В прошлом Вассу не раз захлестывали приливы отчаяния. Бывало, что отчаяние сменялось озлоблением, и тогда был противен весь мир, люди, сама жизнь. Васса запиралась в комнате, плакала в одиночестве, пела вполголоса партизанские песни и опять плакала. Но горечь, копившуюся долгие годы, слезами не пересилить, как не заполнить пустоту в сердце ни работой, ни развлечениями. Мысли уносили ее в далекую юность и в еще более отдаленное туманное время, когда уже ничего нельзя конкретно проследить. Но в такие минуты душевного разлада пережитое всплескивалось в памяти настолько свежо, настолько ярко, словно это было лишь вчера.

Партизанские будни на островке не просто остались навсегда в памяти Вассы, они превратились со временем в сказку — радостную и мучительную.

Переборов очередной приступ тоски, Васса принималась за повседневные дела, утешая себя тем, что-де ее судьба — судьба многих женщин, задетых страшной действительностью войны, и что поэтому надо жить и терпеть. И Васса жила, терпеливо перенося одиночество, жила без надежды, без радости, пока вдруг не блеснула искорка, пока вдруг не появился просвет.

И вот она едет в незнакомый ей город Одессу, где живет ее убитый и похороненный, воскресший и опять погибший муж.

Как сообщила Вассе организация Красного Креста, здесь среди работников порта обнаружен инвалид войны Юрасев, имеющий явное сходство с изображенным на присланной фотографии Байдой. По архивным документам госпиталя, в котором гражданин Юрасев находился на излечении во время войны, эта фамилия была присвоена ему условно при поступлении в госпиталь, так как свою подлинную фамилию он не мог вспомнить вследствие тяжелой контузии и называл лишь имя Юрась.

При беседе с работниками, получившими задание разобраться в этом деликатном вопросе, гражданин Юрасев признал и подтвердил, что на фотокарточке снят он, но когда его снимали — не знает. Опрашиваемый сообщил что когда-то давно у него была жена по имени Васса. Где она сейчас и жива ли, ему не известно.

Неужели она сейчас увидит Юрася? Неужели и вправду вот сейчас, здесь, он и произойдет, тот счастливый поворот, за которым жизнь начинается сызнова?..

Васса шла по зеленым улицам города, залитым весенним солнцем, веря и не веря, радуясь и страшась роковой минуты встречи. А если все напрасно? Слишком много разочарований выпало на ее долю в прошлом, чтобы теперь принять без страха и сомнений нечаянную радость.

Васса не смотрела на бумажку-адрес, она знала наизусть название улицы и номер заветного дома. Незаметно для себя Васса ускорила шаг, почти побежала, но, спохватившись, пошла опять медленней, старалась утихомирить колотившееся сердце.

У дома она постояла немного, чтобы отдышаться, затем поднялась по лестнице и перед дверью квартиры приказала себе, как постороннему человеку: «Ну-ка, возьми себя в руки!» Машинально открыв сумочку, глянула в зеркальце. Потом нажала кнопку звонка и замерла. За дверью было тихо. Васса подождала немного, взглянула на часы — стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого. Еще раз нажала кнопку — опять молчание.

«Господи, да ведь он на работе!» — сообразила Васса и, как ни странно, почувствовала облегчение.

Выйдя на улицу, она спросила у прохожего, как проехать в порт, и села в автобус. Было жарко, и Васса нетерпеливо считала остановки, поглядывая на часы.

У входа в порт она вышла из автобуса. За желтыми хоботами портальных кранов простиралась голубая даль моря, слева в дымке виднелся берег, застроенный новыми домами, напротив блестел стеклянный прямоугольник проходной. Дежурный по ее просьбе позвонил в диспетчерскую водохозяйства порта, попросил позвать Юрасева. Того на месте не оказалось.

— Обеденный перерыв, — развел руками дежурный.

Васса оставила стеклянную постройку проходной — и опять, как совсем недавно у двери в квартиру Юрася, ощутила внезапный страх. «Что же это я наделала? — растерянно подумала она. — Примчалась как угорелая. Не предупредив, даже не зная — а хочет ли он видеть меня?..»

На площади в своих бледно-розовых уборах красовались зацветающие яблони, абрикосы раскрыли хрупкие нежные лепестки, — все сверкало под щедрым южным солнцем. Щурясь от его слепящих лучей, Васса все же увидела, как на противоположной стороне площади, откуда-то справа, появился человек. Он шел к проходной, свесив на грудь седую голову, держа руки в карманах расстегнутого плаща. Сердце Вассы дрогнуло.

Издали его лицо было плохо видно, но она, и не видя, узнала: Юрась! Вот он приближается… совсем-совсем белый… Васса невольно отступила к двери проходной, а он по-прежнему шел, не поднимая головы, задумавшись о чем-то. Вот шагнул через ступеньку, увидел на ней тень, пересекшую ему дорогу, подался влево, обходя, но тень тоже переместилась. Он, не глядя, шагнул вправо — тень туда же. И тогда он поднял голову. Взгляд его недоуменно скользнул по женщине, преградившей ему путь, показал молча, что он хочет пройти. Васса не отступила:

— Юра, погляди же на меня!

Он удивленно уставился на нее. Васса начала торопливо дергать замок сумочки. Замок не поддавался… Тогда она рванула так, что сумочка почти вывернулась наизнанку и ее содержимое рассыпалось по ступенькам. Юрась чуть отступил, явно не понимая, чем вызвано такое поведение этой Странной женщины.

В руках у Вассы появилась фотокарточка. Это был ее снимок, сделанный зимой 1942 года в Тюмени. Трясущейся рукой она протянула карточку Юрасю:

— Узнаешь?!

Юрась смотрел несколько секунд — и вдруг лицо его напряглось, глаза потемнели. Было видно, как он мучительно пытается преодолеть что-то в себе, разорвать какие-то невидимые путы, — и не может. Потом, беспомощно тряхнув головой, он как-то сразу обмяк и повернулся к двери проходной.

— Постой, Юра, не уходи… Вспомни меня! Ведь я жена твоя, Васена…

Ее била дрожь. Юрась глядел на нее как-то странно: взгляд вроде бы и разумный, а на дне — туман непонимания. И что-то похожее на досаду.

— Вспомни Рачихину Буду, Юра! Болото Маврино вспомни… островок, где мы жили!.. Ну вспомни же! Ведь я двадцать шесть лет ждала тебя!..

В глазах Юрася снова появилось мучительное усилие. Видимо, оно было так тяжко для него, что он даже застонал, стиснув кулаки так, что пальцы побелели. И опять ничего не добился, безвольно опустил руки. Васса задохнулась:

— Вот как! Ты даже знать меня не хочешь… — Она схватилась за голову. — Бедный мой! Что с тобой сделали!..

— Сделали… — вздохнул Юрась. — Я был сильно ранен… А тебя я видел где-то… Кто ты?

— Я твое прошлое, Юра, — глаза Вассы сияли горестной нежностью. — Я то, что ты забыл…

— Где же ты была?

— Нас разлучила война. И все эти годы я жила в Тюмени…

— А я?

— А ты был в госпитале. Долго был, очень долго!

— Правильно… Доктор Гарба говорил, что я попал под бомбежку и сделался вот таким.

— Откуда он знает, что с тобой было? Это я знаю. И ты.

Нет, Юрась этого не знал. Он лишь ощущал, как чьи-то тяжкие, каменно-холодные лапы сжимают его голову, цепко держат сознание. И сквозь все это смутно пробивалось горькое чувство тяжкой утраты, которая каким-то образом связана с этой женщиной и с его многолетним одиночеством.

— Я буду рассказывать тебе обо всем… Постепенно. И ты все-все вспомнишь, милый! Ведь я и верила и не верила, что ты жив…

— Меня зарыли. Одна женщина говорила… Я лежал у нее в погребе… раненый… давно…

— Правильно, милый! — обрадованно подхватила Васса. — Ее зовут Ефросинья Павловна Калинченко.

— Да? Может быть…

— Да, да! Все так и было. Но теперь уже все хорошо. Мы вместе, и у тебя есть сын. Тоже Юра. Он военный летчик, капитан…

* * *

Чего только не делала Васса, пытаясь разбудить в Юрасе память о прошлом! В рассказах своих она буквально по дням и по часам восстанавливала картины жизни отряда «Три К», сама заново переживая и тяготы партизанских будней, и редкие радости, что выпадали человеку в тех условиях. Она называла имена товарищей по отряду, вспоминала дорогие ей и Юрасю минуты короткого счастья, так внезапно оборвавшегося, — все было бесполезно: память Юрася не оживала.

Временами Вассу охватывало такое отчаяние, что хотелось бросить все и бежать, бежать без оглядки — в Тюмень ли, к уже устоявшейся за минувшие годы жизни, или еще куда подальше…

Но, найдя наконец однажды потерянное, она не хотела лишаться его снова. Не могла мириться и с тем, что дорогой для нее человек находится как бы по ту сторону реальной жизни, живет, лишенный себя самого. И потом — что она скажет сыну, Юрию второму, который теперь точно знает, что отец его жив, если вернется домой ни с чем?

И Васса упорно продолжала стучать в глухую стену, отгораживающую от нее душевный мир мужа.

Может быть, бейся над этим она одна, ничего и не получилось бы. Но ей помогали люди — все, кто мог помочь хоть чем-нибудь. Даже просто советом.

…Обследовав Юрася, опытные специалисты — столичные невропатологи — посоветовали испытать еще одно средство: провести больного по тем местам, где он воевал и где с ним случилась эта беда. Надо постепенно, шаг за шагом, не просто показать ему эти места, а постараться во всех деталях восстановить события прошлых дней. Возможно, максимально точно воссозданная обстановка и поможет получить тот необходимый шоковый толчок, за которым начнется выздоровление. Стопроцентной гарантии успеха, понятно, дать никто не может, но попробовать есть резон, — медицине подобные случаи известны.

* * *

…Вот чем объяснялось неожиданное приглашение принять участие в поездке по местам партизанских боев, пришедшее от Вассы. Ведь, после нее и Юрася, я теперь был единственным, кто имел некоторое отношение к отряду «Три К».

Поездка эта заняла много времени. Надо было побывать не только в Рачихиной Буде — каждое село, каждый хутор в районе могли принести нам удачу.

Мы ночевали в лесу, в том самом месте, где базировался отряд, в райцентре зашли в сохранившееся с предвоенных лет здание военкомата, побывали в Покровке…

А тем временем на островке среди Маврина болота юные следопыты района по нашей просьбе и по описаниям Вассы сделали землянку-халупу. Мы переправились на островок и там провели ночь у костра. Пели партизанские песни, крутили старенький патефон, позаимствованный у жителей Покровки, пили водку и крепко заваренный прямо в чайнике зверобой. Васса не спеша, минута за минутой, с мельчайшими подробностями рассказывала о жизни небольшой группы партизан во главе с Юрием Байдой.

Юрась лежал, закинув руки за голову, прислушивался к ее словам, как к чему-то совершенно ему неведомому, и молчал. Временами взгляд его туманился, мысль напрягалась — и тогда казалось: вот-вот что-то произойдет, он наконец нащупает что-то и останется лишь ухватить путеводную нить. Но это «что-то», не обретя четких очертаний, распадалось, путеводная нить ускользала.

С утра мы принялись точно воспроизводить все события того последнего трагического дня на острове. Надо было наловить раков, но их в начале лета нет, — и мы наловили плотвички на уху. А когда сели полдничать, в лесу, на берегу болота, неожиданно взметнулись ракеты…

Юрась, как ужаленный, дернулся и широко раскрыл глаза. В этот момент за его спиной ахнули дуплетом из двустволки, затем еще и еще. Пальба загрохотала, как в настоящем бою, — все делалось так, как советовали столичные невропатологи.

Еще не отзвучало в лесу эхо выстрелов, как Юрась, словно земля оттолкнула его, рывком вскочил и страшным, не своим голосом закричал:

— А-а, жа-а-бы! Лупи их, Кабаницын!..

Юрася трясло, глаза его сделались совершенно безумными. Вдруг, стиснув голову руками, он с ужасом уставился на сидящих у костра. Голос его сорвался:

— Где… где Кабаницын? Кто… вы?.. Где наши?! Почему…

Он не успел закончить вопроса: на плече его взахлеб плакала Васса. И впервые за долгие годы в слезах ее была не боль, а облегчение.

Невропатологи оказались правы.

…Покинув островок, мы переправились на берег, где под развесистым дубом зеленел холмик старой братской могилы. Среди других фамилий на пирамидке была и фамилия Юрия Байды.

Потрясенный обретенной вновь памятью, Юрась был сам не свой. Он убегал куда-то, тут же возвращался и, не отпуская Вассу от себя ни на шаг, совсем задергал ее.

— Куда мы спешим? — взмолилась она. — Куда торопимся, говорим с пятого на десятое, будто через миг опять расстанемся? Мы же вместе, Юрась, понимаешь? Вместе!

Юрась, как бы споткнувшись, остановился и посмотрел на нее. Смотрел долго и как-то по-особенному осмысленно, словно за считанные минуты доживая то, что оборвалось здесь много лет назад. Сколько же времени был он отторгнут от самого себя? Годы?.. Вечность?..

Они шли по лесной дороге, но оба в этот час были далеко в прошлом — в своей юности, на войне, которая все еще продолжалась для них и по нынешний день. Каблуки Вассы часто стучали по утоптанной земле. Не привыкший ходить с женщинами, Юрась шагал слишком широко, и Вассе приходилось то и дело приноравливаться к нему. Он замечал это, спохватывался и замедлял шаг, дожидаясь ее, но тут же, забывшись, снова вырывался вперед.

…Районная гостиница представила им свой единственный двухместный номер с телевизором и умывальником.

Нелегко человеку переступить порог отчуждения, возведенный многолетней разлукой. Наступила ночь, а Юрась все ходил как потерянный по комнате и говорил какие-то незначащие слова, настороженно поглядывая на Вассу. Каждый чувствовал состояние другого и не осмеливался первым перешагнуть этот злополучный порог. Да, им, уже не ждавшим от жизни ничего хорошего, придется еще ко многому привыкать, а то и постигать заново.

Васса поднялась, взяла Юрася за руку. Он вздохнул, словно освобождаясь от невидимого груза, и проговорил:

— Странно… Мне кажется, я только что встретил тебя. Смотри, ведь совсем седой, а чувствую себя мальчишкой, будто просто перескочил через четверть века, чтобы оказаться с тобой… Тебе, наверно, было труднее, да?

* * *

Первый луч солнца разбудил Юрася и Вассу.

— Доброе утро! — сказала она.

Юрась не ответил. Он смотрел на нее изумленно и радостно, как человек, вдруг открывший светлый, широкий мир.

Васса провела ладонью по его сбившимся волосам.

— Да, доброе! Наше с тобой утро, твое и мое… Навсегда… — говорил Юрась, вслушиваясь в собственные обыкновенные и в то же время такие непривычные для него слова, и руки его, уже не такие сильные, как прежде, но по-прежнему нежные, осторожно гладили ее лицо и плечи.

В дверь постучали.

— Это к нам! — встрепенулся Юрась, вскакивая с постели. Он суетливо схватил рубаху и, словно не зная, что делать с нею, замешкался, растерянно обернулся к жене.

— Что ты, милый? — Васса спокойно улыбнулась. — Это я попросила дежурную разбудить нас пораньше. До станции путь неблизкий…

В этот день они уезжали к сыну. На перроне не слишком многолюдной станции на этот раз было непривычно шумно. Вассу и Юрася собрались проводить земляки, все еще не пришедшие в себя от изумления: вот, сколько раз убивали человека — а он живой!.. Здесь же мелькали красные галстуки пионеров, букеты цветов пестрели в руках женщин, солидно маячили монументальные фигуры руководителей районного масштаба.

Я оставался в Рачихиной Буде еще на два-три дня — надо было уточнить некоторые частности в том новом, что довелось узнать. Чтобы не мешать провожающим, я отошел в сторонку. Было интересно наблюдать за царящей вокруг радостной вопреки моменту — проводы! — суматохой и особенно за тем, как буквально каждую минуту реальная жизнь, в которую вернулся Байда, преобразовывает его. И как преобразовывает! Еще вчера… Кто знает, сколько еще придется ему в себе поломать, чтобы до конца преодолеть этот чудовищный провал. Ведь после войны люди, еще не сняв шинелей, шли работать на заводы, в колхозы, садились изучать науки и искусства, — он же, неприкаянный, мыкался по инвалидным домам. Люди занимались положенными природой и обществом делами, создавали семью, обзаводились жильем, — он влачил дни и годы в одноцветном одиночестве. Он не знал никого во всем мире, никого не любил и никто не любил его — человека, выпавшего из большей части своей жизни, из своего времени… Присвоив его имя, делал карьеру подлец Варухин, — а он, Юрась, даже не ведал о том, что его ограбили…

Подошел поезд, все заспешили прощаться. Обнимая меня, Васса шепнула:

— Спасибо вам… За все спасибо!

Потом крепко, по-мужски, мы обнялись с Юрасем.

— Вот так, Иване, — говорил он, едва успевая пожимать тянущиеся со всех сторон руки и оттого смущаясь. — Сколько времени ты хотел познакомиться со мной — и вот познакомился… Чтобы сразу же и расстаться. Ты уж, будь ласка, без обид: слишком долго я не знал, что у меня есть сын. Взрослый сын, а?..

Юрий Байда уезжал в свою третью жизнь.