруг сортира, как говорится. Бывают трагикомические случаи. Пес, например, бездомный в трубу каким-то непостижимым образом заберется и задыхается там, еп-тать, став ну, это, непробиваемой пробкой. В итоге что? Коктейль норовит выплеснуться из унитаза на пол вашего дома. И мысль, как избавиться от этого, становится для вас возвышеннее любой поэзии и даже мыслей о любви, мля буду. А реализованные, ну, хоть и чужими руками возвышенные мысли, мля, — это и есть стихи.

— Всякий жулик свое болото хвалит, — сказал кто-то.

— Да не хвалюсь я, но так уж получилось, что и работа моя с канализацией связана, и хобби.

— Хобби?

— Да, коллекционирование. Что вы на меня так бешено смотрите? Пытаетесь догадаться, какая коллекция может быть у говночиста? Объясняю. Вы, еп-тать, в унитаз ничего не роняли? Не честь и достоинство, конечно. Ценное, я имею в виду. Еп-тать. Современные, например, финские или итальянские унитазы так устроены, что там не пропадает. А в старых образцах уроненное вместе с дерьмом смывается. Прямо, если хотите, мне в руки.

— И чем же ты разжился?

— В основном, мля, ювелирка попадается. Да сувенирка. Кольца, серьги, запонки. Есть пара заколок для галстуков. Слетают, когда владельцы перепивают, и их травит, выворачивая наизнанку. Перстенек-печатка попался один с микроскопической гравировкой: «Ты умрешь там, где потеряешь кольцо». Может, и впрямь владелец на унитазе скончался. Любопытно, но как узнаешь?

— Значит, в комиссионку ради приработка находк не сдаешь?

— Сами посудите, фантастически ценных вещей у меня нет. А несколько сотен, за которые можно продать иное колечко — не те деньги, чтобы лишать себя удовольствия иметь коллекцию. Так ведь, еп-тать? Сережки вообще парами в канализацию, мля, не падают — их по одной не продашь.

— А кроме ювелирки, что нашел интересненького?

— Старинное пенсне. И как только проскочило, не понять? Еще мост зубной серебряный с двумя несущими зубами, как у крокодила, мля. Несколько мундштуков, один потрясный, из слоновой кости. Короче, все — мелочевка, которую люди по рассеянности в унитазе топят.

Рудик принялся сгонять народ к подиуму на просмотр спектакля.

Не отвертелся никто. Закончилось театральное представление под утро. На природе и в сердцах — светало.

Заскочив в кабину биотуалета после Макарона, Мат, как всегда, ревностно относившийся к такого рода человеческим документам, заметил, что Владимир Сергеевич, как молодой, отделался таким рулетом, словно у него никогда не было зашлаковок. Мат попытался повторить содеянное, но куда там. Он вспомнил молодость и то, как когда-то в общаге не мог вычислить лидера, откладывавшего несмываемые личинки неимоверных размеров. К нему вернулись чувства, с которыми он тогда переживал увиденное. Но сегодня все было по-другому, что-то изменилось в нем с тех пор. Теперь, при виде ужаса он ощутил не зависть и не боязнь. Скорее, это было трепетьм, удивлением и гордостью за страну, что в ней представлены особи, могущие такое! Мат не в меру расчувствовался, им овладело красивое и благородное беспокойство теперь он знал, что делать. Наконец-то его призвание будет востребовано обществом! Жизнь прожита не зря! Он верил, что когда-нгибудь это произойдет! Он верил в себя, и вера давала ему силы не бросать начатое.

Весь в клубах мыслей, Мат отозвал в сторону абсолютно трезвого Решетова и поделился своими соображениями.

— Слушай, у него это… просто страшно делается, мля, — начал он. Интересно, у него всегда такое? Или только после суточного обжорства на природе?

— Да что — «такое»? — не понял Реша.

— Говно! Что же еще?! Такое толстое! — объяснил свою тревогу Мат. — Не понимаешь, что ли?! Это первый признак!

— Признак чего?

— Властности!

— Почему ты так решил? — не принял идею Реша. — Может, у человека просто воспаление жопоглотки, — допустил он просто и без затей.

— Значит, когда он здоров, оно у него еще круче? — мыслил Мат. — Так, что ли, получается?!

— Может оно и так, но при чем здесь мы? — сказал Реша, потянувшись. Идем к людям, сейчас все разбегаться начнут.

— Нет, я, ну, это, серьезно, — обиженно сказал Мат.

— Круче-не круче, я не знаю. — сказал Реша, попытаясь отвлечь Мата от зацикленности. — Я обычно газетку читаю.

— А ты в следующий раз посмотри! — набросился на него Мат. — Столько информации!

— Пойми и забудь, у тебя это было давно и по Фрейду, — сказал Реша, пора переключаться на Брэга… Успокойся.

— Изучал, мля, — не мог прийти в себя окончательно Мат. — Четверть века изучаю! Можно сказать, всю жизнь!

— Ну и что? — попробовал расшить ситуацию Реша.

— Это связано с космосом, — сказал Мат. — Но, в первую очередь, это говорит о его неимоверном здоровье и страшной внутренней силе! И особенно о возрасте! Понимаешь, такое бывает только у молодых! И у помазанников!

— У кого-у кого? — переспросил Реша.

— У тех, кому суждено возглавить, — смутно ответил Мат.

Решетов махнул рукой, но Мат поймал ее на лету. Подержал ее, посмотрел прямо в глаза, помолчал и очень серьезно произнес:

— Поверь, это правда.

Дальше все понеслось как под гору. Улучив момент, заговорщик Матвеев с горсткой друзей, куда попали Петрунев, Артамонов, Решетов, Владимир Сергеевич и я, прихватили колбасы, хлеба, луку, водки с пивом и, свалив на минутку с общего туса, устроили на бережку свой отдельный пенек. Мат настругал крупно колбасы, накромсал кусками хлеба и заговорил:

— Господа, я вам сообщаю, что пред нами человек, который не нажил себе геморроя! А, значит, никогда не создаст его и людям! — заволновался он, как перед урной для голосования. — Почему, мля? Я скажу. Я его вычислил. Поймал. Я жизнь положил на это! И вот он здесь!

— Кто? — спросили близкие люди, подливая напитки, стараясь заполнить чрево Мата до кадыка, чтобы нейтрализовать. Все начиная подумывать о покое после напряженки.

— Вот этого человека! — указал Мат на Макарона и выставил его на обозрение. — Он главный среди всех нас! И не только нас! Он вождь среди всех остальных!

— В каком смысле? — не на шутку заинтересовался я.

— Во всех! — резко ответил Мат. — Я, мля, хочу предложить людям выдвинуть его кандидатом на пост президента страны! Поверьте моей интуиции, я никогда не видел такого! — попытался он руками объяснить свою недавнее потрясение. — Он самый подходящий! И я, это, мля буду, докажу!

— Конкретная идея, — заключил Петрунев, не особенно понимая, о чем речь.

Мы вернулись в лоно уставшего от веселья народа. Уже совсем рассвело. Мат вышел к притихшему собранию и потребовал абсолютной тишины, которую и нарушить-то было некому. Встав в центр, откуда все докладывали о жизнях, он выждал, пока все соберутся, кто ползком, кто опираясь на столы, затаят дыхание и внемлют, и заворочал языком:

— Я, ну… это…

— Что ты все вертишься вокруг пупка, — говори! — поторопили его.

— Мы тут посоветовались и от нечего думать решили выдвинуть Владимира Сергеевича Макарова в президенты страны! На ближайших выборах! Ура, товарищи!

— А почему именно его? — попытал какой-то неверный.

— Да потому, что он не нажил себе, а, значит, не создаст и общественности никакого геморроя! — Артамонов объяснил простым слогом сложную идею Мата.

— Хороший ход! — крикнула Татьяна.

— За это надо выпить! — предложил Софочка.

— Тащите его сюда, на трибуну! — попросил друзей Матвеев.

Только что отошедший в историю казус Макарона с фраком как нельзя лучше увязывался с возникшей ситуацией. Обагренное первыми утренними лучами гульбище обрело дополнительное направление и стало вкатываться, как под горку, во вторые сутки.

— Пусть выступит! — потребовал Бибилов Мурат. — Таможня дает добро!

— Народ желает слышать своих героев! — присоединился к нему Кравец.

— Но как его можно выдвигать?! Он сбежит с президентского кресла? опомнилась и непомерно участливо сказала Татьяна.

— Точно, нам такие бегуны ни к чему! — подтвердил ее сомнения Натан.

— Да никуда он не бегал! — сказал Пересвет. — Вам же говорят, был в отпуске за свой счет!

— Средствам массовой информации лишь бы постебаться, — сказала Дебора. — Тиражи падают, газет никто в руки не берет — желтизна сплошная, пора к реализму двигаться!

— Наше дело, мля, выдвинуть, а решает пусть народ, еп-тать! — сказал Мат.

— Верно!

— Давайте за это выпьем!

— За народ!

— Но я перестал заниматься космополитикой, — как всегда, пытался отвертеться Макарон. — Это внесуставные проявления!

— Не надо морочить тусовке ее семантические яйки! — погрозил пальцем Артамонов. — Сказали вперед, значит, вперед!

— Качать его!

Запала, возникщего в связи со смелым предложением Мата, хватило на несколько часов. Праздник продолжился, словно не было никакой бессонной ночи. Со стороны не верилось, что за совсем короткое время силами буквально одного выпуска страна решила столько вопросов, сколько было не поднять за десятки лет работы многих государственных мужей и органов.

 

Глава 6

ОМОЛОЖЕНИЕ СО СДВИГОМ ФОРМУЛЫ

Вернувшись с чужого праздника, Владимир Сергеевич заметил, что у него не хватает ума просчитать любую на выбор ситуацию на ход вперед. К шахматам он не подходил, хотя Дастин иногда проил сгонять пару блицев. Владимир Сергеевич перестал понимать прямой смысл этой игры, хотя к черно-белым клеткам по-прежнему относился с почтением — когда усаживался за покер с Жабелью и тетей Паней, сразу отбрасывал четыре карты, чтобы их в колоде было не 36, а, как в шахматах, — 32.

Раздумывая над новостью, Владимир Сергеевич заглянул в городской сад, где в беседке в любую погоду собирались шахматисты-пенсионеры. Владимир Сергеевич долго наблюдал за их игрой, и, что странно, в голову не приходило ни одной путевой подсказки. Он был завсегдатаем этого многоклеточного местечка, его здесь уважали и всегда приглашали сыграть под интерес. Теперь же, не присутствуя при игре, Владимир Сергеевич легко анализировал прошедшую без него партию, запросто возвращал фигуры в исходное положение, и с первой попытки угадывал ход, при котором была допущена ошибка, приведшая к поражению. Он легко вычислял, почему тот или иной игрок так глупо слил.

— Ладья должна была оставаться на месте, — говорил он Митричу с усилением на вдохе, — а короля следовало толкать вперед, а не влево. Тогда бы пешка не успела на диагональ.

— И верно, — вспоминал лоховую точку Митрич, ликуя лицом.

Пенсионеры отметили хорошую аналитическую и композиционную форму Владимира Сергеевича, посочувствовали его нынешнему политическому положению, пожелали удачи и попросили денег на устройство новой террасы над шахматным пятачком. Владимир Сергеевич обещал посодействовать. Когда все уляжется.

И направился восвояси. Его поразило в себе то, что теперь он в два счета может сочинить в голове композицию «мат в десять ходов», где каждый ход был бы единственно возможным. Шахматную задачу-композицию такой невероятной сложности никому в истории шахмат сочинять не удавалось. Такая глубина проработки доски не снилась даже специалистам по древесине — и все без обзола! Теперь Макарон мог пройти назад любую шахматную партию! Его осенило — в древности не было такой игры — шахматы! Не было! И не было того, кто придумал эту игру! Она сложилась сама. Из хаоса! Просто на доску выставляли фигуры в произвольном порядке! И эти фигуры с боем и поеданием должны были прорваться к себе в лагерь и встать на место в две шеренги на краю поляны! Вот откуда родилась игра в шахматы! Кто-то решил преобразовать хаос фигур в стройность их построения! И в ходе игры надо было не поставить мат королю противника, а втянуть на доску грамотными ходами недостающие фигуры!

Открытие окрылило Владимира Сергеевича.

Слова «а ты все молодеешь», брошенные Пересветом мимоходом в момент встречи на Дне грусти, поначалу никак не тронули Макарона. Они мышью проскользнули в подкорку, как и тысячи других дежурных фраз, падающих в бездну сознания каждый день. Эти ничем не знаменательные слова тихо и мирно пристроились в инграммных банках рядом с проходными выражениями, как «всего хорошего», «гиены — это к дождю», «ну, бывай», «как дела», «держите меня семеро», «напугали жопу дрелью». Они ушли в глубь серого вещества, как уходят отложения на дно океана, и легли на полку до лучших времен. И лежать бы им там вечно. Но в системе произошел сбой, словно в нее была заложена ошибка.

Скоро Владимир Сергеевич воочию увидел, что слова были вовсе не проходными, а несли смысл, были полны семантики. Отрыгиваясь небольшими порциями в оперативную память, слова долго накладывались на матрицы, пока наконец не сформулировались в понятие, которое и привело Макарова к кухонному зеркалу.

Он начал осматривать себя с ног до головы. Давненько он так пристально не изучал собственную персону, если не сказать больше, он вообще никогда не исследовал свою внешность посредством отражения — не было такой привычки и необходимости. Макарон всегда выказывал не просто безразличие к своему внешнему виду, но даже всячески старался подпортить его или извратить применял различные обезображивающие эффекты типа «крошки в бороде», «намеренное почавкивание», чтобы вызвать у собеседника противоположную реакцию и отрицательные эмоции, на базе которых легче распознавать истинные намерения собеседника и выводить его на чистую воду. А делать это приходилось постоянно. Таков был его стиль — стиль Макарона. Умалять себя и превозносить визави.

Владимир Сергеевич вглядывался в свое лицо и находил его действительно несколько помолодевшим, а главное — похудевшим и осунувшимся. Извитость черепных артерий четче проявлялась на обедненном рисунке черепа. Кожа обрела прежний тургор — стала не такой сухой и морщинистой. Лицо, например, должно бы оплыть после такого количества безалкогольного пива с селедкой, но оно оставалось совсем не помятым, в то время как Владимир Сергеевич не спал ночами в связи с проблемами по работе, да и в семье никак не налаживался порядок — Шарлотта Марковна сделалась невыносимой, хотя ее никто не трогал.

«Ху из бьютифул тудэй? Я спрашиваю в последний раз!» — пытал себя Владимир Сергеевич у зеркала.

Покрутившись перед ограниченной гладью на кухне исключительно лицом, Макарон прошел в ванную комнату и разделся, чтобы осмотреть народное хозяйство в целом — в полный рост. Прощупывая вращающуюся манжету плеча, он заметил, что растительность на груди и под мышками стала почти черной, а была седой. Исчез бугор на хребте пониже шеи — значит, рассосалось отложение солей. А подключичные дела просто слезились от восторга — Владимир Сергеевич покрутил руками, и те легко завращались в разные стороны, как у гуттаперчевого мальчика. Живот показался Макарону не таким обвислым, как раньше, хотя мышцы брюшного пресса не подкачивались на станке около года. Заметно посветлели глаза, мешки под ними висели теперь не столь рельефно. Далее Макарон осмотрел свое навесное оборудование, опробовал его вручную и нашел вполне пригодным к пахоте и похоти. Он с трудом припоминал моменты прогрессирующей тугоподвижности, которые частенько донимали его в лесу. Сегодня тело летело и парило от легкости. Макарону хотелось вспрыгнуть на перекладину и, как в армии перед побудкой, сделать подъем переворотом или склепку. Подтянуться получится раз двадцать, не меньше, подумал Макарон. По крайней мере, по ощущениям.

Из ванной Владимир Сергеевич прошел в кабинет. Он решил занести наблюдения в дневник — специально завел для этих целей страничку в компьютере, запаролил ее, чтобы никто не нарвался, и зафиксировал изменения во внешности. На всякий случай он описал еще и состояние погоды в регионе, при котором все начало твориться.

Впоследствии Макарон стал замечать, что и философия его поведения, и сама логика мыслей изменились, они стали не то что бы иными, а словно получили дополнительное измерение для анализа поступающей информации. Птица летает, вспоминал он экзамены на факультете, страус — птица, значит, страус? И хотелось сказать — «летает!», но в сумбур сознания вплеталась металлическая нитка, на которой, как на вантах, повисало совсем другое: страус — птица, птиц раньше не было, значит, страуса — не было. Вот такая дивная логика зарождалась в голове у Владимира Сергеевича. Она вздымала замершие пласты времени и находила простой и точный ответ на все вопросы. Ответ всегда лежал где-то позади, непосредственно за спиной и чуть глубже обычного. Летающий страус остался в жизни какого-то другого, совсем незнакомого Макарону человека.

Теперь мысли Владимира Сергеевича выстраивались так, что логика упрямо прослеживала не прямой, а обратный ход событий. Противовекторное понимание открылось при аналие устройства адской машины Дастина и не исчезало. Смотрит, к примеру, Владимир Сергеевич на циферблат городских часов и видит не стрелки, идущие в обратном направлении, а рабочих, подвешивающих эти огромные башенные часы к арке, манипулируя старинными грузоподъемными механизмами, потом тащат негабаритный груз по узким улицам города, ругается мастер, руководящий работами, куют стрелки в кузнице, вытачивают шестерни, закаливают пружинный маятник и подгоняют по шаблону анкерный механизм.

Макарон просто диву давался — откуда к нему все это перло?! Да еще обратным порядком! Такая дичь, что хоть друзей созывай. Но кто поймет, о чем речь? Если самому толком ничего не понятно.

Рассуждая о странном видении мира, он смотрел в небо — и звезды расступались, пропуская взгляд далеко вперед, в глубь Вселенной, к точке омега, в которой произошел взрыв.

Наблюдая за подошедшим к перрону железнодорожным составом, Макарон принимался воображать, как состав минуту назад мчался по гулким рельсам, как часом раньше спешили к нему и опоздали на полустанок двое влюбленных, как кучер загнал лошадей, коляска вся растряслась на кочках, пыль лежала на вуали и на погонах офицера. Она провожала, а он уезжал. Хотя в романе было наоборот, дама уезжала, а офицер провожал. Картина в голове стояла просто киношная — кадры мелькали в цвете и с правильной частотой. Влюбленные опоздали к поезду настолько основательно, что от полустанка не только отошел поезд, но кто-то успел убрать и рельсы! Полустанок так теперь и стоит там без железной дороги. Вокзал есть, а остального нет. Макарон вспомнил, что такой вокзал без полотна имеется в районе села Миколино. Они с Бурятом доплывали до него на лодке, когда занимались землянкой. Брошенная и подтопленная окрестными плотинами местность. Там бы, на базе вокзала, музей сделать или манеж для выводки коней, подумалось ему. Или ферму. Красоты, долголетия и милосердия. Воображение рисовало картину дальше, как поезд отправляется из начального пункта и, сбивая всех с толку легким оскалом паровоза, отремонтированного наспех в депо станции Конотоп, пробуксовывает на месте от перегрузки. Ему без разгона предстоит подняться в гору. Казалось бы, пора воображению и тормознуться, думал Макарон, ничего интересного в таких упражнениях нет, но мысли устремлялись глубже и глубже. Вот уже вагоны начинают то ли собираться, то ли разбираться — похоже на Макароне начинало сказываться длительное соседство с вагонным заводом — кутерьма деталей и, наконец, сам металл, из которого были сделаны вагоны, плавился и, раскаленный, уходил назад, вглубь, через земную кору, вздымая пласты породы, чтобы опять на века застыть в руде. Н-да. После экскурсов в прошлое Макарон ощущал озноб. Чтобы согреться, он лепил из теплого парафина какие-то нелепые фигурки. Наутро в экстренном выпуске телевидения сообщалось, что в результате аварии на перегоне Владимир-Бологое из-за столкновения со встречным маневровым сошел с рельсов пассажирский поезд. Вот такие дела. Создана специальная комиссия. Ведется расследование причин катастрофы. Перед глазами Макарона вставали не погибшие в результате аварии, а те, кто опоздал на полустанок и случайно остался жив. Офицер провожал, а она уезжала и, значит — погибла. Хотя в романе все наоборот — он погиб, а она осталась живой.

Такие бредни виделись Макарову в ходе наблюдения за совершенно простыми вещами. В быту возникала путаница иного характера. Владимир Сергеевич терялся, что бы этакое надеть на себя завтра, когда прогноз погоды сулил дождь. Надеть плащ не приходило в голову — тянуло выйти на улицу без верхней одежды и зонта.

В районе АЭС велись работы по строительству гидроузла, в состав которого входила мощная насосная станция, расположенная в карстовых образованиях. В направлении подземных пустот велась проходка в скальном грунте для устройства наклонных водоводов, идущих под углом к поверхности. Замкнутость цикла сводилась к тому, что отработанная во втором контуре вода из охлаждающей рубашки реактора сбрасывается через водоводы и, крутанув турбины, уходит на специальную очистку. Полученный ток питает насосы забора воды из чистого накопительного водохранилища, куда подводятся потоки пяти рек. Затем вода нагнетается в систему карстовых пещер. Через последовательность идеальных природных фильтров, которые являются и естественными минеральными обогатителями, вода самотеком поступает в канал, а потом в сеть водоснабжения Москвы.

Владимир Сергеевич частенько бывал на стройке, поскольку курировал работы. Гидроузел был его детищем, он приложил немало усилий, чтобы пробить финансирование проекта, с вводом которого поставка питьевой воды в столицу наряду с льноводством становилась основным профилем области.

Проект был фишкой губернатора Макарова и его коньком.

В ходе рабочих поездок на гидроузел Владимир Сергеевич ничего особенного не замечал. Он въедливо участвовал в оперативках, беседовал с главным инженером, все шло хорошо. В связи с последними событиями он не бывал там довольно долго. В ожидании, когда определится его статус, Макаров бессистемно ездил по области, чтобы провести время.

Как-то по старой памяти — а вспомнилось ему пребывания в районе гидроузла на рыбалке вместе с Бурятом и главным инженером станции — он решил заскочить на объект просто так, без всякой цели — сработала инерция. Что-то потянуло его туда. Он обошел стройку, полюбовался новым водозабором. Золотые были времена, когда все только начиналось. Скоро вода и в столице, и в областном центре, да и в самом городке энергетиков будет почище, подумалось ему, а то пьем что попало.

Удовлетворенный увиденным, Владимир Сергеевич засобирался уходить, но тут мысль повлекла его на монтажную площадку насосной станции. Словно наждаком продрало от ощущения, что там что-то не так. Он опустился в карстовую выработку, вошел в машинный зал, походил меж рядами огромных насосов, почти успокоился и направился на выход. Но у самой двери его опять передернуло — он бросился к одному из насосов и едва не рехнулся: так оно и оказалось — насосы были смонтированы всасом в сторону охлаждающего водохранилища атомного реактора. А по проекту, насколько он помнил, должно быть наоборот! Всасывающие патрубки смотрят в сторону накопительного водосбора! За два года никому и в голову не пришло! Как же так?! Насосы развернуты на сто восемьдесят градусов! Главный инженер Пестров ежедневно проводил планерки, давал задания, прорабы закрывали наряды, вокруг бродили стада маркшейдеров, и никто не замечал, что насосная станция развернута!

Макарон отыскал главного инженера Пестрова и озвучил свои соображения. Силуан Григорьевич не поверил, а когда сличил жизнь с чертежами, сел на приготовленную к установке лопасть нагнетателя и замер, как сфинкс. У него началось помутнение в глазах.

— Вы понимаете, что произошло? — спросил Владимир Сергеевич. — Я имею в виду не технический момент.

— Конечно, — прижался к нагнетателю Силуан Григорьевич. — Вода из второго контура реактора попадет в питьевой ресурс столицы.

— Совершенно верно, — сказал Владимир Сергеевич. — Только как это все получилось, непонятно!

Главный инженер выслюнил прораба и послал за рабочими чертежами. Бумаги были срочно поданы. На кальках выглядело все как надо. Тогда Пестров послал прораба повторно за рабочими «синьками» с ротапринта. На «синьках» было все наоборот. Получалось, кто-то подменил рабочие чертежи.

— Я не понимаю, как тебе удалось это заметить, — сказал главный инженер Пестров.

— Но посуди сам — вода из столицы течет по системе каналов в Вазузское водохранилище, потом через карсты и через наш гидроузел — включая эти насосы — идет прямиком на охлаждение реактора. А ведь вода, если отслеживать ее обратное течение, должна оказаться в чистом водозаборе. Правильно?

— Да, все верно, — сказал Силуан Григорьевич и выгнул шею, как бы проходя вместе с водой обратный путь из Москвы на водораздел. Он попытался представить текущую вверх жидкость и не смог. Инженерные навыки сделали косным его техническое мышление. Владимир Сергеевич видел текущую в гору воду, как прибор видит кровь, крапленную присадками для отображения на экране. В мозгу у Макарова обратный крестный ход воды происходил отчетливо и величаво.

— Непонятно, кто это мог затеять? Диверсия? Или просто ошибка? подумал вслух Владимир Сергеевич.

— Просто ошибкой это быть не может. Слишком сложные расчеты лежат в основе перепроектирования, — сказал Силуан Григорьевич. — Здесь работал профессиональный проектант.

В этом положении Владимир Сергеевич и намеревался оставить главного инженера Пестрова. Назревал всероссийский технический скандал.

— Может, мы не будем пока афишировать? — спросил Силуан Григорьевич. За пару месяцев мы все исправим и перемонтируем.

— Я не уверен, нужно ли так спешить, — сказал Владимир Сергеевич, столько денег закручено не в ту сторону. Надо понять, почему это произошло.

— Но кто-то же должен за это платить? — спросил главный инженер.

— Виновные заплатят, — сказал Владимир Сергеевич. — Если найдутся.

— Я очень прошу! — взмолился Пестров. — Просто какое-то затмение инженерной мысли. Что интересно, и прорабы тут ходили косяками, и мастера и никто не заметил. Странно, что тебе удалось. Вроде не специалист, а засек ошибку с ходу. Может, нам как-то удастся обойти это? Тут работы на пару хороших вахт, не больше…

— Не думаю, что получится все скрыть, — сказал Владимир Сергеевич, факт придется исследовать. Это не инженерная ошибка. Это подготовительный этап экологической катастрофы. Придется его сначала изучить, а потом можно будет и обнародовать, — сказал Владимир Сергеевич. — И только после этого переделывать…

— Нельзя, — сказал Силуан Григорьевич. — Нельзя так далеко запускать. У меня дети… Пусть этим займутся оперативные бригады. Я сниму с другого объекта. А то соответствующие структуры… Это слишком серьезно. Несколько лет труда коту под хвост, — подсчитал итог Пестров.

— Дело даже не в этом, — еще раз повторил Макарон. — Виновные будут отвечать. Похоже, это диверсия…

— Но их еще надо найти, — сказал Силуан Григорьевич.

— Найдем, — пообещал Владимир Сергеевич. — Кто курировал стройку от экологов?

— Не знаю, кто конкретно из экспертов, — сказал главный инженер, — но звонил пару раз сам Фоминат.

Ничего не ответил на это Макарон. Только посмотрел со значением.

Пока скандал с насосной станцией назревал, Владимир Сергеевич хлопотал, чтобы ему выдали тело Бурята. Тянуть с похоронными делами было некуда. Но с выдачей повсюду чинились козни. Это вдвойне раздражало Владимира Сергеевича, поскольку в похоронах Бурята ему виделось некое воскрешение погибшего друга.

Три месяца ушло на решение вопроса. Бурята не отдавали, потому что не было закончено следствие, и подозреваемый в убийстве Владимир Сергеевич никак, по мнению прокурора Паршевского, не может возглавлять комиссию по похоронам своей жертвы, несмотря даже на то, что документы судмедэкспертов давно составлены. Но истинной причиной невыдачи было то, что Владимир Сергеевич вскользь помянул про какое-то воскресение Бурята.

— В случае, когда у покойного нет ни родных, ни близких, его положено хоронить властям и на той территории, где было обнаружено тело, втолковывали Макарону. — А совсем не на родине погибшего, как вы задумали!

— Да как же у него нет родных, если там у него полное селение родственников?! — доказывал свою правоту Владимир Сергеевич.

— Так пусть приедут и заберут! — ответствовали служители морга. Раздавать трупы кому попадя нам не пристало!

Макарон пустился во все тяжкие и через своих людей в конце концов добился выдачи. Он практически украл тело — умудрился оформить передачу в адрес администрации области, а оттуда через унитарное ритуальное предприятие «Лев, исполненный очей» отпустил в свою частную пользу.

Решение похоронить Бурята на родине было непреклонным. Чтобы родственники не переживали и не мучались, Макарон устроил приличное заключение о смерти, в котором был задокументирован цирроз печени.

Из числа служителей морга охотников омывать Бурята нашлось не много, потому что от тела осталось одно название. Это не остановило Владимира Сергеевича, он был намерен проделать процедуру при помощи тети Пани, та не откажет.

В морге для омовения отвели не самую чистую комнату. С непротертым полом и столами. Неподалеку когда-то находилась Улька, а совсем недавно и обрубок Макарона леживал там — по крайней мере, так показалось запуганной Шарлотте Марковне.

Макарон выбрал стол почище и перевалил на него с колесных носилок не по виду тяжелое тело Бурята. Скорее даже неудобное, чем тяжелое. Тетя Паня принесла холодной воды, и они с Макароном приступили. Опыт омовения у Владимира Сергеевича имелся немаленький. На службе он лично сам этим не занимался, но санитарами руководил строго, когда тела бойцов из его объединения один за другим привозили в расположение части. Начальство Макарова торопило класть погибших воинов в гробы спешно, немытыми, потому что слишком большой поток из зоны локального конфликта, с передовой, но офицер Макаров, стоявший на врачебном посту, настаивал на тщательном омовении каждого тела по христианскому обычаю. Лично проверял надежность цинковых скорлупок, чтобы до матерей тела дошли в подобающем виде, чтобы не было лишних слез еще и по этой причине. Макаров при случае нанимал даже самодеятельных визажистов, чтобы исправить непоправимое.

После омовения тела Владимир Сергеевич при содействии сослуживцев Бурята по кочегарке запаял цинковый гроб. Аксакал сам брал на зубило с длинной ручкой кусок олова, совал в топку, плавил металл и запаивал швы гроба. Кочегары только помогали. Владимир Сергеевич проставил им пяток флаконов «Гжелки», которую вместе и раздавили за упокой хорошего человека, постелив газетку под закусь прямо на гробе. В ожидании рассвета придумали играть в карты прямо на крышке. Владимир Сергеевич отсчитал от колоды 4 карты и отложил в сторону.

— Фигур должно быть тридцать две, — сказал он.

Кочегары пожали плечами, но от игры не отказались. Так и засели на ночь — ведь покойника нельзя оставлять одного ни на минуту — есть такой обычай, рядом обязательно должен кто-то быть.

— А вдруг он очнется и попытается выйти к нам? — предположил один непьющий кочегар, услышавший от Владимира Сергеевича историю смерти Бурята. — А мы его так плотно упаковали.

— Теперь не очнется, — сказал Макарон. — Время вышло.

Наутро был заказан специальный борт. Самолет подали небольшой. Цинковый гроб по правилам транспортировки помещался в деревянный ящик с ручками для удобства носильщиков, роль которых играли все те же кочегары. Ящик у кустарей получился таким большим, что не влез в самолетную дверь. Пришлось открывать задний люк в грузовой отсек. Грузчики измучились, просовывая туда гроб. Потом влезли в самолет сами в качестве провожатых.

С военного аэродрома самолет отправился в Читу.

Вскоре состоялись похороны Бурята.

Цинковый ящик распечатали, и тело выставили для прощания. В поселке к шаманьему кострищу собрались все окрестные жители. Хоронили Бурята пышно, как цыганского барона, не оплатившего поставку дряни, или как авторитета, которого развели с помощью подельников завалили спецслужбы.

— Человек редкой отваги и национальности, — говорил Владимир Сергеевич на поминках, — до конца верил в свое дело. Погиб при исполнении. При исполнении желаний — ваших, товарищи, желаний. Я знаю, что он бился не за свое. Ему была суждена победа, но печенка не выдержала. Сколько раз я говорил — не ешь сырой рыбы, там червей полно, они прямо в печень из желудка переползают! А он свое — строганина, строганина! Мороженая рыба! Эта рыба, пока из Астрахани или Мурманска едет, а еще хуже — из Владивостока, — девять раз оттаять успевает, прежде чем в десятый замерзнет снова. — Население скованно вслушивалось. Макарон заметил это и пояснил. — У вас тут своей рыбы полно, а к нам завозят. И все из-за убитого парка холодильных вагонов. Градообразующее предприятие продолжало давить на Владимира Сергеевича. Он увлекся объяснением опасности употреблять в пищу сырую, а также талую и мороженую тешу, строганину из лосося и слабосоленую селедку после недостаточно прожаренного леща.

Во время процессии от окружения шамана отделилась девушка и вышла за поле разговорной гармонии. Она задала Владимиру Сергеевичу вопрос:

— Может он просто не выдержал голосов? И ушел на зов в прекрасные долины, где так печально, радостно и тихо?

— Может быть, — сказал Макарон. — Я и сам не пойму, как не оказался там.

Жители окрестных поселков слушали Макарона с упоением, а сам Владимир Сергеевич вел себя бодро и весело, словно был не на похоронах, а на крестинах или на свадьбе. Прилетевшие с ним кочегары, хоть и были все сплошь с бодуна, несколько раз одергивали его за рукав. А Владимир Сергеевич знай ликовал — воеводил, пританцовывал, схватывал и подбрасывал в воздух близлежащих детей. Его руки так и тянулись потрогать синие щеки Бурята, лежащего в гробу, словно это были застышие щеки покойника, а розовые щечки младенца. С языка у него так и срывалось: у-тю-тю! у-тю-тю! Макарон ходил вокруг могилы и без конца обнимал родственников Бурята, всех от мала до велика, словно поздравлял их с пополнением в роду.

— Совсем недавно к нам приезжал, — сказал о Буряте пепельновласый старец, к которому подошел Макарон в один из моментов. — До этого полжизни отсутствовал, а совсем недавно приехал, все кругом обошел.

— День объезда мест, — пояснил Макарон. — Он мне рассказывал. Решил загодя объехать все памятные места, чтобы перед смертью не заниматься этой щепетильностью. И правильно сделал. Словно предчувствовал все.

— Да, видно, знал он, что в последний раз гостюет, — сказал старец, таким строгим был — просто некуда. Я его никогда таким серьезным не видел. Спрашиваю его, жениться, что ли, надумал? А он улыбается, молчит…

— Но остается он навсегда с нами! — сказал в заключение Макарон. — Мне самому, честно говоря, моя бабка, когда я приезжал домой погостить, выдавала всякий раз по сто рублей на билет, чтобы я непременно прибыл проводить ее в последний путь.

— И что? — спросил старец.

— Похоронили без меня, — сказал аксакал.

Из недр похоронной процессии Макарону четко представлялись здешние годы Бурята — детство, шаманьи тропы, горы, откуда он и отправился на мытарства в центральную часть России. Здесь формировалась душа и философия Бурята.

Девушка, задавшая вопрос, стояла у края могилы. Она приглянулась Владимиру Сергеевичу. Судя по всему, она была здесь основной, организовывала и вела похороны. И доводилась то ли двоюродной сестрой, то ли племянницей Бурята. Как и Макарон, она не угнеталась случившимся и была достаточно ровна в поведении.

Они долго обменивались взглядами. Владимир Сергеевич смотрел на нее так пронзительно и явственно, что ночью после завершения дел и мытья посуды девушка пробралась в гостевую юрту. Такого Макарон не испытывал никогда в жизни. Возбуждение, порожденное похоронами, было неукротимым. Словно мужская сила Бурята не пропала, не исчезла, а перешла в этот миг к Макарону, удвоив стремление. Буквально несколько часов назад в сознании Владимира Сергеевича присутствовала одна только смерть, а теперь там было две жизни. Смерть дала такой толчок. Выходит, она возбуждает, догадался Макарон. Заключение это совпадало с новой логикой Владимира Сергеевича. Круг замыкается, начало приходит к концу, и конец дает жизнь другому началу.

Страсть, испытанная Макароном, сделалась отдельной вехой в его исканиях. Она запеклась как кровь и отложилась в запасниках поверх пошлости. Бурятская девушка стояла на четвереньках и, закусив свесившееся монисто, тихонько постанывала. Ее бы лицо, каким оно было в тот момент, да на обложку журнала «Лица»! Было бы первое место! Лицо года! Не было в нем и в бурятской девушке никакого унижения и пошлости, как будто она точно знала, что делала. Как будто по приказу шаманов она принимала назад в племя и в род нерастраченную Бурятом энергию молодости.

В голову Макарону пришла шальная мысль, не остаться ли тут, в этих сумасшедших по красоте краях, на пару-тройку лет? Прийти в себя, подышать волей, пошаманить с мужиками. Поди, прокормят. Но он тут же вспомнил о Насте, которая подрастала в детском доме, и в сердце у него защемило по новой. Он выпроводил из юрты начинавшую приживаться бурятку и следом вышел сам.

Над горами висела луна. Хотелось завыть от счастья.

Перед вылетом домой дальновидный Владимир Сергеевич распорядился заложить буддийский храм неподалеку от могилы. Пока до строительства дойдут руки, он повелел высечь временный памятник из огромного дикого валуна.

— На всякий пожарный, — пояснил он. — Случись разводить народы, Восточная Азия будет наша!

Через время Макарон распрощался с красивой землей и отбыл назад.

Из аэропорта он направился прямо в гараж. В дом заходить не стал. Ни с кем из родных видеться не хотелось. Он взял машину, которая — по-прежнему была без номеров, и отправился в детский дом в поселок Трояново.

Заведующей там работала Мария Ивановна Зотова. Ей было странно видеть губернатора Макарова в качестве гостя, явившегося без свиты и не по протоколу.

Запершись в кабинете, они долго о чем-то беседовали. Владимиру Сергеевичу пришлось бегло объяснить суть временных неувязок по работе. Он преподнес ей свое положение таким образом — хватит, мол, работать, пора и отдохнуть. И коль своих детей нет, придется искать радость в приемных. Двое уже имеются — Дастин и Жабель, — с третьим проблем тоже не будет. В семье должны появляться новые дети — иначе скука и беспросветная тоска.

— Пока ее придется удочерить, а там посмотрим, — сказал Владимир Сергеевич.

В конце разговора заведующая через дежурную сестру попросила Настю зайти в кабинет. И та вскоре появилась.

— Вот, — сказала заведующая. — Наша Анастасия.

Владимир Сергеевич опешил. Настя была совсем взрослой. С момента последнего визита губернатора Макарова в детский дом прошло не так много времени, но перемены в Насте произошли разительные. Она стала высокой, вытянулась вверх, как тросточка. Русые волосы были полураспущены, их водопад пронизывался модными струйками тонких негритянских косичек, этаких ажурных вплетений — по прическе можно было вычислить количество свободного времени, которым Настя располагала, живя здесь. По контуру волосы сдерживались атласной лентой. Детдомовская одежда, из которой Настя уже выросла в некоторых местах, ничуть не смазывала ее степенной взрослости и умеренной красоты.

В минуты, когда Владимир Сергеевич присматривался повнимательнее, Настя казалась ему ребенком, переростком, а если бросал взгляд вскользь — ребенок становился женщиной, вполне сложившейся и даже немного кокетничающей.

— Вот, — сказала заведующая Мария Ивановна Насте, — хотят тебя забрать. У них в семье уже есть двое приемных детей. Теперь они подумывают о третьем. Ты как?

— Вы же знаете, — ответила Настя. — Мы всегда согласны.

— Ну, вот и хорошо, — обрадовалась Мария Ивановна. — Тогда я распоряжусь, чтобы оформили первичные документы. Иди пока погуляй.

Владимиру Сергеевичу пришлось подождать, пока акт удочерения пройдет первые законные стадии оформления. Вскоре дело было улажено, оставалось только заскочить в ЗАГС. Но это можно было сделать и на днях.

В автомобиле Владимир Сергеевич усадил Настю рядом, на то место, которое так и не дождалось Светы и на которое ни разу и не подсела Шарлотта Марковна. Они отправились в город.

Он сидел за рулем и старался смотреть вперед, но любопытство то и дело поворачивало его голову вправо. Перед глазами аксакала проносилась вся история девочки, насколько он был в состоянии ее отследить. Он заглянул до самого пубертатного периода и представил, как маленький комочек белка, по теории Бурята, принимает решение жить и рождается. И этот комочек — Настя. Макарон так глубоко проник в глубь ее жизни, что в ноздрях появился запах белка. Так, целыми днями и ночами, в годы учебы в университете пахло нутром от Светы. Этот запах до сих пор стоит у него в ноздрях. Теперь он понял, почему Света была притягательна — от нее пахло белком. И еще вспомнилось Макарону, что нутром всегда пахли орехи арахиса и морские водоросли планктон на Северном море у Сбышека. Нутром тянуло от Бека, когда того, сбитого машиной и почти расплющенного, терзали собаки. Теперь вот опять запахло. От Насти. Запах белка воодушевлял Владимира Сергеевича, поднимал настроение, ему хотелось жить. Его даже несколько передернуло от предвкушения будущего, которое перед ним открывается.

Он живо вообразил, как катит впереди себя бобслейные санки, в которых полулежит Настя. Она запрокидывает голову, он разбегается и разгоняет санки сильнее и сильнее. Она вновь обращает к нему лицо, а он бежит, бежит, потом вспрыгивает на задники полозьев. Они с Настей несутся под гору. Сани катятся сами, а Макарон, как бы играя, кладет ладони на ее грудь, едва обозначившуюся. Она смеется, ей по ситуации надо бы приструнить его, отстранить руки, сказать-возмутиться: что вы делаете!? Но она продолжает смеяться, и тогда он нагибается и целует ее сначала урывками, а потом плотно. Ей нравится, что человек переступил порог дозволенного моментом, и, чтобы прикрыть смущение, она смеется.

«Хорошая защита — смех», — подумал Макарон.

Тогда и я буду смеяться, решил он, буду смеяться и гладить ее всюду. Пусть это у нас будет считаться смешным. Его давно так не будоражило, он попытался определить основание, на котором повисали новые чувства и ощущения. Находил и как-то сразу забывал вдумываться и всерьез размышлять над тем, что происходит. Нет никакого желания вникать в суть. Как когда-то при виде инопланетян никто ведь никуда не побежал с докладом. Ну, прилетели и прилетели, мало ли кто вокруг летает. И провел параллель — чувствую себя молодцом. Подумаешь, новость. Правда, очень уж хорошо, словно после долгой зарядки, или хорошей пробежки, или после длительного воздержания от еды и пития. Словно после перенесенного сорокадневного поста.

Макарон отчетливо понял, что вся жизнь, по существу, и происходит на уровне белка. Ему мерещилось, ему казалось, что вот он с Настей спит и рукой чувствует влагу. Там, будто кусочек щупальца кальмара, такой упругий, живой и дальше гофр — этот неуловимый, ребристый, пульсирующий гофр. Не было у него никогда девочек. Сам он был мальчиком у одной подруги, а у него девочек не было.

Значит, я имею право, оправдывал себя Владимир Сергеевич, каждый имеет право хотя бы один раз в жизни. Я свое пока не реализовал, значит, я не развратник, не извращенец. Но ведь насколько приятнее это иметь, когда ты прожил жизнь! Отложил себе кусочек счастья на потом, чтобы со всей полнотой ощущений, а не мальчиком, у которого все идет кругом в первый раз! Он ни за что не сможет ощутить и пережить всей гаммы чувств и переживаний от такой высокой и полной целостности!

Неожиданно Владимира Сергеевича стало преследовать другое видение. Ему словно снилось, а на самом деле всего лишь представлялось, как они с Настей отправились в лес на лыжах и она там упала, сломала лыжу и повредила колено. И он нес ее через весь лес, вынес на опушку, потом притащил домой, к родителям, которых нет, а ее папа как будто — охотник. Он был бы очень доволен такими способностями Макарона — таскать на себе по лесу раненую Настю. А как Владимиру Сергеевичу хотелось упасть на снег, улечься с Настей валетом, подтянуть к себе ее розовое колено Насти и вылизать докрасна воспалившийся мениск!

— Что с вами? — спросила Настя. — Вам плохо?

— Нет, нет, все нормально, — сказал Макарон, почти не приходя в себя, поскольку продолжал видеть, как целует Настю в замороженные губы и потом снова прячет голову в ледяной тайник. — Ты не можешь представить, но в Сенате все равно не поверят.

— Чему не поверят? — спросила Настя, хотя все понимала. Ей было страшновато оттого, что она читала его думы. Края их сознания сплетались. Настолько этого было не скрыть, что и ему стало немного не по себе. Тогда он решил произвести перезахоронение мыслей: отвел разговор в сторону — на тему своего первого приезда в детский дом.

Настя тоже помнила тот его приезд. Она отчетливо понимала тогда, сидя у губернатора Макарова на коленях, что он на самом деле проникся к ней. Не как к ребенку. Она уловила его флюиды.

— Ну, что?! — сказал тогда Владимир Сергеевич в шутку на прощание. Как-нибудь возьму и приеду за тобой.

— Я буду ждать, приезжайте, — сказала Настя вполне серьезно.

И действительно, она его ждала. Ее приглашали на постоянное жительство в семью несколько пожилых и молодых пар, и даже иностранцы. Приглашали удочеряться. Отхватить себе такую дочку, выросшую, с которой никаких детских молочно-поносных проблем, — кому не захочется?! Много раз ее вывозили показать место будущего житья, покупали игрушки, и даже заводили специально для нее собак и кошек, и пристраивали к столовой детскую. Она даже по неделе и больше проживала у претендентов на родителей, но всякий раз сердце подсказывало, что у нее другая судьба и что ждать надо иного повода покинуть детдом.

Настя ни в какую не желала идти в чужую семью. Не хотела этого с детства — даже если мать бросила, ее все равно никто не заменит. Настя любила свою мать и ни с кем больше в качестве дочери жить не смогла бы. Поэтому ждала случая не разбавить чью-то, а завести свою семью.

Она сидела на пассажирском сиденье и следила, как работают руки и ноги Макарона. Она понимала, что сегодня ее не удочерили, хотя именно об этом велась речь между Владимиром Сергеевичем и заведующей, а забрали к себе в настоящее, всамделишное житье. Это не шутка и не игра в родителей.

Организм Насти, находившийся словно на вершине горы, в зависимости от напряженности разговора, от темы и от того, кто его поднял, скатывался попеременно то в сторону детства, то в сторону взрослости. Она вспоминала детский дом, где была самой старшей и потому давно стала матерью многим малолеткам — пацанам и девчонкам. Настя помогала сестрам воспитывать детей и ухаживать за ними, а сама незаметно для других оставалась ребенком. Сейчас она путалась, понимая, что ее везут в семью, где уже есть Дастин и Жабель, почти ее ровесники, и что ей предстоит с ними подружиться и влиться в большую семью. С другой стороны, добрый дядя Макаров, новый «папа», выписал ее из детдома явно не для удовлетворения отеческих чувств. Это нисколько не обижало и не смущало ее. Напротив, она была даже чуть-чуть горда тем, что словосочетание «детский дом» не подходило к ней, по крайней мере, уже несколько лет. Она давно чувствовала себя женщиной и продолжала подыгрывать няням и заведующей исключительно для того, чтобы ее не перевели в другое место. Понимая проблему, она специально одевалась так, чтобы выглядеть ребенком. Иногда ей говорили, особенно в праздники: да сними ты с себя это барахло! Тебе же подарили столько хорошей одежды по возрасту! Но Настя отнекивалась и натягивала на себя вещи, из которых давно выросла.

Макарону казалось, что он прожил с Настей долгую и счастливую, полную любви жизнь. И теперь, в самом ее конце, угасшее с годами чувство вновь возрождается и обретает силу. Все начинается сначала — какое счастье! Владимир Сергеевич безответственно лихачил на дороге, как пацан, — кривлял руль туда-сюда, словно поддавался ритму какой-то внутренней музыки. Сегодня он чувствовал себя мальчишкой, которому обещано свидание.

Они приехали вечером. Загнав машину, Владимир Сергеевич постучал, хотя имел ключ. Открыла дверь тетя Паня. Шарлотта Марковна крутилась у камина.

— Это Настя, — сказал Владимир Сергеевич с порога, обращаясь больше к тете Пане, чем к Шарлотте Марковне. — Она будет жить у нас. По-видимому, долго.

На шум вбежали дети. Дастин страшно обрадовался гостье, а вот Жабель не особенно — теперь в доме будет не одна она такая красивая и умная.

Тетя Паня собрала ужин. Все ели молча, как на поминках.

Убрав со стола посуду, тетя Паня отправилась стелить постели. На секунду она задумалась и посмотрела на Макарона. Тот кивнул, и тетя Паня постелила Насте в детской комнате, рядом с Жабелью.

Девочки всю ночь проговорили о своем. Жабель выспрашивала Настю с пристрастием, а Настя все без утайки рассказывала. Дастин торчал под дверью. При каждом неловком вопросе Жабели он мысленно выгораживал Настю и защищал. Странно, но его позиция была на стороне новенькой.

Скоро Настя понимала весь семейный расклад. Жабель посвятила ее во всю сложную историю отношений Владимира Сергеевича и Шарлотты Марковны, рассказала и о том, как губернатор Макаров сначала пропал без вести, потом вернулся, и с этого момента все полетело в тартарары.

Заснула Настя сладко и с красивой надеждой на губах.

Утром, пока Владимир Сергеевич занимался топкой бани, Шарлотта Марковна устроила Насте допрос.

— А ты, девочка, знаешь, — щемилась она к ней, — все, что он тебе говорил, когда удочерял, — неправда? И по какой такой причине он решил тебя удочерить? Знаешь? Причем без моего согласия!

— Он сказал, что у него двое приемных детей, — сказала Настя, — и что ему хочется третьего.

— То есть, двоих ему мало? — допрашивала Настю Шарлотта Марковна. Дура ты! Просто они в Сенате закон готовят, чтобы с малолетками все узаконить. Вот он и запасается впрок!

— Я не знаю, — говорила правду Настя. — Но догадываюсь.

— И ты ему поверила? — терзала ее мачеха. — Насчет удочерения!

— Да, но у вас, действительно, уже двое есть…

— Это верно, Дастин у нас — приемный, — соглашалась Шарлота Марковна, а Жабель — моя дочь. Ну, и как вы познакомились? Где? На каком вокзале ты промышляла в тот знаменательный миг?

— Он забрал меня из детского дома, — не понимала источника переживаний Настя.

— А раньше вы встречались? — спросила Шарлотта Марковна.

— Да, он приезжал к нам с комиссией, — призналась Настя.

— Не крути, девочка! — не верила мачеха. — Ты же понимаешь, какие встречи я имею в виду! Вы встречались где-то еще? Кроме приюта?!

— Нет, он забрал меня оттуда и сразу привез сюда.

— Смотри, осторожнее с ним! — предупредила ее Шарлотта Марковна. — Он полгода был в бегах, убил человека. Сейчас идет следствие, его будут судить.

— Он не может никого убить, — сказала Настя. — Он добрый.

— Это с виду. Меня он больше чем убил. Он уничтожил нас!

— Не похоже, — возразила Настя. — Жабель любит его, она мне ночью говорила. И Дастин любит. Вы одна его не любите, это нехорошо, вас надо пристроить в детский дом. На перевоспитание. Там вы сразу научитесь любить.

Тетя Паня подслушивала разговор и без конца водила по себе трехперстием. Хорошо, что дом ни на кого не оформлен и находится в подвешенном состоянии, а то скандал и развод начались бы уже сейчас, подумала она.

Неуемная антифазная энергия Макарона продолжала отыскивать противоположные векторы струящихся мимо событий и фактов. Их новый контент повергал его в ужас.

Владимир Сергеевич раскладывал в обратном порядке этапы отношений с Прореховым. В итоге он выложил их как кафельную плитку в длинном коридоре. Заложив руки за спину, он ходил по квадратикам туда-сюда. Шел в одну сторону — все виделось нормальным, а как только разворачивался — выяснялось, что Прорехов, пусть и в отношении других, всегда был предателем. Но почему? Потому что дружба — это первая стадия предательства, смело рассуждал Макарон. Дружба не есть цельный процесс. Она — часть, необходимое условие предательства, которое непременно из нее вырастает. Дружба бескорыстна, поэтому в результате мы имеем предательство. Если его не происходит, значит, и дружбы не было. Доказательством ее может служить только совершенная в ее недрах измена.

Макарон в своих рассуждениях шел вспять по пунктатам жизни Прорехова, на которые дружественная компания не обращала внимания. Что же имелось в наличии накануне? — вспоминал Макарон. Обострение! Пакт Рибентроппа-Молотова. Были клятвы преданности, словно Прорехов боялся, что товарищи перестанут доверять именно в момент передачи акций. Ему следовало принять их в траст как должное, поскольку по дружбе иного не выходило. Но Прорехов отнесся к акции, как к чему-то непроизвольному, и начал благодарить за доверие. Зачем, если этого не требовалось?

Владимир Сергеевич копал глубже. Процесс обратного мышления походил на нелинейное вскрытие. Макарон терзал и Прорехова, и себя. Прорехова он тащил против шерсти-времени, а себя резал по живому. Процесс был противен и мерзок, потому что состоял из рытья в чужом нутре, к чему правильнее было бы привлечь Мата. Швы расходились в стороны, и тяжелый запах доводил до головокружения, но Владимир Сергеевич затыкал нос и следовал дальше. Он был уверен, что неприятные думы будут иметь положительный результат. Надо, надо продраться сквозь подонство в мыслях, чтобы выбраться на свет, убеждал себя Макарон. Но как далеко в этом можно зайти? Он ненавидел себя за слабость, за то, что сошел на укоры. Никогда ему не доводилось быть таким мерзким. Засучив рукава, он продолжал упрямо запускать руку в чужой белок.

Если вдуматься, за Прореховым к моменту предательства числилось много нравственных трупов. Он промурыжил Ульку до самой трагедии, вспоминал Макарон, обрек на себя Ясурову, не вынеся ее требований. Затем привлек в судьбу Рену и породил сына Вовку в угаре из пропитанного спиртами посева.

Все плыло, застревало, клубилось, смягчалось и снова вскипало в голове Макарона. У него поднялась температура. «Какой я подлец! — проклинал он себя. — Какой я мудак!» Как диггер, он устремлялся все глубже — в самую геоподоснову.

Когда Прорехов зачинал сына, стараясь поймать свое, он не думал о проблемах. Значит, у него нет отсека, которым люди заботятся о других, мыслил Макарон. Выходит, предатель не имеет физической возможности стать не предателем. Предательство — телесный недостаток. Ради должности неснимаемого директора Прорехов пустил под откос общий бизнес с перспективами. Он боялся, что его снимут за пьянство, и защищался, как мог. Значит, был прав. Но в какой раздел поместить то, что Прорехов выделывал до совместного существования? В старину, когда под рукой не было денег, он отправлялся в шалман за опивками и заставлял сожительницу сцеживать молоко, чтобы продать его мамам у входа на детскую молочную кухню. Выручку пускал на свои напитки. Но что тут такого? — можно легко возразить. Каждый алкоголик был в детстве молокососом. Сожительница родила двойню — Аркашу и Игнашу, после чего у нее открылась астма. Помыкавшись, Прорехов бросился в бега, уклоняясь от алиментов. Он всячески скрывал информацию о существовании своей первой ячейки, но однажды размяк и поведал о продаже молока как о ловкой коммерческой выдумке — мол, само лилось. Просто грудь была такой, что лопались глаза!

Получается, скрывая пороки и стыдясь, породили и вскормили предателя его же друзья, близкие, родные и знакомые. Когда брошенные парасыновья Игнаша и Аркаша осознают себя, они будут вправе высечь папку по попке. Вовка, узнав, что болен по причине отцовской невоздержанности, будет открыто ненавидеть его.

Макарону вспомнилась история по месту жительства. Он родился и вырос на улице имени подпольщицы Марии Дунаевой. В память о ее подвиге был установлен обелиск. Марию выдал фашистам сосед, когда та со штабными донесениями пряталась в картофельном поле. Ее казнили. После войны соседу выписали четвертной, он отсидел, вернулся, а напротив его дома — обелиск. Так он и просидел на своей лавочке до смерти. Ежевечерне ему в лицо били лучи заходящего солнца, отражающиеся от звезды и от фотографии Марии. Напротив дома предателя всегда появляется обелиск тому, кто был предан, соображал Макарон. Пред лице Иуды возвысился крест, напротив дома предателя Марии Дунаевой — обелиск, против дома Прорехова будет стоять пустой дома Артамонова. А может, и мой, думал Макарон.

Предательство наказываться жизнью, продолжал он мыслить с оттяжечкой, потому что отомстить за него нельзя. Предатель сам становится себе судьей. Иуда не выдюжил ноши — повесился. Екатерина Фурцева не снесла своего легкого поведения в отношении Вишневской — выбросилась в окно в день ее рождения. Вот он — обратный алгоритм и генезис предательства.

Макарон ненавидел себя: неужели я такой гадкий, такой низкий, что позволяю себе подобное рытье в чужом белке? Разве я смогу простить себе это? Но избавиться от мыслей в чужую глубь он не мог. Он надевал сапоги и лез, лез в грязь все глубже и глубже, искал корни саксаула.

Показать болевые точки, но не бить — это принцип каратэ в дружбе, вспомнил Макарон слова Решетова. Так вот зачем я ищу тонкие места. Ну, давай, давай, подталкивал себя Макарон, как иногда понукал Бека. И находил Пашу Крепыша. Вызванный Прореховым, он эмоционально оставил свой Горький Новгород, работу, жилье, приехал, отпахал год, потом сделал что-то не так и был отправлен назад. Прорехов не задумывался над тем, что поломал Паше всю его и без того висевшую на ниточке жизнь. Следующим на паклю прилип Юра Цапа. Он был призван в помощь Давликану по галерее, но стал быстро обходить всех интеллектом, активностью, образованностью и красавицей-женой. Прорехов нашел причину вернуть его на родину с судебным преследованием вдогонку.

На житном поле Прорехов терялся, ему требовался фон, который бы мог оттенять его. Фон Прорехов, пытался объяснить себе его поведение Макарон. Но слишком высока раскрываемость совершенных им преступлений, констатировал Макарон, проникая в самые тылы жизни. Он лез в пекло и искал исходники предательства, опускаясь на глубину до сорока метров, чтобы узреть корни житейского саксаула. Он знал, что они зарождаются у грунтовых вод. Будущим предательство всего лишь поверяется, а начинается оно глубоко-глубоко — на уровне белка.

Кем был дед Прорехова? — вспоминал прошлые байки Макарон. Работал членом тройки. Тонкий был человек. Лично расстрелял два десятка своих, слегка усомнившись в их преданности делу. Спас жизнь ценой предательства. Очевидцы свидетельствовали — расстреливал и плакал. Дед Артамонова отсидел в тридцать седьмом за веру, был узником совести. На баптизм велось гонение, а тот гнул свою линию и соответственно — подсел. Нечто схожее случилось и с прадедом Макарона по прозвищу Чугунок — от черного цвета волос. Не поладил он с местным воеводой, ослушался и во избежание наказания укрылся в лесу на двадцать лет. Когда надоело прятаться от графа Орлова, Чугунок поймал молодого медведя, взвалил на спину и понес в усадьбу. Скинул медведя, кинулся в ноги графу и вымолил прощения. Пораженный силой, прямотой, честностью и конечным послушанием Чугунка, граф простил ему прегрешения и в качестве замазки выделил в собственность участок леса — Чугунковский просек, который тянулся на семь километров — от места, где был взят медведь и до самых владений графа. Так прадед Макарона стал землевладельцем.

Макарон построил подробную схему предательства от противного. Обратный ход раскрывал изнанку жизни Прорехова, все поступки которого вели к основному событию в его жизни — к предательству. И другого случиться не могло. Ловя события на противоходе, Макарон голографически наблюдал объемную их суть. Предательство — это заболевание, напрашивался простой вывод. Оно проявляется триадой — тело предает душу, душа теряет совесть, и все вместе охватывает страх перед будущим, потому что прошлое, как код на карте для оплаты услуг, от потирания становится отчетливее.

Вначале тело предает душу. Они рождаются вместе и одновременно начинают реализовываться. Растет тело, и зреет душа. На дороге у тела встают соблазны — спиртное, чужие женщины, лень. Тело начинает хиреть. Душа не может развиться и вызреть раньше, чем вырастет тело. Душа говорит ему: погоди, дай дохнуть кислороду, я еще не готова, я без тебя ни шагу, я как детка. Но потом, когда сформируюсь, я тебя вытащу, придумаю что-нибудь интеллектуальное. Иногда тело проникается мольбами и тормозит разгул на половине, давая возможность душе взойти над горизонтом до пояса, но чаще мы имеем разбитое тело и зависшую душу. Бывают фантастические случаи, когда душа не предается телом, и человек доходит до вершин. В результате мы имеем светлые глаза гармоничного человека, способного двигать горы. Коль скоро дружба провоцирует предательство, как переохлаждение активизирует бактерии, то предательство — это зараза, а дружба — это температура души, и предательство совершается на ее пике.

Рассуждая, Макарон чувствовал себя следователем, который по обратному отпечатку восстанавливает картину преступления. Прорехов повел себя, как женщина, которая, получив похоронку, легко сошлась с другим. А муж вернулся в орденах, живой и невредимый. И поздно кусать локти. Макарон сделал вывод, что со стороны Прорехова была не временная слабость, не отчаяние, это было предательство, которое последовало бы при любом раскладе, даже если бы Макарон никуда не пропадал. Нашлись бы другие причины.

Макарону было противно от мыслей, он ненавидел себя, считал малодушным, но отвязаться от них не мог. Макарон уповал на то, что ему удастся выделать из этой мерзости нечто красивое и правильное. Это утешало его и толкало дальше.

Тело Прорехова пьянствовало, курило, трахалось налево и направо, порождая то сирот, то калек, жило безотчетно и в свое удовольствие. Ждать от него чего-то хорошего было просто бессмысленно. Факты биографии прикрывались дружбой, как свежей соломой притрушивается навоз в конюшне. Дружбой были зашорены глаза, не хотевшие видеть этого. Случись подобное с другим за пределами компании, на это было бы обращено внимания. Прорехову огрехи прощались, поскольку были направлены во зло другим, а никак не дружественной компании. Они имели отрицательный знак. Энергия предательства, выждав момент, обязательно развернется против тебя. Такова его природа.

Но оказывается… те, кого предают, сами провоцируют предателя! соображал Макарон. Потому что хотят пережить предательство, они жаждут возвыситься через жизненную трудность. Не будь Иуды, у Христа не было бы возможности вознестись до креста, до распятия, до небес. Христос благодарил Иуду за содеянное? Человек, в отношении которого совершено предательство, становится во сто крат сильнее. Личность появляется только через преодоление совершенного в отношении нее предательства — другого пути не бывает. Предавая друга, предатель отделяется от него, как ступень от ракеты, толкая ее ввысь. Предательство в отношении преданного — милость Божья.

Все замкнуто на себя, вспоминал Макарон. Предавая кого-то, ты предаешь себя.

Предательство передается генетически — неожиданно пришло в голову Макарону. Но не надо чураться дружбы, тут же делал он обратный вывод. Его просто метало по краям смысловых построений. Ах, вот к чему, оказывается, шел он в своих рассуждениях! Он готовил почву для новой дружбы с Прореховым! Логика Макарона разворачивалась в обратную сторону. Не порвать, а восстановить. С предательством, как и с долгами, надо работать, доходило до него со спины. Не надо бояться предательства и притормаживать чувства в ожидании, только оно может закалить и вывести на правильный путь. Друг всегда остается другом, он берет на себя страшную миссию — предать вас, вызволить и возвысить! Не мстите — он сделал все, что мог. Вам надлежит другая жизнь. Без предательства вам никогда не догадаться о ней.

Так рассуждал Макарон. На основе предательства возникает нечо высшее, это две неразрывные категории. Столь неоценимую услугу мог оказать только друг, поскольку враг не волен предать. Что же получается? Предательство начальная стадия дружбы. Вот так вывод! Придется извернуться и пойти на ухищрения, чтобы доказать это Артамонову, доказать, что в их тройственной жизни имело место не предательство, а всего лишь необходимый этап развития.

Макарон ощущал, что в отношениях с Прореховым ему предстоит проделать обратный путь. Клетки настраивались на это. Не возникало и сомнения, что после молчанки все вернется в лоно. Если точку ножей считать отправной, то следующим пунктом идет дружба иного накала! Возврат — показывал выложенный мозаикой кафель. Дважды предать нельзя. Предавший становится вдвое надежней.

Неотвратимость нового вектора и ответственность за подъем не давали покоя. Все получится, если приложить невероятные усилия… Надо спешить, ведь предателя терзают муки более тяжелые, чем те, которые приходятся на долю преданного. Чтобы пробить доску, опять вспомнил Макарон Решетова, надо нацелить удар в точку, расположенную за ней. Хорошо бы наметить цель за пределами мук, чтобы пройти дрянь, миновать ее, перемять и увидеть просвет. Некомфортность совместных дел — не самое главное. Впереди будет нечто поважнее бизнеса.

Идея понравилась Макарону. Отсюда и пойдем, решил он. И набрал сотовый Прорехова.

…Омоложение формулы сделало поведение Макарона другим. Начала проявляться странная взбалмошность. Мысли стали менее разветвленными, со вторым этажом, но без вуали. Макарон перестал говорить обиняками. В голове не удерживались сложные метафоры. Теперь он не расплывался и старался быть короче.

При первой же после перерыва встрече Макарон рассказал Прорехову, как погорел самый гибкий разведчик на земле — Абель. Его сдал финн, заваливший оперативку, злоупотребляя. В жизни все настолько просто, хоть зашейся!

Выслушав Макарова, Прорехов впервые подумал о том, чтобы бросить пить. Банальная мысль, как она раньше не приходила ему в голову! Нельзя сказать, что он совсем уж никогда не сопротивлялся натиску проблемы, нет, он не раз пытался спрыгнуть с привычки, но, поскольку находился под гнетом наследственно-семейной отягощенности, ничего поделать не мог. Отец его на протяжении многих лет уходил из дома на специально снятую квартиру и назло семье синекурил там до позеленения. Он и умер там назло супруге в возрасте пятидесяти с небольшим. Это неистребимое — назло, — как иксоидный клещ, мертво сидело в Прорехове.

Прислушавшись к предложению, Прорехов согласился на то, чтобы им тайно и вполсилы позанимался Завязьев.

— Депрессию мы берем на себя, — пообещал появившийся как из-под земли общественный трезвенник, — не надо никаких специальных больниц. Несколько месяцев общения с нашими хлопцами, и будешь как огурец. Если не получится, начнем отрубать по пальцу за каждый граненый стакан.

Макарон откланялся, а Прорехов остался на первый сеанс. Он не мог приспособиться к себе в столь необычном качестве и пытался управлять Завязьевым, как людьми с работы. Он хотел навязать свою точку зрения на неведомые ему процессы.

— С пороками надо разбираться по одному, — делился Прорехов соображениями, усевшись перед Завязьевым. — Сразу со всеми не справиться. Слишком большой стресс.

— Что верно, то верно, — поддакивал Завязьев. — Здесь, по-видимому, надо угадать главное.

— Было бы из чего угадывать, — заметил Прорехов.

— Сначала попробуем оставить в покое чужих женщин, — порекомендовал Завязьев.

— Тем более, что они давно оставлены, — радостно принял концепцию лечения Прорехов.

— Не могу и не хочу — разные вещи, — пояснил Завязьев. — Сегодня воздерживаешься ты, а завтра они воздерживаются от тебя. Потом ты перестаешь питаться вредной едой и начинаешь потихоньку делать зарядку, кроссики небольшие бегать. А в конце и с выпивкой потихонечку подзавяжем.

— Но нельзя же сразу взять и все разом бросить, надо постепенно, без рывков. — Прорехов выпрашивал персональный режим. — Вот, например, давайте так — сегодня после кафе — ни-ни. А как сделать, чтобы ни-ни?

— Надо придумать дело — пойти купить сок, — вел урок Завязьев. — На данный момент ты всего лишь хочешь пить, и не обязательно водку. Значит, покупаем пить и — резко домой, в люлю.

— Но вдруг ночью станет плохо сердцу и невыносимо захочется выпить? всполошился Прорехов. — Тогда уж лучше взять запас загодя, чтобы потом не бежать. Взять про случай, а не контра. Взять, но не пить. Пусть стоит. Просто стоит. Я слышал, баре заводят бары не чтобы пить, а чтобы не пить. Для тренировки.

— А зачем тогда брать в дом спиртное? — гипнотизировал Прорехова Завязьев. — Если не возьмешь, может, и пить не будешь, а если взять, точно выпьешь.

— Значится, так: не берем или берем — вот в чем вопрос, — подвел итог первого сеанса Прорехов.

— Сознание и воля сотканы из групп мыслей, — объяснял физический смысл алклгольной зависимости Завязьев. — И чем дольше ты занимаешься каким-то направлением, тем плотнее становятся мысли на эту тему, тем проще им всякий раз возвращаться в исходную точку, чтобы с новой силой и во всеоружии рвануть вперед к стакану. Чем дольше пьешь, тем занимательнее становится питейная логика, которая непременно приводит к вечернему пузырю. Тут тебе и праздник особенный на носу, и друзья подвалили, и по работе необходимо крякнуть, а то процесс развалится. Но кто формирует мысли в пользу выпивки? Сам организм?

— Так, так, так… — схватывал на лету Прорехов и прикидывал, как проскочить мимо темы.

— Одним словом, чтобы именно в этот день не пилось, — завершал первое занятие Завязьев, — должны совпасть все необходимые условия — во-первых, наутро после вчерашнего не должно остаться ни грамма в доме. В течение этого дня не должно быть никакой работы, ни обязанностей, ни встреч. Дома тоже не должно быть никаких дел, к обеду горячие щи, хорошая программа по телевизору, никаких бед и несчастий в стране, дома и у соседей, потому что в противном случае сразу захочется отложить завязывание до момента, когда все утрясется. И самое главное, чтобы никто не давил — ни друзья, ни жена, а только все помогали тем, что не заикались на эту тему, а если кто заикнется — человек тут же берет и назло помощникам накатывает рюмаху. Ну, а если довелось пропустить одну, то дальше организм знает, как подтянуть подмогу, в мозгу проложены целые каналы для проводки этих мыслей, существуют тысячи мостиков, байпасов и перемычек, по которым мысль проскакивает к заключению, что сегодня надо выпить всенепременнейше, а завтра будем посмотреть.

Прорехов слушал Завязьева открыв рот. За человеком, произнесшим столь правильную речь, стоял, а потому и чувствовался скрытый, но огромный опыт.

— Ну, и как же в таком случае быть? — спросил Прорехов в конце.

— Чтобы решить вопрос непития в кафе, надо просто однажды не пойти в кафе.

— Слушай, гениально! Я как раз ненавижу туда ходить, — признался Прорехов, — у меня ведь врожденный порок сердца!

— Тем более.

— Но как я не пойду? На сегодня уже все приглашены, — сник Прорехов. Давай-ка мы сделаем это позже, в следующую пятницу. А сегодня уж сходим. В последний раз.

В первый сеанс Прорехову удалось уболтать Завязьева, он поверил ему. Но поход Прорехова в кафе, как и все предыдущие, был не последним, а очередным.

Через несколько дней психологических проб Завязьев был вынужден посоветовать Прорехову пойти на крайность — зашиться.

— Другого способа я не вижу, — сказал он. — Только следует помнить, некоторые пытались кодироваться, но забывали код.

— Как это понимать? — насторожился Прорехов.

— Не выдерживали, выпивали и загибались, — сказал Завязьев.

— Понятно, — сказал Прорехов.

…Его поместили в реабилитационную клинику.

— Видишь ампулу? — Завязьев показал ему предмет перед операцией. Оболочка растворима. В ней яд, который оказывает курареподобное действие на организм. Теперь мы помещаем ее в спирт. Смотри внимательнее.

Ампула повисела в растворе несколько минут, ее оболочка растаяла, и содержимое волнообразной мутью выпросталось в спиртовой раствор. Плавающая там пиявка окочурилась в один миг.

— Так яд попадает в кровь, если спирт растворит оболочку, — пояснил Завязьев. — А теперь вскрываем вену, — показывал он Прорехову, — и зашиваем ампулу вовнутрь. Если выпить водки, алкоголь растворит оболочку, и яд выльется в кровь. Смерть, как и в случае с пиявкой, которую мы только что имели честь наблюдать, наступит мгновенно.

— Вижу. А от уксуса она не растворяется, эта капсула? — спросил Прорехов от внутреннего юмора.

— Нет, от уксуса она не растворяется.

— А то я салаты с уксусом долюбливаю, — пояснил Прорехов.

— Если ты согласен на операцию, через час мы можем приступить, — сказал Завязьев. — Если нет — впереди тяжелая смерть от алкоголя.

— А вдруг осилю? — спросил Прорехов.

— Если не выдержишь, — пояснил Завязьев, — то легкая смерть от ампулы.

— То есть, смерть в любом случае, — уточнил Прорехов.

— Если пить, то в любом, — не стал врать Завязьев.

— Согласен, зашивайте, — сказал Прорехов. Столь наглядное введение в операцию по зашиванию вывело его из оцепенения.

Его уложили на кушетку, обеспечили анестезию — сначала перидуральную, а потом решили — нужен полный наркоз, чтоб ничего не видел и не чувствовал. Шприцем, струйно, Прорехову ввели повышенную дозу снотворного. Прямо в переднюю лестничную мышцу. Потом вспороли лучевую артерию и принялись вталкивать туда гладкий, похожий на пулю предмет. Кровь была густой и липкой, как патока, чего с артериальной обыкновенно не бывает.

— Сосуды сужены до предела, — сказал хирург. — Ампула не влезает. Еще какое-то время — и было бы не зашить. Вовремя схватились.

— Вталкивать все равно придется, — сказал Завязьев. — Кровь обойдет ее, растянет стенки. Сердце, несмотря на порок, все еще достаточно сильное.

Ампулу насилу втолкнули, и зашили кожу на место.

 

Глава 7

СУДЬБА КВЕРХУ МЕХОМ

С Артамоновым Владимир Сергеевич после Дня грусти контачил большей частью по телефону.

— Смех смехом, — сказал ему Артамонов однажды, — а судьба кверху мехом!

— Давай без залепух, — предложил общаться без мути уставший Макарон.

— Мне вчера опять звонили друзья, — сделал он паузу. — Настаивают, чтобы ты дал согласие, — озвучил положение Артамонов. — Все остальное деньги, помощь людей, возможности и административный ресурс они организуют. На сегодняшний день у них нет приличной личности. Есть варианты и возможности, а фигуры подходящей нет! Представляешь? Хорошее совпадение, надо соглашаться. Давай внемлем, и я соберу группу поддержки. Прямо на днях, иначе будет поздно. Меня так и тянет сомкнуть два универсума — технарей и гуманитариев.

— Все замкнуто на себя, — послышалось из трубки.

— На стыке я буду себя чувствовать, как на стреме, — не слушал его Артамонов. — Через меня все протечет от них к тебе и назад. И будет не страна, а две студенческие группы. С той местности, куда нас препроводил Прорехов, по-другому не выбраться. Надо соглашаться с авторитетным человеком Петруневым и выходить на президентские выборы. Тебя полстраны поддержит. Ты сейчас в расцвете творческих и физических сил, выглядишь на все сто, народ в тебя верит! В связи с этим твоим молодильным фокусом ты, как яблоко, становишься все популярнее! Губернатор, прогулявший полгода! Представляешь, как пиарно это смотрится со стороны! И причина прогула хороша — хотел поднять область до уровня рентабельности, но увяз в душе. Что из этого получилось, не имеет значения! Главное — из события можно сварить предвыборную кашу.

— Ты же знаешь мой характер, — отнекивался Макарон, делая вид, что у него маскированная депрессия. — Я не могу работать под кого-то.

— А ты считаешь, работать на страну — это работать под кого-то? — не понимал реакции Макарона Артамонов.

— Я чувствую, страной тут дело не закончится, — сказал Макарон. — Как только я обозначусь на горизонте, она сразу расколется на две части.

— Не думай о великом, — продолжил петь агитки Артамонов. — Твое согласие выведет нас из местного конфликта. Наши возможности временно заморожены на региональном уровне, но на российском они свободны и не ангажированы.

— Согласен, в этом есть и соль, и сахар, — сказал Макарон. — ситуация может стать базой понимания.

— Ты считаешь? — не засомневался Артамонов. — Я в гробу видал потери темпа! Мы с Деборой вынуждены жить за счет других дел. Мое таскание по земле обходится мне в эти две-три штуки денег! Раньше их мне давал холдинг? Конечно же, мы давно самоорганизовались — она пишет, я продюсирую, и мы неплохо продаем наш товар. Ты считаешь, что все ушло вместе с водкой, завистью и местью? И давай не будем об этом! Так, что ли?

— Именно так, — твердо сказал Макарон. — Лично я не имею к нему никаких претензий. Мы сами виноваты в его предательстве! Мы его бросили!

— Мне было бы по фигу… но.

— Я понимаю, что ты имеешь серьезный зуб, — продолжил внедрение своей позиции Макарон, — и я боялся, что ты поступишь, как индеец в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» поступил с Николсоном, которому сделали лоботомию. Ведь там тоже дошло почти до состоянии лоботомированности. И твое действие было бы гуманным и санитарным.

— Я думал об этом. Но недолго, — признался Артамонов. — Очень быстро появилось много других идей. В частности, мы с моим соавтором решили написать третью книгу. Но то, что тебе предложено стать кандидатом в президенты, не отвергай. Это всамделишное предложение. Там люди серьезные. Сам видел — с деньгами и возможностями. Им нужен символ, знак, флаг. Ты на эту роль годишься, как никто. До выборов остается достаточно времени — на серьезную проработку более чем хватает. Команда у них есть, общими усилиями двух структур мы доведем все это до ума. Да и статус у тебя теперь подходящий — ты опять стал свободным человеком. Справку о жизни тебе выдали, вот и радуйся! Ну, а новый губернатор пусть порезвиться. Ему в новинку, а мы пойдем дальше.

— Ты лучше посоветуй, что делать с Шарлоттой Марковной? — попросил об услуге Макарон.

— С Шарлоттой Марковной?

— Да.

— Ей надо дать денег и освободить от дальнейшей ответственности по дому, — сказал Артамонов. — Пусть выберет свою судьбу. В любом случае она наш человек. У меня есть идея, но она связана с твоим согласием баллотироваться. Пересвет и впрямь намеревается строить ферму красоты, милосердия и долголетия. Для Шарлотты Марковны появляется серьезное рабочее место. Если ее направить туда директором, она будет не в обиде.

— Думаешь, Фоминат не даст ей приличного места? — спросил Макарон.

— Конечно нет. Ее использовали. Мы тоже когда-то ее использовали в своих целях. Своих людей бросать нельзя.

— Я не бросаю, — сказал Макарон. — Она сама хочет уйти.

— Не отпускай. Кроме семейной жизни есть общественная, — сказал Артамонов. — Ты другой человек — не от мира. Ты добрый, но вот результат лучше бы не брал ее тогда. Не мне судить, но закон жизни таков использованных с собой не берут, это просто игра.

— Мы опять возьмем ее с собой. Я обязан.

— Конечно. Шарлотта Марковна впишется в идею Пересвета. Если даешь согласие баллотироваться.

— Хорошо, считай, что дал, — кивнул головой в трубку Макарон. — Можешь передать своим волкам.

Настя едва справлялась со своими тремя ролевыми функциями в семье Макаровых. Положение приемной дочери было для нее законным, но временным. Она словно переживала инкубационный период, по истечении которого должна была стать женой Владимира Сергеевича. Жабель признала Настю полностью и окончательно. Она воспользовалась ситуацией и перешла к изучению предстоящей жизни в натуре, а то раньше знакомилась с ней, подворовывая цветные журнальчики у Дастина из-под матраца. Теперь у нее в распоряжении имелся совершенно наглядный объект, собирающийся замуж. У объекта можно было все выспросить, пощупать и увидеть.

С Дастином у Насти сложились двойственные отношения: с одной стороны, он доводился ей сводным братом, а с другой — будучи ровестником, приходился приемным сыном. Дастину нравилось прыгать через семейные барьеры — он был счастлив оттого, что в доме поселилась нормальная собеседница, а качество, в котором она находилась, его не интересовало, здесь он был сторонником Владимира Сергеевича и всем поведением признавал в Насте любое ее качество и предназначение. Дастин катал Настю на пони и на мотоцикле. Ездить верхом на маленькой лошадке у Насти получилось сразу, а езда на мотоцикле не пошла.

Общшение Дастина с Настей накладывало отпечаток на его отношения с Шарлоттой Марковной. Та грубила ему, обстановка в семье накалялась. Шарлотта Марковна тоже хотела покататься на мотоцикле, но ее сдерживало то, что она не сможет уберечь свою меховую горжетку от истирания.

Макарон старался меньше бывать на глазах, много времени проводил на приусадебном участке. Копался в земле все время, не занятое следователями, и едва не превратился в вертикального овощевода — доказывал Шарлотте Марковне, что огуречные и помидорные ветки дают больший урожай, если стелются не по земле, а обвивают струны, подвешенные к потолку теплицы.

Настя держалась кротко, старалась не выдавать своих чувств и мыслей. Она провожала и встречала Владимира Сергеевича опущенным взглядом, как бы давая понять, что приняла его игру, и поскольку время и обстановка не позволяют ее прекратить, то она будет ждать окончания, сколько надо.

Тетя Паня взирала на все с диким любопытством и жалостью. Она всегда вытирала руки о фартук, прежде чем поздороваться с Настей.

…Уголовное дело, связанное с Макароном и Бурятом, тянулось без изменений, правда, теперь уже по факту, а не в отношении лица. Гражданские события шли своим чередом. Специальную комиссия, занимающуюся делом Макарона, распустили. Она не подвела никаких итогов — просто статус Макарона определился: его признали исчезавшим без вести, но отыскавшимся Владимиром Сергеевичем Макаровым. В том, чтобы определить его как губернатора Макарова, не было нужды — местные выборы состоялись. Кресло занял Фоминат. Что касалось смерти Бурята, то без окончательного выяснения обстоятельств, при которых она наступила, дело было не закрыть. В этой части следствия Макарон продолжал висеть в воздухе и ничего не мог поделать. Похоже, ему действительно мстили.

В защиту Макарона, в секторе его причастности к убийству Бурята, поднялась центральная пресса. Журналистские расследования велись одновременно несколькими редакциями. Каждое из расследований вело в свой особый тупик. Корреспонденты выезжали на место один за другим, но натыкались на то, что следствие не закончено и что Макарон по-прежнему подозревается. Поэтому пусть радуется, что мера пресечения такая незначительная — подписка о невыезде. А могли бы и приструнить — поместить в СИЗО, как подобает в таких случаях. Журналисты заключали: как только завершит работу следствие, все встанет на места. Пока же гражданин Макаров не может быть выездным потому, что не ясно, кого мы имеем перед собой — убийцу или случайно выжившего в ходе эксперимента человека. Хорошо, что отмели домыслы и версии — насчет опыта по зомбированию, по пересадке мозга и вообще по подмене личности! Может, это было бы на руку иностранным разведкам? А может, происки трансконтинентального бизнеса или глобалистов. В любом случае, специалисты должны дать адекватную оценку произошедшему — как с точки зрения законности, так и с судебно-медицинской. Если Макарона поимели инопланетяне, что весьма вероятно, то надо проверить насчет совпадения личностей личности, отправившейся в турпоход на болото, и личности, которую мы имеем в результате так называемого эксперимента. На первый взгляд они идентичны. По крайней мере, поведение у персоны осталось прежним.

Вся эта мякина была с руки Фоминату. Он вовсю командовал территорией. Представляя интересы протащившей его старой властной гвардии, он вцепился в горло ситуации и не собирался ее выпускать. Газетно-информационный комплекс был подмят. С его помощью Фоминат чистил дорогу к очередным высотам. Недавно принадлежащие Макарону газеты поливали его грязью. А он даже в суд не мог подать. Он попытался дернуться с Нидвораем наперевес, но исковое заявление не приняли, объяснив тем, что до завершения следствия гражданин Макарон не имеет права производить гражданские акты.

Когда противная сторона узнала о том, что, будучи в пикантном положении, Макарон незаконно удочерил несовершеннолетнюю Настю и сожительствует с ней на глазах у честного семейства, прокурор Паршевский подал иск в защиту общественных интересов, чтобы акт удочерения признать недействительным.

Город жил информацией исключительно на эту тему.

Журналисты днями торчали под окнами Макарона, чтобы поймать то ли его, то ли кого-то из семьи. Чаще удавалось отловить Шарлотту Марковну, которая легко поясняла ситуацию. Она говорила, что муж ее увлекся нехорошими опытами и подвел к смерти человека Бурята. Занимается развратом с малолетней. Как государственному чиновнику в недавнем прошлом, ему не к лицу.

Шарлотта Марковна подала на развод и на раздел имущества, но ей тоже отказали в иске, опять же в связи с тем, что неясен окончательный статус ответчика — вдруг у него будет статья с конфискацией. При приеме заявления Шарлотте Марковне задали вопрос: кого она имеет в ввиду, того Владимира Сергеевича Макарова, который ушел на болото и не вернулся, или этого, с которым не ясно — Макаров ли он?

— Не знаю, — отвечала Шарлотта Марковна. — Я и в самом деле не знаю.

Макарон ждал, когда дела позовут его в Москву, чтобы оставить опостылевшее жилище, прихватить Настю и свалить подальше от места, где произошло столько неприятностей. Но жизненные движения Макарона и окружения, как приятного, так и ненавистного, замерли в ожидании решения следственной группы. Было понятно, что вердикт она вынесет после того, как окончательно узаконятся новые люди и займут все посты….

Макарон стал потихоньку соглашаться с положением дел. Он смотрел на себя отстраненно и иногда становился на сторону оппонентов. В самом деле, может ли он сам считать себя прежним, если даже внешне он изменился настолько, что перестал совпадать с фотографиями? Он стал стройным, волосы перли из щек так, что не успевал бриться. Его чаще тянуло на утреннюю зарядку, хотелось подольше поболтаться на турнике, и постоянно болели мышцы, как будто от нагрузки, поданной после большого перерыва. Он все дольше бегал регулярные кроссы. В момент бега хорошо думалось о прошлом, к которому устремялось сознание. Макарон не поленился съездить в Миколино, побродил по окресностям, встретился со старожилами, посетил расположенную там психиатрическую больницу. В конце концов он нашел вокзал, при котором не было железной доргои — значит, не впустую работали мысли в обратном направлении, они делали видения реальными. Когда-то с лодки вместе с Бурятом Макарон видел заброшенный вокзал издалека, а сейчас пощупал его почерневший жженый кирпич руками.

Встречи с Прореховым также имели место. Дружественное чувство Макарона росло. Прорехов сильно изменился. Макарону с трудом удалось тормознуть его попытки покинуть компанию Завязьева. Владимир Сергеевич просил Прорехова, чтобы тот избавился от переживаний. Раз уж случилось, пусть так и будет. И Артамонов привыкнет, пусть пройдет время.

— Слушай, — сказал как-то Прорехов, принимая случившееся с Макароном всерьез. — Ты и впрямь выглядишь моложе. Ты что, на самом деле участвовал в оргии, чтобы помолодеть? Говорят, вы туда всю зиму молодых теток таскали! Там столько юных женских костей нашли, просто ужас!

— Каких костей? — вспылил Макарон. — Ты что, болеешь?

— Как каких? Обычных, человеческих, — удивленно пояснил Прорехов, можно сказать, молочных. Я видел акты осмотра местности. Мне показывал следователь.

— Женских костей?! — поначалу чуть не вывернуло Макарона. — Хотя, я не исключаю, — тут же допустил он. — Бек охранял все подступы к землянке. Может, кого из колхов и завалил по случаю.

— Я только не пойму, вы их трахали, этих девок, или сжирали? — не мог унять чесотку Прорехов. — Расскажи правду, я тоже так хочу. У меня все свербит от любопытства!

— А чего ты больше хочешь, трахать или сжирать? — уточнил Макарон.

— Все равно, лишь бы поправиться, — признался Прорехов.

— Тебе сначала надо вылечиться.

— Но, если я совершу такой же обряд… я обновлюсь, как ты думаешь? спрашивал Прорехов, выказывая нетерпение.

— Не совершишь ты ничего, — обрывал его Макарон. — Хотя, впрочем…

— Почему? — не понимал Прорехов.

— Да потому, что не было никакого обряда! — резко сообщил Макарон. — Мы с Бурятом просто нажрались спирта и вырубились.

— Как не было?! — изумился Прорехов. — Об этом только все и болтают! Ты залезь в Интернет, чаты кипят этим! вся медицина на ушах! Фотографии помещены! Меня вызывал следователь и такого наговорил, что волосы встали дыбом!

— Враки и домыслы, — сказал Макарон. — Не верь.

— Как не верить, — вился вокруг темы Прорехов, — ты на самом деле стал выглядеть, как в ДАСе! Как десять лет назад.

— Просто я никого не предавал и не растрачивал чувства налево, придумал на ходу Макарон. — Вот и вся сказка. Надо стараться уберечь от распада свою личность. Это не я молодею, просто все вокруг быстро старится. Не злоупотребляй, и все образуется.

— Не верю я тебе! Ты зажал фишку! — погрозил пальцем Прорехов. — Себе организовал, а с друзьями не поделился! Почему меня не позвал? Не было бы у нас меж собой никаких проблем!

— А у нас их и нет, — сказал Макарон.

— Как же нет! — обиженно проговорил Прорехов. — Вы все на меня косо смотрите!

— Никто на тебя косо не смотрит, — честно сказал Владимир Сергеевич. Ты сам на себя косо смотришь. В этом проблема. Реши ее для себя, и все нормализуется.

— Но все же, как бы и мне туда смотаться? — не отставал Прорехов.

— Куда? — не понял юмора Макарон.

— Туда, где вы с Бурятом побывали.

— Ходить туда — личное дело каждого, — сказал серьезно Макарон. — Туда толпой не ходят.

— Вот видишь, а говоришь, не был нигде и ничего не делал, — надеялся на удачу Прорехов. — Выходит, правильно я показал следствию, что за тобой и раньше наблюдалось нечто странное. Все это не с бухты-барахты. Готовился, значит?

— Я не особенно. А вот Бурят готовился серьезно, — поделился соображениями Макарон. — Ему нужно было позарез. А я так… за компанию. Получилось, как у России с Китаем. Мы помчались в коммунизм, а Китаю понравилось, он слизал теорию и плюхнулся на лежанку рядом. Но в ходе эксперимента оплот коммунизма рухнул, а Китай остался жить. И теперь его, как и меня, коммуниздит.

— Н-да, похоже, — сказал Прорехов. В момент беседы он покрывался налетом зависти. Макарон, как мог, нормализовывал его. Отсутствие в крови алкоголя делали Прорехова нервным и невыносимым. Порой он от пустяка заходился в крик. Что-то внутри ломало его и скручивали в баранку. Макарон сдерживался, терпел до момента, пока Прорехов успокоится. И разговор продолжался.

— Вот смотри, — вскрывал себе нутро Прорехов. — У меня решены все вопросы по жизни, а все равно мутит!

— Не в имуществе дело, пятачок, — сказал Макарон. — Ты упустил возможность. Она была общей, а ты распорядился ею так, что она стала нереализуемой. Ты убил потенцию. Но не переживай, мы накопим энергии. У нас все получится.

После каждого такого разговора Прорехов тянулся за пузырем. Макарон звонил Завязьеву, который являлся и забирал пациента к себе. Там Прорехов отлеживался, играл в биллиард, медитировал в группе с амбалами и постепенно приходил в норму.

Пока разрешалась ситуация с выдвижением в кандидаты на пост президента, Макарон отдыхал. Он брал Настю, Дастина и Жабель и уезжал то на рыбалку, то в лес. Как-то они добирались до землянки. Макарон показал детям место, где провел полгода.

— А что ты тут делал? — спросила Жабель.

— Отдыхал, — пояснил Владимир Сергеевич.

— Люди говорят, что ты убил человека и прятался, — спросил Дастин. Это правда?

— Он умер сам, — сказал Владимир Сергеевич. — Не перенес вида долин. Никто не может удержаться, ни один человек.

— Но как это удалось тебе? — спросила Настя.

— Не знаю, — пожал плечами Владимир Сергеевич. — Наверное, потому, что я всю жизнь от всего отказывался. Я отказывался от счастья любви, от счастья иметь своих детей, от счастья иметь друзей, от счастья хорошо есть и много пить. Я просто служил, и все. И делал это ненамеренно. Я привык отказываться от всего и по привычке отказался от долин. Это произошло на уровне подсознания.

— Ну, а он? — спросил Дастин.

— А он хотел доказать правоту теории, — возвращался к недавним событиям Владимир Сергеевич. — Он был молод, ему бы дожить до точки, откуда удобнее. Тогда получилось бы и у него.

— Чем человек становится добрее, тем он моложе и красивее, — сказала Жабель.

— Это ты о ком? — спросил Владимир Сергеевич.

— Просто так.

Дети замечали, что Макарон гораздо привлекательнее, молодцеватее. Он чаще обращался к подвижным играм, предлагал детям сыграть то в казаки-разбойники, то в догонялки, таскал всех по очереди на закорках. А ведь было время, когда кроме телевизора да бутылки пива вечером…

— Как хорошо, что ты совсем освободился и можешь проводить время с нами, — сказал Дастин.

— Возможно, ты и прав, — улыбнулся Макарон. — Все, что ни делается, к лучшему.

Вволю нагулявшись, Владимир Сергеевич привозил детей домой, сдавал их тете Пане, брал с собой Настю и уходил с ней одной. Дастин и Жабель вставали у окна и смотрели вслед. Они все понимали и расходились по комнатам.

Шарлотта Марковна наблюдала на уходящих Макарона с Настей из своего окна и шла искать утешения к тете Пане.

— Как мне быть? — падала она головой на подушку.

— Здесь ничего не надо предпринимать, — советовала тетя Паня. Остается только ждать. Время быстро поставит все на места. Камни, если потрясти, всегла улягутся оптимальным образом. Булыжные мостовые, которые мостит природа, самые плотные. Немцы и египтяне умудрялись подгонять, потому что на них работало время.

Тетя Паня брала карты и бойко показывала, как все уляжется в жизни Шарлотты Марковны.

Макарон не переживал никакого стыда по поводу контакта с Настей. Он открыто гулял с ней по городу, катался на аттракционах в парке, они ели мороженое в уличных кафе. С Макароном здоровались на каждом шагу. Знакомые Макарона пытались завести разговор на предмет прошедших без него выборов, успевали обхаить программу команды Фомината, но Владимир Сергеевич прерывал их одним и тем же высказыванием:

— Сегодня прекрасная погода!

Чтобы меньше нарываться на подобные ситуации, Макарон с Настей уезжали за город. Настя рассказывала Владимиру Сергеевичу о детстве. Иногда он поведением просил у нее ласки. Она усаживалась на траву, а он клал ей на ноги голову. Она гладила его по волосам, как ребенка. Макарон замечал, что низменные порывы, одолевавшие его по первости, перерождаются в нечто романтичное, вдумчивое. Он лелеял в себе новое чувство, оно несло его в юность. Внешне он выглядел хорошо ухоженным, гладким мужчиной средних лет, мудрым, в самом соку, а в сердце лилась нега и тоска юноши.

На ночь глядя Макарон бежал кросс и купался в бассейне. Кожа его стала загорелой, золотистой. Перед сном Влдаимир Сергеевич обходил комнаты, сначала детские, потом заглядывал в Настину и, наконец, перся к Шарлотте Марковне — спал он по-прежнему с ней на одной кровати.

Она, как всегда, бодрствовала.

«Прости меня, — он хотел сказать, — старого дурака», — но понял, что слова эти к нему уже не клеются, потому что стариком он уже давно не выглядит. «Прости меня, если сможешь».

— Мы в состоянии обо всем договориться, — сказала Шарлотта Марковна, привставая. — Скоро мы сможем развестись, у тебя появятся и паспорт, и статус. Я займусь этим. Ты хоть бы меня целовал иногда, что ли…

— Ну вот, после восьми лет брака такие оргии! — пошутил Макарон и сообщил: — Пересвет придумал тебе место.

— Сама разберусь! — вспыхнула Шарлотта Марковна.

— Не надо так, он в самом деле что-то приличное придумал. Я уверен, там тебе будет лучше, — успокоил ее Макарон. — Что касается средств, ты будешь обеспечена.

— Еще бы! — продолжала кипеть Шарлотта Марковна. — Отдать мне назад все, что у меня и без того было!

— Не все! — напомнил Макарон. — Ты меня не дождалась, а Настя дождалась!

Шарлотта Марковна смотрела на Макарона, и в лучах луны он казался ей духом, забредшим из юности. Это был чужой, другой человек, который по стечению обстоятельств знал историю ее жизни. У нее не возникало желаний, а разве что удивление и любопытство.

— Что они с тобой сделали! — воскликнула она и упала лицом в подушку

— Кто «они»? — напрягся Владимир Сергеевич.

— С кем обряды производил! — запуталась Шарлотта Марковна. — Даже лицо изменили! — Шарлотта Марковна в последнее время перестала следить за собой, была несколько простоволоса, любимых бабетт на голове не выстраивала и спала не в шелках, а в простой холщовой рубашке.

— Никто со мной ничего не выделывал! — сказал Макарон. — Я все делал сам.

Макарон удалился в туалет в трусах и в майке набекрень.

«Так уходил первый муж», — подумала Шарлотта Марковна, глядя на стройную фигуру Макарона на фоне лунной дорожки, бегущей по паркетному полу.

 

Глава 8

КУЛЬТУРА ТРЕТЬЕЙ ДИНАМИКИ

Для проведения выборов с участием Владимира Сергеевича Макарова в качестве кандидата на пост президента зарегистрировали инициативную группу. Возглавил ее Артамонов, который, не мешкая, предложил мне должность референта.

— Нуждаюсь в идеологическом корректоре, — сказал он по телефону. Чтобы кандидата и группу в целом не заносило на поворотах.

— Хорошо, что не вибратор, — заметил я.

— Шутки в сторону, — притопил он мою вынырнувшую на поверхность пустулу. — Предлагаю довести тему до конца.

— Об этом и будет третья книга? — спросил я.

— Можно сказать и так, — ответил Артамонов.

— Тогда почему бы и нет? — согласился я.

— Давай договоримся, — выставил Артамонов условия, — джемперы, сандалики поэтические — надо искоренить. Пересвет займется тобой. Он возглавит пиар и имидж.

Я представил, как Артамонов на том конце трубки жестикулировал для пущего убеждения, и засмеялся.

— Ничего смешного, — сказал он. — Для начала купи приличный дипломат, обрети мобильник, сделай визитки да возьми в услужение секретаршу с двумя языками, — посоветовал он в завершении сеанса связи. — Деньги на это выделяются. Ты на Макарона не смотри, он у нас все в шинельке да в плащ-палатке перебивается. Его тоже придется приодеть. Мы с тобой — его политическая проекция, а непосредственно лицом займется Пересвет, на этот счет он мастер.

Артамонов подсуропил мне в подручные Татьяну и поручил арендовать офис в гостинице «Россия» для всей команды, чтобы выработать соответствующие привычки. Там планировалось разместить штаб.

Так я и поступил. Приоделся, оснастился, связался с Татьяной, которая была уже у курсэ дэла и позволила опираться на нее в вопросах ориентирования на местности. Мы и отправились в гостиницу.

Войдя в вестибюль, я прочитал надпись на табличке: «Для арендаторов комнат под офисы гибкая система скидок юридическим лицам и общественным организациям».

— Как вы думаете, — спросил я у Татьяны, — что это значит? Может, и нам воспользоваться скидками?

— Знаю я подобные штучки, — сказала Татьяна, — система скидок обозначает приблизительно следующее — за неуплату скидываем с девятого этажа, за просрочки — с третьего. Вот что такое гибкая система скидок!

Она позвонила по мобильному. К нам вышел человек и провел в покои смотрящего за гостиницей. Вскоре нам отвели необходимую территорию под избирательный штаб — несколько десятков комнат, выходящих окнами на Кремль. Как только мы справились, подтянулся Артамонов с кандидатом наперевес — они должны были утвердить отобранную квадратуру.

Я наблюдал за Владимиром Сергеевичем. Он немного нервничал. Ему было все равно, где готовиться к рывку. Он пошарил по помещениям, облюбовал двухтумбовый стол в угловом номере, бросил на него французский чемодан и вышел на балкон.

Стояла ранняя весна, лед на Москве-реке уже сошел. С кремлевских крыш стекала академическая государственная капель. Перистые облака пятнисто-папуезной сыпью покрывали низкое московское небо, бледное и с пепельным оттенком. Характерная симптоматика затяжной весны и предстоящего нудного лета. На дебаркадере, пришвартованном к набережной, связывали из бамбука площадку под летнее кафе.

Кроме Татьяны, которая взялась отвечать за провиант, в инициативную путину впряглись Пунктус и Нинкин — без них никуда. В их обязанности входило выявлять и вовлекать в блок доверенных лиц маститых людей как можно большим числом и умением. Петрунев с Бакутиным отписали себе службу безопасности прикрытие и контакт с организованными и силовыми структурами. Пересвет и Натан подрядились обеспечить внешний вид участников процесса и самой кампании. В довесок на них с Пунктусом и Нинкиным лежала поддержка меньшинств. Рыбу предвыборной программы сочинял Артамонов, а мне было велено пособничать. Бибилов Мурат признался, что в состоянии поднять на помощь национальные образования на всей подвыборной территории, и был незамедлительно применен. На него навесили таможенные проблемы, включая порты. Решетов дал обещание подтянуть родственные федерации единоборств. Их оказалось столько, что Шао-линь сразу прилег отдохнуть. Фельдман вызвался вести денежный учет в обмен на портфель министра финансов. Православный человек Волович добровольно вменил себе в обязанности обеспечить плотный контакт инициативной группы с Патриархией, чтобы затем организовать сбор подписей через приходы. Оператор Забелин был взят в команду на всякий случай. Он очень просился, поскольку имел людей с камерами и обещал быть с ними в нужном месте и в нужное время. Сдавленный тюбик Давликан заполнял культпросвет между Забелиным и Деборой, на которых возлагалась съемочная часть программы. Завязьев удерживал компанию в тонусе, чтобы ее не развезло задолго до результата. Матвеев был приглашен, поскольку придумал выдвигать Макарона. Яшенин тянул на себе «Газпром», едва не заваливший всю энергетику страны Усов имел тайную связь с «РАО ЕЭС», а сам Макарон согласился привлечь «Лукойл». Цистерна тосола, выданная ему за давние услуги по выведению брэнда, все еще была полной.

До регистрации кандидата оставалось достаточно времени, поэтому выборная команда не спешила. Много сил уходило на притирку членов инициативного содружества. Наконец, Артамонов объявил:

— Слушайте меня внимательно! Хватит заниматься трепом! Пора к делу!

— Мне уже бежать за имиджмейкерами? — спросил Пересвет.

— Да нет, за имиджмейкерами еще рано, — тормознул Артамонов коллегу, их надо будет привлекать в последнюю очередь. Сначала следует решить вопрос с начинкой, оболочку обеспечим позже. На первом заседании рабочей группы предлагаю пройтись по общей схеме.

— Как это? — не поняла Татьяна.

— Без конкретики и закрепления ответственных, — пояснил Артамонов.

— А-а… понятно, — усвоила Татьяна.

— Самое главное — мы должны умудриться организовать своей программой стопроцентный верняк, — начал Артамонов двигаться по вопросу, — своего рода уверенность генерата в правильности выбора, — говорил он, словно готовил к высадке десант. — Надо использовать перекись населения. Народ млеет в стойлах истории. Нам необходимо понять, на что сегодня эрегирует электорат. Для этого следует выполнить программу-минимум — привести табуреточную часть социума в состояние геморрагической веселости. Потом наметить и воплотить в жизнь программу-максимум — сделать политически активными культурных и творческих товарищей, которые по обыкновению — аполитичны. Табуреточную часть выборщиков можно завлечь какой-нибудь жилищной программой, согласно которой каждый второй в результате правильного голосования получит новую жилплощадь, отобранную у каждого первого. В результате укосов мы обеспечим себе мебельную единицу общества. Все его члены в итоге должны проснуться окольцованными, с нашим номерком на ноге. Мы пометим их в считаные дни. Артамонов настолько живо набрасывал план взятия страны, будто только этим и занимался всю жизнь. — С творческими работниками дело будет обстоять сложнее — тут надо думать и думать серьезно. Еще никто не приходил к власти, апеллируя к интеллигенции, к творческим кругам, — говорил Артамонов на втором дыхании. Первого ему едва хватило на посады. — Предыдущие выборные кампании опиралась на низшие слои. Кто на военных, какие-то режимы пришли к правлению при поддержке зарубежья. А вот через собственную интеллигенцию к власти не приходили.

— Вдруг это как раз и невозможно? — подумала вслух Татьяна.

— Возможно, — позволил не согласиться Артамонов. — Режимы и правители, опиравшиеся не на интеллигенцию, впоследствии оказались несостоятельными. Общества зашли в тупик — кто в тоталитарный, кто в коммунистический. Если мы обопремся на интеллигенцию, страна больше не ошибется в выборе курса. Ученых людей надо держаться, творческих личностей. Нам надлежит объяснить людям, что в стране все должно перевернуться с головы на ноги. Одноразовыми должны стать не вожди, а шприцы, стаканчики и суки. У нас пока наоборот — суки, шприцы и посуда системы «Шаттл», а вожди и идеология — многоразовые.

В результате долгих дебатов — куда ж нам плыть? — и подключив сусечные остатки интеллекта, инициативная группа уселась за выработку подетальной программы. Артамонов предложил взять за основу проект с рабочим названием «Культура третьей динамики». Прошу не путать с третьим законом термодинамики, хотя они и перекликаются. Надеюсь, вы помните, что любое тело, отдавая тепло, сжимается, становится плотнее, а значит, крепче. То же самое происходит и с человеком — творя добро, он становится сильнее, отдавая себя людям, он становится богаче. И так далее.

— Это ничуть не ново, — сказал кто-то. — Был третий Рим, третья Республика и третий рейх и третий лишний.

— Дело, мля, не в плагиате, — пояснил Мат. — Я не пойму, кого ты в этот раз собираешься динамить? — произнес он, просматривая распорядок дня и отыскивая минуты, помеченные «кофе-брэйк».

— Почему именно динамить? — умилился Артамонов. — Мы будем с ними работать.

— Знаем, как ты будешь работать, — подколол его Давликан, — купишь для них участок земли, обнесешь проволокой, установишь вышки, повесишь на каждой по динамику и будешь кричать на всех: «Айнтвах магнум!»

— Ну, это ты уж слишком! — возразил критикану Артамонов. — Прямо в спину бьешь!

— У тебя нет спины, — сказал Бакутин. — У тебя кругом зубы.

— Человек существует в одной из четырех динамик, — не обращая внимания на шуточк, откалывал по куску из программы Артамонов. — Он существует в первой, когда занимается исключительно собой. У нас есть такие товарищи, вы их знаете. Не будем показывать пальцем. Вторая динамика предполагает заботу о роде, друзьях, коллегах и партнерах. Таких людей мало, их можно тоже перечесть по пальцам. И еще человек может существовать в третьей динамике если его потенциал и деятельность направлены на развитие нации, страны. Этих меньше. Их тоже по пальцам.

Прослушав готовый кусок, Петрунев осмотрел свои ладони — покрутил так и сяк, ничего особого в пальцах не нашел и снова сложил их, как крыла, после чего недоуменно хмыкнул носом и спросил:

— Деньги перечислять налом?

— Вопрос ко мне, а не к докладчику, — принял удар на себя Фельдман.

— Четвертая динамика, — продолжил Артамонов, дождавшись, когда успокоится партер, — если человека, а в этом случае уже обязательно личность, тревожит цивилизация в целом, когда он защищает права, культуру, весь мир. Такого рода людей — единицы. Нам таких не набрать. Отсюда название проекта — «Культура третьей динамики». Прошу не путать с третьим законом термодинамики. В нашем случае это самодостаточная система ценностей, основанная на наднациональных понятиях. У руля страны должны стоять люди третьей динамики. Макарон для этого и подходит. Его мылом не корми — дай всем помогать.

— Сколько будет стоить проект? — холодно спросил Фельдман. — Сможем ли мы собрать под него достаточное количество денег? Ведь интеллигенция — народ привередливый! Это низам можно пообещать крохи, и они побегут за тобой. А что мы умным людям споем? Я даже не знаю. Особенно при том, что они все равно не поверят.

— Поверят. А насчет денег не грусти, — сказал Артамонов. — Проект «Культура третьей динамики» представляет собой ряд коммерческих направлений в реальном бизнесе, которые связаны друг с другом, вытекают одно из другого и дополняют друг друга. Эта связь в движении и развитии. После выборов система будет работать как обычное бизнес-сообщество.

— Интересно, — заговорили участники заседания, а Артамонов продолжил доклад.

— Итак. Проект несет в себе не только коммерческую ценность, но и высокое нравственное, правовое и социальное содержание. При необходимости, если в этом возникнет потребность Союза копирайтеров, он обретает требуемую политическую направленность.

— Чего-чего? — вопросили члены группы поддержки.

— Союза копирайтеров, — ответил Артамонов.

— Каких еще таких «копирайтеров»? — не удержался Матвеев.

— Поясняю, хребтом проекта будет являться Межрегиональный союз копирайтеров.

— А что он будет из себя представлять? — спросила Татьяна.

— Союз творческих работников, — взялся растолковывать Артамонов, работников, в результате труда которых возникает авторское право — союз театральных, музыкальных и цирковых коллективов, актеров, сценаристов, композиторов, певцов, поэтов, исполнителей, художников, архитекторов, писателей, ученых, изобретателей и рационализаторов, держателей патентов и владельцев торговых марок, а также продюсеров, менеджеров, адвокатских групп и бюро, которые обслуживают данный сектор рынка, — перечислял он и следил, чтобы никто не уснул. — Члены союза — любые правообладатели, существующие творческие союзы, коллективные участники.

— Союз надо создавать с нуля? Или он уже существует? — поинтересовался закоснелый замминистра Нинкин, всегда с тормозом отзывающийся на новое.

— Конечно нет, его созданием мы и займемся, — пояснил Артамонов. Давликан, ты думаешь, зачем здесь присутствует?

— Не знаем.

— А я знаю, — сказал Артамонов. — Предположительная численность Союза к концу года — пятьдесят тысяч человек, к началу следующего — более ста тысяч. Официальным печатным органом Союза может стать «Лишенец» — программный продукт течения. Все члены Союза подпишутся на него. Задача газеты разъяснительная работа по авторскому праву, обмен опытом по проблемам правообладания. Мы сделаем «Лишенец» общенациональной газетой.

— Ну ты даешь! — сказал Пунктус. — Не мог бы набросать все это на бумаге? Твоя устность достала!

— Хорошо, — согласился Артамонов. — Каждому передаю листы. Читайте. Будут вопросы — я здесь.

— И где ты этого набрался? — спросил Макарон, молча наблюдавший за работой комиссии.

— Ребята, — решил прояснить все до конца Артамонов, чтобы не было лишних возгласов, — я не членораздельно околачивал груши, катаясь по весям, а готовился к серьезной работе!

— Вот как! — сказала Татьяна. — А мы считали, ты шляшествуешь.

— Цели и задачи МСК, — продолжал Артамонов, не взирая и не смотря. Общеизвестно, что в настоящее время авторы в большинстве случаев платят радиоканалам, телевидению, а производители кино — кинопрокату. Закон таков: хочешь засветиться — оплати. Цель МСК поставить на ноги положение с авторским правом на рынке, что при расшифровке звучит так: защита прав на интеллектуальную собственность, представление интересов перед заказчиками, работодателями, финансовая поддержка, пенсионная, социальная и медицинская работа с членами МСК.

— Источники финансирования? — помнил о своих задачах Фельдман.

— Ты опять за свое? — взмолился Артамонов. — Поясняю. Деньги, прокрученные через строительство фермы милосердия. На базе заброшенного вокзала впритык к территории психиатрической больницы. А также средства, прокрученные через фильмы. Плюс прибыль от торговли авторскими правами, доход от агентского их ведения, навар от продажи зарегистрированного товарного знака «Культура третьей динамики». Объем пиратского использования авторских прав в России составляет триста миллионов денег ежегодно, что является половиной объема выплачиваемых гонораров.

— Величина взноса? — спросил Фельдман.

— Что касается членства — взносы платят только работающие члены МСК, ответил Артамонов. — Неработающим выплачивается пособие.

— Хороший ход! — воскликнуло собрание. — Мы тоже хотим в члены!

— Вы не работаете?

— Мне кажется, да, — сказал и осмотрелся по сторонам Забелин.

— Политическая подоплека МСК? — задал дельный вопрос Нинкин. — На какой фланг мы будем ориентированы? Ведь интеллигенция, и творческая, и простая, рассосалась по разным партиям!

— Члены союза — мощный организованный электорат, — пояснил Артамонов, авторитет каждого члена МСК несравненно выше авторитета простого выборщика, каждый член МСК в силу социального положения является эпицентром нужных политических векторов.

— То есть, куда ветер подует? — сказал Пунктус.

— Куда мы подуем, — не спасовал Артамонов. — То, что мы затеваем, само по себе круче любой партии.

— Согласны, — сказал Бакутин.

— Нет базара, — продублировал его Петрунев.

— Итак, приступаем к расширенному толкованию бизнес-векторов проекта «Культура третьей динамики», — предупредил группу Артамонов тоном, каким просят пристегнуть привязные ремни. — Докладчик по первому направлению Пересвет. Тема: создание фермы.

— Ферму милосердия мы построим в Миколино, — залистал записку Пересвет. — Участок выделен. Комплекс со всеми удобствами, питанием и врачебным уходом за одинокими престарелыми творческими работниками, вышедшими на пенсию. Творческие работники, будучи людьми в меньшей степени защищенными, открытыми, сгорают, отдавая себя обществу, — Пересвет добавил в преамбулу немного соплей в сахаре. — После того, как проходит популярность и приходит преклонный возраст, они зачастую перестают быть востребованными обществом и остаются один на один с жизнью. И таких — большинство. Обеспеченных и защищенных — единицы, остальные нуждаются в заботе и уходе. Пересвет стих, ожидая реакции, но ее не последовало. Тогда он подытожил первую часть текста: — На Западе такой уход коммерциализирован и не представляет социальной проблемы — просто сектор рынка.

— Мы не на Западе! Непонятно, откуда плясать! — высказалась Татьяна.

— Мне понятно, — твердо гнул Пересвет, за спиной которого сидел Натан. — Проект фермы находится в стадии эскиза. Данный бизнес-вектор получил высокую оценку консалтинговой компании «Эрнст энд Янг» — письмо прилагается. Экономический эффект раскрою я сам, а Фельдман пусть пересчитает.

— Уж чего-чего, это мы запросто, — обрадовался Фельдман первому денежному делу.

— Поскольку комплекс строим в Миколино, — Пересвет дождался, когда Фельдман запустит карманный компьютер, — разница цен на квартиры в столице и дальнем Подмосковье составит положительный эффект. При переселении граждан последние передают квартиры Межрегиональному союзу копирайтеров, а в обмен получают пожизненное жилье на ферме с полным пансионом и врачебным уходом. В случае, если творческий работник, желающий переехать в кондоминиум, не имеет собственного жилья в столице, Союз копирайтеров находит спонсора, который оплатит пребывание подопечного до конца дней. Затраты на строительство церкви будут возмещаться за счет пожертвований и компенсационных взносов. Наряду с творческими работниками мы планируем приютить там пострадавших при исполнении каскадеров, потерявших славу известных спортсменов, а также инвалидов спорта и параспортсменов.

— А какая там будет церковь? — спросил Фельдман.

— Церковь всех конфессий, — пояснил Пересвет. — Как на Олимпийских играх.

— Понятно.

— Первая очередь: комплекс на сто пятьдесят мест. Сметная стоимость пять миллионов денег. Эфект около трех. Срок реализации — год.

— А не затянется ли это на несколько лет? — засомневался я. — К нашей творческой старости и построим.

— Рано еще туда-то.

— Далее — комплекс может быть уширен. Вторая очередь, затем третья, продолжил доклад Пересвет. — Это постоянный бизнес. Аналогичным бизнесом по отселению престарелых жителей из столиц в зеленые зоны в США и Европе занимается компания «Мариотт». Как бы цинично ни звучало, но, поскольку люди смертны, одно и то же место в пансионате продается несколько раз. Освободившееся после смерти пансионера место занимается очередным клиентом.

— А вот этого не надо! — возмутился Натан, не выдержав сюсюкания Пересвета. — Такое впечатление, что ты туда агитируешь нас!

— Но, переселяясь в жилищный комплекс, на эту ферму милосердия, не теряют ли творческие работники связи со своей средой? — заволновался Забелин.

— Напротив, — пояснил Пересвет, — связь даже усиливается. В кондоминиуме постоянно проводятся встречи с популярными актерами, писателями, устраиваются диспуты, концерты. Обитатели комплекса становятся не лишенными своего привычного культурного общения.

— Все! Хватит! Хватит! — вскричал Натан как ужаленный. Никто не понял, почему он завелся.

— Да замолчи ты, пусть человек договорит, — попыталась успокоить Натана Татьяна. — Что с тобой?

— Он боится старости, — объяснил Макарон причину заводки Натана, и тот согласился.

— Если учесть, что все будет происходить в экологически чистой зоне в отличие от загазованной столицы, — продолжал Пересвет, — в которой пожилому человеку уж точно нечем дышать, то в сумме это даст тот комплекс условий, при которых пенсионная жизнь — оптимальна.

— Красиво, но попахивает историей, когда под благовидным предлогом у стариков в Питере бригада выуживала квартиры, потом мочила владельцев, а квартиры загоняла втридорога! — предупредил Петрунев. — Как бы нас не прижали с проектом. Для выборов он не годится.

— Годится, — тормознул его Пересвет.

— Для этого привлекается газета и адвокатская группа, — пояснил Артамонов. — Если правильно ставить дело, изменится поле вокруг вопроса надо провести информационную выводку вектора. Под уздцы.

— У меня дополнение, — встрял Мат. — Что, если при кондоминиуме создать застойный участок, мля? От ностальгирующих посетителей и иностранцев отбоя не будет. Создать объект, еп-тать, с условным названием СССР — на входе таможенники во главе с Муратом, мля, будут отбирать валюту, далее гостей селят в хрущевках, где поминутно отключают воду, электричество, тепло, устраивают рыбные дни. Милиция, врачи и ГАИ обувают каждый на свой манер! И вдобавок совместные туалеты, не с разделенными кабинами, еп-тать, а сплошные пространства с дучками, — завершил Мат свою вставку.

— Иди ты! — послала его братия.

— Жаль, мля. Не прошло? Ну и ладно. Придумаем чего-нибудь еще.

— Давай дальше, — потребовал от Артамонова засидевшийся люд.

— Второй бизнес-вектор, — послушно проследовал к очередному пункту Артамонов. — Докладчики Забелин и Дебора.

Забелин встал и понес свою ношу:

— Тема — кинопроект «Галина» по книге Вишневской. Полнометражный игровой фильм плюс сериал. — Забелин не стал зачитывать папку, просто раздал копии для ознакомления. Там было следующее:

«Галина Вишневская была попрана не только в гражданских, но и в авторских правах. В титрах фильма «Леди Макбет Мценского уезда» она не была указана как исполнительница главной роли, ее фамилию подтерли.

Вишневская — не только талантливая певица, но и поистине выдающаяся личность. Мнение и общественная позиция Вишневской и Ростроповича — это голос свободы, поэтому фильм о величайшей певице современности явится событием мировой культурной жизни. Проект «Галина» основан на актуальной и глубокой идее возрождения национального достоинства, нерасторжимо связанной с понятиями «свобода» и «патриотизм». В основу сценария положена судьба неординарной личности, судьба, на протяжении многих лет вызывающая интерес поклонников и недоброжелателей, приковывающая внимание мировой общественности и по сей день рождающая массу разноречивых суждений и слухов. Судьба-символ.

Фабула основана на неразрешимом конфликте личности и общества, из которого и соткана эта трагическая история любви человека и родины, как всякое истинное чувство, полная страсти и страдания, взаимонепонимания и гармонии. Свободолюбие и стремление к независимости, проявившиеся еще в детстве, определили характер Галины Вишневской и ее отношения с институтом подавления, именуемым государством. Она родилась со звездой во лбу девочка, практически не знавшая своих родителей, пережившая блокаду, уже в восемнадцать лет прошедшая серьезную школу потерь и разочарований, в двадцать пять становится солисткой Большого театра. Пропасть между ее характером и реальными обстоятельствами вырастает до неимоверных размеров: редкий талант, влюбленность в музыку, преклонение перед искусством, счастливая возможность работы в Большом — все ложится на весы против принципов чести и достоинства. Жизнь в идеологическом аппарате, каким в те времена был Большой, каждый день заставляет делать выбор. Выбор Вишневской это гимн свободе, достойный воплощения на самом широком экране.

Галина Вишневская — как раз та героиня, которой сейчас так не хватает российскому кинематографу, склонному к маргинальным и беспросветным сюжетам. Величайшие музыканты, наши современники, воистину граждане мира, красивые люди Вишневская и Ростропович, до сих пор иногда встречающие непонимание на родине, должны быть символами и гордостью России. Значимость и масштаб личностей Вишневской и Ростроповича привлекут внимание зрителей всех стран, где знают и любят этих музыкантов, а это почти весь мир».

— А зачем нам весь мир, — спросил Мат. — Мы что, председателя масонской ложи выбираем?

— Проект не замыкается на Россию, — продолжила Дебора. — К участию в нем приглашены звезды мировой величины. Ванесса Мэй не прочь поработать с саундтрэком. Мстислав Ростропович и Лондонский оркестр под его руководством обещают стать огромной поддержкой киноленты как в художественном, так и в культурном наполнении. На предмет главной роли ведется переписка с Жюльетт Бинош.

— Понятно, — зевнул Мат.

— Фильм охватывает период российской истории с тридцатых годов по нынешнее время, — завершала выкладку Дебора. — Съемки пройдут в Санкт-Петербурге, Москве, Париже и Праге.

— Денег столько не бывает, — сказал Фельдман.

— Фильм самоокупаем, — сказала Дебора. — Сценарий написан и утвержден Вишневской, права на экранизацию оформлены. Проект готов для прямых инвестиций. Еще мы планируем снять «Калаш» — фильм по книге «Евгений Кафельников». Тоже знаковая личность — за ней потянется молодежь. Когда он творил на корте драму победы, трибуны мира скандировали: Ка-лаш-ни-ков! Ка-лаш-ни-ков!

— Почему Калашников? — спросили несведущие. — Ведь у него совсем другая фамилия?

— Потому что есть такой автомат, — отвечал Забелин, — «калаш». Мощные, скорострельные и прицельные удары российского теннисиста были сродни выстрелам из автомата, а матчи походили на битву за честь российского флага.

— Годится, — принял работу Артамонов. — По третьему бизнес-вектору доложу сам. Создание в рамках Союза копирайтеров агентства по защите и сопровождению авторских и смежных прав.

— Лучше раздай распечатки! — предложили уставшие инициаторы.

— О'кей! — согласился Артамонов и обратился к юридическому человеку. Николай Иванович, разнесите людям свои соображения.

В бумагах, розданных Нидвораем, значилось следующее: «Задача агентства — подготовить правовую и социальную почву для того, чтобы не авторы платили за трансляцию своих произведений, как это принято в цивилизованном мире, — пусть каналы платят авторам. Эффект может составить приличные суммы. Алгоритм выведения вектора на рынок следующий. Сначала растолковывается понятие «Культуры третьей динамики» и функции Межрегионального союза копирайтеров, куда вовлекаются видные деятели культуры и искусства. Затем проводится агитация в ряды союза рядовых творческих работников, которые нуждаются в реальной защите и обслуживании авторского права, придаются огласке судебные дела по авторскому праву, выигранные адвокатской группой МСК. Помогают копирайтерам реализовывать свое авторское право тремя способами — за взносы, абонентские платежи и на гонорарной основе. Авторитет союза копирайтеров поднимет постройка комплекса в Миколино. На базе сети представительств МСК в регионах начинают работать агенты по отслеживанию авторского права на договорной основе. Более половины дохода будут давать договора по обслуживанию авторских прав западных копирайтеров. Они на российском рынке теряют как никто. И поэтому тоже нам помогут».

— Прекрасно, — потянулся Фельдман, прочитав. — Сколько у нас еще векторов?

— Потерпи, осталось немного, — осадил его Артамонов. — Итак, четвертый вектор — продажа зарегистрированного товарного знака «Культура третьей динамики». Автор — Натан. — И бросил на стол еще папку текстов.

«Под вышеуказанным знаком выходят исключительно высокохудожественные произведения. Совет по присуждению Знака качества в культуре и искусстве должен состоять из влиятельных людей. Авторы будут стремиться, чтобы фильм, книга, СD, телепрограмма или рекламный ролик вышел под этим знаком, что будет обозначать не только высокую художественную ценность произведения, но и то, что все права по нему защищены не только государством, но и мощной адвокатской группой Союза копирайтеров. Первыми произведениями, которые выйдут под знаком «Культура третьей динамики» будут фильмы «Галина» и «Калаш». Союз копирайтеров, выдавая знак, обеспечивает продукту аудиторию зрителя, читателя, пользователя. Точка выдачи знака становится эпицентром положительной волны, которая проталкивает продукт на рынок. Под знаком «Культура третьей динамики» продукту легче выйти из сферы интеллекта в сферу потребления».

— Надеюсь, все? — Фельдман читал быстрее всех, потому что рвался на обед, — С векторами покончено?

— Как бы не так, — сказал Артамонов. — Следующий вектор — производство и продажа безалкогольной водки.

— Чего-чего? — углубилось собрание.

— Безалкогольной водки, — невозмутимо повторил Артамонов. — Докладчик товарищ Завязьев.

Председатель общества трезвости Завязьев поставил на середину стола красиво оформленную бутылку водки.

— В рамках конверсии нами ведется разработка технологии нового напитка в химлаборатории города Дзержинска, — пояснил он смысл выставленного на обозрение товара. — Творческие люди и интеллигенция вообще более других подвержены воздействию алкоголя. Это связано со спецификой условий, в которых приходится заниматься творчеством в настоящее время. А также со спецификой самого творческого процесса.

— Как насчет денег? — спросил Фельдман.

— Что касается коммерческого смысла вектора, он просчитывается, вдумчиво ответил Завязьев. — По всей вероятности, в скором будущем реклама крепких спиртных напитков будет запрещена на ТВ и в Интернете полностью и окончательно. Запатентованная технология производства безалкогольной водки и само понятие безалкогольной водки можно будет использовать, предоставляя готовую площадку для косвенной рекламы алкогольных напитков, что обеспечит данному вектору самостоятельное финансовое существование. При всей коммерческой выгодности бизнес-вектор является также и пиаровским ходом обеспечения поддержки остальных векторов. Безалкогольная водка наряду с безалкогольным пивом и вином поможет творческим работникам и членам МСК найти новую формулу общения.

— Пора к столу, — сказал Бакутин. — И, кстати, о водке.

— Стоп, последнее! — тормознул лиходеев Артамонов. — Политический вектор. Большинство творческих личностей — потенциальных членов МСК — в настоящее время аполитичны. Это понятно. Но если они будут знать, что отдают свои голоса за кандидата или структуру, которые пролоббируют новый Закон об авторском праве, то обязательно окажут нам поддержку. В будущем члены МСК мощный организованный электорат. Союз копирайтеров, как сгусток интеллекта, может быть использован на выборах любого уровня, и в парламент в том числе.

Фельдман все кропотливо подсчитывал. В итоге он обобщил смету предвыборной кампании и распечатал для любителей поохать. Участники сборища долго просматривали подготовленные материалы. На первый взгляд финансовоохваченными виделись все сферы общества. За такую сумму можно было охватить не только Россию.

— Знал бы народ, что все, что ему пообещали, ему же предстоит еще и выполнить, — сказала Нинкин.

— Так было всегда во всех третьих странах, — сказала Пунктус. Политики клялись превратить страну во вторую Японию, только не говорили, откуда возьмется столько японцев.

— Вы меня опять подставляете, — сказал Макарон. — Это не программа, а самая что ни на есть невыполнимая затея!

— Успокойся, — сказал Артамонов. — Не иметь мысли и уметь ее выразить это как раз то, что тебе предстоит делать изо дня в день. В случае избрания, конечно.

 

Глава 9

РЕГИСТРАЦИЯ

Для регистрации в числе прочих препятствий политического стипль-чеза требовалось пройти реальное медицинское освидетельствование с получением справки. Во избежание возможных подлогов со стороны нездоровых кандидатов, которые, по мнению Центризбиркома, могли запросто подделать документ, проходить комиссию следовало в подведомственной ЦИКу закрытой поликлинике.

Владимир Сергеевич выбрал подходящий момент и направился туда без охраны.

В результате нескольких часов тщательного осмотра выяснилось, что кандидат в президенты Макаров абсолютно здоров. Ни одной помарочки — ни внешне, ни внутренне. Прямо хоть завтра в космос. Туристом. Только деньги остается найти.

Профессор Мигунов, проводивший терапевтическое обследование, не скрывал своего удивления. Он был поражен общим удовлетворительным состоянием кандидата Макарова. Единственное, что насторожило профессора, так это синие, словно припухшие ногти на руках и ногах.

— Вы что, красите их? — спросил доктор, отмахиваясь от видения ладошкой как от чужого пука.

— Упаси Господь! — перекрестился Владимир Сергеевич.

— А почему синие? — домогался медицинский службист.

— Сходят, — пояснил Макаров.

— Кто? — не понял врач.

— Ногти, — ответил Макаров. — А новые растут. Без конца.

— Грибок заел? — решил мимоходом уточнить врач.

— Да нет, просто сапоги тесноваты, — придумал на ходу кандидат Макаров.

— И на руках тоже от сапог? — въедливо спросил медик.

— На руках дверью прищемил, — выкрутился пациент.

— Сразу на обеих? — продолжал вести пытку на благо страны специалист по общим медицинским вопросам.

Макаров пожал плечами, мол, вам видней от чего все это. Думайте сами, решайте сами.

— Грызть меньше надо, — посоветовал медик.

— И на ногах? — спросил Макаров.

Медик еще раз внимательно осмотрел пациента с головы до ног, оставил, наконец, в покое ногти и принялся сопоставлять здоровье Владимира Сергеевича в целом с его возрастом. Он пытался вспомнить или отыскать в справочнике подходящие аналогии для объяснения феномена хотя бы самому себе. У других кандидатов — а их уже прошла целая череда — какие-то неполадки да имелись, а тут полное и невероятное здоровье, пышущее и бьющее в глаза.

Профессор долго не отпускал Владимира Сергеевича, ходил кругами и задавал все новые и новые вопросы. Ему, маститому практику, который не понаслышке знал тонкости здорового образа жизни, несмотря на старания, не удалось законсервироваться в подобной поре, а какому-то проходимцу-политику, кандидату из провинции, удалось, понимаешь ли.

— Вы как этого добились? — интересовался профессор, намеренно глубоко и до боли прощупывая мускулы Владимира Сергеевича на руках и остальных участках тела явно вне медицинского освидетельствования, словно пытался взять отовсюду образцы тканей за основу для работы над собой.

— Да ничего особенного, — сказал Макарон, делая наклоны по просьбе врача и доставая пол ладонями. — Просто терплю жизнь, и все.

Врач замерил рост Владимира Сергеевича, пропальцевал на предмет увеличения щитовидку, проверил, нет ли рези в селезенке, спросил, не болел ли кандидат свинкой — все как на призывной комиссии в военкомате. При слове «свинка» Макарон захихикал будто от щекотки. Он признался, что свинкой не болел, а вот краснуха — было дело — одолевала на всех пространствах российских кожных покровов.

— Краснуха в былые времена одолевала не только вас, — согласился с ним врач, — народу от этой напасти полегло несметное количество.

— Вы имете в виду строй? — спросил Владимир Сергеевич.

— Нет, я имею в виду плодово-ягодное, — пояснил медик.

Рост Владимира Сергеевича согласно замеру прибавился за последний месяц на несколько сантиметров — это означало, что позвоночник выпрямился и стал более подвижным. Врач попросил подопытного поделать махи ногами.

— Я могу и в шпагат усесться! — устремился к геникологическому креслу Владимир Сергеевич. — Гибкость хоть куда!

— Не надо никуда усаживаться, — остановил его профессор. — Вы же не Сажи Умалатова. К тому же, я не закончил обследование.

— Хорошо, хорошо, — не стал перечить Владимир Сергеевич. — Я могу усесться и потом.

— Просто факт довольно редкий, — признался врач.

— В каком смысле? — вдумался Владимир Сергеевич.

— В вашем возрасте — и такая форма, — обобщил свои опасения профессор.

— После бани я вообще летаю, — шепнул Макарон. — Попарюсь — и фьють!

— Понятно. Вы взгляните вот сюда, — привлек врач Владимира Сергеевича к столу, на котором стояло оборудование. — Присутствие извращенного зубца на электрокардиограмме говорит о наличии у вас пубертатного сердца, — произнес профессор. Владимир Сергеевич сразу понял, о чем речь. И тем не менее переспросил, понимая, что подотстал от современности по линии служебной практики.

— Какое-какое сердце?

— Пубертатное, — пояснил профессор. — Каким оно бывает в период полового созревания. Ударный объем вашего органа гораздо выше среднестатистического. Такое впечатление, что у вас установлен водитель ритма и мощный искусственный насос. Звучность сердечных тонов изменчива, но вполне циклична. На экране наблюдается мерцание и трепетание желудочка, а электрокардиограмма предсердий имеет вид беспорядочных волн различных форм и величины, которые перемежаются с регулярными предсердными волнами без пауз, имеющих пилообразный вид. С такими делами в вашем возрасте вы должны были умереть, но ваше самочувствие, пульс и давление пригодны для полетов. Это мне и не дает покоя, — признался осматривающий.

— Вы полагаете, я нездоров? — придвинулся к нему Владимир Сергеевич.

— Напротив, вы более чем здоровы, — повел его в противоположную сторону врач. — Справку я вам подпишу. Но вы не просто здоровы. Вы патологически здоровы!

— Разве такое бывает? Патологически здоров… — повторил Владимир Сергеевич. — Не знаю, как вам, а мне это понятно и объяснимо.

— И каким же немыслимым образом вы себе это можете объяснить? полюбопытствовал профессор Мигунов.

— Дело в том, что предвестник мерцаний — всего лишь отголосок моих чудовищных мыслей, и не более того. Так бывает. Стимуляция нерва буквально через минуту может привести все в норму. Вот смотрите. — Владимир Сергеевич пошарил у себя под мышкой, нащупал нерв, помассировал, и все и впрямь пришло в норму.

— Удивительно, — констатировал врач. — Уму непостижимо!

— Просто я очень волнуюсь, — признался Владимир Сергеевич. — Выборы все же. И не кого-нибудь выбираем, а президента. Здесь, в нашем случае, — ткнул в себя пальцем Владимир Сергеевич, — ведущий патогенный фактор становится мелкоочаговым или просто переходит в истерический припадок с мелкими клоническими судорогами, незаметными для постороннего глаза. Признаться, меня иногда так трусит от процесса мышления… просто ужас!

— Но вы не боитесь, что ваше прогрессирующе усердие и эта особенность развития приведут к тампонаде? У вас идет активное очищение сосудов, куски холестерина отрываются от стенок вместе с сосудистой тканью.

— Не знаю, — развел руками Владимир Сергеевич, — но, понимаете, если бы у меня была отрицательная перспектива, я бы имел бледные кожные покровы и слизистую с цианичным оттенком. Согласны? — украдкой спросил Макарон.

— Согласен, — ответил доктор.

— Так, значит, процесс регулируется?

— Верно, — заговорщицки согласился с ним профессор, — но грудные отведения электрокардиограммы говорят об обратном. Ваше сердце кидает вас то в жар, то в холод.

— Правильно, — шептал Макарон, — зато умеренное количество выпота должно бы и вас навести на мысль совершенно противоположную. Раз идет чистка организма — его и кидает. Просто я долго применял всасывание и отложение в депо. И между системами возникла лабиальная связь.

— И что? — встрепенулся врач, ожидая чего-то еще более невероятного.

— Ничего, — сообщил Владимир Сергеевич. — Употреблял клюквенный морс наружно. Отсюда — идиопатическая пурпура по коже лица.

— Похоже на окрас при любовном томлении, — врач не удержался и потянул руку к лицу Владимира Сергеевича, чтобы похлопать его по щеке.

— А я все равно ничего не чувствую, — признался Владимир Сергеевич и сам отвесил себе пару лещей. — Кожа противоударная!

— Чувствительность обратно-пропорционально тяжести оказываемого на кожу давления? — попытался расшифровать врач. — Если коснуться слегка, то чувствительность страшная, а если ударить, вообще не чувствуется?

— Да, — сказал Владимир Сергеевич. — Именно так.

— Почему же у вас в таком случае наблюдается зияние прохода? — спросил напоследок врач, уже более дружественно. — Это что? Жим-жим перед выборами?

— Естественное явление. Человек состоит из коитусов, анусов и выносов, — впустил врача в свой внутренний замысел Владимир Сергеевич. — Но, если честно, наличие зияния — это свидетельство прямой связи с космосом. Читали Мулдашева? Третий глаз? Просто у меня он не на затылке. — Коллеги разговаривали на только им одним понятном языке. Подслушивающая их медсестра ничего не понимала. — Иным словами — пульсация ануса от жизненного тонуса! сказал Макарон на прощание доктору, и на глазном дне кремлевского терапевта не отразилось ничего.

— А что, если нам устроить за вами диспансерное наблюдение? — спросил он вдогонку. — Для науки.

— Скрытой газовой камерой? — спросил его встречно Макарон. — Я против. Диссертации ваши ученики пусть пишут на своем материале! Я себя науке не завещаю!

Беседующие не заметили, что вокруг собралось все терапевтическое отделение. Поглазеть на Владимира Сергеевича сбежались не только лаборантки из ординаторской, но и вахтеры с уборщицами. Чтобы протиснуться в следующий кабинет, Владимиру Сергеевичу пришлось смять десяток белых и серых форменных халатов.

Долго возились с Владимиром Сергеевичем и в психдиспансере. Прежде чем подмахнуть справку, невропатолог — известный всему медицинскому миру академик Апостолов — полчаса водил перед глазами кандидата Макарова увесистый молоток с резиновыми наконечниками, но так ничего и не понял из его реакций на этот ударный инструмент. Умудренный самыми разными случаями из практики, седовласый академик, перед тем как сделать в карточке следующую запись: «Психически здоров и уравновешен. Психика как у младенца. Стадия полной бессимптомности» — долго давил Владимиру Сергеевичу на виски и пальцами, и тыльными сторонами, и ребрами ладоней — и все равно ничего не понимал. Наконец, он отважился на крайность — пережал сонную артерию Владимир Сергеевич даже не моргнул. Потом академик Апостолов попытался нащупать скрытым за отражателем лучом что-то непосредственно за сетчаткой глаз — пустота. Самым умопомрачительным, на взгляд растерявшегося академика, был коленный рефлекс кандидата Макарова — при ударе молотком по ноге стопа подопытного подпрыгивала так высоко, как будто была плоской. А пястно-фаланговые рефлексы едва не доводили носок до надкостницы. При прощупывании локтей руки Владимира Сергеевича просто шибало током — его тело от прикосновения в этих эрогенных зонах бурлило энергией по всем уголкам. Да так, что едва не загорались провода, бегущие по полу в сторону готовых взорваться медицинских софитов. Стоящий рядом с Макароном компьютер завис, и через несколько минут вообще погас монитор.

— Хорошо, что не забеременели мои ассистентки, — сказал психотерапевт, заглянув за ширму, чтобы убедиться, нет ли та человеческих помех. — А то все бы свалили на меня.

— Да у меня это уже давно, — признался Владимир Сергеевич.

— Что «давно»? — встрепенулся академик. — Оплодотворение на расстоянии?

— Да нет, — успокоил его Макарон. — Насчет оплодотворение на расстоянии — это, пожалуйста, к Кашпировскому с Чумаком.

— А что же тогда? — спросил академик.

— Со мной всегда приключалось много всякой энергетической мути. — И это было правдой, но в меньшей, чем сейчас, степени.

Владимир Сергеевич поведал академику о своей усилившейся не на шутку внутренней энергетике. Например, сразу ломались внесенные в его поле часы.

— Взгляните на свой циферблат, — предложил Владимир Сергеевич.

— Доктор посмотрел, и зрение его помутилось — часы остановились и стояли с момента входа Владимира Сергеевич в кабинет.

— Сам я уже часов не ношу давно именно по этой причине, — сказал Макарон. — Да если бы только часы. На мне вышла из строя ваша электронная входная дверь в виде цилиндра. Я-то прошел, а все ваши работники застряли. У меня всегда не срабатывают электронные ключи в гостинице. А с банковскими карточками я вообще не связываюсь.

— Что? Не срабатывают? — спросил академик.

— Да нет, наоборот, — сказал Макарон, — беру любую чужую карту, и любой банкомат сразу опустошается до последней мелочи. Без всякого пин-кода.

— А вам, случайно, не врастили каких-нибудь чипов или других металлических предметов? — спросил академик Апостолов. — А то ко мне хаживал один ветеран войны, у него осколок был в груди. Тоже все вокруг зашкаливало.

— Я что, похож на ветерана? — обиделся Макарон.

— Да нет, напротив. Но может быть, вы ветеран другой войны?

— Эту историю про осколок я слышал, даже фильм был на эту тему, сказал Владимир Сергеевич.

На все психотерапевтические изыски тело Владимира Сергеевича отвечало более чем адекватно — нейромышечная проводимость тканей была как у куска медной проволоки. Академик Апостолов только покачивал головой и всякий раз намеревался повторить каждый опыт, но не отваживался. А то еще заедет испытуемый товарищ ногой по лбу. И отскочить не успеешь.

Вопреки медицинской клятве никому не выдавать врачебную информацию две молодые девушки, ассистировавшие доктору, которым повезло и они не забеременели от энергетического поля Макарона, запросто хихикали и делились глупостями со всеми свободными этажами закрытой поликлиники.

— У него иммунитет на тет-а-тет, — сказала первая по сотовому.

— Не клиент, а анатомическая табакерка, — согласилась вторая, беседуя с кем-то из челюстно-лицевого отделения.

— Питательный бульон идиотизма, — подвела итог разговора первая. — Им бы в кунсткамеру, а они в президенты!

Завершив основы обследования, Владимир Сергеевич отправился к пустяшному на первый взгляд зубному врачу. Подпись стоматолога на справке тоже была обязательной. Спрашивается, зачем кандидату зубы? Ответ прост чтобы его улыбон стал лучезарным и чтобы оскал не отпугивал людей, а являлся самым что ни на есть невербальным средством коммуникации! Ведь чем еще общаться с населением, как не лицом, если язык косен, а идеи — выспренни?

Начинающая зубная девушка, выпавшая на долю Владимира Сергеевича, усадила его в кресло, подперла распахнутые челюсти двусторонним деревянным веслом и стала постукивать зондом по всем зубам вне всякого порядка, словно пытаясь подобрать музыку на металлофоне. По кабинету понеслись тимпанические звуки.

— Зубы у вас как молочные, — сказала девушка и спустила на Владимира Сергеевича лавину вопросов. Ее горячность выдавала недолгость опыта. — Где ставили? Дента вита престиж? Приличный фарфор. Или это керамика? Чем чистите — вращающейся щеткой? А паста? Какой маркой пользуетесь?

Макарон мог бы ответить на все вопросы по очереди, но с веслом в горле сделать это было практически невозможно. Макарон исходил и давился слюной, пытаясь как-то руками показать, что он вообще не в курсе, о чем речь. Девушка стала жать на десны, потрогала нёбную занавеску — все в порядке. И наконец, вынула изо рта распорное весло. Владимир Сергеевич облегченно вздохнул, а то челюсти совсем замлели, и избавился от набежавшей слюны.

— Ваш оскал и впрямь может затмить натянутую улыбку Бельмондо и деланную мину Фернанделя, — похвалила девушка зубные подковы Владимира Сергеевича.

— Обычная щетка, порошок «Жемчуг», — начал отвечать Макарон, вспоминая заданные девушкой вопросы. — Но дело в том, что я никогда не бывал у зубного врача, а тем более у протезиста.

— Интересно, — девушка поскребла зондом эмаль на его зубах. — Так у вас это что, свои зубы, что ли?

— Да, — ответил Владимир Сергеевич. — Но есть еще вариант, о котором я могу только подозревать.

— Какой же? — оказалась разговорчивой девушка.

— Этот подарок мне могли преподнести друзья, — сказал Макарон. Он сказал это потому, что собственные зубы всегда были особой ненавистью. Он всегда старался игнорировать свои кривые и запущенные зубы. Как врач, он ленился их вовремя лечить и заниматься профилактикой, и соответственно от них мало чего осталось. И давненько не заглядывал себе в рот. К другим, да, заглядывал, а к себе — забывал. Артамонов же постоянно давил — почини челюсти, почини — с тобой разговаривать невозможно! — Зная мое отношение к зубам, друзья могли запросто усыпить меня и все это вставить, когда я был под наркозом, — допустил Владимир Сергеевич. — Другого я придумать не могу.

— Шутите?

— Шучу.

— Ну, а если серьезно, зачем вы тогда к нам пришли?

— За подписью, — ответил Макарон.

— Если за подписью, то пожалуйста.

Макарон встал с кресла и полез за обходной медицинской картой, раскрыл ее на странице «стоматолог» и протянул девушке.

— Я вам все подпишу, — сказала она. — Другие пользуются выборным случаем и бесплатно чинят зубы. У нас хорошая струйная техника и совершенно безвредное обезболивание. Но у вас полностью отсутствует кариес. Даже в зародыше. На камни нет и намека. Десны розового цвета. И зубы совершенно ровные, как будто искусственные. Прикус просто классический. Я давно таких не встречала.

— Это от жвачек, — догадался Макарон, желая помочь зубному врачу. — Я постоянно что-нибудь жую.

— Да нет, жвачка только все портит, — сморщилась девушка. — Похоже, вы злоупотребляете марганцовкой.

— А вот этого не надо! — возмутился Макарон. — Чего не пью, того не пью.

Свежему сообщению зубного врача о прекрасных зубах он не то чтобы не поверил, просто решил проверить, поскольку на уровне ощущений во рту ничего нового не произошло. По завершении визита к стоматологу Владимир Сергеевич пришел в свой гостиничный номер и принялся рассматривать зубы в зеркало у себя туалете. Он поковырял их распрямленной металлической скрепкой, потом стал продевать нитку меж зубов — нитка не пролезала — настолько плотно сидели зубы. Да, действительно, пропали трещины на эмали, зубы стали белее и выпуклее, корни сами по себе избавились от камня. А десны — какими были десны! Макарон пару раз дохнул себе в ладонь, чтобы принюхаться к отразившемуся от них воздуху, и понял, что у него теперь и изо рта не пахнет, как раньше. А то, бывали времена, несло как…

Наутро Владимир Сергеевич отправился в инфекционное отделение, куда накануне сдавал анализы и прочие мазки из жизненно важных отверстий. Скрытый смысл тестов был один — проверка на СПИД. Об этом никто не говорил, но все догадывались.

Владимир Сергеевич заглянул в приоткрытую дверь.

— Заходите, заходите! Товарищ Макаров? — узнал его доктор.

— Да, я за подписью, — сказал Владимир Сергеевич.

— Пока ничего сказать не можем, — сообщил доктор, — но…

— Так вроде по срокам уже можно, — промямлил Макарон.

— Дело в том, что у вас очень странная реакция…

— Я что, инфицирован? — испугался Владимир Сергеевич, вспоминая свой контакт с бурятской девушкой. «Неужели влетел? — подумал он. — С этими народностями — одни проблемы! Если изберут, всех отделю на фиг!» — чуть не крикнул он на весь кабинет.

— Да нет, напротив, — успокоил его доктор, — совсем напротив. — Доктор мялся, не зная, как бы этак попонятнее выразиться. — Дело в том, что в вашей крови есть элементы, которые… как вам сказать…

— Да так и говорите! — вспылил Макарон. — Что вы тянете!

— Есть элементы, которые способствуют… — не мог собраться доктор, но поймите, это только предположение…

— Способствуют чему, развитию СПИДа? — затрясся Владимир Сергеевич. Они что, решили таким образом не допустить меня уже на этапе регистрации?!

— Да нет же, — положил ему руку на плечо доктор, — просто с учетом всей высеянной миклофлоры, мы получили совершенно неожиданный результат.

— Вы мне скажите просто, — уже спокойно попросил Владимир Сергеевич. Я болен или нет? Я допускаюсь к выборам или нет?

— Об этом вопрос вообще не стоит, — закачал головой врач.

— Ну, а тогда в чем дело? — потребовал Макарон конкретного ответа.

— Дело в том, что в вашей крови обнаружены элементы, которые настолько усиливают иммунитет, что он становится способным… как бы вам точнее сказать… но это будет ваше личное дело… никто вас не сможет заставлять это делать насильно.

— Может быть, мне зайти завтра, — спросил Владимир Сергеевич, — раз анализы не готовы?

— Одни словом, — сдался врач, — из вашей крови, похоже, можно сделать сыворотку против СПИДа.

— Вот это новость! — сказал Владимир Сергеевич. — Я уже наслушался вчера от ваших коллег такого, что сегодня сразу после вас собирался пойти отдохнуть. А вы, я вижу, решили меня добить!

— Я вам говорю, пока рано судить, лабораторные работы еще не закончены, — сказал доктор. — Но то, что у вас обнаружен элемент с действием, обратным действию иммунодепрессанта, — это уже свершившийся факт.

— То есть, вы предлагаете мне стать подопытным кроликом? — встал из кресла Владимир Сергеевич.

— Не спешите, присядьте. Я думаю, нам удастся синтезировать этот элемент, — сказал врач. — Но главное, мы уже имеем его химическую формулу.

— Ну, а справку вы подпишете? — вспомнил Владимир Сергеевич о деле, за которым явился.

— Справку? Да, пожалуйста, — сказал доктор, ставя подпись и личную печать. — Только вы не теряйтесь, вы нам еще, может быть, понадобитесь.

— А может, вам просто завещать свое тело? — спросил Макарон. — Как просят некоторые…

— Еще раз прошу вас, пожалуйста, успокойтесь, — извинился доктор. Элемент был обнаружен совершенно случайно. И если мы вам принесли этим сообщением некоторое беспокойство, просим нас извинить.

— Да ладно уж, — смягчился Макарон. — На мне уже столько поездили! Дотяну как-нибудь и это. И кстати, вы знаете, что на самом деле означает выражение «оставить с носом»?

— Не знаю, — признался врач.

— Не заразить сифилисом, — ответил Владимир Сергеевич.

Собрав документы, кандидат в президенты Макаров в сопровождении доверенных лиц отправился в Центризбирком. Он предстал перед членами комиссии в своем видавшем виды военном обмундировании. На китель Владимир Сергеевич вынес все свои боевые и гражданские награды, включая университетский ромбик. И еще на всякий случай прихватил с собой папку, в которой хранились школьные похвальные грамоты и разного рода праздничные адреса и приказы. Чтобы у комиссии не было никаких вопросов, Владимир Сергеевич увенчал себя генеральской папахой.

Члены комиссии долго всматривались в Макарона. Они переглядывались, перекладывая друг на друга обязанности по регистрации, и пытались спихнуть с себя этого странного кандидата. Заканчивался рабочий день, и в работниках чувствовалась усталость.

Владимир Сергеевич сначала подумал, что причина их поведения кроется в чем-то формальном. Так оно и получилось — не хватало подписных листов. Кто-то из комиссии не отметил прибывшую из Северо-Восточного административного округа партию пачек, и вопрос с количеством голосов завис.

Артамонов, сопровождавший Макарова, позвонил Пунктусу с Нинкиным. В пять минут дело с недостающими подписями было улажено. Решили для скорости не заниматься поиском пропавших, а просто сдали резервные.

Вскоре на пороге Центризбиркома появились Пунктус и Нинкин в сопровождении носильщиков.

— А куда свалить подписные листы? — спросил Нинкин.

— Вторая дверь налево, — подсказала дежурная.

Пунктус и Нинкин одновременно махнули руками носильщикам, и те потянули ящики с ручками в указанную комнату.

— Теперь жди, начнут выкаблучиваться, — ляпнул сопровождающий весь процесс с камерой в руках Забелин, — скажут, у вас подделок больше нормы. Или земляной участок в сотню га в декларацию не занесли! А у меня его отродясь не было!

— К этому тоже надо быть готовым, — сказал Фельдман. — Но у нас тройное перекрытие, все не забракуют.

— Отлично, — похвалил их кандидат Макаров.

Вслед за подписными листами Владимир Сергеевич сдал все медицинские справки, фотографии, копию паспорта — все как положено. И, тем не менее, с его регистрацией продолжалась какая-то тягомотина. Его как бы не спешили вносить в официальный перечень кандидатов. Не то чтобы препятствовали, а просто в действиях членов комиссии не наблюдалось расторопности. Особенно нудным был паспортный контроль, он был настолько тщательным, что казался предвзятым — как на стойке перед пересечением границы.

— Кандидат Макаров, на фотографии вы не очень похожи на себя, — сказал заместитель председателя комиссии.

— Но ведь это не противоречит закону, — попытался качнуть права Владимир Сергеевич.

— Зато противоречит реальному положению вещей, — уперлись рогом в комиссии. — Кандидат на фотографиях должен выглядеть в соответствии со своим возрастом. У нас на этот счет есть свои инструкции, в которых расписаны все нормы похожести. Есть пределы соответствия и отклонения в ту или иную сторону. Вы когда паспорт меняли?

— Год назад, — ответил Владимир Сергеевич, — как и все.

— С фотографиями на паспорте у вашего лица налицо полное расхождение, сказал заместитель председателя комиссии. — Вам придется еще раз освежить документ.

— Еще раз менять паспорт? — вспылил Владимир Сергеевич.

— Да, — твердо ответил комиссар. — Ведь лица уже не изменить. Остается одно — поменять фото на паспорте. А это, как вы понимаете, означает поменять сам паспорт. И заодно смените фотографии для анкет — вам же легче будет. Они тоже, несмотря на то, что как вы говорите, только недавно сделаны, все равно не соответствуют вашей нынешней внешности.

— Может, мне проще поменять фотографа? — спросил Макарон.

— Хорошая идея! — обрадовались в комиссии и закрылись до завтра.

Владимир Сергеевич чувствовал себя носителем возраста, который находился ниже предела, допустимого для кандидата, и переживал, не откажут ли ему в регистрации по недостатку лет.

— Значит, по документам я как бы подхожу? — бился как рыба об лед Владимир Сергеевич на следующий день.

— По документам да, — сказали ему, — но мы рассматриваем возраст кандидата в целом, исходя из всех параметров.

— Как это? — возмутилась Татьяна, стоящая рядом.

— А вот так, — ответили в комиссии. — На это мы здесь и посажены!

— Но то, что кандидат выглядит иначе своего возраста, разве это причина? — пилила она работников комиссии.

— Кандидат должен выглядеть соответственно, — повторил заместитель председателя комиссии. И он был где-то по-своему прав.

На памяти служителей Центральной избирательной комиссии — они премного насмотрелись на него в газетах и по телевидению — Владимир Сергеевич Макаров в недавней еще жизни был гораздо старше и выглядел напряженнее, угрюмее и согбеннее. Бумаги, запечатлевшие его в том, не лучшем для него, почти старческом и ужасном состоянии, указывали на его реальный возраст, давили всем грузом проблем и страстей. На них он и в самом деле смотрелся стариком.

— Итак, на сегодняшний день мы не можем вас зарегистрировать, — сказали в Центризбиркоме, поторапливая всех к выходу. — Вы нас извините, пожалуйста, но уж очень вы на фото не такой.

Макарон не стал спорить с ответственными работниками.

— Хорошо, я переснимусь, — сказал он. — Время еще есть.

— Спасибо, — обрадовались служители. — Вы нам окажете неоценимую услугу, а то нас за ваше несоответствие по голове не погладят.

— А какой же я, интересно, по счету? — сместил разговор в сторону Владимир Сергеевич.

— Как понять, по счету? — задумались служители комиссии.

— Я имею в виду, конкурс какой в этом году? Большой? — уточнил свой вопрос Владимир Сергеевич.

— Девять человек на место, — ответил кто-то из комиссии.

— Спасибо, — поблагодарил Владимир Сергеевич, — значит, опять все кому не лень. Такое возможно только в действительно демократической стране.

— А вы операцию, что ли, сделали? Вроде как кожу подтянули, — спросила самая бойкая регистраторша, — насколько я вас помню по Сенату, вы были в глубокомысленных морщинах, уставший.

— Да нет, по операциям у нас Пересвет. Да еще Натан.

— Кто такие? — спросила любезная девушка из комиссии. — Тоже кандидаты?

— Нет, это группа поддержки. — сказал Макарон. — Это у них там принято резаться, вставки разные из кожи делать, а я натуральный.

— Просто как артист, — повеселели в комиссии.

— Вот это другой разговор, — смягчился Владимир Сергеевич.

Владимир Сергеевич с воодушевлением переснялся, поменял паспорт и уладил все вопросы с регистрацией. После всех мытарств ему выдали удостоверения кандидата в президенты № 9.

 

Глава 10

НАКАНУНЕ

По завершении обряда регистрации группа имиджмейкеров, приглашенная Пересветом, приступила к выпуску кандидата в президенты Макарова на люди. В группу входили психологи, социологи, стилисты, визажисты и еще ряд профессионалов в области пиара и имиджа.

— Неплохо смотритесь, — сказал Владимиру Сергеевичу старший группы. — С вами можно почти не работать. Все прилично и к месту. И эти короткие волосы, и военная форма. А постриглись почему? Волосы секутся?

— Я всегда стригусь коротко, — ответил Владимир Сергеевич, — с юности, когда еще про бандитов никто слыхом не слыхивал.

— Понятно, — сказали имиджмейкеры, — значит, закоренелый.

— Не закоренелый, а просто придерживаюсь, — пояснил Владимир Сергеевич.

— Вы не представляете, как нам тяжело было с этим думцем, ну, который в темных очках! — стали жаловаться имиджмейкеры. — Ему эти длинные и кудрявые волосики пришлось урезать. Он упирался до последнего. А сколько промучились с его мешками под глазами! Он их не видел в упор! Вплоть до того, что пришлось пойти на крайность — убрать глаза, поскольку мешки устранить было уже невозможно.

— Как «убрать глаза»? — отсел в сторону Владимир Сергеевич и прикрылся рукой.

— Ну, не выколоть, конечно, — пояснил пиарщик. — Просто придумали такой ход, такой образ, что, дескать, депутат слепой, но с большим внутренним видением. Так и пиарили по этой схеме — черные очки, сопли в сахаре, короче — Пиночет! И ничего — проканало! Второй думский срок уже дотягивает. А идею слизали с этой, которая поет, ну, как ее…?

— Понятно, — расслабил их Владимир Сергеевич.

— Во-во, с нее.

А с этим, с ранним, наши коллеги просто замучились, пока из паренечка в мужа превратили. И костюмы пришлось создавать специальные, чтоб не горбатился.

— Но это же ваша работа, — настроил их на правильный лад Владимир Сергеевич.

— Работа работе рознь, — сказал старший имиджмейкер. — У всех свои сложности, свои плюсы и свои минусы. Вот у вас, например, вроде и вид молодцеватый, и в то же время на челе кой-какие мудрые записи имеются. О вас не скажешь, что вы из Минусинска.

— Но тогда, может, мы обойдемся без имиджмейкеров? — сказал Владимир Сергеевич Пересвету. — Раз у нас все так ловко.

— Нет, нет и еще раз да! — заверещал Пересвет. — Нельзя отказываться, мы им уже уплатили! Да они не только ж за тобой будут следить, тут с группой поддержки знаешь сколько работы! Особенно с этими из красного пояса! Ведь там — а ты имел возможность и сам в этом убедиться — Гоголь в чистом виде. А нам начальник штаба Артамонов приказал не рисковать — все должно быть по уму. Он велел всех привести в порядок, всю команду. Мы, товарищ кандидат, подготовили тебе несколько дорожных костюмов для поездок по стране. И для севера в том числе. Надо примерить. Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату. Люди Дашкова ждут вас.

Макарон зашел в соседнюю комнату через три слоя охраны. Бакутин с Петруневым понанимали столько ненужных парней, причем каждый своих, которые не давали ступить Макарону ни шагу, хотя его никто ни за что не трогал. И Петрунев, и Бакутин соблюдали безопасность в отношении кандидата каждый на своей половине жизни.

— Я же сказал, страна сразу распадется на две неравные части, напомнил Макарон Артамонову, — стоит мне только высунуть нос!

— Ничего страшного, — усмирил его Артамонов.

— Зачем все это? — спросил Макарон у начальника охраны, показывая на отряды вооруженных людей.

— Положено, — отвечали Бакутин и Петрунев.

Дорожные костюмы пришлись Владимиру Сергеевичу почти впору. Единственное, их следовало бы немного ушить, поскольку кандидат в президенты Макаров умудрился похудеть и вытянуться так, что свежие брюки, обыкновенно шьющиеся на любой рост, не требовалось укорачивать, а оставалось только подметать. А вот одеяния для предвыборных поездок в Израиль и Америку пришлось переиначить полностью. Вообще спецы от кутюр были вынуждены сменить весь модельный ряд кандидата Макарова. Эти широкие висячие для умеренных толстяков одежды уже никак не шли к подтянутому и бритому Владимиру Сергеевичу. Он хотел для вида посопротивляться всем этим коллекциям, но его опять заткнули и сказали, что будут одеты как надо и он, и вся группа.

Через некоторое время Владимиру Сергеевичу надоело надуманное регулярное переодевание. Он повыбрасывал все современные одежды от Кардена и прочей высокошвейной братии и велел пошить себе широченные клеша, накупил всяческих «водолазок» и джемперов типа «лапша», рубашек с широченными отложными воротниками и туфель на платформе. Где он только все это отрыл?! И еще пошил себе несколько щегольских военных мундиров — парадных и повседневных, почти генеральских по раскрою, но без погон. Увенчал свой гардероб Владимир Сергеевич новыми, с иголочки сапогами яловой кожи, которые стачал ему один известный сапожник по фамилии Страхов, мастер, обслуживающий байкеров с их мотоциклетным выпендрежем.

Поначалу имиджмейкеры кинулись возражать Макарону — мол, куда он вырядился! — но потом вгляделись и перестали перечить, сочли, что и так будет неплохо. Никто не понимал, почему Владимир Сергеевич поступил таким хамским образом. А его просто тянуло в юность, в молодость. В своем движении мозгами назад он уже почти дошел туда, откуда родом были эти одежды, а тело, как всегда, немного запаздывало.

Молодежь, встречавшаяся с Владимиром Сергеевичем Макаровым на факультете журналистики МГУ и в МГИМО, пищала от восторга, общаясь со столь шокирующим кандидатом. Они орали:

— Вы наш! Вы наш! Уважаем! Кам он! Ейс! — И в ритме рэпа тыркали вперед надломленными в локте руками со сжатыми кулаками на конце, а конкурентам показывали поднятый вверх средний палец ноги.

В перерывах между пробными встречами с избирателями Владимир Сергеевич и Настя гуляли по Тверской в районе мэрии.

Чувствовалось, что выборная команда начала работать вовсю — по улицам висели плакаты с фотографиями кандидата Макарова. Владимир Сергеевич заметил, что фотографии были взяты из его архива. На плакатах распластался какой-то пожилой дядька. Владимир Сергеевич позвонил Пересвету и посоветовал заменить плакаты.

— На паспорте заменили, а здесь оставили, — сказал он, впервые за всю кампанию продемонстрировав участие в своей кандидатской судьбе. — Надо все сделать по-новому.

На улице к Макарову подходили люди, здоровались, поздравляли. Позади и впереди маячили люди Бакутина и Петрунева. Но охранники даже широтой своих плеч не могли затмить личности кандидатата Макарова — граждане узнавали его сразу и протискивались, несмотря на плотные заслоны охраны.

Журналисты пытались прямо на тротуаре взять интервью и тут же отметались кордоном. Но кандидат Макаров притормаживал охрану в этих излишних мерах, возвращал журналистов назад и не отказывал им в беседах. Он не мог строить свои отношении с собратьями по старому перу таким вот изоляционным способом. Хорошим это не кончится, объяснял он службе своей безопасности, не допустите ко мне — они свалят к другим.

Когда от живого общения с людьми появлялась усталость, Владимир Сергеевич с Настей отрывались от охраны и скрывались в каком-нибудь людном месте. Они затаивались и, удостоверившись, что охранники выпустили их из виду, смело приступали к отдохновению.

В какой-то из вечеров, поступив вышеописанным образом, они оказались в кинотеатре «Пушкинский». В ожидании сеанса Владимир Сергеевич полистал газеты в фойе. На первых полосах — заслуга Артамонова — публиковались материалы, которые раскрывали суть произошедшего с кандидатом Макаровым в землянке и далее — политические последствия, и то, как это было грамотно использовано конкурентами на региональных выборах. Конкуренты применили недозволенный прием. Наш народ любит потерпевших, думал Владимир Сергеевич, и был благодарен Деборе за точность пера и тонкость мысли — по стилю и почерку он сразу угадал, что готовила тексты именно она.

В темноте зала, на дальних ложах с оттиском пухлых губ на входной дверце, Владимир Сергеевич полностью отдавался обратному течению времени. Ему для этого было достаточно держать в своих ладонях ладошку Насти. Как в детстве. Потом ладошка сползала, и перед глазами неслись картины той далекой поры и любви в зачаточных формах. Макарову вспомнилось, как они с одноклассницей сидят поздно вечером на бревнах, кругом холодрыга, а им тепло. Под ее кроличьей шубкой его руки. А там бугорки — прикладываешь к ним ладонь, чуть-чуть согнув, — и все умещается, потому что там почти ничего нет. И лифчик она еще не носит. Они договариваются встречать Новый год в компании и рассчитывают так — когда все направятся к столу, они опрометью метнутся на кухню, а там будет лежать в тазу с посудой запрятанный будильник, заведенный на двенадцать. Ровно в полночь он зазвенит, и они под шумок поцелуются. Задуманное не сбылось. Ее родители отправились встречать праздник в другое место.

Ночью у Владимира Сергеевича с Настей наступала другая жизнь.

Молодые шли в один из ресторанов Татьяны, где им были уготованы места, и подолгу сидели, отсеченные от публики. Владимир Сергеевич надевал цветную молодежную рубашку, джинсы плюс сабо на босу ногу, чтобы отдохнули уставшие пальцы.

Однажды в кабаке молодежь так сильно повелась на ритмичную музыку и так зашлась под приглашенных на вечер брейк-дансистов, что в этом водовороте верчения Владимир Сергеевич едва удержался от желания покривляться с ними на гладком полу. Он вышел, примерился, поводил плечами, эдак молодцевато крутанулся вокруг своей оси, но танцевать не стал.

— А чувствую, что смогу, — поделился он с Настей своим приподнятым настроением. — Так бы прямо сейчас и заходил волчком! Запросто! Только мозги мешают оторваться!

Каждый день происходили текущие встречи с международными делегациями, устраивались обеды-знакомства и беседы в посольствах. Здесь Владимир Сергеевич не отклонялся от протокола, старался вести себя сдержаннее и не рвался подтянуться на притолоке. В еде он был сдержан, хотя натрескаться мороженого с шоколадом ох как хотелось.

…До России стала докатываться волна западной прессы. Зарубежные издания за деньги, переведенные Фельдманом через оффшоры, писали, что впервые западная публика видит в кандидате на пост президента страны царственно сохранившегося политика, экс-сенатора, который имеет столь молодую и благовидную подругу Настю. То есть, стиль и подход этого кандидата им наиболее предпочтителен. А то до него руководители-старцы выводили в свет своих старушек, и страна сразу старела на семьдесят лет. Государство всегда имеет возраст жены президента.

Вскоре отозвался и Восток. Заложенный во время похорон Бурята буддийский храм был взят за основу восточной газетной шумихи от Непала до Китая. Кандидата Макарова заочно привечали там как своего и обещали поддержку и инвестиционные вливания в случае прихода к власти.

Пересвет и Пунктус с Нинкиным таскали Владимира Сергеевича по своим тусовкам, где в гнездах и подвалах по углам сидели приятные гейши, за разговоры с которыми приходилось отваливать по штуке зеленых денег. Или по трансклубам, чтобы привлечь на свою сторону эту набирающую проценты публику. Таскания-нова по низам и нулевым отметкам кандидат Макаров вспоминал как и рассуждения Бурята на эту тему: если в стране появляются полчища среднего рода, значит, идет замедление процессов демографии, и значит, страна не размножается, нет условий, она тускнеет и теряет темп. Он понимал, что все это — поветрие Запада, но раз они смогли так плотно внедриться, значит, есть основание, есть почва. Выступать здесь со своими соображениями не было смысла — можно было схлопотать по морде, — и Макарон просто наблюдал за тонким ситом жизни.

С утра коллега Артамонов приносил в штаб ежедневный рейтинг кандидата Макарова, который поднимался не по дням, а по часам. Ближайшие конкуренты были все еще впереди, но только по своим внутренним штабным подсчетам, а по независимым откликам Владимир Сергеевич уже выравнивался с ними и дышал в затылок.

Настя была вне себя от счастья, чего нельзя было сказать о Шарлотте Марковне. Измученная, она решила освободить Владимира Сергеевича от себя подала на развод. Ее прошение было удовлетворено. В части расторжения уз, а вот в просьбе оставить за ней падчерицу Настю ей отказали и правильно сделали. Ну какая, скажите на милость, из Насти дочь?

Владимир Сергеевич сделал вид, что не обратил внимания на маневр Шарлотты Марковны. Получив семейную свободу, он расторг документы по удочерению Насти — и отдал распоряжение подготовить почву для венчания.

— Загс загсом, но надо произвести запись о себе и там, — ткнул пальцем в небо Владимир Сергеевич.

Они обвенчались в Храме близ села Миколино, во время съемок фильма «Галина».

Первые посещение съемочных площадок были внесистемными, поскольку сезон охоты на людей с правом голоса еще не открылся — по закону агитация начиналась за два месяца до выборов. Меж тем Макарон со своими людьми подробно посетил Санкт-Петербург, Кронштадт и местность у села Миколино, где шло PR-строительство фермы милосердия. Неподалеку проходили съемки самых ответственных кадров — спешных православных обрядов перед разгромом поместной церкви.

В сценарии имелся эпизод, в котором поместный батюшка в ожидании завтрашнего разгрома церкви явочным порядком совершал обряды. С раннего утра к нему выстроилась очередь. Окрестные церкви коммунисты уже разнесли — и в округе осталась только одна церквушка. Батюшка, нарушая каноны, крестил детей во чревах матерей, накладывая троеперстие на животы беременных. Он крестил их и крестился сам, прося прощения у Бога за самодеятельность. Молодежь венчалась впрок — в очереди наряду с совершеннолетними, которым осенью и в самом деле предстояла женитьбы, стояли, держась за руки, девочки и мальчики пяти-четырнадцати лет. Родители загодя вели их под венец, потому что больше шансов обвенчаться могло и не появиться. Все в белых одеяниях белоснежный шлейф кометы на фоне зеленого поля, млечный путь из фаты и посконных рубах, устремленный к Церкви Белой Троицы.

Владимир Сергеевич увидел эту поражающую воображение какртину, подлетая к съемочной площадке на вертолете. Он тут же решил принять участие в обряде венчания и встал с Настей в очередь к батюшке. Батюшка на съемках был реальным, храм тоже не бутафорским, значит, и венчание будет настоящим.

Настя была счастлива. Владимир Сергеевич тоже парил в облаках от прилива чувств. Выстояв очередь, молодые подошли к священнику. Камера работала. Обряд венчания был отснят с первого дубля без помарок. Владимир Сергеевич с Настей сыграли свою роль с серьезной выкладкой и произнесли текст без запинки.

— Оставайтесь друг для друга такими же единственными и неповторимыми, пожелал им священник.

— А будете умничать да изменять друг другу, — предупредили друзья по миру. — Клонируем!

Воспользовавшись случаем, Дебора с оператором Забелиным взмыла в воздух. Таких кадров с высоты как раз не хватало, чтобы завершить тему.

Владимир Сергеевич задержался на съемочной площадке до вечера, в течение которого Дебора планировала отснять раскулачивание. Дебора отсмотрела на визоре кадры с венчанием и пригласила Настю сниматься в кино. Уж очень она хорошо смотрелась в этой необычной для нее обстановке. Забелин просто рвал ее из рук, чтобы поместить перед камерой. Он кричал на Владимира Сергеевича: отдай Настю, и все тут! Владимир Сергеевич пошел навстречу, и они с Настей решили задержаться до вечерних съемок, чтобы поучаствовать в эпизодах — Настя согласилась испытать себя в качестве типажа в массовке.

— Ты что! — набросился на Владимира Сергеевича Пересвет. — Ты хочешь отпустить ее на экран, чтобы она там и пропала! Тогда лучше отдай ее нам!

— Но разик-то можно, — отмахнулся Макарон.

Перед камерой началось раскулачивание. Комиссары мочили мужиков, громили хутора, отбирали скот и самовары. Завязалась игровая потасовка, которая по сценарию должна была перетечь в тотальный погром с применением ножей и выстрелами. Владимир Сергеевич не отходил от Насти, которая играла почти закадровую роль дочери кулака.

Факт венчания кандидата Макарова с Настей скрыть от средств массовой информации не удалось, и аксакал почти на месяц упал в рейтинге. Развратник! — следовал вывод. — Женился на собственной падчерице, специально для этого заготовленной, то есть заранее удочеренной. Женился вопреки все еще не принятому Закону о снижении возрастной планки замужества.

Не женился, а венчался, пытались перебить тему пиарщики Макарова, но потом плюнули, потому что поняли: информация работает в плюсы. Настя засверкала на обложках глянцевых журналов, она только добавляла популярности Владимиру Сергеевичу. Это стало дополнительной клубникой сорта «Виктория» крупной и сочной, которую снимают с грядки немного недозрелой, чтобы не портилась в дороге.

Рейтинг кандидата Макарова восстановился. А затем рост его столбиков по темам и разделам даже и продолжился. Но как известно, за всяким взлетом следует падение.

Владимира Сергеевича и Настю без конца доставали журналы «Я молодой», «Здоровье», «Фитнес» и другие издания, которые стремились раскрыть и донести до читателя рецепты, коими пользуется стяжающий власть популярный политик в достижении столь высокого визуального результата. Телевизионные каналы сетями своих программ заманивали кандидата Макарова и Настю в самые посещаемые передачи, торговые марки волоком тянули эту крайне благовидную пару в рекламные ролики, где возносились витамины и кормовые добавки.

На рынок спешно выбросили новые коллекции одежды «а la McCaron». Там и не пахло Пиночетом. И не было в этих ажурных фасонах ничего от Саддама Хусейна. Да, это были одеяния из военных и маскировочных тканей, но с элементами гражданских режимов. Когда у человека военное нутро и цивильный облик — самое то для серьезных государственных постов.

Всемирная торговая ассоциация была завалена новым продуктом самого широкого спектра — от детских коллекций до тонких и изысканных бельевых наборов для серьезных дам и чувствительных особ. Особенно хорошо шло нижнее белье для настоящих мужчин — черный сатиновый низ и синий фланелевый верх. Рекорд продаж побили камуфляжные панталоны с двумя прорезами-ширинками для оперативного доступа и подступа — сзади и спереди. Поначалу они были пошиты в нескольких экземплярах специально для Макарона, потому что он с первого раза никогда не натягивал их на себя правильно — передом на перед. Эти обоюдоострые трусы модели «где голь?», будучи выставленными в Париже, заняли первое место. Мастера пошива получили баснословные заказы на эту модель от Министерства обороны Франции и от нескольких учреждений Министерства юстиции по исполнению наказаний. Следом потянулась продвинутая молодежь и пожилые парижане. Нарезая круги вокруг подиума кто пешком, кто в инвалидных колясках, они просто трусились от восторга и обещали отозвать от России часть своих требований по царским облигациям. Пунктус, Нинкин и Пересвет с Натаном, представлявшие модельный ряд, сначала чуть сами не кинулись шить, а потом догадались заключить два десятка контрактов на пользование патентом.

Кителя, шинели, матрешки с лицом кандидата Макарова и личиком Насти уплывали эшелонами, шли влет портреты и скульптуры с изображением ставшей гиперпопулярной политпары. Торговые ряды на Арбате выперло в переулки и на Смоленскую площадь, в районе которой пришлось перекрыть движение по Садовому кольцу. С патрульного вертолета, контролирующего трафик, все это торжище походило на многолапого крокодила с пастью в районе ресторана «Прага».

В связи с нарастающим ажиотажем было принято поспешное решение о принятии России в ВТО.

Старый Арбат, как средоточие и центр мировой торговли, кишел поделками и подделками в стиле под Макарона. Здесь сегодня формировалась мода на ближайшие четыре года.

После съемок настала пора посетить строящуюся ферму красоты, затеянную Пересветом. Шарлотта Марковна, поначалу воспринявшая в штыки предложение стать старшим фермером на социально значимом объекте, со временем согласилась и теперь не могла себя и представить вне новой заботы. Артамонов был прав — своих надо тащить до конца.

Кандидат Макаров, Решетов, Матвеев, Артамонов и ваш покорный слуга, прогуливаясь по окрестностям фермы, напоролись сначала на вокзал без железной дороги, который Владимиру Сергеевичу привиделся когда-то в его первых озарениях, а потом подошли вплотную к психиатрической больнице. Они посетили некоторые палаты, поговорили с главным врачом.

— Не совсем удачное место для агитации, — заметил главный врач. — Наши пациенты абсолютно аполитичны.

— Мы здесь по вопросу оказания негласной шефской помощи, — сказал Владимир Сергеевич. — Строим по соседству ферму милосердия.

— Ах, так это вы! А то мне говорили, какой-то с того света все это затеял. Тогда милости просим, — сказал главный врач. — От помощи не откажемся.

— У вас тут, насколько мне известно, должна находиться одна пациентка, — сказал главврачу Решетов. — Ирина Рязанова. Мы не могли посетить ее.

— А кто вы ей будете? — спросил врач.

— Мы учились вместе, — ответил Решетов.

Врач вызвался сопровождать. Мы переместились из кабинета в корпус, выходящий окнами в поле, и зашли в просторную палату. В центре пространства сидели молодые красивые женщины и распутывали клубки шерстяных ниток. Решетов сразу узнал Ирину. Она совсем не изменилась — была такой же молодой, одинокой и красивой. Время не тронуло ее. Она смотрелась такой же двадцатилетней студенткой-дипломницей. В ее руках не хватало лишь кленового листка. Решетов едва совладал с собою.

— Ну, здравствуй, Иришка! — сказал он и продвинулся к ней, чтобы взяться за руки.

Ирина заметно заволновалась и посмотрела на Решетова, как на клубок ниток, который уже не распутать. Будто в ее памяти уже давно не существовало такого пункта и не было даже зарубок на эту тему. Незнакомые образы вошедших смутили больных.

— Не волнуйтесь, это свои, — успокоил их главный врач.

— Артамонов, — подвел его Ирине Решетов. — Помнишь, он передавал тебе сборник анекдотов. А это Владимир Сергеевич Макаров — он баллотируется в президенты. А это писатель, — на ходу представил он меня, — а это Мат…

Ирина напряглась, и всем показалось, что она что-то вспомнила. Она встала от работы и рассказала несколько анекдотов. Потом к ней со своими короткими историями присоединились подруги. Анекдотам не было конца. Их поток прервало приглашение обитателей больницы на обед — звякнул колокол на храме. Все работницы без откланивания отправились в столовую.

Уходя, Ирина передала Решетову тетрадь со стихами. Он пробежал глазами несколько строф.

Выходит, она знала, что с годами я смирюсь и явлюсь, подумал Решетов. Он отошел в сторону, обхватил руками березу и прижался к ее непродавливаемой многолетней коре своей блестящей головой. Он мозжил дерево и лбом, и костистыми кулаками, подыскивая точку на противоположной стороне ствола, куда бы направить удар, но безутешно понимал, что даже его натренированные руки не достанут до сердцевины. К любви неприменимы принципы карате. Оно помогает, когда надо выжить без любви, пережить любовь.

Решетов прочитал второй стих.

— Мне нравится здесь, — сказал Владимир Сергеевич, — отрешенность и спокойствие. — Но, покинув территорию больницы, признался: — Анекдоты про сумасшедших, рассказанные ими самими, внушают беспокойство, поскольку вполне разумны.

— Если бы ситуация позволяла, — отрешенно произнес Решетов, — я бы забрал ее к себе на всю оставшуюся жизнь. Я испробовал все варианты, все модели — бесполезно. Дальше предсердия не прошла ни одна!

— А ты наплюй на ситуацию, — посоветовал ему Владимир Сергеевич. Своих любимых надо забирать и вытаскивать, где бы и в каких условностях они ни находились!

— Так и сделаю, — сказал Решетов. — Я верну ее. Мы с ней будем жить. Вот послушайте, как она обо мне пишет: — И он передал мне тетрадь, чтобы я озвучил очередное стихотворение, потому что сам уже просто не мог. Я начал читать.

— Она до сих пор любит тебя, — сказал Владимир Сергеевич.

— Однозначно, мля, — подтвердил Мат. — Ее надо забрать отсюда, еп-тать. Она нормальная!

— Она не впускает к себе никакой новой информации, — сказал Артамонов. — И правильно делает.

— Я потрясен, господа, — признался я, будучи внутри всей этой истории, и передал тетрадь назад Решетову.

Вскоре группа отбыла в Москву.

…Находясь подле Макарона в течение последних шести месяцев, Настя не успевала удивляться одному событию, как тут же не успевала удивляться другому — такая плотность жизни! Столько всего нужно было успеть! А Владимир Сергеевич успевал. Ему хватало времени и на кампанию, и на нее, на Настю. Он не отмахивался от своей любимой, ссылаясь на политзанятость, всюду брал ее с собой. Она вытянулась, постройнела. Новый подход к питанию сделал свое дело — как ни крути, а пайка в детском доме не могла обеспечить вызревания той красоты Насти, которая была заложена в нее природой. Теперь, когда ни в чем себе не отказывала, она физически расцвела. Они с Владимиром Сергеевичем как бы тянулись навстречу друг другу. Она росла вперед, а он — назад, навстречу ей, молодея с каждым днем. Его улучшающееся состояние стало для них обыденным. Другим женам, вынужденным следить за мужьями и делать закупки рубашек, с каждым годом приходится подыскивать все большие и большие размеры. Обычно, когда женятся, начинают с сорочек сорок первого размера, а потом и не замечают, как переходят на сорок четвертый и круче. У Насти было все наоборот — первую рубашку Владимиру Сергеевичу она вместе с тетей Паней купила именно сорок шестого размера, а теперь он носил уже сорок второй и был близок к сорок первому. Костюм тоже раньше брался пятьдесят шестого размера и третьего роста, а теперь требовался сорок восьмой четвертый рост. Если раньше брюки приходилось подшивать, то теперь Владимир Сергеевич надевал их на себя прямо в магазине и продолжал прогулку.

Их отношения стали более романтичными и сплелись теснее виноградных лоз. Владимир Сергеевич и Настя обожали друг друга и не старались удерживаться от этого, давали волю чувствам, где бы эти порывы их ни заставали.

Как-то они отправились посидеть в один из ресторанов Татьяны — «Огниво Москвы».

— Пойдем сходим, пока гостиницу не разобрали до культурного слоя, предложил Владимир Сергеевич.

Они поднялись на лифте и уселись за памятным для Макарона столиком. Макарон рассказал Насте, как во время учебы они со Светой тоже вот так же отдыхали здесь, а рядом шушукалась парочка, похоже, журналисты, встретившиеся после долгих лет разлуки.

— Вот так когда-нибудь и мы пересечемся здесь с тобой, будем старыми, отпетыми, крашеными и будем так же без умолку болтать о своем несостоявшемся величии, — сказал я тогда Свете. — И видишь, почти так и случилось.

— Да какой же ты старый! — взмолилась Настя. — Ты помоложе иного молодого. Я рада, что ты ради меня так серьезно занимаешься здоровьем! Ведь нам с тобой рожать детей. Ты должен очиститься, это верно, но мне не хотелось бы беременеть именно сейчас. У тебя перманентный стресс от политики. Давай так, пусть закончатся выборы, мы с тобой куда-нибудь уедем и там зачнем.

— Идет, — согласился Владимир Сергеевич. — Праведная мысль.

— Я не хочу, чтобы на ребенке сказались нынешние переживания, неустойчивость момента и так далее. Мы любим друг друга, но нужно еще создать среду для зачатия, — вещала Настя, как опытная мать. — Оно должно произойти при полном штиле. Тогда я смогу быть уверенной в том, что ребенок будет здоров.

Владимир Сергеевич обнял ее и похвалил за трезвость мысли и хладнокровие в окружении сладострастия. Ведь что касается его, то он безудержен в этом плане, как пацан, его несет, и он готов завершать свои движения целыми днями, не задумываясь о последствиях.

— Ты знаешь, меня не тянет ни курить, ни к алкоголю, — говорил о своем состоянии Владимир Сергеевич, — такое впечатление, что я никогда и не пользовался этими навыками.

— Значит, я являюсь стимулом для тебя, — веселилась Настя. — Это радует.

— Но ты знаешь, меня влечет в толпу, на дискотеки, в тусовку, жаловался на свое состояние Владимир Сергеевич, — я так хочу потанцевать, покуражиться, а ты холодна ко всему этому.

— Я становлюсь женщиной, — откровенничала Настя, — пойми, меня тянет к очагу. А вот почему тебя тянет налево, я никак не могу сообразить.

— Да не налево, — оправдывался Владимир Сергеевич, — мне никто, кроме тебя, не нужен, просто хочется всемирного общения! Чтобы были рядом все друзья и враги! Я всем хочу все простить, хочу забыть обиды! Я не помню ничего плохого, только хорошее! Для меня весь мир, как сказка! Я хочу обнять всех настолько плотно, что во мне сейчас все открыто нараспашку и доступно!

Пылкость, с которой говорил Владимир Сергеевич, удивляла Настю.

— Это потому, что в юности ты был занят другим, ты был скрытен, детство наложило отпечаток, но это пройдет, — пыталась она объяснить состояние Владимира Сергеевича больше самой себе, чем ему. — Может быть, ты не реализовался в этом направлении, и вот теперь рядом со мной тебя потянуло на веселье. Но это пройдет. У меня же прошло, и у тебя пройдет.

— Вот взять Прорехова, — рассуждал Макарон. — Он меня практически пустил по миру, а я ему простил и отвел его в клуб трезвенников. Водка сгубила его фактически до конца. Общаясь с ним в последние десять лет, я боролся не с ним, а с водкой. Ему понадобится десять лет, чтобы память генов забыла спиртное. Только через десять лет мы с ним сможем поговорить, как друзья.

— Да зачем тебе друзья, если у тебя есть я? — не понимала момента Настя.

— Действительно, — одумывался Владимир Сергеевич.

…Романтика все больше овладевала этой парой. Макарон стал порой подзабывать, что баллотируется. Артамонов ему тут же напоминал и с охраной по сторонам увлекал на очередную встречу с выборщиками или на интервью на телевидении.

Владимира Сергеевича затаскали по передачам, всюду исследовался рецепт его прекрасной формы.

— Говорят, вы полгода пробыли на Тибете, — терзали его прилюдно в студии. — Это правда?

— Можно сказать и так, — не сопротивлялся Владимир Сергеевич, защищаясь от глупых вопросов развесистыми ответами. — Тибет, Селигер, какая разница?

— Это верно, — неседал на него Махалов в шоу «Большая стирка».

— Говорят, вы взяли за основу подход тибетских монахов и в питании, и в одежде, и в философии? — пытал его среди ночи руководитель «Ночных полетов».

— Меж тем вы женились во второй раз, — тянула его на свет журналистка Муля в программе «Я сама». — С чем это связано?

— Я как раз занимался собой, — нес околесицу Владимир Сергеевич, — а тем временем все и произошло.

— Но вы остаетесь сенатором? — спрашивал его Карамулов.

— Уже нет. Срок моих полномочий истек, от региона в Верхней палате теперь другой представитель.

— Думается, что вы немного потеряли. У вас такая перспектива! старался быть с ним более приземленнее Гордон.

— Да, пока все идет хорошо, — отвечал Владимир Сергеевич.

— На вас было совершено полтора покушения, — выискивали в нем причастного к уголовке в передаче «Криминальная Россия». — Вы не боитесь?

— Я не успеваю бояться, — говорил Владимир Сергеевич. — Все как-то очень быстро случается. Такое впечатление, что команды конкурентов работают на наш блок. Чем больше они терзают наши ряды, тем спешнее растет наш рейтинг, популярность.

— Скажите, а что вы сделаете в первую очередь, случись вам избраться? вопрошал Дибров в программе «Атриум».

— Возьму отпуск, — отвечал Владимир Сергеевич и просил сдуть мельтешащие перед глазами надувные фигуры клоунов интерьерного оформления.

Вперемешку с телевыскакиваниями Владимир Сергеевич Макаров доводил до завершения запланированную серию поездок по стране, которую на манер Бурята называл «День объезда мест».

 

Глава 11

ДЕНЬ ОБЪЕЗДА МЕСТ

Заместитель министра топлива Пунктус и заместитель министра энергетики Нинкин, как два непарных тутовых шелкопера, по линии своих ведомств готовили встречи кандидата Макарова с избирателями на ряде предприятий их профиля и не только. Они подняли себе планку и старались отличиться, поскольку расчитывали стать министрами не на пустом месте. Им помогали Пересвет, Натан и Татьяна. Я подстраховывал всех по очереди — если кто-то не мог, я выезжал вместо.

По обыкновению, а никак не по странному стечению обстоятельств, поездки были организованы таким образом, что агитационный путь Владимира Сергеевича начинался с Камчатки, потом следовал Сахалин, Владивосток, Чукотка, Якутия, затем Урал, Поволжье, Центр и так далее. Движение кампании предполагалось по солнцу — с востока на запад страны.

— Не надо из меня делать светила, — предупредил Владимир Сергеевич, ознакомившись с графиком. — Я хочу начать с Калининграда, — поставил он условия и попросил развернуть маршрут следования, — а закончить Анадырем и Петропавловск-Камчатским, где всегда полночь. Мне хочется работать на заведомо понятную перспективу!

— Хорошо, мы переделаем, — согласились доверенные лица. — Просто мы планировали встречи так, чтобы в ходе кампании о кандидате не забыли, подвернулось под руку оправдание. — А то, пока мы будем таскаться по востоку, в центральных районах о нас и не вспомнят. Опора нынче именно на красный пояс, хотя он уже и не такой раскаленный, как раньше.

— Да я ведь не коммунист! — как будто опомнился Владимир Сергеевич.

— Это только с виду, а копни глубже… — сказал Артамонов. — Все мы где-то немного партейцы…

— Согласен, — признал кусок своей сущности Макарон.

— А чтобы нас не поминали лихом, — сообразил я, — надо выстроить поездки уж если не в обычном направлении, то хотя бы зигзагообразно.

— Да не волнуйтесь, никто нас не забудет, — уверил всех Макарон. — Чуть что, я напомню.

— И все-таки, — настояли коллеги-организаторы, — давайте найдем золотую середину. Начнем с — запада, потом восток, а завершим центром.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Макарон, но в остальных вопросах остался непреклонным и пояснил: — Каждый регион я хотел бы воспринимать под таким углом: сначала встречи с ветеранскими организациями, далее дома престарелых и уж потом беседы с работным людом и молодежью. А вы мне какие графики составили?! Никуда не годится! Возьмем хотя бы Смоленск тусовка во Дворце бракосочетаний, потом обед на монастырской площади с братией и вечером — в больницу к ветеранам. Ну, что это такое?! Ветераны к вечеру уснут! Все переделать: сначала старики — потом молодежь! Ясно?!

— Ясно, — приняли помощники замечания Владимира Сергеевича.

Потому что имелся в них какой-то скрытый смысл. А может, и не было никакого смысла, просто Владимир Сергеевич подчинялся противоположному вектору постижения территорий и, благодаря своей всегдашней упертости, подтягивал к этому все свое окружение.

Бригады агитаторов принялись винтажно осваивать страну. Начали, как и просил Владимир Сергеевич, с янтарного края. Первая встреча с избирателями проходила в музее оккультики. Горожане тепло приняли кандидата Макарова, он ощутил полную поддержку. Мероприятие получилось на редкость живым и закончилось бурным братанием. По завершении оратории кандидатской делегации предложили осмотреть сам музей, в котором во время войны была размещена лаборатория рейха по изучению обратного течения времени. Исследовательские работы курировал лично Гитлер. В лаборатории трудились лучшие умы. Гитлер, когда ситуация стала поджимать, вплотную занялся вопросами, на которых погорел Бурят, и даже подумывал о практике, которую поимел Макарон. Музей, судя по испещренной книге отзывов, был самым посещаемым местом в городе. Из всех экспонатов наиболее выразительно смотрелись часы, стрелки которых шли вспять. Владимир Сергеевич был поражен и экспозицией, и самим фактом существования музея. Он обошел его по кругу несколько раз, то и дело возвращаясь к началу осмотра. Нарушая заведенный порядок, он трогал руками все, что занимало его взгляд.

Наблюдая за Владимром Сергеевичем, я понимал, почему он настоял, чтобы предвыборное турне стартовало в Кенигсберге.

А потом где нас только не носило! Эта крестовина, эта квадрига Пунктус, Нинкин, Татьяна и Натан — настолько увлеклась предвыборной работой, что красными флажками, отмечающими на карте места, где побывал Макарон, была утыкана вся карта, висевшая на стене предвыборного штаба. Доверенные лица мурлыкали что-то себе под нос и, не стесняясь окружающих, таскали Владимира Сергеевича по всему постсовковому пространству. Для страховки, чтобы уж наверняка, кандидат Макаров встречался с руководителями и населением бывших республик СССР, поскольку процент своих там по-прежнему оставался высоким. Попутно он денно и нощно посещал военные части, расположенные вблизи границ, крупные медицинские учреждения и промышленные предприятия, учебные заведения. Больше месяца ушло только на ознакомительный, поверхностный объезд самой России. Кандидат Макаров рвался и туда, и сюда — в самую гущу жизни, но времени не хватало, и его буквально за руки оттаскивали от народной среды, как наемную плакальщицу от чужой могилы.

После порции поездок по регионам намечался непродолжительный отдых вблизи родных мест, а потом поездка в Сочи на съемки фильма «Калаш» вперемешку с кратковременным отдыхом на Красной поляне.

Графики посещений были настолько плотными, что кандидату Макарову приходилось спать и работать в самолетах и поездах, а иногда даже в автомобилях и на нартах.

— Хорошо, что не на нарах, — успокаивал его я, едва успевая готовить материалы для прессы и телевидения.

Наряду с крупными городами посещали и захолустные местечки. От мысли, что кому-то довелось там родиться и жить, бросало в дрожь. А Владимир Сергеевич просто ликовал при посещении таких точек.

— Вот это да! — вырывалось и него.

— Подумать только, — противоречил я, выглядывая из иллюминатора опускающегося на площадку вертолета, — вот здесь провести жизнь! С ума можно повеситься! Когда летишь над любой точкой Шотландии, — вел я аналогию — даже над самой крайней, над Абердином, например, все равно хочется там остаться. Человек в силах представить свою жизнь там, потому что — уютно все, обжито. А здесь, как глянешь вдаль, жилы стынут! Представишь, что в этой точке, в этом краю, ты бы вылупился и всю жизнь корячился, сразу мерзнут ноги! Как этот край может быть родиной!?

— А мне нравится, — говорил Владимир Сергеевич, словно здесь когда-то произошло самое памятное для него событие.

— Ну, а что тебя связывает с этим местом? — спрашивал я. — Дыра дырой. Тебе что, доводилось бывать тут по прошлой жизни?

— Да нет, — говорил Макарон. — Я здесь вообще никогда и близко не был. Но ощущение такое, что бегал здесь пацаном.

— У нас все деревни и райцентры на одно лицо, — пытался я объяснить ему его спонтанно возникающую привязанность. — Такая стилистика.

— Ну, что ты! — возражал Владимир Сергеевич. — Они все разные — у каждого поселка свой взор!

Чем глуше и непроходимее встречалась местность, чем меньше была вероятность, что Владимир Сергеевич мог здесь когда-то бывать, тем роднее и ближе он ее воспринимал. От какого-то затерявшегося хутора или городка его сердце просто щемило, словно он возвращался сюда, в детство или юность, где на каждом углу и перкрестке вместе с дворовыми собаками торчат, застыв, его одноклассники и соседи. Это свойство российской глубинки — сразу становиться родной любому заезжему человеку — всецело поглощало Владимира Сергеевича, ему хотелось, но не хватало эмоций облобызать и обнять эти совсем чужие края.

— Просто дух захватывает, сердце так и переполняется волнами воспоминаний, которых не было! — говорил Макарон. — День объезда мест. Как и Бурят, я начинаю обходить любимые точки. Неужели и меня жизнь поймает на противоходе?

Каждая встреча с избирателями мыслилась как деловая, но заканчивалась на ностальгической нотке, а не ноте надежды, как на всяком новом месте. Возникало странное ощущение, что видения, связанные с посещаемой местностью, совершенно неотвязно следуют за вертолетом.

Владимир Сергеевич быстро входил в контакт со встречавшими его людьми. И уже через совсем небольшое время общался с ними, как с родными.

Впервые в жизни он ощутил, как велика и бесконечна Россия. Просторы повергали его в состояние крайней эйфории. Он посетил сотни рыбацких поселков, пролетом, правда, наблюдая за жизнью с высоты, и тем не менее. Тоска и грусть охватывала его. От мысли, что не удалось провести здесь хоть сколько-то минут, его скручивало в рулет. Покидая впервые посещенные края, он словно рвал вьющуюся за ним пуповину. Да, необъятна страна Россия! Осмыслить ее нельзя, а разворовать можно. Дальневосточная тайга — насколько ее уже проредили китайцы. Границы практически открыты. Что-то надо будет делать, случись избраться. Но выгонять их уже бесполезно — прижились, пустили корни. И чтобы не разворовывали и не тащили все к себе, надо будет дать им правильное и законное существование на нашей земле. Ассимилируются, никуда не денутся — и лет эдак через двести не поймешь, куда глаза узкие подевались. А нам самим не обжить — не хватит заключенных. Тут один только путь — через «ГУЛАГ». Эту часть страны уже пробовали оживить некоторые умники — не получилось. Придется впускать соседей. Надо все срочно заселить. Любыми людьми. Только живыми, а не трупами.

К каждому из забытых Богом мест Владимир Сергеевич быстро привыкал. Они казались ему родными, словно он отродясь жил там в уюте и тепле. И так в каждом селении, в каждом городке, поселке и областном центре — сначала отчужденческие настроения, потом волной наплывала теплота — и вот уже ближе места нет на земле. День объезда мест. Ему казалось, что он и впрямь объезжает и облетает края, в которых прошли его детство, его юность, его жизнь, где осталась частица сердца. Бурят неотвязно стоял перед глазами.

Потом Владимир Сергеевич побывал на Байкале, на Алтае — и всюду одни и те же мысли: как широко здесь и как мало людей. Если бы здесь кишела жизнь! Как было бы все по-другому! Сколько простора и сколько счастья!

Макаров поднимался к Полярному кругу — прошелся вдоль шестьдесят восьмой параллели, побывал в Надыме. В ходе вылазки в Заполярье его сопровождал Решетов, проторчавший здесь на нулевой газоперекачивающей станции тринадцать лет. Город Надым с высоты самолета образовывал своими микрорайонами слово СССР.

— Пока здесь есть нефть — будет людно, — пророчил Решетов. — А какой период настанет, когда выкачают?

— Да, эту землю ожидает запустение, — соглашался Владимир Сергеевич. Нельзя человеку в один присест облетать Россию, нельзя! — все приговаривал он. — Может разорваться сердце. Жить где-нибудь в укромном уголке да подумывать о ее просторах можно, а вот охватить, увидеть одномоментно — не может человек, мал слишком. И президентом такой страны можно стать, если только очень сильно попросят. Сам бы я не отважился. Да и если бы вот так полетал до того, как вызвался пособить хлопцам, ни за что бы не согласился. Президентом такой страны может стать только очень простой, без затей человек. Другого она подомнет под себя, сделает его президентство подъюбочным — он будет управлять страной из-под юбки с кружевами девушки по имени Россия.

Я входил и в состав группы, сопровождавшей Владимира Сергеевича во время поездки по Красноярскому краю. Встречи закончились по регламенту. Успех был неописуемый — кандидата Макарова носили на руках. Военные, те вообще ликовали — до ночи стреляли вверх салютными орудиями. А все потому, что в каждой военной части Владимир Сергеевич подтягивался на перкладине больше Немцова — по двадцать раз, демонстрируя молодым, какой должна быть военная выправка, после чего целовал взасос знамя полка.

Когда по завершении встреч мы усаживались по машинам, чтобы ехать в аэропорт, Владимира Сергеевича было не втащить — то он вдруг по центральной площади желал походить, то по тихому старинному переулку бродить изволил, то по мощеной деревом мостовой хаживал, прислушиваясь к земному гулу и скрипу своих сапог.

— Да поехали уже, — торопили его, — народ ждет, да и погоду нелетную с часа на час обещают. Застрянем здесь.

— Минутку подождите, — говорил Владимир Сергеевич, находя нерезкие слова и выражения и стараясь не плевать на условности. Он бродил меж фонтанов, сидел на лавке под сиренью, осматривал даль с речного обрыва.

— Ну, все, — не выдержал я, — ты зависай, а мы полетели.

— Вперед и с песнями, — соглашался он. — Я догоню.

Ничего не оставалось, как ждать.

Когда самолет все же взмыл в небо, Макарон велел летчикам сделать пару лишних кругов над городом.

— Так, я не понял, вы здесь служили или что? — спросил я, проникаясь его щепетильностью.

— Да нет, я в этом городе в первый раз, — сказал Владимир Сергеевич.

— А со стороны кажется, что вы провели здесь все свое личное время, признался я.

— Тянет, и все, — не вдаваясь в подробности, объяснил свое поведение Владимир Сергеевич. — И не пойму, почему. Порой диву даешься. Будь моя воля, я бы сейчас вышел из самолета и остался здесь жить.

— Вот даже как? — нервничала Татьяна. — По твоей милости мы и так задержались здесь на целые сутки. Тебя жаждут видеть в других местах! потрясла она пачкой телеграмм, — Мы срываем график поездок и встреч!

— Ничего страшного, — рассуждал Владимир Сергеевич, — к тем местам я еще не привык!

— Будет обратный эффект, — сказал я. — Народ может забраковать все.

— Не забракует! — отчеканил Владимир Сергеевич. — А что такое обратный эффект, мне рассказывать не надо.

— Понятное дело, — выразилась Татьяна.

— Да, напор любви к малой родине выворачивает меня наизнанку, продолжал делиться переживаниями Макарон. — Странно. Все это запустение должно бы порождать чувство отчуждения, а возникает тоска и мертвая хватка привязанности.

На излете предвыборной восточной одиссеи кандидатская группа побывала в Бурятии. Владимир Сергеевич встречался с пикетами избирателей, поджидающих его повсеместно, потом заскочил проведать, как идет строительство храма. Поддержку востока кандидат Макаров чувствовал кожей, без всяких ЦИОМов. История с Бурятом, пострадавшем в ходе научного эксперимента, сделала Владимира Сергеевича известным в этих краях так широко, что не ощутить себя личностью было невозможно. Владимир Сергеевич даже зазнаваться стал.

На встречу с ним у могилы Бурята съехались делегаты от многотысячных городков, групп, селений, храмов, столиц и стойбищ. Приехавшие разбили юрты и палатки на такой огромной площади, что заполонили долину до самых отрогов нависающих невдалеке гор. Это было что-то! Владимир Сергеевич не подозревал, что несколько месяцев, проведенных с Бурятом, так многоголосо аукнутся. Жители Бурятии величали кандидата Макарова продолжателем какого-то их родового дела, носителем опыта поколений, человеком, пробившим пространство и развернувшим время. Владимир Сергеевич ничего в этом не понимал, но энергетика встречи давила на каждую клетку.

Когда первые страсти улеглись и народы принялись передавать устные и письменные наказы, Владимир Сергеевич даже несколько заволновался. И основания для этого имелись — сначала выкриками с мест, а потом на каждой второй бумажке, которые ему передавались, а затем и чаще Владимиру Сергеевичу давали понять, что проголосуют здесь за него все стопроцентно. Но. Краем глаза он умудрялся прочитывать основную идею сборища: в случае восхождения на пост народ попросил бы президента Макарова отпустить их на волю, разрешить создать какую-то то ли восточную, то ли дальневосточную, то ли сибирскую республику. На слете было полно китайцев — откуда только понаехали?! Каждый второй глаз был желтым. Владимир Сергеевич, насколько получилось, аккуратно вывел митинг из кризиса и велел наутро срочно заказать самолет, чтобы по горячке не наобещать лишнего. Поддержать вот так, с ходу настроения масс кандидат Макаров не отважился.

Почувствовали слабину во мне, подумал он уже в самолете. Мою тягу к прошлым состояниям ощутили. Но жизнь покажет. В распад Союза тоже никто не верил. Но все замкнуто само на себя, и все империи в конце концов возвращались в исходную точку, не говоря уже о галактиках с их циклическим и плоским развитием. Не будем спешить с выводами, пусть информация отлежится.

Когда с западом, востоком, Уралом и Поволжьем было покончено, встречи переместились в центральную часть России. Раскрутка кандидата Макарова достигла пика. Конкуренты отставали кто на полклюва, кто на полкорпуса. Пойманные сетями встреч голоса выборщиков тащились и волочились за Макароном, как струи за дырявой цистерной, наполненной водой.

Кстати, о воде. Посещение АЭС и насосной станции на гидроузле, с которого в столицу поставлялась питьевая вода, было отложено на закуску. И закуску в конце концов подали.

Кандидата Макарова в этой решающей и завершающей кампанию поездке против обыкновения сопровождала многочисленная свита — практически весь штаб целиком. Планировалось как бы отчитаться перед земляками и подвести итоги всей кампании — доложиться на уровне выдвижения, как грамотно высказался Артамонов.

Посещение АЭС было намечено на конец мая.

— А потом сразу в Сочи! — сказал кандидат Макаров. — Хочу посмотреть, как снимается фильм «Калаш»!

— Можем вылетать хоть завтра, — сказал я, отвечающий за протокол. Сегодня завершаем встречу здесь — и свободны!

— Слава тебе Господи! — взмолился уставший Макарон. — Неужели все позади!

С работниками АЭС Владимир Сергеевич должен был встречаться в машинном зале атомной станции, среди турбин и генераторов. Со строителями встречу планировалось провести на «подземке», где некоторое время назад Макаровым была обнаружена злополучная подмена чертежа.

На стройке и на самой атомной станции работало более десяти тысяч человек. Встреча с ними имела большое стратегическое значение. По каналам связи внутри ведомства информация о предвыборной программе должна была разойтись кругами по всему энергетическому комплексу России.

Встречу готовили Нинкин в качестве старшего и Пунктус в качестве дублера. Пересвет, Натан и Татьяна помогали и тому и другому. Татьяна отвечала за столы, которые планировалось накрыть в завершение с внешней стороны портала под открытым небом, чтобы после разговора на «подземке» участники могли поднять рюмку за здравие кандидата.

Мероприятие было завершающим во всей череде поездок, в марафоне кандидата Макарова ставилась точка.

Артамонов руководил последними перемещениями пресс-отдела, маялся со СМИ, а я, как всегда, отвечал за стенографию, чтобы в будущем не таскаться по архивам. Я был обязан вписать всю эту затею в историю страны.

Накануне приезда Владимира Сергеевича на объект Петрунев и Бакутин вяло смотрели в бинокли за приличными купальщицами, устилавшими по хорошей погоде весь противоположный берег водоема своими русалочьими телами. Им и в голову не приходило, что во вступительной речи кандидат Макаров планирует сделать упор на то, что им в свое время была обнаружена монтажная оплошность. Инженерный вывих, при котором всасывающие патрубки и система выброса заработали бы наоборот, до сих пор не устранили. Владимир Сергеевич намеревался построить на этом факте все свое велеречение — он, дескать, обнаружил это, и обещает сделать объект вновь показательным, но уже с федеральной наблюдательной вышки. Он скажет о цене «инженерной ошибки», которую породила затянувшаяся спецоперация в Чечне. Но неполадки скоро устранятся. Виновные будут наказаны. Внимательность Владимира Сергеевича спасла неимоверное количество государственных денег, которые будут переориентированы на социальные нужды работников АЭС и строителей третьего блока. А еще кандидат Макаров спас столицу и страну в целом от экологической катастрофы — радиоактивная вода при запуске насосной станции могла бы попасть в систему питьевого водоснабжения. А это такой террористический акт, который не снился и Бен Ладену. Экологическая катастрофа затмила бы собой нью-йоркские башни, поскольку без всякого шума и пыли принесла бы подспудно лучевую болезнь практически двадцати миллионам человек. Это вам не пакетики с сибирской язвой и не единичные случаи атипичной пневмонии. Здесь все планировалось гораздо круче!

В таком ключе Деборой были заготовлены тексты и для газет, и для электронных СМИ. Так планировалось осветить встречу кандидата Макарова на объекте государственной важности. На этой волне кандидат Макаров должен был влезать в президентское кресло страны.

Встречу планировалось начать глубоко под землей, в жерле карстовых образований, куда кандидат Макаров рассчитывал опуститься в сопровождении доверенных лиц после разговора с работниками АЭС наверху.

Площадка для беседы с проходчиками была устроена непосредственно в выработке, на входе в стволы водовода — у портала перед насосной станцией. При свете прожекторов и под камерами Забелина кандидат Макаров в строительной каске и с респиратором под мышкой собирался плотно пообщаться с подземщиками. У него тут было много знакомых — сказывалось давнишнее курирование объекта.

Объект имел статус стратегического и находился за тремя линиями охранных заграждений. «БелАЗы» с омоновцами на подножках сновали вниз-вверх днем и ночью — вывозили в отвал породу. Одновременно с выработкой велась цементация поверхностей водоводов, чтобы не осыпались. На огражденной территории работало несколько буровзрывных участков, которые продолжали вести проходку стволов и отметок. Там, где порода не поддавалась зубам экскаваторов, движение вперед осуществлялось с помощью взрывов.

Пересвет метался с «подземки» наверх и обратно на своей «Тойоте» с правым рулем и пару раз едва не попал под груженый «БелАЗ». Пунктус посоветовал ему быть осторожней, потому что края дороги, особенно левые, небезопасны, и, уступая колею многотонному «БелАЗу», можно запросто обсыпаться вниз вместе с кусками мела. И еще он посоветовал переместить пропуск на объект с левой части лобового стекла в правую.

— А то еще, не дай Бог, охранники откроют огонь на поражение.

— Он мешает обозрению, — отмахнулся Пересвет.

— Смотри, осторожней, а то мне не с кем будет крутануться, когда свободного времени станет чуть больше, — подмигнул он и попытался вылепить из себя ностальгический образ. Но на ходу ничего не получилось, и он, защищаясь от жары, натянул на лысину носовой платок с завязанными по углам узелками.

Пересвет подвозил с базы наверху необходимый реквизит для предстоящей встречи и провиант для шведского стола, который устраивала Татьяна, чтобы сытно опустить занавес кампании.

— Лично мне такая езда нравится, — сказал Пересвет. — В ней есть свой шик.

Натан, вносивший корректировку в план встречи, рисовал на огромной карте точки перемен.

Часть группы поддержки, ведомая Нинкиным и Пунктусом, следовала своему плану, а другая часть, руководимая Бакутиным и Петруневым — своему, хотя в целом все двигались к общей цели.

— По реальному рейтингу мы отстаем от наших основных конкурентов на двадцать процентов, — сказал Бакутин. — Это серьезно, разрыв может не сократиться, потому что тенденция… Если мы не сориентируемся, нас не поймут. Скажут, почему не предупредили, если знали? Почему не приняли необходимые и даже крайние меры?

— У тебя есть варианты? — спросил Петрунев.

— Да, — кивнул головой Бакутин. — Нужна серьезная встреча с главным инженером. Надо потолковать. Но об этом никто не должен знать.

— Завтра все будет организовано, — пообещал Петрунев.

Силуан Григорьевич Пестров, соглашаясь на кулуарную встречу мог предположить, что разговор пойдет именно об этом, но что в таком ракурсе…

— Мы знаем, что вы один из самых ближайших друзей нашего кандидата, зашел с тыльной стороны Бакутин. — По крайней мере, Владимир Сергеевич сам говорил об этом.

— И что? — не скрывал своего нетерпения главный инженер.

— Это ваш монтажный промах…

— Вопрос скоро будет решен, — попытался опередить события Силуан Григорьевич.

— Но какой ценой? — сказал Бакутин. — Столько государственных денег спалено по вашей вине!

Пестров притих и сник, понимая, что раскрутить его на статью при желании кого-то со стороны не составляет никаких проблем.

— Что я должен сделать? — догадался о цели визита главный инженер.

— У нашего кандидатат оскудевает рейтинг, — пояснил Бакутин, — и скоро может статься, что поправить его уже будет нельзя. А поскольку вы его друг, и у вас есть реальный шанс помочь ему… А заодно и себе…

— Можно конкретнее? — поторопил Силуан Григорьевич.

— Да, конечно, — сказал Бакутин. — Нам необходимо вызвать в народе сочувствие к кандидату. Его наивность и самонадеянность многих отталкивает. Но в деталях идею раскроет мой коллега по кампании и хорошо вам знакомый человек. — Бакутин сделал шаг в сторону, уступая место Петруневу, а затем и вовсе вышел.

— Мы подумали, что всем будет удобно, если взорвать насосную, — сказал Петрунев. — Чтобы от вашей инженерной ошибки не осталось и следов.

— Как вы себе это представляете? — спросил Силуан Гргорьевич.

— Мы с вами сымитируем покушение на кандидата Макарова во время его предвыборного визита на объект.

— Думаете, это его спасет?

— Это спасет, прежде всего, вас.

Прорабствовал на буровзрывном участке уважаемый мастер своего дела Сидор Петрович Недоумен-Похвайло. Ежедневно он подытоживал расход взрывчатки. Алгоритм получения сменной нормы тринитротолуола был следующим: инженер-взрывник готовил расчетную схему взрыва с указанием планов всех шурфов и разрез каждого шурфа отдельно. Затем рассчитывалась взрывная сеть, под которую со склада выдавалось заданное количество взрывчатки необходимого типа плюс расчетное количество метров бикфордова шнура для обвязки. Остатки взрывчатки, если таковые выявлялись в ходе монтажа взрывной сети, сдавались по акту в конце смены. Прораб Недоумен-Похвайло нес акт на утверждение главному инженеру.

В один из вечеров, закрывая склад, Сидор Петрович отметил, что по документам выплывает небольшая недостача взрывчатки. Получено для обеспечения взрыва 100 кг, на схему ушло 70. А где остальные 30? Он доложил Пестрову.

— На вас пора дело заводить, — сказал главный инженер. — Где же взрывчатка?

— Я не знаю, вроде все сходилось, — с дрожью в голосе ответил Недоумен-Похвайло.

Такое случалось и раньше, но быстро выяснялось — почему. Например, мастер, дабы не возиться со сдачей куска взрывчатки обратно на склад, что занимало много времени и зачастую уже не рабочего, искал, куда можно без ущерба для характеристики, направленности и силы взрыва положить эту оставшуюся не у дел шашку. И взрывал. Никаких проблем не возникало. Излишек взрывчатки быстренько подгонялся под план, и прораб Недоумен-Похвайло вместе с главным инженером Пестровым подписывал новую схему — не расчетную, а по факту.

Сидор Петрович обнаружил, что на конец смены осталось пять мешков взрывчатки, поскольку был изменен план взрыва, площадка для которого не была подготовлена буровиками в срок — до четырех часов дня, как этого требовали нормативы. Производственные взрывы производились только в дневное время суток. И эти пять мешков пропали.

Взрыв наплощадке переносился на завтра, а сдать лишнюю взрывчатку не получалось — она и пропала. Никто из бригады, включая мастера, не взял на себя ответственность изменить, как обычно, сетку только что прогремевшего взрыва — пять лишних мешков туда не спишешь — тогда бы взлетело на воздух полкарьера. Никакая комиссия не примет такой факто-отчет.

— Где же остатки? — спросил прораба Силуан Григорьевич в конце смены.

— Не могу знать, — сказал Недоумен-Похвайло. — Все лежало на отметке.

— Украли, что ли? Что же делать? — спросил сам у себя главный инженер. — А может, ты их продал? — даванул на прораба инженер. Недоумену-Похвайло только и осталось, что открыть рот от удивления. Сколько работали вместе, таким Силуана Григорьевича ему видеть не доводилось. — А может, их запустили на крайнюю гряду? — уже более толково спросил Пестров.

— Да нет, пять мешков снесли бы ее в озеро, — сказал прораб. — А там всего лишь песок забросило на десять метров дальше, и все, — указал он на взорванную отметку, — а конфигурация бархана и остальное — по схеме.

— Ну, хорошо — до завтра у вас есть время. Ищите, — сказал Пестров. Если к утру не найдете, придется докладывать в органы.

— Хорошо, — сказал Недоумен-Похвайло. — Но раз я сегодня не отчитался, мне не получить на завтра никакой взрывчатки на девятую отметку, — поставил Пестрова перед фактом Сидор Петрович.

— Ни в коем случае, — сказал Силуан Григорьевич, — на складе сегодня мой кладовщик. Получайте еще десять мешков. Все спишем.

— В таком случае, я сам должен сообщить о сегодняшнем казусе, — сказал прораб.

— Тебе это надо? — сбил его бдительность главный инженер. — Всю жизнь списывали, и все шло нормально, а тут тебе приспичило!

— Но там было по сто-двести граммов, а тут пять мешков, — не понимал игры Недоумен-Похвайло.

— Не за день спишем, так за неделю. Какая разница? — сбивал прораба с панталыку инженер. — И те десять, которые получите на завтра, тоже спишем.

— Ведь я отвечаю… — попытался повзывать к порядку прораб.

— Я дал объяснения, других у меня нет, — поставил точку в отчете Пестров.

— За такое меня могут снять с должности, — еще немного поныл Недоумен-Похвайло.

— Если не хочешь, — предупредил его главный инженер, — иди сегодня и бери все на себя. Пять мешков — это пять лет, не меньше.

— Вы же сказали, спишем без проблем, — напомнил прораб. — Как всегда.

— Понятное дело, спишем, только ты отследи, — попросил его Пестров, чтобы завтра десять мешков оказались во всасывающем патрубке третьего насоса. И мы все спишем — и эти десять, и те пять, которые пропали.

— А зачем на насосную взрывчатка? — спросил Недоумен-Похвайло.

— Рыбу глушить, — сказал Силуан Григорьевич. — Из команды кандидата Макарова попросили.

— Какие вопросы? — легко согласился прораб, понимая, что его прикрывают. — За несколько смен пятнадцать мешков уйдут налево, никто и не заметит.

— Правильно мыслите, Недоумен-Похвайло, — сказал Пестров. — А пять рулонов шнура надо будет передать ребятам сегодня вечером. Они приедут к отвалу.

— Каким ребятам? — не потянул вопроса Недоумен-Похвайло.

— Да рыбакам-же, говорю тебе, — улыбнулся главный инженер. — Они после завтрашней встречи отправятся вместе с кандидатом рыбу глушить на самые глубины. Я им обещал лохнесское чудище со дна поднять. Туда килотонна нужна, чтобы взмутить хорошенько.

— А-а, — поймал себя на недоразвитости Недоумен-Похвайло. — Это интересно. А не жалко животного?

— Да его там нет и не было никогда, — сказал Пестров, — болтовня все это. Владимир Сергеевич попросил устроить необычный отдых. Экзотический. Понятно?

— Понятно, — сказал Недоумен-Похвайло. — Непутевые заметки.

Во вторую смену прораб буровзрывного участка, имея на руках требование, подписанное Пестровым, получил дополнительно десять мешков взрывчатки и пять мотков бикфордова шнура. Материал он отвез к насосной станции и сложил, куда велели.

Вечером на пустыре у края карьера, неподалеку от места, где начинал выситься отвал, состоялась контрольная встреча. Как и просил Силуан Григорьевич, прораб передал людям, подъехавшим на шестикотловом «Черокки» цвета хаки, бикфордов шнур. В ответ сунули деньги. Прораб пересчитал — в пачке под двумя скукоженными резинками было около ста ежегодных зарплат в тротиловом эквиваленте. Пересчитал, но взять отказался.

— Уговора не было, — сказал Недоумен-Похвайло, возвращая притягательную пачку. — Я не могу. Только взрывчатку от насосной надо переместить. Уже завтра держать ее там не будет никакой возможности. Кто-нибудь обязательно напорется.

— Выносить ее никуда не надо, — сказали люди. — Она должна остаться на подземке.

— Мы так не договаривались, — попытался возмутиться прораб. — Меня за это привлекут.

— Не привлекут, не волнуйся, — успокоили его люди, проверяя на ломкость полученный шнур. — Свежий? — спросили они.

— Вчера с завода вагон пришел, — ответил Недоумен-Похвайло.

— А вы что? — начал было интересоваться чем-то прораб.

— Сказали, для рыбы, значит, для рыбы, — успокоили его люди на все случаи интереса.

— Какая рыба на станции? — повысил голос прораб. — Товар надо срочно выносить за пределы участка.

— Не дури! — осадили его люди. — И не вздумай расслабляться! А то сдадим в ментовку!

Машина резко рванула и, подняв пыль, перевалилась через хребет карьера. С минуту помутив дорогу, она скрылась в новостройках поселка энергетиков. Когда пыль осела, переговорщики достали сотовые.

— Все нормально, — доложили они по телефону. — Только прораб чудной какой-то, как бы он того… на самом деле не донес. Главное, денег не взял… Ну, все, понятно, понятно… мы возващаемся…

«Черокки» развернулся и снова направился в сторону отвала. Прорабу некуда было деваться — пешая дорога оттуда вела одна. Подсобный боец поднялся на пригорок и удостоверился, что прораб все еще идет по карьеру, и приказал другому рулить наперерез.

Заметив джип, прораб дернулся, но уходить в расселину отвала не стал. Старший пары, приблизившись к Недоумен-Похвайло, достал пистолет и выстрелил. Прораб упал лицом в песок, перемешанный со щебнем. Как раз у основания высокого отвала вывезенной с объекта породы. Он сильно удивился бы, посмотрев на себя со стороны, — его тело не произвело ни единого извива — он затих сразу и навсегда.

Двое напряглись — один всунул убитому в карман невзятые деньги, а второй вышиб с помощью подручных средств пару булыжников из-под откоса. Груда песка с кусками мела и щебня, обсыпавшись с верхотуры, за секунду укрыла Недоумен-Похвайло. Младший килер сорвал пару цветков с обочины и бросил на свежий обвал.

— Чтобы все по-человечески, — сказал он.

— Странные они, эти поставщики, — сказал другой. — Понимают же, что следы всегда заметаются, и все равно — идут на сделку.

В этот момент к киллерам подъехал линкольн «Навигатор». Из него вылезли двое. Они в упор уложили исполнителей и повторили только что проделанную убитыми операцию — один забрал из руки братка бухту бикфордова шнура и вытащил деньги из кармана отрытого Недоумен-Похвайло, другой оттащил с помощью внедорожника еще пару бетонных блоков, ограждающих сыпучую породу. Обвал усилился, и прораба повторно, теперь уже вместе со своими устранителями обволокло все той же породой с верхотуры.

Один из подъехавших сорвал цветок и бросил на свежий грунт. Он проделал это с таким видом, будто наблюдал предыдущие кадры из-за угла.

— Чтобы все по-человечески было, — сказал он.

— Странно, — сказал другой, — ведь знают же пацаны, что обязательно будет зачистка, и все равно идут на исполнение.

Пара разделилась и расселась по двум машинам — в «черокки» и в «линкольн», чтобы отбыть на них из карьера. Младший повел «черокки», а старший — «навигатор».

У жерла кратера их ждала третья машина — «тойота-секвойя» песочного цвета.

В ней сидели трое.

По плану, который все время менялся Петруневым и Бакутиным, как код на двери, Владимир Сергеевич должен был сразу опуститься под землю, к проходчикам, а потом, уже на десерт, встретиться со служащими АЭС и жителями поселка энергетиков. Но кандидата, как всегда, развернуло в обратную сторону.

— Начнем с АЭС, — сказал он Артамонову и другим. — Потому что на подземке у меня долгий разговор. А здесь пару слов — не больше. Вопросов по поверхности у меня, да и у самих работников АЭС практически нет. Там все налажено. Поэтому я на пару минут наверх и сразу присоединюсь к вам. Со мной можно не идти, готовьте встречу внизу. Я мигом. Полчаса у меня есть — этого будет достаточно.

— Хорошо, — сказали доверенные лица. — Наши люди по ходу перекроят план мероприятия. А мы отправимся вниз, на подземку, прямо сейчас и произведем последние приготовления.

— Там, внизу, у нас на сколько назначено? — уточнил время Владимир Сергеевич и посмотрел на часы.

— На пятнадцать ноль-ноль, — ответил Пунктус. — А потом сразу обед у портала. Татьяна все подготовила.

— Отлично, я постараюсь успеть, — пообещал Владимир Сергеевич. — Чуть что — начинайте без меня, а я подтянусь. Пару минут туда, пару — сюда, какая разница. А что говорить, вы знаете и без меня.

— Идет, — сказал Нинкин. — Ваши предвыборные тексты все уже выучили наизусть. Линия выступления будет неизменна, но надежды терять не следует.

— Совершенно верно, — сказал кандидат Макаров. — В сжатом виде так оно и есть.

В сопровождении небольшой группы лиц Владимир Сергеевич отправился к энергетикам в машинный зал АЭС и начал выступление. Неожиданно для себя самого кандидат Макаров так заобщался со служащими, что у короткой встречи появлялось одно продолжение за другим. Владимир Сергеевич понял, что опаздывает на подземку. И уже собрался звонить вниз по телефону, чтобы там, как и договаривались, начинали без него.

— Давайте закругляться, Владимир Сергеевич! — торопил его главный инженер Пестров. — Пересменка сейчас начнется, максимальное количество людей собе- рется.

— Все-все, бегу, — спешил Владимир Сергеевич.

— Давайте я вас отвезу! — просто тащил его за рукав Силуан Григорьевич.

— Да нет, у меня водитель, — отказывался аксакал, и по привычке подолгу прощаться с каждым породненным местечком, все впитывал и впитывал окружающее. Ему нравилось, как с капитанского мостика начальника АЭС видны одновременно и мощнейшие турбины российского производства, и бескрайние леса до самого горизонта со стекляшками озер и серыми крышами заброшенных деревень вдоль трассы, вырубленной под новую линию ЛЭП.

— Ну, все уже, все! Все! — чуть не кричал главный инженер Пестров, разгоняя слушателей. — Товарищ Макаров! — выталкивал он из зала Владимира Сергеевича и велел подгонять машину для него прямо к турбинам через пожарные ворота, чтобы, не теряя времени, лететь вниз, на подземку, потому что уже почти три часа!

Наконец Макарон угомонился и занес ногу над высокой подножкой поданной машины…

Вдруг все услышали, как где-то в стороне подземки грохнул мощный взрыв.

Началась паника. С площади перед административным зданием АЭС завиднелся черный дым, поднимающийся из открытых водоводов.

Владимир Сергеевич и Силуан Григорьевич быстро поднялись в селекторную.

— Что у вас там? — спросил Пестров у дежурного мастера строительства. Плановый взрыв?

— Нет. Плановый завтра, в шестнадцать ноль-ноль, — ответили с подземки.

— А это что? — спросил Силуан Григорьевич.

— Пока неясно, какой природы, — ответил дежурный мастер.

— Может, метан? — спросил Пестров.

— Продували всю ночь, — сказал мастер. — Не должно бы…

— А в каком месте взрыв? — спросил главный инженер.

— В районе насосной, — ответил мастер.

— Там у нас не намечалось никаких взрывов. Что там взрывать?! — сказал Пестров.

— Да, что-то не то, — медленно произнес начальник смены.

— Горных спасателей вызвали? — перешел к оперативному протоколу главный инженер.

— Да, группа выехала к месту, — доложил начальник смены.

— Людей вывели?

— Каких успели, вывели, — доложил мастер. — Многие остались внизу.

— А где именно произошел взрыв? В каком месте насосной?

— У портала, на выходе из поземки. Вблизи перемычки, у третьего насоса. Вход полностью обрушился, доступ техники к месту взрыва затруднен, перечислил оперативные данные мастер.

— Люди под землей остались? — спросил Силуан Григоревич.

— Да, несколько человек, — сказал мастер и сглотнул слюну. — Проходчики и кто-то из гостей, готовивших встречу кандидата. Спасатели пытаются пробраться к завалу сверху через водоводы. Перебило кабель, объект временно обесточен. Электрики занимаются подключением аварийного конца.

— Сколько человек осталось под землей? — пытал дежурного инженер.

— Точно сказать нельзя. Станет ясно, когда поднимут на поверхность тех, кто во время работы находился в водоводах.

— Ясно, продолжайте работы.

Владимир Сергеевич с главным инженером спешно отправились к месту взрыва. Макарон попытался позвонить по сотовому Пунктусу, как старшему по организации встречи на подземке, потом Нинкину, Татьяне, Натану, Пересвету, Артамонову. Связь отсутствовала.

Откуда-то возникший Бакутин не по делу и громко, было видно, что картинно, наседал на Петрунева с разными предложениями. Петрунев тоже картинно махал руками и все отсоветовывал.

— Вопрос надо решать не с ними, — указал он рукой куда-то в сторону. Это не попытка устранения. Иначе бы устранение состоялось стопроцентно. Просто с Владимиром Сергеевичем пытаются определиться в цене, как с серьезным конкурентом. В таких случаях никто намеков не делает, — сказал авторитетный человек Петрунев. — Устраняют, и все. Без осечек. Я полагаю, это предупреждение относится к разделу просьб о сотрудничестве. Думаю, что нам или предлагают сняться с президентской гонки за какие-то деньги, или спрашивают, сколько возьмем мы с них в случае нашей удачи. Единственное, что нам остается узнать, порядок цен в ту и другую сторону.

— Да мы сами можем им выплатить любую сумму! — сказал Фельдман.

— Им надо передать, — спокойно сказал Владимир Сергеевич, отряхиваясь от пыли, — что они обратились не по адресу. Уже поздно. Теперь им надо апеллировать к народу. Меня выдвинула группа единомышленников, понятное дело, я иду не сам, иду за чужие деньги! Но при всем при этом я еще и хороший менеджер! А чтобы управлять обществом с ограниченной ответственностью под названием Россия, надо иметь опыт и руки в виде кнутов с ножами на концах!

Охрану инициативной группы по совету Бакутина и Петрунева пришлось усилить.

Вскоре на поверхность подняли проходчиков, которых взрыв застал на месте работы. Двоих тяжело ранило, но все были живы. И маркшейдеры, и остальные. Вместе с ними эвакуировали на воздух Татьяну и еще нескольких человек из кандидатской группы. Все они были по уши в меловой и гранитной пыли. Несмотря на такое покрытие, люди выходили синими — за время пребывания под землей без кислорода произошло частичное отравление организмов.

Все бросились их расспрашивать, но пострадавших тут же укладывали в машины МЧС и отвозили в больницу.

— Дайте команду срочно восстановить систему нагнетания воздуха, — велел главный инженер Пестров мастеру, — в противном случае спасатели будут не нужны.

В течение часа был восстановлен вентиляционный блок. Горные спасатели дошли до завала с обратной стороны — через водоводы. Никого больше они не нашли. Люди если и оставались, то внутри завала или в пустотах между двумя обвалами скального грунта и меловой породы.

После долгих подсчетов, перекличек и сверок дежурный мастер пришел к выводу, что под землей в завале остались как минимум двое рабочих-проходчиков и два человека из команды кандидата Макарова — Пунктус и Нинкин.

На место происшествия прибыл начальник УВД Мотылев, прокурор Паршевский, а через некоторое время на вертолете прилетели люди из Министерства чрезвычайных ситуаций и Минэнерго. Лица от официальных федеральных структур прибыли с опозданием, но это было и понятно — по стране устраивалось до десятка терактов в день, и первых чинов на все пространство терроризируемой отовсюду России не хватало. Прибывшие были тут же включены в комиссию по расследованию инцидента.

Через сутки спасательных работ были найдены тела еще двух рабочих. Обвалившаяся порода накрыла их целиком. Надежд на выживание не было — месиво из плоти.

Владимир Сергеевич, стоявший рядом, когда мимо проносили носилки с телами, отметил, что проходчики все еще пахнут белком.

Спасатели продолжали разгребать завал до места, в котором могли находиться Пунктус и Нинкин. Оставалось пройти около двадцати метров обсыпавшегося грунта. Все это в условиях, где технике не развернуться. Нагнали поисковых собак. К ним присоединился бестолковый в этом смысле Бек. Он нюхал и рыл, нюхал и рыл! Искромсал лапы в кровь, помогая спасателям. На второй день с утра была пройдена половина завала.

Татьяна металась у искареженного взрывом портала. Она не покинула строительный вагончик даже на ночь, когда всем было приказано оставить объект во избежании очередного инцидента.

Татьяна разрывала сцепившихся между собой мертвой хваткой Натана и Пересвета, которые в шоке, перемазываясь в слезах друг друга, голосили как две кастрированные волчицы.

— Нет-нет, я тоже останусь здесь, пока все не прояснится, — трепетал Пересвет. — Все равно не усну. Я буду держать связь со спасателями. Пересвет за время общения очень сильно привязался к Пунктусу. У них нашлось много общего и в прошлом, и в будущем — они планировали заключить с жизнью сходные контракты.

Нинкин, наблюдая их зарождающуюся дружбу, тяжело переживал оттирание. Он понимал, что фигли-мигли товарища — дело временное, все закончится, как и всегда, — возвращением в лоно.

Накануне взрыва на подземку они направился веселой толпой — Нинкин с Пунктусом чуть впереди, Пересвет с Натаном — метров через двадцать, а Татьяна с Артамоновым — только нос засунули за портал, чтобы принюхаться к полутьме — им там делать было нечего. Татьяна руководила накрыванием столов под открытым небом, а Артамонов делал последние уточнения по сценарию встречи. Сюда, в самое начало маршрута, должен был прибыть Макарон.

В этот момент прогремел взрыв.

Сегодня, спустя трое суток, Владимир Сергеевич с Татьяной и Артамоновым вышагивали руки за спину вокруг завалов и торопили спасателей, которые на их взгляд продвигались вперед очень медленно. То им мешало одно обстоятельство, то другое.

У Пересвета и Натана от медлительности спасателей отнялась речь — они нудили и выли.

— Нет, ребята, так нам не успеть, — стояли они над душой работающих. С такой скоростью наши парни умрут там от недостатка кислорода!

— Хочу к ним! — стонал Пересвет, да так, что Натан едва удерживал его, а тот все равно рвался под землю.

— Дурак, засыплет! Куда ты? — удерживал Пересвета Владимир Сергеевич.

— Я хочу к ним! — выл Пересвет.

— Успеешь, — ревностно удерживал его Натан. — Вот вытащат, и наговоритесь.

— Они там вдвоем! — переживал безумец.

— Может, их давно уже нет, — успокаивал его Натан. — Их могло разметать по водоводам!.

Допущение повергало Пересвета в другой ужас, и он принимался стонать еще громче.

— Слушай, да заткнись же ты, наконец! — не выдерживал дикого воя Макарон. — Лучше бы жизнь меня порезала! Как я ненавижу, когда ты воешь! Лучше бы тебе рот зашили, а не дырку!

Под землей среди завалов жизнь шла своим чередом.

Но сначала необходимо отследить местонахождение людей в момент, предшествующий взрыву. Когда были проговорены все вопросы предстоящей встречи — проверена оборудованная временно небольшая трибуна для кандидата Макарова, установлено освещение, проведены кабели для подключения телеаппаратуры, группа подготовки совместно с сопровождавшими работниками подземного участка удостоверилась в готовности, выпроводили лишних и снова по двое и по трое стала отдаляться от портала к месту митинга.

В этот момент прогремел взрыв. С верхних отметок рухнула порода и накрыла двух проходчиков, работавших в третьем водоводе. К этому моменту Пересвет с Натаном еще не подошли к месту обвала, а Татьяна с Артамоновым вообще были снаружи. Пунктус и Нинкин, находившиеся в голове процессии, оказались отсеченными от человечества с двух сторон. С одной — завалом, которым прикрыло двух проходчиков, с другой — завалом, до которого не дошли Пересвет и Натан.

Когда пыль улеглась и все стихло, Нинкин подал голос.

— Есть кто живой? — спросил он, отплевываясь от меловой пыли.

— Есть, — ответил Пунктус, отхаркиваясь от кусков гранита.

— Перемещаться можешь? — спросил Нинкин.

— Похоже, нет, — ответил коллега сдавленным голосом, — меня привалило до пояса. Ног не чувствую. А ты?

— Я, кажется, могу, — попробовал пошевелиться Нинкин, — только шкуру на груди стесало. Кусок гранита пролетел в неприятной близости. Кровь хлещет по-черному.

— Ползи сюда, — попросил Пунктус слабым голосом. — Меня по боковине зацепило, а ноги вообще стерло, ничего не чувствую.

— Сейчас попробую, — напрягся Нинкин.

Он прижал к ране скомканную рубашку и дополз в кромешной темноте до своего друга. Из-под обломков породы нащупывалась только верхняя часть его туловища. Нинкин помог напарнику сорвать рубашку и заткнул рану, которая была липкой до левой части грудины.

Прощупав камни, которыми были завалены до пояса ноги Пунктуса, Нинкин прикинул, что вручную их кое-как можно будет разгрести. По камешку, по валунчику, которые своими острыми краями разрывали руки и пальцы, Нинкин расчистил ноги товарища. Но это не изменило ситуации — ноги не слушались ни хозяина, ни помощника. Они отнялись. Видно, удар был настолько сильным, что нервные волокна попросту перешибло.

Нинкин оттащил Пункуса подальше от породы, которая могла рухнуть еще раз и накрыть обоих. Постепенно они переместились в центр оставшейся незаваленной территории. Дышать становилось тяжелее. Воздух как-то просачивался к месту завала, но в столь незначительных количествах, что его нехватка чувствовалась острее и острее.

Часы на руке Пунктуса продолжали работать.

На исходе вторых суток дышать стало невозможно. У Пунктуса начались судороги, у него отказали не только ноги, но и почки. Началась интоксикация организма. На третий день стали случаться кратковременные обмороки. Нинкин подолгу тряс его, приводя в сознание, но через какое-то время Пунктус снова отключался.

Скоро стало плохеть и Нинкину. Он уже не мог справляться с участившимся дыханием и волнообразно терял волю. В моменты просветлений он нащупывал тело друга, который не мог ни говорить, ни шевелиться, только отрывисто скусывал с губ прилипший к ним воздух. Словно дышал. Но это только казалось. После чего он резко стихал и снова дергался от пришедшей в гортань жмени пустого бескислородного воздуха. Он больше не отражал действительности, у него началась предтеча комы.

Нинкин на исходе сил, понимая, что еще минута, и он тоже отрубится если не навсегда, то очень надолго, сорвал со своей раны окровавленную рубашку при этом его дернуло от боли — значит, еще жив, подумал он, а вот окровавленную, с засохшей кровью, сорочку Пунктуса он содрал с его тела безболезненно: когда эта давящая повязка снималась, тот ничего не почувствовал. Это был необратимый шок. Нинкин нащупал место на теле Пунктуса, откуда только что сорвал защитную материю, — рана была едва мокрой от малой крови, на ее поверхности имелось уже больше корок, чем лимфы. Затем он прощупал свою рану — она была в большей степени окровавлена. Аккуратно, чтобы не затащить в обе раны — свою и товарища — пыли и песка, Нинкин наполз своей раной на рану Пунктуса и плотно приложился к ней. Собственная боль при этом стала гораздо острей, а в месте прикосновения нестерпимо зажгло. Зато стихла боязнь.

Вскоре Нинкин, как ему показалось, почувствовал необъяснимое увеличение своего объема. Он обнимал своего друга, как себя, и теснее прижимался к нему. От Пунктуса веяло уходящей теплотой. «Нет, только не это! — орал внутри себя сухим голосом Нинкин. — Только не это! Я тут с ума сойду один!»

Через какое-то время тело Пунктуса стало понемногу реагировать на прикосновения прижавшегося к нему друга, но в сознание он по-прежнему не приходил. Сколько истекло в таком положении часов, никто из них вычислить не мог.

На пути к ним с поверхности лежало несколько рухнувших железных балок и свай. Пока спасатели резали искромсанный металл, ушло несколько суток. Арматура держала аварийных проходчиков за грудки. Проблема продвижения вперед не решалась, пока не привезли гидравлические кусачки. Темп прохождения завала возрос. После того, как арматуру разъяли, вперед пошли обычные подземные мини-экскаваторы.

Когда спасатели добрались до уже простившихся с жизнью Пунктуса и Нинкина, истекали пятнадцатые сутки поисковых работ. Потерпевшие ничего не чувствовали. Бездыханные, они лежали в обнимку, плотно прижавшись друг к другу, и были, как саваном, покрыты слоем осевшей известковой пыли.

Их извлекли на поверхность, когда уже не было никаких надежд на то, что они могут быть живы. Поднимали их на носилках, не разнимая, и поместили вместе на борт реанимационного вертолета. Они продолжали оставаться без сознания, но — о чудо! — они дышали! Обнявшись, они не отпускали друг друга и дышали!

Вертолет аккуратно, с небольшого разбега, потому что стояла страшная жара, повез пострадавших в Москву, в институт хирургии.

Владимир Сергеевич, Татьяна, Пересвет, Натан сопровождали потерпевших на своем вертолете до самой больницы. Остальная команда двинулась в Москву автомобилями.

Пунктуса и Нинкина поместили в реанимационное отделение.

Главный врач центра хирургии профессор Марилин распорядился ничего не предпринимать по разъему больных и их отделению друг от друга.

— Это они от страха и в результате долгих судорог, — объяснял он и успокаивал всех, кто называл себя близкими. — Пройдет испуг, и они спокойно отрастут друг от друга.

Друзей подключили к системе жизнеобеспечения. Несколько дней они пролежали не шевелясь. Татьяна с Пересветом и Натаном не отходили от больных. Они подавили сопротивление обслуживающего персонала и добились неположенного присутствия рядом — на любых условиях — мыть полы, таскать утки — все, что угодно. И торчали там безвылазно — сняли неподалеку гостиницу и посменно дежурили.

Первым пришел в себя Пунктус. Потом очнулся и Нинкин.

За время совместного пребывания под землей и в реанимации их тела полностью срослись по месту ран. Пытаясь понять, что произошло, они долго крутились вокруг своей теперь уже единой оси и тщились встать на ноги. Получалось с трудом. Наконец они обнаружили, что тела их в месте недавних ран срослись от длительного соприкосновения. При попытке отдалиться друг от друга они почувствовали нестерпимую боль. Они стали близнецами, сросшимися в области сердца.

Помыкавшись, они включили телевизор. Каналы вовсю вещали о покушении на Макарова. Ответственность за взрыв ни одна из фигурирующих на рынке террористических организаций на себя не брала. Это означало, что вина за теракт автоматически перекладывается на чеченских бревиков. Красный столбик рейтинга Владимира Сергеевича стремительно полз вверх, как будто наступила суббота, и все население страны вместе с кандидатом Макаровым отправилось в баню.

По соседству с палатой, где находились Нинкин и Пунктус, работал консилиум. В предбаннике совещательной комнаты, приложив уши к двери, стояли Татьяна, Натан, Пересвет и подслушивали разговор врачей. Вскоре к ним просочился и Владимир Сергеевич без халата. Консилиум, на заседание которого никого стороннего не допускали, решал, как быть дальше с пострадавшими. Споры не умолкали уже два часа.

— Единственный способ сохранить им жизнь, — говорил лечащий врач, оставить сросшимся. Потому что спаечный процесс зашел дальше некуда. Поскольку почки и легкие Пунктуса отказали вследствие резкого удара и затем в результате длительного сдавливания упавшей породой. Если пойти по пути разделения тел, то далее Пунктусу потребуется пересадка почек и легких. А, значит, уже нельзя будет говорить о его стопроцентной и полноценной жизни.

— Еще требуется получить согласие Нинкина на их совместную жизнь. Ведь в его праве — отказать Пунктусу. Он может оставить его при себе, а может и нет. Вопрос лежит на стыке этики, медицины и юриспруденции, а значит, проваливается.

— Может, нам устроить здесь сцену — испрашивать согласия, как при венчании? — спросил профессор помоложе, он только что защитился.

— Разделение их, по крайней мере, в данный момент может повлечь за собой непоправимые последствия, — сообщил профессор, ведущий консилиум. — У Пунктуса не работают обе почки. Восстановление их функций проблематично, здесь нужно время, которое может ничего и не дать. Кровь Пунктуса имеет первую группу и положительный резус-фактор, но очищается, проходя через почки Нинкина, кровь которого имеет четвертую группу и отрицательный резус. Понимаете? Две несовместимые жидкости, практически не смешиваясь, проходят по одним и тем же сосудам! Как соленая и пресная вода. Кровеносные системы стали единой, а кровь по-прежнему разная! Таким образом, разделив пострадавших, мы должны будем поместить Пункуса с отказавшими почками в отделение гемодиализа — на искусственное очищение крови — и поставить его в очередь на ожидание донорской почки. Операция по пересадке не может быть начата, пока не станет ясно, заработают ли его собственные почки, функции которых, похоже, навсегда утрачены в результате стресса и сильного сдавливания. Таким образом, мы приходим к промежуточному заключению, что больные должны оставаться в таком положении на неопределенное время. Отделение их друг от друга станет целесообразным только в случае, если заработают почки Пунктуса.

— Мы не можем принимать решение о том, чтобы оставить их в таком положении. На это требуется согласие Нинкина. Мы не вправе ставить перед ним этот вопрос. Это может быть только его личным делом, — сказал представитель правовой части консилиума.

— Верно, — согласился ведущий профессор. — Но надо помнить и о том, что не только Пунктус обязан Нинкину, поскольку тот пустил его кровь по своему кругу и по своему телу, через свои системы очистки. Но и Пунктус тоже по-своему спас Нинкина, поскольку, если бы тот не приложился к нему, еще неизвестно, не умер ли бы сам Нинкин вслед за Пунктусом от сепсиса. Заражение крови у каждого из них могло бы начаться буквально через несколько часов. И после смерти Пунктуса от почечной недостаточности и потери крови следом ушел бы Нинкин от заражения крови. Так божественно получилось, что они оба явились друг для друга самыми стерильными повязками. Не прильни они друг к другу так плотно, как им это удалось, обессилевшим и почти задохнувшимся без кислорода, — неизвестно, смогли бы они дотянуть до прихода спасателей. Оба они могли бы умереть как от большой потери крови, так и от попадания в открытые раны какой-либо инфекции. Или от интоксикации. Таким образом, никто из них не обязан друг другу в большей или меньшей степени. Они обязаны друг другу в равной мере. И понимание этого им необходимо привить сразу же. Иначе может начаться отторжение тел.

— То есть, разделять не будете? — спросил протиснувшийся в зал и зашедший со спины консилиума кандидат Макаров.

— И властвовать тоже, — сказал руководитель консилиума. — Это опасно для их жизни. Но как вы здесь оказались! — неожиданно возмутился ведущий, завидев постороннего.

— Шел мимо, — доходчиво пояснил Владимир Сергеевич. — Но для меня ясно одно.

— Что же, если не секрет? — поинтересовался руководитель заседания, пытаясь выпроводить наружу бесхалатного Владимира Сергеевича.

— Придется объединять министерства, — туманно произнес Макарон.

— Какие министерства? — дернулся профессор, ничего не понимая.

— Как какие? — удивился элементарной непросвященности Владимир Сергеевич. — Министерство топлива и природных ресурсов придется объединить с Министерством энергетики, — просто ответил он.

— Вы не могли б не так образно? — попросили врачи.

— Могу. Но только после выборов, — сказал кандидат Макаров. — В случае моего прохождения Фельдман станет премьером, такой уговор, а Пунктус и Нинкин пойдут у него на повышение и станут министрами в своих министерствах. И я буду вынужден дать команду Фельдману, чтобы Минтоп и Минэнерго были объединены в одно министерство! Понятно! Тогда эти бравые парни смогут работать в одном кресле без проблем!

— Странно, — сказал ведущий профессор, уже за рамками официального заседания. — Их тела срослись, и не наблюдается никаких признаков отторжения. Это же феномен. Их разная кровь проходит по единому кругу. И никаких иммунных конфликтов, никаких антител!

— А как работают сердца? — спросил Макарон.

— Абсолютно в унисон. Причем сердце Пунктуса работает мощнее, потому что до почек Нинкина его крови гораздо дальше. Оно помогает сердцу Нинкина справиться с дополнительным объемом…

— И выдерживает? — вопросил ведущий профессор. — Как же оно питается? Как ему хватает энергии?

— Открылись пути окольного притока, — сказал молодой профессор. — Вот картина миокарда на крапленых энзимах.

— Но это в любом случае должно вызвать реакцию отторжения, — не мог поверить в происходящее профессор, собравший консилиум.

— Они любили друг друга, — спокойно сказал Владимир Сергеевич. — Какое у них может быть отторжение, если они четверть века вместе?!

— И дышат синхронно, — продолжил констатацию молодой профессор. Подвздошные артерии наполняются одинаково полноценно. Давление одного абсолютно соответствует давлению другого. Но, я боюсь, как бы у них не началась маскированная депрессия?

— Думаю, не начнется, — уверил его теперь уже Макарон.

— Хорошо, если бы так.

— А вы проанализируйте посуточное изменение состава крови, посоветовал он молодому профессору. — Ведь нарастания титра антител не наблюдается. Их совместное произрастание имеет неосложненное течение. Единственная проблема — у Пунктуса наличествует сдавливание возвратного нерва. Но это может быть как раз и есть защитная реакция. Организм его не хочет назад, в отдельную жизнь. Этим все и объясняется.

— Только непонятно, сколько это может длиться? — спросил молодой профессор. — Я имею в виду шок и стресс.

— Думаю, что полная ясность придет в типичные сроки, — сказал старший правовой профессор, не догадываясь о подкорочном смысле поставленного вопроса. — Если прогноз не будет отягощен социальной составляющей данного случая. Другие близнецы живут потому, что они родились вместе, а здесь наоборот.

— Это даже лучше, — сказал Владимир Сергеевич. — Потому что срастание произошло не в утробе матери, не с рождения, а осмысленно.

— Да, вполне может быть, — подтвердил ведущий профессор. — Мы имеем много жертв ранней коррекции. Мы всегда спешим разнять близнецов, разделить их путем хирургического вмешательства, а они еще, как это бывает чаще всего морально не готовы.

— Коллеги, — сказал в заключение шеф консилиума, — перед нами уникальнейший случай. Мы имеем результат, который бы невозможно было получить в результате миллионов опытов. Теперь науке вполне ясно, что такое отторжение и в чем его суть. Теперь мы сможем воздействовать на пересаженные органы не гормонами, которые, сохраняя работоспособность донорского органа, убивают пациента. Теперь, путем привлечения энергии любви или, иными словами, энергии образов мы сможем делать операции по трансплантации со стопроцентным положительным исходом! Это открытие, господа! И не мы его авторы! Его авторы — двое этих людей, которые прожили жизнь, не изменяя себе, своим принципам и своей дружбе! Для того чтобы добиться исключения отторжения, не надо подавлять иммунитет с помощью гормонов. Надо просто показать организму, что другой организм или его часть не является его врагом. А изначально в нас сидит образ врага, то есть, изначально в каждом человеке, а значит, и в каждом его органе наш организм видит врага и начинает отторгать его. Если наш ген несет любовь, то другой ген не отторгнет его, потому что не боится. Значит, главная причина отторжения это не несовместимость никакая, а отсутствие в донорском органе информации о любви. Если в орган поместить информацию о любви — энергию образов, — он приживется в любом организме.

— Ну что там? — набросилась группа поддержки на Владимира Сергеевича, выходящего из зала заседаний.

— Как всегда впервые в истории! — доложил кандидат Макаров. Четырехяйцевые близнецы! — И передал своим помощникам протокол заседания консилиума на вечное хранение. Пересвет начал читать документ, как любовное письмо, а потом заплакал. Макарон обнял его за плечи, но успокаивать не стал. Пусть выплачется, решил он. По-другому не пережить.

— Так даже лучше, — сказал им напутственное слово Макарон. — А то когда каждый будет министром — с ума сойдете! Одна голова хорошо, а две лучше! Мало ли в нашей истории было таких фамилий через черточку: Сухово-Кобылин, Петров-Водкин, Неунывай-Похвайло опять же. Теперь будет еще одна — министр энергетики, топлива и природных ресурсов Пунктус-Нинкин или как- нибудь попричесаннее. Нормально зазвучит.

— Да, вот водочки бы сейчас грамм двести, — возжелал Пунктус.

— По двести, — поправил его Нинкин.

— А я говорю — двести. Мне же все чистить потом, — начали они первую совместную ссору. — Ты кайфонешь, а мне рыгай! Я же сказал двести, значит, двести! Это моя норма! Тебе сто и мне сто пятьдесят!

— Согласен, — смирился Нинкин. — Ты всегда был прав. Двадцать лет с тобой кручусь, и ты всегда прав. Хоть бы раз дуру спорол!

— Ладно уж, — сказал Пунктус и поправил новую рубашку, которую им справил Пересвет за штабные деньги.

— Завтра продолжим работу по агитации, — сказал Нинкин. — Ты готов?

— Как пионер!

— Ну и отлично!

Они уселись в подогнанный к приемному покою центра хирургии «Хаммер-2», у которого пассажирское место справа от водителя было рассчитано на двоих, и в обнимку продолжили заниматься предвыборной агитацией.

— Ты у нас кто по образованию? — спросил Пунктус Нинкина. — Белорус?

— Да, — ответила вторая половина.

— Значит, мы теперь с тобой, как союз Белоруссии с Россией. Будем вместе, пока там стоят наши ракеты. Будем нацеливать статус общего организма на сохранение национального достоинства!

— А куда теперь? — спросил их водитель.

— Поехали к Пересвету, — предложил Пунктус. — Оттянемся. Я ему обещал.

— А я? — спросил Нинкин.

— Кто мешает?!

— А как же Натан? — спросил все никак не могущий привыкнуть к новому раскладу Нинкин.

— Это его проблемы! — сказал Пунктус.

Привыкнув к новой жизни, друзья заказали себе единый паспорт.

Специальная комиссия под контролем группы независимых наблюдателей долго вычисляла причины взрыва.

Показания давали представители всех служб управления строительства гидроузла, от кого только можно было получить хоть какой-нибудь толк. Другие, скажем, не очевидцы, делились своими версиями не в качестве свидетелей, а в качестве специалистов-консультантов, которые с профессиональной точки зрения могли пролить молоко света на свершившийся факт взрыва на подземке.

Работу комиссии осложняло то, что она велась на фоне серьезной предвыборной борьбы.

А работу независимых наблюдателей осложняло то, что они работали на фоне заката.

Они были независимыми в том смысле, что от них уже ничего не зависело.

В группу входили двое погибших при взрыве рабочих-проходчиков, убитый пацанами прораб Недоумен-Похвайло и четверо погибших при исполнении заказа членов группировки.

Они, поодаль друг от друга, сидели на бережке, свесив босые холодные ноги в теплую воду проточного озера, фактически реки, но с большими перепадами глубины. Об их пятки терлись лысые карпы, без чешуи, не зеркальные, а именно лысые, потому что чешуя в этих пронизанных малыми дозами радиации краях была ни к чему.

Сидели независимые наблюдатели словно в ожидании водного трамвайчика с большим лопастным колесом — такие пароходики продолжали ходить здесь с тех пор, как река перестала быть судоходной. Оттого и посматривали члены комиссии время от времени вверх по течению — не идет ли трамвайчик: он уже три недели как должен был прийти оттуда. Чтобы, прихватив их, проследовать в низовья.

Рабочие-проходчики сидели отдельно. В десяти метрах от них устроился Недоумен-Похвайло. И совсем вдалеке, развалившись, полулежали киллеры, не общаясь друг с другом.

Слышимость во всех точках была одинаковой.

Все независимые наблюдатели прослушивали выступления людей перед специальной комиссией, включая не только свидетелей, но и авторов версий взрыва. Наблюдатели болтали холодными ногами в теплой воде, смотрели со стороны на всю строительную суету и мирно играли с лысыми карпами. У них не было друг к другу никаких претензий. Проходчики ни словом не заикались прорабу Недоумен-Похвайло о том, что надо было искать пропавшие пять мешков взрывчатки в шурфах, им больше негде было быть. Надо было не полениться найти ее и поступить с ней как положено — сдать на склад. А прораб и не оправдывался. Он сидел чуть в стороне и думал о своем. Время от времени они отодвигались, а потом снова придвигались друг другу и вслушивались в тишину.

Это происходило всякий раз, когда кто-то из причастных к событию на «подземке» то ли начинал давать показания, то ли просто в частном разговоре выдавал свое понимание произошедшего.

Рабочие-проходчики держались теснее — они были похоронены всем коллективом управления строительства АЭС в одной могиле, а прораб Недоумен-Похвайло постепенно приближался к ним от холода, как к костру, ведь он все еще продолжал лежать ненайденным под кучей песка и щебня вместе с двумя киллерами. Но месторасположение всех семерых членов наблюдательной группы не мешало им быть вовлеченными в разборки, которые происходили там, наверху.

Тела киллеров тоже были пока не найдены — и те тоже посматривали на все суету комиссии несколько косвенно.

Своими мнениями и версиями оставшиеся в живых и дававшие показания люди поднимали независимых наблюдателей и как понятых и вопреки их воле вовлекали в следственные эксперименты.

По просьбе комиссии вставал инженер по технике безопасности Козлов и рассказывал, как это могло случиться с его точки зрения.

— Думаю, что взрыв был не от загазованности. Просто сдетонировали оставшиеся в породе от прошлых взрывов не взорвавшиеся остатки взрывчатки. Если мы внимательно присмотримся к поверхности водоводов, то можно заметить огромные выпуклости — это и есть те места, в которых осталась невзорванная взрывчатка, то ли шнура до нее не хватило в свое время, то ли сэкранировала порода, не пропустив детонационную волну. А потом кто-то из рабочих вручную — отбойным молотком — доводил поверхность до ума перед бетонированием и своей молотильней нарвался на взрыв.

Погибшие Недоумен-Похвайло и рабочие-проходчики снова вставали с уютного бережка и нехотя отправлялись на место взрыва, проходя снова этапы своей гибели в том порядке, в каком они виделись инженеру по технике безопасности.

— Где его этому только учили?! — возмущались независимые наблюдатели. Ну, как может взорваться от молотка порошковая взрывчатка?!

— Да он просто себя защищает, отмазывается! Ему лишь бы загазованность не вменили. Ведь тогда ему за нашу гибель отвечать!

Стоящий чуть в стороне Недоумен-Похвайло понимал всю странность и горечь происходящего. Он тужился объяснить парням, что и как было, но проходчики строго выполняли следственные действия, сигналы о которые шли с поверхности. Недоумен-Похвайло рвался признаться в том, что это он обеспечил взрывчаткой инцедент, но на него в этом смысле не обращали внимания. Люди доходили до места взрыва по очередной версии, снова попадали под него, засыпались породой и пропадали под ее толщей. Прораб в который раз принимался откапывать их, вытаскивал из-под камней. Проходчики отряхивались и снова шли в сторону от него на бережок болтать ногами в теплой воде.

За начальником по технике безопасности мыслил перед комиссией сменный мастер на подземке. Рабочие снова вставали и снова шли по его соображению под взрыв.

— Ну, чему его учили в его горном институте? — говорил первый проходчик.

— И верно, — вторил второй. — Разве может подорваться метан, если всю ночь шел дождь! И как бы нас сюда забросило, если бы это был метан! Нас бы вынесло совсем в противоположную сторону, в сторону портала, а нас занесло вовнутрь. Значит, взрыв был у входа в портал, и никаких мозгов.

Тяжелее всего от этих следовательских версий приходилось Нинкину и Пунктусу. Им в ходе всякого показания причастных приходилось то и дело то разрастаться, то срастаться снова. У них швы уже превратились в корабельные канаты по толщине. Но ничего не поделаешь, следствие есть следствие.

— Нам-то ладно, — сочувствовал им первый проходчик. — Умер, и ноги в воду! Тепло!

— Да, — соглашался с ним второй, — а этих рвут и снова складывают! И все по живому, по живому! Как у них силы хватает?

Приятно было беседовать проходчикам, свесив ноги в воду, особенно когда карпами просто кипела поверхность.

— Ну, а как вы себе это представляете? — задавался председателем комиссии вопрос главному инженеру Пестрову, и тот начинал объясняться.

— Загазованность возникла у пятого водовода, там как раз вышел из строя нагнетательный вентилятор, — отвечал Силуан Григорьевич. — Активное выделение метана из недр могло совпасть по времени с утечкой метана из сварочной магистрали. Тогда в этом месте произошло критическое скапливание смешавшегося газа, а искра от короткого замыкания довершила процесс. Люди в этот момент находились вот здесь и вот здесь соответственно, — указал он на карте-схеме подземки. — Взрыв вынес наружу тех, кто был уже у портала, двоих присыпал, потому что они оказались прямо под ним, а остальных отсек от свободного пространства.

Двое проходчиков, прослушав, как главный инженер Пестров рассказал, как это могло случиться, встали и снова пошли в забой. По той дороге, которую им указал в своих соображениях главный инженер. Они включали и выключали по дороге необходимые приборы, в той последовательности, в какой полагал инженер. И не врубались.

— Ну что он несет?! — возмущались они, мирно беседуюя в поисках соборной правды. — С какой стати я оголю контакты, пока не продую ствол?! Он меня совсем за чудного держит!

— Похоже, отмазаться хочет.

Очередным выступавшим был кандидат Макаров.

Погибшие рабочие пошли по его версии по каналу водовода, добрались до места, на котором их застал взрыв, в который раз упали от взрывной волны и намертво присыпались обвалившимся грунтом. Но они были еще живы. Тут они заметили копошащихся невдалеке Пунктуса и Нинкина. Оказав им помощь и отдав свои обмундирные комплекты самоспасателей — приспособления для дыхания в течение часа в отсеченном пространстве, — проходчики принялись карабкаться вверх по водоводу в надежде вылезти наружу через аварийное отверстие, о котором знал каждый уходящий под землю. Но тут произошел второй обвал породы и смел обоих проходчиков на отметку минус десять в подвальные помещения насосной станции. Теперь уже смел навсегда. Все это произошло на глазах Пунктуса и Нинкина.

Прораб Недоумен-Похвайло, который погиб накануне и не здесь, наблюдал все это с некоторой долей радости и старался помочь погибшим товарищам вылезти из-под завала.

Все четверо киллеров рвались давать показания, но их никто не хотел слушать.

— Что-то о тебе ничего нет, — говорили проходчики своему прорабу Недоумен-Похвайло, благодаря за помощь при вылезании из-под обломков. Прораб, молчал, он не решался признаться, что взрыв произошел совсем не по причине метана.

Эти рассуждения как-то сближали погибших.

Теперь они все трое находили утешение в том, что последний рассказ наконец-то выставил события в правильную последовательность. Но причина взрыва по-прежнему оставалось нераскрытой. Было понятно лишь то, что она точно была не в скопившемся метане. Погибшие устали вставать и снова идти новой дорогой под взрыв, пока не притихли и не посмотрели друг на друга. Они были благодарны последнему рассказчику, ведь в ходе его повествования Нинкину и Пунктусу не надо было разрываться и срастаться снова. Погибшим показалось, что наконец-то некий рассказчик провел абсолютно правильную линию и вообще восстановил всю картину произошедшего на сто процентов. Он легко рассказал, как все было на самом деле. Рассказал он и то, как прораб Недоумен-Похвайло, прикрываемый главным инженером Пестровым, организовал взрывчатку под видом глушения рыбы. Но главным во всей этой затее было то, чтобы вместе с диверсионно развернутой насосной станцией, пуск которой мог бы вызывать экологическую катастрофу в России, террористами планировалось подорвать и кандидата Макарова, обнаруживщего эту монтажную оплошность. Таким образом, метан здесь совершенно ни при чем, причина взрыва — покушение на кандидата Макарова как на свидетеля технократического теракта!

— Слышь, а кто это такой?! — спросил первый проходчик второго. — Что-то я его не знавал раньше. Он у нас на каком участке работал?

— Да, похоже, он вообще у нас не работал. Это кто-то со стороны.

— Со стороны? А как верно лепит. Прямо посекундный расклад делает.

— Да это же, присмотритесь, кандидат в президенты Макаров! — сказал подошедший к проходчикам Недоумен-Похвайло. — У нас с ним на «подземке» должна была встреча состояться.

— И верно! Как же он все вычислил? — удивился первый проходчик.

…А вычислил все Владимир Сергеевич очень просто. Он осматрел место взрыва, прикинул, а потом сразу выдал свое видение. В конце своего вразумительного противохода он с группой следователей поднялся на самую высокую отметку карьера и указал место, где может находиться труп убитого бандитами прораба Недоумен-Похвайло с буровзрывного участка. Труп оказался именно там. У него в кармане была найдена бумага, по которой он без всяких проволочек и оформления имел право получить со склада десять мешков взрывчатки. Бумага была подписана главным инженером Силуаном Григорьевичем Пестровым. А зачем взрывчатка, если рабочего взрыва такой мощности на объекте в ближайшие две недели не планировалось? Это и подтвердило версию Макарона.

Тут же рядом были обнаружены трупы двух киллеров первой волны.

А чуть поодаль — двое организаторов второго эшелона.

После вскрытия сути подружившиеся рабочие-проходчики и прораб Недоумен-Похвайло увидели на фоне заката в стороне от лужайки еще две пары людей. Те сидели на берегу и только еще разувались, чтобы омыть ноги. Тот, который выстрелил в прораба, водил палкой по воде и пытался скрутить какую-то фигуру из застывших на поверхности водорослей. Те не поддавались.

Это был сосед по подъезду Недоумен-Похвайло. Они жили рядом в городке энергетиков.

— Сидишь тут и молчишь, — сказали ему подошедшие проходчики с прорабом.

— Да я и не молчу, — ответил парень, — я уже сколько дней подхожу к вам и пытаюсь рассказать правду, а вы все в каких-то следственных экспериментах участвуете. И не обращаете на меня никакого внимания.

— Верно, этим раз пять пришлось взрываться по новой, — сказал Недоумен-Похвайло, указывая на проходчиков. — Значит, это ты? В спину?

— Да, это я, — признался парень. — Денег дома совсем не стало. Думал подработать. Простите.

— Ну, ты не переживай, — успокоил его прораб. — Здесь мы как-нибудь все вместе справимся с этой разрухой. Зови остальных!

— Мучаются они, — сказал парень.

— Скажи им, пусть не мучаются. Пойдемте с нами, — сказал первый рабочий-проходчик. — Там песок позернистее.

— Спасибо.

И они, теперь уже всемером, продолжили посиделки на фоне заката. В ожидании трамвайчика с лопастным колесом, который стал ходить здесь регулярно с тех самых пор, как река перестала быть судоходной.

 

Глава 12

ВСЕ ЗАМКНУТО НА СЕБЯ

После телепередачи, в которой были представлены дебаты «под фанеру» двух лидеров президентской гонки — кандидата Макарова и кандидата Зиганшина — Владимир Сергеевич явился в свой номер в гостинице «Россия» как никогда уставшим. Настя просто не узнала его. Таким морально потускневшим и физически измотанным она его еще не видела. В то же время он был как-то излишне и нездорово взбодрен, словно обошел на скачках два десятка букмекеров и скачал с ипподрома весь запас игровых денег.

— Приляг, милый, полежи, — сказала Настя с тревогой в глазных впадинах. — Я организую ужин в номер. И давай сегодня никуда не пойдем. Меня подташнивает от всех этих клубов! — Она стянула с него сапоги, галифе, вынула его через голову из рубахи, и он остался в своей всегдашней синей солдатской майке и камуфляжных панталонах модели «где голь?» с двумя прорезами-ширинками впереди и сзади.

— Конечно, никуда, — согласился Владимир Сергеевич. — Да я и не в состоянии, если уж на то пошло.

Они вместе поужинали с колес — на деревянной тележке, перехваченной у официанта, Настя подвезла к изголовью Макарова пару флаконов питьевого йогурта и пакет пустых французских рогаликов.

Даже после столь легкого ужина уснуть не удавалось. Владимир Сергеевич лежал в полудреме и молчал, а Настя стояла и смотрела в окно, придерживаясь за портьеру.

— Что-то мне как будто нехорошо, — сказал Владимир Сергеевич, тяжело вздохнув, — словно что-то с воздухом творится.

— Не хватает? Нечем дышать? — спросила Настя. — Или душно? Давай я открою балкон.

— Наоборот, воздуха слишком много, и сегодня он как бы плотнее обычного…

— Нужно срочно вызвать врача! — не находила, чего еще такого придумать Настя.

— Похоже, это от переживаний, у меня внутри словно шевеление какое-то. Я чувствую себя наподобие беременного. Вот смех. Как в фильме «Чужой»…

— Не болтай-ка ты страхов, милый, а выпей лучше снотворного, и спать, посоветовала ему Настя. — Утром наверняка станет легче.

— Я бы и рад уснуть, но боюсь, не поможет, — отказался Владимир Сергеевич от таблетки, которую протянула ему Настя. — А не позвать ли сюда Артамонова. Если он, конечно, в гостинице. А если на выезде, то беспокоить не надо.

Пришел Артамонов. Он оказался неподалеку. Друзья стали разговаривать.

— Может, мне и вправду сняться с гонки? — сказал Макарон и, пополоскав рот, выплюнул в раковину глоток «Мерло», на автомате закинутого в горло. Ни капли не идет! — сообщил он, давая понять, что уже не в первый раз пытается попить вина для успокоения, но ничего не получается. И проиллюстрировал текст гримасой отвращения. — А? Как ты на это смотришь? Распилим деньги, которые нам предлагают как отступные, и приступим к активному отдыху. У меня больше сил нет.

— Ты что?! — возмутился Артамонов. — Такая каша заварена! Да и на фиг нам деньги? Мы уже и так неплохо заработали. Под тебя все как один подлегли! Политические партии и блоки, которые начинали самостоятельно, скинули нам свои ресурсы, чтобы довести тебя до финиша! Уже ведутся согласительные переговоры, все делится в полном соответствии со вкладами, нам передается контрольный пакет этого общества с ограниченной ответственностью под названием страна! Остальная часть коалиции получит всего два поста и три портфеля!. Они капитулировали и, заметь, без кровопролитного сражения с нашей стороны. Что значит твоя личность! Мат тебя сразу вычислил! Полвека охотился!

— Семь трупов, — сказал Макарон. — Может, и правда — это минимальная цена за все? И на этом остановимся?

— Не мудри! — не давал ему продыху Артамонов. — Уже все задуманное сделано. Надо только прождать каких-то полмесяца. Голосование начинается практически через неделю. А по открепительным талонам — и того раньше. Еще немного, и все срастется!

— Я себя как-то странно чувствую, — продолжал канючить Владимир Сергеевич.

— Это от новизны, — трактовал по-своему ощущения Макарона Артамонов. Скоро все уляжется. Конечно, впервые в жизни стать президентом! Я бы и сам сейчас ходил руки за спину и блевал от перемен! Кто не волновался при таких делах? Я думаю, и Горбачева кидало, и Ельцина! То в пот, то в жар. Ну, может, только последний наш не выдавал никаких треволнений!

— Ну ладно, теперь я, кажется, усну, — стал затихать Владимир Сергеевич. — Если вы не против, конечно.

Артамонов на цыпочках удалился, аккуратно прикрыл дверь и попросил Бакутина отослать охрану на десять метров в стороны — чтобы не торчали прямо под дверьми.

Настя подлегла к мужу, укрыла его одеялом и стала гладить по голове, по мелким, как у манкурта, завиткам, которые парикмахеры не успевали подстригать — настолько быстро волосы отрастали, завивались все круче и делались мягкими и шелковистыми, словно колготки.

— Все будет хорошо, милый, — успокаивала Настя Владимира Сергеевича. Все придет в норму. Сейчас пик народных волнений. Еще шаг, и сумятица пойдет на спад.

Утром Владимир Сергеевич долго не вставал, что было на него не вполне похожим. «Лежал бы себе и лежал, — мыслил он, ощущая теплый уют своего кокона — ночного костюма, состоящего из байковой пижамы и колпака, сползающшего на уши. — Хорошо с колпаком, ничего не видишь и не слышишь. И идти никуда не хочется.»

После подъема он не сделал, как обычно, зарядки, и даже не умылся. И потом не стал одеваться. Он заметил, что пижама страшно болтается на нем, а колпак, как у куклуксклановца, можно до груди дотянуть — сделался свободнее, чем нужно, на два размера. Владимир Сергеевич продырявил в колпаке дырки для глаз и напялил его на голову до подбородка. Потом подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Увидел бы его Дастин, точно бы запустил ракеткой по пятаку! Бойкий парень, этот черномазый! Хотя про куклуксклановцев он, пожалуй, уже читал кое-что. Может и обидеться.

Владимир Сергеевич стянул колпак и снова уставился в зеркало. Вместо щетины на щеках вился молодой юнцовский пушок, причем, белесый, а не темный, каким был недавно, откуда-то взялась мальчишеская худоба и на скулах, и в районе ключиц, а волосы, наоборот, густели и лоснились, стараясь выпрямиться. Да, этого нельзя было не заметить — он помолодел лет на десять за одну ночь. Он тут же решил пощупать бицепсы — мышцы стали продавливаемыми, как груша у прибора, которым измеряют артериальное давление. А ведь еще вчера при сокращении бицепсы надувались, как резиновые жгуты.

Владимир Сергеевич позвал Настю. Она явилась из помывочной комнаты мокрая, как курица, и обмотанная влажными полотенцами. Своим криком он ее вынул из воды — она не успела до конца принять ванну.

— И все-таки что-то не то со мной творится, — вновь пожаловался супруге Владимир Сергеевич. — Может, и впрямь врача вызвать. А, Настя?

— У тебя боль? — заволновалась Настя. — Где? Где тебе больно?

— Да какая боль?! — возмутился ее полному непониманию Владимир Сергеевич. — Никакой боли нет! Нигде! Наоборот, я ощущаю подъем. Но он настолько головокружителен, что я не успеваю за ним! Понимаешь, мне бы сейчас мотануться на мотоцикле в горы, схватить ружье да побегать по сопкам за животными! Как раньше это проделывал Бурят! У меня ноги ноют от усталости, которой не было! Все мышцы гудят! Мне нужно устать, загрузиться чем-то, хочется поделать что-то физически! Меня раздувает от безделья! В фитнесс какой-нибудь, что ли, пойти! Валяюсь здесь, как валежник!

— Я скажу ребятам, пусть организуют какую-нибудь вылазку, — придумала на ходу Настя.

«Как поохотились?» — «Подстрелили козу». — «В наших краях — дикую козу?» — начал кривляться Владимир Сергеевич. — «Не такую уж и дикую! Но зато фермер оказался таким бешеным!» — скороговоркой проговорил Макарон, словно прочитал текст какой-то комедийной роли в провинциальной постановке.

Уловив ерничание Владимира Сергеевича по поводу предложения поохотиться, Настя тут же нашла другое потенциальное уклонение от текущей жизни.

— Ну, или, там, соревнования по бегу на руках устроить в рамках кампании, чтобы сбросить напряг, скинуть силы и… — соображала она, чего бы такого ему еще подсказать…

— Они меня не разрывают изнутри, эти силы, — пытался объяснить свое состояние Владимир Сергеевич, — они зскручивают меня вовнутрь. — В меня, словно в воронку, все уходит.

Вновь вызвали Артамонова. Настя позвала его как раз в тот момент, когда он сидел в моем номере. Артамонов пригласил с собой и меня.

Мы вошли к Макарону.

Владимр Сергеевич, не обращая на меня никакого внимания, сказал Артамонову, что ему кажется, что его теперешняя розовощекость и худоба следствие длительной неподвижности.

— А в чем вопрос? — сказал ему на это Артамонов. — Давай жить активнее, а то все, действительно, сгорает в никуда! Зачем залег? Ни нам ни тебе болеть нельзя! Запрещено! Мы нужны стране здоровыми!

— Да я бы и не сказал, что я болен, — начал утренний обход самого себя Владимир Сергеевич. — Ну да, есть некоторое внешнее расстройство, неугомонство какое-то, даже где-то ребячество. Но это не болезнь.

— Я считаю, все эта переживательная муть оттого, что у нас полный порядок с выборами, — придумал оправдание текущей меньжовке Артамонов, просто ты все еще ощущаешь некоторую неуверенность в ближайшем будущем. Но на днях ты будешь в нем абсолютно уверен!

— Да я давно во все уверовал! — отмел дешевые соображения Артамонова аксакал. — Я знаю наперед, что случится завтра! Меня несет из штанов! Я вылез, как Гаврош, из всех ваших кутюрье! Идашкин не успевает перешивать мои шмотки! Имиджмейкеры каждый день перемеривают мое тело и каждый день тащут новую форму! Ты посмотри — я стал худым и долговязым! А был…

— Ну и отлично! — усадил его на край кровати Артамонов. — Ты что, хочешь походить на Черчилля?! У нас другой подход к внешности, — пытался организовать Макарону хоть какую-то моральную поддержку Артамонов.

— Ладно, давайте куда-нибудь смотаемся! — согласился Владимир Сергеевич. — Мне осточертело здесь торчать! Но только не сейчас. Через пару дней.

— Хорошо, — сказал Артамонов. — Нет вопросов.

— Я все подготовлю, — добавила Настя.

Для Владимира Сергеевича она была единственным утешением во всей этой предвыборной лабуде. Оставаясь с ней наедине, он чувствовал себя молодым повесой, без умолку шутил, веселился, избавлялся от закомплексованности. Настя отрывала его от действительности, они без конца обнимались, целовались, но до какого-то момента. Как только он переходил в окончательную позицию, она накладывала ему палец на губы и говорила:

— Потерпи, милый, мы же договорились — после выборов. Пусть спадет волна. Нам не нужен истеричный ребенок, у нас будет спокойный, нормальный малыш.

Макарон сжимался в комок, у него начинало ныть в мошонке. А навстречу из памяти неслись схожие ощущения детства. Однажды, играя на реке в хоккей, Макарон подъехал близко к берегу и провалился под лед, после чего простудился да так, что вскоре в области паха вскочило сразу 17 чирьев! Через какое-то время они вызрели и стали один за другим лопаться. Макарон от боли терял сознание, а мать гладила его и вздыхала, приговаривая: «Бедные ядрушки, совсем заплыли». Вот и теперь, когда Настя отстраняла или приостанавливала его перед самым главным, их архива всплывали материнские слова, и что-то надсадно начинало ныть в простате. Бедные ядрушки, думал Макарон и пытался распределить неприятное ощущение по всему телу, рассредоточить, добиться небольшого удельного воздействия.

— Ты весь исхудал. Это от нервов, я понимаю, — продолжала Настя. — Но политика тебе идет явно на пользу. Пока ты на гребне — ты лет двадцать сбросил! Волосы у тебя не выпадают, как у других кандидатов, а наоборот густеют. Теперь у тебя будет вот такая шевелюра! А не плешь от чужих подушек! — Она запустила руку в его плотную «канадку» и зачикала по волосам пальцами, как ножницами с насадкой в 12 мм. — Значит, все же действенно это лекарство. Спасибо Довганю. Он поставил Пересвету целую партию! Тебе на прически. Соображает, кому пособлять, держит нос по ветру. Столько много всякого понанесли его посланцы — мы всей группой пользуемся! И вот видишь, как сработало — прическа у тебя просто как у Есенина!

— Так я, вроде, не пил ничего такого для волос, — удивленно сказал Владимир Сергеевич. — И не мазался ни чем.

— Я незаметно подливала в чай, — призналась Настя

— А я и чай твой не пил, — сообщил Макарон. — Я кроме своей перечной мяты с лимоном ничего не потребляю, ты же знаешь. Все, что мне приносят, я выливаю в раковину. Со зрелых лет. Привычка. Чтобы не отравили.

— Правда? — вскинула брови Настя.

— Конечно, правда, — сказал Владимир Сергеевич. — Так, может, ты мне еще чего подливала? — пожурил он ее за тихушный образ поведения.

— Нет-нет, только усилитель для волос.

— Я смотрю, вы все меня залечить хотите разными препаратами! — погрозил он ей пальцем.

— Неправда! Я делаю все, как велит Пересвет, — сказала Настя. — На лицо — крем, на ноги — пасту, и все такое. Но даже и с этим к тебе уже целый месяц никто не прикасается, ты и так нормально выглядишь. Имиджмейкеры поработали, и вот результат — хоть позируй. Да, кстати, Давликан и Лика художница от Мылова — будут тебя завтра рисовать.

— При чем здесь Мылов? — скорчил лицо Владимир Сергеевич.

— У нас с ним договоренность, — сказала Настя. — Лика в его студии подрабатывает, она тебя и нарисует. К слову сказать, она всех пишет.

— Как «всех»?

— Всех, кто себе это может позволить. И очень дорого берет. Пишет она, а тавро ставит Мылов. Твой портрет нужен для последнего, решающего плаката. Давликан договорился с Ликой за полцены.

— А сам Давликан не может нарисовать меня? — устало спросил Макарон. По старой дружбе.

— Он не умеет рисовать людей, ты же знаешь.

— Ну да, помню, как же, — улыбнулся Владимир Сергеевич. — Но я не хочу позировать! Мне лень! Надоело все это столоверчение!

— Мероприятие входит в программу, — спокойно сказала Настя. — Потерпи. Программа утверждена. Мы не можем брать на себя такую ответственность менять ее, потому что в случае проигрыша нам придется платить за самоуправство самим. А если мы будем послушны — спонсоры заплатят. Понятно? Ты же ставленик, а не сам по себе…

— Понятно, — плюнул Макарон и подфутболил лежащую рядом подушку, да так, что она едва не улетела за окно.

Ей приходилось разговаривать с ним как с сыном.

Портрет, сотворенный Ликой под присмотром Давликана, получился удивительно насыщенным. После того, как Мылов поставил под ним свою подпись, Давликан мастерски искромсал портрет кухонным ножом, а потом неделю штопал цветными нитками. Когда портрет растиражировали и вывесили на просторы России, все специалисты сошлись на том, что впервые художник Мылов изменил себе и отдался поветрию — снизошел до идеализации личности и сотворил молодящий прототипа портрет, который настолько тонко характеризует раннего Макарона, что его романтические и косые взгляды говорят неведомым и особым языком! Может быть, Мылов и прав, широко писала не проплаченная пресса, у каждого свой подход. Как вижу, так и рисую! К слову сказать, в итоге получился не портрет, а жанровый материал, в центре которого вращался вокруг себя недорезанный паренек не старше того, который купал красного коня у Петрова-Водкина.

Ощущение радости и полноты жизни не покидало Владимира Сергеевича, оно наполняло его все больше и больше. Но в последнее время оно стало неожиданно перерастать в тревогу и страх. Безусловно, кандидат Макаров понимал, что с ним происходит на самом деле, причем, происходит с очень большим ускорением. Он находился на пике процесса, о котором говорил Бурят, — в его организме полным ходом шло омоложение клеток. И что самое противное — Владимир Сергеевич ничем не мог воздействовать на этот ход. И если раньше процесс был медленным и радовал Владимира Сергеевича, потому что вносил в забытые ощущения память юности, здоровья, веселья и бодрости, то теперь процесс протекал настолько быстро, что не хватало времени насладиться им. И более того, процесс уже почти и не улавливается Макароном, словно глохнет. По соображениям Макарона, он уже миновал критическую точку счастья, а дальше? Что дальше? Ведь если так пойдет дальше, то…

Врача все же вызвали. Аналитические выкладки прибывшего доктора успокоили Владимира Сергеевича — они были прекрасными. Форма кандидата Макарова испытывала наивысший подъем — и давление, и температура, и наполнение удара — находились на абсолютном уровне.

— Единственное, что я хочу сказать, — пояснил врач, — у вас странно высокий пульс. При таком давлении он должен зашкаливать, а у вас ритм нормальный при том, что пульс насчитывает более ста ударов в минуту. При этом вы совсем не задыхаетесь. В своей практике, если говорить откровенно, я никогда не сталкиваться с подобным…

— А я, коллега, тоже, с позволения сказать, поначалу медицине учился, признался Владимир Сергеевич. — Может, мы рядом маялись?

— Вполне возможно, — не стал отрицать доктор. — Но, я думаю, вы покончили с учебной муштрой несколько позже.

— А в каком году выпустили в население вас? — спросил Владимир Сергеевич с нескрываемым интересом.

— Сейчас вспомню, ну да, тогда еще профессор Подольский заведовал этими сферами…

— И я при нем закончил, — обрадовался совпадению Макарон.

— А по виду не скажешь, — признался седой и дряблый доктор в очках плюс восемь или что-то около этого. — Но вас, видно, жизнь не мотала так изрядно. А я меня где только не носило!

— Да и меня покрутило, — чуть не обиделся Макарон, — и дальние гарнизоны, и Афган, и Даманский! Вот только недавно здесь осел, неподалеку.

— Да, у каждого своя судьба, — попенял доктор, — кто-то всю жизнь белоручка, по штабам отсиживается, а кто-то и до сих пор не вылезает из крови и грязи…

— Конечно, оно, может, и мне не от чего было седеть, — сказал Макарон. — Если оглянуться назад и посмотреть на все из этой точки, все кажется гладким. Извините, если что не так.

— Да за что извинять-то? Но я вам должен сказать открыто, — наклонился к уху Макарона доктор, — у вас несусветно увеличено сердце, оно настолько велико, что выпирает из грудной клетки. При такой патологии пульс должен быть редким, а у вас наоборот — сердце и увеличено, и бьется дико. Возможно, отклонение это врожденное, с детства. И всего лишь обострилось на фоне вашей нынешней нервотрепки. Отсюда и похудение, и потеря веса, и даже некоторая розовость кожи. Такое случалось в человечестве…

— А в моей жизни — впервые, — сказал Владимир Сергеевич.

Заметно озадаченный доктор откланялся, а кандидат Макаров ни на шаг не отпускал от себя Настю, словно предчувствовал неладное. Ничего не подозревающая, она была поглощена мечтами о скорейшем устройстве их высших семейных начал, хлопотала, как цесарка, прикидывала, где им будет удобнее поселиться, когда закончится выборная суета — ее веселью и беззаботности наступал предел.

Молодыми овладевали двоякие чувства. С переменным успехом то одного кидало в мечтания, то другого. То он сопротивлялся, критиковал и противодействовал, то она. Когда первая сторона уставала спорить, другая начинала заводиться и уходить в сторону светлого будущего. Настя искушала Владимира Сергеевича вопросами на предмет, смогут ли они вместе выполнить все, чтобы быть счастливыми.

Они вели себя как дети, вопрошая: а где поселимся сразу? А куда будет главный выход из дома — в лес или на улицу? Где поставим кроватку? Что купим на кухню? Будет ли дома библиотека? Не бросит ли он Настю с будущим ребенком в связи с тем, что государственной работы навалится выше крыши?

Они договаривались и соглашались, что все будет нормально, и Настя, спокойная, засыпала у него на груди. Он дожидался этого момента, аккуратно снимал с себя ее голову и шел в ванную комнату. Там он опять в который раз включал все светильники и без конца рассматривал свое тело.

Да, процесс зашел дальше некуда, видел и понимал он. И хотя постепенное привыкание к обновленной внешности скрадывало озабоченность, тем не менее, было понятно, что процесс неостановим и вряд ли поддастся контролю. Никакие тут не помогут ни врачи, ни таблетки. Но надо ли мешать этому? Если бы не люди вокруг, не эти выборы, он бы знал, что делать с собой. Если бы не Настя. Тогда он сразу нашелся бы. Он бы взял Бека и снова отправился в землянку, и там, один на один с жизнью, он был бы смел и отчаян. А тут, с таким обозом и с таким тылом, поди разберись с собою, думал Владимир Сергеевич.

До выборов оставалось две недели.

Подведение их итогов планировалось дожидаться в гостях у Татьяны, в ресторане «One way chicken», чтобы сразу анализировать текущий ход голосования на основании донесений своих людей в избиркомах на местах.

Командой Макарова были предприняты беспрецедентные меры по предотвращению всякого рода подделок бюллетеней, подвохов, подлогов и прочих ударов конкурентов, ведь, по сути, страна разделилась на два лагеря, как Макарон и предполагал. Все основные составляющие сил раскололи Россию пополам. На две неравные части. Кое-как склеить их, причем временно, удалось только при помощи очень серьезных сумм.

С Москвой бодались все остальные регионы России. Фактически провинциальная Россия боролась за Москву и имела намерения выровняться с нею, а Москва, как отдельное государство, боролась за Россию и не хотела ее отдавать, как подспорье и кадровое, и сырьевое. И вообще. Но и с той, и с другой стороны были одни и те же козыри — евро. Отмытые, отмоленные, побывавшие в крови и снова очищенные, поменявшие форму и снова вернувшиеся назад, но никогда не выпускаемые из рук — евро. А если где-то и случалось, что евро упускались на местном, локальном уровне, то в эту точку тут же бросались все силы, чтобы вернуться под прежний финансовый контроль. И тогда становилось понятно, что перед евро не устоит ничто.

За неделю до выборов случилось непоправимое.

Настя, как всегда, встала поздно, но нигде не увидела Владимира Сергеевича — ни за компьютером, где он играл в «Tetris» и «Lines», ни в ванной комнате, ни на кухне. Может, вышел погулять? — решила она. Но вся обувь стояла на месте. Настя заглянула на балкон и едва удержалась на ногах. Перед ней стоял юноша лет шестнадцати — голубоглазый, стоял молча и, казалось, ни о чем не думал. И даже, похоже, не смотрел никуда. Он смотрел просто вдаль, на Москву и дальше — за горизонт, туда, где заканчивается Россия и начинается чужая, неведомая ему земля.

Услышав шаги, он обернулся.

— Настя! — сказал молодой человек, очень похожий на Владимира Сергеевича.

— Милый! — бросилась она ему на шею, да так, что они оба едва не загремели с балкона.

— Вот видишь, — развел он руками, — я молился, но ничего не помогает.

Не веря своим глазам, Настя заметалась, но мозга ее не хватало, чтобы осмыслить произошедшее. Это был не Владимир Сергеевич, а юнец в огромных гостиничных разовых тапках, весь обтруханный и жаждущий поддержки. Доселе она радовалась, когда она наблюдала за все более улучшающимся его здоровьем и нарастающим положительным самоощущением, а сейчас он был нетерпим к ее присутствию, к тому, что она являлась свидетелем такого его состояния. Были времена, когда-то она при каждом новом объятии чувствовала в нем все больше и больше сил. Это его возмужание и проявляющуюся все больше молодцеватость она связывала с ростом его любви к ней, которая очищает организм и придает силы. Настя верила в энергию образов. Но теперь она отчетливо поняла, что это было совсем не то. Хотя и болезнью это назвать было бы не совсем точно…

— Позови Артамонова, — опять попросил Макарон.

— Может быть, не надо, может, мы сами… — попыталась удержать его Настя.

— Позови, — приказал он ей. — Они должны это видеть.

Под «они» Владимир Сергеевич подразумевал Артамонова и меня.

— Хорошо, — сказала Настя.

— Остальных звать не надо, — предупредил ее Макарон. — Остальные не вынесут такого зрелища.

— Хорошо, — повторила Настя.

— Только не мечись, — попросил ее Владимир Сергеевич, — спокойно, чтобы никто не заметил твоего беспокойства. И сразу скажи Артамонову, чтобы он отменил все оставшиеся встречи.

Артамонов нашел меня, и мы прибыл в номер кандидата Макарова.

— Я решил, что больше никого не надо посвящать, — сказал Владимир Сергеевич. — А то произойдет утечка.

— Нам плевать на утечку! — сказал Артамонов. — Ты скажи, что происходит!

Чтобы не вызывать у нас излишнего восторга, Владимир Сергеевич запахнул фалды своего военно-полевого халата, который трижды обвил его худое тело, и демонстративно улегся в постель. Халат был хорош, но великоват, ничего не скажешь, из-под него торчали только голова да пятки владельца.

Не разглядывая Владимира Сергеевича, Артамонов сразу начал по существу предвыборного периода.

— Дело близится к завершению, — начал он листать свои бумаги.

— И у меня тоже, — сказал Макарон.

— Что значит и у тебя тоже?

— Шагреневая рожа сжимается, — сказал Владимир Сергеевич.

— Времени в обрез, дорогой аксакал, — осек его Артамонов, — так что давай без этих твоих штучек! Сейчас не до них!

— Соберись, пожалуйста, сядь и послушай меня внематочно, — сказал уже мягче Макарон, даже и пытаясь шутить. — Давай-ка мы с тобой, как в древние времена, пройдемся чисто по железу, без всякого софта и соплей, как говорится.

— Ты что, вчера выпил лишнего? — стал принюхиваться к его дыханию Артамонов. — А то вся эта твоя показная страсть к безалкогольным коктейлям…

— Насколько ты помнишь, он уже год ничего в рот не брал, — сказал я, как Марфа-заступница. — Не лезет.

— Он вообще не пьет, — подтвердила Настя.

— Ну, и..? — стал спешно подтягивать его на продолжение Артамонов.

Тут Владимир Сергеевич распахнул свой халат и поднялся во весь рост на кровати. Мы стояли рядом — наши головы сровнялись с его головою.

Я не видел Владимира Сергеевича несколько дней и тоже был немало удивлен, когда вместо него увидел нытлого парня, который, как сын, в миниатюре повторял кандидата Макарова. Следуя Артамонову, я тоже старался держаться спокойнее. Это и спасло ситуацию.

— А теперь я поясню, — сказал Владимир Сергеевич и вкратце поведал суть его тасканий с Бурятом. — Понимаете, — обратился аксакал ко всем нам, — мы с ним решили помолодеть. И вроде все получилось. У меня. У него — нет. Он сошел с лыжни — печень подвела. Но времени после всего этого остается не столько же, понимаешь? Его количество зависит от того, в какую сторону ты живешь. Бурят был прав: в каком бы направлении ты ни двигался — во Вселенную или вовнутрь себя, — ты все равно движешься по одному вектору, потому что Бог есмь. Но в обратную сторону, как теперь выясняется, путь гораздо короче и быстрее!

— И что это значит? — спросил Артамонов.

— А то, что мне остается не так уж и много, — сказал Владимир Сергеевич.

— А сколько именно? — практично спросил Артамонов. Ему, как привлекшему Макарона к выборам, необходимо было знать, хватит ли времени добить затею.

— Я не могу подсчитать, — развел руками Макарон. — Моя личность сжимается сама по себе.

— Давай не паясничать, — попросил его Артамонов.

— Давайте, — присел на край кровати Макарон. — Это случилось больше года назад. Вот и прикинь.

— Послушай, — заволновался вдруг Артамонов. — Давай мы сейчас не будем об этом. Сейчас надо решить только одно — как поступить на предвыборном уровне.

— А что тут решать, — сказал я. — Понятно, что на люди ему уже нельзя.

— Я принимаю решение сняться с гонки, — сказал Владимир Сергеевич.

— Нельзя! Ни в коем случае! Столько ввалено сил! — Артамонов даже и не хотел мыслить об этом варианте. — На тебя, уважаемый Макарон, поставило больше чем полстраны! Получится, что мы подведем людей. Причем не команду, а на самом деле — россиян! Ты посмотри рейтинги, они реальны — за тебя весь народ! Ведь мы не сами по себе и даже не в команде, мы уже теперь — в России!

— Моя личная жизнь — это мое дело! — топнул ногой Владимир Сергеевич. Это интимный вопрос!

— Выборы, к сожалению, не наше личное дело! — искал аргументы и факты Артамонов. — Люди вложились! Вложилась страна! Они поставили на тебя, если страна проигрывает, ей смерть! Если другие придут к власти, они изведут все, что осталось на этой карте! — Артамонов в сердцах сорвал со стены покрытую целлофаном карту Евразии. — И не посмотрят ни на меня! Ни на Дебору! Ни на Настю! Ни на Дастина! Ни на всех остальных!

— Но что же делать в принципе? — едва не всплакнул Владимир Сергеевич.

— Надо затаиться и временно исчезнуть из поля зрения, — придумал Артамонов. — До выборов больше не показываться на людях. Я организую. А твое положение я попробую еще раз прокачать с врачами.

— Прокачай лучше со мной, и я тебе все скажу сам, — тормознул его гиппократов порыв Макарон. — Это неотвратимо.

— Что неотвратимо?

— Процесс не остановить.

— Но он не так уж и плох, этот твой процесс! — сказал Артамонов. — И до тебя люди и усыхали, и напрочь лишались тела. Сколько старцев было! И святых, и каких хочешь! Голова-то твоя работает! А это главное! Вспомни профессора Доуэля!

Настя слушала все это и, сложив на груди руки, едва сдерживала рыдания. Слезы текли потоком, но от судорожных всхлипов они даже не успевали касаться лица — из глаз падали прямо на пол. Ей не хватало сил удерживать себя хотя бы в каких-нибудь рамках.

— Надо очистить коридоры! — дал мне команду Артамонов. — Прикажи охране! Скажи, что Владимиру Сергеевичу нездоровится, и он не может больше выносить остроту момента. Чтобы не уплыть в стрессы бездонные, — продолжал далее Артамонов, — мы отъезжаем в нашу загородную резиденцию. В Миколино. Шарлотта Марковна там уже все подготовила! На ферму милосердия! Или, как там, — благолепия? Как правильно? — спросил Артамонов у меня уже на лету.

— И милосердия, и долголетия, и красоты — все вместе — сказал я.

— И пусть мне туда привезут собаку, — попросил Владимир Сергеевич. — Я соскучился по Беку.

Коридоры гостиницы «Россия» были очищены. Всех случайных прохожих, зевак, стаффов и проплативших за полгода вперед жильцов служба безопасности оттерла к западному подъезду, а носилки с Макароном, покрытые белой простыней, были спешно вкачены в машину «скорой помощи», поданную к восточному. Белую «скорую», как черные мухи, облепили тачки с мигалками. Кортеж без всяких визгов направился в Миколино.

На огромном земельном участке вовсю возводилась задуманная Пересветом ферма красоты, милосердия и долголетия. Наряду с фундаментами домиков для будущей клиентуры имелось уже совсем почти выстроенное местечко — домик для гостей. Там планировалось укладывать спать веселых товарищей, которые в перспективе должны будут приезжать на капустники к своим стареющим учителям.

Настя поселилась с Владимиром Сергеевичем в деревянном бунгало. К вечеру туда доставили Бека. Собака не нашла в хозяине никаких изменений запросто кинулась на грудь Макарону и своей страшной массой свалила его на землю. Не рассчитал Бек. Он не ожидал, что хозяин, обыкновенно выдерживающий подобные собачьи нежности и припадки, теперь вдруг надломится и упадет. Но все закончилось благополучно — Бек вылизал лицо хозяина, и шалость была ему прощена.

— Бек, милый, родной, дорогой! — ластился к нему Макарон.

На свете сегодня было два существа, которые оставались любимыми и преданными Владимиру Сергеевичу до конца — Настя и Бек. Если брать по большому счету. На уровне белка.

Когда все рассредоточились по спальным точкам, Бек для ночлега выбрал место на пороге бунгало, где уединились Настя с Макароном.

Настя сегодня как-то особенно волновалась перед сном. Готовилась, долго купалась в ванне с душистыми ароматами трав. В полночь она пробралась к Владимиру Сергеевичу в кровать и приникла — нежно и тепло, чтобы, как она задумала, ласками вернуть его на землю, в мужественное и твердое существование, о котором они мечтали, когда сходились. Он был не против и даже очень старался, только смущался, и от смущения у него как-то все смазывалось, сразу куда-то все исчезало. От стыда он бросился к компьютеру, распаролил дневник и начал по электронной почте гнать куда-то гигабайты писем. Потом пустился в объяснения. Настя успокаивала его, и это его еще больше раздражало. Усугубило ситуацию то, что он вспомнил момент из своей жизни. Как в отрочестве его откупорила девица, будучи старше на три года ей был 21 год, а ему, соответственно, 18. Она его подловила. Тогда-то у него все и случилось впервые. Она — этот рыжий UP! — была тощей и гибкой. Они уединились на каком-то чердаке и, когда она уселась сверху, а ему велела гладить ее повсюду, он попросил ее включить свет, чтобы рассмотреть детали. Для этого ей требовалось изловчиться, нащупать в темноте над головой лампочку Ильича, и ввернуть ее поглубже в патрон. Она долго крутилась на нем, ища лампочку, и все на этом и закончилось. Ему стало не до чувств и до не ощущений, он просто не хотел уже ничего видеть. А ей как раз наоборот хотелось результата. Свет загорелся. В первый раз в жизни Макарон видел воочию женское тело. Его только одно смущало — рыжие волосы там, куда рывками устремлялся его взгляд. Ему стало противно. На следующую ночь девица снова влезла на чердак и стала затаскивать подростка Макарова на себя. Он был до того обескуражен случившимся вчера, что ударил ее головой в подбородок, как парня. У нее пошла кровь, и она назавтра рассказала всем на улице о том, что произошло. Наутро Макарон уехал поступать в военно-медицинское училище.

Сегодня с Настей он ощутил ту же неприязнь, как будто на месте Насти был тот самый рыжий UP! И именно поэтому, считал он, у него с Настей сегодня все смазалось. Ему стало противно как и тогда, но он сдержал себя, чтобы не ударить Настю. Дело в том, что у Насти там тоже оказалось рыжо. И Макарон словно зациклился на этом, он пытался спешно объяснить все это Насте, рассказывал давнюю историю несвязными кусками — с середины, с конца, но только не с начала. Потому что мотивы и причины его прокола тогда еще не были выверены жизнью. Настя плакала и льнула к нему, а у него сквозь голову текли совсем другие мысли и слезы. Он отстранил ее и направился к двери. Вышел на порог к Беку и просидел там до утра.

Утром на правах директора строящегося кондоминиума в гости к Макаровым пришла Шарлотта Марковна. Ей уже было доложено о случившемся. Она занималась вопросами заселения комплекса и была рада первым клиентам. Строительство объекта заканчивалось, и сюда вскорости должны были прибыть известные пожилые артисты, забытые звезды и параспортсмены.

Шарлотта Марковна присела рядом с Макароном. Бек легонько рыкнул.

— Прости, — сказала она, — я думала, ты меня бросил, и не выдержала.

Владимиру Сергеевичу не удавалось уловить нить затеянного ею разговора.

— Одного не учел Бурят, — сказал он в ответ больше для себя, чем для Шарлотты Марковны. — Жизнь и впрямь пойдет вспять. Но длительность обратного хода короче той части, которая остается в моем распоряжении. Если бы я не пошел на эксперимент, ничего бы не изменилось. Я проживу остаток пути в обратном направлении за столько же дней, сколько прожил бы мой естественный клон.

Шарлотта Марковна мало чего понимала из того, что вымучивал из себя Владимир Сергеевич, который отнесся к ее визиту, как к визиту давно забытой гостьи. Он быстро скинул проблему общения с ней на Настю и убежал в лес играть с Беком в догонялки.

— Это следствие его исчезновения? — спросила Шарлотта Марковна у Насти и косым взглядом посмотрела на ее живот — нет ли там следов беременности.

— Упустила время, — упредила вопрос Настя. — Все откладывали, откладывали до лучших времен и дооткладывались, — поделилась она с ней горем, как с матерью.

— Я тоже откладывала, — призналась Шарлотта Марковна, — пока у меня климакс не начался. Я не успела по одной причине, а ты по другой, рассудила она. — Теперь мы подруги по несчастью.

— Да, похоже, у него не будет наследников, — согласилась Настя. — С этим делом у него совсем что-то разладилось.

— Как «разладилось»? — не поняла Шарлотта Марковна. — Импотентом стал, что ли?

— Да нет, муки у него всякие возникают при этом, мысли разные появляются, он не может сосредоточиться. А насчет импотента, это вы зря, там у него все нормально, даже слишком. Просто все быстро проходит, прямо мгновенно. Мы не успеваем настроиться, как его тут же уносит куда-то. Все впечатление смазывается. И я боюсь, что ребенок может родиться нездоровым.

— Все понятно, — пожалела ее Шарлотта Марковна и прижала к себе. Наследников не будет, зато какое наследие! — сказала она.

— А где Жабель? — спросила Настя. — Я так соскучилась по ней.

— Они с Дастином в лагере, здесь неподалеку. Завтра приедут погостить.

— Очень хочется повидаться, — призналась Настя.

Наутро приехали Дастин и Жабель.

Шарлотта Марковна усадила всех за один стол — и Дастина, и Жабель, и Макарона, и Настю. Выставила на стол все запасы съестного и принялась кормить неугомонное семейство.

— Кушайте, дети мои, — сказала она.

Владимир Сергеевич сидел между Жабелью и Дастином, напротив Насти. Он бодро завтракал, пытаясь заигрывать и с Жабелью, и с Дастином, и с Настей. Это походило на завтрак в приличном семействе начала двадцатого века. Еще секунда, и хорошо одетые красивые детки, помолившись на ходу, побегут в темные аллеи и там, как все кузены и кузины, примутся играть. Потом разбегутся по купальням да по комнатам и займутся со своими двоюродными и троюродными первыми льготными чувствами, поскольку не надо напрягаться и искать кого-то на стороне, займутся утехами — любовями и дружбами — все рядом, под рукой.

Так проходила золотая неделя, последняя неделя перед выборами.

В гости к кандидату Макарову на ферму красоты, милосердия и долголетия приезжали только я и Артамонов. Мы вместе решали, что делать. Сходились на том, что до выборов ничего открывать миру не следует, пусть все идет, как шло. А после выборов, в случае удачи, надо будет устроить совет заинтересованных лиц.

Выборы прошли плавно и без особого надрыва. Команда кандидата Макарова отработала их как часы — ни одного прокола. Победили, как и планировали, с небольшим перевесом голосов. Владимир Сергеевич Макаров прошел первый тур и безоговорочно победил во втором через две недели. По понятным причинам на люди он не появлялся. На всех экранах мельтешили архивные кадры, по радиоволнам летел голос из недавнего прошлого. В этом приеме команда Макарова превзошла умников Бен Ладена и Хусейна. А сам кандидат беззаботно проводил время в резиденции под присмотром Шарлотты Марковны и в окружении своих — Насти, Жабели и Дастина.

— Все замкнуто само на себя, — говорил он, когда в резиденции появлялись мы с Артамоновым. — Когда-то центральной властью был осуществлен запуск журналистов в регионы, чтобы навести информационный порядок. Мы прошли этот круг и вернулись в центр — но уже со скипетром и новой готовностью отправлять в регионы своих людей.

— Ты прикинь, — тараторил Артамонов. — Впервые за всю историю выборных кампаний наша инициативная группа сработала рентабельно! Все проекты, запущенные на рынок с одной только целью — собрать голоса, — собрали еще и деньги! Бизнес-векторы нашей программы обкатались и стали самостоятельными реальными направлениями в экономике России! Все наши имиджевые и пиарные ходы в сочетании с логистикой дали высочайший коммерческий результат! Это надо обязательно учесть! Накануне предвыборной кампании у нас было сто сорок миллиардов, а сейчас — сто восемьдесят! Плюс кресло президента! Это рекорд Гиннесса!

— Ты хочешь кресло премьера? — спросил Макарон. — Забирай хоть сейчас!

— Дело не в этом, — заткнулся Артамонов. — Просто мы на правильном пути! А кресло премьера по праву принадлежит Мату! Он тебя вычислил как стопроцентного кандидата — он пусть и расхлебывается! У нас все просто: придумал — выполняй!

Так и сделали — Мату вручили должность премьер-министра, — может, как раз и говорить научится, а то все мля, мля, еп-тать. Фельдману, как и обещали, отдали портфель министра финансов, хотя в прессе было столько воя на предмет его недавней нездешности. Под Пунктуса-Нинкина Матвеев, как и виделось Владимиру Сергеевичу, спешно объединил Минтоп и Минэнерго. Татьяна Чемерис не отказалась от социалки. Петрунев возглавил сектор по борьбе с незаконным оборотом жизни, а Бакутин взял на себя специальные подразделения бытия. Решетов согласился на чрезвычайку. Артамонову доверили вести диалог администрации президента с прессой. Мне вменили канцелярию. Пересвет и Натан получили приличные места сообразно их вожделениям. Они сразу запеклись о чем-то в шоу-нише при Кремлевском дворце съездов — кинулись затаскивать в страну звезды мировой эстрады.

Президента продолжала волновать одна тема, и он призвал Артамонова пособить в решении.

— Я хочу, чтобы губернаторы назначались, а не выбирались, — пожелал Макарон.

— Надо срочно распускать Думу, — сказал Артамонов, выслушав его. — Ей можно сейчас подсунуть на третье чтение Закон о копирайтерстве. Она его опять отклонит и будет законно распущена, что позволит президенту снимать и назначать руководителей субъектов федерации.

Так и сделали, после чего Артамонов принес Макарову на подпись проект двух указов президента. Первый — отстранить от должности губернатора Фомината. И второй — назначить губернатором освобожденной местности Прорехова.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Владимир Сергеевич. — Замкнули и этот вопрос.

— В течение недели он получит должность официально, — пообещал Артамонов. — Я все оформлю как надо.

Пришло время объявленной месяц назад инаугурации.

Теперь от народа скрывать было нечего. Бывали времена, когда Россией управляли правители и помоложе. К решению данного вопроса и к укладыванию его в правильные законные и медицинские рамки был привлечен весь цвет российской профессуры, мирового права и медицины всего земного шара. Общими усилиями они укладывали произошедшее в правильные формы для подачи российскому народу и мировой общественности в целом, по-прежнему никому не показывая самого виновника толков.

В документе, который единой массой с продолжением печатался во всех передовицах, говорилось, что у главы государства российского в связи с его прежними философскими, медицинскими, патриотическими и религиозными делами начался некий процесс. Он управляем, этот процесс, со всех точек зрения, сейчас просто ведутся окончательные исследования. Такое случалось в мировой политической практике, и дело только времени и техники. Чтобы все уладить и поставить на места, прилагаются небывалые усилия. Что касается инаугурации, то она состоится в объявленный срок, и все будет как нельзя лучше. Народ сам все увидит и успокоится.

Наступил час принесения народу России президентской клятвы.

Страна вытянулась в струнку и с напряжением замерла. Самая элитная часть замерла непосредственно в Кремле вдоль красной ковровой дорожки, по которой должен был проследовать президент.

Остальные россияне устроились на крышах соседних высоток и у экранов телевизоров.

Началась прямая трансляция. В первых же кадрах все увидели Макарову Настю и Чемерис Татьяну, стоящих гордо и стройно с высоко поднятыми головами. Татьяна державно держала на руках грудного ребенка — было решено, что Насте нести на руках своего мужа — президента страны Макарова Владимира Сергеевича — как-то не с руки.

Под звуки гимна началась инаугурация.

Она открылась шествием двух этих великих российских женщин представителей совсем юного и другого, уже познавшего жизнь поколения, — с самым дорогим и ценным существом на руках. Татьяна и Настя были олицетворением правопреемства. По красному ковру процессия двинулись из самого сердца страны вдоль по коридору мимо людей, составляющих цвет нации, и самых приближенных к ее существу людей.

Люди пытались заглянуть в личико младенцу, которое было едва прикрыто красивой прозрачной тюлевой накидкой. Владимир Сергеевич лежал с соской во рту. Татьяна плотно прижимала его к своей груди, чтобы он получал спокойствие от ее надежного образа.

Настя шла рядом.

Страна замерла. Тишина была настолько пронзительной, что было слышно, как шевелятся от легкого ветра многотонные языки на колокольне Ивана Великого.

Телекомментаторы говорили очень медленно, взвешивая каждое слово. Одна неточность в интонации, неправильно выстроенная логика да и просто лишняя пауза могли превратить всю эту драму в обыкновенную комедию, потому что все происходило на нерве и на грани срыва. Дикторы сообщали, что младенец абсолютно здоров и что Россия сегодня, как никогда, молода и перспективна. С таким правителем во главе и с целым сонмов великих административных мужей в окружении она шагнет вперед бодро и смело, разберется со всеми внешними долгами и инфляциями, с территориальными, национальными и квартирными вопросами, наладит железнодорожное и авиасообщение, распилит единую систему энергоснабжения, утрясет тарифы на полеты в космос иностранных туристов, расселит по приютам бомжей, урезонит наводнения, ледники, потушит торфяные пожары, обогреет Дальний восток, разберется с рыбными квотами и квотами на нефть. Единственное, чего не обещалось, — так это догнать и перегнать Америку.

Музыка придавала процессуальному действу характер некоей потусторонности, некоторой картинности. Но при ближайшем рассмотрении вопроса каждый житель страны приходил к очень простому выводу: раз все так идет и не останавливается, значит, так и надо, ведь никто же не выбегал в поле и не бежал сломя голову, когда где-то там, в степи, в особой зоне, приземлялись какие-то подозрительные инопланетяне. Так было и сейчас бежать народу некуда, все нормально, все в порядке. Тем более, что столы уже всюду накрыты — и в Кремле, и по домам российских граждан.

После официального прохождения сквозь строй свиты юного президента Макарова поднесли к месту клятвы. Татьяна Чемерис по поручению администратора прочитала текст, который был полон верности народу и всему делу России. Настя держала бумагу, как ноты, и перелистывала, а Татьяна читала. Потом Татьяна вынула из стеганого атласного конверта самого младенца — президента Макарова, взяла его ручонку и приложила к Библии, лежащей на трибунке. Это означало, что новый президент страны Владимир Сергеевич Макаров дал клятву на верность своему народу.

Завершала официальную часть, как и положено, фуршетная. Все подходили к новому президенту, поздравляли, а он весело потряхивал ручонками, агукал и пытался зацепить соской по лицу любого, кто совался глубже дозволенного по этикету.

Татьяна отмахивалась от страждущих и жаждущих, потому что, казалось ей, малыш не вынесет такого многочисленного душеприложения.

После инаугурации состоялась пресс-конференция для иностранных и российских журналистов. Вел ее Артамонов, назначенный президентом своим пресс-секретарем. Я канцелярничал неподалеку, готовил документы, упорядочивал их, производил в дело.

Артамонов вкратце пояснил причины и подвел грамотную платформу подо все произошедшее. Он донес до сведения присутствующих информацию о том, что официальная Россия не планирует менять свой политический курс, и что у президента очень серьезная и сплоченная команда, которая, собственно, и привела его к власти. А в заключение Артамонов зачитал вслух медицинское объяснение данному положению, в котором временно находится президент России.

Наличие официальной бумаги насчет здоровья президента успокоило самых рьяных вопрошателей. Раз все проходит законно и практически запланированно, то нет никаких оснований для тревоги.

Затем были зачитаны документы, которыми определялся круг лиц, имеющих доверенности от президента по всему спектру ведения страной. Они, эти хорошо известные всем и уважаемые люди, и будут принимать решения и до определенного момента подписывать документы от лица президента. Политический курс страны не меняется, все остается, как и было. Разве что, может быть, станет еще лучше.

В рамках Конституции, которая предусматривает подобные случаи, и в целях стабильности у нынешней власти будет какое-то переходное время. Создан и работает Совет, он был учрежден на следующий день после выборов, когда наш победитель мог еще держать авторучку и отображать действительность. Все совещания записаны на пленку и будут в ближайшее время показаны по первому каналу, после чего обретут статус указов президента.

Меж тем краски сгущались, и по информационным каналам со ссылкой на целебные западные источники просачивалось все больше информации о том, что вблизи российских границ начинаются одно за другим военные учения и маневры натовских войск, перемещение разного рода группировок. Страны НАТО устраивают одно совещание за другим. Послы мечутся от своих резиденций до мест тайных встреч со своими агентами. Во всех посольствах России за рубежом срочно начались ремонты. Это могло означать только одно — страны, на территории которых имелись российские посольства, приступили к установке дополнительного количества «жучков».

Все официально и с пониманием относились к ситуации в России, но тем не менее ряд вопросов, поставленных перед ней ранее, стал уже решаться по-другому, без всякого соответствия с предыдущими договоренностями.

Администрации президента через МИД все еще удавалось сглаживать углы, которые возникали в ходе двусторонних отношений с большинством стран, однако ряд государств все же отозвали своих послов из Москвы, прикрываясь самыми разными легендами.

Наконец послевыборные страсти улеглись.

На Россию опустилась очередная новопрезидентская ночь.

Настя с Владимиром Сергеевичем в кроватке и в теснейшем окружении Татьяны с челядью решили остаться в эту ночь в отведенных покоях в Кремле. Они подумали, что тащиться в загородную резиденцию в Миколино очень далеко и ни к чему: завтра с утра в Кремле полно работы — надо будет провести целый ряд официальных встреч.

Долго в коридоры Кремля не приходила тишина. Службы несли свои вахты допоздна. Тяжелые оконные шторы стояли колом, не шевелясь. Ни ветерка, ни дуновения. В Кремле установился штиль. Шумели только дорогие кондиционеры.

Маленький президент Макаров нервничал, плакал и никак не мог уснуть. К нему были вызваны самые емкие кормилицы со всего Золотого Кольца, которые по очереди давали ему пробовать свою грудь. На какой-то девушке из Рязани его вкус успокоился. Пососав достаточно долго полюбившееся ему жирное молоко, малыш уснул. Настя переложила его в маленькую красиво сплетенную корзину, подаренную президенту отменным мастером из Лукошино. Корзина создавала маленькому Макарову некий уют в огромных властных покоях. В этом теплом гнездышке ему было очень хорошо, там он был в безопасности, а то желающих потормошить его такое множество, что Настя опасалась, как бы его не сглазили. Детей, особенно хорошеньких, часто сглаживают недоброжелательные люди. А тут таких… Они желают ребенку счастья, но не от души, и этого порой бывает достаточно, чтобы испоганить ему всю оставшуюся жизнь.

Теперь Настя относилась к Владимиру Сергеевичу как к своему ребенку. Она быстро свыклась с новой долей, но при этом она не ощущала себя вдовой она чувствовала себя родиной-матерью. Была вся такая гордая, что ухаживает за президентом, вся такая величественная и неразговорчивая. Татьяна и Шарлотта Марковна по-доброму завидовали ей и частенько просили подержать маленького Макарона на руках. Потому что, когда держишь на руках президента, возникает ощущение, что держишь на руках всю страну, и появляется вселенская ответственность за нее.

Бек дремал под столом в комнате, где стояла корзина со спящим президентом. Бек принюхивался к воздуху. Как лаборант, он делал свои личные пробы и замеры окружающей среды. Сегодня он остался особенно доволен полученными данными и оттого впал в спокойную дрему.

Наконец, в Кремле уснули все. И за Кремлем уснула страна после напряженного месяца, полного серьезных и важных событий.

Страна улеглась переваривать увиденное и услышанное за день, чтобы утром, как ни в чем не бывало, отправиться на работу, приступить к своим обязанностям, прясть, пахать, лить металл, в конце концов. Не имеет ведь никакого значения, что там творится наверху. У каждой власти свои причуды. Чего только не бывало на долгом веку России — и самозванцы ее испытывали, и самые неожиданные наследники всплывали, и убийствами царей тешились проходимцы, передавая власть как бы наследникам, за которыми прятались своры убийц. И законных царей убивали. Чего только не было — и предательства, и кровь!

А здесь случай совсем мирный, можно даже сказать, демократически потешный, веселый где-то, где-то таинственный. Но ведь и Россия тоже есть тайна, а у каждой большой тайны должны быть свои маленькие. В этом и есть величие России.

Люди засыпали гордыми за себя, за свою необычную и любимую до непоняток страну.

Не спал только Бек.

Дождавшись, когда глухой ночью все стихло и охрана прикорнула кто на подоконнике, кто в кресле, кто стоя, как лошадь, Бек осторожно, в несколько приемов, пооперся передними лапами на стол, аккуратно взял зубами корзину со спящим Макароном, стащил ее на пол и стал волоком увлекать прочь из спальни. В коридоре, перед носом клюющего охранника, собака поудобнее перехватила корзину с президентом, чтобы та не волочилась по земле, и рванула с ней к окну. Пробив массой двойные рамы, собака исчезла в темноте Кремлевского двора. За ней следом, очнувшись от звона стекла, бросилась охрана. Но пока подавались соответствующие и правильные команды, собаки и след простыл.

Беку удалось незаметно миновать все кремлевские дворовые переходы, пройти под сенью колокольни и незаметно пересечь огромный кремлевский двор. Бек сначала влез под Царь-колокол, отдышался, потом проскочил и посидел с минуту за Царь-пушкой, после чего пропустил мимо офицерский наряд, и уж только потом через маленькую калитку в большой двери ворот Спасской башни выскочил на Красную площадь. За елками, за трибунами, мимо мемориальных досок, мимо Музея Революции он незамеченным проскользнул на Манежную площадь. Опять отдышался, осмотрелся. Когда сирены стихли, он дошел до Тверской и отправился по ее левой стороне вверх.

Москва была практически безлюдной.

Бек знал, что путь его прям и долог, поэтому он не спешил, хотя знал, что к утру он должен обязательно успеть покинуть столицу. Более того, желательно успеть пересечь окружную дорогу. Хотя ладно, если не успеет, там есть масса акведуков.

Ему предстояло добираться до места не менее чем за сутки. Он экономил силы, понимая, что это его последний поход.

Через несколько часов, оставив позади город, он решил идти сначала вдоль питерской трассы, чтобы в Клину уйти влево и затем направиться прямо к тому самому месту, куда устремлялось его сознание.

Он бежал вдоль пути, по которому когда-то из Орды в обратном направлении бежал его предок — пес Дар, чтобы поведать братьям-князьям о трагедии, которая постигла младшего — Михаила.

Бек бежал, и в его генетической памяти возникали картины того времени. Вот Миколино, орда и время, когда чужие князья обманом захватили царство, а теперь все вернулось на круги свои, свои князья взяли реванш, и взяли свой особый реванш другие законные российские властодержцы.

Почти все встало на свои места в результате обратного хода событий в голове маленького Владимира. Он дремал в своей корзине, поколыхиваясь от четырехтактной рыси Бека. Перед маленьким Володей закрутилась вся история России, все кровавое месиво сидело в нем на клеточном уровне, как сидит это и в каждом россиянине, поскольку он — часть российского общества.

Россия вновь попала в положение, в котором без кровопролитного сражения власть, появившаяся на свет в результате кровавой бойни, замкнулась на самоё себя, освободив место для новой и в то же время исходной, законной власти, которую уже не свергнуть насильственным путем.

Эти картины и видения, мерцающие в голове Володи, были настолько материальны и осязаемы, что просачивались в его аморфное и мягкое сознание без всяких дисководов, они легко проникали через отверзтое пульсирующее темечко и линейно располагались в мягкой ткани почти зыбкого зачаточного мозга.

Маленький Макарон запросто, без всяких дополнительных устройств, усваивал всю вращающуюся вокруг Бека информацию. Усваивал и сходил на нет.

Он видел, как сжималась Россия, уменьшалась в размерах. И он не понимал, почему — то ли потому, что он двигался назад во времени и пролетал над столетиями, в которых Россия была еще маленькой, то ли потому, что он поднимался вверх, и Россия уменьшалась чисто от расстояния, поскольку полет удалял его и приводил в действие обычные законы перспективы. А может, от нее отпадали куски и земли, присоединенные в предыдущие века и времена. В какой-то момент Россия принимала форму Америки, то Южной, то Северной. Конкистадоры везли туда огненную воду — потоки пива и вина плюс цветные стеклянные бусы и цветные лоскуты художественных фильмов, а из России в обмен на это уходили недра, земля, фонды, умы, свобода. Кресты над соборами, которые еще оставались в некоторых резервациях, с высоты, на которой уже находился Макарон, казались просто курсорами и не давали никакой защиты.

Макарон видел, как лидеры ведущих стран играли в «ножички». Причем, в таком невообразимом формате — сорок минус Россия. Они стояли тесным кружком вокруг горизонтальной проекции России на хорошо утоптанном казачьем кругу и азартно резались в землемеров. Они по очереди брали каждый свой перочинный нож за лезвие и старались воткнуть с переворотом ножа лезвием поближе к сердцу. Если кому-то везло и нож втыкался, счастливчик потирал руками и проводил лезвием линию по телу России, нарезая себе дополнительный участок. Он вел линию, куда указывало лезвие, — получалась то ли полоска, то ли сектор, то ли сегмент. После каждого удачного приземления ножа Россия уменьшалась. Ее представитель в этой игре отсутствовал. Лидеры были серьезны, как дети. Кому-то из игроков приходилось стоять на своем соседнем с Россией участке на одной ноге, но он напрягался, терпел, сосредотачивался, учился на стороне получше втыкать нож в надежде, что в конце концов и ему удастся оттяпать какой-нибудь анклав или полуостров. Кто-то хотел всего лишь отвоевать назад свое место под солнцем. Кто-то ходил по своему огромному призовому куску широченными шагами руки за спину и даже пропускал ходы. А средней руки землевладельцы старались без риска и выкрутасов воткнуть нож и, если попадали острием, тут же резали докуда дотягивалась рука с ножом на конце.

От России пахло белком — вот что учуял Макарон. Ее резали по живому.

И недаром говорилось о наследниках царской фамилии, о потомках великих князей, что они не просто так и, случись что-то, будут тут как тут. Ведь сколько будировалось в прессе, сколько было информационных заходов на эту тему — значит, все не зря.

Макарон ощущал себя флагом, запущенным вверх по флагштоку без ограничителя. И флаг взмывал, взмывал все выше и выше. Макарон летел легко, как лицо без гражданства. Неожиданно он ощутил острую резь в нижней части. Резь дошла до пика и неожиданно стихла. В это же мгновение Макарон уловил большой прирост свободы и скорости — он понял, что отделилась ступень. Нагнувшись, он увидел Прорехова, стремительно падающего вниз. И перестал ощущать плохое. Теперь он чувствовал только хорошее. Но душой все еще рвался туда, в пучину жизни. Как и раньше, ему хотелось кого-то спасти, влезть во все дела, он по-прежнему боялся доверить кому-то серьезные вопросы. Вскоре он успокоился и сообразил, что там разберутся и без него. Он ощутил веру в это почти материально.

Россия войдет в свои берега — последнее, что удалось осознать Макарону перед точкой омега. Покой — это самое высочайшее достижение человека.

Бек тем временем несся вдоль трассы домой, он спешил. Кусты мешали его бегу, приходилось искать места посветлее, перелески. Озерки и речушки, попадающиеся на пути, он переплывал, держа корзину высоко над водой. Впереди было Московское море — слева железная дорога и мост, справа автомобильная дорога и мост. Делать было нечего — Бек поплыл, и это чуть не стоило жизни и ему и президенту. Спасибо Чубайсу, подумал Бек, что в центре акватории возникла совершенно новая опора ЛЭП — раньше ее здесь не стояло, это собака помнила точно. В таком случае непонятно, продолжала соображать собака, почему все вокгуг пытаются схватить Чубайса зубами за ГОЭЛРО? У подножия опоры нашлось немного суши. Бек отлежался и поплыл дальше.

Чем ближе было то памятное место, тем медленнее двигалась собака. Последние километры она просто шла.

Когда после Волоколамских лесостепей Бек занырнул в чащобу, он сразу зафиксировал за собой хвост. Похоже, не оторваться, подумал он. В темноте леса блеснули несколько огоньков. Волки, понял он. Огоньки преследовали его по пятам, приближаясь все плотнее и плотнее. Когда они почти наступали ему на пятки, он останавливался и оборачивался — огоньки тоже останавливались и замирали на месте. Он принимался двигаться вперед — и они за ним. Бек понимал, что просто так дело не закончится — все равно будет схватка, рано или поздно. Лучше рано, решил он, пока еще есть силы. Он поставил корзину на высокий пень и уселся у корневища поджидать лесных братьев. Через некоторое время они не выдержали и вышли на поляну. Их было всего трое — два матерых и с ними поджидок. Они стали обходить Бека — один матерый норовил зайти со спины, а второй толкал молодого прямо в пасть Беку. Они с полчаса хороводили вокруг пня, пока не учуяли едва струящийся их корзины на пне запах белка. Этот запах полностью одурманил мозги пиратам, и они с рыком набросились на Бека. Бек запросто подставил их зубам свои толстошерстные бока — волчьи зубы попросту увязли в его свалянной шерсти. Молодого волка Бек уложил крюком слева, но основной матерый тем самым мигом вцепился ему в холку и насел сверху всем своим полусредним весом. Клыки лесного брата стали проникать к шейным позвонкам и главной артерии Бека. Еще секунду — и перекусит, понял Бек, и, разбежавшись со всех ног, ударился собой о гранитный камень неподалеку. Матерый затих и отпустил зубы, а потом медленно сполз со спины. Второй крутанул задом и решил схитрить — он придумал без боя встать на задние лапы и дотянуться до корзины, чтобы столкнуть ее на землю. Судьба России висела на волоске. Бек рванулся ко пню и массой размазал вторую ракетку по задней линии. Молодец вякнул и затих. Бек наступил на него передними лапами дотянулся до корзины зубами, взял ее как можно аккуратнее и затрусил своей дорогой. Поджидок, сшибленный в самом начале схватки, очухался, поднял голову вслед уходящему Беку, но продержал ее на весу всего шесть секунд.

Но вот и Миколино, родовое поместье князей. А дальше — километра через два — ферма красоты, милосердия и долголетия — привет, Марковна! привет, Дастин! привет, Жабель! Дальше психиатрическая больница — привет, Ирина!

И наконец, долгожданное лесное озеро. Чтобы попасть в землянку на острове, надо переплыть последние сто метров. Отдохнув на берегу, Бек долго шел по мели и трясине и, когда лапы перестали доставать дно, поплыл. Когда когти вновь коснулись твердого, последние силы покинули Бека, и он упал, едва успев выпустить из зубов корзину, потому что в противном случае она скатилась бы вместе с собакой обратно в воду.

Отлежавшись и пожевав какой-то стоявшей рядом травы, Бек снова взял корзину и потащил ее в землянку. Он открыл лапами почти упавшую на землю дверь и поставил ношу на сколоченный из жердей стол. После этих операций он вышел из землянки и улегся у двери. Но не уснул, а просто задремал. Время от времени он поглядывал на корзину и тихо подвывал. Чуть позже он засуетился, то и дело подходил к корзине, нюхал ее, пытался потормошить содержимое лапой и снова укладывался под дверь.

Утром он, обессиленный, долго не вставал и не подавал никаких признаков жизни.

К обеду, когда в желудке заныло, он подошел к корзине, но ничего там не нашел.

Корзина была пуста.

Он обнюхал все углы землянки, потом выскочил наружу и бросился обнюхивать все вокруг, но тщетно — знакомого запаха белка не вилось нигде вокруг, его не было и в помине.

Поняв всю невыполнимость затеи, Бек задрал голову высоко-высоко и завыл изо всех своих последних собачьих сил. Но никто ему не ответил на этот вой на земле, только слегка колыхнулось небо да прошумели рядом деревья.

Другая Россия, появившаяся октябрьской ночью из черной дыры, бесследно исчезла в той же самой энергетической черной дыре. Исчезла со всеми ее новыми парадоксами и старыми предательствами и изменами, начиная с первого когда одно княжество обошло остальные не силой, а сговорившись с Ордой, ушла со всеми своими нелепостями, с национальными вопросами, беспределом и прочей ерундой.

Завтра ей придется начинать все с белого листа.

Земным политикам еще не приходилось сталкиваться с подобным. Что с этим будет делать мир, никто не знал. Информационные агентства не спешили сообщать новость, боялись навлечь беду. Никто и впрямь не соображал, как поступить. Время замерло и потому стало отчетливо видеться и ощущаться, словно перед каждым выставили по огромному зеркалу.

Честно говоря, и я до сих пор не знаю, что с этим делать.

Прорехов тоже не знал. После инаугурации Артамонов пообещал ему, что официальная делегация во главе с президентом обязательно посетит регион, выдвиженцем которого являлся кандидат Макаров. Они даже время оговорили.

Прорехов ждал приезда президента Макарова, как ждут первого свидания. Волновался, нервничал, посматривал на часы. Он был как бы не сам по себе, а будто-то представлял регион — об указе о своем назначении он еще не знал. Это был сюрприз.

Прорехов готовил встречу в театре кукол. Он собрал туда весь цвет местности для представления его высокому гостю со свитой.

На сцене театра была устроена специальная подставка, постаментик для помещения на него специальной корзины — для обозрения президента.

Время выходило, а делегация все не ехала. Прорехов был возмущен поведением официальных лиц, особенно поведением Артамонова, который мог бы и позвонить, предупредить о задержке. Тут столько народу собралось!

Но никто не знал, что произошло вчерашней ночью в Кремле и куда подевалась корзина. Понятно, что встреча срывалась, но какая на фиг встреча, если срывалось все вообще! Вся жизнь срывалась!

Прорехов тоже ничего не знал. Его, как и всех остальных в стране, не посвятили в произошедшее. Но других это пока еще не касалось, а вот для Прорехова это начинало становиться комплексом. В конце концов он сказал себе, что если в течение часа делегация не появится, и все они не перестанут валять дурака, то он начнет встречу без них, без всякого президента и безо всякой его администрации, поскольку население собралось и ждать больше не намерено!

Понимая ситуацию, Артамонов вызвал меня и попросил срочно вылететь на запланированную встречу и от имени президента вручить Прорехову Указ о его назначении губернатором местности. Я взял сопровождение и отправился на вертолетную площадку.

Прорехов продолжал метаться по коридорам театра. В какой-то момент он зашел в буфет и, расстроенный, заказал бутылку виски. И под шумок всю ее выпил — так он решил отомстить за свое положение ожидающего.

Собравшийся народ терпеливо ждал гостей. Никому и в голову не приходило, что вместо гостей может последовать просто рассказ о текущем моменте. О случившемся трудно было догадаться, люди пять часов сидели в зале. Собралась вся элита, весь бомонд края. В партере сидело всем составом Законодательное собрание, депутатом которого с недавнего времени являлся Прорехов, рядом устроились представители районов, руководство города банкиры, журналисты, общественные деятели, знаменитые колхи, ветераны.

Прорехов покинул буфет и вышел на сцену. Он внимательно осмотрел первый ряд — его заполняли сплошь свои люди. Слева сидели отец и мать Прорехова, сестра Наташа, под руку с ней одномоментная сожительница Прорехова с двойней — Аркашей и Игнашей, бок о бок с ними пристроилась Улька, веселая и беззаботная, дальше влево дремал Паша Крепыш, уронивший голову на плечо Юры Цапы, а в центре ряда — мать моя! — в центре сидели Макарон с Артамоновым! Они в ожидании встречи весело общались с Ясуровой и Реной, придерживающей раскинутыми пальцами одной руки головы сразу обоих своих детей — как две октавы. Пятерня ей досталась явно от отца.

Прорехов вышел сказать людям, что Президента не будет и, типа, извините за беспокойство. Но, увидев Макарона, он одновременно и опешил, и обрадовался, что удержался от роспуска зала.

Подойдя к кромке сцены, Прорехов сказал:

— Так вы что, разыграть меня вздумали?!

Он все собирался с духом сказать еще что-то, все собирался, собирался, но ему как-то все не говорилось, словно отнялся язык. Прорехов обогнул трибуну и снова подошел к рампе, чтобы объявить о самом главном с более близкого расстояния. Ему почему-то показалось, что даже здесь, с такой близи, его не услышат и придется кричать, но и крик тоже никто не услышит, вот беда! Он нагнулся к первым рядам, чтобы произнести слово, чтобы донести весть, но в этот момент его живот вздуло, вспятило, вспучило и, как-то неестественно задрав голову вверх, Прорехов схватил себя правой рукою за место на тыльной стороне локтя левой руки, где была зашита ампула, посмотрел на ладонь, не отпечаталось ли на ней чего, и увидел, как рука в месте зашивания начала синеть. Она синела быстро, синева сразу доползла до плеча, стала захватывать грудь, живот, ноги. Прорехов схватился за горло и разродился страшной по своей силе струей, которая, как из жерла фонтана, рванула далеко вперед и плюхнулась на первые ряды и дальше, дальше, хлынула, покатилась. Своей плотной массой она затронула весь местный истеблишмент, всех приближенных, весь цвет, всех друзей, родных и близких, которые занимал первые ряды. У него началась истощающая его прямо на глазах рвота.

После этого Прорехов упал и больше не вставал.

К нему бросился Завязьев. Он знал, в чем дело.

В этот момент на сцену, весь запыханный, явился я. Указ, который я намеревался зачитать от имени президента, совершенно не ложился на обстановку.

Люди Завязьева вынесли Прорехова из зала на воздух.

Вызвали «скорую». Может быть, в этом и был какой-то смысл.

Президента искали три дня — безрезультатно.

Затем был объявлен федеральный розыск — все по нулям.

Потом догадались, что надо прощупать все на озере, в землянке. Но и там жаждущих встречи с президентом Макаровым ждал один Бек.

Вся предыдущая история России являла собой историю упускания шансов. Сейчас у нее в руках находился последний, самый крупный шанс, упустить который означало бы поставить точку.

Я вернулся в Москву через день. Артамонов с Деборой, Натан, Пересвет, Нинкин-Пунктус, Решетов с Ириной, Матвеев, Фельдман, Татьяна, Настя, Дастин и еще несколько человек из инициативной группы ждали меня на вокзале в ресторане «One way chicken». Предполагалось, что я прибуду вместе с Прореховым. Накануне я не стал докладывать им о случившемся по телефону. А сейчас рассказал все вживую.

Они выслушали меня без единой эмоции, потому что вопрос с пропавшим президентом затмевал все, что происходило с другими людьми страны.

— Я выхожу из игры, — сделал я выстраданное заявление, — такие дела не по мне. Я с большим уважением, но не в состоянии… Существовать в таком напряженном поле… не приспособлен. Чужая стихия. Танталову жизнь могут выносить титаны, а я никакой не грек. Меня занесло на вашу поляну, отнюдь не земляничную, случайно, как варана на раскаленную взлетную полосу. И, чтобы не спалить пятки, я должен с нее свалить. Умываю руки. Писать книги о таких суровостях я еще как-то в состоянии, но находиться внутри?.. Для этого нужны другие манишки и другие мошонки.

Ответных слов не нашлось. Да они и не требовались.

Я понимал, что у моих друзей не было другого выбора, кроме как отпустить меня.

На прощание я спросил Артамонова насчет бумаг для завершения трилогии, если таковые имеются.

— А зачем они тебе? — сказал он просто. — Ты сам все видел. — И кликнул официанта. — Все замкнуто на себя, — произнес он, обращаясь больше к Татьяне. — Когда-то мы встретились с ней в вестибюле института и думали, что это не сыграет никакой роли.

— Но все сложилось совсем по-другому, — улыбнулась она.

МОСКВА 2004 год