После лихого взлета с немецкого аэродрома на трофейном «хеншеле» я наконец смог выполнить данное Афанасьеву слово приземлиться у него вместе с самолетом. Полгода прошло с тех пор, и вот я опять лечу в отряд «Три К». Ночь. Тяжело груженный «ЛИ-2», горстка зеленоватых вибрирующих стрелок и циферблатов перед глазами, над головой звезды, впереди нечеткая линия горизонта. Все смазано, все неопределенно, как и наша летная фронтовая жизнь. Когда внизу тьма, когда по тебе не стреляют — это беспокоит.

Подает голос штурман:

— Не нравится мне, командир, кухня небесная…

— Хе! Мало ли чего нам с тобой не нравится!

— Правда, пахнет серьезно грозой.

— Не выдумывай. Ночь посмотри какая!

— Ночь-то еще не кончилась… — вещает штурман многозначительно.

Летим еще минут двадцать, и я начинаю убеждаться, что штурман, пожалуй, прав: треск в наушниках все жестче, затем, словно от пожара, на горизонте начинает мигать голубым светом. Впереди действительно гроза, и никуда от нее не денешься, все перекрыто наглухо. Обойти? А сколько надо обходить? На войне никакая метеостанция не скажет тебе, как велик грозовой фронт. Вернуться назад?

Я посмотрел на второго пилота Николая Подстрекалова. Лицо его облито синеватым мерцающим светом — на консолях крыльев самолета непонятно что творится: как горящий газ, фантастическим свечением истекает из организма машины статическое электричество. Я зачарованно смотрю на редкое явление, не думаю о том, что ждет меня впереди.

А там стена облаков, она кажется бетонной. И мне предстоит в нее врубаться. Воздушные потоки достают до нас и принимаются трепать самолет, швыряют, как волны щепку. Конструкция потрескивает и, кажется, охает, а на борту важные грузы и пассажир, представитель партизанского центра Косяченко. Он появляется в кабине за моей спиной, кричит в ухо:

— Что происходит?

Я не отвечаю, спрашиваю по СПУ второго пилота:

— Возвращаемся или попробуем обойти грозу?

Второй пилот впился неотрывно взглядом в приборы, думает. Самолет то и дело попадает в струйные потоки, в завихрения, резко проваливается и дрожит. Нас отрывает от сидений, привязные ремни врезаются в плечи, затем наступают секунды невесомости, отчего пыль и мусор из всех закоулков летит нам в лицо.

— Что происходит? — восклицает опять представитель центра Косяченко.

Я оглядываюсь. Он, вцепившись в какой-то выступ фюзеляжа, парит, дрыгая ногами в воздухе. Смешно. Однако я нажимаю кнопку СПУ и строгим тоном объявляю выговор борттехнику Симакову за плохую уборку кабины.

— Есть выговор! — звучит в ответ, и следом голос радиста:

— Командир, я ничего не слышу, разряды не дают связаться с базой. С меня сыплются искры, командир!..

— Не подожги самолет, — отвечаю. Что еще скажешь на глупую информацию?

— Попробуй нырнуть под облака, командир!

Это штурман советует. Мудре-е-ец… Видимость нуль, молнии слепят, штормовой ветер несет, присасывает нас к отвесным скалам мрачных туч, но другого выхода нет, и я решаю идти под облаками. Только выдержит ли самолет? Не знаю. Нас никто не видит, не слышит, и мы никого. Я толкаю штурвал вперед и веду машину под несущиеся навстречу кряжистые грозовые громады. При частых взблесках молний видно мокрое от пота лицо второго пилота, губы стиснуты так, что кажется, их вовсе нет. Руки немеют от усилий, порывы ветра кидают на нас водяные заряды, мы не ведем самолет, а отбиваемся от могучего натиска стихии. Мы в кипящем котле.

Вдруг — тр-р-рах! Справа рядом огненная развилка молний. Инстинктивно бросаю самолет влево и вижу: на том месте, откуда сейчас только ускользнул, — яркие вспышки, еще и еще. Проклятье! Это же зенитки! Бьют по мне. Взгляд вниз: невидимая земля сверкает короткими взблесками. Вот так номер! А у меня высота семьсот метров, самый раз для фашистских зенитчиков. Они опять берут в огненные клещи.

— Куда вы залезли? — трясет меня за плечо представитель Косяченко. Он в проходе позади меня. Нашел время задавать дурацкие вопросы! Я молча делаю противозенитный маневр, перегрузка прижимает представителя к полу, и голос его доносится снизу:

— Я не за себя беспокоюсь, а о сохранности важных военных грузов, вверенных мне высшим…

Внезапный треск и брызги огня. Прямое попадание! Чем-то обожгло ногу. Вижу слева от себя пробоину в полу кабины, посеченные осколками приборы, течет масло… красное… Нет, это кровь…

— Командир, ослабь управление! Мы кабрируем на опасных углах!

«Хрен с ними, с углами, зато вышли из-под обстрела». Бросаю штурвал, освобождаю педали. Кабина забрызгана кровью. Борттехник помогает мне бинтовать ногу. Грозовой фронт, к счастью, невелик, молнии остаются позади, болтанка постепенно утихает. Подстрекалов старательно ведет самолет, я сижу боком в кресле и морщусь от боли. Начинает светать. Впереди небо чистое, густо-синее. Проходит еще минут пятнадцать полета, и раздается возбужденный возглас штурмана:

— Вижу костры! Вон там… — показывает рукой.

Я смотрю. Костры горят правильно.

— Делай разворот и выпускай шасси, — приказываю Подстрекалову.

— Есть!

Это была первая самостоятельная посадка второго пилота на партизанскую площадку, и справился он отлично. Встречал нас Афанасьев со своими парнями, поднялся ко мне в кабину.

— Ну, чертяка полосатый, что с тобой делать? Опять не долетел по-человечески… — напустился он на меня, обнимая и целуя троекратно. — Не умеешь летать, так уж не рыпался бы!.. То самолет ему подавай для возвращения домой, то скорую помощь к трапу. А кость не перебита? — спросил он с опаской. — А ну, подними конечность!

— Пожалуйста! — продемонстрировал я пустячность ранения.

— Ладно, поедешь в лагерь на рессорнике.

— Увы, Илюха, в этот раз я не «ля визитер». У нас ремонт. За ночь наломались, намотались, отдохнуть надо перед полетом. Ты пришли к нам милосердную сестричку Вассу, она уже отпаивала меня однажды зимой, знает…

— У нас есть настоящий хирург, дипломированный. Пришлю его.

К самолету подогнали лошадей в упряжке, привязали веревку за стойку дутика, потащили с посадочной площадки под высокие деревья в укрытие, замаскировали. Я устроился под дубом на расстеленных моторных чехлах. Стало совсем светло. Афанасьев подсел ко мне, налил из фляжки спирта, и мы выпили за встречу. Боль в ноге немного притупилась. Афанасьев пошел отдавать распоряжения, партизаны принялись выгружать самолет, а я прикорнул.

Разбудил меня доктор Кобзарев. Он не стал ковыряться в ране, сделал укол от столбняка, перевязал заново, сказал:

— Долетите… А дома почистят как следует.

До двух часов дня экипаж ремонтировал самолет, затем, пообедав, легли спать перед ночным полетом.

…Афанасьев приехал под вечер. По виду его я понял: что-то стряслось.

— Ну, что скажешь нового, комиссар? — спросил я его пободрее.

Он присел рядом, хлопнул ладонями по коленям.

— Какой я, к чертовой матери, комиссар!

— Почему это?

— Потому, что не умею настоять на своем, иду на поводу у других! — воскликнул он, зажигаясь, и загорелые пальцы его нервно затеребили мочку уха.

Я пожал плечами:

— Может, объяснишь все-таки?

Афанасьев махнул рукой.

— Навоевались сегодня — во! — провел он ребром ладони по своему горлу. Ему, видно, тяжело было говорить, но все же из его отрывистых фраз мне стало ясно, что случилось.

Приехав в лагерь, Косяченко провел с командованием беседу. В Москве, сообщил он, состоялось совещание руководства партизанским движением Украины и Белоруссии, на котором были изложены мнения о методах партизанской борьбы и об изменениях тактики боевых действий в зависимости от положения на фронтах. Назрела необходимость создания больших партизанских соединений для усиления ударов по тылам врага, для глубоких рейдов по оккупированной территории и отвлечения сил противника на себя.

Коржевский посмотрел многозначительно на Афанасьева: мол, ну что я тебе говорил? Пришло наше время!

— Непосредственной задачей украинских групп, — продолжал Косяченко, — является нанесение ударов по коммуникациям врага. Постепенно отряды области и соседи будут собраны в мощный кулак, но до этого необходимо выполнить ряд крайне нужных и весьма серьезных диверсионных операций. Отряду «Три К», поскольку он имеет определенный опыт, поручается нанести удар по одному из вражеских аэродромов бомбардировщиков. Окончательно цель будет указана по радио шифровкой.

После беседы Косяченко распорядился собрать личный состав отряда, он выступит с информацией о положении на фронтах и в советском тылу, а затем выполнит приятную миссию: от имени Верховного Совета СССР вручит партизанам награды.

Люди, свободные от дежурств и срочных работ, были построены, и после политинформации началось вручение правительственных наград, которые привез с собой Косяченко.

Адам Чубовский награждался посмертно медалью «За отвагу». Следующим был Варухин, получивший орден Отечественной войны II степени за спасение в бою раненого командира.

Афанасьев в свое время был категорически против представления Варухина к награде. Он достаточно глубоко знал психологию и моральные качества партизана Варухина, и даже спасение командира не изменило чувства устоявшейся антипатии к нему. Кроме того, Афанасьев считал, что оказание помощи раненому не подвиг, а святая обязанность каждого бойца, каждого партизана.

Коржевский тогда возразил:

— Ну, Илья, не ожидал я от тебя такой сверхпринципиальности… Можно подумать, что подобные события случаются ежедневно или что тебе наплевать, если б я, раненный, попал тогда к немцам…

— Да не в вас дело, Карп Каленикович, речь о Варухине. Могу поручиться чем угодно: на подвиг он не способен, не был он под огнем в том бою, мне достоверно известно. В землянке отсиживался, когда другие в это время…

— У тебя против Варухина предубеждение, я знаю. Может быть, ты и прав в какой-то мере, но в данном случае… Переносить личные антипатии на важные… Пойми, мы представляем к награде не просто личность Варухина, а… если можно так сказать, символ, что ли, для примера другим.

Коржевский не убедил Афанасьева, но и Афанасьев не разубедил командира. И вот Варухин первым в отряде получает орден.

Максима Костылева на базе не было, когда вручали награды, и Косяченко отложил медаль его в сторону. Максим появился в конце церемонии. Хмурые, усталые разведчики спешились, сняли с седла раненого товарища, повели в лазарет.

Позавчера они разведали, что в бывшую колхозную кошару возле деревни Кузяки согнали овец для отправки в Германию. Потолковав с жителями и понаблюдав за «объектом», Максим решил взять на базе подкрепление, захватить овец и угнать в лес. Летом мясо хранить негде, а тут живое подспорье для скудного партизанского котла. Коржевский одобрил задуманную операцию. Спустя некоторое время Максим, вернувшись, доложил, что задание выполнить не удалось. Если вчера в Кузяках околачивалось несколько полицаев, то сегодня там не меньше взвода немцев, вооруженных двумя станковыми пулеметами. Разведчики едва ноги унесли — такого жару задала им охрана.

На общем торжественном фоне рапорт Максима прозвучал как-то не «в жилу». Досадно, конечно, что в такой день лихим парням Костылева не удалось провернуть дело с овцами, но и винить их было бы несправедливо. Немцам, возможно, кто-то донес, что партизаны заинтересовались кошарой, и вот результат…

…Самую просторную землянку украсили зелеными ветками, выскоблили столешницу, поставили две бутылки с самогоном. Награжденные уселись за стол. Женщины принесли противень с жареными карасями, наловленными в лесном озерке, выставили миски с картошкой и вареной дичью. Налили в кружки, выпили за победу, по второй — за здоровье и боевые успехи награжденных. Землянка загудела.

Максим сидел мрачный и молчаливый, никак не мог прийти в себя после неудачной вылазки, зато Варухин был, что называется, наверху блаженства. Сидя наискосок от Косяченко, чокался со всеми, улыбался, сияя стеклами очков, острил. Затем попросил слова.

Коржевский постучал финкой по бутыли с самогоном, как, бывало, стучал карандашом по графину с водой на бурных заседаниях райисполкома. Утихло.

— Товарищи! — сказал Варухин, вставая. — Наш дорогой гость с Большой земли подробно рассказал нам, как не покладая рук трудится наш народ. Тяжело приходится нашей Родине, но ни на фронте, ни в тылу уныния нет. Многие рабочие живут в цехах, куют для армии оружие, а питаются чем? Получают по продкарточкам крохи. Товарищи, ведь мы же можем, так сказать, внести свою скромную лепту: отбить продовольствие у врага и послать нашим людям за линию фронта. Ничего сложного: надо немедленно небольшой группой совершить налет на Кузяки, захватить овец и загрузить ими самолет. Зачем машине улетать порожней? Прошу командование позволить мне с добровольцами выполнить это задание.

Косяченко и Присяжнюк похвалили инициативу Варухина, Коржевский призадумался. Оно бы, конечно, неплохо послать на Большую землю свежатинки, но то, что на эту операцию вызвался писарь…

Тут, словно вторя мыслям Коржевского — настороженным и смущенным, — заговорил Афанасьев:

— Операция не так проста, как это кажется Варухину. Уж если опытные разведчики не добились толку, то что сумеет малочисленная группка?

Коржевский рассмеялся:

— Ты, Илья Иваныч, готов, как я вижу, весь отряд поднять в поход на баранов…

— На немцев, товарищ командир, а они не бараны, — уточнил Афанасьев. — Уж если посылать, то посылать надо взвод с настоящим командиром и не с бухты-барахты. Нужна предварительная тщательная доразведка.

— Пока будем собираться да доразведывать, в Берлине овец сожрут.

Коржевский покрутил головой, ему было не по себе. Чертов Варухин затеял неуместную катавасию в присутствии высокого гостя… Цыкнуть бы, но нельзя, получится, будто командир зажимает боевую инициативу молодежи, осторожничает.

И действительно, представитель весьма внимательно прислушивался к препирательствам, неопределенно усмехнулся. Потом спросил Афанасьева, сколько времени займет подготовка к заданию. Тот подумал, посмотрел на Максима и твердо заявил:

— Сутки.

— Что ж, сутки так сутки, — протянул Косяченко рассудительно. — Если что-то у вас получится, пришлите подарок следующим самолетом.

Наступила неприятная тишина. По напряженным лицам партизан проскользнуло разочарование, лишь Варухин не мог никак угомониться. Вскочил, протянул руку вперед (впечатляющий жест, подмеченный у одного киноактера):

— Что ж это такое, товарищи! Мы рвемся в бой с заклятым врагом, а нам говорят: «Стоп! Сдай назад!» Гасят в сердцах живой партизанский огонек! Уговаривают: «Не спешите. Подумайте, прикиньте, пока мы будем стратегические планы разрабатывать», — быстрый взгляд в сторону Афанасьева, вызвавший у партизан понимающие улыбки. — Я даю слово чести: трофеи будут доставлены сюда через три-четыре часа. Разрешите?

— Нет! На авантюру я согласия не даю! — отрезал Афанасьев сухо.

Видимо, эта категоричность, это упорство и заели Коржевского. Потер бороду, поглядел себе под ноги, приказал непреклонным тоном:

— Варухин, приступайте к подготовке. Сколько времени понадобится?

— Пять минут!

Коржевский поморщился.

— Через час доложите состав группы и план действий.

Партизаны высыпали из землянки, завели патефон и под его хриплые звуки стали собираться.

Афанасьев решил ехать к самолету, поговорить с экипажем. Хотел было оседлать коня и не мог, его давила угнетающая тоска от предчувствия какой-то беды. Ощущение было настолько определенным, настолько ясным, что все личное — отвращение к Варухину, обида на Коржевского — отступило в тень как нечто второстепенное, а главное — судьба людей, оказавшихся под командой писаря, — заняло все его сердце.

Расстроенный, томимый тревогой, он направился к Коржевскому и еще раз напомнил ему про серьезность взятой на себя командованием ответственности. Коржевский выслушал, усмехнулся по-хорошему:

— Неужели ты серьезно подумал, что я доверю Варухину своих хлопцев? Он так нахимичит, что… Но ты должен понять и то, что я в присутствии представителя центра не могу отказать партизанам, раз им захотелось поразмять молодые кости. Пусть потренируются, впереди большая война. Варухин Варухиным, а в первую очередь на задание пойдет третий взвод. Командир опытный, маху не даст, все будет нормально.

Сорок минут спустя ушла группа Варухина. В составе ее десять человек на двух подводах. Парни один к одному! Среди них бывшие военнопленные, бежавшие из лагерей, — этим больше чем другим есть за что мстить захватчикам. Унеслись как на праздник.

Вслед за группой добровольцев отправился третий взвод на лошадях, на повозках с пулеметами и противотанковым ружьем.

А часа через четыре по лагерю пронеслось:

— Е-е-е-дут!

— Шашлык гонят!

И вдруг веселый разнобой голосов словно пресекло. Люди кинулись к телегам, въезжающим в лагерь. Лошади встали. Окружившая их толпа потемнела. Хлестнул пронзительный женский крик. Сквозь густую массу партизан торопливо пробирались Косяченко, Коржевский, Присяжнюк. В тишине слышалось шарканье ног да фырканье усталых коней.

Косяченко остановился возле первой телеги, снял фуражку, погладил машинально бритую голову — в телеге лежал убитый партизан. Позади на других повозках — раненые. От них стали известны подробности рейда на Кузяки. Варухин, не желая быть под началом комвзвода-три, ушел быстро вперед, чтобы действовать самостоятельно. Но группа его понесла потери и выполнить задание не смогла. Подоспевший третий взвод рассеял противника, захватил скот, частью уничтожил его, а сотни полторы голов гонят на базу. Во время боя один убит и ранено семь человек, в их числе легко — Кабаницын и Юрий Байда.

В это время за спинами прокатилось Требовательно и раздраженно:

— Доро-о-огу!

Партизаны колыхнули обнаженными головами, расступились. На поляну с блеянием вливалась отара. Овцы толкались, тыкались друг в дружку, стучали копытцами. По бокам и сзади угрюмо брели с палками сопровождающие. Присяжнюк покачал сожалеюще головой. Коржевский хотел было что-то сказать, спросить, но, видимо, не поворачивался язык.

* * *

— А теперь я должен договориться с тобой о порядке перевозки овец на твоем «штюкасе», — закончил Афанасьев свой печальный рассказ об операции с овцами.

Я возмутился:

— Позволь, Илья, мой «штюкас» не зафрахтован для перевозки мелкого рогатого скота! У меня другие задачи. Забираю раненых — и привет! Сколько их у тебя?

— Тяжелых — два, и двое ребят: сын Леси покойной, Сережа, и еще одна сиротка. В детский дом их… Груз невелик. А треклятых овец придется тебе взять. Слишком тяжкой ценой заплачено за этих тварей, пропади они пропадом!

— И не подумаю! И никто меня не заставит.

Афанасьев закивал согласно головой, чертя прутиком по носку своего сапога. Я видел, он всецело согласен со мной, но… все было гораздо сложнее.

— Ты улетишь, — сказал Афанасьев, вздыхая, — а мне с Коржевским жить. Он после этой истории ни за что не поверит, что я не смог договориться с тобой по поводу перевозки груза, сочтет, что умышленно не договорился… Видишь, какие пироги?

Я позвал борттехника, спросил, сколько в баках горючего. Спросил специально для Афанасьева, сам я отлично знал свой запас.

— Сорок штук, и ни одного барана больше, — отрезал я.

Афанасьев кивнул, хлопнул прутиком по голенищу и чмокнул в досаде.

— Который уж раз хотел познакомить тебя со своим другом Юрием Байдой, и вот опять осечка. Опять задело хлопца пулей. Прямо напасть какая-то… То с одной стороны, то с другой подкидывают ему, что называется, под завязку… Вот что, чертяка полосатый, твоя голова в полете должна быть свежей, а моя, грешного лесовика… — махнул Афанасьев рукой. — Выпью я полстакана за твой полет, и, может, полегчает на душе…

Афанасьев выпил спирта, глотнул тепловатой воды и мало-помалу успокоился, заговорил о делах отряда. И тут я услышал, кроме всего прочего, рассказ об истории с Юрием Байдой в рейде Купчака, о Вассе Коржевской и о кирзовой сумке уполномоченного Мясевича. Такие истории не забываются. Запомнил и я их навсегда.

К загрузке самолета приступили после захода солнца. Я думал, овец свяжут, уложат в фюзеляже, но хороших веревок не нашлось и, кроме того, животные лежа заняли бы много места и поместилось бы их гораздо меньше. Решили транспортировать стоя, разделив глупую скотину распорками из легких жердей, чтобы не сбивалась в кучу, не нарушала центровку самолета. Но овцы упорно не хотели подниматься по сходням, разбегались. Партизаны их ловили, пинали под бока, тащили за рога, ругались, а экипаж того больше клял свою распронесчастную жизнь и весь белый свет. Раненые, дети и Косяченко ожидали в стороне, я сидел в пилотском кресле, подвесив раненую ногу на ремне под приборной доской, чтоб не мешала управлять. А овцы по-прежнему не лезли, хоть плачь! Наконец нашелся кто-то догадливый, сообразил потащить первым в самолет барана-вожака, и тут сразу, как и должно, за вожаком потянулась остальная скотина.

Фонари, ограничивающие взлетную площадку, светились, провожавшие нас партизаны помахали на прощанье, мой второй пилот включил фару и пошел на взлет. «ЛИ-2» оторвался нормально. Подстрекалов встал в разворот и начал набирать высоту над безопасным лесом.

Сделал несколько кругов. Погода по маршруту предполагалась ясная, что, конечно, вовсе не радовало. Приятно, когда видно далеко, но вовсе не приятно, когда видят издали тебя… Впереди нас ожидает не одна зона фашистской ПВО, а это не шутки, но чем черт не шутит! «Авось проскочим, — думал я, — вчера ведь проскочили!»

И только успел я успокоить себя, как тут же, здесь, в глубоком тылу врага, с земли, утопающей в густых лесах, часто захлопала зенитка. Взрывы снарядов запестрили своим огнем сумеречное небо. Стрельба возникла столь внезапно, что экипаж был обескуражен, но то, что случилось через несколько секунд, повергло меня в ужас. Делая противозенитный маневр, я отчетливо увидел, как мой самолет рассыпается на куски. Да! В синей мгле среди разрывов зенитных снарядов падали к земле черные обломки, точно горошины из распоротого мешка.

«Конец…» — мелькнуло в голове. И тут же, как в подтверждение, борттехник доложил:

— Прямое попадание!

И следом, его же голос:

— Снарядом вышибло дверь.

Я подался вперед, проследил взглядом за падающими черными обломками и еще больше огорчился. Я сказал борт-технику:

— Симаков, успокойте пассажиров, это овцы сыплются вниз. Баран-вожак увидел выбитую дверь и отправился гулять… Отара, как это и должно быть, — за ним…