Их и увидел первым Афанасьев в тот момент, когда взвинченная Васса обвинила его в издевательстве над Варухиным. Юрасю развязали глаза, и он понял, куда попал. Вообще-то подозрение, что его захватили партизаны, возникло у него в пути, но убедиться в этом не было возможности, а спросить он не рискнул. Теперь все ясно, однако от ясности легче не стало. «Что умер, что сдох… — подумал он безнадежно. — Полицаю, родственнику изменника, просить у партизан пощады смешно».

Юрась посмотрел исподлобья на людей и вдруг… Кто это? Он не поверил своим глазам: впереди партизан стояли… Купчак и Коржевский. Юрась даже головой потряс, чтоб рассеять наваждение, но оно не исчезло.

«Теперь они прихлопнут меня наверняка…» — подумал он без сомнения. Какая-то роковая глупая случайность связала его бестолковую судьбу с этими деятелями… Вот стоят, поджидают свою жертву.

На поляну подходили другие партизаны. Кудрявый, захвативший Юрася, стал докладывать Коржевскому о том, что прошлой ночью каратели спалили хутор Спадщину, жители разбежались.

— Там же была наша Леся! Где она, Максим? — воскликнул Афанасьев, и тут только Юрась увидел его.

— Лесю я не нашел. Дом, где мы ее оставили, сгорел. А вот этого, — презрительно кивнул кудрявый Максим на Юрася, — в лесу накрыли. Невинная белочка! В лесу орешки собирала и пробиралась куда-то с охранными документами. Вот… — он подал Коржевскому отобранные бумаги и деньги.

Осипшим, нервным голосом Юрась произнес:

— Я сбежал оттуда… с хутора, от карателей.

Коржевский, не слушая, взглянул мельком на документы, передал Купчаку, кивнул на Юрася:

— Узнаешь молодца?

И предрешенно махнул рукой. Купчак иронически улыбнулся:

— Старые знакомые… — Затем сурово сказал партизанам: — Товарищи, судя пр всему, перед вами тот, кто выдал немцам наше партизанское хранилище. Он один видел, когда мы закапывали в лесу припасы и взрывчатку.

Толпа угрожающе загудела. Юрась выпучил на Купчака глаза и отшатнулся. Вдруг ахнул, схватился за голову, вскричал:

— Нет! Будь я проклят, если я выдал! Я подумал… — И едва слышно простонал: — О-о… я же не знал!..

Открытие было столь неожиданным, столь катастрофичным, что Юрася закачало. Он побелел, отчетливо ощущая, как в жилах стынет кровь.

Коржевский тронул Купчака за локоть. Комиссар повернул голову и наткнулся на непривычный, словно бы смущенный взгляд командира отряда. И понял: Коржевский думает о том же… В тот памятный, первый день войны они — в силу сложившихся обстоятельств — вынуждены были покривить душой. Они не могли, не имели права объяснить все как есть тому чистому юнцу, принесшему в райком свою человеческую, гражданскую тревогу. Тогда они задержали его — и в конечном итоге забыли о нем в кутерьме захлестывавших событий, бросили человека на произвол судьбы. И вот теперь…

Но, вспоминая это, Купчак не мог избавиться от мучительной невозможности совместить того мальчишку с сегодняшним Байдой-карателем, стоявшим перед партизанами.

Словно уловив настрой комиссара, Коржевский жестко спросил Юрася:

— Жег хутор?

— Жег… — выдохнул глухо Юрась, глядя в землю, и тут же, спохватившись, поспешно добавил: — Они меня силком привезли в Спадщину. Вот… — Он снял шапку и показал на голове длинную заструпелую рану. — Немец меня канистрой… Я автомат у него отнял и застрелил, а женщину с ребенком из подожженного дома увел в лес. Ее Лесей зовут…

— Где она? — вскричал Афанасьев.

— Там… возле старого креста. Недалеко… — Юрась показал рукой неведомо куда. — Я отошел орехов ей нарвать, а они меня…

Коржевский посмотрел на Максима, Максим — на Якова Чунаева.

— Помнишь место? — спросил Афанасьев Максима.

— Само собой…

— Поскакали! Бери запасного коня.

Афанасьев и Максим умчались верхом, а Коржевский, скользнув по Юрасю прищуренным взглядом, поднял руку, требуя порядка от возбужденно шумевших партизан. Спросил Юрася:

— Где трофейный автомат?

Тот наклонил голову, сопнул виновато носом:

— Потерял…

— Во-я-яка… А ну давай выкладывай! Все выкладывай начистоту! — приказал Коржевский.

Юрась открыл рот, но говорить не мог. Закашлялся. Хотелось плюнуть, но кругом люди, смотрят на него, и он, волнуясь, с отвращением проглотил соленый ком. Начал говорить медленно и вдруг заспешил, испугался, что ему не дадут досказать, стал путаться и умолк. По лицам партизан было видно, что никто ничего не понял, и он опять принялся повторять уже сказанное. Коржевский сердито прикрикнул:

— Не гони! Успеешь на тот свет. Ври членораздельно.

Юрась запнулся, посмотрел командиру в глаза. В них появилось что-то, чего не было или чего он не замечал раньше из-за томящей безнадежности. Сейчас по глазам Коржевского он увидел и понял, что его внимательно слушают. Может, без сочувствия, может, неблагожелательно, но и не так враждебно, как вначале. Стал говорить ровнее. Люди с недоумением, с горечью и досадой воспринимали странную и печальную речь парня. Никто не перебивал, не спрашивал, лишь когда он упомянул про то, как председатель райисполкома с военкомом зарывали что-то в яму в лесу и он посчитал их ворами, по толпе прошел нестройный гул. Купчак с Коржевским переглянулись, покачали головами.

Рассказал Юрась и о том, как убежал из-под ареста, как уже при немцах вернулся домой и выложил все, что знал, дяде Куприяну. С тех пор дядя стал в почете у оккупантов и не захотел идти с ним на поляну к пустой яме. И опять Купчак с Коржевским многозначительно переглянулись.

Когда Юрась умолк, вечернее небо показалось ему гораздо светлее. То ли на самом деле посветлело, то ли от того, что глаза партизан, смотревших на него, стали не так мрачны, как в первые минуты. Невозможно, стоя в толпе, видеть и отмечать для себя, кто как тебя слушает, а уж Юрасю, висящему на волоске от смерти, и подавно. Поэтому не удивительно, что он не заметил девушку, которая слушала его исповедь, быть может, внимательнее остальных — поражаясь и сочувствуя. Ее глаза, блестевшие от сдерживаемого волнения, настороженно глядели то на Коржевского, то на Купчака, то снова на Юрася. А он не замечал, что рядом стоит человек, искренне обеспокоенный его судьбой, и что человек этот — дочка председателя райисполкома, русокосая, теперь, правда, коротковолосая, девушка Васса. Та самая Васса, которую он встретил в райкоме в первое утро войны. Тогда он также был возбужден и взъярен до предела и все же, увидев ее, от всего сердца пожалел, что у такой дочери отец вор.

Сейчас Юрась не видел Вассу, зато Варухин нюхом почуял, какую реакцию вызывает у девушки словесный вздор этого схваченного с поличным предателя. Надо же! Откровенное сострадание к полицаю!

Еще час назад свои сердечные чувства и доброту Васса отдавала ему, Варухину, защищала его, открыто и смело выступала против издевательств Афанасьева, и вдруг такая странная беспринципная метаморфоза!..

От едкой ревности у Варухина в нравом боку что-то тупо заныло. «Неужели печень?» — подумал он с тревогой. И тут же мысли его переметнулись на другое: «Судя по всему, Васса готова перенести свое внимание на новичка! И будет потом покровительствовать ему… Этого допустить нельзя. Кто бы мог подумать, что неглупая, в общем-то, девушка окажется такой капризной фантазеркой? Откуда у нее прихоти балованного ребенка, позволяющего себе выходки вроде тех, о которых французы говорят: «C’est mon plaisir!»? Да еще это необыкновенная энергия… Даже страшно делается, как подумаешь. Но тем более — надо думать! И действовать, разумеется. Действовать психологически и профилактически!».

И Варухин, подойдя к Вассе сзади, сказал тихонько на ухо:

— На психику полицай нажимает… Расчет на слезу…

Васса рассеянно обернулась и ничего не ответила.

А Юрась уже выдрал из своей шапки письмо, адресованное Тарасу Боровцу — Бульбе, и вручил его Коржевскому. Тот распечатал, стал читать. Закончив читать, передал комиссару, посмотрел в лицо Юрасю насмешливо прищуренными острыми глазами. От его насмешливого, но не злого взгляда, от хитроватых коричневых морщинок на лице, от задиристо, но не грозно торчащей козлиной бородки у Юрася свалилась с плеч тяжесть.

Возвращая Коржевскому письмо, Купчак сказал:

— Вон, оказывается, куда щупальца тянут!..

И тут опять головы партизан повернулись к дороге. В наступившей тишине послышался цокот копыт. Юрась тоже обернулся и увидел Лесю. Она с ребенком медленно покачивалась на коне, поддерживаемая с боков Максимом и Афанасьевым. Подъехали ближе, Максим принял из рук Леси ребенка, Афанасьев снял ее с седла. И тут Леся словно засветилась. Именно засветилась — это видели все.

— Юрий! — воскликнула она вздрагивающим от волнения голосом и порывисто бросилась вперед с протянутыми руками. Вдруг остановилась, посмотрела на него, прошептала нервно вздрагивающими губами: — Спасибо вам…

По поляне прошел сдержанный шумок. Коржевский покачал согласно головой, будто утверждая что-то, сказал Юрасю:

— Так, говоришь, хотел найти нас, Байда.

— Я просил Афанасьева взять меня с собой, когда встретил его первый раз.

— Слышали. Что нам делать с ним, товарищи партизаны?

— Не судите меня! Поверьте, я… — сказал Юрась негромко и словно споткнулся на слове.

— Ладно, пусть повоюет! Пусть вину в бою искупит…

— Опять же если подумать, не по своей воле он, так, по глупости…

— Проверить его в деле, а там…

— Голову парубку закрутили, тут на любого придись… — вразнобой сыпались со всех сторон слова партизан. К их возгласам присоединился голос Леси:

— Возьмите Юрия, пожалуйста! Он смелый, он добрый. Он оправдает… Правда, Юра?

— Можно ли верить полицаю? — с дрожью в голосе промямлил Варухин.

— Оправдаю, вот увидите, — глухо буркнул Юрась и, немного подумав, добавил: — Ей-богу!

— Слышите? Даже божиться стал! Придется, видимо, принять в отряд…

— С испытанием!

— А как же иначе?

— Значит, быть по сему, — подытожил Коржевский.

— Братцы!.. Товарищи… эх! — Юрась только рукой махнул, едва сдерживая счастливые слезы.

Когда сердце переполнено чувством благодарности, слова бледнеют. Юрась вытер лоб смятой в комок шапкой.

Купчак предупредил, что в отряд без оружия не принимают, надо добывать самому. Коржевский велел деду Адаму накормить Байду, а Афанасьеву — устроить его пока в землянке взвода.

Партизаны окружили Юрася, засыпая вопросами, но Адам сказал ему, что надо идти обедать. Пока тот наворачивал партизанскую похлебку, дед расспрашивал его, можно ли достать в Рачихиной Буде что-либо из провианта, есть ли еще на поле картошка, свекла, капуста?

Что мог сообщить Юрась? Собственные огороды жители уже давно убрали, пообчистили и поля колхоза, чтобы овощи не достались врагу. Картошку, правда, еще не всю убрали, но оккупационные власти приказали старосте выгонять население на уборку. Весь урожай подлежит отправке в Германию. В ближайшие дни, должно быть, все выкопают.

Адам слушал, качал кудлатой головой. Когда Юрась наелся, Афанасьев показал ему место в землянке, и опять пошли разговоры-расспросы. Было уже совсем темно, когда за Юрасем явился вестовой командира отряда. Коржевский был один. Он спросил Юрася, нет ли в Рачихиной Буде человека знающего толк в радиоаппаратуре. Юрась проворно перебрал в памяти тех, кто остался в селе, и сказал, что, пожалуй, таких нет. Коржевский выразил сожаление. Юрась ушел, но тут же вернулся, вспомнив, что после прихода оккупантов в селе объявился радиотехник Эраст Лущилин. Раньше он работал в райцентре на радиоузле. Может быть, Карп Каленикович даже знает его: худой такой, вместо щек — впадины. Говорили, будто он чахоточный или еще какой-то болезнью страдает. Живет у матери, носа никуда не кажет. Вот он, видимо, дело знает.

Коржевский отпустил Юрася, сказав, что для них это очень важно.

Наступила ночь с синими сумерками, путающимися среди стволов и голых ветвей, с яркими осенними звездами. Под их зыбким серебристым светом болото, густо заросшее осокой, казалось покрытым черными смушками. Юная хвойная поросль бледнела по краям поляны, бледнела не от звездного света, а от дыма, что тянулся из трубы землянки-санчасти и тихо оседал в гуще елок.

Юрасю не хотелось идти в землянку разведчиков: они еще не спят, опять заведут тары-бары, а он сегодня наговорился — на сто лет хватит!.. Чересчур много и горестных и радостных переживаний накатило в один день, сердце еще не привыкло к новому состоянию.

Юрась постоял под развесистым дубом, прислонившись спиной к его шершавой коре. В небе куда-то тащился, подвывая, фашистский самолет. Юрась посмотрел вверх и невольно втянул голову в плечи: прямо над его макушкой висела гиря. Не воображаемая, а настоящий старый двухпудовик. Что за чертовщина? Почему она здесь висит? Потрогал рукой — гиря покачнулась. Странно…

Фашистский самолет отгудел, стало тихо. Юрасю вспомнилась последняя встреча с Агнией. Ее усталые и все равно дерзкие глаза, печальная и все-таки лукавая улыбка на крашеных губах… Как тяжко и опасно было жить и работать ей в окружении врагов! А он, безмозглый, палец о палец не ударил, чтобы понять ее, чтобы помочь. Сколько бы пользы они принесли вдвоем! Но он оказался слепцом, и Агния погибла. Горько на душе. И никогда эта горечь не иссякнет, и не будет ему никогда ни покоя, ни оправдания.

В темноте под чьими-то ногами треснул сушняк, появился Афанасьев, спросил:

— Ну как?

Юрась помолчал, потом сказал задумчиво:

— Ты помнишь, Илья, как мы однажды с тобой врюхались в Маврино болото и чуть было не того?..

— Помню. А что?

— Дело прошлое, а ведь я тогда не понял, что мы были обеими ногами там… на том свете. Оставалось только крышку прихлопнуть. Восемь лет прошло, а не забывается.

— Каждому из нас с рождения отпущена определенная мера глупости…

— Правда. Только одни успевают растрясти дурь, пока в пацанах бегают, а у других, вроде меня, на всю жизнь остается… — вздохнул Юрась, потирая себе виски ладонями.

— Болит? — спросил Афанасьев.

— Есть малость. Проклятый фриц крепко шарахнул.

— Пойдем в санчасть, пусть перевяжут. Да и укол надо против столбняка. Завтра ты должен стоять на ногах как бетонный монумент!

— Что-нибудь поручишь мне? Поручи, Илья!

— Узнаешь в свое время, а сейчас пошли. Покажу санземлянку. Только сам я не зайду, а тебе Васса Коржевская сделает что нужно.

…Память чувств у Юрася была сильнее памяти на лица, цвета, запахи, и если уж он запоминал какое-то лицо, то, значит, определенно видел его при каких-то необычных обстоятельствах. Так было и с Вассой. Она осела в его памяти потому, что в то утро началась война, и еще потому, что в то утро он пожалел ее, приняв за дочь вора. И вот он перед ней в землянке, освещенной керосиновой лампой, держит в руках шапку и ждет, пока ее руки, теперь уже медсестры Вассы, приготовят шприц, бинт и все, что необходимо для перевязки. Он, смущенный, стоял у двери, а она в своих хлопотах, в движении, словно волнующая музыка, входила ему в сердце, в мозг, вытесняя путаницу нынешних, и вчерашних, и еще более отдаленных переживаний. Она вовсе не была такой красавицей, чтобы вызывать восторг, заставлять оборачиваться ей вслед: простое овальное лицо, чуть смугловатое и совершенно чистое — никаких морщинок, никаких веснушек или родинок, и все же…

Закончив подготовку, Васса велела снять куртку и закатать рукав рубашки. Юрась послушно выполнил.

— Садитесь, — показала она на табуретку. — Укол против столбняка тяжелый, может быть плохо…

— Мне-е-е?

Юрась чуть помедлил и присел. Укол действительно оказался не из приятных, даже в ушах загудело, но и сквозь шум Юрась услышал, как Васса сказала:

— У вас рубашка в крови.

— Ничего, завтра постираю, — пообещал он.

— А вы умеете?

— Конечно. Вырос без отца, без матери.

— И я… без мамы… — вздохнула Васса. В слабом свете лампы он увидел ее печальные глаза. Она тряхнула головой, словно освобождаясь от неуместных тяжелых мыслей, и принялась обрабатывать рану на голове Юрася.

— Я вас почти знаю, — заговорил он, чувствуя на шее легкие, летучие прикосновения осторожных рук девушки, ощущая аромат ее ладного тела, прикрытого тонкой тканью платья. Он невольно слегка потянулся к ней, но она отстранилась, посмотрела на него, и из глаз ее заструился удивительный переливающийся свет.

— А почему же я не помню вас? — Мысль Вассы тщетно блуждала в прошлом, не находя ответа. — Вижу, досталось вам… — молвила она со вздохом. Юрась промолчал. Васса обстригла волосы вокруг раны, смазала ее йодом и заклеила пластырем.

А Юрась продолжал сидеть, терзаемый не болью, не прежними тяжкими думами, а каким-то странным, волнующим душу предчувствием и какой-то странной внезапной злостью на себя. Он будто ждал чего-то еще, а чего, — сам не знал. Оттого вид у него был беспомощный и растерянный.

Васса, стоя возле умывальника, вытирала вымытые руки.

— Какая вы хорошая! — неожиданно для себя сказал Юрась и, сорвавшись с места, выбежал за дверь.

Афанасьев ждал его наверху, и они пошли в землянку своего взвода. Разведчики укладывались спать, тускло мерцала коптилка из снарядной гильзы, разговор помалу стихал. Тягуче зевнул Кабаницын, сквозь перекаты слышен его голос:

— И приснилось мне сегодня, братцы, будто посадили меня в тюрьму. Вот так-то…

И опять рычащий зевок с подвывом.

— А не повесили? — спросил ехидно Максим.

— Нет, не повесили…

— А зря… надо бы!

— За что?

— Чтобы не храпел, как боров, ночами напролет! Жизни нет от тебя!

Вспыхивает согласный смех и тут же смолкает. Афанасьев и Юрась стаскивают сапоги, ложатся.

Проснулся Юрась с бодрым чувством радости. Жизнь опять распахнула перед ним дверь. Не двигаясь и не открывая глаз, он стал думать о будущем. В молодости наедине с собой хорошо думается и мечтается. И вдруг он сник, вспомнив, что по земле ползет черный дым войны и что сам он находится далеко не в райских местах… «Не о будущем, а о настоящем нужно думать, ибо только настоящее имеет сейчас смысл и цель: это — уничтожение врагов», — сказал он себе.

Но и эти трезвые мысли не остудили его радости. Утро было солнечным, погожим. Юрась умылся позади землянки, посмотрел туда, где высокие голые деревья, сгибаясь над тропинкой, будто раскланивались. Там поздняя осенняя птица пела что-то неожиданно задорное, и Юрася тоже помянуло на песню, но он, спохватившись, хлопнул себя ладонью по бедру и нахмурился. «А ведь я, кажется, того… вдруг сразу и не на шутку…» — прошептал он и задумался.

Если бы Юрась верил в колдовские зелья, то свое теперешнее состояние — это небывалое лихорадочно-приподнятое настроение — объяснил тем, что Васса вспрыснула ему не сыворотку от столбняка, а неведомую приворотную настойку…

Едва Юрась поел, как его вызвали к Коржевскому. Он стоял лицом к узкому подслеповатому окошку-бойнице, заложив руки за спину. Юрась посмотрел на его костистые плечи, на седые волосы на затылке. Вся его поза выражала не то раздумье, не то колебание.

— Товарищ командир, боец Байда…

Коржевский повернулся, молча кивнул головой и поскреб озабоченно бороду. Затем значительно сказал:

— Вот тебе первое задание: точно разведай количество охраны и расположение постов в Рачихиной Буде. Детальные указания получишь у командира взвода.

— И все? — спросил Юрась, удивленный таким, как ему показалось, мелким, несерьезным заданием, выбранным командиром для его, Юрася, испытания, для его проверки в бою.

— И постарайся найти того радиотехника, Лущилина, или подсунь ему записку, чтобы через два дня явился к Маврину болоту на поляну, где был известный тебе партизанский склад.

Юрась густо покраснел и с усилием проглотил воздух, застрявший в горле пробкой. Коржевский продолжал:

— Скажешь, если не явится по-хорошему, пусть пеняет на себя. Понял?

— Будет выполнено в наилучшем виде! — громко ответил Юрась, стараясь подражать военному тону.

— Давай без хвастовства. Худшее впереди…

Взгляд Юрася остался твердым.

Афанасьев надавал ему целую кучу устных инструкций и приказал действовать ночью. В селе Юрась знает все ходы и выходы, и то, что нужно, найдет с закрытыми глазами О том, что сведения нужны для операции по освобождению детей-заложников, ни Коржевский, ни Афанасьев Юрасю не сказали: планируемые акции держались в строгом секрете. Разведчики проведут Юрася к селу, а после выполнения задания встретят в условленном месте. В случае провала — молчать.

К полудню Максим доставил в лагерь шестерых женщин и троих детей, спадщанских погорельцев, встреченных в лесу, в окрестностях бывшего хутора. Дед Адам, поговорив с ними, придумал, как с их помощью добыть в Рачихиной Буде крайне нужную для питания партизан картошку. Коржевский поддержал предложение своего интенданта, хотя непосредственное участие Адама в задуманном предприятии было ему явно не по душе.

Наступила ночь. Теперь Юрась ехал не с разведчиками, а с группкой деда Адама. Пока запрягали коней, дед хитроумно приторочил свою двустволку под днищем повозки, а в сено спрятал несколько гранат-лимонок. К Коржевскому, наблюдавшему за сборами, подошла Васса, взяла ласково за рукав, спросила:

— Как ты думаешь, папа, могут заваляться на колхозном складе в Рачихиной Буде химикаты? Ну, сероуглерод и другие для борьбы с сельскохозяйственными вредителями?

— Почему же нет? Могут. А тебе, собственно, каких вредителей нужно уничтожить? — усмехнулся Коржевский.

— Ах, папа! Если в сероуглероде растворить белый фосфор, получится идеальная горючая смесь!

— Гм… Что-то я раньше не замечал у тебя таких углубленных познаний в химии… — подозрительно посмотрел на нее отец. — Это тебя начхим поднастрополил?

Васса потупилась, но тут же подняла глаза, посмотрела на отца открыто.

— Да, я обещала Варухину поговорить с тобой… Ему уже надоело бездельничать, он все время твердит об этом.. Он же, специалист — химик! А вы… Разве это плохо? Это ж необходимо для дела, папа!

— Допустим… а что ты хочешь от меня?

— Варухин говорит, что Байда, который идет на задание в село, может свободно раздобыть и принести химикаты сюда.

Коржевский насупился, его строгие глаза впились в лицо дочери.

— Девка ты на выданье, а глупость из тебя так и прет! У Байды свое задание и такое, что дай бог выполнить. А тебе с твоим Варухиным надо совесть иметь. И вообще, скажу я тебе, занимайся-ка своими медицинскими делами и не лезь куда не следует, — сурово закончил он.

В разгар этого неприятного семейного объяснения к командиру приблизился Афанасьев, но, поняв, что момент выбран неподходящий, деликатно отступил в сторонку и принялся глядеть вверх на Большую Медведицу, мерцающую среди переплетений дубовых ветвей.

То, что отец отчитал ее, да еще в присутствии Афанасьева, задело самолюбивую Вассу. Для Афанасьева Варухин — хуже горькой редьки, самый никудышный боец, — это ей давно известно. Известно и то, что он, Афанасьев, давно пытается сломить, подчинить себе этого человека, вся вина которого в том, что он интеллигент, и даже отца, как видно, настраивает против него. «Так не будет же по-вашему! — упрямо думала Васса. — Варухин плох? Хорошо! Но худа злом не исправишь… И от умышленной жестокости тем более добру не бывать!..»

Она гордо повернулась и пошла искать Юрася. Тот сидел на корточках перед обломком наждачного камня и точил при свете звезд финку-самоделку, взятую на время у Максима. Увидел подходившую Вассу, встал. Она спросила:

— Как голова? Болит?

— После вашей перевязки я забыл, что она существует!

— Голова? — улыбнулась Васса. Юрась смутился и тоже улыбнулся.

— А у меня к вам просьба, — сказала Васса и коротко изложила ее суть.

— Непременно сделаю! Какие могут быть разговоры? Где колхозный склад — знаю. Только… — Юрась задумался. — Сероуглерод-то по духу определить можно, а вот фосфор… — Взгляд Юрася был прикован к пухлым и темным при голубом звездном сиянии губам девушки. Они вздрагивали в просительной улыбке. — Я… для вас я из-под земли достану! — выпалил он.

Васса подала ему руку, холодную и мягкую, и Юрась, задержав ее больше, чем надо при пожатии, отправился на задание.