Ивану невероятно везло. Его проникновения на территорию объекта никто не заметил. Охрана была поставлена на высоте, но на безобидную речушку никто не обращал внимания. Так что он, не прилагая особых усилий, просто плыл по течению речушки, настолько мелкой, что Иван часто касался грудью ее дна. Ночь была темная, глухая, и он плыл под черной поверхностью прохладной ночной воды, чувствуя себя, словно рыба. Пару раз он почувствовал, как его тела касается что-то холодное, наверное, рыбы. А один раз об него шорхнулось что-то длинное и шершавое так, что Иван сжался от испуга, но сумел собраться и не сбиться с дыхания. Главное было не терять ритма движения. Плыл он, стараясь делать минимум движений, чтобы ни малейшая рябь не побеспокоила поверхность речной воды.

Когда Конкин незамеченным сумел выбраться на берег, прошло больше часа. Он изрядно продрог, но приказал самому себе не дрожать и теперь, полностью расслабленный, лежал в редкой поросли камыша, чувствуя, как из него выходит тепло и стекает влага. Подавленная дрожь обратилась в боль и судороги, на которые Ваня старался не обращать внимания. Разжав сведенные судорогой пальцы, он принялся яростно массировать все мышцы тела, одновременно осматриваясь по сторонам. Водица в реке была не такой уж и холодной, но Конкин помнил хрестоматийную историю про турка и ванну, которая сводилась к теплообмену. Вода, если она была холоднее температуры тела на определенное количество градусов, попросту высасывала эти «лишние» градусы из тела.

Почувствовав наконец-то, что он согревается, Иван потянулся к туго замотанному тяжелому брезентовому свертку. Даже не пытаясь возиться с веревками, он взялся за привязанный к голени нож, быстрым движением перерезал узелки. К счастью, вода не попала внутрь, и эсэсовская форма не промокла, спрятанные в самой середине свертка патроны в снаряженных автоматных магазинах были совершенно сухими. Чтобы одеться и при этом не перемазаться, ему пришлось переползти на сухое место. Одевался Ваня быстро. Сжав зубы, он готовил себя психологически к «внедрению в чужую среду». Он должен был стать эсэсовцем не только снаружи, но и внутри. Уверенным, подтянутым и преисполненным чувства собственного превосходства над остальными. Элитой немецкого общества.

Он встал, отряхнулся, повесил автомат на плечо и шагнул вперед. Посмотрел на местность с высоты своего почти двухметрового роста и расслабился. Вокруг, в радиусе ближайших ста метров, не было ни единой живой души. Над землей царила беззвучная ночь. Иван остановился и задумался. Что делать дальше, было непонятно. Они тщательно обдумали и обговорили все действия, связанные с проникновением на территорию объекта, просчитали все варианты отхода. Но что делать внутри, они не обсуждали. Конкин застыл по стойке смирно, ошарашенный внезапным недоумением, но тут события завертелись сами собой.

Раздался оглушительный щелчок, звук был такой, словно одновременно включились несколько десятков электрических рубильников. Одновременно с этим загадочным звуком впереди, всего в нескольких десятках метров, вспыхнул яркий столб света. Этот столб расходился светом во все стороны, но главный пучок, шириной в десятки метров, бил вертикально вверх, уходя в небо, в самый космос. Конкин, стоя посередине ярко освещенной пустоши, почувствовал себя голым и беззащитным.

Сбоку раздался оглушительный свист и послышался топот десятков пар сильных ног, обутых в подкованные сапоги. Чуть присев, Ваня увидел бегущих прямо к нему людей. До них было метров сто, и бежали они не спеша, весело громыхая автоматами. Бежали прямо на него.

Тут Иван инстинктивно сделал то, чему не раз удивлялся впоследствии. Его правая рука самопроизвольно разжала пальцы, которыми судорожно сжимала автомат. Пальцы потянулись к нагрудному карману, где был спрятан герметичный портсигар, взятый у убитого эсэсовца. Конкин достал его, открыл, сунул немецкую сигарету в зубы и принялся шарить по карманам в поисках зажигалки. Группа бежала прямо на него. В ярком свете им наверняка был виден он, застывший в нелепой позе, зажавший автомат между колен и шарящий себя по форменным карманам.

Чувствуя невнятное оцепенение, Иван продолжал искать зажигалку, как будто от этого зависела его жизнь. Он видел эсэсовцев, несущихся прямо на него, видел улыбки на их лицах. Если бы сейчас они подняли автоматы и принялись в него целиться, он попросту не смог бы даже сопротивляться. А фашисты были совсем близко. Они бежали прямо на него! Еще ближе, еще…

Они обогнули его на бегу, кто-то по-товарищески хлопнул по плечу, расхохотался. Последний бегун отстал, остановился. Подошел к Конкину, переводя едва сбившееся спортивное дыхание, и выудил из кармана зажигалку. Зажег и протянул огонек Ивану, который автоматически прикурил.

– Ну ты и раздолбай, Петер! – с улыбкой по-немецки произнес отставший. – Вечно ты теряешься! И в поезде теряешься, и теперь. Мы уж тебя везде обыскались. Да ладно, кури, – успокоил он Ивана, который схватился за сигарету, словно собираясь смять ее. – У нас есть еще пять минут. Это фельдфебель приказал бежать, просто чтобы размяться. Ну и влетит же тебе!

Конкин пробормотал что-то невнятное в ответ, но его новообретенный «товарищ-фашист» уже не слушал. Он повернул голову на пучок ослепительного, казавшегося осязаемым света. Иван глубоко затянулся зажженной сигаретой и лишь могучим усилием воли сумел сдержать кашель. Табачный дым продрал легкие так, что защипало в слезящихся уже глазах. Невольно он тоже посмотрел в сторону света.

Там, в самом ореоле, огражденном приземистыми строениями бараков, бились какие-то странные силуэты, невнятные, но казавшиеся огромными в контрасте с размерами предметов вокруг.

– Пошли! – эсэсовец толкнул Ваню в плечо. – Герр штурмгауптфюрер не любит ждать, это не добряк-фельдфебель…

Они пошли навстречу свету, яркому настолько, что дойдя до бараков и спрятавшись в их тени, где у стены стояли остальные эсэсовцы, Конкин почувствовал себя ослепшим. Подошел к дощатой стене, прислонился, переводя внезапно сбившееся дыхание, закрыл и потер глаза, ослепленные ярким светом. Тут кто-то подошел к нему вплотную, Иван почувствовал тяжелое дыхание и ткнул каким-то предметом прямо в живот. Не открывая глаз, Конкин взял предмет в руки и ощупал. Предмет был круглым и мягким с двумя твердыми гладкими предметами. Ваня догадался, что это были очки-консервы, наподобие тех, что используют мотоциклисты. Вокруг было столько непонятного, что задумываться о назначении этих очков Конкин не стал.

Он приоткрыл глаза, осмотрелся вокруг. Зрение понемногу возвращалось к нему. Конкин увидел, что стоит у стены барака в группе людей в эсэсовской форме. Все они возились, снимая головные уборы и надевая очки себе на головы. Ваня собрался было последовать их примеру, но на секунду замер, вглядевшись в место, где он выбрался из реки. Оказалось, что на другом берегу речушки, также поросшем камышом, всего в нескольких метрах от воды из земли торчала караульная вышка, плотно утвердившаяся в почве своими столбами-ногами.

Иван вздрогнул. Его охватила одна мысль – а что было бы, если бы караульный просто взглянул вниз?! Но, видимо, мысль о безопасности реки настолько прочно утвердилась в сознании обитателей объекта, что туда просто не смотрели. Глубоко вздохнув, Конкин подавил в себе дрожь и принялся натягивать очки, возясь с непривычными застежками и креплениями резинового обода. Надел и с удивлением почувствовал, что может видеть гораздо лучше. Ваня оттянул очки от лица и посмотрел на стеклышки, которые оказались затемненными, словно солнцезащитные очки, которыми любили щеголять летним днем франтовато одетые мужчины и просто люди с больным зрением.

Внезапно возня вокруг стихла. Иван поднял голову и увидел, что все вокруг вытянулись по стойке смирно, выдвинув автоматы на грудь. Он сделал шаг вперед и принял уставное положение так же, как и все остальные. Слева, невидимым выйдя из-за угла, к ним шел высокий статный офицер. Он шагал к ним, четко печатая шаг, но делая это без малейших усилий, словно родился офицером. С легким неудовольствием Конкин почувствовал, что не может вспомнить ни одного офицера Красной Армии, который мог бы вести себя столь же естественно, как вел себя этот офицер. Он, вытянувшись по струнке плечом к плечу с другими эсэсовцами, ждал, пока офицер подойдет к ним.

Внезапно у Вани страшно зачесалось в паху. Он попытался сдержаться, но это было выше человеческих сил. Рука сама потянулась вниз, к промежности, пальцы незаметно, как ему казалось, начали скрести форменные немецкие штаны, стараясь удовлетворить этот противный и неуместный зуд.

Стоящий сбоку от Ивана эсэсовец, тот самый, что дал ему прикурить у речки, сильно и болезненно толкнул его в бок. Офицер резко обернулся, повернулся направо и подошел к Конкину, встав вплотную, лицом к лицу. Ваня почувствовал странное ощущение, словно он уже где-то видел этого статного офицера-эсэсовца. А тот, подойдя к переодетому в немецкую форму русскому разведчику, не выказывал ни настороженности, ни озлобленности. Немец улыбнулся.

– Кто вы, солдат? – негромко спросил он.

Иван попытался ответить, но почувствовал оцепенение, его пальцы, чесавшие было промежность, сжали чресла с силой так, что он поморщился от боли. От офицера не ускользнули его действия, улыбка стала широкой, искренней.

– Солдат, вы язык проглотили? – чуть громче спросил он. Конкин открыл рот, но, поперхнувшись, закашлялся.

– Это Петер Фальке, герр гауптштурмфюрер, – произнес новообретенный товарищ Конкина, – мой земляк. Простите его, он такой… медлительный.

– Вы олух и клоун, Петер! – твердо произнес гауптштурмфюрер. – Но вы смешной и нравитесь мне! Продолжайте вести себя так же, и наш боевой дух будет на высоте. Пусть рыдают коммунисты!

Вокруг послышался одобрительный и дружелюбный смех. Конкин почувствовал, как оцепенение уходит, оставляя его самого ослабленным и спокойным до странности. Он сумел улыбнуться сквозь очки, занявшие пол-лица, и произнес:

– Благодарю вас, герр гауптштурмфюрер. Простите, такое больше не повторится! – очень надеясь, что голос звучал достаточно глухо, чтобы скрасить его вероятные пробелы в произношении.

К строю подбежал грузный, но могучий фельдфебель и, остановившись сбоку от офицера, почтительно поклонился и протянул ему очки. Одновременно он показал Конкину огромный кулак, которого, равно как и вероятной взбучки, Ваня боялся меньше всего. Разведчик внутренне ликовал. Он был принят за своего, стоял в строю, ничем, кроме роста и могучего телосложения, не отличаясь от остальных эсэсовцев. Несмотря на страхи и опасения, форма оказалась идентичной той, что сейчас была надета на остальных эсэсовцах. Эти опасения были отнюдь не беспочвенны. То, что эсэсовцы были одеты в полевой вариант униформы, было чистым везением, ведь, согласно уставу Вермахта, находясь в расположении своих частей, они должны были быть одеты в парадную форму. Так что Конкину повезло. Он стоял, чувствуя, что здесь и сейчас он – свой среди своих…

– Товарищи! – заговорил гауптштурмфюрер звучным и хорошо поставленным голосом, стоя перед строем эсэсовцев вытянутый, как струна, и напряженный. Ваня вздрогнул от удивления, услышав это обращение, к которому, хотя и по-русски, он привык в совершенно других местах. – Многие из вас знают меня как Иоахима Грубера, представляюсь для вновь прибывших, – Иван вздрогнул снова. – Все мы, собравшиеся здесь, так далеко от дома, немцы, товарищи и братья друг другу. Мы связаны друг с другом клятвой перед нашим фюрером, перед нашей Отчизной. Именно здесь и именно сейчас находится один из ключевых участков всей войны. – Голос штурмгауптфюрера стал еще тверже, хотя это казалось невозможным при его уже напрягшемся, как стальной трос, звучании. – Братья! Мы с вами уже видели и еще увидим немало чудес, созданных немецким гением. Призываю вас не удивляться ничему, активно сотрудничать с научными сотрудниками и, как бы тяжело нам ни было, никогда не забывать, что именно здесь, в этих глухих варварских лесах, возможно, и куется тот самый меч, которым фюрер и немецкая нация уничтожит всех наших врагов…

Речь гауптштурмфюрера продолжалась еще какое-то время. Слова были тщательно выверены и подобраны, так что даже Конкин, советский разведчик, люто и всем сердцем ненавидевший находившихся рядом с ним людей, поневоле испытывал уважение к офицеру-эсэсовцу. А ведь он сразу почувствовал, что гауптштурмфюрер ему знаком. Конкин не забыл Грубера. И сейчас, стиснув зубы, молился про себя, чтобы Иоахим Грубер не вспомнил его.

Теперь, после того как Ивану, или Петеру, как его называли «товарищи по оружию», все объяснил этот невысокий и худощавый ученый с умными глазами, он все понял. Теперь он понимал, зачем был нужен этот яркий сноп света и почему немецкие боевые самолеты постоянно летали над лагерем. Он понимал, почему фашистское командование возлагало такие большие надежды на объект. Он понял, что это были за твари, с которыми они схлестнулись в лесу.

Правда, как всегда и бывает, оказалась простой, как мычание, и горькой, как спирт. Когда Ваня наконец понял все, ноги его подкосились, а на глаза невольно выступили слезы. Чувствуя, что глаза затуманивает дымка, а пальцы сами собой тянутся к горлу симпатяги в белом халате Гельмута, он сжался и усилием воли заставил себя сдержаться. Только одно слово сказал он себе: «Позже!»

Окруженная барачного типа строениями площадь была огорожена решеткой со всех сторон, и даже сверху. Яркий свет производили несколько десятков прожекторов, о существовании которых Конкин знал со слов Удальцова, видевшего эту площадку во время наблюдения с высотки. Правда, видел Николай эту площадь издалека, а потому не мог знать о множестве деталей. Первое, что бросилось в глаза, это необычная конструкция прожекторов, которые оказались продолговатыми и куда более мощными, чем обычные зенитные светильники. Да и сам свет, который они испускали, несколько отличался от стандартного.

Прежде всего до того как попасть внутрь, им пришлось пройти несколько рядов ограждений. У последней калитки их ждал хмурый здоровяк-повар в крохотной не по размеру пилотке. Повар-эсэсовец был явно недобро настроен. Он стоял около походной колесной бочки с краном, около которой пирамидой были выставлены пустые пивные кружки. Повар брал одну кружку за другой и наполнял их пенным пивом из бочонка, передавая ожидавшим эсэсовцам. Те, явно не ожидая такого праздничного приема, неуверенно брали полные кружки, столпившись в кучку. Пример подал фельдфебель.

– Ну, я не понял, тут что, девчонки-школьницы собрались?! – молодцевато рявкнул он своей луженой глоткой и осушил кружку парой огромных глотков. Тут оживились и остальные. Ваня спокойно выпил свое пиво, насладившись его вкусом и искоса поглядывая на гауптштурмфюрера. Тот не пил.

Как пояснил здоровяк-повар с простым немецким именем Ганс, пиво предназначалось для того, чтобы перенести непривычные простому солдатскому умишку переживания. Сам повар перестал хмуриться и заметно подобрел после того, как тоже пропустил кружечку пивка. Как оказалось, пиво солдатам выдавали не зря.

Весь периметр площадки был уставлен клетками наподобие вольеров огромных размеров. В клетках этих обитали такие твари, по сравнению с которыми меркли самые страшные ночные кошмары из тех, что Конкин видел, когда в детстве переболел лихорадкой с сорокаградусной температурой и, по словам врача, находился на грани жизни и смерти. Были там и хорошо уже знакомые Ване зеленые твари, которых здесь ласково называли «крокодильчиками». Были огромные, похожие на помесь собаки с волком чудовища, достигающие двух метров в холке, прыгали клыкастые белки высотой в человеческий рост, прозванные «церберами». А над головами эсэсовцев и Ивана с тихим шелестом, расправив крылья, проносились огромные «гарпии», вооруженные когтями и клыком в полметра длиной каждая. Когда эти твари пролетали слишком низко, эсэсовцы приседали в невольном ужасе и хватались за автоматы, висящие на шеях.

– Господа! – тонким голосом крикнул Гельмут, инструктировавший эсэсовцев. – Вам совершенно нечего бояться! Наши подопечные и не думают причинить вам какой-либо вред. Все они хорошо знают немецкую форму и понимают, что мы им друзья.

– Они что, эти гарпии, тоже разумны? – хрипло крикнул фельдфебель.

– Естественно! Они разумны и сообразительны! – крикнул в ответ Гельмут.

– И уж точно они поумнее этого краснорожего фельдфебеля, – вполголоса пробормотал стоящий рядом с Конкиным эсэсовец…

В углу ярко освещенного периметра прямо на земле были выстланы доски. На этом импровизированном полу перед установленной грифельной доской по-немецки ровными рядами были поставлены самые обычные школьные парты, очевидно, экспроприированные рачительными оккупантами в какой-то разоренной советской школе. За партами сидели дети.

Много позже, уже будучи седым и опытным советским генералом, Иван Конкин не мог вспоминать об увиденном в ту ночь без слез. Сидевшие за партами детишки, белобрысые и голубоглазые, очевидно, отобранные по внешности, были молчаливы и бледны. По рядам вдоль парт, вооруженные хлыстами, ходили воспитатели-немцы в белых халатах. Они улыбались, были совершенно спокойны, то и дело нагибались к партам, что-то поясняя своим ученикам, но хлысты то и дело ходили по спинам детей. Подойти ближе и понять, что там происходит, мешала поставленная поперек площадки решетка. Иван так загляделся на происходящее за партами, что даже не заметил, как сзади к нему подошел умник в белом халате, Гельмут.

– Я полагаю, вам интересен процесс обучения наших подопечных? – вкрадчиво спросил он Конкина. – Вы не похожи на остальных солдафонов, в вас чувствуется какая-то интеллигентность, образованность. Прошу прощения, как вас зовут?

– Петер, а с образованностью вы попали в точку, я провел несколько курсов в Гейдельбергском университете, на факультете медицины, но, сами понимаете, война… – ответил Иван. – Это все действительно крайне интересно и познавательно. Очень любопытно, Гельмут, а чему учат этих детей?

– Немецкому языку, основам военного дела, всему тому, чему необходимо учить наших легионеров – янычар, – доброжелательно ответил Гельмут, снизу вверх и несколько кокетливо поглядывая на здоровяка «Петера». – Как вы думаете, зачем нам нужна служба СС?

– Да затем, что ни одной войны наука в чистом виде не выигрывала, всегда нужны наши штыки, пушки и танки, – рявкнул из-за их спин голос фельдфебеля. Здоровяк подошел сзади и невозмутимо разглядывал происходящее через зеркальные стекла очков. – А с тобой, умник, я разберусь в казарме за тот балаган, что ты устроил перед господином штурмгауптфюрером!

– Прошу прощения, герр… фельдфебель, если я не ошибаюсь?! – невозмутимо ответил Гельмут. – Если вы не заметили, поясню, мы слегка заняты…

– И чем же? – озадаченно переспросил здоровяк унтер-офицер.

– Психологическим отбором кандидатов, – ответил ему ученый. – Так что, если вас не затруднит, оставьте нас…

К удивлению Конкина, фельдфебель послушно отошел прочь, пробормотав, правда, себе под нос что-то обидное про всяких «головастиков». Ваня же задумался, о каких таких кандидатах может идти речь. Гельмут ласково поглядывал на него.

– Вы, солдаты, нужны нам, чтобы учить наших деток, – ласково произнес «научный сотрудник», выдержав паузу. – Чтобы учить их взрослеть, выживать в труднейших боевых условиях. Пока погуляйте, Петер, осмотритесь, рекомендую поглядеть на наших «белочек». Кстати, вы не говорите по-русски?! – неожиданно спросил он, пристально глядя на Ивана.

– Нет, …к сожалению, – недоумевая, ответил Конкин, внутренне надеясь, что ничем не выдал себя дотошному Гельмуту. – А для чего это здесь?

– Дело в том, что наши дети – пленные русские, – улыбнулся Гельмут. – Не можем же мы использовать как материал немецких детей. Сами понимаете, фюрер, который лично следит за ходом наших изысканий, – тут он многозначительно вытянул вверх указательный палец, – был бы не в восторге от такой идеи. Так что очень жаль, что вы не знаете их языка…

Белка сидела в клетке в позе кролика. Она пристально глядела в глаза Конкину, высунув длинный, почти до пояса, и красный, как мак, язык сквозь частокол бритвенно острых зубов. Она чуть покачивалась, вводя наблюдавшего за ней сквозь толстые прутья решетки Ивана в транс своими колебаниями. Внезапно язык белки с шипением всосался обратно в пасть.

– Привет, – произнесла чудовищных размеров белка по-русски, зловеще улыбнувшись Ване. – Меня зовут Андрюша, а ты фашист. Это ты расстреливал моих родителей в овраге?!.