Бесприютный лес. Длинные заиндевелые просеки подернуты студеной дымкой, сумрачное небо без звезд, цепенеют скованные морозом серые заросли. В лесной глуши снег голубой, рыхлый, изломами. Пробивать по такому снегу первопуток — адский труд. Идешь, еле переставляя ноги, барахтаешься в зыбучем месиве, а утром где попало валишься в чащобе и спишь мертвым сном, пока мороз не продерет до костей. Но и тогда сразу не просыпаешься, только повернешься на другой бок.

Лишь один раз повезло партизанам: набрели на заброшенную охотничью зимницу. То-то красота! Раскалили печку, наварили пшенной каши с салом, наелись, всласть попили чаю и отдохнули по очереди. И для коней нашлось сено — хорошая подмога, потому что овса оставалось мало. Юрась порывался раздобыть корму в попутных хуторах, но Купчак запретил настрого: нельзя преждевременно демаскировать группу, и напоминал подчиненным параграф устава: «Боец должен стойко переносить все тяготы и лишения боевой походной жизни». И бойцы, соединяя свои силы в одну общую, строго выполняли параграф устава, с неизменным упорством двигались к своей цели. Шли в любую погоду, сутки — двадцать пять километров, а может быть, и больше, кто мерял их, километры, в этих лесах? Но Купчаку, Юрасю и еще двум бывшим десантникам, Платону Музгину и Якову Чунаеву, очень важно знать, сколько уже прошагали они сегодня, чтобы подсчитать, много ли осталось до конца пути, много ли еще долгих бездорожных ночей впереди.

Вчера им досталось больше, чем когда-либо, намаялись так, что Юрась не почувствовал, как обморозил во сне щеку. За ночь лицо распухло, перекосилось, точно от флюса. Завязавшись взятой про запас портянкой, он мучился от боли. Купчак сделал ему выговор за беспечность, стал придирчивей следить за подчиненными и уже не разрешал ложиться спать с ходу, велел прежде подготовить постель старым охотничьим способом: разгрести снег, нажечь побольше углей, чтоб земля высохла и нагрелась, потом угли смести, настелить веток, а поверх веток — соломы из саней и только потом ложиться.

Спали посменно, укрывшись кошмой. Во сне ворочались, вздыхали. Сейчас спали трое, Юрась ходил часовым, вытаптывал в снегу восьмерки, круги, пританцовывал, чтоб не озябнуть, и поглядывал по сторонам. С тех пор как его взяли в отряд, он стал чувствовать себя свободно и уверенно, ничего не страшился, опасался только одного: не наделать бы опять глупостей по причине своей «некомпетентности в военных вопросах», как правильно говорил ему Афанасьев. Работящий, старательный, физически сильный, Юрась был характеров мягок и щедр, и эта щедрость его открытой души вызывала у людей симпатии к нему, и хотя настоящей дружбы он ни с кем не водил, однако всегда был готов выручить того, кто нуждался в помощи. А уж если что-то пообещал, то кровь из носу, а сделает, выполнит. Эти его качества не укрылись от внимания комиссара, поэтому Юрась и оказался в группе разведчиков, хотя как специалист-подрывник он был еще действительно зеленый… Но вот уже более трехсот километров он терпеливо прошел за десять зимних суток под открытым небом и по-прежнему бодр и крепок. Привыкший к труду с детских лет, он и на войне оставался работником, осваивал день за днем солдатскую науку, как сподручней истреблять противника.

С наступлением сумерек Юрась достал из задка саней сухих дровишек, разжег в затишье костер и, набив снегом чайник, пристроил его над огнем. Затем объявил подъем. Напились черемухового чая с сухарями — и вперед! Начиналась рабочая ночь. Лесную тишину нарушали только храп коней да сухой кашель Якова Чунаева. Несколько раз пересекали торные дороги, дважды — железные. Купчак старательно изучал следы транспорта, и опять — вперед, то гуськом, то, наваливаясь скопом, подталкивали груженые сани или повисали на задке, тормозя.

Мороз с ветром показался во сто раз лютее, когда вышли из старого леса. Дальше, впереди, должны быть еще леса, другие, если их не вырубили, а пока диверсантам приходилось пробираться пустыми полями, делать утомительные броски. Купчак сказал, что, судя по его расчетам, группа находится вблизи района предстоящих действий.

Неизвестно, что подвело путников: компас ли, часы или карта, но на этот раз день застал их среди пустоши рядом с наезженной дорогой. Разбираться что и как — некогда, побыстрей свернули в развалистую логовину. Снег — по пояс, кони совсем устали, качались, опустив понуро морды. Платон Музгин пошел на разведку. Вскоре вернулся с охапкой сена — кто-то в конце балки припрятал копенку, — доложил: дальше опять равнина, открытое место. К счастью, начали кружить снежинки, мороз спадал, а к полудню и вовсе завьюжило. Решили дневать в балке. Лошадям задали корму, сами погрызли мерзлого хлеба с солониной, закусили снегом и, укрывшись в санях кошмой, прижались друг к другу, согреваясь.

Бок о бок с Юрасем сидел Яша Чунаев, он то и дело поеживался, подергивался, кашлял. Дорога доставалась ему трудней, чем остальным, сил у него поменьше. Юрась видел, с какой натугой встает он после привала, как идет на лыжах — не отрывается от санного следа, так легче. Но не только Чунаев утомился, изнурительный переход вымотал всех. Уж на что Юрась крепок, а и тот к концу почернел весь, щеки ввалились, и обветренные губы стали тоньше, сжались от постоянного напряжения.

— Сегодня ведь канун Нового года, — сказал Чунаев, ни к кому не обращаясь. Помолчал, вздохнул. — А мама, наверно, пирогов напекла, мяса поджарила… В избе тепло и елкой пахнет…

Никто не ответил на воспоминание товарища. Им, измотанным, полуголодным, дрожащим от холода под открытым небом, окруженным врагами, слова Чунаева могли казаться по меньшей мере неуместными. Зачем раздражаться напрасно? Зачем вызывать в своем воображении светлые картины былых праздников?

Правда, Юрась в детстве не был балован праздниками. Дядя Куприян относился к ним скептически, говаривал, мол, кто захочет, тот и так напьется. Дураки радуются: Новый год! А чему радуются? Что старее стали? Что на год ближе к смерти? Именины дядя тоже не признавал, считая, что не по заслугам и не по адресу почести даются… Что, собственно, сделал именинник, чтоб его прославляли? Какая заслуга его в том, что он родился? Если слава кому, то тем, кто породил его да выходил.

Но был и в жизни Юрася один Новый год; который запомнился ему навсегда. Той зимой в Рачихину Буду провели электричество и впервые в школьном зале поставили елку, освещенную мигающими разноцветными лампочками. Собрались не только школьники — пришло много родителей. От яркого света в зале, казалось, и лица у всех стали светлее и красивее — не узнать. Все было не так, как всегда. Играла музыка. Юрасю в числе нескольких других старшеклассников директор школы вручил премию за отличную учебу: похвальную грамоту и готовальню, по тем временам вещь дорогую. Растерянный от радости Юрась плохо слышал, что говорили ему, как поздравляли. Все люди казались ему добрыми и прекрасными, и Юрась, может быть, впервые почувствовал себя счастливым и не чуял ног под собой от сознания, что счастье не обошло его, что в селе живут такие хорошие люди и все желают ему добра от души.

Больше Юрась таких праздников не помнит, подарков тоже никто ему не дарил, и теперь, скрючившись в санях, стараясь не выпускать тепло из-под кошмы, он думал, как было бы здорово, если бы они сегодня сами подсунули новогодний «подарочек» фашистам. С этой приятной мечтой он и задремал.

…И вот опять темень, опять метет, и опять они месят мягкий, как мыльная пена, снег. Юрась во мгле пробивает дорогу. Иногда ткнется случайно плечом в лошадиную морду, посветит на компас фонариком, выбирая направление. Так час, другой… Тихо скользят по снегу лыжи, поскрипывают полозья саней… Юрась старается ни о чем не думать. Помнится, читал в какой-то книжке: если человеку удается застопорить на время свое мышление, то в этот период выключаются из работы полмиллиона нервных клеточек. Сон души называется или что-то в этом роде… Работают только ноги, а остальное все отдыхает. И хотя ты уже пятнадцать ночей движешься на запад, хотя глаза твои слепит снегом и заливает потом и предел твоих желаний — выспаться, но спать ты не имеешь права, потому что обязан пробираться тайком вперед и вперед и чутьем обнаруживать и обходить опасность, — все это как бы проходит мимо твоего сознания.

Так хотелось Юрасю самовнушением затуманить свой мозг, но мозг сопротивлялся, потому что рядом шли товарищи, которые думали друг о друге и о нем, Юрасе, неизмеримо больше, чем о себе, оттого попытки его от всего отвлечься, забыться успеха не имели. Короткая расслабленность сменилась деловой решительностью, когда он убедился, что группа пробилась наконец в невидимый издали лес. Брели не то широкой тропой, не то зимником, а может, руслом замерзшей речонки часа два. Вдруг на пути возник завал. Бревна, нагроможденные одно на другое, перегородили путь.

Купчак послал Музгина и Чунаева поискать в завале лаз. Пока они ходили, Юрась сбоку завала перелез на ту сторону посмотреть, что же там дальше. Там деревьев не было, зато на каждом шагу он натыкался на пни. «Лесоразработка, должно быть», — догадался Юрась. Вдруг земля насыпью круто пошла вверх. Юрась встал на четвереньки и, упираясь ногами в скользкий, обледенелый песок, взобрался на косогор. «Фю-ю-ю… — присвистнул он, увидев синий рельс, мерцающий из-под юрких хвостов поземки. — Вот она, железка! Дошли все же… Но действует ли она?» Он смахнул рукавом с рельса снег, погладил его голой рукой. Поверхность гладкая, глянцевитая, значит, поезда ходят.

Юрась сполз с насыпи, поспешил доложить Купчаку. Тот сказал:

— Прибыли мы сюда, кажется, незамеченными, фашисты нас здесь не ждут, но считать их беспечными глупо. Дорога, конечно, охраняется, потому и засеки сделаны и деревья вырублены на сто метров от полотна. Однако если тут диверсий не было, то охрана повышенной бдительности проявлять не станет, а это нам на руку. К тому ж погода работает на нас, так что есть смысл и нам сработать, не откладывая…

Лошадей, не распрягая, привязали в затишке, насыпали им в торбы овса из НЗ, чтоб они быстрей набрались силы, сами сгрызли по куску сахара для остроты зрения ночью, отправились к полотну, захватив кроме автоматов взрывчатку в мешке, лом, лопату и аккуратно смотанный в клубок шнур — у мины взрыватель натяжного действия. Взобрались на верх насыпи. Яков Чунаев пошел по шпалам влево, Платон Музгин — вправо, чтобы следить за дорогой и в случае опасности предупредить. Пяти шагов не отошли, как начался буран.

Юрась припал на колено, сильными ловкими ударами кузнеца принялся долбить спаянный морозом песок — гнездо под заряд, а Купчак, распустив шнур, сполз по насыпи вниз, протянул конец под раскоряку телеграфного столба к выемке, замаскировал. Когда ящик со взрывчаткой был уложен в углублении под шпалой, Юрась засыпал это место песком, старательно пригладил, оставшиеся комья собрал, забросил подальше. Проверил еще раз, не осталось ли следов. Чисто.

Купчак привязал конец шнура к чеке взрывателя, вставил ее в мину, снял с предохранителя и рукавицей осторожно намел на нее снег.

— Все, — сказал он. — Обозначь место и снимай посты!

Юрась положил поперек рельса лом: не заметишь в темноте, так споткнешься, — и пошел вдоль колеи в одну сторону, Купчак — в противоположную. Здесь, у цели, Юрась чувствовал себя спокойно и уверенно, как человек, досконально знающий свое дело. Боевая учеба в лагере под руководством Афанасьева, участие в партизанских операциях, трудный поход по вражескому тылу не прошли для него бесследно.

Когда они с Чунаевым вернулись к обозначенному месту встречи, Купчак и Музгин уже были там. Спустились в выемку возле телеграфного столба, залегли. Разноголосо высвистывали провода, басовито гудели столбы, по задубевшему капюшону маскировочного халата шуршал сухой снег. Купчак, спрятав руку с часами под полу полушубка, включил на секунду фонарик, сказал торжественным голосом:

— Друзья мои, наступил Новый год. Поздравляю! Пусть он будет для всех нас, для всей нашей страны победным!

— Ура! — шепнул Чунаев, и за ним повторили все.

В этот момент Юрасю почудилось, будто звякнуло железо. Он сделал предостерегающий знак, и все затаили дыхание, прислушались. Нет, Юрасю не почудилось, наверху насыпи заколыхалось размытое светлое пятно. Пропало и опять возникло в том месте, где таилась заложенная мина. Какие-то люди ходили с фонарем. Кто они? Обходчики, проверяющие путь? Германский патруль? Остановились напротив телеграфного столба. Неужели нашли мину? Юрась покрылся испариной, стиснул зубы, готовый броситься на врага. Толкнув локтем Купчака, он показал стволом автомата в сторону насыпи. Купчак в ответ погрозил кулаком, но Юрась не заметил, он словно завороженный глядел на световое пятно, все его мускулы напряглись в ожидании схватки. Но свет, еще немного помельтешив, стал удаляться, гаснуть… пропал.

— Фу-у-у… — выдохнул Юрась, чувствуя, как громко стучит его взбудораженное сердце.

Прошло еще минут сорок, а может быть, и больше. Холод стал пробирать не на шутку. Уж на что полушубки справные и штаны из одеял теплые, а и те не спасали. От долгого лежания на животе ломило спину. Юрась повернулся на бок, но не успел улечься поудобней, как в знакомых подголосках проводов появились новые звуки: приближался поезд. Купчак подал сигнал, скинул рукавицу и помял в ладони задубелый конец шнура. Юрась смахнул со ствола автомата налипший снег, приготовил запасной диск. Чунаев и Музгин, взяв оружие наизготовку, выжидательно смотрели на желтый световой кружок, возникший в замети. Неясный, он с каждой секундой становился ярче, отчетливей, из желтого превращался в белый и наконец вытянулся в острый голубой луч. Ветер, перегнав поезд, донес перестук его колес, пыхтенье паровоза. На какое-то время паровозный прожектор повис где-то в пространстве и замер. Дорога в этом месте делала поворот, и залегшим внизу партизанам показалось, будто поезд несется прямо на них. Но вот луч света вздрогнул и опять вытянулся в строчку, повернул, проскочил мимо того телеграфного столба, и в этот момент, когда он оборвался, Купчак дернул шнур.

Гром и яркий взблеск одновременно. Даже не взблеск, а красновато полыхающий огонь, озаривший весь состав поезда. Рвануло так, что паровоз, похожий на огромный обугленный обрубок, повалился набок и загрохотал с насыпи. С треском, со скрежетом сшибались, лезли друг на друга вагоны, сквозь снеговую пыль мелькали клубы пламени, сыпались обломки.

Юрась напряженно, жадно смотрел на хаотическую мешанину, на дело рук своих. В его глазах — восторг и ужас. Вдруг он подумал: «Почему не стреляют из вагонов? Не оклемались еще? Или затаились, выжидают, чтоб срезать нас в упор?»

Время шло, подрывники неподвижно лежали в укрытии. Потом Купчак приказал Юрасю и Музгину обследовать состав. Те вскочили и бросились короткими перебежками вдоль поезда. Передние вагоны разбиты вдрызг, несколько вагонов соскочило с рельсов, два — горели, но те, что были ближе к хвосту, стояли на колесах. На платформах — открытые, беспорядочно наваленные пушки без чехлов. Музгин встал на подножку, поглядел вблизи и спрыгнул на землю.

— Железный лом на переплавку. Видать, с передовой везут…

На тамбуре последнего вагона светился красный стоп-сигнал, на дверях — пломба. Людей — ни души. Юрась ударом приклада сбил запор, отодвинул дверь — зерно. Платон почесал затылок, хмыкнул. Медленно, не прячась, двинулись обратно. По-прежнему было тихо, только в низине уныло посвистывал ветер. Вдруг подрывники насторожили уши и прибавили шагу: им послышалось кудахтанье. И на самом деле, оно доносилось из вагона в середине состава. Юрась остановился.

— Это… это что же, курятник? Что мы подорвали, Платон? — спросил он голосом, осевшим от злости и досады.

Подбежали Купчак и Чунаев, послушали, чуть повернулись спиной друг к другу и ни с того ни с сего захохотали. Громко, заразительно… Вдруг Чунаев растопырил руки, озорно подпрыгнул.

— Ко-ко-ко, петушок! Курочка ряба, так вас перетак…

Смех как возник внезапно, так и оборвался. Музгин взял пустой мешок от мины, махнул Юрасю, и они пошли за зерном на корм лошадям. Купчак и Чунаев, прикрывшись капюшонами от колючего ветра, ожидали их. Чунаев, шмыгнув носом, сказал:

— Вот и первый блин…

— Я не люблю легких начал. Легкость на войне обманчива. А у нас здесь очень уж просто получилось: пришел, увидел, победил. Впредь вряд ли случится что-либо подобное… Мы должны быть настороже. Легкие победы, как правило, влекут за собой тяжелые последствия, — выложил Купчак свои соображения подчиненным, когда они собрались.

— Хоть бы эшелон оказался настоящий, а то… — махнул рукой Юрась.

— Зато новогодний фейерверк получился! — хихикнул Музгин.

— Зря шнейдерит потратили, — пожалел Чунаев.

— Ну, я не сказал бы, что совсем уж зря. Выведена из строя дорога, уничтожен паровоз и полтора десятка вагонов. Как-никак, а фашистов с Новым годом поздравили… Но в целом, конечно, успех не радует, — вздохнул Купчак и, чуть подумав, продолжал: — Хоть нас и не видели, но охота на нас начнется очень скоро. Мы должны быть мобильны, в этом залог успеха, однако маневрировать без конца немцы нам не дадут — значит, надо искать убежище, базу… Взрывчатку — сто килограммов, не шутка! — надо с толком использовать, а мы не знаем, где настоящие цели, в какое время и в каких направлениях идут поезда. Да и пускать их под откос с разбором нужно, а то так и своих подорвешь, которых фашисты в Германию угоняют… Как узнать? От преданных Советской власти людей. Их тоже искать надо, таких людей, а заодно и свою собственную разведку наладить. Вот это и есть наши ближайшие задачи…

Спустя несколько минут следы партизан замела пурга. Однако группа не двинулась в глубь леса, как следовало бы, казалось, поступить исходя из элементарной логики. В этом случае, как считал Купчак, исходя из элементарной логики, фашисты могут броситься в погоню. Партизаны пошли параллельно железной дороге и, сделав порядочный крюк, взяли круто влево и растаяли в белизне леса.

К утру буран утих. Опять стал слышен привычный шорох полозьев, прерывистый постук дятла, долбившего что-то над головой, тяжелое дыхание уставших партизан. Лес вдруг кончился, впереди показалось поле, за ним — небольшой хутор. Синие дымки над трубами домов тянулись высоко в небо, среди них мутным клубком качалось солнце. Купчак остановил группу, приказал Чунаеву:

— Разведай на хуторе, что там и как. В случае засады отходи по балочке, мы прикроем.

Чунаев стащил с себя маскировочный халат, вставил в гранаты запалы, рассовал их по карманам, автомат спрятал под полу полушубка и пошел к домам. Он зорко следил за хутором и одновременно намечал для себя пути отхода на случай, если придется задать тягу. Лишь раз оглянулся, когда перелезал через прясло в огород, затем скрылся в хате. Партизаны остались ожидать его на опушке леса.

Яков появился из хаты без шапки, рыжая копна его волос светилась. Помахал товарищам, чтоб ехали во двор.

В хуторе, который назывался Гута Стефаньска, жили поляки, полицаев и старосты там не было. Хозяин хаты Чеслав, одетый в теплый свитер и толстого сукна куртку, гостей встретил сдержанно и, едва они переступили порог, стал жаловаться на трудные времена: мол, поляки они бедные, с продуктами у них плохо, а «вудки» и вовсе нет. Вот если бы паны поехали в соседнее село, что в семи километрах, там всего вдосталь.

Купчак усмехнулся, поняв наивную попытку хозяина избавиться от пришедших, и тут же заверил, что у них есть свои продукты, вот только бульбы нет, и показал кивком на чугун с картошкой, стоявший в углу возле двери.

— Мы люди небалованные, перебьемся, — продолжал Купчак, снимая полушубок, — а вот коней покормить надо. Вы уж постарайтесь, хозяин, а мы заплатим.

— Чем же вы заплатите? — чуть насмешливо спросил хозяин и мельком взглянул на автомат комиссара, лежавший на подоконнике.

— Деньгами заплатим. Хоть рублями, хоть рейхсмарками…

— У богатых людей всякие есть… — с завистью молвил хозяин и вышел из хаты. Купчак мигнул Платону, чтоб отправился следом.

В комнате было тепло, топилась плита, в приоткрытую дверь из боковушки, высунув носы, подглядывали детишки. Юрась разделся, сел на табурет так, чтоб было видно двор и ворота, автомат прислонил к стене. Он смотрел, как Платон распряг лошадей, завел их под навес, насыпал им в торбы овса, откуда-то добытого хозяином. Хозяйка в это время, помыв картошку, поставила варить ее в мундире. Платон принес мешок с салом и сухарями, посмотрел красноречивым взглядом на ходики, тикавшие в простенке.

Купчак сказал:

— В карауле будем стоять по два часа, отправляйтесь и следите за дорогой, что ведет от хутора к соседнему селу. На завтрак подменим.

— Понял!

Платон повесил на плечо автомат, вышел, Юрася и Якова разморило от тепла, сидели, клевали носами. Купчак тоже прислонился спиной к стене, и глаза его сами закрылись: тяжелая дорога, боевая напряженная операция, бессонные ночи вконец измотали партизан.

— Пан начальник! Пан начальник! — хозяйка дергала Купчака за рукав. И то ли оттого, что ему не дали поспать, то ли обращение к нему как к «пану» не понравилось, он дернулся спросонок и, не открывая глаз, недовольно промычал:

— Я тебе покажу пан!..

— Ну не пан, нех тувариш… Як то мувит…

Купчак мотнул головой — он все понял. А когда увидел на столе миску дымящейся картошки, а рядом соленую капусту, и вовсе проснулся. Все сели за стол. Сухари вынимать не пришлось, хозяйка подала свежего полуячменного хлеба.

— Садитесь и вы с нами, — пригласил Купчак Чеслава и его жену Ядвигу, но та сразу отказалась, ушла к детям, в боковушку, а хозяин, чуть поколебавшись, сел на углу скамейки и положил руки на колени. Ему было лет сорок, а может, и больше: на давно не бритом лице под русой щетиной видны глубокие морщины. Трудно было определить и возраст его супруги. Если судить по детям, то должна быть молодая, а так… Видать, на ее плечи легло столько забот, что они согнули ее и быстро состарили.

Чеслав вдруг встал, вышел в сенцы и через минуту вернулся с бутылкой темного стекла. Поставил на стол, достал с посудной полки граненые стаканы, налил желтоватой жидкости.

— Самогон, — пояснил он и поднял стакан. — Пшепрошем, тувариши!

Купчак показал своим: «Пейте!» — и сам выпил. Ребята выпили и стали закусывать. Не прошло и пяти минут, как натянутость стала ослабевать, хозяин осмелел, заговорил свободнее. Глаза его загорелись лукавым огоньком, сказал, грозя шутливо пальцем:

— Знаем, знаем, цо то вы е, але то секрет…

Купчак пожал плечами, а Чунаев спросил в лоб:

— Откуда знаешь?

— Про то земля мувит… Поезд германа за зляным лясом пуф-пуф — и нема! А где совецьки парашютисты? — хитровато ответил Чеслав вопросом на вопрос.

Партизаны промолчали. Если их принимают за парашютистов, так это здорово! Это же хорошо! Во-первых, выгодно партизанам — для маскировки, а во-вторых, потому, что люди не теряют веры в Красную Армию, даже здесь, вдали от фронта, ее воины напоминают о ней своими делами.

В окно постучал Платон, показал на калитку, которую открывал какой-то человек. Чеслав, подняв руку, успокоил — это идет его сосед. Но не успел тот пойти в дом, как появился еще один человек, затем еще. Здоровались, садились, с любопытством посматривая на вороненое, поблескивающее смазкой оружие, вздыхали.

— Эх, нам бы такое!..

— Зачем вам? Вы же не воюете, — сказал Юрась.

— Не воюем, но нас заставляют. Принуждают жолнеры гетмана Полесской Сечи Тараса Боровца, жизни не стало от бульбашей. Допекают.

— В селе Деркачи соседнего района — курень Савы Гукача, так там их — матка боска!

— И чего только не творят!

— К нам каждую неделю наведываются, бьют, отбирают последнее, — рассказывали соседи Чеслава.

— А что они от вас хотят? — сердито спросил Чунаев.

— Мувят, ся земля исконно украинська, а поляк нех иде в Польску. А где та Польска? Ниц нема.

Купчак махнул рукой:

— Что для вас два-три автомата? Против фашистов и националистов надо подниматься всем народом, а не заботиться каждому о своем доме, о каждом хуторе в отдельности. Толку от этого не будет. Создавайте боевые отряды, добывайте оружие и бейте всех гадов так, чтобы света невзвидели!

— А на кого мы бросим жен, стариков, детей?

— А на кого мы бросаем своих? — остро прищурился Купчак на собеседников.

— Нас мало, и мы безоружны. Красная Армия вон была какая сильная, а и то ее разбили.

— Ничего подобного! — горячо возразил Купчак. — Красная Армия не разбита, она отступила, потому что фашисты вероломно напали, да еще вон какой махиной… Но, и отступая, не только вымотала врага, а в сражении под Москвой сама ударила, да так, что отбросила его на сотни километров! Что же до фашистских прихвостней, так гитлеровцы равно ненавидят и бульбашей, и бандеровцев, натравливают их друг на друга, а не только на другие нации. Когда порабощенные дерутся между собой, оккупантам благодать — они знают: разобщение — мать поражения…

Хозяйка Ядвига, убрав со стола картофельные очистки, подала печеной тыквы. Разговор по-прежнему вращался вокруг бульбашей, оружия, угона молодежи в Германию. Поляки в один голос стали просить продать им хоть один автомат и немного гранат или обменять на что угодно. Купчак покрутил головой и категорически заявил, что о продаже оружия и речи быть не может, а Юрась, разозлившийся на этих, как он выразился, «оружейных спекулянтов», посоветовал им прямо:

— Оружие надо добывать в бою.

— Правильно, — улыбаясь, поддержал его Купчак. — На войне нужны настоящие мужчины, а настоящим мужчинам нужно поесть… Пойди-ка смени Платона, — обратился он к Юрасю.

Разомлевший от стакана самогонки и обильной еды, Юрась вылез из-за стола, поблагодарил хозяйку, хозяина. Надел полушубок, шапку, подпоясался, навесил на шею автомат. Затем вынул из карманов теплые рукавицы, повертел их перед глазами, улыбнулся чему-то своему и вышел во двор на солнце.

Вскоре соседи ушли. Куда-то подалась и хозяйка с детьми. После всех из дома вышел Чеслав. В сарае взял колун и принялся в углу двора разваливать чурбаки. В хате остались только партизаны. Юрась заглянул в окно — на полу возле печки, постелив полушубки, все спали вповалку.

Юрась ходил от ворот у до навеса, где стояли лошади, похрупывая овсом, и поглядывал на восток, куда убегала дорога, сливавшаяся с дымчатой синью леса. За тем лесом и еще за многими, многими лесами — родной партизанский лагерь. Юрась поглядел на рукавицы, и сердце его защемило. С того последнего вечера, когда он видел Вассу и Лесю, когда они вручили ему эти теплые рукавицы, прошла, кажется, целая вечность. Что они делают сейчас? Ушли на боевое задание или заперлись в землянке от лютой метели, шьют на машинке одежду для партизан или поют протяжные украинские песни? Эх, Украина-печальница, где твой задорный смех, где твои песни? Кто поет их теперь? Разве только в партизанских отрядах и услышишь… Юрась задумался, и ему на миг, на один-единственный миг почудилось, что он слышит песню, слышит голос Вассы, звучащий откуда-то издалека. Юрась вздохнул. Он очень устал, болели ноги от бесконечного шагания, но внутри у него что-то ныло вовсе не от утомления. Стоя здесь в одиночестве, он особенно остро ощущал и понимал несчастье своей земли, по которой катилась кровавая волна. Ему захотелось хоть на минуту перенестись туда, за леса, в свой партизанский лагерь, и оттого, что желание это было невыполнимо, да и вообще неизвестно, вернется ли их маленькая группа, стало еще тоскливее.

Хозяин, закончив колоть дрова, собрал поленья в охапку, направился в хату. Юрась снял рукавицу, поднес палец к губам, показывая, чтобы он не громыхал, дал отдохнуть товарищам. Еще раз заглянул в окно, — они по-прежнему спали богатырским сном. Купчак даже руки раскинул, усы его шевелились от дыхания. И тут Юрасю пришли на ум слова комиссара, сказанные им несколько дней назад на привале, когда речь зашла о людях, оказавшихся на чужбине.

«Печаль и тоска по родной земле, — говорил Купчак, — почетны, они украшают мужчину, как любая доблесть. Но они не должны приводить к расслабленности, к отчаянию. Отчаяние — признак слабости, за ним наступает смерть».

Вспомнив это сейчас, Юрась стал потихоньку напевать песню про казака Байду и пропел ее от начала до конца. Тем временем солнце свернуло с полудня, пришла пора будить Купчака. Юрась растормошил комиссара и вскоре улегся на его место, поставив к плите сапоги и развесив портянки для просушки.

Неизвестно, сколько он проспал до того, как его подняли по тревоге. В хате были он да испуганная хозяйка, тащившая куда-то за руки детей. С улицы хутора или с околицы слышались приглушенные стенами выстрелы. Юрась вскочил, быстро собрался, выбежал во двор. Чунаев под навесом запрягал лошадей, Платон ему помогал. Купчак стоял у ворот с автоматом наизготовку. Стреляли на другом конце хутора. Подбежал возбужденный сосед, сообщил, что напали бульбаши. Чеслав приложил умоляюще руки к груди:

— Пшепрошем, тувариш начальник, ударьте с автомата! Нех тей бульбаш розумие: автоматы польски, бильше не пойде на хутор…

— Что ж, для хороших людей не жалко… — сказал Купчак и дал команду Платону и Якову следовать за ним. Оставшись с лошадьми, Юрась не видел, как они разделались с бульбашами. Слышал только частые, прерывистые очереди автоматов, которые внезапно прекратились. А через некоторое время партизаны, почистив оружие, распрощались с хозяевами, покинули хутор и углубились в лес.