Уже третью неделю отряд Коржевского идет ускоренным маршем на северо-запад. Боевое задание — крайне срочное и важное, хранящееся командованием в глубокой тайне. Даже писарь Варухин, читающий почти все секретные документы, и тот лишь смутно догадывается о цели рейда. Партизаны торопятся, идут лесами, питаются сухарями да консервами, пьют сырую воду — разведение костров строжайше запрещено — и все же двигаются медленно. Приходится действующие дороги тщательно разведывать, обставлять охраной, и только тогда партизаны пересекают их с оглядкой и чуть ли не бегом.

Только в зеленом сумраке чащоб люди чувствуют себя немного свободней. Лес разнородный: то тянутся белостволки березы, то тревожно шумят верхушками осины, млеющие на солнце, зато старые сосны укрывают дороги так, что никакой фашистский «хеншель» ничего не заметит, если даже пролетит над самыми кронами. Глушь, сырой мрак, комары… Не шли, а пробирались гуськом по извилистым, не хоженным с начала войны тропинкам. Опытный разведчик Максим Костылев умудрялся находить дороги по приметам, которым учил его дед Адам: по низкой, квелой поросли малины, по высокому будылью вонючего журавельника, который вымахивал на целине обычно по грудь.

Сегодня Максим ехал верхом впереди отряда, сверяя маршрут по карте. Его догнал ординарец Коржевского, крикнул: «К командиру!» — и умчался обратно. Максим свернул с дороги и, пропуская мимо себя партизанскую колонну, подъехал к Коржевскому, козырнул:

— По вашему приказанию…

— Ты что эту чертову тропу выбрал? — напустился на него командир. — Не кусты, а колючая проволока! Всю бороду повыдрал. Идти невозможно. Так мы до морозов будем тащиться. Давай ищи дорогу пошире, получше.

— Товарищ командир, широкие, хорошие дороги не для нас… Там немцы. А для расчистки их от немцев моего взвода не хватит.

— Людей не дам, а другую дорогу ищи!

Максим, огрев коня плеткой, умчался вперед, кланяясь хлещущим по лицу зеленым веткам.

Лес и лес. Нетронутый, вековой. Пологие холмы переходят в низины, по низинам — болота, покрытые мелким, продутым ветрами осинником. Пока огибали болото, прошло полдня. Теперь надо наверстывать время.

«И когда закончится этот сумасшедший кросс по пересеченной местности?» — вздыхал Варухин. Он чувствовал себя так, как в те дни, когда шел с группой десантников Афанасьева. Усталость валила с ног, колючие кустарники кололи, раздирали в кровь руки, сухие иглы хвои сыпались за воротник мокрой от пота куртки. Варухин поеживался, почесывался и, сознавая собственное бессилие перед трудностями похода, раздраженно ругался. Идет, задыхается. Опять не заметил лежащую поперек дороги суковатую лесину, зацепился ногой, упал. А рядом товарищи над ним смеются. До слез обидно. Пошел дальше осторожнее, обходил сучья, отгибал ветки, хлещущие по лицу. Чем выше лимонное солнце, тем жарче в лесу, тем сильнее хочется пить. Воды кругом — хоть топись, а не напьешься: ржавая, горькая, лесной смолой пропахшая, да и добыть ее нелегко. Берега болот топкие, хлябь, зеленые мхи да синие окошки трясин.

Варухин жевал влажную зелень можжевельника, высасывал влагу, как учил когда-то лесовик дед Адам. У можжевельника, говорил он, острый дух и горький вкус, зато пососешь его — и есть не хочется. Так проходили день за днем Так и ныне. К вечеру жара спала, отряд остановился на ночевку в густом березняке. Откуда-то потягивает земляничным душком, звенят птицы. Темнота густеет, всходит луна. От ее света синеватая поляна покрывается паутинным узором.

Подостлав под себя куртку, Варухин ложится на спину, укрывается плащ-палаткой и, спасаясь от зудящего комарья, закрывает лицо трофейным батистовым платком. Раньше это был не платок, а немецкая тактическая карта. На нем и сейчас, после многократных стирок, хорошо видны голубые извивы речки, зеленый массив леса, пучок дорог. Накрахмаль, отутюжь — и опять тебе карта. Варухин шевелит носками сапог, успокаивается, постепенно перестает ощущать зуд комаров, и к нему приходит чудный сон. Он видит бледнеющее небо, черные шапки сосен постепенно зеленеют, а вода озера из синей делается розовой. В ней четко отражаются березы, осины, а вдали сквозь дымку видится островок среди Маврина болота, густые кусты. Вот кусты шевельнулись, показался Байда, вышел на берег, остановился. Вдруг рядом с ним, осыпанная росой, возникла Васса. Закинула за голову руки, поправляет волосы, потом раздевается и входит в голубую воду. Васса плещется, счастливо смеется. На плечах ее искрятся брызги. Затем она не спеша, словно священнодействуя, намыливает волосы, руки, разбухшие груди, и вот — ныряет, сверкнув крепкими стройными ногами. Вынырнув, медленно плывет… Вот она уже на берегу, стоит на траве, вытирается…

Да сон ли это? По телу Варухина волной пробежала дрожь. Обидчивая память подсовывала все новые и новые дразнящие картины… Он заскрипел зубами и очнулся.

…Раннее утро. И опять — партизаны в пути. Шли вдоль речки, вихляющей в жидком тумане. Она то возникала среди сосен, то исчезала за глухими зарослями подлеска. Воздух был какой-то тусклый, густой. Парило. Должно быть к дождю. Меж двумя голыми песчаными холмами пересекли накатанную дорогу, и тут высоко над головой послышался знакомый подвывающий гул фашистских транспортных «Юнкерсов-52». Летят на восток, везут что-то срочное своим войскам, наступающим на Сталинград, на Северный Кавказ…

Афанасьев посмотрел им вслед, подумал со злостью:

«Гудите, гудите… недолго осталось вам гудеть…»

И действительно, до аэродрома «юнкерсов» оставалось три перехода, а задание, известное только командирам партизан, как раз и состояло в уничтожении фашистской авиабазы.

«Юнкерсы» удалились, но в небе не утихло, на смену им появились другие звуки — рев двухмоторных «Мессершмиттов-110». Они проносятся над колонной партизан низко, словно их кто-то нацеливает. Опасные самолеты. На каждом по два летчика, один из них наблюдатель и одновременно стрелок. «Мессершмитты-110» — лучшие многоцелевые двухбалочные истребители-бомбардировщики люфтваффе.

Коржевский отдает команду рассредоточиться. Двести человек партизан разбегаются, прячутся за деревья, в ямы, а «мессершмитты», разворачиваясь от солнца и словно видя партизан, бросаются в атаку. Сердце застывает от страха, от непонимания: почему? Откуда они знают, где находится отряд? Кто донес? Может, кто предал? Страх неизвестности леденит кровь. Бомбовой грохот встряхивает землю. Визг осколков, свист пуль, все смешивается с криком раненых. Самолеты заходят на штурмовку вторично. А партизаны в это время лишены возможности маневрировать, кассеты осколочных мин низвергаются на их головы.

Варухин заметил сломанное толстое дерево в полтора обхвата. Прыжок, другой — и он под ним. Спрятался, прижался к нему спиной. Лесина твердая, как кость. Такую ни пуля, ни осколок не пробьет. А кругом грохает, гудит, взрывается. Такой бомбежки Варухин не испытывал даже на фронте. Казалось, фашисты решили смешать отряд с землей, задавить той самой авиацией, которую партизаны собирались уничтожить на собственном их аэродроме. Налет «мессершмиттов», судя по всему, не случайность. Впечатление такое, будто их кто-то наводит по радио, указывает местонахождение цели. Если так, дело швах. Значит, немцы выследили отряд «Три К», поняли намерение партизан и приняли меры к обороне аэродрома. Если так — это, по сути, провал операции, свидетельство тому — бомбежка.

За год войны Коржевский хорошо изучил повадки фашистов, знал: раз вцепились, не отстанут. Тем более что у них свой счет к отряду, принесшему им немало бед. Стоя среди поваленных, расщепленных стволов, Коржевский позвал начальника штаба и Афанасьева на совещание.

— Цель нашего похода, — сказал он, — видимо, перестала быть тайной для врага, но по-прежнему остается неизвестной непосредственным исполнителям операции. Предлагаю рассказать всем партизанам о предстоящих трудных делах, Если не удастся скрыться в лесах, сбить противника столку, мы будем вынуждены принять тяжелый бой. Поэтому люди должны все знать заранее и настроиться.

Афанасьев согласился с командиром. Он также считал не случайным нападение «мессершмиттов» и допускал, что в отряд, оставшийся без опытного разведчика, мог проникнуть фашистский агент, который предупредил своих об уходе партизан в рейд. Этого было достаточно, чтоб за отрядом началась слежка. Даже возможно, что «хвост» имеет передающую радиостанцию, а партизаны после нынешней яростной бомбежки лишились радиста: Аркадий Полухин погиб, рация уничтожена. Положение резко ухудшилось, связь с центром прервана, единственная возможность сообщить ему обстановку, спросить совета потеряна. Отряд предоставлен самому себе и должен теперь действовать на свой страх и риск, рассчитывать на собственные силы да на умение командиров.

Взводные, выслушав боевое задание, призадумались, но сомнения или уныния на их лицах не возникло. На совещании решили изменить маршрут следования к вражескому аэродрому, двигаться не на северо-запад, как прежде, а сделать крюк и подойти к нему с севера. Двигаться ночами, для дневок выбирать глухие дебри, глубокие овраги, чтобы никакая воздушная разведка не смогла обнаружить.

На поляне выкопали братскую могилу, торопливо похоронили убитых, раненых положили на телеги — и в путь. Конные разведчики ушли вперед. Коржевский усилил боевое охранение. Через три часа в лощине, густо заросшей ветлой, сделали привал. Примчался на взмыленной лошади Максим Костылев, тревожно сообщил, что впереди в десяти километрах речка с топким болотистым берегом, мост разобран. С высокого западного берега по ним открывали огонь из пулеметов. Несколько раз севернее от моста пробовали переправиться на ту сторону вброд, но лошади вязли по брюхо. Пошли вниз по течению и напоролись на засаду. В короткой перестрелке едва отбились и потеряли одного разведчика. Другого брода нет. Это — единственный.

— Это мешок, — сказал Афанасьев, проведя ногтем по карте в том месте, где речка с единственным разобранным мостом разливается, образуя обширное болото на десятки километров. — Моста нет, наводить переправу бессмысленно: немцы тут же засекут, разбомбят. Надо выбираться.

— Да, но «мессера» перестреляют нас, как щенков, — отметил угрюмо Коржевский и задумался. — Ты прав, Илья Иванович. Тут болотный мешок. Оставаться здесь равносильно самоубийству. На твердой земле в случае чего можно сманеврировать, отойти… Вот что, Максим, разведай в этом направлении, — показал Коржевский на пятикилометровке.

Максим уехал. Писарь Варухин внимательно прислушивался к словам командиров и мрачнел. Пожалуй, никогда еще отряд не попадал в столь затруднительное положение. Неясность порождает беспокойство, метания. Видимо, Коржевский не знает, что делать. Его неуверенность передается другим. За шесть часов обстановка заметно изменилась. Командиры то рвались на северо-запад, то вдруг повернули на север. А дальше куда?

Вернулись разведчики и притащили пленного, объяснили, что в кустах поймали. Максим доложил:

— Свободного выхода нет, вдоль дороги войска, видел минометы, броневик. По ту сторону в зарослях на автомашинах, набитых фельджандармами и прочей карательной сволочью, в кузовах по бортам сидят женщины. Наши. Они как щиты. Мол, партизаны в женщин стрелять не будут. Эти каратели все рассчитали…

Коржевский, пронизывая взглядом пленного, втянул голову в плечи, как перед прыжком. Тот неожиданно брякнулся на колени и завопил по-украински:

— Нэ вбывайте мэнэ, бо я всэ роскажу!

Коржевский сплюнул, приказал сурово:

— Говори правду, если хочешь жить!

Допрос велся на украинском языке, и Варухин не все понял, но главное уловил. Оккупационные власти с самого начала знали о движении отряда «Три К», следили за ним и когда поняли, куда он направляется, дополнительно подтянули технику и живую силу, чтобы ликвидировать партизан на марше. В операции участвуют не только фашистские каратели и подразделение украинских националистов, но также регулярные армейские подразделения и авиация. Командир куреня ОУН объявил, что германские самолеты будут бомбить партизан до тех пор, пока духу от них не останется в лесу.

— Та-ак… — сказал Коржевский и отвернулся от пленного.

Прибыли другие разведчики, посланные в сторону, противоположную от дороги, доложили, что в том месте, где утром их бомбили, горит лес, подожженный карателями. Назад дороги нет.

Итак, отряд окружен. Коржевский задумался. Он пытался вообразить себя в роли фашистского офицера, руководящего операцией, стараясь проникнуть в его замысел, понять его расчеты, учитывая одновременно и то, что офицер, разрабатывавший план уничтожения отряда, вероятно, тоже ставил себя мысленно на место партизанского командира. Думая за двоих попеременно, Коржевский пришел к выводу: у фашистского офицера должно сложиться мнение, что отряд «Три К» весьма мобильный, но в огневом отношении очень слабый, поэтому партизаны будут стараться ускользнуть и открытого боя не примут.

«Если фашист не считает меня дураком, — заключил Коржевский, — он будет ждать от меня ложного маневра для отвлечения внимания от истинного направления удара на прорыв. В таком случае я отвлекающего маневра делать не стану. Если же фашист сочтет, что я пойду напролом, значит, следует подготовить другой, запасной вариант. Значит, надо иметь два варианта на всякий случай».

Коржевский отдал приказ одному взводу: создать видимость, будто партизаны собираются форсировать болотистую речку Шаню. Для вящей убедительности взводу придали пушку-сорокапятку с комплектом снарядов, а отряд тем временем развернулся и осторожно направился в сторону обороняемой немцами дороги, где разведчики взяли в плен полицая. Двигались медленно. Дозоры обшаривали каждый куст, каждую выемку. Час спустя позади послышалась жиденькая пальба знакомой сорокапятки. Сухим стрекотом ей аккомпанировали пулеметы. Потом закрякали вражеские мины. Стрельба длилась минут сорок, постепенно слабея, пока совсем не затихла. А еще через полтора часа возобновилась ближе, где-то справа, но тоже скоро прекратилась.

Примчался связной, мокрый от пота, раненный в плечо. Доложил, что взвод понес тяжелые потери, но держится, старается создать впечатление, будто партизаны мечутся, нащупывают слабое место противника, чтобы выскользнуть из кольца.

Коржевский выслушал связного, утвердительно качая головой.

— Передай командиру взвода: пусть продолжает отвлекать внимание. Стоять до последнего. Других приказаний не будет.

Захватив с собой проводником пленного полицая и еще одного связного, Афанасьев ушел вперед к дороге, контролируемой карателями, которые маскировались в кюветах и мелких окопчиках и держали дорогу под огнем во всех направлениях.

Изучив оборону, Афанасьев послал Коржевскому донесение. Он считал, если взять километра полтора левее, где густой подлесок примыкает к дороге и где участок охраняют полицаи, то в стыке между ними и немецким подразделением прорваться будет легче. Коржевский, Присяжнюк и связные отправились к Афанасьеву для рекогносцировки. Варухин остался в середине партизанского бивака при штабных документах и отрядном знамени.

Изнуренные люди крепко спали. Измотались вконец. Которые сутки на ногах с мешком за плечами, с тяжелой винтовкой, подсумками с обоймами, с гранатами на поясе… Утром вместо завтрака — бомбежка, днем вместо обеда — бросок с полной выкладкой по пересеченной местности, а на ужин и вовсе неизвестно что…

Начало вечереть. Вернулись Коржевский и Афанасьев. Командир отряда на что уж выносливый, да и то выбился из сил, сгорбился. Посмотрел на спящих людей, покачал головой, позвал к себе командиров взводов. Сумерки густо покрыли землю, а на востоке все ярче занималось багровое зарево лесного пожара. Оно отрезало партизан от родных мест, от прежней жизни, к которой обратный путь заказан.

— Товарищи, — хмуро сказал Коржевский командирам, — создалась новая ситуация, и мы оказались в тяжелом положении. Теперь у нас единственный выход: внезапно ударить всеми силами, прорвать кольцо окружения и скрыться в лесах. Предоставляю любому из вас возможность высказаться по этому поводу и внести предложения.

Командиры взводов изложили свои соображения по операции деблокировки, каждый считал собственный вариант наилучшим, сулящим непременный успех и наименьшие потери. Но принят был план, предложенный Афанасьевым. Коржевский утвердил его приказом, затем сказал:

— Что касается наших дальнейших действий по выполнению главной боевой задачи, то я решил так. В настоящих условиях нашему ослабленному потерями отряду к вражеской авиабазе не прорваться. Но мы обязаны и можем уничтожить немало самолетов силами небольшой подвижной группы диверсантов-подрывников. Такую группу мы немедленно скомплектуем, выделим лучших лошадей, обеспечим участников взрывчаткой и боеприпасами с тем, чтобы сегодня же ночью они скрытно ушли из отряда. Подбор людей и командование группой поручаю Афанасьеву. Комиссар — кадровый десантник, у него профессиональная выучка, опыт, он сумеет обеспечить успех. А мы тем временем будем с вами отбиваться от карателей.

Афанасьев ответил кратко:

— Много людей не возьму, пойдут только добровольцы. Человек двадцать пять. По четыре самолета на нос получается… и по одному шансу против четырех уцелеть. Так что…

…Отряд, готовый к броску, сосредоточился и затаился. Кругом тишина и тьма. Лишь на восточной стороне продолжал полыхать лес, и осунувшиеся напряженные лица партизан, озаренные далекими отблесками пожара, казались высеченными из красного камня. В левой руке винтовка, в правой — нож или граната. Залог успеха — внезапность. Партизаны в нервном напряжении, как это бывает перед жарким делом, когда сознаешь, что через миг ты своей волей бросишь собственное тело за ту черту, которая принесет тебе боль, а может, и смерть. А пока на лицах печать спокойствия, а в сердце — и страх, и жажда борьбы, и готовность к самопожертвованию. Все ждут решительного и грозного мига, озаренные мутными отсветами пожара.

Коржевский смотрит на часы, кивает Афанасьеву, и тот по-за кустами по высокой траве ползет вперед. Справа, рядом, но так, чтоб не достал ни рукой, ни ногой, ползет пленный полицай. Тени деревьев тянутся до самой дороги, зарево пожара помогает партизанам. Полицай перестает ползти, шепчет:

— Тутечки варта… Кум Терень стоит зараз…

— Действуй, но смотри… — взглядом показал Афанасьев на автоматные стволы справа и слева от себя.

— Та чого мени дороже: жыття свое чы дурный отой кум!

И, поднявшись из-за куста во весь рост, пошел не спеша через дорогу. Из темноты раздалось:

— Стий! Хто йде?

— Та ты що, кум Терень? Чы тоби повылазыло, не пи-знаешь?

— О! Мартын! Звидкиля це ты?

— Та не кричи, як скаженый… Це ж я за самогоном ходыв.

— Оце дило! Прынис? А тэбэ сотнык ще з пивдня шукае…

— Тю! Приспичыло ему… А самогон таки добрый, налыты?

Ответа не последовало, и только глухой стук падающего тяжелого тела отдался по земле. И сразу же из лесу — темные извивающиеся тени. Завязалась схватка. Работали лишь ножи и приклады. Предсмертные хрипы, стоны, охи, кто-то громко дышал. Застава полицаев была уничтожена без шума. Вдоль дороги в обе стороны ушли дозоры, пушку-сорокапятку с десятком снарядов замаскировали для стрельбы прямой наводкой. Дорога была перерезана, группа прорыва заняла оборону, из лесу потянулся отряд.

Варухина также назначили в дозор старшим группы и послали по дороге на запад. В задачу дозора входила ликвидация вражеского патруля, если он появится на дороге и пойдет в сторону только что истребленной заставы. И больше ничего. Главное — тишина.

Пройдя полкилометра, Варухин вспомнил, что именно здесь, по словам полицая, располагались каратели, посадившие заслоном по бортам русских женщин. И тут он вдруг подумал с раздражением: «Отряд, считай, вышел из окружения — и опять Афанасьев в героях-спасителях! Куда ни ткнись, везде Афанасьев, — ну, прямо тебе Кутузов какой! А чего в нем, кроме вечных придирок? Да не будь их, я давно бы уже ходил в замах у Коржевского… Ведь козе понятно, за что Афанасьев злобится на меня: ордену завидует. У меня боевой на груди, а у него и медальки завалящей нет — ни спереди, ни сзади ничего не блестит, хе-хе!.. А почему? Да потому, что у меня, слава богу, на плечах не подставка для шапки, а голова, которая, между прочим, очень неплохо умеет разбираться в ситуациях!..»

Сейчас Варухин почувствовал, что сложилась именно благоприятная для него ситуация. Можно отличиться безо всякой опасности. Дураки, топающие рядом, этого не понимают, куда им! Но он-то не упустит счастливого случая. И война должна приносить прибыль. Если за спасение раненого командира получен орден и повышение по службе, то за спасение обреченных женщин, захваченных фашистами… Тут не орденом пахнет! Тут бери повыше!

И Варухин, загоревшись честолюбивым азартом, воскликнул приглушенно:

— Надо спасать русских матерей! — И пояснил: — Фрицы со своего тыла нападения не ждут, а мы спокойненько проберемся от леса в их расположение и вырежем всех, как только что вырезали начисто заставу полицаев.

Немолодой партизан с вялыми движениями рук и с лицом, заросшим рыжими волосами, буркнул недовольно:

— Так ведь командир приказал не шуметь…

— А зачем шуметь? Странные разговорчики! За шум — расстрел на месте! И учтите, когда враг берет за горло, надо нападать на него первым! Мы, советские люди, самые человеколюбивые на земле, и вдруг бросим на произвол наших несчастных женщин! Ни народ, ни собственная совесть никогда не простят нам такой подлости! Марш за мной!

Они пошли, согнувшись, углубляясь в лес. Избегали мест, освещенных лесным пожаром. Шли осторожно, соблюдали тишину, умело маскируясь. Только изредка под ногами потрескивал сушняк да где-то гнусно кугукала сова.

Опушка леса густо поросла травой. Трава глушила шаги, слышен лишь мягкий шорох. Вдруг небо озарилось серебристым мерцаньем ракеты. Варухина и его дозор как подкосило, попадали в траву недалеко от грузовиков и только потом поняли, где находятся. В голубоватом сиянии машины казались угольно-черными, безжизненными, ни людей, ни какого-либо движения незаметно.

Ракета, оставив за собой на несколько секунд огненную линию, гаснет, а дозорные лежат, слившись с травой. Теперь им кажется, что стало еще темнее, лишь на востоке тянется, не гаснет мутно-оранжевая полоса. Варухин соображает: «Пульнут еще ракету для профилактики или нет?» Проходит минута, другая… На ближнем грузовике что-то происходит, слышатся приглушенные голоса, возня. Варухин берет в зубы нож, снимает с предохранителя затвор автомата, подает знак своим: «Вперед!».

Трое поползли сразу, а рыжеволосый, чуть помешкав, вздохнул и с автоматом в руке отправился следом. Когда до грузовиков осталось шагов двадцать, Варухин поднялся и пошел, как свой. Из кузова машины доносился воркующий смех. По команде Варухина дозор приблизился к другим машинам. Заглянули в одну, в другую — пусто. Русских женщин нет, только в крытой машине еще раздавался приглушенный смех мужчины и женщины. В руке Варухина блеснул нож, и смех оборвался. Варухин обшаривал торопливо карманы мужчины, а партизаны, притаившись под кузовом, мучительно соображали: зачем надо было убивать этого солдата и эту женщину сейчас, в момент выхода отряда из окружения? Бессмысленное и опасное убийство в любой миг может раскрыться, враг поднимет тревогу, и отряд будет демаскирован.

И точно: стоило лишь подумать, как «убитая» женщина заверещала не своим голосом. Варухин барсом метнулся в кузов и вмиг добил ее, но поздно. В небо взмыла ракета, и, когда Варухин выскочил из кузова, его заметили.

— Партиза-а-а-ане-ен! — пронесся истошный вопль.

Над лесом взвились пучком голубые ракеты. Дозорные, извиваясь ужами, спешили в заросли. Ползли четверо. А где Варухин? Где пятый? Четверо затаились в траве, ждут. Кругом светопреставление, грохот, свист пуль! С грузовиков бьют спаренные установки. Пульсирующие нити трасс все ниже, ниже косят траву над головами окаменелых партизан и обрываются, кажется, возле виска. Невозможно подняться, невозможно шевельнуться, но нужно немедленно уходить. Варухина по-прежнему, не видно, может, ему крышка… И четверо, ослепленные ежесекундными вспышками ракет, беспрерывным ливнем пуль, вскакивают и бросаются в гущу кустов. Первым убивают рыжеволосого. Он падает на колени, роняет автомат и опрокидывается назад. Еще двух срезают одновременно, ни один из них не шевельнулся, а затем и четвертый, повалившись ничком, медленно перевернулся на спину, словно так ему было удобней, и уставил большие немигающие глаза в черное небо.

Тем временем разворошенное Варухиным гнездо карателей пришло в движение. Сообразив, что происходит, фашисты бросились к месту прорыва партизан. У карателей с восточной стороны появилась бронемашина, которая поливала дорогу из пулеметов. К счастью, молчавшая до поры сорокапятка ударила прямой наводкой по броневику. Он подскочил и загорелся. Партизаны побежали через дорогу, по ним открыли огонь минометы. Сухие взрывы сотрясали воздух, покрывая отчаянные вопли погибающих. Раненые цеплялись один за другого, падали. Росла паника.

— Вперед! Вперед! — кричал Афанасьев, захлебываясь.

В этот момент на дорогу выскочил грузовик из тех самых, что были растревожены Варухиным. Он щетинился огнем. В кузове немцы, по бортам — живое заграждение — русские женщины. Четырехствольная установка стегала вдоль дороги и буквально разрезала пополам партизанскую колонну, косила людей.

— Быстрей! Быстрей! — Афанасьев яростно кричал и размахивал пистолетом. Но его никто не слышал в грохоте.

И вот последний раненый переполз дорогу, по ту сторону в кустах не осталось ни одного живого. Люди тянулись просекой, удаляясь от страшного места туда, где не слышно свиста пуль, грохота взрывов. Дорого достался им в этот раз прорыв. Коржевский едва переставлял ноги, он ранен в правый бок осколком, потерял много крови. Его ведут под руки, лечь на носилки не соглашается…

С рассветом партизаны выходят на поляну, где, прижавшись к дубкам, стоят пустующие строения лесничества. Они расселяются в них. Коржевский ложится на голые доски старой кровати, приказывает вызвать к нему командиров. Явился Максим Костылев и еще один взводный, остальные ранены или убиты. Отряд потерял почти половину личного состава. Коржевский назначил новых взводных и приказал задержаться на три часа, подкрепиться и привести себя в порядок.

Взводные ушли расставлять посты. Максим послал своих в разведку, Афанасьев распорядился снять с лошадей вьюки с провизией и боеприпасами и распределить все среди бойцов, а лошадей передать в диверсионную группу для продолжения рейда на фашистскую авиабазу.

Не остывший еще после тяжкого, изнурительного ночного боя, отягченный заботами о судьбе отряда и организационными хлопотами по комплектованию диверсионной группы, Афанасьев поразился, увидев живого и свежего Варухина, вертевшегося возле начальника штаба Присяжнюка.

— Как вы здесь оказались? — спросил растерянно.

— Странный вопрос… А где же мне быть, товарищ комиссар?

— Вы же возглавляли дозор? Где он?

— Хм… вы спрашиваете меня так, будто я виноват, что остался живой!

— Отвечайте! — гаркнул Афанасьев.

— Пожалуйста. Дозор напоролся на засаду. Была страшная темнота. Это вы, надеюсь, помните? Я уцелел случайно… и тут же своевременно примкнул к колонне.

— Вы напоролись на засаду потому, что действовали неграмотно, грубо, не как десантник, а как… Дали обнаружить себя. Мы еще обсудим ваши действия, разберемся, почему погиб возглавляемый вами дозор, а сейчас приступайте к исполнению своих штабных обязанностей.

Козырнув по уставу, Варухин отправился к партизанам, недовольно ворча:

— Вот она, комиссарская логика: если ты погибнешь — это назовут самопожертвованием, если ж тебе удалось спастись, выжить, — тебя назовут чуть ли не подлецом!

Варухин наполнил фляжку холодной колодезной водой, погрыз сухарей с консервами и повалился спать. Солнце в это время только-только выстрелило в свет свои первые лучи. Гром рвущихся бомб, рев «мессершмиттов» разбудили Варухина. Пыль и дым покрывали поляну. У лесниковой избы взрывом отрезало угол. Стало видно старую кровать, на ней Коржевского, усыпанного трухой и земляной крошкой. Он судорожно дергался, раненный вторично.

Сбросив бомбы, самолеты улетели. Варухин приблизился к Коржевскому, тот сидел серый, поникший, спустив ноги с кровати. Левая рука висела плетью, из предплечья текла кровь. Перевязывать было нечем.

Тут в глаза Варухину бросилось знамя отряда, свалившееся на пол от сотрясения. Подумав секунду, он сорвал с него чехол, скрутил жгутом красное полотнище, перетянул кровоточащую руку командира. Вдруг сквозь звон в ушах послышалась близкая ружейная стрельба. «Неужели немцы догнали?» — ужаснулся он.

Коржевский тоже услышал стрельбу, страдальчески поморщился. В дверях возник запыхавшийся Афанасьев, увидел серое лицо командира, застыл на секунду с отчаяньем в глазах. Тут же спохватился, распрямил плечи, заговорил спокойно, лишь пальцы тревожно теребили мочку левого уха да веко подергивалось, не подчиняясь воле. Со стороны могло показаться, что комиссар, шутя, подмигивает, подбадривает. Но Афанасьеву было не до шуток: обескровленный отряд опять окружен.

— Какое будет приказание, командир? — спросил он Коржевского.

— Группу распустить. Рейд на авиабазу отставить. Принимай, комиссар, командование и действуй по своему усмотрению. Я уже плохо соображаю. Почти ничего не вижу, много из меня вышло крови… Кружится голова…

Коржевский безнадежно махнул рукой.

Не успел Афанасьев ступить на порог, как навстречу связной от Максима. Командир разведчиков докладывал: с западной стороны на лесничество движется рота противника, от дороги наступают вчерашние потрепанные каратели. На восток пути нет, горит лес.

Афанасьев черкнул несколько слов на листке, вручил его разведчику для Максима, а Варухину велел оповестить всех партизан, чтоб бросали все, кроме оружия и боеприпасов, и бегом собирались здесь, возле дома лесничества.

Ружейная и пулеметная стрельба приближалась, а партизан еще не было видно.

— Стой! Ты куда? — крикнул Афанасьев пробегавшему мимо бойцу.

— Я? Воевать… — остановился тот, хлопая непонимающе глазами.

— Командир ранен, — сказал Афанасьев. — Посади его на коня и не отходи ни на шаг, пока не пойдем на прорыв. Отвечаешь за него головой! Понял?

— Понял, товарищ комиссар! А где конь командира?

— Конь? Найди!

«Где же партизаны? Оповестил ли их проклятый Варухин?» — подумал Афанасьев.

Уже совсем близко раздаются разрывы гранат, трескотня автоматов. Что где творится — неясно, и послать некого узнать. Вдруг возле уха сипло цвякнуло, и пуля врезалась в бревно сруба. Афанасьев распластался на земле, держа автомат наизготовку. Откуда стреляют? Полежал, огляделся. Настороженная тишина. Может, шальная пуля про свистела возле уха? Нет, пули опять засвистели, стреляют в него. Слева замелькало что-то серое. Это каратели просочились к поляне. «Ах, черт! Партизаны не успели собраться. Штаб без охраны». Афанасьев вырвал зубами чеку из гранаты, привстал на секунду, швырнул в сторону серых мундиров. Взрыв. Следом метнул еще гранату. Вскочил на ноги, дал очередь, другую подлиннее и, петляя меж стволов, понесся к избе, где находился раненый командир, где имущество штаба.

А там уже бой. Десяток партизан заняли круговую оборону. Из разбитого окна невидимой плетью стегал станковый пулемет. Немцы отвечали автоматными очередями.

Афанасьев приближался к домам лесничества перебежками, осажденные заметили, прикрыли огнем. Он проскользнул в дверь, крикнул пулеметчикам:

— Будем пробиваться на южную сторону. Вы и вы оставайтесь здесь, прижмите фрицев к земле! Остальные за мной! Короткими перебежками! Командира — на плащ-палатку, волоком к зарослям.

— Стой, Илья! — тихо и властно произнес Коржевский. — Возьми мою сумку, уничтожь все: шифр, список личного состава, клички, позывные связников-подпольщиков, явки… Уничтожь при мне!

Надо было несколько секунд, чтобы вытряхнуть бумаги из сумки и поджечь их. Партизаны уже отстреливались от фашистов в упор, лес стонал от пальбы, а «максим», установленный партизанами в окне лесничества, умолк. Пулеметчик навсегда приник головой к щеке пулемета. За ручки, скользкие от крови, хватается второй номер. Вражеские пули роем врываются в выбитые окна, от стен сыплется щепа. Крыша горит. Падают один за другим партизаны, пулемет снова замолкает. Живых все меньше. Взрывы последних гранат… жидкие хлопки пистолетов… все.

В лесу еще продолжался бой, слышалась частая стрельба, а возле горящего дома лесничества голоса карателей:

— Партизанен! Гефанген гебен! Давай плен!

Из дома никто не выходил.

Вдруг в дымном окне что-то мелькнуло и тут же в проломе стены возник человек. Это — Афанасьев. Подняв над головой связку гранат, громко крикнул:

— Эй, сволочь фашистская! Я, комиссар, плюю на вас! Хотите взять живьем? А ну, выходи, кто хочет! А-а, боитесь подыхать? Все равно подохнете!

Каратели попадали, прижались к земле. Полоснула очередь. Афанасьева передернуло, он выгнулся дугой. Пули прошили его тело, но он не упал. Нет, выпрямился и последним предсмертным усилием бросил связку гранат.

Подошедший к убитому Афанасьеву видавший виды немецкий офицер был бледен. Он молча стряхнул с мундира иголки хвои, снял фуражку, вытер потный лоб.

— Фанатики… уму непостижимо! — Немного подумал, хмуро добавил: — Это не партизаны! Это — кадровые офицеры высшего ранга! Вот вам яркий пример служения отчизне! Какая сила воли! Эй вы, бросьте его в огонь!

Солдаты подтащили мертвое тело к горящему дому, и никому из партизан не пришлось увидеть, как погиб комиссар Афанасьев. И никого не осталось, кто бы мог рассказать о последних минутах отряда «Три К», о судьбе его бойцов и командиров. Отряд исчез бесследно. Весь до последнего человека.

Впрочем, кое-кто остался…