Я родился в 1923 году в Москве на Патриарших прудах. Мой отец работал на заводе, а мама была домохозяйка. В 1940 году я окончил 10 классов и поступил в Московский инженерно-строительный институт им В. В. Куйбышева.

Летом 1941 года весь второй курс записался в Московское ополчение. Собрали нас в военкомате на Бутырской улице, составили список и повезли в Подмосковье в летний военный лагерь. Там мне выдали гимнастерку, пилотку и ремень – ботинки и брюки остались мои, гражданские. В этом лагере мы занимались строевой подготовкой, нам показывали, как вести штыковой бой. Одна винтовка была со штыком, и мы по очереди пыряли ею в чучела. Рассказали нам, как надо стрелять, но за все время обучения стрельб не было. В конце лета нас маршевой ротой отправили на фронт на пополнение стрелкового полка. В районе Смоленска мы ночевали в совхозе Семеновский. Там нас покормили и выдали винтовки и патроны. Один «старик», заглянув в ствол моей винтовки, заключил, что в немца из нее я не попаду. Честно говоря, я не придал особого значения этим словам. Я все еще думал, что война быстро закончится, и спешил посмотреть, что же это такое. На следующий день появились кадровые офицеры, роту разбили на взводы, и в одном из них оказались я и еще два студента. В дальнейшем мы так и держались вместе. Колонной двинулись на фронт и вскоре влились в состав какой-то части. Где мы были, в состав какой части входили – я не знаю. Позицию мы заняли крайне неудачную – перед нами рос лес. Надо было на другой, западной, его стороне оборону занимать, а мы с восточной окопались. На второй или третий день над нами пролетело несколько немецких самолетов. Вскоре на дороге, что проходила недалеко, показалась пыль. Кто-то сказал, что это немецкая разведка. Мы стали стрелять, и они уехали. Командиров наших я больше не видел. Вскоре немцы за леском поставили минометы и начали обстреливать нашу траншею. Сначала они сосредоточили огонь на ее левом крае, потом на правом, а когда все сбежались от обстрела в ее центр – дали по центру. Осколком меня ранило в руку и порядком контузило. Кровь хлещет, а остановить нечем – ни жгута, ни бинта нет. Приятели мои подхватили меня и повели. Они меня дотащили до какого-то поселка, добыли веревку, наложили жгут и повели дальше. Мы вышли на дорогу. А там народу – полно. Кто куда идет – ничего не понятно.

С трудом меня посадили на машину, которая отвезла меня в госпиталь. Там я отлежался до осени – кормили и лечили хорошо, ничего не могу сказать. Рука зажила, но пришлось довольно долго ее разрабатывать. Поскольку я был легкораненый, то приходилось помогать медицинскому персоналу по уходу за лежачими ранеными.

Выписали меня в конце декабря 1941 года и направили в военкомат. Я попытался устроиться на завод с тем, чтобы получить бронь – романтика уже прошла и воевать мне совсем не хотелось, – но мне этого сделать не удалось. В феврале 1942 года я был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную армию и был направлен в Ростовское артиллерийское училище, готовившее командиров взводов для противотанковых артиллерийских частей.

На окраине Нязепетровска, куда было эвакуировано училище, мы восстанавливали заводские корпуса времен Петра I, приспосабливая их под курсантские казармы. За лето нам удалось их оборудовать, построить 3-этажные нары и печи для отопления. Но кухню, уборную, а главное, баню не успели построить, и зимой 1942-1943 года мы сильно страдали от холода. Тем более что одеты мы были в поношенную летнюю форму: галифе, гимнастерка, шинель, обмотки, ботинки. Только шапки на нас были зимние. Было голодно, появились вши. Особенно изматывали ежевечерние пятикилометровые походы в лес, откуда каждый курсант должен был принести бревно для отопления казармы и домов преподавателей.

К январю курсанты стали пухнуть от голода, и в один из дней все батареи отказались выходить из казарм, потребовав немедленной отправки на фронт. Офицеры попытались нас выгнать, но мы оказали сопротивление. Приехал командующий Уральским округом, а с ним полковник Лампель, про которого говорили, что во время войны в Испании он командовал обороной Мадрида. Они уговорили нас построиться на плацу. Полковник Лампель взял горсть снега и передал ее правофланговому, попросив его передать по порядку, но снег быстро растаял, и он сказал, что вот так доходит до наших ртов курсантский паек. Закончил он свою речь словами: «Я наведу порядок!»

Действительно, к весне мы отогрелись, занятия стали более постоянными, и нас стали лучше кормить. Полковник Лампель лично проверял закладку продуктов в котлы. Училище стало просыпаться под звуки горна, который в 6 часов утра будил всех курсантов. День начинался с физзарядки. Мы выскакивали из казармы босыми, в кальсонах, подтягивались и умывались ледяной водой. Одевшись, строились на плацу для переклички, после которой строем шли в столовую на завтрак, где нас ждали хлеб, каша и чай – не чай, а подкрашенная вода. В столовой за каждым курсантом было закреплено определенное место. Очередной курсант становился спиной к столу, а после чего задавали стоящему спиной вопрос: «Это кому?» Тот в свою очередь называл имя или кличку курсанта, которому передавалась эта порция. Другой курсант резал хлеб и наполнял миски кашей. После распределения следовала команда, и все приступали к еде, закончить которую должны были в определенное время. Так же было и на обеде и ужине.

После завтрака первое занятие – два часа строевой подготовки. Затем два часа в классе: устав, политзанятия и многие другие, которые шли в соответствии с расписанием. По сигналу горна «Бери ложку, бери бак» с песней строем шли на обед. После обеда – тактика в поле. Преподаватель в шубе, а мы в своих шинелишках мерзнем. После этого, вернувшись в теплые классы, все поголовно впадали в дремотное состояние. Самыми интересными были занятия, которые вел полковник Лампель. Он знакомил нас с немецкими танками, их тактикой ведения боя и уязвимыми местами. Я запомнил его определение блицкрига как взаимодействия трех родов войск – авиации, танков и механизированной пехоты. Он говорил, что стоит выбить немецкие танки, как блицкригу придет «капут». Надо ему отдать должное, он действительно делился боевым опытом, который мне лично впоследствии пригодился, что не могу сказать про изучение уставов, которые ничего не давали.

Помимо общевойсковой и артиллерийской подготовки нас учили водить машину, ездить на лошадях, мы несли охрану училища, работали в нарядах и обслуживали преподавателей. В общем, заняты были по горло.

Помню, как в мае 1943 года ночью училище подняли по тревоге. Из строя вызвали курсантов 1922 и 1923 года рождения. Выдали сухой паек на три дня, который мы съели, пока шли на станцию, и повезли в Чебаркульские лагеря. Буквально через несколько дней по прибытии нас опять погрузили в теплушки, которые были прицеплены к эшелону с танками, двигавшемуся на фронт. Ехали долго, где-то в Перми нас хорошо накормили, и нашу теплушку прицепили к другому эшелону, на платформах которого стояли самоходки СУ-152, укрытые брезентом. Здесь нас распределили по экипажам. Меня определили заряжающим, и на меня с радистом, хотя на нашей самоходке рации не было, свалилась вся черновая работа. В экипаже ведь как? Механик-водитель – бог, командир самоходки – бог, наводчик – уважаемый человек, а мы с радистом – рабочие. Нам приходилось и заправлять самоходку соляркой, и таскать снаряды, и ходить за обедом, и дежурить на посту, и т.д. и т.п. Все время ходили грязные, в масле… Фамилий этих ребят я не помню, помню, что механика-водителя звали Гриша, командира самоходки Иваныч, наводчика – Саша (он кстати, как и я, был курсантом), а радист так и был «радист».

Один раз к нам пришел командир взвода. Он рассказал, что наше оружие секретное, что когда привезли эти самоходки в Кремль, то Верховный Главнокомандующий Сталин, осмотрев их, сказал, что это оружие, которым мы победим. Приходил к нам политработник, которого мы называли попом, читал газету и вел какую-то беседу.

Однажды под брезентом нашей самоходки обнаружили двух пожилых женщин. Выгонять мы их не стали, а они в знак благодарности кормили нас салом, которого у них было два мешка. Они благополучно доехали до своего места, а мы порядком подкормились, и как нам показалось, стали более сильными…

Командир самоходки Иваныч был мрачной личностью и ни на что не реагировал. Всем заправлял Гриша. Он и обучил нас с радистом, показав, как открывать затвор, как заряжать и т.д. Поскольку я не мог один поднять трехпудовый снаряд, то заряжали орудие вдвоем.

После выгрузки, ночью, мы двинулись к линии фронта. Шли всю ночь и следующий день. Несмотря на то, что люки были открыты, жара в самоходке стояла неимоверная. Высовываться из люка Иваныч запрещал, и мы сидели внутри, скинув почти всю одежду. К вечеру вышли на исходную позицию и стали копать капонир. Тут уже работал весь экипаж. Впереди слышался гул артиллерийской стрельбы. Изредка пролетали самолеты. Ночью впереди стояло зарево. Когда рассвело, поднялся грохот стрельбы и вдалеке выросли черные столбы дыма – горели танки. Из люка я видел поле, начинавшееся сразу за неглубоким овражком, располагавшимся перед нашим капониром. За полем была деревенька, и чуть поодаль какие-то высокие строения. Командир приказал выдвинуть самоходку на бугор. Вдруг Иваныч кричит: «Заряжай!» Зарядили. Самоходка вздрогнула. Это наводчик сделал выстрел. Опять: «Заряжай!» Опять выстрел, еле успели открыть рот. От пороховых газов дышать нечем. Наводчик заорал: «Попал, попал!» Командир танка высунулся: «Попали!» Мы тоже полезли смотреть, куда попали. Он нас пинком: «Заряжай, вашу мать!» В этот момент немецкий снаряд пробил броню самоходки в том месте, где сидел механик-водитель. Гриша был убит, загорелись наши тряпки. Иваныч кричит: «Горим! Тикайте, ребята!.. Сейчас взорвемся!» Мы бросили снаряд, который собрались заряжать, и выбрались из люка. Вначале мы с радистом рванули в овражек, а из него вылезает «тигр». Мы побежали в кустарник. Этот «тигр» открыл огонь по нашим танкам, что шли левее. Наши ответили. Кругом все горит, взрываются боеприпасы, люди выпрыгивают из горящих танков, как факелы. Ад кромешный… Мы бросились бежать по кустарнику. Пули свистят, с грохотом проносятся болванки. Неизвестно откуда появилась чья-то авиация и начала бомбить. Я старался бежать, но ноги были ватные, всего трясло. Несколько раз падал. Посмотрел назад – это не бой, а черт знает что! Идет тотальное уничтожение друг друга. Как выбрался, сам не знаю, но остался жив и даже не был ранен. Когда оказался в тылу, я пристроился на кухню к зенитчикам. Комбат обещал меня зачислить в штат, но вскоре меня вызвали в штаб полка. Капитан говорит: «Слушай, дорогой, на тебя пришел запрос. Отправляйся в резерв офицерского состава». Как я не доказывал, что я действительно Назаров Борис, но не офицер, и там мне делать нечего, слушать не стали. Приказ НКО № 0528 действовал и выполнялся неукоснительно. Добрался я с выданной бумагой своим ходом и попутными машинами в резерв офицерского состава, который был расположен в крупной деревне, где был сахарный завод и где мы от пуза наелись патоки. Там была полная свобода, но это блаженство продолжалось недолго – приехал майор и вручил мне удостоверение о присвоении звания младший лейтенант. Я и еще пять человек получили новое обмундирование и погоны, а вскоре и направление в штаб армии, а оттуда своим ходом направился в 163-й (впоследствии Варшавский) Гвардейский Краснознаменный орденов Невского и Кутузова истребительно-противотанковый полк.

В штаб 163-го ИПТАП я попал, когда он вышел с остатками огневых взводов, потеряв много орудий и расчетов после боя с немецкими танками в районе городов Винница и Казатин. Со штаба полка меня сразу направили на передовую командиром огневого взвода.

Бойцы взвода лейтенанта Назарова Б. В. (сидит на станине в фуражке)

Батарея была полностью уничтожена в боях, и ее остатками, в составе неполного огневого взвода, командовали старший сержант Попов и наводчик, старшина Любимов. К тому моменту, когда я прибыл в расположение этого взвода, они нашли одно дивизионное орудие с несколькими снарядами, брошенное пехотинцами, и немецкий ручной пулемет. Вооружившись, они устроили засаду на дороге, по которой должны были отступать немецкие части. Через некоторое время показалась колонна грузовиков, впереди которой шел танк. После того, как Любимов его подбил, а мы из пулемета обстреляли колонну, немцы повернули назад. Они подорвали свой подбитый танк и ушли на другую проселочную дорогу, обойдя нас. Мы оставили позицию, забрали из укрытия раненых в предыдущих боях бойцов и потащили их к штабу полка, который располагался в деревне. После этих боев личный состав полка отвели под Житомир на переформирование. Нам в батарею прислали комбата. Из госпиталей стали поступать бойцы с опытом боев под Сталинградом и на Курской дуге, а с призывных пунктов – молодые необстрелянные солдаты.

Началась подготовка к предстоящим боям. Старшина Любимов много рассказывал о 163-м ИПТАП, в котором он служил чуть ли не с 41-го года. Тогда полк был вооружен «сорокапятками» на конной тяге. В одном из боев полк был полностью уничтожен. Его штаб сдался в плен, а старшина вынес из окружения Знамя полка и журнал боевых действий.

Вот он меня учил. Как? Когда нас отвели на формировку, он мне говорит: «Лейтенант, где воевал?» – Я ответил. – «Ну, тогда ты ни хрена не знаешь. Давай, рой себе ровик и садись, я тебя буду учить». Отрыл я ровик, сел. Он берет немецкий автомат и очередь по ровику, где я сижу. Кричит: «Где я? Высунись, я не буду стрелять». – «А я откуда знаю?» – «Слушай еще раз». Вот так, пока не научишься определять, откуда стреляют. Эти знания необходимы, поскольку очень часто уцелевшие батарейцы оказывались в немецком тылу, и им приходилось выбираться из окружения. Вот так он меня обучил, а потом, когда он погиб, я уже учил.

Вскоре мы прямо с завода получили пушки ЗИС-3, затем прибыли новенькие американские «студебеккеры». Укомплектовали огневые расчеты. Расчет состоял из пяти человек: командира орудия, наводчика, заряжающего, двух подносчиков снарядов. Все номера расчета были взаимно заменяемые. Сил этого расчета едва хватало поднять станины пушки и посадить их на крюк «студебеккера», при условии, что самый тяжелый из расчета как противовес висел на дульном тормозе орудия.

Получил я и личное оружие. Но если штабные командиры имели пистолеты ТТ, то я получил наган, который так проржавел, что у него не вращался барабан, и сколько я ни жал на курок, выстрелить так и не смог. Однако вскоре я раздобыл трофейный «вальтер», и жить стало легче. Огневые расчеты получили автоматы ППШ. Приходилось ли ими пользоваться? Да… был случай такой. Не хочется про это говорить… Под Ковелем поползли на нейтралку за картошкой и наткнулись на боевое охранение. Немец, дурачок, бросил в нас гранату. Был бы умный – сидел бы и не показывался. Но, видать, повоевать хотел, хотел убить нас, да недобросил. Потом он высунулся посмотреть, и я по нему очередь дал. Потом подползли – он лежит весь в крови. Меня всего трясло. Я не знал, куда деваться… неприятно…

У меня появился ординарец, который носил для меня с кухни обед и выполнял разные поручения. Командиром полка стал подполковник, а вскоре полковник Архипов С. П. Только недавно я из документов узнал, что он был Героем Советского Союза. На фронте он звезду не носил, и мы не знали, что он Герой.

После полного укомплектования полк побатарейно своим ходом выступил в поход в направлении на город Ковель. По дороге нас обстреляли из засады автоматчики. Мы быстро соскочили с машин, старшина определил, откуда ведется огонь, и несколькими выстрелами заставил их замолчать. В этом месте на деревьях весело несколько плакатов: «Смерть Гестапо и НКВД!»

В одной деревне войска НКВД вели зачистку. Я зашел в один дом, где майор вел допрос молодого человека. Показывая рукой на окно, в котором виднелась наша колонна машин с орудиями, он сказал: «Против кого вы воюете?! Ведь эта сила!» Молодой человек ответил: «Мы войдем в историю!»

По дороге нас почти не кормили, а у населения можно было раздобыть только молоко, все остальное они прятали. Но такая была атмосфера подозрительности, что, даже беря молоко, заставляли хозяев пить первыми – опасались отравления… В одном доме, хозяин которого с семьей ушел с немцами, в хлеве было две свиньи. Одну из них я пристрелил. Пока ехали, ели сырую свинину, и даже командир полка прислал своего штабного офицера, который попросил заднюю ногу, но ему дали только половину…

– Какова роль командира огневого взвода?

– Моя задача правильно выбрать позицию, правильно поставить пушки. Ведь наши снаряды пробивали броню танков только с близкой дистанции, а это значит, у танка появляется шанс раздавить орудие. Поэтому позицию надо выбрать так, чтобы было легко замаскировать орудие, а танку было сложно его раздавить. Я любил ставить орудия между крупными деревьями, которые танк заведомо не свалит. Кроме того, я считал своей обязанностью выпустить первый снаряд и уничтожить первый танк. Если нам удавалось подбить один-два танка, то остальные начинают обходить наши позиции. Конечно, они нас засекали и начинали обстреливать. Ну а как только первая болванка над нами прошла – мы все по ровикам разбегаемся, ждем, когда он попадет. Но они уже вперед не идут – боятся опять напороться, начинают обходить. Это давало нам время перевязать раненых и похоронить убитых. В каждом бою мы теряли людей.

– Как оборудовалась огневая позиция?

– Мы рыли орудийный окоп глубиной сантиметров пятьдесят и диаметром метров пять. По краю насыпали бруствер. Под сошники вкапывали брусья или небольшие бревна так, чтобы они могли в них упираться. В противном случае орудие будет откатываться, даже если сошники вкопаны. Для снарядов отрывался погреб метрах в двадцати, и к нему рыли траншею. Слева и справа от орудия отрывались ячейки. В левой ячейке устанавливали трофейный пулемет, а в правой сидели часовой и наблюдатель. Выбрасывали нас на огневую обычно под вечер, и за ночь мы успевали все это отрыть и замаскировать. Работали все, невзирая на чины и регалии.

Первый бой мы приняли под Ковелем. Немцы пытались деблокировать окруженную в районе города группировку, и нас выдвинули на танкоопасное направление. Под вечер заняли огневую позицию. Мой взвод прикрывал дорогу. В том месте, где мы расположились, она делала крутой поворот на девяносто градусов. Примерно в трехстах метрах от дороги, на опушке хилого лесочка росли два больших дерева. Первое орудие своего взвода, с которым я находился, я поставил между этими деревьями. Второе орудие комбат приказал поставить метрах в пятистах за поворот дороги. Туда же ночью подошли гвардейские минометы «андрюши». За дорогой виднелись разрушенные каменные дома, а чуть дальше возвышалось строение, напоминающие цех завода, откуда периодически взлетали осветительные ракеты и стрелял пулемет. За нашими спинами шли канава и насыпь с разрушенной железной дорогой, рельсы и шпалы которой стояли практически вертикально, образуя как бы забор. Утром после налета авиации справа по дороге в нашем направлении пошли немецкие танки, а с фронта, со стороны завода, прячась за домами, пошла в атаку пехота. С большого расстояния с дороги немецкий танк стал бить в направлении реактивных минометов и попал в одну установку, которая взорвалась. Как потом стало известно, слетевшая с направляющей ракета попала во второе орудие моего взвода, уничтожив его вместе с расчетом. Когда танки поравнялись с нашей позицией, мы сожгли два из них, но третий открыл по нам огонь. Появились раненые. Мы попрыгали в ровики, где и сидели, пока огонь не прекратился. Танки на нас не пошли, а свернули с дороги в поле и ушли в наш тыл. День мы просидели на своей огневой позиции. Бой сместился влево, дорога опустела. Вечером ребята потащили раненых в тыл, а я остался прикрывать их переход через железную дорогу. Ребята вернулись обратно ночью со «студебеккером» из другой батареи. Под обстрелом мы с большим трудом прицепили пушку. Я не успел схватиться за борт машины, как получил в живот осколок от разорвавшегося недалеко снаряда. Меня погрузили на машину и отвезли в медсанбат. Пришел доктор, посмотрел и говорит санитарам: «Несите его в мертвецкую». Я пытаюсь говорить, но боль дикая, пена изо рта, говорить не могу. После его слов я потерял сознание. Очнулся в мертвецкой, когда стали выносить покойников. Один пожилой санитар говорит: «Гляди-ка, этот смотрит!» – «Чего смотрит!? Валяй его». Однако они меня отнесли в операционную, пришел доктор, посмотрел и говорит: «Надо же, не подох!» Прооперировал он меня. Лечили меня довольно долго, но, не долечив, отправили в полк. Я приехал забинтованный, мне необходимо было регулярно ходить на перевязку. Командир полка меня пожалел и, когда со штаба бригады пришел запрос направить боевого офицера в штаб 47-й армии в качестве офицера связи, то он направил меня. Из полка мне дали ординарца Соседкова и шофера с полуторкой, в штабе добавили двух красноармейцев. Вроде давали и броневичок, но потом передумали, и мы остались с одной полуторкой. Обосновались в сарае, где также находился хозяин с семьей, а дом занял большой чин из политотдела армии с охраной. Мы его никогда не видали, да и в сарае бывали редко, так как постоянно мотались с поручениями и пакетами.

Во время одной поездки была у меня интересная встреча. Как-то, в поисках адресата, которому требовалось вручить очередной пакет, мы заехали на шоссе, окончившееся тупиком, в конце которого стоял дворец. Около дворца было полно кустов малины. Ребята были голодные, говорят: «Командир, давай поедим хоть малины». Я разрешил, но сказал, что можно, но только по одному и с автоматами. Они по очереди сходили, поели малины. Вдруг из дворца выходит пан и, выяснив, что я офицер, приглашает войти. Я не стал отказываться, и он провел меня в залу на первом этаже. В широком кресле сидела пожилая пани. Я поздоровался, она по-русски пригласила меня сесть в соседнее кресло, покрытое белым чехлом, и спрашивает: «Вы не из Липецка?» Ответил, что, к сожалению, сам из Москвы и в Липецке не бывал. Она огорчилась, сказала, что родилась в Липецке. Немного поговорив, я попрощался с хозяевами и, уходя, заметил, что на белом чехле остался след от моего грязного обмундирования.

Вечерами при штабе устраивались танцы, но я туда не ходил. Почему? Я тебе расскажу. В первый день, как я прибыл в штаб армии, я нашел озеро, снял свою потрепанную гимнастерку, штаны, обмотки с ботинок, постирал-помыл, конечно, без мыла. Все это разложил, высушил. Потом все это одел и посчитал, что я кум королю. Пошел в штаб, а там, слышу, музыка играет. Какой-то солдат идет. Я спрашиваю: «Что там такое»? – «Да там танцы». Подошел, смотрю, офицеры танцуют, все такие шикарные. Одеты стильно, сапоги у них хромовые, блестят. Во ребята! Красавцы! Я смотрю, сидит симпатичная связистка. Одна. Я думаю: «Ну вот эта одна, я к ней и подсяду». Подсел к ней, говорю: «Вот у вас тут и танцы, так хорошо». Еще что-то сказал, потом предложил познакомиться. Она сидит, молчит, ничего не говорит. Ну, я тогда поближе подвинулся, приобнял ее, говорю: «Давайте познакомимся с вами». Она мягко взяла мою руку, положила мне на колено и говорит: «Слушай, у меня от больших звезд отбоя нет, а ты с маленьким лезешь». Все! Больше я туда не ходил. Один только раз сходил посмотреть американский фильм, и все. Надо сказать, что ненависти или черной зависти к этим холеным штабным офицерам я не испытывал. У меня было острое желание быть на их месте. Спать в тепле на чистом, а не во вшах, в грязном окопе, хорошо и регулярно питаться, красиво одеваться. И чтобы поменьше было смерти вокруг. Так что когда через месяц пришел приказ вернуться в полк на должность командира взвода, мне было горько и обидно. Как же я устал от всех этих боев, грязи, крови, смертей! Ну что это?! Что за жизнь?!

В полку я узнал, что в одном из боев погиб старшина Любимов.

В 1944 году обстановка под Варшавой была сложной. Нас перебросили в район города Лигионува. В одном из боев на высотке под Лигионувом я потерял наводчика орудия Митю Долинского и заряжающего Цая… Митька, как и я, был москвич. Мы с ним дружили. Так он любил стрелять из пушки! Парень – ой-ей-ей! Он сидел в ровике. И откуда ни возьмись, реактивный снаряд, и прямо в ровик. Когда я туда заглянул, меня поразила эта кровавая масса и почему-то сверху нее медаль «За отвагу». Все, не стало Митьки Долинского. Так я его и засыпал в этом ровике.

В 2005 году в День Победы я оказался в Варшаве и благодаря помощи посла РФ смог побывать в г. Лигионув, где нашел могилу мной захороненных Долинского и Цая. Город я не узнал, трудно было определить, где эта высота – на западе, севере или востоке. Помогли местные жители, пан Р. Бескульский и гимназисты из местной школы. Оказывается, все эти годы они заботились о могиле, и не только оградили захоронение четырьмя бетонными столбами, но и вырезали на выросшем дереве христианский крест.

Как-то вызывают меня в штаб полка и отправляют в распоряжение Войска польского командиром взвода формирующегося артиллерийского полка на самоходных установках СУ-76. Там я нашел троих красноармейцев, механиков-водителей, что пригнали несколько самоходок. Через некоторое время нас одели в конфедератки и шинели английского сукна. Помню, я пошел в поселок. Иду, и вдруг открывается окошко, высовывается полька и говорит: «Вот це не польское войско! Прошу, прошу, пан!» Я зашел. Она чего-то щебечет, усадила меня, а я чувствую себя неудобно – с сапог грязь течет, под шинелью у меня наша красноармейская гимнастерка. А тут она в окно увидела, еще идет один – поручик. Она опять: «Мощное польское войско, пан поручик». Тут заходит настоящий поляк. По-польски режет исключительно. Она его тоже усадила. Они ко мне вдвоем обращаются – я ни пру ни ну. Думаю, надо сматываться, и потихоньку вышел в коридор. Смотрю, у него такая конфедератка красивая, с орлом и лакированным козырьком. Я ему свою конфедератку оставил, его надел. Шинельку тоже поменял. Вышел и пошел. Прихожу, ребята ахнули: «Ох, пан поручик!» Поступил, конечно, скверно… Вообще, отношения у нас с ними были так себе. Мы их называли «пшешики», а они нас «лаптюхами».

Как-то раз я решил обкатать одну из самоходок. Поехали в городишко, который был наполовину занят немцами. Когда ехали по улице, впереди нас стал пересекать перекресток немецкий танк. С малого расстояния мы его подожгли. Мы остановились у какого-то дома. Гришка, механик-водитель, говорит: «Пойду в подвал слажу, сок поищу». – Местные консервировали соки, а для нас это было в диковинку. – «Ну пойди, поищи». – «Пойдем вместе. Ты меня прикроешь». Пошли. Вошли в дом. Я чувствую, что здесь кто-то есть. Спустились в подвал, соков там нет, но кто-то живой есть. Мы подумали, что немцы. Гриша кричит: «Хальт!» А из-за стенки выходит полька или немка, хрен ее знает, и двое маленьких детишек. Она садится за столик у полуподвального окна и с испугом смотрит на меня: «Капут, капут!» Я сел напротив. Сижу и говорю: «Сейчас кончится война, поеду домой в Москву, женюсь». Она то на меня смотрит, то в окно, а там дымит этот немецкий танк. Гришка ее спрашивает: чего, дескать, смотрите в окно? Это мы его сейчас долбанули. Она и говорит: «Только что на вашем месте сидел обер-лейтенант и говорил, что война кончается, что он приедет в Берлин, женится… А теперь вы из Москвы сели на его место и о том же… Интересно, жив он или погиб?» Гришка говорит: «Это можно посмотреть». Они с Гришкой сходили, посмотрели, там никого не было – экипаж сбежал. Они такие довольные пришли. Мы недолго посидели и поехали в расположение части. В расчете этой самоходки был наводчик Гуйман.

Только мы вернулись, звонят из штаба, говорят: «За Гуйманом отец приехал. Он, крупный врач, хочет забрать своего сына». А мы сидели с ним, из котелка кашу ели. Я ему говорю: «Слушай, за тобой отец приехал. Иди в штаб» – «Я не пойду, боюсь». – «Ну чего ты боишься? Я тебе дам сопровождающего». – «Я боюсь. Я не дойду». И не пошел. Наступила ночь. Среди ночи меня будит солдат: «Лейтенант, Гуймана убило». Он сидел рядом с самоходкой. Прилетел снаряд. Разорвался прямо у его ног и снес ему голову. Почему не пошел вечером? Может быть, дошел бы… Помню, когда нас перебрасывали на новое направление, посмотришь на ребят – у всех серые лица. Какие-то ненормальные. Еще такой случай. Когда из одного боя вышел, зашел в дом. По стенам зеркала висят. Я вошел, а в зеркале увидел незнакомого человека, схватился за «вальтер», он тоже… Только потом себя узнал в отражении, а уже приготовился стрелять. Представляешь, до какого состояния можно довести человека?!

– Как складывалось отношение с мирным населением?

– Мародерством и насилием занимались тыловики. От своих ребят я такого не видел. Те, кто был на переднем крае, население, как правило, не обижали, и население к нам неплохо относилось. А вдруг случится так, что тебя ранят и ты попадешь в окружение? Кто, кроме мирных жителей, тебя укроет? Вот это заставляло тех, кто был на переднем крае, не заниматься ни насилием, ни воровством. Конечно, мы шомполами искали спрятанные припасы, выкапывали и, естественно, поглощали. Без этого никак не обойтись. У меня был случай, когда я потерял двух человек, за что меня чуть не судили. Вызвали меня как-то к комбату. Я пришел. Комбат говорит: «Вот пришли из полка два разведчика, с рацией. Возьми их и иди на окраину вот этого городишки, установи связь с пехотным комбатом». Осень, дождичек моросит, мы лесочком пошли. Вышли мы к этому городку, прошли его, вышли на окраину, нашли там действительно батальон, который и батальном-то не назовешь – в нем не больше двадцати солдат было. Все передали, как положено, и пошли обратно. Эти два разведчика, ребята разбалованные, говорят: «Давай сейчас зайдем в дом, «бимбер» найдем, колбасу. Мы знаем, где они все это прячут. Выпьем и пойдем обратно». Я на это и поддался. Зашли в дом, они раз-раз, в печку залезли – «бимбер» достали, с чердака колбасу и хлеб притащили, спустились в подвал, сели, едим. Они пьют, я нет. Уже темнеть стало, я говорю: «Ребята, хватит, вы уже лыко не вяжете». – «Пошли!» Выходим из дому, а навстречу немец: «Хальт!» – мы обратно. В окно смотрю, стоит кухня немецкая – уже немцы вошли! Батальон наш уже смотался. Немец орет: «Хальт! Хальт!» Но не стреляет. Мы в подвал, а сельский такой городишко, у этого дома сзади огород: картошка, еще посадки какие-то, а сзади забор. А у забора сарай. Через подвальное окно выбрался и по грядкам ползком, ползком. Ребята за мной. До сарая доползли, я на него только залез – по мне очередь. Я свалился на другую сторону. Во дворе началась стрельба, черт-те чего. Я подождал – ребят нет. Ну, я и пошел. Стемнело, но луна светит вовсю. Иду по улице в тени забора. На другой стороне улицы стоят сгоревшие дома. Слышу – шлеп-шлеп – кованые сапоги. Немцы! Или мне показалось, не знаю. Я к забору прижался, и вдруг открывается дверь в этом заборе, и кто-то рядом со мной выплескивает на улицу воду. Я рванулся в эту дверь. Там стоит парень, вылупил на меня глаза. Дверь закрыли, за ней – шлеп-шлеп-шлеп – прошли. Я вошел в комнату. За столом сидит пан и паненка – девочка, кушают суп. Я сел за стол, взял тарелку, ложку, налил себе из кастрюли супа и тоже стал есть. Они на меня смотрят. Я поел и думаю: «Что же мне теперь делать? Эти меня боятся – кричать не будут. Куда мне идти?» Я пана спрашиваю: «Где немцы?» – «Кругом немцы». – «Как мне выбраться отсюда? Где можно мимо них пройти?» – «Я не знаю. Кругом немцы. Пан офицер, вам не уйти. Если вас у нас поймают, то и нас расстреляют. Мы уходим». – «Нет, я вас не отпущу». Поляки между полом второго этажа и потолком первого делали такие схроны. Туда прятали запасы еды, вещи, женщин или беглых. Я вышел в коридор, посмотрел и понял, что такое укрытие у них есть. Залез по лестнице, выломал доски – действительно спрятаться можно. Я взял эту девушку, говорю: «Лезь!» Она не лезет. Я ей пистолетом по голове – лезь! Она залезла. А пану говорю: «Я ее взял в заложницы. Если ты меня выдашь, я ее тоже прикончу. Жду тебя вечером. Приходи и принеси мне гражданское». Девочка заплакала, пан тоже, но делать нечего. Я следом за ней залез, пан забил гвоздями это убежище и ушел с сыном. Мы с ней лежим. Немцы где-то бродят, слышны обрывки речи. Походили и ушли, все тихо. Мы с этой паненкой даже разговаривать стали – делать-то нечего. Я ее заставил запомнить мой адрес, чтобы в случае, если меня убьют, она сообщила родным. Ночью пришел пан, принес гражданскую шляпу, плащ. Я спустился, надел этот плащ, под плащ автомат, вместо фуражки шляпу надел, и мы с ним пошли. Идем мимо немцев. Они: «Хальт!», он что-то им по-немецки отвечает. Ничего, прошли. Он меня довел до болота, указал направление, и я пошел. Вижу, что осветительные ракеты за спиной остались, а я все иду, вышел в какой-то лесок, слышу: «Эх, в бога мать!» – ну, значит, свои. В полк пришел – меня сразу СМЕРШ: «Где ребят потерял?» – «Они нажрались пьяные, что, я их тащить должен?! Что вы даете таких людей?!» – «Ладно-ладно, проверим». Когда город мы взяли, мы с ним поехали на «виллисе», нашли этот дом, забор, сарай, с которого я прыгал, и пана этого к тому же нашли. Он этого пана при мне назначил начальником полиции этого городишки, а мы пошли дальше.

С формированием нового полка дело обстояло плохо, не приходило пополнение, не было и самоходок, и я, немного передохнув в тылу, был отправлен в свой огневой взвод.

Зимой мы держали оборону, разместившись в домах и подвалах, брошенных местными жителями. Помню, с востока дул холодный, сильный ветер, шел снег. На переднем крае наступила тишина с редкими обстрелами со стороны противника. Мой огневой взвод получил пополнение: командира орудия Захарова, наводчика Ермоленко, наводчика Варлашкина, командиров орудий Холецкого и Масюка.

Два орудия заменили, одно по износу ствола, другое из-за попадания снаряда. Всего за время моего пребывания в трех огневых взводах было списано более 12 орудий, но ни одно не раздавлено танком или брошено.

После нового года полк выстроился в колонну, мимо которой прошло в маскировочных халатах новое командование: командир полка, подполковник Бондаренко, комиссар Царюк и начальник штаба Холоденко.

На марше батарея ЗИС-3 на конной тяге.

Реку Вислу мы форсировали по льду. Остановились в поселке на дороге в Варшаву, которая лежала в развалинах.

Ночью на «студебеккере» я был в Варшаве, так как до этого получил письмо из дома, где большой друг моего отца просил меня найти его дочь, которая проживала там на Маршалковской улице, дом 2. Варшава была пуста и горела. Дом я нашел, но там никого не было.

Полк в составе танковой колонны двинулся по дороге, проходившей параллельно реке Висла в направлении города Быдгощ. Пленных было много. При въезде в Быдгощ колонна подверглась обстрелу из пулеметов и автоматов из придорожного поселка. Командир орудия, старшина Холецкий, развернул орудие и открыл огонь по чердакам ближайших домов, но был убит. После боя мы похоронили его у башни крепости. Под прикрытием подошедших танков колонна вошла город. Немцы не сопротивлялись.

Полк двинулся к городу Штетину. По дороге вместе с нами шли беженцы и гражданские разных национальностей, работавшие на немцев. Развернувшись у Штетина, полк вел огонь с закрытой позиции по мосту, по которому отходили из Пруссии немецкие войска. Вокруг наших батарей было очень много семей немецких беженцев, безоружных немецких солдат, потерявших свои части. Отношение с ними было мирное, они нас даже подкармливали и рассказывали, что Гитлеру капут, что с января в Берлине его нет, он не выступает по радио. Они очень боялись, слушая по радио Геббельса, что их всех отправят в Сибирь. После ликвидации этого узла обороны по понтонной переправе мы переехали Одер.

Последний бой с немецкими танками мы приняли в Померании под Дойч-Кроне. Нам было приказано занять позиции за фольварком Хлебово. Мой взвод замыкал колонну полка. Примерно за километр до фольварка колонна была встречена пехотинцами, которые махали руками и кричали: «Куда вы прете?! Там немцы!» Шедшие первыми батареи успели свернуть вправо от дороги и скрыться в лесу, а по нашей открыли огонь немецкие танки. Машины первого взвода, пытаясь съехать вправо от дороги, застряли в кювете. Я вылез из кабины и дал знак второму орудию съехать с дороги влево и занять позицию за буртом с картошкой. Там же занимало позиции подразделение «катюш», намеревавшихся открыть огонь по фольварку. Сам же проехал немного вперед, где виднелся съезд с дороги вправо от шоссе. Мы под огнем отцепили орудие, откатили его к лесу, заняв позицию между деревьями, сбросили ящики со снарядами. Впереди виднелась траншея, упиравшаяся одним концом в дорогу, а другим в озерцо. Наводчик, старший сержант Варлашкин, заметив, что в траншее полно немецких солдат, открыл по ней огонь, и те побежали, неся потери. Мы с Варлашкиным стали разворачивать орудие в сторону приближавшихся немецких танков, и в этот момент болванка оторвала ему ногу ниже колена. Я стащил его в канаву, наложил жгут из брючного ремня. Нога у Николая висела на сапоге, из которого текла кровь. Я взвалил его на спину и пытался оттащить от орудия, но тут подоспели ребята и потащили его дальше к «студебеккеру». Вернувшись к орудию, я увидел, как немецкий снаряд попал в одну из установок «катюши», и они, подрываясь, по очереди были уничтожены, там погибло и мое второе орудие с расчетом. В это время в проход между дорогой и озером в атаку на позиции нашей пехоты пошли немецкие танки и самоходки. Подпустив их метров на 200-300, я в борт сжег две машины, а остальные повернули обратно.

После разгрома танковой группировки в Померании наш полк маршем был направлен к Берлину. На наших глазах немецкая армия разваливалась. Повторялся наш 1941 год, но наоборот… Немцев так было много, что их уже не брали в плен, и они колоннами шли в неизвестном направлении. На этом марше наш взвод потерял командира орудия Масюка. Он стоял ночью на посту у дома, где находился командир батареи. Мимо него прошла колонна, и один из нее подошел к Масюку прикурить. Поняв, что перед ним немецкий офицер, он взял его в плен и завел в дом. Пока комбат допрашивал обер-лейтенанта, Масюк разбирался с отобранным у того парабеллумом и сам застрелил себя.

Во время подготовки наступления на Берлин окончательно решился вопрос о переформировании полка в тяжелый самоходный. Мы успели получить четыре самоходки ИСУ-152, «коровы», как их называли, и я стал командиром одной из них. Мы были приданы штурмовым группам, которые состояли из пехотинцев, саперов. Когда начались бои за Берлин, мы в составе штурмовой группы шли по улицам и в основном вели огонь из пулемета по открытым окнам верхних этажей и по подвалам. На нашем направлении сопротивление было разрозненное и слабое. 1 мая мы двигались к центру города по одной из улиц. Неожиданно нашу самоходку крутануло. Я вылез из люка, чтобы посмотреть, что произошло. Гусеница была сорвана взрывом снаряда или мины. В этот момент недалеко разорвался снаряд, и осколок ударил меня по коленке, разбив коленную чашечку и порвав связки. Я упал. Меня подхватили ребята и оттащили в подвал, где перевязали. Ребята наложили шину из двух палок, завязали их проволокой и попытались меня научить ходить с этим приспособлением. Но я не смог. В этом подвале я пролежал до вечера второго мая. Ребята бегали, помню, принесли сигары, французский коньяк. Потом притащили целый бидон. Говорят: «Мы тебе мороженого принесли». Дали ложку, я, когда ковырнул, попробовал – оказалась известка. Они сами не попробовали, перли-перли – мороженым угостить! Вскоре меня отвезли в госпиталь в Потсдам. Немецкие врачи сделали мне операцию и вставили протез коленного сустава. После излечения я был демобилизован в 1946 году из рядов РККА по статье 1А. Ходить я мог, только опираясь на палку.

Пришел в свой институт. А мне говорят: «На тебя данных нет, что ты у нас учился. Мы эвакуировались, все потерялось». – «Простите, что же мне делать?» Пришлось заново сдавать вступительные экзамены. И надо сказать, что, к своему удивлению, хотя прошло четыре года, я их сдал. Окончил Московский инженерно-строительный институт им. В. В. Куйбышева, проектировал и строил в электронной, затем в авиационной промышленности многие оборонные предприятия по всему Союзу.

Какое было отношение к инвалидам войны? Это был тяжелый период. Люди без рук, без ног побирались в электричках. Пенсия была маленькой. Семьи отказывались от калек. Приходилось слышать упреки: «Зачем вернулся? Ты должен был там погибнуть, а ты пришел». Столько ненависти было, откуда только, я не понимаю. Первое время после войны фильмы снимались только о генералах, совершавших невероятные подвиги. Вот ты спрашивал, как я отношусь к фильмам «На войне, как на войне», «Горячий снег». Как к детективу, как к историческим романам. В них нет ничего из того, что было на самом деле. Ну посуди сам, как можно было поставить орудия в ряд, как это сделано в фильме Бондарева? Танки с флангов бы зашли и подавили бы их. Они же не смогут через друг друга стрелять! Генерал ходит, ордена раздает – галиматья! У нас командир полка, и тот не показывался. Даже комбат старался метрах в трехстах с машинами находиться.

– Война снится?

– Сейчас нет. А на первых порах, когда я только вернулся домой, снилась. Все вроде хорошо, засыпаю. Снятся какие-то травинки, и вдруг разрыв. Я просыпаюсь в холодном поту, дышать нечем, воздуха нет – все, отдаю концы. Года три мучился, а потом прошло. А потом все ушло, забылось, ни о чем я не вспоминал. Это под старость чего-то я разговорился.