Война, словно дьявольский насос, принялась выкачивать людей из Рачихиной Буды. Тех, кто помоложе, в армию призвали, освобожденных от службы мобилизовали рыть окопы или направляли с колхозным скотом на восток. А некоторые и вовсе неведомо куда подевались… В колхозе «Перемога» по-прежнему наряжали на работы и люди по привычке выходили, но все валилось из рук. Враг занимал город за городом, и люди становились молчаливее, все ниже опускали головы. Село притихло, затаилось. Не сновали, как бывало, с утра до ночи по улицам хлопотливые хозяйки, редко доносился ребячий смех. Ночами тоскливо выли собаки, а днем с высоты гнусаво ревели хищные германские бомбардировщики.

Что такое война, что такое фашисты, в Рачихиной Буде многие хорошо не представляли. Но вот на дорогах района все чаще стали встречаться измученные беженцы, отбившиеся от своих эвакуированные, по железной дороге в двадцати километрах от села санитарные поезда везли раненых с фронта. Их отрывочные рассказы о боях, о силе врага, рассказы нередко искаженные, порою преувеличенные, — все это вносило еще большую сумятицу в головы местных жителей. Из дома в дом ползли темные слухи о диверсантах, вражеских ракетчиках, парашютистах. Незримый враг некоторым стал чудиться на каждом шагу.

А тем временем ночами по задворкам мельтешили неуклюжие теми. «Хозяйственные» люди что-то перетаскивали, складывали, зарывали в землю, старались припрятать на всякий случай… А вдруг и сюда дойдут фашисты? Никому неохота умирать голодной смертью.

Всенародное горе сплачивает сильных людей, но слабых оно разъединяет.

В первый день войны пропал Юрась, и Куприян Темнюк с бабкой Килиной остались вдвоем. Сколько ни ломал Куприян голову, но так и не смог додуматься, куда же исчез таинственно племянник. Уехал в раймаг за костюмом и как в воду канул. И так и этак прикидывал старик, советовался с мудрым Кормыгой. Кормыга по его просьбе пытался разузнать о Юрасе через знакомых в райцентре, но тщетно, никто его не видел. А бабка Килина неизменно твердила одно и то же: «Видно, посадили его. Выпил, подрался с хлопцами, вот и сидит». И хотя такого за Юрасем не водилось, Куприян и сам стал сомневаться: может, в самом деле набедокурил парубок? В районном отделении милиции ему сказали, что гражданин Байда не арестовывался и где находится, им не известно. В военкомате в списках мобилизованных или добровольцев также не значился.

«Неужто дезертировал? — удивился дядя, но, поразмыслив хорошенько, безнадежно махнул рукой. — Пропал, дурень упрямый. Такие не скрываются от войны, а сами черту на рога прут».

Вначале Куприяну казалось — война эта так себе… Побухают, как бывало прежде, пошумят с полгода, укокошат по нескольку тыщонок и утихомирятся. Но когда фашисты стали приближаться к Рачихиной Буде, он призадумался и тоже стал действовать. Ночью тайком перетащил в кузню и зарыл поглубже все то, что нужно было спрятать, запер «филиал МТС» на два замка и с той поры перестал близко к нему подходить. Газету на август предусмотрительно не подписал (зачем зря деньги тратить?), а из кратких радиосводок не очень-то поймешь, что происходит на свете. Для Куприяна ясно было одно: прежнему подходит конец. Ну и что? Туда ему и дорога! Плевать! Жил при царе, жил при Керенском, при гетмане Скоропадском, при Симоне Петлюре… Да мало ли при ком жил! Тех уж давным-давно на свете нет, и кости их сгнили, а Куприян — вот он! Когда пришла Советская власть, она не очень ему полюбилась. А вот нэп — другое дело… Эх и времечко началось! Пожили неплохо, только чересчур мало. Не успел проявить себя Куприян пошире, показать истинную ловкость, врожденную деловую сметку. Если б не проклятая коллективизация, кем бы сейчас был! Даже подумать боязно, да и поздно теперь думать, коль старость ненавистная за пятки хватает. Приходится жить и помалкивать если хочется жить. Нечего бередить душу воспоминаниями.

Но чем дальше продвигался враг на восток, тем чаще воспоминания возвращали Куприяна к блаженной памяти нэпу, к собственному преуспеянию на поприще частного предпринимательства, и он думал: «А может, немцы разгонят колхозы и станут продавать землю? Ото было бы добре для людей, у которых в голове не солома… Тут бы я развернулся!..»

Между тем Панас Гаврилович Кормыга, умнейший человек, при встречах не раз повторял: «Немчура хоть и дерьмо, а деловых людей не станет трогать. Он только краснокнижников да евреев к ногтю берет, а мы с тобой, Куприян, и при нем проживем. Хуже не будет». А уж кому, как не Панасу Гавриловичу, знать немцев! С 1914 по 1918 год пробыл в плену возле Кенигсберга в богатом поместье, насмотрелся, как хозяйничают настоящие бауэры. Теперь, когда МТС эвакуировалась и Кормыга перестал щелкать на счетах, время вынужденного безделья он коротал в паре с Куприяном за разговорами.

Неожиданно вернулась в село пропадавшая где-то Агния. Расфуфыренная в пух и прах — не подходи! Провихляла по улице широченным подолом юбки, в расстегнутой модной жакетке, чтоб видели все: смотрите, мол, какая под ней кофточка красивая. С кем ни встретится, норовит как бы невзначай похвастаться золотыми часиками. Видать, времени зря не теряла и правильно делала, все равно война. У эвакуированных есть чем прибарахлиться, и незачем церемониться.

Мать Агнии, тетка Гашка, встретилась Куприяну возле колодца. Сняла с толстых плеч коромысло с ведрами, усмешливо спросила:

— Ну, соседушко, когда сватов ждать?

Куприян выпучил на нее глаза.

— Каких сватов?

— С рушниками, как положено…

Слова Гашки показались Куприяну столь нелепыми, столь дикими, что он расхохотался.

— Осатанела, вражья баба… Вот уж довоевались, раз в дело пошли такие невесты, как ты…

— А чем я плоха? — качнула Гашка объемистыми бедрами.

— Да ничего… молодица справная. Накидал тебе бог всего порядочно и за пазуху, и пониже…

— Про то и кажу… Только не про меня сейчас речь, соседушко. У тебя есть голубок, у меня — голубка, они уже заворковали, так отчего б нам их не спаровать?

— Кого спаровать?

— Кого-кого!… Чем моя Агнюша не пара твоему Юрасю? Дивчина — на все село!

— То правда твоя: на все село, гы-гы… — усмехнулся двусмысленно Куприян.

— Э-эх! А еще говорят, ты разумный… Темнюк ты темный. Голова лысая, а в голове — тьфу! — рассердилась Гашка. — Ты и на самом деле вообразил, что я отдам свою красивую Агнюшу за твоего нечупару закопченного? Ха! Да если ты хочешь знать, она у меня теперь телефонистка!

— Телефонистка… так тебе и поверили.

— Про то все знают. Курсы в области прошла, а теперечки сюда назначена.

— Гм… подожди, не ерепенься. А не слыхала ли она часом в городе про Юрася?

— Может, и слыхала… а что?

Куприян почесал затылок.

«А ведь взаправду знает что-то вредная баба. Недаром про сватов заговорила». Но, не желая показать, что очень заинтересован, спросил недоверчиво:

— Ну да! От кого слыхала?

— Да хоть бы от кого! Хочешь знать, заходи вечером на часок, Агнюша с почты придет, ее и расспросишь.

— Ну, добре, зайду.

Но к Гашке Куприян не попал. Где-то после обеда вдали за лесом послышалась артиллерийская стрельба, и вскоре пронесся по селу слух, будто в райцентр вступила германская часть. Агния об этом слышала по телефону. А под вечер загудело-залязгало и на дороге в Рачихину Буду. Жители попрятались в хаты, наступила тишина, даже собаки затаились. Не село — кладбище осеннее.

Два танка с белыми крестами на боках показались на пригорке. Один тащил на буксире другого, оставляя за собой глубокие следы. Прогрохотали вдоль села, развернулись — и обратно. Танкисты открыли люки, высунулись до пояса. У колодца возле хаты Тихона Латки остановились, повылезали из железных коробок на землю. Было их восемь. Кто в комбинезоне, кто в серой рубашке с короткими рукавами. Поснимали ребристые шлемофоны, о чем-то перемолвились, затем один из них, черномазый (а болтали, будто все немцы белобрысые!), вошел во двор Латки, ударил сапогом в дверь так, что она распахнулась настежь, свистнул.

В дверях тотчас появился Тихон, согнулся в низком поклоне. Немец в засаленных штанах крикнул что-то, показал руками. Тихон угодливо закивал, исчезая в черном зеве сеней. Тут же появился с ведрами, выплеснул из них под плетень воду, помчался во всю прыть к колодцу за свежей. Танкисты, болтая, стали раздеваться, только один с автоматом продолжал стоять, поглядывая вокруг.

Тихон достал из колодца воды, танкисты напились, а затем, гогоча и взвизгивая, стали окатывать друг друга из ведра.

— Ганна! Утирки! — крикнул Тихон жене.

Та суетливо выметнулась из хаты, держа перед собой на вытянутых руках чистые полотенца. Растершись рушниками, они теми же рушниками вытерли пыль на сапогах, побросали под ноги и поманили к себе Тихона. Тот подошел, вытянулся в струнку, изо всех сил старался уловить, чего еще нужно им от него, но ничего не понял. Уразумел лишь, когда стали показывать жестами, как глухонемому. Тогда, поддернув штаны, он кинулся со всех ног к хате Куприяна.

Тот наблюдал все это из-за оконной занавески. На стук Тихона вышел босой, уставился тускло ему в лицо.

— Кличут тебя… коваль им нужен, — пробормотал запыхавшийся Тихон.

Куприян надел картуз, пошел за ним. Танкисты стояли кучкой, курили, галдели. Куприян, не доходя, остановился, снял картуз. От группы отделился черномазый в засаленных штанах, смерил Куприяна взглядом, презрительно фыркнул. Затем, ткнув ему пальцем в грудь, спросил:

— Ду ист дер шмидт? — Пошевелил в воздухе пальцами, вспоминая. — Ку-у-уснез?

Куприян качнул утвердительно головой.

— Зер гут. Карашьо… Ду вирст айнцельхайт гешмиден, — постучал черномазый кулаком по ладони. — Шнель махст!

И это понял Куприян.

— Карл! — повернулся черномазый к своим. — Трагст дайне деталь.

Один из немцев забрался в неисправный танк и вытащил из него сломанную тягу, сунул Куприяну в руки.

«Сварить нужно, — сообразил Куприян. — Чепуха. Простое дело». Пошел в кузню, разжег горн, Тихона заставил качать коромысло мехов. Немцы расселись в тени, курили. Куприян измерил штангенциркулем длину сломанных концов, раскалил их, оттянул молотком на конус, показал Тихону, как держать, и, выхватив из горна, положил один на другой. Быстрые удары молотка наполнили звоном полутемную кузню, посыпались искры. Куприян старался изо всех сил, лишь бы «не подкачать перед Европой», но тяга почему-то не сваривалась. Удивленный, он повторил операцию более тщательно, и опять неудача. После третьей безуспешной попытки к наковальне подошел черномазый, толкнул Куприяна, посмотрел в упор жестко блеснувшими глазами.

— Вас ист дас?

Растерянный, ошеломленный неудачей Куприян переступил с ноги на ногу. «Проклятый немчура! Подумает еще, не дай бог, что нарочно не захотел сварить, и убьет. А что ему? Убьет, и вся недолга». Заикаясь от нахлынувшего страха, он пролепетал:

— Извиняйте, пан… господин… офицер… Эта сталь твердая, не поддается… Я не виноват, господин офицер…

Офицер взял клещами раскаленный обломок, принялся рассматривать с предельным вниманием. Покачал издевательски головой.

— Думм копф! — взлаял он и разжал клещи.

Пышущий жаром кусок железа упал на голую ступню Куприяна. Тот взвизгнул, схватился за ногу. В кузне запахло горелым. Стоявший у двери немец захохотал.

— Нимст дизе айнцельхайт! — сурово крикнул черномазый и подтолкнул сапогом к Куприяну горячие обломки. — Ком!

Тот послушно взял их тряпкой, вынес из кузни. Тихон Латка, заискивающе улыбаясь, поклонился немцу и развел руками. Черномазый плюнул на него:

— Хинаус, хундшвайн!

Тихон исчез. Куприян, припадая на обожженную ногу, поковылял за танкистом.

«Ох, беда, беда… грянула, откуда не гадал. Куда они меня?» — думал он, охваченный стра-хом.

— Гее, гее! Шнель! — подстегнул черномазый. Другой спросил:

— Во ист машинен-тракторенстатион?

«Про эмтээс что-то спрашивает…» — догадался Куприян и закивал с готовностью.

— Тут эмтээс, недалечко… пятнадцать километров не будет, — показал на пальцах.

— Цайгст, во ист эмтээс! — приказал немец и погрозил Куприяну пальцем.

Вскоре танкисты уехали, увезя с собой Куприяна. Из эмтээс, однако, домой он не попал, а оказался в райцентре в полицейском управлении, которое размещалось в бывшем здании милиции. Там бы он так и остался надолго, если бы двое суток спустя, голодного, обросшего серой щетиной, не вывели из камеры и не погнали куда-то. Шел, прихрамывая, понурив лысую голову, прощался с белым светом. Перед дверью начальника районной полиции немного воспрянул, понял: сразу казнить не будут. Его втолкнули в кабинет.

За столом сидел человек в новеньком мундире и барабанил пальцами по столу. Куприян зыркнул на него исподлобья и остолбенел: Панас Гаврилович Кормыга! Он! Изумление Куприяна было столь велико, что первые секунды он не мог слова вымолвить, вращал оторопело головой и не знал, верить или не верить своим глазам. Кормыга, которого он знал столько лет, сразу вознесся при новой власти!

О чем говорили други-приятели наедине, то никому не известно. Позже, когда Куприян рассказывал бабке Килине, что с ним произошло, он похвастал, что, расставаясь, Панас Гаврилович похлопал его по спине и сказал покровительственно:

«Дело твое надо подправить, сработать в их пользу, а потом…»

«Помилуй, Панас Гаврилович, что я смогу сделать?»

Кормыга усмехнулся:

«У тебя царь в голове небось не дурной… придумаешь…»

О том, что говорил Кормыга дальше, Куприян бабке Килине не сказал. А говорил он примерно следующее:

«Нам с тобой немцев, бояться нечего, такие, как мы, им во как нужны, — провел Кормыга себе по горлу ребром ладони. — Да, сила у них страшенная, но она там, на фронте. А тут что? Тут они без нас — тьфу! Пусть там подольше возятся с красными, пусть покрепче лупцуют друг друга. Чем меньше останется тех и других, тем скорее взойдет долгожданная зорька нашей самостийной Украины, тем скорей мы добьемся суверенитету. Это наша главная цель, это наша правда. Во имя нее нам нужно придерживаться гибкой тактики, вести себя тонко и создавать свою национальную организацию. Напролом — ни-ни! Знай: наша опора — Запад, где находится ОУН. Мы и от войны выгоду свою возьмем, наверстаем то, что упустили при Советах. Видишь, скоро всему крышка… И тут нам промахнуться грех. Сколько ждали, сколько натерпелись с тобой! Есть, правда, закавыка на нашей дорожке… Говорят, будто Бандера, Боровец да Мельник как те лебедь, рак и щука… Что-то никак не поделят, тянут кто куда. Но про них — другим разом. Слава богу, что хоть они есть! А теперь, сановный пан Куприян, идите. И того… сбрей бороду, а то, чего доброго, немцы признают тебя за красного командира, что выбирается из окружения. Придется мне снова вызволять тебя…»

И, довольный своей шуткой, Кормыга засмеялся.

Возвратившись домой, Куприян помылся в речке, съел две миски борща и завалился спать в сарайчике, где прохладнее. Вдруг поздно вечером будит его бабка Килина:

— Вставай-бо, Куприял, та йди в хату…

— На что мне хата? Чтоб блохи изгрызли? — заворчал недовольно хозяин, зевая и почесываясь.

— Та вставай же, бо Юрась пришел!

С Куприяна сон как рукой смахнуло.

— Откуда пришел?

— Не знаю. Только худой, аж черный…

Юрась сидел в хате на лавке, глаза в землю. Тяжелые руки — на коленях. Куприян ударил об полы ладонями.

— Что с тобой было, Юрасю? Где пропадал?

Тот посмотрел на дядю, на бабку, стоявших у двери, вздохнул с натугой, ответил пословицей:

— Беда меня породила, горе вскормило, а кручина в землю потянула… Да не свела почему-то.

— Где ж ты был? — переспросил Куприян, подходя и обнимая племянника.

— «Где был»!.. — хмыкнул тот со злостью. — В капэзэ был, под следствием.

— Выпустили?

— Когда стали к городу подходить немцы, меня вместе с другими погнали окопы копать. Я и сбег.

Бабка Килина перекрестилась. Куприян мигнул ей:

— А ну, мать, что есть — на стол! Подвеселить надо хлопца…

Он вышел в сенцы, пошарил там, вернулся с бутылкой, налил три граненых стакана.

— Давай, племянник, с дороги… со счастливым возвращением!

И, закинув голову назад, стал пить мелкими частыми глотками. Острый кадык его прыгал вверх-вниз. Бабка Килина тоже выпила, подтянула губы, утерлась фартуком, а Юрась смотрел, смотрел на свой стакан да так и отодвинул. Принялся вяло хлебать борщ. Вдруг бросил ложку и заговорил о своих злоключениях. Не закончил, махнул рукой и опять принялся за еду. Бабка смотрела на него жалостливо, качала головой, дядя хмуро молчал. Наевшись досыта после голодухи, Юрась молвил в раздумье:

— За что меня сунул в каталажку, хоть убей, не знаю. Начальник задержал меня, чтоб выяснить какие-то вопросы, а сам ушел и как сквозь землю провалился.

— Ты что ж, подрался с кем-то? Чего выяснять потребовалось?

Юрась поморщился и нехотя поведал о том, что видел в лесу у Маврина болота некоторое время тому назад, когда возвращался из райцентра. Тут Куприяна затрясло. Громко выругался:

— Боже ж ты мой, боже ж ты мой, какого дурня породила сестра моя родная! Тьфу! Да голова у тебя на плечах или тыква пустая? Нашел кому про злодеев заявлять! Почему мне не сказал, не посоветовался? Что я тебе, враг? Эх, был ты квак, кваком и остался… — Дядя отдышался, затем спросил: — Послухай, а откуда ты взял, что они прятали краденое добро?

Странный, беглый огонек мелькнул в его бесцветных, под насупленными бровями, глазах. Но Юрасю было не до огоньков: он так уморился, так наелся впервые за два месяца, что окончательно раскис. Спать хотелось — страсть! Голова сама клонилась к лавке. Безнадежно произнес сонным голосом:

— Можно хоть завтра сходить, проверить…

— Ха! Теперь черта два ты там найдешь! Кто закопал, тот давно уж выкопал и того… А тебя посадили, чтоб следы замести. Слышите, мать, что вытворяют? Чуть не сгубили честного, хлопца.

— Взыщет с них бог, взыщет! — погрозила старуха сухим пальцем.

— Как бы не взыскал! Держи карман шире… Поганое дерево не рубить — выкорчевать надо! — ударил дядя ладонью по столу.

Любой, кто взглянул бы на Куприяна со стороны, сразу бы увидел, как он доволен и обрадован возвращением племянника, и никогда б не догадался, что язык его говорит одно, а мысли витают далеко-далеко. А племянник как сидел на лавке, так и повалился навзничь и сразу уснул. Бабка положила ему под голову подушку, накрыла одеялом, а хозяин взглянул на ходики, щелкавшие в простенке, начал куда-то собираться. Куда — не сказал. Ушел, когда до рассвета оставалось еще два часа. Бабке велел Юрася никуда не выпускать, а то немцы сцапают и в лагерь военнопленных загонят.

Наказ бабка Килина выполнила в точности. Юрась провалялся дома весь день. Хозяин вернулся поздно, когда племянник уже спал, а на другое утро пронесся слух: немцы назначили Куприяна Темнюка старостой Рачихиной Буды. Этот слух пустила телефонистка Агния.

Слух подтвердился. В тот же день крепкий на руку и слабый на язык Тихон Латка получил должность старшего полицая. По этому случаю он явился к старосте с бутылкой водки, и они обмыли назначение, а также выпили за процветание «металлообрабатывающей фирмы» Куприяна Темнюка. Кузня переходила обратно в собственность своего бывшего хозяина. Расчетливый Куприян с помощью Кормыги выговорил ее себе у германских властей при вступлении на пост старосты.

Для жителей Рачихиной Буды все это явилось полнейшей неожиданностью, только Юрася как-то не тронуло. Он все еще не мог прийти в себя после пережитого, носил в душе горькую обиду и с некоторым даже удивлением оглядывался на людей, спрашивал себя: почему люди терпят вокруг себя столько обмана, лжи, несправедливости? Неужели ничего не видят, не чувствуют, не понимают? Погруженный в собственные переживания, сам он понимал, что вся жизнь круто изменилась и что есть нечто поважнее личных обид и недовольств. Он все порывался пойти в лес, проверить известную ему поляну, но дядя отговаривал: в лесу-де неспокойно, пошаливают дезертиры, окруженцы и всякие бродяги. Долго ли до греха! Нужно подождать, скоро он, староста, закончит срочные дела в сельской управе, и тогда они отправятся вместе.

Но прошла неделя, другая, а господин староста, как теперь подхалимствующие величали Куприяна, о походе в лес так ни разу и не заикнулся. Оно и понятно: замотался человек вконец, то в райцентр едет по делам, то к начальнику полиции Кормыге за советом, то занимается оборудованием управы в бывшем доме исполкома. И надо отдать должное Куприяну — с обязанностями старосты он справлялся успешно. Люди только руками разводили: поистине чужая душа — потемки. Жили рядом годами и не подозревали, что в ковале Темнюке таятся такие организаторские способности. Память острая, глаз наметан. Он и внешне заметно изменился, словно помолодел. Стал важным, ходил постоянно в новых яловых сапогах, в суконном пиджаке и в высоком картузе с маленьким гнутым козырьком.

«Черт знает, где он выкопал такую древность? — удивлялся Юрась. — Не иначе в музее украл или разрыл старую могилу…»

А говорить стал — фу-у-у!.. И откуда все бралось? Слушаешь, и кажется: прохудился рот у старосты и льются из него потоки злоречья. Правда, откровенные антисоветские выражения он позволял себе исключительно среди своих подчиненных, при народе же оставался, как и прежде, не слишком многословным, осторожным, по пустякам не придирался и при случае старался подчеркнуть, что старостой стал не по своей воле. Не согласись он, другого бы назначили, от которого, возможно, выли бы белугой. Так что односельчанам повезло, пусть радуются. Но полицаям он никакого спуска не давал, шпынял их за дело и без дела, особенно при людях, а наедине требовал точного и неукоснительного исполнения всех распоряжений немецких властей. И полицаи расхаживали по улице с черно-белыми повязками на рукаве, помахивая дубинкой. Главенствовал над ними Тихон Латка. Работа в полиции не тяжелая — это он сразу сообразил. К тому же платят жалованье и сапоги дают. Поэтому он первый откликнулся на предложение старосты и получил чин «старшего полицая».

Вскоре из районной управы пришел приказ собрать у населения продукты для отправки в Германию. Секретарь старосты, бывший продавец магазина сельпо Дудко, прочитал бумагу на сельском сходе, а затем Куприян сказал короткую речь, в которой как бы извинялся перед односельчанами за беспокойство, много раз повторял, что он ни при чем, а виновата бывшая власть, затеявшая войну с Германией. Закончил призывом сдать все, что указано в распоряжении.

Прошло трое суток, а поступление продуктов — курам на смех. Старосту вызвали в районную управу. Вернулся хмурый, сердитый, тут же собрал полицейских и устроил им разнос. Утром злая, раздраженная команда во главе с Тихоном Латкой двинулась по селу. На этот раз с подводами. Тихон входил во двор с какой-то бумажкой в руках и, не вступая в разговоры с хозяином, заглядывал в свою шпаргалку. Затем брал его за шиворот и показывал: «Копай здесь!»

Хозяин нехотя начинал копать, и тут, словно по волшебству, в указанном месте появлялись на свет спрятанные зерно, мука, картофель, солонина.

Изумленные люди выли, терялись в догадках и не могли понять: откуда Тихону известно о тайниках? Ведь прятали темными ночами, без свидетелей! Люди приуныли. Впереди длинная зима, как жить без хлеба? Оккупанты не только не дадут, а последнее вытрясут, и никому не пожалуешься.

Меньше всего хотелось Куприяну снабжать немцев украинским хлебом и салом, но еще меньше хотелось ему болтаться в петле на перекладине. Поехал за советом к Панасу Гавриловичу Кормыге. Тот сказал:

— Не расстраивайся, Куприян, мы еще свое возьмем, лишь бы власти добиться! А сейчас не будем дразнить гусей, пусть подавятся нашей пшеницей! Тут надо понимать главное: они без нас с тобой обойдутся, верно? А мы без них? Вот то-то и оно!.. Без них нас советчики заклюют. Так что ты, Куприян, того… понимай. Подбери из тех, кто был поактивней при Советах, и пошерсти их как следует.

И Куприян принялся за дело. Острая память никогда не подводила его, слухи, сплетни, пьяное бахвальство, случайно оброненное словцо прочно оседали в его голове, накоплялись, отфильтровывались, а когда возникла необходимость, Куприян все вспомнил и составил списочек красных активистов, которые, по его мнению, имеют тайники со спрятанными продуктами. О своем продовольственном тайнике в кузне он, конечно, запамятовал, к тому ж и активистом советским никогда не был, так что и в моральном отношении совесть у него была чиста.

А дальше с теми, кто укрывает продовольствие, разговор короток: выкладывай, что приказано, иначе не помилуют. Приказ оккупационных властей известен: за сокрытие сельскохозяйственных продуктов в военное время — расстрел!