ГЛАВА 1. КОЗА

Стояла весна, канун майских праздников. Русскоязычное население разъехалось по домам. Я наслаждался отсутствием соседей, цветущей листвой, пивом и абсолютным бездельем. Однажды утром меня разбудил отчаянный вопль. Он несся по коридору на одной высокой ноте, пронзительный и жуткий. Так, наверное, могла кричать девушка — нет, голос был слишком нечеловеческий; он пробирал до костей. Ничего не понимая, я вскочил и бросился в коридор. То, что я увидел, превзошло все возможные ожидания: два араба тащили на руках по коридору обезумевшую от ужаса козу! Она верещала, предчувствуя, вероятно, скорую страшную смерть, тем паче, один из мучителей размахивал у нее перед носом тонким сверкающим ножом.

Коза сопротивлялась как могла, но силы были явно неравны. Арабы волокли ее в «умывальник»; повинуясь непонятной силе, я устремился вслед за ними. Сцена будущего кровопролития притягивала меня; где-то глубоко внутри зашевелился древний инстинкт убийства — наверняка, нечто из дедушки Фрейда. Арабы, весело перемигиваясь, совершенно не обращали на меня внимания. Они втащили козу в умывальную комнату с облупившейся плиткой и разбитым полом. Тот, что выглядел постарше, открыл кран в плоской напольной раковине; вода с силой ударила в эмалированное днище и загремела. Коза прекратила кричать и оцепенела от ужаса.

Ее карие девичьи глаза выкатились из орбит и утратили всякое осмысленное выражение, из приоткрытого рта тонкой струйкой бежала пена, желтые зубы торчали наружу. С восхищением и ужасом я наблюдал, что будет дальше.

Арабы прижали козу грудью к бортику раковины; горло оказалось как раз напротив ревущей струи. Один из них поднял нож и забормотал что-то по-своему невнятной скороговоркой на ухо животному. Казалось, оно успокоилось. Араб поднял голову, быстро взглянул на меня и полоснул козу по горлу. Я судорожно проглотил слюну.

Коза захрипела и забилась; кровь ударила в раковину и, смешиваясь с потоком, закружилась в водяном смерче. Обнажилась алая гортань. Мучители были спокойны и сосредоточены. Коза подергалась еще некоторое время и успокоилась навсегда.

По-прежнему подмигивая мне, арабы подождали, пока сойдет первая кровь, затем один из них достал из кармана моток веревки и полез подвешивать труп к трубе, проходившей под потолком, а другой сбегал за тазиком, который поставил внизу.

Ловко привязав козу за заднюю ногу, араб постарше аккуратно разрезал шкуру возле голеней и начал осторожно снимать ее. Мне, наконец, стало дурно. Я присел на подоконник и продолжал смотреть, как заколдованный. Освежевав козу, арабы занялись ее внутренностями. Покопавшись в кровавом месиве, один из них извлек какой-то сгусток, весело сказал мне: «Яиц», и бросил это в тазик со звонким шлепком. Затем, вырезав еще дымящуюся печень, он отрезал от нее маленький кусочек, посолил и молча протянул мне. Словно повинуясь безмолвному приказу, я протянул руку к еще живой плоти и отправил ее в рот. Вкус был отвратительный, но я сжевал печень и через силу проглотил ее, а затем нетвердым шагом вышел в коридор.

Добравшись до сигарет, я закурил и прислонился к открытому окну. За спиной послышались мягкие шаги. Я обернулся. Араб, свежевавший козу, стоял рядом и протягивал мне руку.

— Халид, — представился он.

— Илья, — вяло ответил я.

Мы помолчали.

— Зачем вы это делаете? — спросил я, преодолевая отвращение.

— Это традиция. Сегодня — праздник святого Хазрати Бурха, — ответил он.

— Чем он отличился, этот Бурх? — я никогда не слышал такого имени.

— Старики рассказывают, что задолго до Мухаммада из страны Джозира Сарандева в страну, которая сейчас называется Афганистан, пришел человек по имени Хазрати Бурх.

— Где это — Джозира Сарандева?

— Так арабы называли Цейлон. Говорят, что Бурх стал святым еще у себя на родине. Он прожил несколько лет в долине Шахраб, а потом во сне ему явился Аллах и повелел странствовать. Бурх побывал в Египте и в Индии, а затем поселился в Оби-Хингоу — это у вас в Таджикистане.

— А при чем здесь коза?

— Это другая история. 300 лет Хазрати Бурх жил в яме, заросшей кустарником.

Однажды явился пастух и нечаянно разрушил его жилище. Святой повелел ему построить новое, но у пастуха не было ни еды, ни помощников. «Пойди в горы, — сказал ему святой, — увидишь дикого козла, назови ему мое имя, и он пойдет за тобой». Он взял с собой козла, а потом пошел в селение и сказал, что встретил великого святого. Из мяса пастух приготовил шурпу, которой накормил несколько сот человек. С тех пор в честь Хазрати Бурха мы приносим в жертву козла, но в этот раз удалось достать только козочку.

— Неужели нужно было непременно убивать живое существо?

— Я же сказал: такова традиция. И потом, великая честь для козы — уйти из жизни в такой день. Возможно, она вернется сюда в человеческом обличье.

— Но ведь мусульмане не верят в перевоплощение, — возразил я.

— Только не говори мне, что ты так хорошо знаешь ислам и его традиции, — усмехнулся Халид. — Важно то, что ты попробовал частицу жертвенного мяса.

— И что теперь? — испугался я.

— Для нас это добрый знак.

— Что он обозначает? — сам не зная отчего, я был очень встревожен.

— Да ничего особенного. Однако ты можешь прийти к нам сегодня вечером на праздник.

На том мы расстались. Весь день я перебирал в памяти происшедшие события.

Несмотря на то, что многих местных арабов я хорошо знал в лицо, Халида видел впервые. Это был невысокий сухощавый мужчина лет тридцати, гибкий и подвижный, с густой растрепанной шевелюрой. Одет он был весьма непритязательно: длинная поношенная футболка, старые джинсы с латками, вьетнамки. Впрочем, Халид не производил впечатление человека бедного — его облик светился каким-то внутренним достоинством и силой. Внешне он ничем не отличался от своих земляков, разве что черты лица были по-европейски правильными: тонкий прямой нос, округлые скулы, красивый, чуть вытянутый подбородок. Миндалевидные глаза были совершенно лишены того маслянистого похотливо-сытого блеска, который часто встречается у восточных народностей: евреев, арабов, индусов. Они смотрели ясно и твердо; я бы назвал этот взгляд поэтически — неомрачимым. Словом, Халид, еще недавно копавшийся в разверстом козьем брюхе, понравился мне и даже заинтриговал.

Вечеринка началась поздно — часов в девять-десять вечера. В типичной общежитской клетушке набилось довольно много народу. Мебель отсутствовала совсем, вместо нее по стенам висели ковры. Пол был застлан стареньким паласом и матрацами, а гости сидели по-турецки на больших и маленьких подушках. Халид посадил меня в углу и велел чувствовать себя как дома. Кстати, он замечательно и почти без акцента говорил по-русски; его можно было принять за сильно обрусевшего азербайджанца. Гости лопотали по-своему, мало обращая внимание друг на друга. Я заметил здесь не только арабов; по крайней мере, это были люди Полумесяца, но из очень разных племен или колен. Руководил столом пожилой лысеющий господин, одетый в дорогую национальную одежду. Он большей частью молчал и лишь изредка что-то шептал на ухо сидящему рядом молодому человеку — компаньону Халида по убиению жертвенной козы. Сам Халид сидел рядом со мной — казалось, он имеет весьма отдаленное отношение к происходящему.

В огромном казане внесли шурпу, которой, собственно, и была уготована бедная тварь. Председатель трапезы сделал знак рукой, и все умолкли. Хриплым величественным голосом он начал декламировать какие-то стихи или молитву, возможно, молитву Хазрати Бурху. Публика почтительно молчала, лишь некоторые бормотали текст вслед за ним. Наконец, он умолк, и гости накинулись на еду. Я получил свою порцию; блюдо было пряным и сытным. Мысленно я возблагодарил козу, но, вспомнив о куске живой печени, едва не выдал все наружу. Появилось вино в круглых оплетенных лозой бутылях. Гости выпили и развеселились еще больше. Халид трапезничал молча, бросая короткие взгляды то на меня, то на председателя стола.

Казалось, между ними происходил напряженный безмолвный диалог.

Я попросил Халида налить мне вина: оно выглядело необычным, и уж тем более, не местного разлива. Загадочно улыбаясь, он протянул мне небольшой граненый стаканчик. Я понюхал напиток — он благоухал неизвестными мне травами и пряностями и совсем не был похож на обычное виноградное вино. Первый маленький глоток разлился во рту горячим терпким потоком. Меня бросило в жар, закружилась голова. Халид мягко отобрал у меня стакан и протянул вяленый финик.

— Это особое вино, к нему надо привыкнуть, — сказал он. — В нем нет и капли виноградного сока: Аллах запретил правоверным употреблять сок лозы.

Председатель стола что-то шепнул своему наперснику, и на столе появилось изящное блюдо, в центре которого лежала хорошо известная мне козья печень. В желудке снова шевельнулся рвотный рефлекс. Халид достал все тот же нож и аккуратно нарезал печень, стараясь, чтобы каждому досталось по кусочку. Один из ломтиков он наколол на нож и протянул мне.

— Отказываться нельзя, — предупредил он. — Такова традиция.

Памятуя о суровых нравах востока, я через силу положил печень в рот. Она оказалась вкусной. Отведав священного блюда, гости извлекли музыкальные инструменты: маленький барабан, бубен и флейту. Председатель подал знак, и полилась заунывная мелодия. Барабан вел свою, казалось бы независимую линию, то замирая, то взрываясь чередой коротких резких ударов, однако флейта не позволяла ему забраться слишком далеко, то подстраиваясь, то захватывая инициативу. Бубен вступал в самых неожиданных местах, но вся троица придерживалась неуловимой тонкой гармонии. Музыканты, по-моему, не очень-то старались и играли из рук вон, словно лабухи в ресторане, но мелодия звучала на редкость изящно, как бы сама по себе. Вдоволь наигравшись, они поклонились председателю и гостям и выпили вина.

Халид вытирал нож белоснежным шелковым платком.

Неожиданно председатель стола бросил Халиду несколько слов, и тот понимающе заулыбался.

— Встань, пожалуйста, — обратился он ко мне. — Встань и подойди к двери.

Ничего не понимая, на неверных ногах я заковылял к ободранной деревянной двери и прислонился к ней спиной, ожидая, что будет дальше. Клонило в сон. Халид поднялся и, поигрывая ножом, стал напротив меня.

— Что происходит? — слабым голосом спросил я.

— Он хочет, чтобы я продемонстрировал искусство метания ножа, — кивнул Халид в сторону председателя. Тот одобрительно усмехнулся, и вся толпа загудела.

— Да вы что? — в ужасе воскликнул я, представив, как пьяный араб будет метать в меня нож. — Какого черта!

Гости громко залопотали, выражая недовольство. Председатель бросил коротку фразу.

— Он говорит, что никто тебя не держит, — перевел Халид. — Можешь убираться хоть сейчас же.

Во мне вскипела гордость. Я прислонился к двери спиной и закрыл глаза. Через мгновение макушка ощутила резкое прикосновение ледяной стали. Волосы на голове встали дыбом, но кожа была абсолютно цела. Гости зааплодировали. Я с ужасом открыл глаза, думая, что все кончено, — и следующий клинок вонзился рядом с сонной артерией. Я чувствовал, что теряю сознание, но заставлял себя стоять.

Халид мягко взмахнул рукой, и время замедлило свой бег. Я видел картину словно в покадровом воспроизведении на видео: Халид медленно поднимает руку, нож, блистая, начинает свое движение, вращается и устремляется мне точно между глаз.

Повинуясь моментальному импульсу, я бросаюсь в сторону, и лезвие пробивает ворот рубашки. Теряя сознание, я сползаю на пол.

— Сумасшедший, я чуть не убил тебя! — звучат где-то вдалеке слова Халида, и я падаю в безмолвие.

 

ГЛАВА 2. ТЕЛО ПОМНИТ

На следующий день я поймал Халида в коридоре.

— Научи меня метать нож.

— А зачем тебе? — поинтересовался он.

— Ну, не знаю. Интересно. Хочется.

— Подумаешь, хочется. Мне твои желания глубоко без разницы.

— Да брось, Халид. И потом, я вроде выдержал ваше испытание.

— Предположим, выдержал. Ну и что?

— Да ничего, — в конце концов, я расстроился. — Черт с тобой: не хочешь — не надо.

Халид смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.

— Быстро же ты отказываешься от своих намерений. И всегда так?

— Какая тебе разница?

— Мне — никакой. Только вот бросать нож с таким настроем не получится.

Потверже надо быть. А то, знаешь, — порезаться можно. Нож — он слабаков не любит.

— Короче, мы будем учиться или нет?

— Короче, — улыбнулся Халид, — просто не бывает. Давай, пошли.

Мы поднялись в комнату моего нового знакомого и заперли дверь. Халид достал из-под матраса нож и вручил его мне. Я отметил, что лезвие будет потяжелее рукоятки — вероятно, поэтому нож так легко встревал в дерево.

— Короче, — издевательским тоном произнес Халид, — кидай.

По неизвестной причине я решил, что это должно быть легко. Я принял стойку, размахнулся и пульнул — к стыду, нож смачно шлепнул по двери, вызвав у Халида раскаты бурного хохота.

— Вай-вай, — подавляя ржание, произнес он. — Похвально. Ты, наверное, нинзя.

Неподражаемо! — и от смеха его просто согнуло пополам.

Я поднял нож, бросил его на матрас и направился к двери, чтобы уйти. Обида душила меня, и совсем по-детски хотелось заплакать. Такие неудачи надолго выбивают меня из колеи.

— Короче, — окликнул меня Халид. — Куда собрался? У мамы на ручках поплакать?

— Пошел ты, — огрызнулся я и начал ожесточенно вращать замок. Ручка отказывалась вращаться — видимо, замок заклинило. Совершенно вне себя, я что есть силы дергал дверь, краем глаза наблюдая бесновавшегося Халида. От смеха у него началась настоящая истерика. Наконец, не добившись результата, я отпустил замок. Халид немного успокоился.

— Уважаемый, — начал он, стараясь быть серьезным. — В моем доме все слушаются хозяина, в том числе и замки. Лучше бы тебе не тратить силы зря. Пришел учиться — давай учись и не пускай слюни.

— Ну и что мне надо делать? — хмуро спросил я. Вместо ответа Халид подошел ко мне и начал бесцеремонно дергать меня за руки.

— Это что у тебя болтается? — в голосе опять звучала насмешка.

— Допустим, руки.

— Какие это руки? Придатки. Они совершенно бесполезны. Ими ты можешь совать пищу в рот или теребить себя за член, но только не бросать нож. Для этого твои руки пока не годятся.

— Как это — не годятся? — я возмутился.

— Да вот так! Они болтаются сами по себе, то же и ноги. Ты похож на марионетку.

Вот подыми руку.

Я нехотя поднял.

— Откуда начинается движение?

— Наверное, отсюда, — я указал на плечо.

— Ну и что здесь у тебя находится?

— Как что? Кости, мышцы.

— Вот именно — кости и мышцы. Никакой энергии. Всякое движение должно начинаться вот тут, — он указал на солнечное сплетение. Если движение начинается в другом месте, оно бесполезно. Нож бросают не рукой, а животом.

Ясно?

— Не совсем.

По правде говоря, я читал о таких упражнениях в восточных школах единоборств, но никогда не представлял себе этого на практике. Слова Халида вызвали во мне легкое замешательство.

— Если б ты сказал, что ясно, — вдруг жестко произнес он, — я бы выгнал тебя в ту же секунду. Врать здесь не получится: твое тело выдаст тебя с головой. Если не понимаешь — говори честно. А вообще, с ножом такие штучки не проходят вовсе.

Он не терпит притворства и в конце концов может обернуться против тебя — запомни это хорошенько. Ладно, продолжим.

— Что ты собираешься делать? — спросил я, настороженный его словами.

— Да ничего особенного. Будем будить твое тело. Встань твердо — как только можешь. Представь, что ты скала.

Я широко расставил ноги и напрягся.

— Стоишь?

— Стою.

— Хорошо. — С этими словами он игривой поступью подошел ко мне, чуть наклонился и легонько задел плечом. Я ощутил страшный удар и рухнул на пол.

Халид засмеялся.

— Хреновая ты скала! Еще пробовать будем?

— Не стоит, — простонал я, растирая ушибленный кобчик.

— А в чем дело? Больно?

— Еще как! — боль из «хвоста» поднималась все выше по позвоночнику.

— Какай ты нежный! — с изуверской ласковостью произнес мой наставник. — Непохоже что-то на скалу. Ну-ка, встань снова!

С большой неохотой я занял прежнюю позицию.

— Смотри, — Халид слегка встряхнул меня за плечо. — Что мы видим? Паралитика.

Все тело в судороге. Ну-ка, расслабься.

Я повиновался.

— Теперь дыши животом, понемногу все больше и больше расслабляя ноги. Следи за солнечным сплетением. Через некоторое время ты почувствуешь, как ноги наполняются теплом. Просто разреши энергии опуститься вниз. Представь, что в животе у тебя резервуар, и ты открываешь нижнее отверстие. Дай теплу уходить в землю через ноги, прорастай. Это будут твои корни. Пробуй!

Я тужился, но, даже добившись смутных ощущений в солнечном сплетении, дальше продвинуться не сумел. Ноги начали затекать, в животе возникла тяжесть.

— Ладно, — бросил Халид, вдоволь насмотревшись на мои мучения. — У тебя хорошее тело, но сейчас оно тупое, как деревяшка, и очень неподатливое. Много шума в голове. Она у тебя похожа на трансформаторную будку. Расслабься. Встань ровненько и перенеси вес тела на переднюю часть ступней. Чуть-чуть согни колени.

Опусти руки — пусть висят свободно. Подвигай плечами — они у тебя будут как бы подвешены. Расслабь шею. Дай энергии свободно течь от линии волос вниз по позвоночнику. Теперь поищи центр тяжести. Попробуй поиграть с ним — медленно переноси его в разные стороны: вперед-назад, влево-вправо. Давай!

В какой-то момент я действительно поймал очень воздушное ощущение. Тело стало легким, ноги не затекали, руки и плечи напоминали члены куклы-марионетки. По спине струилось приятное покалывание и медленно уходило в ноги. Я наслаждался совершенно новым для меня состоянием. В голове наступило нечто, похожее на прояснение: мысли угомонились, появились ясность и умиротворение. Наблюдая за мной, Халид одобряюще улыбался.

— Вот видишь, все получается. Главное — не спешить, делать все понемножку, постоянно возвращаясь к пройденному. Запомни это состояние, вернее, попроси свое тело запомнить его. Информация отложится в клетках. Вспоминай эти ощущения перед сном, в полудреме, и благодари свое тело за то, что оно подарило тебе такую удивительную возможность.

Я слушал Халида как бы во сне. Возможно, он обладал способностями гипнотизера: его голос приобрел странные глубокие вибрации и шел как бы из живота. Я воспринимал звуки не ушами, а животом или даже мочевым пузырем, они резонировали во мне. Казалось, я окаменел.

Внезапно безжалостный удар под дых вернул меня к жизни. Я скорчился и рухнул на пол. Все очарование мигом исчезло. Ничего не понимая, я был вне себя от боли и обиды.

— Не спать! — прикрикнул Халид. — Ты дрыхнешь, чертова курица! Ты должен сопротивляться мне, а не идти на поводу, как тупой бычок. Ладно, помолчи — не торопись демонстрировать мне свои амбиции. Я просто кое-что напомнил твоему телу — слишком уж оно подвержено влияниям. Любая простуда валит тебя с ног, от пустяковой неприятности болит голова, от никчемных двухсот грамм тянет блевать.

Сядь, посиди спокойно.

Я был поражен еще больше. Халид точно угадал мои обычные проблемы. Совершенно не в состоянии осмыслить происшедшее, я повалился на матрац.

— Чайку заварю, — пробормотал Халид себе под нос и завозился с чайником. Затем извлек из тумбочки две симпатичные пиалы и насыпал в них какой-то рыжеватой смеси. Залитая кипятком, она источала резкий горьковатый аромат.

— Пусть настоится, — миролюбиво произнес он и продолжил: — Видишь ли, метание ножа — особое искусство. Оно не требует никакой техники, вернее, техника здесь просто противопоказана. Освоив в совершенстве технику, ты становишься ее рабом, заложником. Рука движется только так, и не иначе. В любой неожиданной ситуации ты просто бессилен.

— Чему же ты хочешь меня научить?

— Хороший вопрос. На самом деле, ничему. Ты и так все знаешь, знает твое тело.

Моя задача — напомнить ему об этом.

— Что же оно знает?

Очень многое. Например, как правильно метать нож.

 

ГЛАВА 3. ВРАСТАНИЕ

Назавтра Халид сам нашел меня.

— Ну что, продолжим?

— Почему нет?

— А почему да?

— Халид, не морочь голову. Кажется, я уже сказал, что хочу учиться.

— Подумаешь, сказал-не сказал…

— Что мне — на коленях тебя просить?

— Можно и на коленях. Очень интересно, сможешь ли ты стать не колени прямо здесь?

Мы болтали в общежитском палисадничке. Рядом шеренгами дефилировал народ, большей частью знакомый. Многие не одобряли дружбы с арабами, хотя тех было не меньше, чем наших. Почему-то считалось, что арабы — педики.

— Ну как? — Халид издевательски оскалился. — Будем преклонять колени или распрощаемся навеки?

— Что за идиотские требования? — возмутился я. Это у вас там принято, что ли?

К чему эти демонстрации? На нас же люди смотрят.

— Тем лучше.

Я умолк в замешательстве. Научиться метать нож было заманчиво, но не такой же ценой! Однако, в словах моего безумного знакомого звучал явный вызов, и отказаться означало признать поражение. Сейчас встану, решил я, и уж тогда мы распрощаемся точно. Гори он огнем, идиот.

Я начал медленно подгибать коленки. Любуясь зрелищем, Халид слегка придержал меня за плечо.

— Молодец, умница. Только в таком настроении на колени не становятся. Тоже мне, революционер, коммунар парижский! Ну скажи, нестандартная ситуация?

Я угрюмо кивнул.

— А ты к ней оказался не готов. Гордость заела. Кому она нужна, твоя гордость?

Ты мог спокойно согласиться или спокойно отказаться. Ни в том, ни в другом нет проигрыша. Свобода не ущемлена, если это осознанное решение. Научись говорить нет! Или да! Но только от души, от печенок.

И здесь Халид снова попал в точку. Твердое да или твердое нет всегда были для меня непосильным грузом. Каждый раз перед принятием важного решения я колебался до тех пор, пока его не принимали за меня другие.

— Подумай об этом, — мягко посоветовал Халид. — Пойдем прогуляемся.

Мы отправились в дальнюю безлюдную посадку. По дороге я внимательно разглядывал этого странного человека. На первый взгляд, он выглядел моложаво, но незаметные морщинки говорили о зрелом возрасте. Халид двигался очень расслабленно, но упругой и решительной походкой: ни одного лишнего движения, концентрация и свобода одновременно. Руки висели вдоль туловища, но не безвольно — они принимали единственно верное, удобное положение. Мы шли по пыльной грунтовке, но шлейф подымался только вслед за мной. Халид словно плыл над дорогой, лишь слегка касаясь ее.

Вскоре мы достигли ближайших деревьев.

— Разувайся, — скомандовал он. — Постой немного на траве, пусть ноги подышат.

Влажная трава неприятно холодила ступни. Перед глазами встал призрак скорой простуды.

— Ну что ты за курица! — неприязненно бросил Халид, словно читая мои мысли. — Откуда столько страхов? Учись доверять телу. Оно гораздо здоровее, чем ты думаешь. Твой страх препятствует нормальному течению энергии — отсюда и болячки. Вот сейчас ты наглухо запер энергию в животе — она вся сбилась в плотный комок. Ну-ка, подыши!

Я принялся медленно и глубоко вдыхать-выдыхать. Постепенно ноги стали теплыми, мокрая трава больше не доставляла дискомфорта, приятно лаская подошвы.

— Вот так бы и всегда, — Халид был удовлетворен. — Сейчас ты будешь учиться первому упражнению. Оно называется «врастание». Стань, как я тебе показывал.

Я перенес вес тела на носки, «подвесил» плечи и почувствовал центр тяжести.

— Опускай энергию в ноги. Подожди, пока поток станет явным, осязаемым. Теперь разреши потоку свободно уходить в землю, как бы пуская корни. Наблюдай за этими корнями — сколько их, как они выглядят, их цвет, фактура, длина, быстро или медленно растут, крепкие или слабые. Не торопись, доверяй процессу. Рано или поздно энергия найдет выход, и начнется «врастание».

Я сосредоточился на подошвах. Действительно, сквозь них в землю уходил едва заметный поток, похожий на несколько слабых корешков серого цвета. Они были маленькие и жалкие, но быстро росли. Через некоторое время на них стали появляться какие-то волоски, как на настоящих корнях растения. Корней стало больше, и они изменили цвет на более темный, сделались прочнее, уверенно вгрызались в почву.

— Отлично, — констатировал Халид. — Обрати внимание: расти надо не из ног, а из живота. Представь: центральный корень начинается в солнечном сплетении, а вверх и вширь от него расходятся ветви. Это тысячи твоих нервных окончаний, кровеносных сосудов, мышцы, кости. Попробуй одновременно расти вверх и вниз.

Неожиданно мне стало смешно. Я представил себя настоящим деревом, и подростки вырезали на моей коре ножиком какие-то слова. Халид заметил мою улыбку:

— Продолжай в этом настроении. Вообще, старайся использовать для работы любое состояние сознания. Ты можешь быть грустным деревом, испуганным деревом, задумчивым деревом, злым деревом. Каждое из них по-разному шумит, по-разному растет, по-разному пьет соки из земли. Прислушивайся к изменениям, наблюдай их и запоминай.

Я полностью погрузился в эту своеобразную медитацию. Тело сделалось легким и устойчивым одновременно, исчезла скованность, но в то же время я казался себе могучим и непоколебимым. Где-то внутри присутствовала спокойная сила — похоже, она поступала по моим «корням» из почвы.

— О, да ты уже начал «сосать»! — воскликнул Халид. — Учись пить сок земли.

Это незаменимая вещь — она исцеляет любые болезни и может изменять твое тело на клеточном уровне. Поймай ощущение «сосания», обязательно поймай и запомни! Когда научишься, не нужно разуваться — необязательно даже стоять на земле. Ты можешь лететь в самолете и спокойно пускать корни — при хорошей тренировке они мгновенно достигнут почвы. Кстати, — Халид приблизился ко мне и как в прошлый раз легонько наподдал плечом. Я даже не почувствовал. — Вот тебе и урок устойчивости. Вспомни — в прошлый раз ты был как мешок с дерьмом — но не простой, а ужасно напряженный мешок. Выбить тебя из колеи не составляло никакого труда.

— А сейчас? — поинтересовался я.

— Проверим, — заговорщически шепнул Халид. — Смести-ка центр тяжести.

Я начал клониться вперед, следя, как бы не упасть.

— Неправильно, сын мой, неправильно! Опять тормозишь тело, опять боишься. Дай центру тяжести двигаться так, как он хочет, не дрейфь. Будет очень интересно.

Я поплыл вперед. Тело медленно наклонялось над землей, сохраняя позвоночник выпрямленным. Когда я достиг угла в 45 градусов, прямой как стрелка, с подошвами, упруго стоящими на земле, что-то екнуло в груди, ужаснувшись необычности ощущений, и я моментально упал. Было очень стыдно.

— Брось! — Халид широко улыбался, скаля желтоватые крепкие зубы. — Опять ты думаешь не о том, обсасываешь неудачу. Ты вообще представляешь, что ты сейчас сделал? На минуточку, нарушил законы физики. Вашей, человеческой физики.

— А у вас какая физика? — не удержался я съязвить. — И у кого это у вас?

— Много будешь знать, — холодно бросил Халид, — ничему не научишься. Или научишься, но не тому.

— Ладно, не обижайся, — примирительно пробормотал я.

— Не буду, не буду… Может, на колени встанешь?

Ни слова не говоря, повинуясь бессознательному импульсу, я рухнул на колени.

— Слишком много чувств, — равнодушно заметил этот сукин сын. — Мне без разницы твои позы — даже коленопреклоненные. Ты — плохой актер, глупый, бесчувственный, равнодушный. Возможно, путь актера — не твой путь. А раз так — перестань играть и позерствовать.

Эта выволочка словно бы прошла у меня мимо ушей. Я умиротворенно сидел на пятках, наблюдая, как шевелится густая влажная трава. Казалось, мир перестал существовать. Трава росла, и я углублялся в землю вместе с нею, был частью удивительного круговорота рождения и увядания.

— Эй! — на самое ухо рявкнул Халид, разрушив все очарование. — Эй! Опять куриный смертный сон? Ну что ты за человек: первая попавшаяся ловушка — как раз твоя. Нельзя идти на поводу у таких состояний, да и у всех остальных тоже.

Пойми: это наркотик, который ничем не отличается от «травы» или ЛСД. Ничего не стоит впасть от него в зависимость — будешь искать такие состояния, наслаждаться ими, а ведь это всего лишь иллюзия! Тебе, небось, уже мерещится нимб над головой. Прекрасный повод почувствовать себя чертовски значимым, отличным от других людей! Запомни: это ловушки. Ты должен входить в них, хладнокровно извлекать наживку и идти дальше. Сейчас ты освоил «врастание». Это простая, очень простая вещь. Твое тело помнит ее миллионы лет. Здесь нет никакого достижения — просто опыт. Получи его и помаши ему рукой.

Некоторое время мы сидели молча в тени деревьев. Солнце медленно погружалось за горизонт, росли тени, сгущались сумерки. Очарование, охватившее меня, понемногу таяло, оставляя место приятной усталости и легкой печали. Халид невозмутимо жевал травинку. Мне нужно было о многом подумать, но как раз думать хотелось меньше всего. Наступала прострация или дремота. Я вспомнил о «ловушках» и встрепенулся. Неожиданно подумалось вслух:

— А какое отношение имеет все это к метанию ножа?

Халид долго молчал, словно обдумывая ответ.

— В общем, самое отдаленное, — наконец, произнес он. — Вернее, самое прямое.

Метать нож очень просто: взял — бросил — попал. Ничего лишнего. Ни мыслей, ни эмоций, ни философии. Раз, два, три.

— Но причем здесь «врастание», другие упражнения?

— Знаешь, я не уверен, что ты действительно научишься обращаться с ножом. Или захочешь научиться. По-моему, твое тело сейчас нуждается немного в другом.

— Откуда ты знаешь?

— У тела свой язык. Когда-нибудь поймешь. Пока не стоит это мусолить, засорять мозги. Скажу так: нож — простая и совершенная штука. Он безупречен и признает только безупречность. Кроме того, нож — враг тела, ведь он создан для убийства, для пронзания живой плоти. Твое тело не готово к общению с ножом: оно боится.

— Ты хочешь сказать, что есть целая философия, что-то вроде японского кэндо?

— Что-то вроде. Я называю это Искусством. Метание — небольшая деталь, фрагмент. По сути, оно необязательно. Есть другие вещи — поважнее.

— Зачем ты решил учить меня?

— Ты знаешь.

— Хорошо. А чему ты будешь меня учить?

— И это ты знаешь.

— Изволите изъясняться загадками.

— Брось. По-настоящему хороший вопрос — это тот, на который ты уже знаешь ответ. Остальные вопросы — праздное любопытство.

— И что же я знаю?

— Многое. Почти все. Но не в голове, конечно. В клетках.

— Это что-то близкое Шри Ауробиндо?

— Да нет, при чем тут твой Ауробиндо. Это правда, это то, что есть. Сознание — самое молодое дитя эволюции, беспокойное и глупое. Подсознание — древнее, однако напичкано всякой человеческой чепухой. Тело — еще древнее, а прародитель всему — клетка. Однако, трепаться об этом абсолютно бессмысленно.

 

ГЛАВА 4. ЭКОНОМНАЯ ХОДЬБА

В ближайшие выходные мы отправились за город.

— Будешь учиться ходить, — заявил Халид.

— А разве я не умею?

— Конечно нет! Ты передвигаешься, как испорченный луноход: руки отдельно, ноги отдельно, кости скрипят, позвоночник согнутый. Очень неприятное зрелище.

— И как же следует ходить?

— Как таракан.

— Чего-о?

— Глухой? Не притворяйся. Наблюдай за тараканами. Иногда они ходят очень медленно, иногда — мчатся с немыслимой скоростью. Вот говорят, что самое быстрое на Земле животное — гепард. Предположим, для млекопитающих с их весом, конституцией и всем таким это справедливо. А для насекомых? Банальный таракан в своей так сказать «весовой категории» бегает не хуже гепарда. Знаешь ли ты, какое расстояние проходит таракан за день? Напряги воображение и сравни. Ну а чем питается таракан? Жрет что попало! Попробуй так покормить гепарда.

— Ну и к чему ты все это ведешь?

— К тому, что некоторые виды устроены гораздо более рационально, чем люди. До сих пор еще не перевелись идиоты, считающие человека венцом творения. Но это же абсурд! Что бы ты ни взял: зрение, обоняние, слух — у животных, насекомых, птиц они развиты гораздо лучше нашего. Мыслительные способности, сознание? А кто тебе сказал, что их нет у того же таракана? Кому удавалось с ним поговорить и убедиться, что он тупой и бесполезный? Скажешь, изучение поведения, повадок? Но то, как воспринимает мир таракан, муравей или бабочка, совершенно непостижимо для нас. Попробуй посмотреть вокруг фасеточным глазом, и ты изменишься навсегда!

— А зачем?

— В принципе, незачем. Пока перед тобой стоит конкретная задача — научиться ходить. Вернемся к таракану. У него отсутствуют мышцы, сухожилия, кости. Он не есть витаминов, однако тратит огромное количество энергии. Каким образом?

Благодаря оптимальному расходованию. Ему не нужно питать своей энергией груды мяса и костей.

— Но я же не таракан!

— Не хватало. Запомни: ходьба — очень экономная вещь. Если исключить лишние движения, окажется, что в процесс втягивается сравнительно небольшое количество мышц. Остальная энергия расходуется Бог знает на что. И прежде всего, на поддержание мыслительного процесса. Когда идешь, концентрируйся на самом процессе, отметай все лишнее.

— Халид, но я не курьер и не спортсмен. В Тибете, например, есть ламы лунг-гом-па, которые примерно таким макаром передвигаются на огромные расстояния. Но зачем это мне?

— Какой ты умный! Страх берет. Ты, вероятно, очень гордишься своим умом?

— Почему бы и нет?

— Представляю себе этого тщедушного забитого мальчика, который боится показаться во двор и вместо этого штудирует умные книжки…

Халид уже в который раз наступал на мои больные мозоли.

— Прошли годы, а ты все еще не вырос. По-прежнему думаешь защищаться от мира с помощью своего интеллекта. Но ты не Эйнштейн, твой ум ограничен страхом.

— Каким страхом?

— Страхом жизни. Живой, реальной жизни. Признайся, ведь жизнь — совершенно безумная, абсурдная штука.

— Не согласен. А законы, карма?

Халид звонко расхохотался.

— Допустим, карма существует, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Но что это дает тебе? Лично тебе?

Я задумался. Стоило бы разобраться в словах Халида, однако, увидев мое сосредоточенное лицо, он не смог удержаться от нового взрыва смеха.

— Когда ты думаешь, твое лицо тупеет на глазах, — заметил он. — Наверняка, самое приятное выражение — когда ты спишь.

— Халид, прекращай, — мне эти выходки уже надоели. — Если не хочешь разговаривать серьезно — давай закончим эту беседу.

— Ах, как много эмоций! С каких это пор ты стал таким чувствительным? Я буду наступать тебе на пятки, пока не случится одно из двух: или исчезнут проблемы, или ты будешь давать мне сдачи. А иначе, — он махнул рукой неопределенно вдаль, — мир широк. Иди куда хочешь, я удерживать не стану.

— Давай вернемся к правильной ходьбе, — сдался я. — и прекратим пустопорожний треп.

— Кто сказал, что это треп? Треп пролетает мимо ушей, а мои слова, похоже, впечатываются тебе прямо в самые мозги. Слушай, слушай! Один из навыков на пути Искусства — правильное слушание. А вместе с тем — правильное запоминание и искусство забывать. Ладно, ходьба — так ходьба. Начнем с основного. Как ты сам понимаешь, умение ходить никак не связано с какими-нибудь знаниями, которые твой вечно голодный интеллект надеется получить и без конца обсасывать. Вспомни состояние, когда ты идешь по дороге, и в спину дует ветер, подталкивая тебя.

Вспомни хорошенько, попробуй представить, как это было с тобой в последний раз.

Я начал вспоминать. Стояла осень, приблизительно конец ноября. В одиннадцать вечера ждать троллейбуса было уже бессмысленно. Разумеется, о такси нечего было и думать: стипендия закончилась неделю назад. Оставалось идти пешком. Моросил мелкий противный дождь, холодный ветер пробирал до костей. Поплотнее замотавшись в шарф, я поплелся вдоль дороги. Путь предстоял неблизкий: от конечной до конечной. Размокший кроссовок безжалостно хлюпал.

Не пройдя и четверти пути, я смертельно устал. Как по мне, ходьба — не лучшее развлечение, особенно в такую погоду. Начало отвратительно скрести в горле.

Кранты, подумал я, — как Бог свят, слягу на неделю.

С трудом я встал на ноги и двинулся дальше. Внезапно ветер переменился. Он стал дуть мне в спину — мощный, упругий, он уже не лез под шарф, а упорно толкал меня в спину. Буквально «на крыльях ветра» я добрался, вернее, долетел домой, не заметив, как прошло время. Самое удивительное, что, вопреки ожиданиям, я так и не заболел.

— Вспомнил? — прервал мои мысли Халид.

Я в деталях рассказал ему о моем путешествии в компании ветра.

— Отлично. Ветер — замечательная сила. Но об этом после. Главное — ощущение, чувство, что кто-то подталкивает тебя в спину. Встань, как я тебе показывал.

Теперь вспоминай, наблюдай внимательно, что чувствует твое тело, мышцы, кости.

Особое внимание обрати на позвоночник. Отслеживай любое изменение.

Через некоторое время я ощутил легкое давление на спину. Это было похоже на то, как если бы меня подпирала мягкая стена. Тело расслабилось, по позвоночнику забегали мурашки.

— Накапливай это ощущение, — посоветовал Халид. — Не торопись. Жди, пока давление будет слишком сильным, чтобы стоять на месте.

Мягкая стена давила все сильнее. Наконец, тело не выдержало и двинулось с места.

Стена как будто того и ждала. Она толкала меня все сильнее и сильнее, пока я не побежал. Не было ничего прекраснее этого бега. Всегда я был очень далек от спорта, ненавидел тяжести, но особенно терпеть не мог бег. После первой сотни метров обычно сдавала «дыхалка», барахлило сердце, ныли ноги. Нынешнее мое ощущение было просто фантастическим. Я как будто не чувствовал ни легких, ни ног — одно лишь движение, быстрое, плавное и прекрасное, как полет по сне. Вдоволь набегавшись, я вернулся к Халиду.

— Понравилось? — похоже, он был очень доволен.

— Еще как, — ликуя ответил я и подробно расписал все ощущения.

— Еще раз тебе говорю: не увлекайся! Любое новое ощущение твое тело воспринимает с телячьим восторгом. Запомни раз и навсегда: все, что мы делаем, — просто инструменты. Их нужно иметь про запас и использовать по мере надобности. Когда ты привыкнешь правильно ходить, то просто перестанешь обращать на это внимание. Кстати, бегать как полоумный совсем не обязательно. Учись контролировать приходящую к тебе силу, использовать ее дозированно. Иначе она поработит тебя, свяжет экстравагантными ощущениями, и ты станешь простым наркоманом. Силой надо управлять.

Некоторое время мы сидели молча. Наконец, я нарушил молчание:

— Халид, расскажи мне о силе. Это похоже на то, о чем писал Кастанеда?

— Опять ты за свое. Если хочешь знать мое мнение, никаких сил вне нас просто не существует. Все эти духи, демоны, домовые, другая шелупонь — только способы описания, метафоры. Они простые, потому что доступные. В них легко верить, особенно если сознание запугано, интуиция спит, а изменяться никак не хочется.

Сила — в тебе, в твоих клетках. Большинство из них спит мертвым сном.

— Интересно знать, почему?

— Потому, что никто ими не интересуется. Ну скажи: зачем тебе в твоей жизни передвигаться с помощью ветра или метать нож?

Я оторопел. Действительно, эти вещи были красивыми игрушками, не более того.

— Это новый опыт, — наконец проговорил я.

— Для тебя этот опыт — просто развлечение. Никакой практической ценности, зато какой простор амбициям! Никто из твоих друзей не умеет так бегать, а ты умеешь.

Никто из них не переживал таких состояний, которые переживал ты. Самое время начать думать, что ты отличаешься от других, что ты — не такой как все, а лучше и сильнее. Раньше этот обман удавался с помощью интеллекта, начитанности, теперь — с помощью мистики.

— Но ты ставишь меня в тупик, постоянно противоречишь себе!

— А как же! Даже думать не смей, что у меня есть какая-то система, которой я хочу научить тебя. Искусство — это полное отсутствие системы, отсутствие правил. Мир таков, каков он есть, в нем нет постоянно действующих законов. Ты хочешь его упорядочить и занять достойное место, чтобы избегать одних опасностей и справляться с другими. Твой мир — это мир твоих убогих возможностей. А они, между прочим, не имеют никакого значения.

— Ничего не понимаю, — я замотал головой.

— Хороший ответ — всегда бы так. Если не понимаешь — говори прямо и не жди объяснений. Просто признайся себе и миру, признайся со смирением и с достоинством. А достоинство в тебе, кстати, и не ночевало.

— Почему это? — возмутился я.

— Да потому. Не умеешь проигрывать, не умеешь сдаваться. Не умеешь говорить правду.

— Да не хочу я проигрывать!

— Вот именно, не хочешь. Потому что боишься. Боишься признаться себе, что ты слабый. Затем и громоздишь вокруг себя сплошные амбиции. Но все они тоже какие-то жалкие, неуверенные в себе. Постоянно хочешь выглядеть лучше, чем ты есть, постоянно себе что-то доказываешь.

— И что с этим можно поделать?

— Дурацкий вопрос. Ты же не машина — тут подрихтуем, тут сменим карбюратор, глядишь — снова как ни в чем ни бывало. Твой деланный прагматизм меня искренне забавляет. Ничего не надо делать! Надо быть — быть тем, что ты есть. Спокойно, без понтов. И ждать, пока твои клетки вспомнят о своем предназначении и проснутся.

 

ГЛАВА 5. ГИПЕРРЕАЛЬНОСТЬ

С некоторых пор я начал регулярные тренировки. Разумеется, ни о каком ноже речи не было; мы отрабатывали правильное передвижение и «врастание». Удивительно, однако я научился ходить очень легко и периодически пренебрегал троллейбусом.

Состояние во время ходьбы было замечательным: я как будто не чувствовал тела, не управлял им — оно двигалось само по себе. Не зря Халид обращал мое внимание на позвоночник — он словно ожил, стал гибким, но самое главное — я заметил движение энергии. Поток волнообразно шел от корней волос к кобчику.

«Врастание» тоже дало свои плоды. Тело чувствовало себя гораздо здоровее, исчезли обычные простуды, прекратилась давно мучившая меня изжога. Я практиковал «врастание» каждый вечер по часу-полтора; на это время я словно выпадал из окружающего мира, погружаясь в чувство «корней». Периодически Халид интересовался моими результатами.

— «Врастание» — это сердце всех практик, — как-то сказал он. — Люди болтаются по миру, как мусор, их носит туда-сюда, они лишены центра, основы.

Отсюда болезни, отсюда душевные драмы, самоубийства. Дело здесь не в упражнении — просто эта форма подходит тебе. Главное — чувство корней, чувство глубины.

На самом деле, корни идут не в землю — ты умный, наверняка и сам догадался. Они идут вовнутрь, в тебя. Их притягивает твой центр, точка, вокруг которой собирается человеческое существо.

— Точка сборки? — помянул я Кастанеду.

— Называй как хочешь. Главное в том, что центр — это место, недосягаемое ни для ума, ни для чувств. По сути, там вообще ничего нет и делать там нечего.

Однако всякое действие или мысль должны начинаться именно там, а не на периферии. Вне центра — суета, шум, бесполезная трата сил.

— По-твоему, «корни» нужно пускать в центр?

— Что-то вроде. Скажу одно: ум сделать этого не в состоянии. Корни сами найдут дорогу, надо только указать им верное направление. И не торопить.

После этого разговора прошло больше двух недель, но никакого центра я не достиг.

Было приятное чувство внутренней глубины, покой, расслабленность — но не более того. Как назло, Халид куда-то уехал, и поделиться было не с кем.

Однажды, когда шел сильный ливень, я решил отложить обычное «врастание» на улице и попробовать то же самое в полусне. Я лег, расслабился и, почувстовав приятную истому, решил сильно не напрягаться. Корни росли сами по себе куда хотели, а я блаженно засыпал.

Казалось, я спал всего несколько мгновений. За окном стояло яркое утреннее солнце. Неужели ночь прошла так быстро? Я встал и подошел к окну. Пейзаж насторожил меня. Не было привычных деревьев, достававших как раз до моего четвертого этажа. Перед глазами расстилалось синее небо и бесконечные цветущие сады. Что за черт? Выглянув наружу, я в ужасе отшатнулся: подо мной было не меньше десяти этажей. Где я? Комната не изменила очертаний, все предметы были на своих местах. В коридоре играла набившая оскомину музыка, но выходить туда не хотелось.

Я вернулся в постель и лег. Сон не приходил. Голова была совершенно пустой и соображать не хотелось вовсе. Внезапно я подумал о Халиде — будь он здесь, наверняка что-то бы прояснилось. В ту же секунду я услыхал знакомое покашливание — улыбающийся Халид отворил дверь (по ночам я запираю ее на замок) и вошел.

Одет он был очень странно: смокинг, бабочка, парадные туфли. Таким я не видел его никогда. В полном молчании Халид взял с полки книгу, открыл ее и жестом пригласил меня читать вместе с ним. Я встал — и вдруг понял, что это сон!

Разбудил меня, слава Богу, привычный звон будильника. Ошарашенный приснившимся, я долго не мог собраться с мыслями. Как правило, я очень тонко чувствую текстуру сна — зыбкую и нереальную. Иногда у меня бывало чувство, что я сплю и вижу сон.

Однако здесь я мог поклясться — никогда я не видел ничего реальнее. Можно сказать, это была гиперреальность! Каждая вещь была невероятно ощутимой. Глядя на стул, я чувствовал, как он склеен, как пригнаны его детали, ощущал фактуру лака, полировку, ткань обивки и каждый ее волосок. Не говоря уже о смокинге Халида.

Как только представилась возможность, я подробно пересказал Халиду свой сон. Он, казалось, остался равнодушен.

— Сон тут ни при чем. Здесь нет никакого достижения. Обрати внимание на одну вещь — ты назвал ее «гиперреальностью». В принципе, это тоже игрушка, но довольно полезная, если с умом ею пользоваться.

— Как именно?

— Ты чувствовал, как устроен стул во всех подробностях. Осталось только одно — стать этим самым стулом.

— Как это — стать?

— Очень просто. Углубиться в ощущения и потеряться в них, сдаться им. Вернее, если ты не сопротивляешься, они сами увлекут тебя.

— А зачем?

— За всем. Ты живешь в мире, как слепоглухонемой. Ничего не видишь, не слышишь, не чувствуешь. Вещи существуют, а тебе без разницы.

— Что ты имеешь ввиду?

— Не притворяйся. Мир для тебя — закрытая книга. Глаза видят только привычные вещи, а непривычных либо не замечают, либо пытаются переделать под привычные. То же — уши. Я уже не говорю об ощущениях. Представь цветок. Ты видишь его форму и цвет, обоняешь запах, чувствуешь структуру стебля, лепестков. Все это — отдельные вещи, элементы. Сколько тебе удается наслаждаться цветком? От силы, минут пять. Дальше становится просто скучно, ум требует новой пищи. Нужно уметь воспринимать цветок как целое, как волшебство.

— Значит, для этого я должен стать цветком?

— Вот именно. Не обязательно цветком. Можно камнем. Или тараканом.

— Похоже, это твои любимые животные.

— Не остри, да еще так неумело. Кстати, юмор для тебя — тоже закрытая вещь.

Хорошо смеется только свободный человек.

— Свободный и сильный — это одно и то же?

— Вовсе нет. Свободному человеку легче стать сильным, чем наоборот. Свобода легко впитывает любые качества, а сила зачастую бывает туповата. Кстати, свободный человек может выбрать быть слабым — на то он и свободный.

— Давай вернемся к тараканам.

— Давай. Чтобы стать собой, надо научиться быть другим. Нет нужды быть тараканом и пожирать объедки — достаточно просто побывать в его шкуре.

Разумеется, временно. А там, глядишь, — понравится. Учись принимать любой облик — только так можно выйти за границы страхов и прочей дребедени. Учись чувствовать мир изнутри, искать новый опыт. Пойми, твои клетки по сути идентичны клеткам любого живого существа, их объединяет единая память, единое сознание.

Когда-то ты был динозавром, когда-то — водорослью. Ты можешь найти общий язык с летучей мышью, белкой, змеей.

— По-моему, ты говоришь нереальные вещи. Или такое доступно только высоким магам типа Дона Хуана.

— Да плевать мне на твое мнение! Подумаешь, он настолько крут, что может себе позволить сомневаться в том, чего никогда не пробовал. Ты думаешь, что должен верить мне? Чушь собачья! Просто вместо того, чтобы внимательно слушать, ум городит убогие концепции, ограничивая свои возможности. Не надо мне твоей веры, я не священник и не Дон Хуан! Я хочу, чтобы ты умел слушать с доверием — так можно слушать человека, можно — шум дождя. Может быть, дождь говорит важные для тебя вещи? Он не требует веры — он ждет доверия. Улавливаешь разницу?

— Ну, допустим.

— Ни хрена не «допустим». Вера — это настройка ума. Ты подчиняешь ум определенной, приемлемой для него концепции, и запускаешь на полную катушку, подчиняя чувства и эмоции. Вера — это слепой, глухой и безумный баран.

Идеальный христианин идет на крест, не задумываясь, зачем ему самому это нужно.

Мусульманский фанатик взрывает автобус с детьми, считая, что его Аллах искренне в этом нуждается. Иудейский фанатик убивает мусульманского фанатика, и дальше — бесконечная кровь, резня, страдания. Вот тебе вера.

— А доверие?

— Доверие — совершенно другая штука. Оно не закрывает, а открывает сердце.

Доверие не нуждается в концепциях, оно не выносит оценок. Если ты доверяешь человеку, ты просто соглашаешься разделить с ним его путь. Ты становишься его компаньоном, сотрудником, а не слугой. Доверие — это чуткие глаза и уши, внимательный и незакрепощенный ум. Это осознание.

— По-твоему, в вере нет доверия?

— Нет и быть не может. В вере нет свободы, а доверие — это свобода. Рабом быть легко — вот почему так мало людей по-настоящему понимало Христа, вот почему ни одна из ведущих религий не имеет ничего общего с их основателями. Хорошо быть рабом Самого Главного Хозяина.

— Допустим. Но давай вернемся к «гиперреальности». Это упражнение входит в твое Искусство?

— В Искусство входит все. Абсолютно все. Слушай внимательно. Люди Искусства используют для практики все, что входит в их жизненную сферу, любой опыт. Взять тебя. Во сне ты получил определенные ощущения — это уже данность, готовый материал для работы. Приснись тебе другой сон, пришлось бы использовать его.

Здесь нет никаких особенных целей — ты спонтанно разрабатываешь вещи, которые приходят к тебе сами. Если человек сломал ногу, можно использовать для работы боль, увечье, состояние временной неподвижности, наконец непривычные условия больницы, соседей по палате, врачей, медсестер.

— С какой целью?

— Не с целью, а с надеждой на то, что это приведет тебя к цели. На пути Искусства цель становится ясна тогда, когда осталась уже далеко за спиной.

— Ты хочешь сказать, что упражнения с цветком и прочее ты просто выдумал, пользуясь случаем?

— Пользуясь твоим случаем. Неожиданно для себя ты набрел на необычный опыт.

Просто глупо его не использовать. И довольно разговоров! Каждый раз, практикуя «врастание», мягко задерживай взгляд на каком-нибудь предмете. Желательно, чтобы это был малоподвижный предмет, например, куст или камень. Вслед за тем понемногу вспоминай обстоятельства своего сна: как ты засыпал, что ты думал при этом, с чего начался сон, цвета, формы, состояние удивления — словом, вспоминай все, перебирая воспоминания, как бусинки четок. Мало-помалу ты наткнешься на свою «гиперреальность». Войди в нее мягко и бережно, как если бы ты переводил за руку маленького ребенка через дорогу. Не насилуй себя. Как только ум начнет отвлекаться, вдохни-выдохни и снова возвращайся, можешь с другого конца. Броди по своему сну в поисках нужного тебе ощущения. Как только оно станет отчетливым, позволь ему увлечь себя. Это важно: не ты, а оно начинает игру. Добейся, чтобы твоя пассивность стала совершенной. Отступай и возвращайся, пока не попадешь в цель, как шарик для гольфа в лунку. Стань зыбким, как ткань сновидения. После этого делайся своим камнем или кустом.

— А что потом?

— Суп с котом! Ничего особенного. Придется возвращаться.

— А если не захочется?

Халид вдруг стал серьезным и задумался.

— Иногда ты задаешь совершенно идиотские вопросы, иногда — исключительно тонкие. Некоторые так и поступают, но это не путь Искусства. На пути Искусства ты всегда остаешься сам собой, и чем больше удаляешься от точки ученичества, тем тяжелее это дается. Слишком много соблазнов…

— Каких соблазнов?

— Разных. Соблазн овладения силой, соблазн управления людьми, соблазн власти.

Никто от этого не застрахован.

— Вот видишь, а ты упрекал меня в наркомании. Вероятно, судишь по себе?

— Да ни по ком я не сужу. Невозможно предугадать, какой путь кого увлечет. На пути Искусства вообще нет никакого пути.

Мы помолчали. Я отошел в сторонку и попробовал упражняться в «гиперреальности», но мысли шумели и сосредоточиться было невозможно. Потоптавшись в кустах, я вернулся к Халиду. Он откинулся на траву, подложив под голову руку. Снова и снова я рассматривал его лицо. Он был похож на тысячи своих единоплеменников — смуглый, черноволосый, слегка небритый, с большими черными глазами. Его трудно было узнать в толпе.

— Халид, расскажи мне об Искусстве.

— Как всегда, в двух словах?

— Можешь в трех.

— Ладно: Искусство — это искусство.

— Очень понятно.

— Кто может, пусть скажет лучше.

Снова зависло молчание.

— Хорошо, — вернулся я к разговору. — Кто основал Искусство, где оно возникло, как ты научился ему?

Халид лениво жевал травинку.

— Это тайна?

— Да нет. Когда-нибудь ты узнаешь все в тонкостях, но тебе это будет безразлично. Пока ты ждешь конкретных ответов, вернее, их ждет твой ум. Пусть так. Кое-что сказать я все-таки могу. Ты же знаешь, я приехал из Афганистана.

Эта страна не всегда была тем, что есть сегодня. Когда-то она называлась Уддияна и была частью Индии. Еще раньше… Допустим, это неважно. В Уддияне родился Падмасамбхава — величайший маг, принесший в Тибет буддизм. Мало кто знает, что Падмасамбхава был человеком Искусства, и с его помощью он стал вначале магом, потом буддистом, потом великим учителем, и, наконец, святым. Но это просто пример. Искусство никто не создавал — оно было всегда. Тысячи людей Искусства жили и умерли в полной безвестности, но это не помешало им достичь величайшего совершенства. На самом деле, они и не подозревали, что имеют отношение к Искусству.

— Значит, Искусство — это не учение?

— Конечно, нет. Это дух, который наполняет некоторые методы.

— Какие методы?

— По сути, любые. Христианские, буддийские, фрейдовские — не имеет значения.

На пути Искусства важно поймать дух и следовать за ним.

— Куда следовать?

— Да никуда. Я же говорил тебе — целей нет. Их порождает ум, а он — всего лишь часть большого целого. У других частей цели отсутствуют.

 

ГЛАВА 6. ИЗГНАНИЕ БЕСА

Поначалу эксперименты с «гиперреальностью» были совершенно тщетны. Я фокусировался на предмете, входил в состояние «врастания», но дальше дело почему-то не шло. Вдоволь намучившись, я решил спросить совета у Халида, однако неожиданно все получилось само собой.

Я готовился к сессии в университетском кафе. Было поздно; народ разошелся и стояла относительная тишина. Проштудировав очередную страницу учебника, я устало поднял глаза. В поле зрения попала маленькая солонка. Казалось, я просто не замечал ее раньше. Размышляя о своем, я ненавязчиво разглядывал солонку. Она была совершенно обычной — круглая, беленькая, относительно чистая. Кое-гда эмаль потрескалась, в одном месте чуть заметно облупилась. Солонку опясывал простенький орнамент; я обратил внимание, что цветные мазки не всегда соответствуют обводкам, выползая за пределы. Орнамент состоял из чередующихся листьев и ромбов в псевдофольклорном стиле; преобладали голубой и зеленый цвета.

По-прежнему, обдумывая планы сдачи зачетов, я переместил внимание на соль. Она была крупнозернистой и грязной; кое-где сбилась в грудки. Некоторые кристаллики отражали свет и даже играли радужными гранями, некоторые казались матовыми и мертвыми. Внезапно я поймал изменения восприятия: казалось, я рассматривал кристаллики через большое увеличительное стекло. Понемногу увеличение возрастало: я мог рассматривать каждый кристаллик во всех подробностях, сосчитать количество граней, наслаждаться преломлением в них света. Затем зрительное восприятие и вовсе свихнулось: я начал воспринимать кристаллы соли одновременно со всех сторон как некое целое. Удерживать это состояние не хотелось; я расслабился и наблюдал за ним со стороны.

Резкий звон посуды за кафешной стойкой вывел меня из транса. Я вернулся к учебнику и заметил странную особенность: недавно прочитанная страница буквально стояла перед внутренним взором во всех подробностях. Мало того, из всего, прочитанного сегодня, я не забыл ни одной запятой! Было чему удивляться.

Разумеется, я отправился за толкованием этих чудес к Халиду.

— Теперь ты понял важнейший принцип любого транса, — с ходу заявил он мне. — Это состояние должно быть спонтанным, оно появляется, когда меньше всего его ждешь. В то же время, им можно управлять и вызывать по мере необходимости.

Главное — не тужиться. Транс всегда случается — другого слова подобрать просто невозможно.

Теперь «гиперреальность» пошла гораздо легче. Не скажу, что мне удавалось действительно стать той же солонкой или другим предметом, однако качество восприятия резко изменилось. Оно стало гораздо гибче: говоря в общем, предметы принимали совершенно иные формы, чем видилось «невооруженным» глазом. Дело даже не в том, что удавалось увеличение предметов или созерцание их с разных сторон одновременно (кстати, такое бывало далеко не всегда). Наблюдая, скажем, карандаш, я чувствовал как бы «самость» его, цельность, уникальность, неповторимость, можно сказать, чужое бытие. Карандаш был карандашом и вмещал в себе весь космос. Теперь я получал громадное наслаждение от предметов вообще; мир предстал в бесконечном восхитительном разнообразии.

Халид сдержанно относился к моим успехам. Он по-прежнему ворчал, что мои клетки знали об этом опыте уже давно, а в том, что с глаз спала пелена, нет никакой моей заслуги.

— Если хочешь знать, — говорил он мне, — на пути Искусства понятие заслуги или достижения отсутствует вообще. Твои знания никому не принадлежат, вернее, абсурдно говорить, что они могут принадлежать кому-то.

— Но ведь этого достиг я сам, моими собственными усилиями! — горячо возражал я. — Допустим, ты помог мне, и я тебе очень благодарен, однако никто бы за меня не смог научиться «врастанию» или «гиперреальности». Это моя личная заслуга, и ею можно гордиться!

— Гордись-гордись, — хихикал Халид. В последнее время он перестал безжалостно наступать на мои больные мозоли, вернее, делал это мягче, человечнее. — Только ты смешиваешь гордость и уважение к себе. Гордиться достижениями на пути Искусства бесполезно по одной причине: их источник — не в тебе самом. И уж подавно, не во мне.

— Но ведь ты сам говорил, что нет сил вне нас.

— Так ведь вне нас этого источника тоже нет! Его нет нигде — или можно сказать, он везде. Я уже говорил: Искусство не принадлежит никому; в нем нет ни начала, ни конца. Если кто-то считает себя человеком Искусства — это его личное заблуждение.

— Как заблуждение? Ты мне все уши прожужжал о людях Искусства.

— А ты больше развешивай уши!

Подобные диалоги у нас случались не раз, и не два. Я привык, что Халид может противоречить себе через слово. Верить ему или нет? Этот вопрос преследовал меня постоянно. Разумеется, как и всякий мистически настроенный юноша, я мечтал найти своего гуру, однако всегда мне представлялся древний старик с бородой, изрекающий истины, не вызывающие сомнений. Воспринимать Халида как гуру? Нет, это уж слишком. Впрочем, этот человек притягивал и отталкивал меня с одинаковой силой. Сомнение и доверие чередовались день ото дня. Наконец, терпение лопнуло, и я решил не откладывая задать прямой вопрос. Я застал Халида в его комнате за ужином.

— Халид, нам надо поговорить.

— Может, ты дашь мне поесть?

— Ешь, пожалуйста. Но потом нам все равно надо поговорить.

— Интересно, о чем?

— Да ты ешь, ешь.

— Вот спасибо. Чует мое сердце, в тебя вселился бес. Сейчас он будет донимать меня расспросами.

— А то!

— Чудненько. Придется нам изгнать беса — пока не поздно.

— Что ты имеешь ввиду?

— Что имею, — как у вас говорят, — то и введу.

Ни с того ни с его я почувствовал урчание в желудке. Живот отчаянно скрутило, в кишечнике творилось нечто невообразимое. Туалет был страшно далеко — в конце коридора этажом выше.

— Я потом зайду, — пролепетал я и кинулся к двери.

— Ага, — с набитым ртом буркнул Халид.

Обиду на Халида я держал долго, хотя и понимал, что взял он меня совершенно колдовским способом. Это совершенно не могло быть простым расстройством желудка.

Любопытство подмывало разузнать поподробнее, и в итоге я сдался. Словно наблюдая за моими мыслями со стороны, Халид объявился сам.

— Ну и как твой бес? Надеюсь, вышел?

— Еще как, — я вспомнил непрекращающийся трехдневный понос.

— Понима-аю, — с деланным сочувствием нараспев изрек Халид. — Испугался?

— Скорее оторопел. А потом любопытство замучило.

— Ты наверное решил, что я колдун?

— Что-то вроде.

— Правильно решил.

Мы помолчали. Я все еще не находил слов, чтобы «подъехать» к Халиду с расспросами. Халид сделал это за меня:

— Не переживай. Все гораздо проще. Когда долго практикуешь то, что ты назвал «гиперреальностью», начинаешь хорошо чувствовать людей. Взять, например, тот случай. Ты шел ко мне со страхом — его можно было почуять за версту. Ждал от меня каких-то объяснений, а сам дрожал, как заяц. Уж если идешь на разборку — неважно, с наставником, начальником или с женой, — ты должен наполниться решимостью и силой, оставить все лишние мысли и эмоции. Ты должен быть готов сражаться и победить — или погибнуть. И в том, и в другом случае страх — плохой помощник.

— И что было дальше?

— Да ничего. Как известно, страх зачастую вызывает расстройство желудка. Я всего лишь чуть-чуть обострил этот страх.

— Каким образом?

— Да очень просто. Представь себе, что в таком состоянии ты идешь по ночным горам и сифонишь своим страхом направо и налево. Неподалеку рыщет леопард. Он не очень-то любит людей — у них встречается оружие. Однако страх — верный залог удачной охоты. Если жертва пугается, она цепенеет. И тогда леопард демонстрирует угрозу.

— Физически или как-то иначе?

— Не имеет значения. Ты чувствуешь опасность и пугаешься еще больше. Ум в панике, тело больше не слушается тебя. Возможно, ты обосрешься — за это время леопард успеет и пообедать, и поужинать.

— И все равно я не вполне тебя понимаю. Ты же не демонстрировал мне явной угрозы.

— Тебе — нет. Только твоему телу. Видишь ли, твое тело очень боится физического насилия. Не боли, а именно насилия, агрессии. Я намекнул телу, что могу его побить, и тело спасло тебя — как умело.

— Что же ты делал с моим телом? И зачем?

— Затем, что не люблю незванных гостей. Ты имел неосторожность вторгнуться в мое пространство со своими дурацкими намерениями да еще в такой важный момент, как поглощение пищи. Заметь: я очень вежливо и тактично выпроводил тебя. Вернее, сделал так, что ты ушел сам. Учись!

— Как этому можно научиться?

— Прямых подходов нет — только окольные. Прежде всего, людей надо перестать бояться.

— Я и так не боюсь.

— Неправда, — мягко заметил Халид. — Боишься, еще и как. Вернее, ты их не видишь. Люди для тебя — это тени, каждая из которых несет определенные качества. В основном, ты делишь эти тени на опасные и безопасные. Безопасные могут быть еще и полезными. С некоторыми можно договориться и создать совместное безопасное пространство — например, на работе или в любой иной группе.

Некоторых можно подчинить или очаровать — и то, и другое вещи временные, но приятные. Так люди ведут себя в семье. С опасными дело обстоит хуже. Лучше всего держаться от них подальше, но если не получается, приходиться играть в их игры — то бишь подчиняться, сохраняя при этом для себя некую иллюзию независимости.

В подчинении можно зайти так далеко, что опасный клюнет на твою удочку и сделается зависимым от тебя. Тогда ты празднуешь победу — до следующего раза.

Я снова был в шоке. Халид бил жестоко и без промаха. Однако теперь возмущение сменила глубокая тоска.

— Эй! — окликнул меня Халид. — Опять наркоманишь?

— Отстань, — пробурчал я.

— Достойный ответ для ученика мага!

— Какой там ты маг…

— Здравая мысль. Только вот что я тебе скажу: какой бы ты эмоции не сдался, — это плен. Чувства приходят, и ты живешь с ними бок о бок — не борешься, но и не сдаешься. Депрессивные люди — наркоманы тоски и малодушия, оптимисты — наркоманы поверхностного взгляда на жизнь. И те, и другие достойны сожаления.

— Тебя послушать — нормальных людей в мире вообще нет.

— Совершенно верно! В мире вообще нет людей. Есть человек — конкретный, стоящий перед тобой здесь и сейчас. Им может быть кто угодно — друг, враг, незнакомец. Важно одно: нет скопища под названием «люди», есть конкретные живые существа, с которыми ты общаешься каждый день, по отношению к которым ты испытываешь различные чувства. У них есть имена, биографии. Они — живые, а не тени. Открой учебник психологии — там нет жизни, там некие законы, которые движут условными человеками. Я говорю тебе: нет законов! Каждый человек — это вселенная. И то, что нас вообще что-то объединяет — невыразимое чудо!

Этот монолог Халид произнес на одном дыхании — с жаром, который был ему обычно не свойствен. Он даже запыхался и тыльной стороной руки вытер пот со лба.

Похоже, разговор коснулся чего-то действительно важного.

— Предположим, — осторожно начал я, — что нас действительно окружают замечательные создания — вселенные, по твоим словам. Откуда же на Земле столько зла? Откуда Сталин, Гитлер, Чингисхан?

— Да не сказал я, что вселенная — это хорошо. Или плохо. Вселенная — это множественность, глубина, простор, изменчивость. Когда ты признаешь за человеком право быть вселенной, меняется отношение к нему.

— Да, кстати, ты мне преподнес замечательный урок. Но ведь твой поступок — чистый эгоизм! Может у меня действительно был важный разговор. Мало того, что ты прогнал меня — допустим, ты был не в духе, хотя и мог объясниться словами. Но применил удар ниже пояса. Это даже подло! По-твоему так надо относиться к вселенной?

— Подбери слюни, — равнодушно бросил Халид, — и прекрати это жалкое вяканье.

Я и не думал прогонять тебя — я показал свое нежелание тебя видеть в данный конкретный момент. Будь ты, допустим, воин, то настоял бы на разговоре, раз он для тебя действительно так важен. Но ты пошел на поводу у своего поноса, и раз ты выбрал понос, отнесись с достоинством к этому выбору. Силен — наступай, слаб — отступай. Для воина ни в том, ни в другом нет поражения.

— Но этично ли вообще влиять на людей таким образом?

— Неэтично только одно — брать в руки меч, которым не сумеешь воспользоваться.

И то — это неэтично по отношению к мечу. Все остальное — разговоры. На твоем месте я бы просто молчал: до искусства влияния тебе еще очень далеко.

 

ГЛАВА 7. СТРАХ ОПОССУМА

На первое мая в общаге организовали дискотеку. По правде говоря, я не очень-то люблю местные танцульки: зал тесный, жара, дурацкий звук, а главное — все стараются по этому случаю как следует напиться. Потолкавшись с часок, я неожиданно разглядел в самой гуще танцующих Халида. Он бурно отплясывал лихую джигу в компании земляков. Присев у стеночки, я решил дождаться, пока он слегка угомонится. Я снова нарывался на душещипательную беседу.

С Халидом мы общались уже достаточно долго. По большей части, он философствовал; кроме «врастания» и «гиперреальности» новых практик фактически не было. Впрочем, учение, элементы которого пытался втолковать мне Халид, интересовало меня гораздо больше любых техник. Склоняясь по привычке к интеллектуальным размышлениям, я пытался связать его с известными мне направлениями: буддизмом, Кастанедой, Ошо, учением суфиев. Но Халид упорно сопротивлялся моим потугам.

Всякий раз, когда я обнаруживал в его рассуждениях сходство с различными учениями, он ловко противоречил себе и путал следы. Путь, который он называл Искусством, с большим трудом поддавался определениям. Пока я сформулировал для себя единственный доступный мне постулат: Искусство — это подход, универсальное мировосприятие, которое может быть применимо к любой сфере жизни и трансформирует ее в соответствии с задачами практикующего. Возможно, я и ошибался.

— Почему не танцуешь? — рядом со мной стоял потный, взъерошенный Халид.

— Да так. Не хочется.

— Как — не хочется?

— Очень просто. Ты еще долго намерен плясать?

— Не знаю, какая разница. Ты меня ждешь, что ли?

— Допустим.

— Ну уж нет. Сегодня — никаких разговоров. Ты мой должник. Пошли!

Халид ничтоже сумняшеся взял меня за руку и поволок в гущу танцующих. Я чувствовал себя крайне дискомфортно. Танцевать совершенно не хотелось, да я и не умел. Немалым усилием я заставлял тело двигаться в ритме — со стороны это, должно быть, выглядело весьма неприглядно. Халид и его друзья плясали как заведенные, периодически что-то выкрикивая на своем языке. То и дело они поглядывали на меня, переговаривались и хохотали. Мне стало противно. Едва дождавшись конца песни, я снова смылся под стенку. Халид нагнал меня.

— Что случилось? Почему ты такой скованный?

— Я же сказал — не хочу танцевать.

— Но почему?

— Нипочему. И какого черта твои приятели смеются надо мной?

Халид мягко хохотнул.

— Они не над тобой смеются, а надо мной. И потом — хороший урок для твоих амбиций.

— Почему это они над тобой смеются?

— Говорят, что мой ученик — самый бестолковый среди всех.

— У них тоже есть ученики?

— У кого есть, у кого нет. Это неважно. Еще они говорят, что ты ужасно напуганный.

— Я напуганный?

— Ну не я же! — Халид ехидно заулыбался. — Конечно ты. Вернее, твое тело напугано.

— Чем же оно напугано?

— Не знаю. Выясним. Значит, не идешь танцевать?

— Нет. Не надейся.

— Ладно. Тогда пойдем прогуляемся. Авось тебе получшает.

Мы вышли в палисадник и двинулись в сторону дальней посадки, сохраняя молчание.

Первым нарушил его я:

— Допустим, у меня действительно полно страхов. Но что делать — я такой.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Раз ты мой учитель — вот и помоги мне.

— В чем я должен тебе помочь?

— Избавиться от страхов.

— А сколько их у тебя?

Его вопрос слегка ошеломил меня. Я задумался, пытаясь заняться подсчетами. Халид тихонько посвистывал.

— Я не знаю. Трудно сказать.

— Давай предположим. Говори первое, что приходит на ум.

— Э-ээ… Штук семь.

— Угу. А какие они?

— В смысле?

— Например: маленькие или большие?

— По размеру?

— Ну да, по размеру. Ты сказал, у тебя имеется семь штук страхов. Предположим, они все разные и могут отличаться друг от друга по цвету, по размеру, по форме.

Подобный ход мысли никогда не приходил мне в голову. Страхи представились мне как семь темно-серых «хвостов» или щупалец, шевелящихся вертикально за спиной.

Зрелище было не из приятных. Наблюдая дальше, я заметил, что среди них выделялось два особенно темных и устрашающих. Эти щупальцы поднимались выше головы и зловеще извивались. Я описал картинку Халиду.

— Замечательно. Остальные пять, стало быть, неважные?

— Похоже на правду.

— Попробуй сказать им об этом.

— Сказать что?

— Что они для тебя не имеют значения и общаться ты намерен только с самыми важными.

— Как я должен это сказать?

— Да как хочешь. Например, словами. И еще — не забудь поблагодарить все свои страхи за то, что они существуют и помогают тебе.

— Интересно, как это они мне помогают? По-моему, только вредят. И у меня совершенно нет желания их благодарить.

— Нет — значит появится! Не надо много думать. Делай то, что я тебе сказал.

Преодолевая острое нежаление, я весьма коряво высказал про себя благодарность своим страхам. Наверное, по правилам Искусства, это следовало делать от души, но душа упорно сопротивлялась. Что-то абсурдное виделось мне во всем этом упражнении. Вслед за тем с гораздо большей охотой я высказал пятерым «хвостам», что не нуждаюсь в их услугах. Как ни странно, «хвосты» поблекли и словно бы увяли. Осталось два самых главных.

— Хорошо, — заметил Халид, выслушав мои результаты. — Теперь ты видишь — со страхами можно общаться. И договариваться.

— Зачем это нужно?

— На пути Искусства необходимо уметь общаться с миром. В том числе, и с внутренним. Я задал тебе саму возможность общения, контакта. Ты убедился, что твои страхи — это не нечто абстрактное. Они имеют форму, цвет, размер, они могут подчиняться твоей воле. Хотя воля здесь — далеко не самое главное.

— А что главное?

— Твоя благожелательность. В тебе, как и в любом человеке, обитает множество внутренних жителей или частей сознания — называй как хочешь. Они все разные, у каждого — свои интересы. Вот ты почему-то решил, что твои страхи враждебны тебе. Но что такое ты? Вероятно, они враждебны той части, которая их боится.

Другие части чувствуют все по-другому.

— Растолкуй, пожалуйста.

— Ради Бога. Природой в человеке заложен страх. Это совершенно нормальное чувство — такое же, как гнев, радость, уныние. При этом страх — очень древнее существо. Он — страж, который охраняет нас, равно как и другие живые формы, от опасности, от необдуманных поступков, наконец, от преждевременной гибели. Именно за это его и следует благодарить. Однако есть и другое чувство — боязнь страха.

Вдумайся, чего ты боишься больше — реального хулигана, который может напасть на тебя, или того, что ты испугаешься, не сможешь постоять за себя, будешь унижен и в результате станешь презирать себя. Вернее, твои амбиции, твоя гордыня не дадут тебе спать спокойно.

— В общем, ты прав. Но страх все равно остается. Например, когда я попадаю в ситуацию реальной агрессии, тело и ум как бы цепенеют, и я оказываюсь просто бессилен. Тогда я начинаю искать иные выходы. Например, пытаюсь договориться с человеком, который мне угрожает, вместо того, чтобы сопротивляться, драться.

— Что же в этом плохого?

— Ну как что? Нападающий имеет надо мной полную власть.

И я рассказал Халиду одну историю из детства. Мы с приятелем убегали от соседских мальчишек — они были из чужой компании, и отношения между нами были крайне воинственные. Как правило, я не принимал участия в потасовках, да и соперники были не из самых сильных, но страх все равно брал свое. Мы бежали к подъезду, где жил мой приятель — там была «зона безопасности». Преследователи приближались. Приятель уже вбегал в подъезд, а я был от него метрах в двадцати.

Неожиданно какая-то сила остановила меня, словно бы я впал в кому. Тело одеревенело. Я остановился и стал терпеливо дожидаться преследователей.

Удивленные, они догнали меня и «взяли в плен». Нельзя сказать, что «враги» издевались надо мной, но было очень гадко. Отношения с приятелем испортились навсегда — он счел меня трусом, и правильно сделал.

— Я ничего не мог с собой поделать, — так я закончил эту невеселую историю.

— И с тех пор ты считаешь себя трусом? — спросил Халид.

— Да нет, еще раньше — такое приключалось много раз.

— Чего бы ты хотел теперь?

— Избавиться от этой «комы», сопротивляться.

И я снова пустился в излияния. С детства я мечтал стать сильным, заниматься спортом — например, борьбой. Однако родители были против: мать считала, что борьба — опасная штука, можно покалечиться. Меня думали определить на фигурное катание, но я считал, что это занятие для девчонок, и фигурное катание заглохло.

Выросши, я многократно пытался заняться атлетической гимнастикой, но всегда происходило одно и то же: после полутора-двух месяцев я простужался, и дальше дело не шло. Мне казалось, что тело активно сопротивляется физическому развитию.

— Правильно казалось, — утвердительно закивал Халид. — Оно у тебя сковано страхом изнутри, и малейшие попытки что-либо изменить нарываются на отчаянное сопротивление. Между умом и телом есть негласный договор; я не совсем еще разобрался, в чем суть, но главное — тебя этот паритет устраивает.

— Да не устраивает! — вскипел я, и, чуть успокоившись, добавил: — Уже не устраивает.

— Допустим, уже не устраивает. Замечательно. Но что ты можешь предложить телу взамен твоей «комы»?

— Не понял.

— Попытаюсь объяснить. Оцепенение тела — древнейшая реакция живого организма на опасность. Так поступают многие животные, притворяясь падалью. Приведу пример в стиле твоего любимого Кастанеды. Есть такой зверь — опоссум. Это жирная и ленивая тварь. Он не умеет быстро бегать, и когда приближается опасность, опоссум падает на спину и цепенеет. Практически останавливается дыхание, тело делается твердым, как у мертвого. На свою беду, злейший враг опоссума — койот — не есть падали, и потому, если игра удалась, уходит восвояси без ужина.

«Страх опоссума» — совершенно нормальная реакция твоего тела, она идет из клеточной памяти.

— Но мне совсем не нужен «страх опоссума»!

— Допустим, хотя это действенная мера. Я хочу, чтобы ты понял: ни одна из реакций твоего тела или ума не бесполезна. Они все имеют большое значение — именно за это ты должен благодарить свой страх. Поверь: тело знает лучше, другое дело — в какие условия оно поставлено твоим умом.

— Не надо убеждать меня в том, что мои страхи жутко полезны. Все равно не поверю. Лучше посоветуй, как от них избавиться.

— Опять ты за свое. Слишком торопишься. Вынь шило из задницы — тебе же легче станет. На пути Искусства главное — уметь выбирать. Ты смотришь со всех сторон на свой «страх опоссума» и все больше убеждаешься, что он перестает тебя устраивать. Отлично. Но не стоит от него отказываться, можно просто отложить в сторону. И найти адекватную замену.

— Какую замену?

— Живые существа пугаются по-разному. Возьми, например, крысу. Загнанная в угол, испуганная крыса — поистине страшное существо. Ее сила возрастает безмерно. Охваченная страхом, она готова сражаться с величайшей отвагой. Голыми руками ее не взять. Точно так же поступает и кошка — враг крысы, и койот.

«Страх койота» — это полная противоположность «страху опоссума»: он гораздо полезнее.

— Ты предлагаешь мне сменить «страх опоссума» на «страх койота»?

— Именно так! Сейчас ты спросишь меня, как это сделать.

— Конечно, спрошу.

— Вспомни признаки «страха опоссума»: тело становится неподатливым, словно уже не принадлежит тебе, руки и ноги холодеют, сердце бьется медленнее, ум как бы останавливается, замирает. Все это можно описать одним словом — холод. Признаки «страха койота» совершенно другие: тебя бросает в жар, тело наливается невесть откуда взявшейся энергией, реакции ускоряются, ты готов действовать мгновенно, не задумываясь. При этом собственно чувство страха остается прежним. В состоянии «страха койота» люди могут совершать вещи, которые в обычной жизни принято называть чудесами. Взять, например, встречу с компанией пьяных хулиганов. Ты можешь сбежать от них с такой скоростью, что они даже не заметят этого.

— Зачем же бежать? По идее, надо драться.

— Это все твои амбиции. Человек Искусства — свободный человек, и не связан дурацкими представлениями. Если он готов сражаться, то сражается, если убегать — то убегает. И в том, и в другом он совершенен. Выбирая атаку или отступление, человек Искусства свободен от амбиций — его жизнь и здоровье являются для него основной ценностью. Если, конечно, он сделает именно такой выбор.

— Хорошо, оставим философию. Как же мне научиться «страху койота»?

— Спроси свое тело — готово ли оно сменить один тип страха на другой? Просто возьми и спроси. Не требуй скорого и однозначного ответа. Направь свой вопрос, как паровоз — в долгий тоннель. Через некоторое время он достигнет конечной точки и вернется обратно — возможно, во сне. Думаю, что ты почувствуешь это не умом, а как-нибудь иначе. Знаешь, от страха втягивается мошонка, — я полагаю, ты почувствуешь ответ своими яйцами.

Я рассмеялся, и от сердца как-то отлегло. Халид смотрел на меня ласково и доверительно. От его взгляда действительно теплело на душе.

 

ГЛАВА 8. ЧУДОВИЩА

К разговорам о страхе мы возвращались не раз. Моя жизнь была доверху полна ими.

Халид отказывался давать мне какие либо конкретные рекомендации или упражнения — мы просто болтали, и я чаще слушал, чем говорил. Однажды разговор зашел о детстве.

— Для детей страх — обычная вещь, — заметил Халид. — Они не боятся страха.

Мир для них пока еще полон волшебства, и магические методы здесь вполне применимы.

— Например?

— Есть старая история — по-моему, у кого-то из классиков психологии.

— Но ты же не уважаешь европейскую психологию, — перебил я.

— Какой ты глупый, — просто сказал Халид. — Мне нет дела до психологии, но если речь заходит о конкретных случаях или приемах, я готов учиться у кого угодно, будь то даже эскимос с Аляски. Если позволишь, я продолжу. Один маленький мальчик верил, что у него в комнате живет чудовище. Оно появлялось только в темноте, и потому мальчик спал при свете. Разумеется, родители таскали его по разным психотерапевтам, но все было бесполезно. Наконец, отца мальчика осенило. Он выстрогал из дерева гладкую палочку, раскрасил ее в разные цвета, навязал ленточек, а затем объявил сыну, что побывал в магазине чудес и купил волшебную палочку. Эта палочка, сказал отец, имеет много чудесных свойств. Вот одно из них — она светится в темноте особым волшебным светом. Этот свет отпугивает всех чудовищ, даже самых опасных. Достаточно лишь перед сном осветить палочкой все закоулки в комнате, и можно спокойно ложиться спать, даже не включая свет. Мальчик так и поступил! — здесь Халид выдержал эффектную паузу.

— Эта палочка действительно светилась? — усомнился я.

— Конечно! Для него, для одного этого мальчика — она полыхала волшебным огнем.

По крайней мере, он видел этот огонь так же явно, как и свое чудовище.

— И что, мальчик излечился от своей фобии?

— Фобии? — Халид поморщился, словно услыхал бранное слово. — Любишь ты умно изъясняться. И при чем тут излечился? Он не был болен. Страх входил в его картину мира, пойми ты это, — и чудовище, порождавшее страх, тоже входило в нее. Таким был его мир, и мудрый отец всего лишь сместил в этом мире акценты.

Чудовище никуда не делось, но мальчик больше не был жертвой — он был героем, который побеждает чудовищ!

Я задумался. В моем детстве тоже существовало чудовище, оставившее в памяти неизгладимый след. Однажды мы с отцом отправились смотреть фильм по мотивам «Тысячи и одной ночи». Неважно, в чем там суть, но я запомнил только одну сцену.

Путешественники причаливают к неизвестному острову и обнаруживают пещеру. В результате каких-то манипуляций пещера содрогается от воя и наружу выбегает устрашающего вида циклоп. Это было чудовище песочного цвета, по-моему, с козлиными ногами, единственным глазом посреди лба и отвратительной мордой. Он ревело и металось в приступе ярости. Я плотно зажмурил глаза и полез под кресло.

Страх был настолько силен, что мы с отцом просто покинули кинотеатр. Слава Богу, думаю я сейчас, что в моем детстве не было Кинг-Конга или «Чужого»!

Достаточно долго циклоп не давал мне заснуть. Каждый раз, ложась в постель, я оказывался на этом острове, и чудовище, воя и оскалив клыки, выбегало прямо ко мне. Его единственный глаз — это было что-то!..

Однако самое интересное случилось потом. Испугавшее меня кино имело продолжение.

Увидев на афише кинотеатра похожее название, я снова потянул отца смотреть.

Бессознательно я чувствовал, что это не продолжение, а тот же самый фильм.

Что-то неудержимо влекло меня посмотреть на циклопа еще раз. В зале ситуация повторилась в точности: пока выл циклоп, я держал глаза плотно закрытыми, но затем, однако же, досмотрел фильм до конца. Циклоп и дальше продолжал сниться мне, но потом как-то забылся.

Халид очень внимательно выслушал историю о циклопе.

— Хорошо, что ты стал хоть немного рассказывать о себе. Я-то полагал, что кроме вопросов и умствований, от тебя ничего не дождешься. Обрати внимание на одно обстоятельство: ты знал, что снова увидишь циклопа, и все-таки отправился на встречу с ним. Выходит, ты рискованный молодой человек!

— Не издевайся.

— Я и не собирался издеваться. Ты хотел преодолеть страх — но ты переждал его с зажмуренными глазами. Перетерпел — и снова как ни в чем не бывало. Тебе не приходило в голову, что можно сражаться с циклопом вместе с героями фильма? Если мне не изменяет память, они соорудили здоровенный арбалет и пульнули чудовищу прямо в единственный глаз.

— Нет, я не думал об этом.

— Не страшно. Это уже в прошлом. А расскажи мне, пожалуйста, как тебя рожала твоя мама.

— Зачем еще?

— Неважно. Но не хочешь — не рассказывай.

— Знаешь, пока почему-то не хочется. Лучше я расскажу тебе историю, которая приключилась на днях.

— Валяй, рассказывай.

Поздно вечером я возвращался домой в удивительно спокойном расположении духа.

Давешний разговор с Халидом о страхе как-то подействовал на меня, по крайней мере, я чувствовал себя защищенным и даже сильным. Вокруг стояли молчаливые деревья, поднимая к звездному небу могучие ветви. Где-то цвели сады, и аромат волнами пролетал мимо. Стояла ясная луна, заливая все вокруг прохладным блеском.

Незаасфальтированная тропинка была отчетливо видна — камушки, мелкие пучки травы. Я шел медленно, наслаждаясь теплом и ароматами. Интересно, что бы могло меня сейчас испугать, пришло в голову.

В этот момент нечто с дьявольским воем бросилось мне под ноги — или из-под ног.

На миг я окаменел — демон или живое создание, оно было сгустком визга и ярости.

Еще мгновение — и тварь ринулась в кусты. Меня бросило в пот. Я отпрыгнул назад, и тело приняло очень странное положение — я бы назвал это боевой стойкой: колени слегка подогнуты, руки выброшены вперед, пальцы скрючены и напряжены. Так продолжалось всего одно мгновение — картина, залитая лунным сиянием, была до того призрачной, что разум отказывался ее принимать. Кстати, о разуме — в тот момент он полностью исчез, уступив место какой-то агрессивной пустоте. Охваченный страхом, я, тем не менее, был сама решимость.

Прошло две или три минуты, и я все понял. Похоже, я спугнул или даже наступил на обычную бродячую собаку, мирно притаившуюся на тропинке. Страх сменился истерическим смехом — я хохотал не менее получаса. Во всей этой истории я видел явный результат общения с Халидом. Он не имел ничего против:

— Твоему телу понравился «страх койота», оно приняло его. Не лишне было бы высказать ему за это благодарность — можно даже не на словах, а на деле.

— Как это на деле?

— Телу надо делать подарки. Например, вкусно кормить, покупать хорошие вещи.

Существуют и другие удовольствия — например, секс или танец. Ты вообще знаешь, что любит твое тело?

— Думаю, да.

— А я думаю, нет. Ты мало заботишься о его интересах, не думаешь о том, что ему нравится, а что — нет. Задай телу вопрос — и оно расскажет, чего бы ему хотелось.

— Мне кажется, оно хочет выкурить хорошую сигарету.

— Замечательно. Не будем откладывать. Пошли.

Мы отправились в ближайший ларек, где я видел как-то маленькие голландские сигары Cafe Creme. По дороге Халид продолжал философствовать.

— С телом надо общаться, искать общий язык. Оно как ребенок — простое и доверчивое. Вот сейчас ты намерен сделать ему подарок. Обрати внимание, в каком настроении ты делаешь это, запомни его. Что чувствует сейчас тело?

— По-моему, ему просто хорошо, спокойно.

— Прекрасно. Оно часто испытывает такие состояния?

— Не очень.

— Тем лучше. Цени! Кстати, мы уже пришли.

Я купил одну сигару себе и одну — Халиду, хотя он и не просил. Мы уселись на лавочку.

— Теперь, — Халид сделался торжественным, как на похоронах, — мы будем возносить хвалу твоему замечательному телу, творению Божьему, которым были наделены Адам и Ева, созданная из ребра его.

— О тело, — подхватил я, — драгоценное мое тело! Прими это замечательный дар за труды свои. Да пребудет с тобой мир и благодать, когда ты будешь вдыхать этот прелестный никотин — раз за разом, большими и маленькими дозами! Пусть капля его убивает лошадь — да прибавится в тебе здоровья и свежести, да не подведешь ты меня в трудный час!

— О сын мой, — загнусавил Халид, — во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Восприми благодать, вдохни — и раз, и другой, и третий, пока не свалишься с ног от удовольствия. Аннам брахм!

— Что это значит, — спросил я, затягиваясь крепким ароматным табаком.

— Аннам брахм — «пища есть Бог» — на санскрите.

— Ты знаешь санскрит?

— Отчасти.

— От какой части?

— В молодости я много путешествовал.

— Когда это — в молодости?

— Давно. Дело не в этом. Аннам брахм — советую тебе повторять это каждый раз, когда ешь, пьешь или куришь.

— Зачем?

— До чего же ты практичный! Для осознания.

— Осознания чего?

— Всего, что с тобой происходит. Вот сейчас с каждой затяжкой в тебя входит дым. Что, по-твоему, происходит?

— Я просто курю.

— Ничего подобного. Вернее, ты действительно можешь просто курить, а можешь таким образом приобщаться к Божественному.

— Ты хотел сказать, к Искусству?

— Я сказал то, что сказал. Аннам брахм означает, что в каждой частице мира — в пище, в табаке, в жевательной резинке — скрыта Изначальная сущность. Помнишь, мы говорили о человеке-вселенной?

— Конечно помню.

— Так вот, эта вселенная присутствует во всем — ты об этом, я надеюсь, читал.

Осталось только почувствовать ее дыхание.

— Как это сделать?

— Да очень просто. Ты освоил «гиперреальность» — я бы назвал это осознанием.

Ты осознаешь предмет, сливаешься с ним и постигаешь ту высшую сущность, которая в нем присутствует. Аннам брахм — просто напоминание твоему сознанию, чтобы оно не забывало это делать. Вот сейчас ты куришь — представь себе, что это священный фимиам, дым ритуальных воскурений. В Америке табак специально выращивали для религиозных церемоний, существовал даже бог табака. Возвращаясь к Кастанеде: тамошние индейцы ничего не делали зря. Более того, я уверен, что подлинное значение табачных листьев неизвестно европейцам и по сей день.

 

ГЛАВА 9. ПУТЬ ИСКУССТВА

Как-то раз Халид оказался на редкость разговорчивым и повел речь об Искусстве.

— Я уже говорил тебе, что Искусство никогда не было создано, и него нет создателей и апологетов. Оно существовало всегда. В то же время, ты слышал об Уддияне, Падмасамбхаве и таком прочем. Это противоречие, в принципе, закономерно. Пожалуй, сейчас ты готов воспринять некоторые более глубокие вещи.

Спрашивай.

Я задумался.

— Начну с главного: что есть Искусство?

— Хороший вопрос. Пожалуй, тот, кто ответил на него, постиг Искусство в совершенстве. Весь путь и есть бесконечное вопрошание: что такое Искусство?

— Ты говоришь, как говорят в традиции дзен. Что такое Будда? Кусок засохшего дерьма.

— Да, видимо так. Есть совершенные вопросы — в них кроются совершенные ответы.

Возьми птицу. Кто учил ее летать? По сути, никто. Ее клетки знают, как летать, и в свое время подсказывают, что делать. Представь, какая сложная штука полет, — но птица не задумывается, как она летит, как двигаются ее крылья, что там творится с оперением. Полет — сущность птицы. При этом она может быть и ястребом, и голубем, и павлином — суть дела от этого не меняется. То же и Искусство. Его сущность непостижима — так птица не может постичь механику полета. При этом путь Искусства подразумевает множество путей. Сейчас я пытаюсь вести тебя путем Человека.

— Что такое путь Человека?

— Умение жить в этом мире. Разбираться со своими страхами, общаться с людьми, наслаждаться жизнью. Жить.

— Это самый простой путь из существующих?

— Простых путей не бывает. Скажу так: это путь, на котором не требуется приобретение особых специфических умений. На пути Человека не требуется радикально изменять свою жизнь: достаточно лишь корректировать ее. Другое дело — путь Ножа.

— Ты мог бы рассказать о нем?

— Пожалуй, да. На моей родине мужчины должны уметь драться на ножах. Для горцев это обязательная часть жизни, а мужчина без ножа — не мужчина. Сейчас древние традиции заглохли, а раньше все конфликты решались с помощью ножа. Условия поединка очень жесткие. Очерчивается круг диаметром от двух до четырех метров — в зависимости от квалификации бойцов. Выходить за его пределы нельзя; за схваткой наблюдают арбитры. Бой идет насмерть. Многие люди всю жизнь тренировались в искусстве ножа.

— То же самое существовало в древней Японии, — заметил я. — Самураи, кэндо…

— Да и не только в Японии, какая разница. Важно то, что эти умения были востребованы. Путь Ножа отличается от пути Человека — это ясно.

— Можно ли современному человеку обучаться пути Ножа?

— Ты хотел сказать, можно ли тебе?

— Да.

— Кто знает. Твое тело постепенно приобретает необходимый уровень готовности.

Однако на каждом из путей Искусства есть свои спутники…

— Какие спутники?

— На пути Ножа — смерть. Сражаться на ножах ради развлечения бессмысленно. Ты должен принять мысль о неизбежной гибели в поединке. Справится ли твое сознание с этой мыслью — не знаю.

— Но с чего ты взял, что мне действительно придется драться в реальной схватке?

— Если ты идешь по какому-либо из путей, ты должен принадлежать ему полностью, иначе путь тебя не примет. На пути Ножа рано или поздно придется участвовать в реальной схватке. Иного варианта нет.

— Допустим, так рисковать я бы пока не стал. Не сочти это малодушием.

— При чем тут малодушие! Каждый из путей Искусства опасен не меньше, чем путь Ножа. Ты просто еще не почувствовал этого.

— Какие же опасности на пути Человека?

— Какие угодно. Например, он может вынудить тебя встать на путь Ножа.

— Я плохо тебя понимаю, — отчего-то мне стало боязно.

— Всякий путь требует беззаветности. Становясь на него, ты забываешь о том, кем ты был в прошлом, делаешься другим. Путь заставит тебя принять это. Сейчас ты привык к миру, который построил вокруг себя, к привычным клише. Но изменяясь, ты входишь в другую систему координат. Там может быть все совсем по-другому, — очень серьезно закончил Халид.

— А если на каком-то этапе я почувствую, что мне это не нужно или испугаюсь?

— Представь себе, что ты забрел высоко в горы. Рад ты этому или нет, но слева от тебя пропасть и справа — пропасть. Ты можешь думать о чем угодно, но вокруг — объективная реальность, которая требует конкретных решений. Не ты создал эти горы, но ты пришел туда.

— Допустим, это так и есть. Но какова в этом твоя роль? Зачем ты решил быть моим учителем?

— Я и не думал становиться чьим-то учителем. Твое намерение учиться, твоя готовность выбрали меня — здесь и сейчас. А я, в свою очередь, выбрал помочь тебе. На пути Искусства нет гуру, потому что научить Искусству невозможно.

Допустим, я могу передать тебе кое-какие знания, но это будут реальные, практические вещи. Никто из людей Искусства не будет учить тебя жить, принимать решения вместо тебя.

— Ты делаешь это бесплатно — в прямом и переносном смысле?

— Конечно нет! Самая худшая вещь на свете — стремление причинять добро или пользу. Я помогаю тебе только для того, чтобы вырасти самому.

— Чистейшей воды эгоизм!

— Так оно и есть. И это лучший из мотивов; все остальное — ложь. Я помогаю сам себе — если при этом тебе что-то перепадает, я счастлив вдвойне.

 

ГЛАВА 10. ПУСТОЕ ЛИЦО

В жизни я успел перепробовать множество вещей, большинство из которых можно назвать близкими мистицизму. Все началось с кришнаитов. Они научили меня своей знаменитой мантре, но их полусказочные концепции и стремление походить на индусов отбили у меня охоту к учению Кришны. Возвращаясь к кришнаитам теперь, я сознаю, что неудовлетворен, в основном, был мой ум — он требовал учения более изощренного.

Дальше был буддизм в изложении Оле Нидала — датчанина или голландца, который ездил в Непал за марихуаной, а нашел там ламу Кармапа, который преподал ему учение тибетского буддизма. Оле Нидал был вполне доходчив, но, вникнув, я обнаружил в ваджраяне массу тонкостей и остыл — не в моих правилах было копать слишком глубоко. Кроме того, местные (как, впрочем, и любые другие) буддисты имели склонность объединяться в секту; я же принципиально не желал входить в какое-либо сообщество. Еще одним шагом в сторону буддизма были занятия тибетским боевым искусством школы Лунг-Жонг-Па. Здесь до метафизики я добраться не успел: тренировки были до того изнурительны, что я оставил Лунг-Жонг-Па после нескольких месяцев усилий. В ту пору я мечтал уехать в буддийский монастырь где-нибудь в Бурятии, но силы небесные удержали меня.

Через некоторое время началось увлечение Раджнешем, которому весьма благодарен и по сей день. После Раджнеша бал дзен, Гурджиев и масса других вещей. Однако где-то внутри я не был удовлетворен ни одним из путей, по которым пытался идти.

По-моему, ни один из них не был «путем сердца», о котором говорил Кастанеде Дон Хуан. При этом я не отличался терпением и всегда «задним умом» испытывал недоверие ко всему, к чему прикасался.

Не могу сказать, что Искусство, о котором говорил Халид, слишком привлекало меня. Оно было запутанным, непонятным, противоречивым, без начала и конца. Тем не менее, я начал чувствовать в себе перемены. Когда я только начал приступать к мистицизму, я ощущал, что меня отделяет от мира как бы стеклянная стена: оно — рядом, но достичь его невозможно. Через некоторое время чувство «стены» исчезло.

На смену ему пришло ощущение, что сердце заперто крышкой, как подвал. Вокруг хозяйничает ум, а там, в подвале, бурлит своя, скрытая жизнь — бурлит, но не может выплеснуться наружу. Мучительные попытки открыть «подвал» сверху, из головы приводили лишь к тому, что крышка запиралась еще больше. Я сознавал, что открыть ее можно лишь изнутри, разрешив сердцу открыться.

Пока мы общались с Халидом, происходило нечто странное. Похоже, крышка действительно отворилась, и что-то живое выплеснулось наружу. Я стал гораздо чувствительнее к миру, не стремился подавлять эмоции и даже наслаждался их течением, чего не мог позволить себе раньше. Исчезла внутренняя скованность, и даже тело ощутило себя гораздо лучше. Не могу сказать, что перестал болеть, но теперь я ясно видел взаимосвязь болезней и психических явлений. Часто возникали проблемы с желудком — Халид считал, что это происходит оттого, что я не могу «переварить» новую для меня информацию. Вероятно, так оно и было.

Теперь я чувствовал себя как бы «на крючке» у мира: мог трепыхаться и быть собой, но крючок сидел глубоко, и леса не думала рваться. Главной метафорой я для себя избрал «соскочить с крючка».

Халид настаивал, чтобы я пользовался для работы материалом сновидений. Он придавал им особое значение, хотя и говорил, что мне рано вникать в сновидения слишком глубоко. Кстати, сны изменились радикальным образом: они стали ярче и событийнее. Нередко в снах я находил новые для себя состояния. Одно из них Халид назвал необыкновенно важным.

Если опустить подробности, то сон этот сводился к следующему. Мне нужно было проникнуть в некий запретный сад, огороженный высокими стенами домов. Путь лежал через ворота, но ворота охранялись молчаливыми черными стражами. Я твердо знал, что им велено не пропускать чужих, и обмануть стражей не удастся. Внезапно во сне я понял, что есть только один выход: стать невидимым. Приняв такое решение, я начал действовать так, как если бы давно умел становиться невидимкой. Я внутренне собрался, опустил голову, и внутри появилось специфическое чувство, которое и делало меня невидимым стражам. Медленно и молча я двинулся к воротам, миновав охрану, и вошел внутрь. Когда я проснулся, это чувство сохранялось в дремоте еще некоторое время, а потом угасло.

Халид подробно расспрашивал меня о подробностях сновидения, а затем остановился на невидимости.

— Видит Бог, судьба благосклонна к тебе, засранцу! Такие подарки приходят нечасто, и ты должен немедленно им воспользоваться. Только не спрашивай меня, зачем это нужно в реальной жизни.

— Итак, что мы будем делать? — с готовностью спросил я.

— Будем не торопиться. Подумай, что делает человека видимым, заметным?

— Да все! Тело, одежда, движение, голос.

— Очевидная глупость. Это то, что мы ошибочно называем объективной реальностью.

Вспомни, сколько раз ты, проходя по улице, совершенно не замечал своих знакомых.

Конкретные люди не обращают внимания на конкретных людей в силу конкретных причин.

— Каких причин?

— Например, нежелания видеть.

— Но этого недостаточно.

— Разумеется. Есть и другие причины. Например, когда человек ничем не отличается от всех остальных. А лучше всего это удается тогда, когда сознание чем-то очень занято. Или другой хороший пример: летящая на всех парах «скорая помощь». Она яркая, страшно воет. Ее все замечают и сразу дружно перестают о ней думать — никто не хочет там оказаться. Спроси человека, у которого болит сердце, видел ли он сегодня «скорую», — конечно скажет нет, хотя она проехала у него под самым носом.

— Пока ничего не понимаю, — я покрутил головой.

— Ничего страшного. Искусство быть невидимым — на редкость сложная штука. Ее трудно объяснить простыми словами. Да, впрочем, и объяснять особенно не нужно.

Главное здесь — пустой ум.

— Ты имеешь ввиду прекращение внутреннего диалога?

— Примерно так. Вспомни движение с помощью ветра. Ты даешь ветру заполнить твое сознание, и он несет тебя вперед. Но здесь ветер — это метафора. Начнем с простого. Первое упражнение — «пустое лицо». Смотри.

Взгляд Халида слегка затуманился, черты разгладились, стали какими-то нерезкими, расплывчатыми. Ничто не выражало в этом лице мысли или эмоции. Оно было действительно никаким, «пустым».

— Лицо, — продолжал Халид, — зеркало сознания, как бы пошло это ни звучало.

Легче всего влиять на сознание с помощью лица, лицевой мускулатуры. Сперва почувствуй лицо как маску из мяса и кожи на передней части черепа. Это действительно так. Помотай головой из стороны в сторону, почувствуй, как эта маска крепится к кости, как неплотно она прилегает. Найди это ощущение неплотности.

Я начал мотать головой, как осел. Действительно через время лицевые мышцы расслаблись и повисли более-менее свободно.

— Сохраняй это чувство «подвешенности» — так ты сможешь улавливать любое напряжение мимических мышц, а вслед за тем — и напряжение в сознании. Следующий шаг — «подвесить» глаза. По сути, это небольшие шарики, которые крепятся тонкими глазными нервами. Представь, что они могут «повиснуть» на своих нервах и лишь слегка покачиваться.

Как по мне, зрелище было не из приятных, но я попробовал. В глазах возникло приятное чувство легкости, взгляд расфокусировался. Как ни странно, параллельно с лицом расслаблялись и тело, и ум.

— Походи так, — посоветовал Халид, — и запомни ощущения. «Пустое лицо» — великолепное упражнения для расслабления и снятия стрессов. Но сейчас это подробности. Теперь, сохраняя «пустое лицо», вернись к чувству невидимости, которое ты испытал во сне.

Отыскать «невидимость» не составляло труда. Она возникала в животе и быстро распространялась по всему телу. Я стал очень легким — казалось, вот-вот — и полечу.

— Прекрасно, — констатировал Халид. — Осталось последнее — двигаться с помощью ветра.

Я полыл по траве, едва касаясь ее ногами. Тело как бы осознавало движение, но ум оставался пустым и ясным. Взгляд был расфокусирован, однако я ни разу не споткнулся, не наступил на камень. Халид внимательно наблюдал за мной, что-то напевая себе под нос. Звук был очень тихим, но в моих ушах он отдавался громыханием, да и все остальные звуки и цвета стали гораздо ярче, острее. Я видел каждую травинку, ее оттенок, фактуру, не прикладывая малейших усилий. Это напоминало «гиперреальность», но было в то же время чем-то совершенно иным.

Халид перестал петь, и я вернулся в свое обычное состояние.

— На первый раз неплохо, — заявил Халид, и в его глазах впервые за все время мелькнуло нечто, похожее на уважение. — Но ты слишком увлекаешься и не стремишься контролировать процесс. Главное в невидимости — управлять. Можно сказать, это вершина управления, а ты пока стоишь у подножия. Впрочем, ты поймал главное. Не стремись практиковать сразу же, дай ощущениям отлежаться, уйти в клеточную память.

— Но у невидимости должны быть цели, — вспомнил я о незаданном вопросе.

— Разумеется. Более того, эти цели должны быть очень конкретными. Во сне ты намеревался миновать стражей — это была ясная и понятная цель. Собственно, цель не должна присутствовать в уме — мастера невидимости опускают ее в живот и действуют оттуда. Вспомни: всякое действие должно начинаться в животе!

— Ты можешь дать более четкие рекомендации?

— Не могу и не хочу. В этом суть Искусства. Во всем я даю тебе начатки, и ты овладеваешь большим в своих интересах. Нет двух одинаковых мастеров невидимости, нет и единой системы. Возможно, ты будешь применять этот опыт в совершенно иных целях. Например, в сновидении. А главное — ты формируешь собственное понимание Искусства, собственный путь. Именно благодаря этому Искусство живо по сей день.

 

ГЛАВА 11. ДЖАМШЕД И РАМ

Не раз и не два я приставал к Халиду с просьбой познакомить меня с его друзьями.

Халид отнекивался, считая, что не пришло подходящее время. Наконец, однажды он объявил, что собирается с приятелями на шашлыки и намерен взять меня с собой. Я буквально запрыгал от радости, хотя что-то тревожно екнуло в сердце.

Мы вышли из общежития часов в шесть утра. Во дворе стоял старенький разбитый «Форд», а рядом оживленно беседовали двое. Халид познакомил нас. Его друзей звали Джамшед и Рам. Более странной парочки представить было просто невозможно.

Рам внешне напоминал индуса — смуглый, невысокого роста, хрупкий, очень женственный и совершенно нелепый. Тонкие ручки и ножки непрерывно двигались, выделывая забавные, как у обезьянки, жесты. Его тело было необыкновенно гибким и подвижным, словно каждый мускул жил своей, обособленной жизнью. То и дело Рам смеялся, обнажая ровные белоснежные зубы. Лицо его постоянно меняло выражение — одна нелепая гримаса тотчас же сменяла другую. Большие карие глаза светились ласковой издевкой. Здороваясь со мной, Рам демонстративно долго тряс мою руку, бормоча под нос: «Очень приятно, очень приятно».

Джамшед был полной, почти метафизической противоположностью. Огромный араб, не менее двух метров ростом, он возвышался над Рамом, как гора, которая неожиданно пришла к Магомету. Короткая футболка едва обтягивала могучее брюхо, слоноподобные ноги в растоптанных кроссовках безжалостно попирали землю. Венчала этот обелиск конусообразная голова с круглыми выпученными глазами и широким плоским носом. Джамшед с шумом вдыхал воздух и переминался на месте, пока Рам, кривляясь, что-то быстро говорил ему.

Мы загрузились в «Форд». За баранку уселся Халид, мы с Рамом оккупировали заднее сиденье, а Джамшед чудом втиснулся впереди. Халид сообщил мне, что путь предстоит дальний, а потому можно расслабиться и немного поспать. Но Рам был не из тех спутников, которые позволят это сделать. На мою беду, он замечательно говорил по-русски и усердно заливал меня потоком своей трескотни. Я узнал, что Рам родился в маленькой деревне на Шри-Ланке, что у него имеется семеро братьев и сестер, что отец раньше торговал в лавке, но теперь состарился и отошел от дел, а семейный бизнес возглавил старший брат. Здесь Рам окончил мединститут, но по медицинской стезе не пошел, вернулся на родину, немного покрутился там, а затем вздумал торговать у нас цейлонским чаем. Теперь он директор маленькой оптовой фирмы с головным офисом в Одессе, и это его машина.

Какую бы чепуху ни городил Рам, он очаровал меня. Его обезьянничанье было сродни утонченному артистизму, он был мастером пауз и ударений. Многие русские слова он произносил неправильно, но, похоже, делал это специально, чтобы придать речи еще больший шарм. Я внимательно следил за его руками: они двигались беспорядочно, но всякий жест имел свою законченную траекторию, выверенную и точную. Рам был совершенным актером и добился того, что я слушал его с нарастающим вниманием.

Джамшед за все время поездки не проронил ни единого слова.

— Он что, немой? — спросил я у Рама.

— Нет-нет, что ты! — воскликнул он. — Совсем не немой, только говорит слишком громко. А потому редко.

Я представил себе, как может заорать такая махина, и тихо засмеялся.

Часа через три мы въехали на лесную дорогу. Места были довольно отдаленные от жилья: не видно было ни привычных избушек, ни телеграфных столбов, ни ржавых щитов с призывом охранять родную природу. Дорога петляла среди величественных сосен; наступала жара, и аромат волнами врывался в открытые окна машины. Я поразился, как хорошо Халид знает наши дебри. Наконец, мы заехали в глухую чащобу и остановились.

— Выходим, выходим! — нараспев произнес Рам и выпорхнул наружу. Вылез Джамшед, и машина слегка качнулась. Захватив пожитки, мы двинулись дальше в лес. Сосны благоухали, вдалеке стучал дятел, в кустах свистели какие-то птахи. Я разулся и пошел босиком. Рам взглянул на меня с недоумением, но потом, явно обезьянничая, разулся сам и пошел рядом, изображая, как я боюсь наступить на шишку. Мы шли около часа, и наконец, Халид объявил: «Здесь!» Перед нами лежала идеально круглая, ровная поляна, усыпанная толстым слоем прошлогодних сосновых иголок. Здесь не было ни травы, ни иной растительности.

Казалось, кто-то специально расчистил пространство. За ближайшими деревьями блестело маленькое озеро. Халид отправился за водой, Джамшед взялся разгружать багажник, а мы с Рамом присели у сосны.

— Очень странное место, — заметил я.

— Почему странное? Нормальное место, — изобразил Рам обеспокоенность. — Тебе не нравится?

— Да нет, все в порядке. Но мне кажется, кто-то специально подготовил эту площадку.

— И сосны тоже посажены специально? Ты посчитай.

Действительно, поляну обрамляли двенадцать древних сосен. Вернулся Халид, и я бросился к нему с расспросами.

— Это особенное место, — охотно пояснил Халид. — Здесь на поверхность выходят токи Земли. Наверное, нашлись люди, которые посадили сосны со своими целями.

Главное — это место идеально подходит для наших шашлыков.

Что-то снова екнуло в сердце. Слово «шашлыки» прозвучало необычно, тревожно. Рам подметил тревогу и, приобняв за плечи, повел меня к озеру.

— Будем купаться, — заявил он. — Там и аппетит нагуляешь.

Вдоволь наплававшись, мы сидели с Рамом на прибрежном песочке. Пока Рам, блаженно улыбаясь, подставлял лицо солнцу, я разглядывал его фигуру. Пожалуй, это тело можно было назвать совершенным: мягкое и гибкое, оно было совершенно гладким и лишено складок. Мускулатура не выделялась, но придавала торсу классические очертания. Это тело могло бы принадлежать йогу или мастеру цигун, подумал я.

— Послушай, Рам, — решился я на вопрос. — Можно ли сказать, что ты имеешь отношение к Искусству?

— Искусству? — Рам изобразил искреннее недоумение, открыв рот и выкатив глаза.

— Не ломай комедию, — начал я терять терпение.

В ответ на это Рам сделал буквально следующее. Он присел на корточки, поставил руки на песок перед собой, выкатил глаза еще больше и громко квакнул. На долю секунды я увидел перед собой большую зеленую лягушку. В животе началось неприятное движение. Рам раздул щеки и выдал серию натурально жабьих трелей.

Затем он помотал головой и посмотрел на меня вначале одним, а потом другим глазом. В глазах все поплыло, закружилась голова. Я медленно отполз назад, сопротивляясь нарастающей слабости. Рам вальяжно повернулся к озеру, сдержанно квакнул и по-лягушачьи прыгнул в воду. Пока он плавал, поднимая тучу брызг, я пришел в себя.

— Ну как комедия? — игриво спросил Рам, выбравшись на берег.

Я не нашелся, что ответить и нечленораздельно пробурчал: «Ничего себе». Рам потянулся, как кошка, хрустнув косточками, и уселся рядом со мной загорать. Его словоблудие мне сейчас требовалось как никогда, но Рам словно язык проглотил.

Так прошло около часа. В воздухе висело необъяснимое напряжение, которое я чувствовал низом живота. Внезапно Рам встрепенулся и прислушался. Я немедленно подскочил. На поляне раздавались крики. Голос Джамшеда гудел как барабан, в ответ ему неслась раздраженная скороговорка Халида. Я не понимал ни одного слова, но тревога выплеснулась из меня и понесла к поляне. Рам бежал рядом со мной.

Джамшед с Халидом ожесточенно ссорились. Халид что-то доказывал Джамшеду, а тот громыхал в ответ все громче и громче. Я растерялся. Рам крепко схватил меня за локоть. Ссора разгоралась. Внезапно Халид сделал неуловимый жест, и его напряженно вытянутой руке я увидел длинное сверкающее лезвие. Джамшед выхватил свой клинок — широкий и слегка изогнутый. От неожиданности я окаменел.

Халид согнул колени и глубоко прогнул спину. Казалось, он стелется над землей.

Одна рука была на отлете и едва заметно подрагивала, другая была выброшена прямо вперед и крепко сжимала нож. Я заметил у Халида «пустое лицо». В его позе не было напряжения; казалось, он выполняет изящное упражнение тайцзицюань, но в любую минуту он был готов взорваться и нанести удар.

Джамшед стоял совершенно прямо, как монумент. Его руки почти безвольно свисали вдоль туловища, голова упала на грудь. Джамшед выглядел гораздо более беззащитным. Соперники молча стояли друг напротив друга, почти не шевелясь. Их тела замерли, но в пространстве между ними происходило нечто совершенно другое.

Это было похоже на постепенно загустевающий воздух; он звенел и дрожал, вибрируя, как живой. Время остановилось. Я почувствовал, что задыхаюсь, глаза выкатились из орбит.

Халид медленно перенес вес тела с одной ноги на другую; в том же ритме двинулся Джамшед. Кто бы мог предугадать в столь громадном теле такую легкость! Джамшед перемещался плавно, не совершая ни одного лишнего или неаккуратного движения.

Они закружились в странном танце. Ножи выжидательно блестели. Никто из них пока не стремился нанести удар; оба ждали малейшего просвета в обороне соперника.

Халид по-прежнему стлался по земле, изгибаясь настолько, что постоянно балансировал на грани потери равновесия, а Джамшед едва переступал ногами, двигаясь при этом довольно быстро. Лес замер: я не слышал ни пения птиц, ни шума ветра.

Рам очень аккуратно взял мою голову и стал медленно поворачивать вправо и влево.

Ничего не замечая, я повиновался. От рук Рама исходили приятное тепло и забота.

Внезапно он с силой крутнул голову влево; что-то громко щелкнуло в основании черепа, и я провалился в совершенно новое восприятие.

Поляна светилась ровным желтоватым светом. Вместо сосен в небо вздымались двенадцать искрящихся потоков. Кроме меня, никого не было вокруг. Поляна была островком света в окружающем мраке. Против моей воли голова снова начала вращаться, а затем дернулась вправо. Раздался новый щелчок; передо мной возникли две сияющие тени. Они двигались в очень странном ритме, создавая нечто вроде вертящегося пространства, которое переливалось огнями. Стало очень трудно дышать; откуда-то из глубины поднимался темный вязкий ужас. Я попытался закричать, но вместо голоса изо рта вылетело маленькое светлое облако. Затем я провалился в черноту.

Я пришел в себя в озере. Джамшед держал меня в своих ручищах, как ребенка и ритмично кунал в воду. Оказывается, я успел порядочно замерзнуть.

— Ага, — радостно затараторил стоявший рядышком Рам, — человек Искусства очнулся!

С этими словами он бесцеремонно щелкнул меня по носу, и я окончательно вернулся с «того берега». Халид и Джамшед — они были живы и здоровы — ласково смотрели на меня. Джамшед выволок меня из воды и поставил на ноги. Я зашатался и сел.

Джамшед похлопал меня по затылку и позвал Рама готовить шашлыки — теперь я верил, что речь действительно идет о жареном мясе.

— Ну как? — улыбаясь спросил Халид.

— Кошмар, — честно признался я.

— Замечательно, — резюмировал он. — Теперь ты боролся с нахлынувшим состоянием и даже пытался, правда слабовато, управлять им. Но не все же сразу!

— Что вы со мной делали? — вяло спросил я.

— Мы «открывали» тебя. Откупоривали, как бутылку шампанского.

— Как это?

— Да очень просто. Твое тело достигло определенной степени готовности, и ему нужно было слегка помочь. Мы нашли специальное место. Пока мы ехали, Рам старался загрузить твой мозг всякой чепухой, чтобы он тебе не мешал. Затем ты искупался и очистился — вода в этом озере очень помогает. Потом Рам показал тебе лягушку…

— И мне стало не по себе.

— Вот именно. Рам — не актер и не шут. Он мастер Искусства, и его путь — танец, игра, лицедейство. Правда, еще и целительство. Рам — само совершенство; его «лягушка» выше всяких похвал. Он «сдвинул» тебя, а мы с Джамшедом помогли.

— Так вы дрались понарошку?

— Люди Ножа ничего не делают понарошку. Мы сражались по-настоящему, но у нас не было намерения убивать друг друга. Мы наслаждались Искусством, а заодно втянули тебя — вернее, «вытянули».

— Откуда вытянули? Или куда?

— Вытянули, как удильщик рыбу, — на берег. Из твоего мира, из твоих концепций.

Будь уверен, это далось очень нелегко. Бедный Джамшед до сих пор не может перевести дух. Ты высосал из него массу энергии.

— А кто такой Джамшед?

— Странствующий воин, мастер Ножа. Если ты будешь учиться у него, он расскажет сам, но я за него делать этого не стану. Но дай мне закончить. Рам действовал жестко, но наверняка — он «откупорил» твой спинномозговой канал, и ты вошел в глубокий транс. Впрочем, что бы ты там ни видел, не придавай этому значения.

Главное — канал открылся, и восприятие стало другим.

— И что теперь?

— Да ничего. Живи. Ты многому научился и научишься еще. Пошли есть.

Шашлык был отменным. Его готовил Джамшед, сдобрив особыми приправами. Я съел совсем немного, но почувствовал огромный прилив сил. Халид предложил мне глоток коньяку, но я отказался — на душе и без того было легко.

Костер догорал, и мы мирно беседовали. Казалось, Халид был очень доволен мной, и пустился в рассказы об Уддияне.

— Уддияна была избранным местом. В свое время там существовало могучее и славное государство. Жрецы и священники владели огромными знаниями. Процветала религия, о которой очень мало известно сегодня. Знаешь, как переводится слово «Уддияна»?

— Как?

— Вздымающаяся, растущая. В основе — индоевропейский корень «уд» — расти, подниматься. Кстати, на санскрите уд — это член. Логично?

— А русские слова «удочка», «удилище»? Неужели они тоже происходят от того же корня?

— Конечно. Спроси у Рама — он знает русский лучше меня.

— Да-да, — затряс головой Рам и показал неприличный жест. — Во-от такое удилище! — и вся компания дружно заржала.

— А что ты скажешь о Падмасамбхаве? — спросил я.

— Ты, наверное, знаешь его историю, — парировал Халид.

— Смутно, — признался я.

— Рам, расскажи ему, — попросил Халид.

— Дело было так, — Рам одновременно изображал восхищенного ребенка и его мамашу, которая рассказывает сказку. — Одна барышня увидела сон. А потом пошла на болото, где росли лотосы, и нашла в лотосе малыша. Она хорошо его кормила, и малыш вырос большим и крепким…

— Как удилище, — вставил Халид.

— Вот именно. И назвала его «Падмасамбхава», что означает «самозаведшийся в лотосе», поскольку он завелся сам собой, без папочки. Падмасамбхава рос и стал учеником жреца, а затем известным магом. Он путешествовал в Индию, и там выучился всяческим чудесам, чтобы дурачить людей. А потом его пригласили в Тибет.

— Зачем? — спросил я.

— Видишь ли, в Тибете процветала магическая вера бонпо, а некоторые умники собирались заменить ее на буддизм. Учителя бонпо были очень сильными магами, и тягаться с ними мог только наш герой. Он пришел в Тибет, обломал рога всем врагам, прославился и стал святым.

— Ладно, — улыбаясь, прервал монолог Халид. Наш малыш слишком серьезно настроен, ему надо сказать что-нибудь ужасно важное. Падмасамбхава был последним адпетом древней религии Уддияны. Он привнес в тибетский буддизм элементы своего учения. В то же время, Падмасамбхава был магом и мастером Искусства.

Классическим образцом Искусства на тибетской почве можно считать учение Дзогчен.

На этих словах Джамшед резко встал и начал разгребать костер. Разговор прервался на полуслове. Я насторожился. Джамшед погасил огонь, разложил тлеющие угли в виде длинной узкой дорожки и выразительно посмотрел на меня. Я понял, к чему идет дело, и от страха закружилась голова. Рам заговорщически ткнул меня пальцем под ребро.

— По-моему, он требует от тебя чего-то невозможного, не так ли?

В душе я полностью с ним согласился, но Джамшед оставался непреклонен. Халид молча смотрел на меня, Рам кривлялся и подталкивал локтем. Дрожа, я направился к тлеющим углям, внутри которых мерцали алые блики. Стало жарко, ладони сделались влажными от пота. Я снял обувь и обернулся. Троица выжидательно созерцала меня.

Джамшед смотрел твердо и свысока. Мне стало неприятно. Я поднял ногу, выдохнул и… пошел! Стопы полностью онемели и не чувствовали ничего. Короткими шагами я прошел по дорожке дважды в обе стороны и шагнул в сторону. Здесь ноги подкосились, и я упал без чувств.

Очнулся я быстро и самостоятельно. Джамшед подал мне руку, и я встал.

— Теперь, — медленно и громогласно начал он, — ты достоин идти путями Искусства в полном осознании. Да не покинет тебя твердость твоего намерения.

Подойди сюда.

Джамшед подвел меня к расстеленному на земле белому полотенцу. На нем лежали два ножа — один принадлежал Халиду, другой — Джамшеду.

— Ты можешь взять любой из них, — продолжал Джамшед, — и встать на путь Ножа.

Но можешь отказаться, и это будет твой свободный выбор. Сейчас ты господин своих решений. Выбирай.

Я подошел к полотенцу и взглянул на ножи, а затем, потупив взгляд, твердо сказал:

— Спасибо. Спасибо, нет.

В полном молчании мы собрали вещи и вернулись домой.