В канун праздника Советской Армии мне пришло письмо из архива Министерства обороны с сообщением, что в деле Юрия Прокоповича Байды имеется фотокарточка и что ее можно перефотографировать.

На следующий день, захватив фотоаппарат «Зенит», я отправился в Подольск и сделал там несколько кадров. Да, Юрась на карточке оказался именно таким, каким он представлялся мне по описаниям Афанасьева и по рассказам Вассы. Я тут же послал ей карточку. Пусть посмотрит на изображение своего мужа, каким он был четверть века тому назад, пусть полюбуется и поплачет.

Через дней пять в мой адрес пришла самая короткая за мою жизнь телеграмма:

«Спасибо, ОН!».

Вскоре в газетах было опубликовано постановление правительства о подготовке к празднованию 25-летия победы над фашистской Германией, и в периодической печати стали появляться статьи, воспоминания фронтовиков и другие корреспонденции о драматических событиях в годы войны, о беспримерных случаях — порою странных и загадочных, объяснения которым не дано и в наши дни. Под особой рубрикой по моей просьбе была опубликована фотография Юрия Прокоповича Байды с пояснительным текстом и вопросом: знает ли кто-либо что-нибудь об этом человеке?

Прошел месяц, другой, третий… Сведений о Байде не поступало. Никто так и не откликнулся. Он, видно, погиб.

А я тогда поехал, на праздник Дня Победы в Крым, в многострадальный город Керчь. Мы, бывшие летчики, возложив венки к подножию памятника погибшим авиаторам, стоим у пяти белоснежных крыльев, взметнувшихся ввысь, душим в горле скорбные слезы. А вокруг — масса людей, гремит оркестр, залпами салютуют солдаты. И вдруг к постаменту, усыпанному живыми цветами, приближается мелкими шажками низенькая старушка, одетая вся в черное. В ее сухих, морщинистых руках дрожит горящая восковая свеча. Тусклый, желтоватый огонек в ослепительном солнечном разливе угнетающе тяжек.

Спазмы сжимают горло. Кто она, мы не знаем. Откуда — не знаем. Знаем одно: она мать. Мать, приехавшая из неведомых далей, чтобы через много лет после гибели сына поклониться его праху, постоять на коленях у его могилы. Его могилы! Разве мать поверит, разве мать поймет, что у летчиков на войне могил чаще всего не бывает!..

Кто-то вполголоса говорит:

— Надо бы как-то объяснить ей, что это не братская могила, а просто символический обелиск. Ведь она молится, неудобно получается…

— Вряд ли удастся ей объяснить… — отвечает неизвестная женщина. — Сын для матери не может исчезнуть бесследно.

Эта старушка с черным лицом, в черной одежде так растревожила меня, что я не мог не рассказать товарищам о действительно исчезнувшем бесследно партизане Юрии Байде.

При этом разговоре присутствовала наша бывшая полковая оружейница Клава Куманькова, приехавшая на встречу однополчан из Астрахани.

— Командир, — обратилась она ко мне по-старинке, — а какой он из себя, этот Байда?

Я вынул из блокнота фотокарточку, показал. Посмотрели все, но только Клава-оружейница, надев очки, долго раздумывая, сказала:

— Пожалуй, я его видела. Правда, лицо у него… м-м… — Клава вздохнула и развела руками.

Из дальнейшего разговора мы узнали, что, демобилизовавшись после войны, она уехала к себе на родину в Астрахань и поступила на работу в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Именно там она видела молодого человека, похожего на этого, что на карточке. Он был приметный. Лицо да и сам весь в страшных шрамах и в рубцах. Заикался. Кто он, откуда попал в госпиталь — никто не знал. Известно, что прибыл одним из эшелонов с другими ранеными. О себе он ничего не помнил.

— Молодых женщин в госпитале — пруд пруди, многие на него заглядывались, — рассказывала Клава. — Красивый был, высокий, статный, чуб — волнами, а под волнами теми — бугры сплошные. Видно, досталось бедняге… Наш невропатолог Назар Богданович Гарба — опытный врач, всякого повидал на своем веку. Так он говорил, что солдат попал под бомбежку или под мощный артобстрел и остался живой по недоразумению.

После войны нас, фронтовичек, много пришло в госпиталь, мы так и этак выспрашивали у него, пытались настроить на прежнюю волну, но тщетно. Доктор Гарба лично внушал обслуживающему персоналу, что именно такие разговоры могут вызвать в его мозгу обратимые процессы. Мы и старались. Чего-чего, а материала для таких разговоров у нас было предостаточно. Мы перечисляли нашему больному фронты, рода войск, военные специальности, рассказывали о боях на земле, в небесах и на море — все напрасно.

— А свою фамилию называл? — поинтересовался я.

— Да вроде бы говорил, командир… только я… давно было…

— А имя не помнишь?

Клава призадумалась, пожала плечами.

— Вертится что-то… Не то Алексей, не то Егор… или Шура? Нет, не хочу врать. Погоди, он как-то раз сказал, будто находился в тылу немцев и что его прятала какая-то женщина по имени Фрося. Это уж точно. Это я помню как дважды два, потому что мою бабушку покойную тоже Фросей звали.

А однажды с ним приключилась история, так просто и смех и плач… Доктору Гарбе, о котором я говорила, перевалило тогда за шестьдесят, а супруге его Василисе Васильевне лишь сорок пять стукнуло. Женщина, надо сказать, была изумительной красоты. Что фигура, что лицо — как у двадцатилетней девушки! А между тем она в ту пору внуков уже имела.

Она играла немного на пианино, для себя. Как-то попросили ее принять участие в концерте для раненых, она согласилась. Ведущий объявил номер и назвал ее по имени-отчеству. Она поднялась на эстраду и начала играть. В это время, Алексей, или как его там, быстро пересек зал, приблизился к рампе и уставился на игравшую такими глазами, что сидящие у прохода врачи забеспокоились. Однако никаких неприятностей не случилось. Лишь когда Василиса Васильевич закончила играть и спустилась с эстрады, этот человек бросился к ней и стал со слезами на глазах целовать ей руки, щеки, лоб. Целовал и шептал — нам слышно было в зале: «Васеночка… милая Васеночка, где ты была? Они не убили тебя, я знаю… Как ты ушла, Васеночка? Ты еще красивее стала, а я все-все забыл…»

Эта сцена все в нас перевернула, мы сами плакали, как дети, а Василиса Васильевна, женщина умная и выдержанная, не проявила ни малейшего недовольства странной выходкой больного. Она, как и мы все, понимала, что несчастный путает ее с кем-то, его затуманенный контузией мозг принимает ее за другую Василису. Она взяла в ладони его голову, сказала ласково:

— Успокойся, милый, я больше никуда не уйду. Никто меня не убьет, а завтра мы встретимся, да? Встретимся у доктора Гарбы, он тебя полечит и ты придешь к нам в гости, правда?

Больной отпрянул от нее, на его лбу заблестели капельки пота. Он застонал, смял на груди в кулак пижаму, резко отвернулся и, пошатываясь, пошел к выходу.

Красавица Василиса любила лошадей и любила кататься верхом. Она держала собственную лошадь буланой масти с белыми манжетами на передних ногах, сама чистила ее, кормила и прогуливала каждый день.

Лето, сушь, жара, окна в госпитале распахнуты. Василиса Васильевна ехала по улице верхом, и что-то ей понадобилось спросить у мужа. Не слезая с буланки, приблизилась к окну кабинета, перекинулась с Назаром Богдановичем несколькими словами и удалилась. Это увидел Алексей, и его будто вихрем подхватило: как был в пижаме, так и бросился за докторшей. Он не кричал ей вслед, не догонял ее, а просто шел за ней, чуть приотстав, и смотрел. Так они дошли до кузни, где докторша остановилась подковать лошадь. После Василиса Васильевна говорила, что очень испугалась, когда увидела больного в пижаме так далеко от госпиталя. А он лишь странно смотрел на нее.

И еще рассказывала докторша. Кузнец стал подковывать ее лошадь и сунул в горн заготовку, чтоб она накалилась и можно было бы подогнать ее под размер копыта буланки. Все это время больной внимательно следил за работой кузнеца. Вдруг бросился к нему с требовательным криком: «Дай!» Выхватил из рук его молоток, подцепил клещами подкову и с каким-то необъяснимым азартом и упоением застучал молотком по раскаленному железу.

Кузнец отнесся к работе парня с пониманием. Поглядел ревниво, как действует самозваный коваль, покачал головой, закурил, а когда тот, вычистив копыто и примерив подкову, ловко, двумя ударами ручника по ухналям прибил ее, молвил с сочувствием:

«Видать, соскучился, парень, за войну по своей работе. Давай, слышь, долечивайся быстрее и приходи ко мне, будем на пару пшик ковать…» — засмеялся кузнец.

С того дня парень стал приходить в ту кузницу и просиживал в ней часами. Опустится на корточки, обопрется спиной о закопченную стенку и думает, думает о чем-то или слушает, как урчит горн, стучат молотки. Видимо, пытался что-то вспомнить.

— А потом что, куда он девался?

— Выписали из госпиталя в дом инвалидов. Родственников у парня вроде не было или он их не мог вспомнить, не знаю. Теперь уж, наверное, его нет на свете. Не жилец он был, по-моему…

И все-таки я попросил Клаву, когда вернется в Астрахань, проверить в адресном бюро. Этот больной, инвалид, очень похож на Юрия Байду. Совпадает внешность, профессия кузнеца, пребывание в тылу врага, эта не случайная, неосмысленная тяга его к женщине по имени Василиса, мучительные попытки связать с ее именем какие-то тяжкие события.

Мы разъехались из Керчи, а дней через десять Клава прислала мне письмо. Поиск ее успехом не увенчался. Ни Алексей, ни Шура, ни Юрий по фамилии Байда в Астрахани не проживали. В письме значились адреса пяти других человек по фамилии Байда. Исполнительная Клава обошла всех, показывала фотокарточку Юрася, но увы!

И вдруг, когда я уже порою стал думать, как и Клава, что Байды, должно быть, давно нет в живых, пришла телеграмма от Вассы:

«Разыскала мужа. Радость и горе. Скоро будем Москве».