Глава 1

Глупый дурак

Ровно через час Павел Родионов, в разорванных на колене брюках, с ладонями, содранными об асфальт, дыша часто и взволнованно, возвратился к себе. В комнате все было по-прежнему, все вещи стояли на своих местах, рыжий кот Лис мирно дремал на подушке. Только косая солнечная дорожка переместилась с дивана на пол, и Павлу на миг показалось, что именно в этом невинном смещении солнечного света кроется главная причина резкой и трагической перемены, которая произошла в его жизни.

То, что с ним произойдет нечто именно «трагическое», он понял сразу, едва взглянул на странную посетительницу. Девушка усмехалась, и он покорно улыбнулся ей в ответ, хоть и почувствовал болезненный укол — предупреждение мудрого и здравого еще в ту минуту сердца.

Теперь два чувства боролись в нем — чувство страшной и непоправимой утраты из-за своей собственной бестолковости, ненаходчивости, косноязычия, и — ощущение нежданного подарка судьбы, который враз изменил его жизнь.

То, что жизнь переменилась, в этом не было ни малейшего сомнения, все произошло так естественно, так просто, что по-иному и быть не могло. Не то чтобы он ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь внезапного известия, телеграммы или прибытия нарочного с запечатанным пакетом, в котором извещалось о том, что умер троюродный дед в Канаде и он теперь наследник неслыханного богатства, нет… Но как всегда в таких случаях, когда происходит резкий перелом в жизни человека, Павлу уже и самому казалось, что да, он ожидал, давно предчувствовал, готовился…

Всего лишь час назад в этой самой комнате сидел он точно так же за столом, радовался тому, что впереди огромный солнечный день, радовался своему бодрому и деятельному настроению. Теперь вдруг все дела его оказались совершенно ничтожными, пустыми, ненужными, и единственная их польза состояла только в том, что они помогут как-нибудь скоротать, превозмочь это, сделавшееся огромным и докучным, время.

Павел Родионов присел к столу. Да, так будет правильнее всего — нужно, пользуясь вдохновенным состоянием, потрудиться часа два перед тем, как отправиться на службу. Конечно, вдохновение это болезненное и нервное, и вряд ли из него выйдет что-то стоящее, но куда-то же надо его деть, как-то избавиться от него, освободиться.

Он резко открыл картонную папку, извлек рукопись, высоко поднял ее над столом и с силою опустил, пытаясь этими энергичными действиями мобилизовать свой мозг.

Но ухищрения его не подействовали, мозг наотрез отказался вникать в отвлеченную писанину, и никакой силой нельзя было его заставить забыть произошедшее.

Родионов откинулся на спинку стула, сцепил ладони на затылке. Стул опасно закачался на двух ножках и, потеряв равновесие, повалился на пол вместе с Родионовым. Удар получился несильным, он успел развернуться и вытянуть руки, всколыхнулись только остатки предыдущей боли в поврежденном плече, заныли ссаженные об асфальт и гравий ладони. Он так и остался лежать на полу, как лежал полчаса назад на трамвайных путях, но теперь не надо было вскакивать и спасаться…

Нет, усмехнулся он, ничегошеньки она не забыла. Если бы ей было все равно, не стала бы она возиться со мной, обмывать мои раны, просто спокойно и равнодушно ушла бы восвояси.

Родионов лежал, зажмурясь от света, в зыбком багровом мареве, в другом мире, не чувствуя под собою жестких половиц и ни о чем уже не думая, только впитывая наплывающие невесть откуда расплывчатые и отрадные образы. Так он задремал незаметно все так же тихо улыбаясь, и так же незаметно проснулся, когда солнце уже ушло с его лица и стояло теперь на стене вертикальной полосой, как трюмо. Теперь он был почти спокоен, словно за время его недолгого отсутствия в мире сияющая взвесь радости осела и улеглась в сердце — теплые золотые крупицы.

— Дурак! — сказал он громко вслух и стал подниматься. — Глупый, глупый дурак!

— Дядя Паша! У вас кот не кормлен, а вы на полу валяетесь…

Павел смутился, увидев на пороге Наденьку с блюдцем молока в руках. Она стояла, склонив голову набок, хитрые ее глаза лучились иронией и насмешкой.

— Ах да, Лис… Да… — задумчиво протянул Родионов. — Послушай, Надя, как ты думаешь… Сколько тебе лет, пятнадцать?.. Да… Так вот, должна понимать. Вот представь такую ситуацию — человек знакомится с девушкой, причем, девушкой неординарной, умной, красивой, возвышенной… Всучивает ей свой телефон, насильно, можно сказать. Так?

— Так, — заинтересовалась Наденька.

— Дает он ей свой телефон, и она звонит ему через три… через некоторое оговоренное время… Ею самой, между прочим, назначенное. Это важно, что она сама назначила, а не он…

— Да, это важно, — подтвердила Надя. — Она, значит, сама это оговорила… Вот стерва!..

— Возможно, что и стерва, но… И вот она звонит ему, они беседуют о всяких пустяках, а потом, в самом конце, он идет на некоторую невинную хитрость… Он говорит…

— Ну и что же он такое ей говорит? — тихо спросила она.

— А говорит он такое… Сперва вздыхает так, чтобы она расслышала этот вздох по телефону, а потом говорит, как бы решившись. Вы знаете, говорит он печально, не звоните больше мне, ибо я чувствую, что со мною происходит то, чего бы мне не хотелось, чтобы со мною происходило. И с этими грустными словами кладет трубку. Может быть, даже не простившись… По-моему, тут есть какая-то интрига…

— Эта девушка, конечно, заинтересуется и захочет ему позвонить еще. Если это обычная девушка и хочет замуж. А необычная звонить больше не станет. — твердо сказала Наденька, не поднимая головы.

— Почему? Мне как раз казалось…

— Потому что все шито белыми нитками. Грубая работа. Тут надо сыграть тонко, а вы артист никудышный…

— А может быть, она решит, что он влюбился, но просто смущен, робеет…

— Кому теперь нужен робкий человек?

— Значит, больше не позвонит?

— Никогда в жизни. — Наденька подняла голову, с усмешкой поглядела на Родионова и неожиданно добавила со странной интонацией: — Но уж вам-то она точно позвонит!

Родионов, расхаживавший все это время туда-сюда по комнате, присел на стул.

— Пожалуй, ты права. — сказал он самодовольно. — У меня сценка такая в повести, понимаешь? Я вот все не мог сообразить насчет женской логики…

— В повести можно, — разрешила Надя — Прочтут и не заметят никакой натяжки. Ладно, я пойду, дядя Паша… Какой же вы все-таки простодушный…

— Трудно тебе с твоим умом будет подходящего жениха найти. — вздохнув, пожалел ее Родионов. — Все такие дураки кругом.

— Да, — согласилась Наденька. — Глупые дураки!

И с этими язвительными словами она выбежала из комнаты.

Некоторое время Павел сидел, вытянув губы трубочкой и размышлял.

— Однако номер отпадает, — согласился он. — Девушка, конечно, необычная…

Взглянул на часы и стал собираться на службу.

 

Глава 2

Крик жаворонка

Обычно он проходил этот путь от дома до метро, почти не обращая внимания на привычные и примелькавшиеся подробности городского пейзажа, теперь же всякая мелочь была исполнена значения, поскольку здесь проходила она, видела все это своими глазами. Что-то здесь ей нравилось, (как здорово, что как раз к ее приходу расцвела сирень), а что-то, к примеру, эти переполненные мусорные баки оскорбляли ее чувства.

Родионов с улицы обернулся на свой дом. И дом, который так ему приглянулся три года назад, когда ему выделили здесь комнату, теперь показался старым, бедным и убогим. Такие девушки не любят деревянных домов и неважно смотрятся на их фоне. Место таких девушек — пальмовые острова с золотым песком, палуба белоснежной яхты…

Вот здесь она уходила от него, не сказав ни слова и ни разу не обернувшись, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу и глядел в землю, изучая трещины на асфальте и ковыряя носком ботинка чей-то плоский растоптанный окурок. Странное это было ощущение, ощущение непоправимой потери, обиды, и еще донимала неотвязчивая ненужная мысль о том, что материя не исчезает бесследно, а остается навсегда, распадаясь на атомы и все время превращаясь во что-нибудь, и у вот этого самого окурка никто не может отнять его вечность, даже если ополчится на него весь мир…

И тогда он бросился вслед за нею, за белым платьем, теряя уже его из виду, потому что оно стало растворяться в рыночной толпе. Вот здесь на повороте задел он проходившую мимо бабу с пустым бидоном, приостановился было, расслышав за спиною звон упавшего бидона и злобные проклятия, но в это время из переулка стал со скрежетом выворачивать трамвай, и Родионов, не размышляя кинулся к нему и вцепился обеими руками в железную скобу, нащупал ногою какой-то торчащий сзади выступ. Трамвай резво набирал скорость, Родионова мотало из стороны в сторону, им овладела бездумная тупая отвага. Мелькнуло сбоку знакомое платье, и он спрыгнул с железного выступа, продолжая цепляться руками за ускользающие скобы. Его рванула следом, едва не выдернула руки из плеч страшная сила, он перекувырнулся, больно ударился плечом, затем затылком, так что потемнело в глазах. Лежа навзничь на каменных плитах между рельсами, услышал визг тормозов — над ним навис грузовик, немо разевал рот высунувшийся из кабины водитель.

Но самым сильным впечатлением было то, что все это с ним уже происходило, и все он знает наперед до самых мельчайших подробностей. Праздничное и сияющее явление ложной памяти. Он знал, что сейчас встанет и, корчась от боли, побредет к обочине. И там будет ждать его Ольга. Он точно помнил, что она скажет, только сейчас не мог выразить это словами…

Родионов, превозмогая боль, поднялся с земли и, пошатываясь, побрел к обочине. Все было потеряно. Он нагнулся и, чувствуя, как жаром позора наливаются щеки, стал отряхивать пыль с брюк, разорванных на колене. Ладони были содраны о мелкие камешки, саднили.

— Герой, — сказала Ольга.

— Ничего, — тихо ответил он и поднял голову.

Солнце ударило ему в глаза.

Она была неприступна. Павел не увидел в ней ни малейшего изъяна. Она была ослепительна, и даже волосы ее были по-настоящему золотыми.

— Самодостаточная девушка. — пробормотал Павел.

— Что-что? — переспросила она, сощурив глаза.

— Самодостаточная. Нет слабины… Значит, не за что зацепиться. Мой подвиг напрасен, и я это признаю, — Родионов шмыгнул носом.

— А что значит слабина? — серьезно спросила она, внимательно его разглядывая. — И как это зацепиться?

Родионов оглянулся по сторонам. Отовсюду бесцеремонно пододвинулись и скалились любопытные азиатские рожи.

— Ну, видишь в девушке что-нибудь, что ее явно тревожит… Слабину то есть… — сказал он, чувствуя прилив какого-то нехорошего вдохновения. — К примеру, нос шнобелем… Или уши оттопыренные. Подходишь так вежливо и говоришь: «Ах, какие у вас ушки прелестные! Разрешите с вами познакомиться…»

— А она что? — по-прежнему серьезно сказала Ольга.

— А она сразу в ответ: «Да что вы говорите! Ах, какие глупости! И вовсе это совсем не так… Какой вы, право…»

— Жаль, что у меня уши не оттопыренные, — сказала Ольга. — Интересно было бы с вами познакомиться… Ну а если нос шнобелем, что вы говорите таким девушкам?..

— О, тут еще проще! Конечно, сказать прямо, мол «ах, какой у вас прелестный носик!» — нельзя. Смертельная обида, вы ж сами понимаете… Тут надо косвенно: «Вы похожи чем-то на знаменитую поэтессу Ахматову! В вас чувствуется… знаете ли, индивидуальность… Порода!» На «породу» обязательно клюнет…

— Но это же пошло, Родионов! — возмутилась Ольга. — Пользоваться слабостью, чтобы обольстить…

— Так устроена жизнь, — пожал плечами Пашка. — Когда тебе льстят и хвалят за что-то, знай, что, может быть, именно тут твое самое слабое место…

— Вы умеете говорить афоризмами?

— В присутствии такой красавицы даже осел заговорит! — патетически воздев руки, произнес Павел.

Она увидела его ладони и ахнула:

— Родионов! Что же это? Да у тебя же кожи нет!

— Я нищ и наг, — попробовал отшутиться Павел, — и обнажен для внешнего мира, как…

Он почему-то страшно взволновался от того, что Ольга неожиданно перешла на «ты». Было в этом что-то обещающее…

— Ну-ка за мной! — приказала она, увлекая его к водопроводному крану, установленному подле ближней палатки.

Он держал под струей воды свои содранные ладони, а она, смачивая свой носовой платок, быстрыми ловкими движениями отчищала на нем рубаху и пыльные брюки.

Неужели все это было сегодня утром, поразился Родионов, останавливаясь на месте своего падения и внимательно разглядывая каменные плиты.

Ему здорово повезло — упади он мгновением позже, наверняка раскроил бы себе череп об острую бетонную грань, выступающую из земли…

А вот там у киоска он потянулся приложиться на прощание к ее руке и клюнул вытянутыми губами пустоту, она успела выдернуть свою ладонь…

Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.

Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.

— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! — сунулся к нему некто. — Европейский стандарт… Не пожалеете!

Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…

— Есть кое-какие журнальчики. Для вас, — шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. — Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, — тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению «для вас», поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.

Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим «театром», черт бы его побрал!..

Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.

Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.

Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию — вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием — результат был абсолютно одинаков.

Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.

Однажды он шутки ради, не читая, подписал в набор небольшую повесть, взятую наугад из редакционной почты. Ни единая душа ничего не заметила и никак не отозвалась на это литературное хулиганство. Только месяц спустя в редакцию явился автор, Глеб Панфилович Докукин, заведующий клубом железнодорожников где-то под Перемышлем, старый и въедливый графоман, посетовавший сразу же на то, что повесть его сильно обкорнали и обезобразили. Несмотря на это, привез он в дар полрюкзака яблок и оставил двенадцать огромных папок под общим названием «Как прожита жизнь». И вот уже три года у Родионова шла постоянная с ним борьба. В последний свой приезд Глеб Панфилович забрал-таки две свои папки «на доработку».

— Те годы, с тридцатого по сорок восьмой, я временно заберу, — согласился он, упаковывая в рюкзак рукопись, — а вот эти четыре папочки вместо них оставляю, тут посвежее матерьял, поинтереснее вам…

Глеб Панфилович выложил на стол четыре тяжелых папки и ласково погладил их.

— Тут с пятьдесят третьего по сейчас. С последней начните. Жестоко, конечно, но… Я там Горбача потыкал носом в его же собственное дерьмо. Если все это напечатать, народ сразу поймет, что к чему. Тут вся программа действий…

Родионов молча слушал, ничего не возражая и не поднимая головы.

В эти два-три года сложилась у него постоянная клиентура из подобных, чрезвычайно писучих и пробивных авторов, и борьба с этой группой отнимала более всего сил и времени.

Когда Родионов вошел в просторный кабинет, сослуживцы были уже на местах.

В дальнем глухом углу трудилась тихая Неупокоева, приходившая всегда часа на два прежде всех и покидавшая редакцию последней.

В середине просторного кабинета лицом к дверям сидел за своим столом Боря Кумбарович и кричал в телефонную трубку, предлагая кому-то тугоухому вагон кабачковой икры.

Тихо жужжал телефакс рядом со столом Родионова, исторгая из своих глубин широкую белую ленту. Павел молча кивнул Кумбаровичу, оборвал бумагу с сообщением. Снова какой-то далекий и неведомый Рух жаловался: «Москаль зъив твой хлиб. Москаль выпив твою горилку…» С того самого дня, когда впервые установлен был в кабинете телефакс, он неустанно и регулярно посылал этот сигнал бедствия, к которому все уже давно привыкли.

Родионов уселся в свое желтое, вертящееся на оси кресло, рассеянным взглядом скользнул по стопкам накопившихся рукописей. Читать их сейчас не было ни малейшей охоты.

Кумбарович швырнул в сердцах трубку, не договорив с неуступчивым клиентом и с криком: «Свихнуться можно, честное слово!..» — бросился из кабинета.

В дверях, однако, он столкнулся с тощей угрюмой фигурой, незаметно подкравшейся из глубины коридора и заглядывающей в помещение внимательными острыми глазками. Незнакомец схватился рукою за горло и нырнул вбок, уступая дорогу. Взвился и опал к его коленям длинный конец серого шарфа, похожего на обрывок веревки. Кумбарович отчего-то передумал выходить и отступил к своему столу. Незнакомец, продолжая держаться за горло, сунул хрящеватый нос в дверной проем и хищно принюхался. Его изможденное лицо с ввалившимися колючими щеками, с красными воспаленными веками, было бледно и сердито. Серые длинные уши плотно прилегали к голове.

— К тебе, Паша! — поспешил предупредить Родионова Кумбарович.

Родионов и сам догадался, что посетитель к нему. С первого же взгляда он безошибочно определил, кто перед ним.

— Прошу, — сказал он обреченно и указал на стул.

— Константин Сущий! — представился незнакомец, усаживаясь на стул. — Отчество опустим, ибо псевдоним. У поэта есть отечество, но нет отчества…

В глазах незнакомца горел немигающий огонек, безумная искра, слишком знакомая Павлу. Они глядели друг на друга не отрываясь. Посетитель наощупь извлекал из сумки нервными худыми пальцами мятую, походившую по редакциям папочку.

Родионов весь поджался и подтянулся, однако скроил на лице приветливую улыбку:

— Стихи?

— Так точно! — звенящим от застарелых обид голосом подтвердил Сущий. — Именно стихи.

— Мы вообще-то, стихов почти не печатаем. — выдвинул слабую предварительную баррикаду Родионов. — Профиль не наш…

— Профиль, Мефистофель, картофель! — провозгласил противник. — Больше рифм не существует. Некоторые пытаются подсунуть кафель и портфель, но это прием нечестный, и даже, заметьте себе — не ассонанс!

При этих словах Сущий положил на стол папочку и прикрыл ее ладонью. Средний палец был отмечен глубокой лункой, изуродован от постоянного пользования карандашом. Перед Родионовым сидел профессионал.

— Эти стихи непросты, — продолжал Сущий. — Не каждый уразумеет и не всякий поймет. Единственный человек, который кое-что разглядел и одобрил, это Бердичевский, будь он проклят! Утащил, мелкая душонка, мою образную систему и обнародовал, выдавая за свою. Но она его подломила!.. Он в Кащенке сейчас, можете справиться… И, надеюсь, не скоро оттуда выйдет, ха-ха-ха…

Вежливая улыбка сбежала с лица Родионова, он стал серьезен и хмур.

— А знаете ли вы, что! — возвысил голос Сущий и стукнул кулаком по папочке. — Известно ли вам, что когда я творил вот это, температура у меня достигала до сорока одного градуса?

— М-м, — поиграл бровями Родионов, изображая уважительное и понимающее удивление. — Горение духа…

— Да будет вам известно, — наседал автор, — что когда теща устроила скандал, дескать, я жгу много света на кухне, я стерпел, да…

Кумбарович за спиною у гостя делал круглые глаза и вертел пальцем у виска. Павел хмурился больше и больше. Был уже один случай, когда подобный человек бросился на него через стол, целясь острием карандаша в лицо.

— Но когда дети стали меня дергать и донимать, когда жена стала вмешиваться, я немедленно…

— Позвольте матерьял, — холодно перебил Родионов.

— Всему свой час! — твердо возразил Сущий и взглянул зачем-то на часы.

Повисла напряженная пауза. Посетитель пожевал тонкими губами, словно бы раздумывая, давать или не давать труд свой на поругание.

Павел, скосив глаза, разглядывал рукопись. Было видно, что на ней пластали колбасу. Скорее всего, в «Сельских былях», подумал Родионов, приметив безжалостные глубокие надрезы и мутные жирные пятна на обложке. Это манера Кульгавого, редактора поэзии, только у него есть немецкая опасная бритва… Да еще эти засохшие брызги портвейна. Несомненно Кульгавый, кто же еще… А вот этот бурый полумесяц, это уже откуда-нибудь из эстетствующих, вероятно, из «Ноева ковчега», где поминутно пьют кофе и требуют от всех авторов исключительно верлибры…

— Час настал! — объявил Сущий и двинул рукопись к Родионову.

С двух строк все стало ясно, но Родионов сделал вид, что вчитывается, вытягивал губы трубочкой, наклонялся ниже и ниже, сдвигал брови. Откладывал страницу в сторону и снова тянул ее обратно, как бы для того, чтобы перечитать внимательнее.

Автор пристально следил за всяким его движением, привставал, помавал руками…

Через полчаса напряженной тишины Родионов перевернул последнюю страницу, заглянул — нет ли чего на обороте…

— Видите ли, — начал он осторожно. — Человек вы бесспорно одаренный. Стихи ваши действительно непросты. Очень верно вы пишете о том, к примеру, что когда на человека в темном подъезде нападают грабители и убийцы, у человека того невольно меняется выражение лица. Это наблюдение, несомненно, точное…

Автор судорожно дернулся всем телом, какая-то безумная надежда сверкнула в его взгляде, он сцепил дрожащие худые кисти…

И снова страшная волна жалости ударила Родионова под самое сердце, ему захотелось вымолить пощады для этого бедного человека, для его брошенных детей и жены… Он растерянно огляделся. В голом и неприютном углу, спиною ко всему миру, прилежно клонилась над столом Неупокоева. Каждый материал давался ей с огромным напряжением и неизменно отклонялся, возвращался на доработку, а то, что удавалось ей напечатать неизменно подвергалось сокрушительной и веселой критике на летучках…

— Тум-бурум-бурум! Тум-бум-бурум! — послышался вдруг из коридора приближающийся маршик. — Тум-бурум! Тум-м!..

Лицо Сущего окаменело. Он медленно стал приподниматься, напряженно глядя на входную дверь. Дверь широко распахнулась…

На пороге стоял маленький упитанный Бердичевский. На голове его горел и малиново переливался бархатный берет. В руках держал он аккуратный новенький саквояжик.

Увидев Сущего, он запнулся, улыбка спорхнула с его лица, он встревоженно оглянулся и крепко прижал к груди саквояжик.

— Здравствуй, ворюга! — раздельно и торжественно проговорил Сущий, не сводя с Бердичевского глаз…

Кумбарович молча выскользнул из кабинета. Павел все еще стоял в нерешительности, но взглянув на лица противников, тоже поспешил вслед за ним на двадцатый этаж, в буфет.

— Экий чудной раскоряка, — отхлебнув кофе, задумчиво произнес Кумбарович. — А гордый ведь!

— Знаешь что, Кумбарович, — вздохнул Родионов. — Ведь таких Бог любит. А уж сам-то он в своей правде будет до конца стоять. Он духом живет…

— Ты вернись к нему, напечатай рукопись. Вот шуму будет! Ладно, выкладывай, что там с подвалом…

Возвратившись через полчаса Родионов обнаружил у своего стола бодрого мужичка, который ютился на шатком стуле и вскочил тотчас при его появлении. Родионов вынужден был пожать протянутую сыроватую руку и, приняв самый суровый вид, уселся на свое место. День, похоже, складывался неудачно.

Павел мельком оглядел поле боя. У дверей лежал поваленный стул, чуть-чуть сдвинут был с места тяжелый шкаф. Клочок малиновой материи зацепился за торчащий из шкафа гвоздик. Больше никаких следов…

Только не давать ему читать вслух, забеспокоился Родионов, видя как гость его, сверкнув проплешинами, низко наклонился над портфелем, потянул из него рукопись, но тут же сунул ее обратно и выпрямился. Можно было предположить, что наклонялся он единственно затем, чтобы быстренько сменить лицо, настолько разительно преобразился его облик. Брови были сдвинуты, щеки налились вдохновенным багрянцем…

— Я для начала, для первого, так сказать, ознакомления, — проговорил автор и объявил сразу же, не дав Павлу вставить слово, — «Отчий воздух», часть первая, — и снова без паузы взвыл профессионально: «Я видел Крым и воздух чистый, где рано утром шар лучистый…»

— Продолжаю! — крикнул Родионов.

— Ну? — сбился декламатор и недоверчиво глянул на Павла.

— Примерно, в общих чертах, но вы следите за сутью, — предупредил Родионов. — Дальше у вас написано про то, что за границей воздух еще чище, в Швейцарии, к примеру… Как там красиво, ухожено и подстрижено… Нет, Швейцария не подходит, не ляжет в размер стиха. — поправился он. — Цейлон, может быть, или…

Брови у посетителя удивленно приподнялись, он быстро выхватил из портфеля свои листки, сверился. Затем перевернул страницу, пряча текст от Павла.

— Вы дальше говорите о том, что воздух родного Кузнецка для вас гораздо целебнее…

— Тагила, — поправил автор. — Где читали? Это стихотворение было обнародовано только в нашей районной прессе…

— Логика развития поэтического образа, — объяснил Родионов.

— Ну хорошо, — согласился автор. Отвел глаза в угол, подумал мгновение и, победительно усмехнувшись, потер ладонью об ладонь. — Я вам сейчас другое прочту. Уж это всем нравится. Нет такого человека…

— Про баню?

— Откуда вы догадались? — изумился собеседник и с тревогой уставился на Родионова.

— Ага, — не стал объяснять Павел. — Итак, простая деревенская банька. Веничек, каменка, духмяный парок… Бьюсь об заклад, что именно «духмяный»! Как славно выскочить голышом, да в студеную речку, да снова на полок и снова веничком, веничком… А в конце для контраста — городская ванна, дескать, совсем, совсем не то…

— Да, есть и про ванну, — поник автор.

Он растерянно открыл портфель, вяло порылся в нем, вытащил еще один листок, но, поколебавшись, сунул его обратно. Родионов, видя его муки, сдался:

— Вот что. У нас это никак не пройдет, Аблеев зарубит… Но попробуйте пристроить это в «Сельские были». Там есть такой Кульгавый Иван, его спросите. Он сам из деревни, — обнадежил он бедолагу. — Но никаких ссылок на меня…

Минут через тридцать, проходя мимо дверей «Сельских былей» приостановился. Оттуда доносилось бойкое декламирование и голос был именно его автора:

— Крик! — заорал вдруг Кульгавый. — Где ж вы это слышали крик жаворонка?! Что ж его, душат, что ли, вашего жаворонка?.. А он сопротивляется, кричит как раненый заяц… Вот что. Ага! — голос Кульгавого стал вдруг ласковым. — Вы вот что, несите-ка все это в «Литературу и жизнь». Там есть такой Родионов Павел… Но на меня не ссылайтесь ни в коем разе…

Родионов быстренько вскочил в лифт и снова уехал на последний этаж в буфет.

Он некоторое время сидел, погрузившись в себя, попивая кофе и рассеянно чертя что-то шариковой ручкой на белой салфетке, а когда опомнился и пригляделся, был немало удивлен тем, что из хаоса штрихов, теней и линий сам собою сложился тонкий и воздушный женский профиль.

 

Глава 3

Подопытные крысы

Благополучно проведя ночь на даче Розенгольц в Барыбино и «помелькав» на участке, Родионов, развесил по крючкам привезенные теплые вещи, а наутро налегке отправился в Москву. Дорога была довольно долгой и не очень удобной, поскольку Барыбино находилось километрах в пяти от железнодорожной станции, а автобусы в последнее время стали ходить редко и нерегулярно.

От метро Родионов возвращался домой, груженный тяжелой поклажей. Нес он в целлофановом пакете виноград, красный и белый, в другом пакете еще виноград, особенный, под названием «дамский пальчик». Кроме того, под мышкой левой руки была у него длинная желтая дыня, подгнившая сбоку. Эту гнильцу заметил он слишком поздно, когда далеко отошел уже от рынка, а потому возвращаться и требовать замены было поздно. В онемевшей правой руке находился у него еще и арбуз. Другой арбуз, который тоже пришлось ему купить, все-таки выскользнул по дороге и раскололся… Жалко было потраченных денег. А потратил он изрядно и, главное, не своей воле. Как-то все это случилось спонтанно и неожиданно. Он шел и удивлялся сам себе, поскольку вовсе не собирался ничего покупать, просто проходя мимо прилавка, замедлил шаг на одно только мгновение, залюбовавшись колоритным узбеком с круглыми жирными плечами, с сияющими, как бы намасленными щеками и хитрыми узкими глазками, которые чрезвычайно доброжелательно глядели на него.

— Что, — весело и беззаботно спросил Пашка и подмигнул узбеку, — сладкий виноград?

Этот праздный и ни к чему не обязывающий вопрос он бросил просто так, мимоходом, но в итоге после долгих и безуспешных попыток вырваться из цепких и ласковых рук узбека, вынужден был вытащить кошелек, купить и красный виноград, и белый, и особенный «сла-дки, как мед, ц-ца-х-х!» под названием «дамский пальчик». Был надрезан также арбуз, хотя Павел вовсе об этом не просил и всячески отпихивал этот арбуз от себя, но «ай, брат руским, сапсем нехорошо!.. Лично тебе, лично! От души… Арбуз кто теперь возьмет?» Пришлось взять арбуз. И в довесок длинную желтую дыню, которая как-то сама собою вкатилась на весы, удобно и ладно улегшись на бочок с гнильцой, и другой арбуз, поскольку все-равно «попробуешь, обязательно придешь. Зачем два раза ходить, ботинки тратить, сразу бери!.. Молодес! Яхши!..»

В каком-то светлом остолбенении и приятной расслабленности Пашка отошел наконец от прилавка, двигался по улице с безвольной виноватой улыбкой на устах. «Ладно, ничего, — думал он, — мне, конечно, всего не съесть… Надюшу угощу, Юрка Батрак поможет, ничего. Нормально… Яхши… В другой раз наука будет…»

За время отсутствия Родионова в доме произошли мелкие, но весьма важные для жильцов события, о которых Павел узнал тотчас, как только возвратился со службы.

— Ты представляешь, Паша, пришел, — рассказывала Любка Стрепетова, — скромный, тихий, шляпу в руках мнет. А руки красные, как у рака. Да и шляпа, знаешь… Бурая такая, войлочная…

— В бане, скорее всего украл, — пояснил Степаныч. — У меня раз в бане шубу уволокли, а в ней три тысячи казенных денег…

— Подожди, Степаныч, — попросил Пашка. — Ну и дальше что, Люб?..

— Ну, в общем, что дальше… «Позвольте, — говорит, — не более трех минут побыть наедине в комнате моей покойной двоюродной тети Клары…» «Пожалуйста, — говорю, — хоть час…» Кто ж мог подумать? И точно, как и сказал, не больше трех минут был, а потом ушел. У всех на виду, Паш!.. У всех на виду, вот что поразительно!..

— Да что ж тут поразительного? — не понял Родионов.

— Люстра! — крикнула Любка и горестно всплеснула руками.

— Старинная, бронзовая. Пуда два. Шесть рожков, — пояснил Степаныч. — Не считая стекла навешанного…

— Я в комнату — люстры нет! У всех ведь на виду! В каком кармане унес?!

— В каком кармане, Паш? — повторил и Степаныч, разведя руками. — Как еще гроб не упер старухин…

— А что, разве из морга не привозили ее? Я-то думал в мое отсутствие и похоронят окончательно… Что ж они тянут?..

— Вот именно! — поддержала Любка. — Как будто долгое дело смерть оформить… Какой уж день гроб этот торчит в квартире.

— Бардак в стране, — радостно подтвердил Степаныч. — Может, закопали уже, как бомжиху… Да тут, Паш, у нас целая баталия была…

Выяснилось, что самое главное произошло немного погодя. Вскоре после похищения люстры была предпринята официальная попытка реквизировать комнату Розенгольц, причем людьми посторонними, не имеющими к дому никакого отношения.

Трое неизвестных, очень похожих на тех, что выносили накануне тело покойной, только на этот раз все они были уже без усов, профессионально без всяких ключей вскрыв замок скорняка, проникли в комнату, но находились в ней недолго. Профессорша Подомарева, следившая за неизвестными в щелочку, оповестила полковника Сухорука, а тот поднял тревогу.

К счастью, неизвестные совершили ошибку с самого начала, и ошибка эта состояла в том, что явились они без всяких вещей, исключая кое-какой строительный инструмент, бывший у них в руках, да еще наушники, что висели на шее у одного из них. Если бы они, как это принято в таких спорных случаях, сумели внести и разместить в комнате хотя бы самый никчемный скарб, вешалку какую-нибудь и повесить на нее телогрейку, — вопрос был бы почти решен. Вряд ли кто-нибудь посмел тронуть эту самую телогрейку, потому что известны подобные случаи, когда суды признавали, что в подкладке выброшенной без спросу рвани хозяином были зашиты сто рублей. По крайней мере об одном таком случае писалось года три назад в газете «Ленинградский рабочий».

Словом, претенденты на освободившуюся жилплощадь проявили глупость и легкомыслие. Напрасно один из них размахивал перед носом у жены скорняка официальным ордером. Ордер этот был ею выхвачен и мгновенно уничтожен без всякого следа. Она и потом, в спокойной уже обстановке, так и не смогла толком разъяснить соседям это маленькое чудо бесследного исчезновения материи, произошедшее у всех на глазах.

Напрасно потерпевшие угрожали жильцам судом, напрасно один из них доказывал, что ордер-то самый временный, «всего на несколько дней, до получения полноценного жилья» — они были вытеснены из спорной комнаты, а потом и за пределы дома.

Тот же час решено было комнату освоить, во избежание новых вторжений.

— Тащи, Василий Фомич, своего лисопеса! — приказал Кузьма Захарьевич. — Занимай территорию. Официально. Подписи соберем…

— Да я!.. С меня… Эх!.. — обрадовался скорняк и кинулся к телефону.

Когда Родионов вернулся с работы, жильцы как раз проветривали коридор, открыв все окна и входную дверь.

На кухне, где в это время полковник доваривал борщ, слышался громкий разговор, связанный с происшедшими событиями.

Чернокнижник высказал опасение, что, привлеченные запахом свежих шкур лисопеса, на дом могут нахлынуть окрестные крысы. Тотчас разговор перекинулся на крыс, ибо замечено, что как только любой разговор на любую тему, коснется хотя бы косвенно темы крыс, тема эта немедленно и надолго становится главной и единственной.

— Я лично в «Огоньке» читал! — горячился Юра Батраков. — Этих самых крыс чем только не морили. Ядами, радиацией, водкой, наркотиками, лучами какими-то…

— Крысу не уморишь ничем, — вставил Степаныч, внимательно слушающий рассказчика и ожидающий только момента, когда можно будет встрять в разговор со своей историей. — На Львовщине крыс этих, поверите ли, пока через дорогу переходил, ботинки на мне съели… И какие ботинки! У самого Наполеона не было таких ботинок…

— Да помолчи ты, Степаныч! — досадливо отмахнулся Юра. — Тут серьезное дело… Так вот, Кузьма Захарович, они в лаборатории своей уже три поколения извели этих крыс… Лысые стали, вялые, не жрут почти…

— Так-так… — заинтересованно проговорил полковник, предвкушая интересную развязку.

— Ну и что ж бы вы думали? — томил Юра, оглядывая присутствующих. — Ну…

— Ну что ж бы мы думали? — нетерпеливо повторил и Степаныч.

— Представьте себе! — радостно воскликнул Батраков. — Ни с того, ни с сего в пятом поколении появляются от этих заморенных крыс… Тут пишут, что на порядок совершеннее, чем исходный первоначальный матерьял…

— Это как от майора сразу на генерал-майора. — пояснил Кузьма Захарьевич. — Где, ты говоришь, опыты ставили?

— Академия Наук! — Юра поднял забинтованный палец. — Там четко расписано, по дням и минутам… Так вот они сами удивляются. Думали, еще месяц-другой и крысы вымрут окончательно, а те наоборот, закалились, а потом в одну ночь прогрызли стальные прутья и дали деру!

— Ты скажи, звери!.. — восхитился Степаныч.

— Да-а, представляю себе крыс этих. — Кузьма Захарьевич внимательно поглядел в угол кухни. — В огне не горят… Надо бы, кстати, вон ту дыру заделать, Юрок… Давно тебе говорил…

— Так я к чему веду, Кузьма Захарович. — продолжал Батраков воодушевленно. — Это ведь притча получается, если вдуматься… От революции сколько прошло? Как раз четыре поколения!

— Партию не трожь, сынок! — посерьезнев, предупредил полковник.

— Да хрена ли с этой партией, Кузьма Захарович…

— У нас был один партейный, — снова влез Степаныч. — Ему, к примеру, два литра выпить…

— Да помолчи ты, старый хрыч! — озлился Юра. — Разговор-то серьезный здесь… Тут притча выходит, а ты лезешь со всякой дрянью…

— А кто на поминках нажрался? — напомнил Степаныч.

— Ванька! Внучок! — воскликнул полковник взволнованно. — То-то у него резцы сперва вылезли, а потом уж передние зубы… Действительно, притча получается…

— Пятое поколение, Кузьма Захарович, — обрадовался и Юра. — Я как разговор ваш с бабой Верой услышал давеча про зубы, сразу сопоставил.

— Так-так-так-так… — забыв про борщ, волновался еще больше полковник.

— В том-то и дело, что именно так! Они им еще покажут кузькину мать…

Чернокнижник Груздев, казалось, ничего не слышал, молча и хмуро доканчивал свою банку консервов. Отломил корочку хлеба и рылся ею на самом дне.

— Нет, — задумчиво сказал Родионов. — Нет, Юра. Доброе так не вырастает. Только хищное что-нибудь, безжалостное…

— А на хрена нам доброе, Пашка? На добрых воду возят. А нам! — он ударил кулаком по столу, отчего поморщился Груздев. — Нам нужны хищные и злые потомки. Мстители, Пашка. Так-то…

— Бойцы! — поддержал Кузьма Захарьевич и взмахнул черпаком, как булавою.

— Нас же первых и стопчут, — заметил Родионов.

— Нас и так давно уже топчут, — парировал Батраков. — Пусть уж лучше свои…

— Где ж тебя топчут? — возразил Родионов. — Церкви открыты, служба идет, книги нужные издают…

Кузьма Захарьевич и Юра дружно рассмеялись.

— С вами говорить, Павел, все равно что с дитем малым. — утирая выступившие слезы, снисходительно произнес Кузьма Захарьевич. — На Бога, стало быть, надеемся…

— На кого же еще? — понимая бесполезность намечающегося спора, тихо ответил Родионов.

— Нет, Паша. Партию надо заново строить… Честных коммунистов…

— Э-э, Кузьма Захарович, не то! — перебил Батраков. — Коммунизм масоны придумали. Тут нужна другая политика! Надо созывать Земский собор, объединять всех честных людей…

— Надо всех блядей этих сперва перестрелять, — вмешался Степаныч.

Груздев бросил пустую банку в мусорное ведро бабы Веры и пошел к дверям. После мордовских лагерей он не выносил никаких разговоров о политике.

Родионов же к политике и ко всякого рода партиям и движениям относился абсолютно равнодушно. Слишком отчетливо видна была здесь непрекращающаяся борьба мелких самолюбий, хотя бы она и вдохновлялась целями самыми грандиозными, к примеру, целью завоевания мирового господства. Для Родионова история двигалась сама собою, как движутся материки или тектонические пласты, и при любых раскладах — в конце ее с неизбежностью ожидал Апокалипсис.

Порою жизнь ловила его в свои капканы и петли, но выпутавшись из них, Павел еще дальше отбегал от этой самой политики. Весь вопрос заключался в том, чтобы как нибудь отодвинуть подальше Судный день, и здесь лично от Родионова зависело очень немногое, и усилия его относились преимущественно к устройству собственного внутреннего мира.

Стоит ли человеку слишком переживать об этой надвигающейся катастрофе? — задумывался он и отвечал сам себе: — Бог знает… Если она застигнет нас самих, то не очень и жалко. Детей вот жалко, внуков… Может быть, правнуков. Самую чуточку праправнуков, ну а дальше никакого родства и сочувствия, горите вы синим пламенем, если такие кретины…

Однажды, лет пять или шесть тому назад, в самый разгар свободы Павел Родионов невольно принял участие в одной политической акции, вернее, как уже говорилось, жизнь сама затянула его в эту петлю.

Как-то гулял он без всякой цели по центру города, дивясь происходящему, и путь его неожиданно пересекся с маршрутом шумной мятежной демонстрации. Еще издали услыхал Пашка вокзальные мегафонные команды, невнятные, но грозные, увидел колыхание знамен, густые толпы людей, воздевающих к небу сжатые кулаки. Оппозиционный баритон яростно клокотал, стоя на грузовике, указывая рукою на кого-то далекого и невидимого врага.

Из окошек многочисленных коммерческих палаток выглядывали настороженные чернявые головы, внимательно отслеживая движение масс. Большинство палаток были безжизненны, наглухо заперты, а хозяева их прохаживались поблизости, поигрывая связками ключей, поплевывали на тротуар. Многие, напустив на себя равнодушный вид, сидели на корточках у бордюров, косились на проплывающую мимо массу людей с транспарантами.

Пашка прибавил шагу.

Грянул праздничный марш, толпа колыхнулась, ряды стали выравниваться. Родионов сошел с тротуара, ринулся наперерез толпе, пытаясь проскользнуть на другую сторону улицы к своему переулку. Его тотчас ударили в правый бок, он едва удержал равновесие, разворачиваясь на месте и прорываясь к заветному берегу. Его еще раз ударили, теперь уже в левый беззащитный бок, Родионов покачнулся и испугался, что сейчас его стопчут. «Нужно остановиться, — вспомнил он деревенскую мудрость, — когда стоишь на месте и не двигаешься, табун ни за что не стопчет…» Но это был никакой не табун, его смяла толпа и понесла с собой. Узловатый хромой старик, чувствующий себя здесь, как рыба в воде, вертко подскочил к нему, сунул в руки древко с портретом мучительно знакомого толсторожего деятеля.

— Молодежь с нами! — прокричал кто-то в толпе, сверкая безумными глазами. — Не отдадим!

Судорожно сцепив пальцы, Пашка поднял портрет повыше, подстроил ногу под уханье барабана. Хмельная волна понесла его, он чувствовал, что сам уже криво и бессмысленно улыбается, орет что-то вместе со всеми, увлекаемый всеобщим настроением, коллективным заразным безумием, не в силах противиться ему.

Его вклинило между двумя перекрикивающимися человеками, он услышал обрывок их разговора:

— Море Лаптевых! — кричал человек слева в самое ухо Родионова.

— Што? Га? — переспрашивали справа.

— Море Лаптевых у них есть! Ни у кого во всем мире нет моря Лаптевых, а у них есть!..

— А! Точно! — обрадовались слева. — Лапти! Ха-ха-ха!..

Его несло и кружило как щепку в самом фарватере.

— Где Грыбов? Куда делся Грыбов? — тормошил его за рукав энергичный писклявый толстяк.

Родионов вдруг опомнился и огляделся. Молча сунул в руки толстяка свой плакат и медленно стал пробираться к спасительному краю, преодолевая водовороты и воронки. С огромным трудом выбрался он на чистое место, и еще некоторое время шел параллельно демонстрации, дивясь на дикие выражения лиц, на остервенелые, осклабленные, кричащие рты. Рядом с ним шел благородный седой старик с портфелем и точно так же, как и Пашка, удрученно глядел на толпу. Бедняга, пожалел его Пашка, какой-нибудь университетский профессор, словесник… Тоже ему все это дико, этот массовый психоз…

— Дикое зрелище, не правда ли? — сочувственно обратился он к профессору.

Профессор внезапно преобразился, злобно сощурился и, схватив Пашку за рукав, заорал истошно:

— Радикал!

Пашка дернулся, еще раз дернулся, но враг держал его надежно.

— Провокатор! Враг! Красно-коричневый! — лаял он в толпу, цепко придерживая вырывающегося изо всех сил Родионова.

— Держи провокатора! — закричали из толпы и несколько боевиков отделились от демонстрации, побежали растопырив руки к Пашке.

— Бей комуняку!

Родионов рванулся изо всех сил, пнул профессора ногой под коленную чашечку, отчего тот разжал наконец свои клешни. Пашка кинулся в ближний двор, чувствуя за спиной горячее дыхание и слыша топот преследователей. С трудом оторвался он от погони, выскочил на чистую улицу, нырнул в маленький скверик и проворно вскарабкался на дерево.

Где-то далеко за домами шумела опасная толпа, невнятно рокотали мегафоны, ухал барабан. Туда скорым шагом стремились случайные гуляки, праздные прохожие, поглядеть, в чем там дело.

Пашка часто дышал, ухватившись за ствол, готовый при малейшей опасности взлететь еще выше и укрыться среди густых ветвей, поближе к вершине…

Тело его медленно освобождалось от хмельных нервических чувств, которых оно незаметно нахлебалось за время недолгого шествия в толпе.

Все, решил он, никакой политики. Работа, дом. По воскресеньям — рюмка водки перед обедом.

Эти давние события и теперь еще волновали его тем, что он тогда так ясно разглядел в толпе людской «улыбку зверя», усмотрел в кипении ее признаки будущей всеобщей анархии, «взбаламученного моря», из которого и явится тот, страшный, все время побеждающий и торжествующий, но обреченный изначально на поражение и погибель. «Демон-страция» — встреча демона…

Родионов двинулся к дверям.

— А вы куда, Павел? — крикнул Кузьма Захарьевич. — Как насчет борщеца?

Полковник снял с плиты большую кастрюлю, в каких хозяйки обычно кипятят простыни и пододеяльники, и понес к столу.

— Спасибо, Кузьма Захарьевич. — отказался Родионов. — Что-то нет охоты…

— Я, полковник, пищей не питаюсь. — отказался и Юра от предложенного борща.

— Да, Павел, чуть не забыл… — установив кастрюлю на стол, хлопнул себя ладонью по лбу полковник. — Вам раза три звонила какая-то Ольга. Будет еще звонить то ли в семь, то ли в пять… Просила ждать…

— Паш, поди сюда! — позвал Юра странным голосом. — Дай-ка карандашик.

Родионов протянул ему шариковую ручку. Батраков засопел, чиркая какую-то фразу на полях газеты. Написал, поставил в конце три восклицательных знака, а на четвертом ручка хрустнула в его забинтованных пальцах.

«Не связывайся с ней!!!» — прочел Родионов, повернулся и медленно пошел прочь.

 

Глава 4

Ночные звонки

Первой мыслью Родионова было подождать и перехватить Батракова в коридоре, выяснить, отчего именно он должен «не связываться с ней», но боязнь услышать какую-нибудь безнадежную страшную правду остановила этот порыв. Никакой правды, которая могла отнять у него Ольгу, знать он не хотел. Вероятнее всего, у Батракова ее и не было, но — вдруг… Но вдруг.

Как бы в ожидании надвигающейся беды и потери замерло сердце, и поселилась в нем сосущая пустота, жадный вакуум. Что-то похожее было с ним много-много лет назад, когда мать неожиданно, по какой-то случайной оказии заскочила на полчасика к нему в детдом и неискренне пообещав, что завтра обязательно заедет на обратном пути, оставила чудесный подарок — новенькое красное ружье, стреляющее пробками. И тотчас после ее ухода оцепеневшего от разлуки Пашку обступили галдящие детдомовцы, вывернули ружье из бесчувственных рук и оно пошло гулять, каждый дергал никелированный шарик затвора, пробка со звонким крепким хлопком выскакивала из ствола и повисала на короткой нити. После этого более рослый детдомовец вырывал ружье из рук стрелявшего, и оно уплывало все дальше и дальше от опомнившегося Пашки, который сам толком не успел разглядеть его и ни разу не оттянул шарик затвора. Напрасно Пашка тянул руки, пытаясь пробиться сквозь безжалостную, отпихивающую его толпу. О нем все уже забыли, досадливо отбрыкивались локтями, а потом вся стая понеслась вверх по лестнице. В последний раз мелькнуло красное ружье в цепких обезьяньих лапах Балакина и пропало за поворотом.

Перед отбоем кто-то подбросил ему на койку поруганные и растерзанные обломки, и Пашка молча и бесполезно прикладывал и прилаживал распадающиеся части. А кругом в зыбком и горячем от слез мареве с воем и визгом носились ненавистные враги, бились подушками, торжествовали. И кто-то особенно назойливый то и дело спиной наваливался на Пашку, отбиваясь от наседающих неприятелей, вскакивал, уклонялся, и тогда Пашка получал удар по голове. Но он не оглядывался, сидел в полном бесчувствии, с бессмысленной настырностью приставляя раскуроченный ствол к остаткам красного приклада.

Родионов размотал длинный провод и перенес телефонный аппарат в свою комнату. Время приближалось к пяти. Он сидел на диване с напряженными мышцами, выпрямив спину, следил за секундной стрелкой и косился на телефон, который казалось, тикал, как часовой механизм бомбы.

Мысли его были отрывисты и смутны, припомнилась ни с того ни с сего давняя история, когда он, поддавшись мгновенному искушению, похитил из отдела кадров чью-то неосторожно оставленную китайскую авторучку и вынес ее в боковом кармане плаща. И в тот же день в переполненном троллейбусе она хрустнула в кармане и истекла черной кровью. А он, глядя на испорченный плащ, ничуть не удивился, потому что ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь соразмерного преступлению возмездия…

Ровно в пять телефон взорвался и Родионов, не заметив как в его руках оказалась телефонная трубка, крикнул:

— Алло! Слушаю…

— Це отдил кадрив? Га? — напомнил ему об украденной авторучке заблудившийся мужской голос.

— Ошибаетесь. — с неприязнью ответил Родионов.

Он поднялся с дивана и принялся ходить по комнате, изредка поглядывая на черный телефонный аппарат. Потом он смотрел на часы и чем дальше уходила от роковой и битой цифры пять часовая стрелка, тем легче и раскованней становилось у него на сердце. Еще один козырь был у него в запасе — семерка.

«Пятерка, семерка, туз…» — бубнил Родионов, расхаживая из угла в угол.

В шесть заглянул Кузьма Захарьевич, облаченный в просторные новенькие трусы и синюю футболку.

— Кросс. Отмена! — отрывисто крикнул Павел. — Звонок!.. Жду.

— Понимаю. Ферштейн! — так же лаконично откликнулся Кузьма Захарьевич. — Завтра?..

— Хорошо. Гут! — согласился Родионов, выпроваживая полковника. — Удачного бега, Кузьма Захарьевич! — пожелал он вдогонку и, не разобрав ответа, кинулся к ожившему телефону.

— Це ж отдил кадрив! Га? — домогался упрямый ослиный голос.

— Пока ты там гакаешь, кретин, москаль жрет твое сало! — грубо оборвал его Родионов и шмякнул трубку.

По мере приближения часовой стрелки к цифре семь напряжение снова стало нарастать, тем более, что телефон звонил теперь почти беспрерывно, так что Павел устал уже повторять свое «ошиблись» на вопросы об аптеке, сберкассе, булочной… Голоса извинялись или, злобно чертыхнувшись, пропадали в темных лабиринтах, в дебрях перепутавшихся телефонных сетей.

— Дэвушка, когда прибудет двадцать шэстой из Баку? Семнадцатый вагон…

— Никогда, — мрачно сказал Родионов. — Никогда к нам больше не прибудет семнадцатый вагон. Число жертв уточняется…

По-видимому, что-то произошло на телефонной станции. Может быть она уже давно пробивается к нему, но чей-нибудь отвратительный грубый голос хрипит ей, что она ошиблась, что такого здесь нет, не было и никогда не будет… И она, измучившись, навеки отходит от телефонного аппарата.

Перемогая время, Родионов протомился до двенадцати, до той последней черты приличия, заступить за которую мог разве что невнимательный ко времени пьяница, простодушно полагающий, что весь мир так же весел и открыт для дружеского разговора, как и он сам в эту праздничную минуту бытия.

Двенадцать пробило из комнаты полковника и наступила уже окончательная тишина. Это была качественно иная тишина, не дневная, а полунощная, полная мистического напряжения, загадочных тихих вздохов, потрескиваний, невнятного шелеста и дуновений.

Ждать дальше не было смысла.

Установив телефон на стуле подле дивана, Родионов безуспешно пытался заснуть. Между тем он знал самый верный способ засыпания и всегда мог в течение трех минут заснуть в любых условиях. Нужно было просто ни о чем не думать. Этому научиться на первых порах невероятно трудно — изгнать из головы всякую мысль и образ. Обрывки их так и лезли, важно было не дать им разрастись, пустить корни и отпрыски, тут же глушить и корчевать их, при этом стараясь не думать о том, что не надо думать… В таких борениях мозг уставал и сдавался очень скоро, сознание угасало и наступал сон. Наутро он мог только вспомнить, что уснул быстро, неприметно растворившись в нигде.

Но на этот раз испытанное средство не подействовало. Родионов извертелся, перекладывая подушку.

Часы у полковника ударили два раза, а потом под ухом у него взвизгнул близкий звонок. Не успев прийти в себя, Павел схватил холодную трубку, которая заранее уже о чем-то взволнованно трещала, пока он подносил ее к уху.

— Что? — хрипло спросил Родионов.

— Не время спать! — скомандовал взвинченный голос.

— Как же? — неопределенно ответил Павел, пытаясь сообразить, кто же это звонит. — Ты откуда?

— Из клиники, — по-прежнему взволнованно сообщил голос и добавил, не тратя времени на паузы. — Из наркологии семнадцатая двадцатый корпус понятно дело?

Голос был мучительно знаком, но Павел все никак не мог зрительно представить себе обладателя этого голоса. Он встряхнул головой, освобождаясь от последних остатков дремы. Если из наркологии, значит, пьяница… Но голос явно не Аблеева. Кто же это?

— Что, опять запой? — нейтрально поинтересовался Родионов, выгадывая время.

— Да как сказать… — отмахнулся голос. — Ты вот что… Ты мне как последний брат родной, больше у меня никого нет, — зачастил голос и Родионов почувствовал, что готовится какая-то для него петля. Просто так, без задней мысли, родным братом не назовут. Да и не было во всей Москве человека, с которым Павел когда-либо братался…

— Ты бы мог меня навестить, семнадцатая корпус двадцать! — приказал голос.

— М-м, — мычал Родионов, понимая, что вляпался, что хочешь не хочешь, а ехать придется. Больного навестить — долг каждого. — Ладно. Как ехать-то?

— Как ехать? — глухо, по-видимому в сторону, спросил у кого-то голос.

Вокруг трубки загалдели далекие встревоженные голоса, вспыхнул и угас яростный мгновенный спор.

— Каховка! — крикнул в трубку посторонний баритон.

— Каховское метро! — прорвался к телефону резкий альт.

— Метро Каховская, — подытожил знакомый голос.

Кто же это, морщил лоб Родионов.

— Ладно. Заеду, но ненадолго, — согласился он обреченно.

— Ты братом скажись. — учил голос. — Ты, брат, теперь мне и вправду брат родной…

Эта навязчивость стала Павла пугать, тем более, что голос почему-то утратил уже всякую знакомость, стал чужим и враждебным.

— Что привезти? — сухо спросил Родионов. — Книги какие?

— Книги?! — удивленно ахнул голос, будто ослышавшись.

И тотчас снова загалдели тревожные посторонние голоса, сторожившие, по-видимому, с напряженным вниманием каждое слово.

Скорее всего, из кабинета главврача звонят, подумал Родионов, представив полутемный кабинет, мерцающее стекло медицинских шкафов в слабом свете уличных фонарей. Спящую в дальнем конце коридора дежурную медсестру. И эти нервные фигуры, сосредоточившиеся вокруг телефонного аппарата.

— Водочки. — подсказал посторонний баритон.

— Две водочки! — выкрикнул опытный альт.

— Пару водочки, — ласково согласился с ним и знакомый голос, переставший быть знакомым. — На твое усмотрение, сколько хочешь привези…

Кто же это, соображал Павел, перебирая в уме знакомых алкоголиков. Может, автор какой-нибудь… Но не полезет никакой автор так нагло брататься…

— Но ты же лечишься! — запротестовал Родионов. — Тебе же нельзя водки!

— Ой, Костыль, бля бу, хоть ты мораль не читай! — разозлился голос. — Я тебя сколько раз… А когда ты наблевал в метро…

— Какой Костыль? — взвился Родионов. — Я никакой не Костыль!

— А я кто, по-твоему? — едко спросил голос. — Пушкин, что ли? Брось ломаться, Костыль. Слово же дал, сука!..

— Я вам никакой не Костыль! — резко и зло перебил Родионов. — И прекратите звонить по ночам, тут коммуналка все-таки!

Он медленно понес трубку в темноте, нащупывая, куда ее положить. Трубка верещала в три голоса, взволнованно тукала, клокотала… Павел нашел ложбинку на аппарате и твердо надавил кнопку, убивая ненавистные наглые голоса.

Он долго лежал в темноте, постепенно остывая от раздражения. И снова потекли туманные образы, снова думал он об Ольге… Снова ударил звонок.

— Слушаю, — сказал Родионов.

— Костыль, мы тебе яйца оторвем, паскуда! Чтоб в семь утра…

Павел равнодушно положил трубку.

Тишина стояла в квартире, но это была уже тишина предрассветная, чистая. Где-то на Каховке толкались и ругались, дозваниваясь до Костыля…

Опять заверещал наглый звонок. Родионов быстро схватил трубку, еще не остывшую от предыдущего разговора и яростно зашипел в нее:

— Коз-злы хреновы! Магнезия вам в задницу…

— Павел, Павел!.. — удивленно и укоризненно перебил его чистый, выпевающий слова, изумительный голос. — Что там стряслось?..

И пусто стало в груди у Родионова, только гулко и часто застучало под самым горлом сердце. Вот и позвонила, думал Павел, и как же это глупо — звонить на рассвете. Все-таки прокололась — оригинальничает. Стало быть, есть у нее и слабина…

— Привет, — сказал он. — Привет тебе, привет…

 

Глава 5

Мечта

Рассказ о жизни человеческой всегда замешен на чувстве утраты и печали. Печаль, конечно же, не в том, что жизнь сама по себе бывает грустной, а в том, что рассказ о жизни — это всегда рассказ о прошедшем.

Память ходит по излюбленным протоптанным дорожкам, всякий раз что-то попутно переставляя и прихорашивая, и редко забредает в места дикие и неухоженные, заросшие сорной травою, волчьим кустарником, а если и оказывается там случайно, то спешит поскорее выйти на свет, на знакомую и безопасную тропинку.

Но сколько бы ни старалась она окультурить и облагородить свои обширные владения, всегда останутся там унылые мрачные заросли, укромные темные углы, куда лучше не заглядывать, которые лучше обойти стороною, не соваться, забыть и уж тем более не водить туда посторонних.

Память большая мастерица по части всякого рода украшательств и перестановок, но как бы она ни старалась, не в ее силах переставить горы и выровнять рвы, она всегда лишь скромный смотритель, сторож заброшенного сада.

Как и всякому человеку, Павлу Родионову хотелось бы многое изменить в своем собственном прошлом, как следует отредактировать свою жизнь. И дело не в том, что были в этой жизни страшные преступления, умышленные злодеяния, их, конечно же, у Родионова не было и быть не могло. Но столько лишнего, ненужного, пустого было в этом прошлом, столько бесполезных и долгих блужданий, потерянных понапрасну сил, растраченного времени. О, если б можно было невидимкою отправиться в прошлое, разыскать там одного слишком мечтательного парнишку и как следует встряхнуть его за плечи — опомнись, дружок!.. Делай вот это и это, читай вот эти книги… А вот сюда не суйся. И не смотри это глупое кино, потому что родится из-за него в сердце твоем вредная, дурацкая мечта, которая так отравит все твое будущее.

Он обустроил и обставил мебелью эту свою глупую мечту, ясно видел — чердачную комнатку с полукруглым окном, небольшой, заваленный бумагами письменный стол. А вот и сам он, герой, беспрерывно стучит на машинке, сидит в сизом облаке табачного дыма. Чашка остывшего кофе на столе… К утру надо сдать статью. Серый рассвет показывается в мутном оконце, Павел распахивает форточку и в комнату врывается грохот и рев цивилизации, сигналы автомобилей. А он опять закуривает, допивает кофе и откидывается на спинку кресла. Готово. Злодеи разоблачены, их ждет возмездие. Комната полна дыма…

Маленький Пашка нехотя возвращается в скучную реальность. Как жаль, что надо сперва вырасти, стать взрослым, окончить университет, ждать много-много лет, пока все это осуществится в его жизни. Он выходит на сырое от росы крыльцо, равнодушно глядит кругом. Видно очень далеко, потому что дом тетки Марии стоит на высоком берегу. Внизу в тихой речке, с берегом заросшим ракитами, плещет сонная рыба. Медленно сплывает вниз по реке белый густой туман, ветерок отхватывает от него розоватые клоки и относит к стогам. За рекой берег пологий, плавно поднимается на холм, за этим холмом еще один холм, за ним еще и еще холмы в темных купах деревьев и кустарников. А над всем этим сельским убожеством и захолустьем широкая холодная заря, у горизонта всплывает огромный темно-красный шар солнца, на который можно еще смотреть не прищуриваясь. Мокрый сад у дома светится ледяными яблоками. Трепещет листва рассветной дрожью и тут же затихает. Пашка срывает, походя, с прогнувшейся ветки золотой налив, равнодушно надкусывает брыжжущую соком мякоть и, громко чавкая, снова думает о волшебной чердачной комнатке, полной творческого дыма и чада…

 

Глава 6

Убыстрение времени

Она была в казино «Бабилон», где только что проиграла триста долларов.

— Пустяк, конечно, — сказала она. — но все равно обидно… Извини, что поздно звоню… Или рано… Рано или поздно, а вот я позвонила… Не люблю проигрывать…

— Ничего, — ответил Павел. — Дело наживное… Я так и думал, что ты рано или поздно позвонишь…

— Я позвонила совершенно случайно. Выпила вина, вот… И проиграла. Вернее, сперва просадила деньги, а потом…

Больше моей месячной зарплаты, прикинул Родионов. Все верно — девушка была не его круга. В эти последние дни его все настойчивее донимала дума — как разбогатеть. Такие мысли посещали его и прежде, но они не были насущными. Это были размышления о богатстве отвлеченные и праздные. О том, к примеру, что русские почему-то не любят быть богатыми. Для них деньги не так важны, как для какого-нибудь грузина, которому совестно перед соседями за свою бедность. Тот считает себя неполноценным, да так, впрочем, к нему и относятся окружающие соплеменники. У них богатство как бы является качеством человека…

Родионов понимал, что просто так богатыми люди не становятся, что для этого приходится жертвовать какой-то очень весомой частью существования. Ладно бы эта весомая часть выражалась только в количестве времени, которое нужно отдать в обмен на материальное богатство. Но вся история человечества убеждала его в том, что платить всегда приходится цену непомерную, едва ли не отдавать за это саму душу. Свою бесценную, единственную душу за этот истлевающий неверный прах.

То пространство мира, где вертятся большие деньги всегда отпугивало его, ибо именно там ютилась смертельная опасность, именно туда слеталась на своих метлах всякая сволочь — к призывному болотному огню, там клубились скопления темных и алчных энергий. Недаром в слове «сокровища» ясно звучит «сукровица» и «кровь»…

Нужно искать безопасный и скорый метод обогащения. И опять услужливо шевельнулись в его гуманитарном мозгу три давно уже взлелеянных им плана: первый — найти кошелек, второй — выиграть в лотерею, и третий — взять откуда-нибудь…

Когда Родионов услышал про эти так легко проигранные деньги, о которых и сказано-то было вскользь, с улыбкой — душа его замкнулась и затосковала, вспомнилось предостережение («не связываться с ней!!!»), и та стена, что изначально стояла между ним и Ольгой, из стены условной, психологической превратилась в непреодолимую каменную кладку. Но именно эта окончательная и осознанная до последней ясности непреодолимость ее, полная безнадежность и бесперспективность дальнейших отношений в одну секунду вырвала Родионова из круга обычного существования и переместила в совершенно иную плоскость, где жизнь течет по искаженным законам, где именно эти три нелепых плана оказываются вполне реальными и легко осуществимыми. Ибо там все возможно.

И споткнувшись на нескольких первых фразах, Родионов вдруг почувствовал особое раскованное вдохновение, с каким, должно быть, влекомый на эшафот оборванец напоследок на равных и даже с некоторым справедливым превосходством разговаривает с королем…

Он вдруг почувствовал это свое превосходство, быть может, мнимое, над легкомысленной недоступной красавицей, ничего не знающей об истине и не желающей ее знать, необразованной, ограниченной, пошлой…

Так, по крайней мере, определил он ее для себя, а потому разговаривал с веселой злой иронией, радуясь тому, что она и не понимает всей глубины и тонкости его иронии, смеется вовсе не там, где должно, ахает в неподходящих местах, верит заведомой чепухе…

Очень скоро выяснил он, что душа ее напичкана всей той модной и расхожей дрянью, которая особенно множится в эпохи смутные и нетворческие, той дрянью, что расплодилась в последнее время — экстрасенсами, белой и черной магией, тибетскими тайнами, космической энергетикой и прочими темными суевериями.

Что круг ее чтения ограничен дамскими романами, что вообще в искусстве она больше всего ценит «декаданс и серебряный век»…

И в порыве своей вдохновенной и пустой болтовни он как-то не заметил того, что говорит-то в основном только он, а она больше ахает да поддакивает.

Но что более всего развеселило Павла, так это ее сдержанное одобрение его кособокой детской мечты о чердачной комнатке и полнейшая глухота к его тоске по утерянному раю…

Он выбрал, как ему показалось, верный и подлый план обольщения, начав с того, что заговорил о древней тайне, которая заключена в имени Ольга, а затем, все более и более вдохновляясь, перешел к ее внешности и, расспросив о форме ее ногтей, заочно предсказал ей счастливое, хотя и сумбурное будущее, предупредил о завистливой подружке, отметил артистичность натуры, но посетовал на излишнюю доверчивость к людям…

Вся эта расхожая чушь вызывала живейший откик в ее бедном сердце. «Да-да, подружка… доверчивость… Все верно, именно так…»

Как же он не почувствовал тогда ее иронии?!

— Вот что, Ольга, — в конце концов сказал он, — по телефону многое не скажешь, мне нужно видеть тебя и осязать…

— Да, можно…

— Завтра?

— Родионов, завтра во Дворце — «Апокалипсис». Последнее представление. Если сможешь добыть билеты, то в половине седьмого у входа…

— Лучшие места!

Ольга недоверчиво хмыкнула и попрощалась:

— До завтра, Родионов…

А завтра уже светило в оконо. Родионов, вполне довольный собой и своим удачным разговором, своим острумием и находчивостью, приплясывая, ходил по комнате, потирая похотливые руки. Сунулся в шкаф выбрать подходящую одежду, но выбора, в сущности, и не было — все те же джинсы, футболка, куртка. Годится. Спать совсем не хотелось, но день предстоял долгий и вечер ответственный. Он задернул легкие занавески и, чихая от осыпавшейся пыли, направился к дивану, спихнул с подушки спящего кота Лиса. Тот, не вполне пробудившись, громко заурчал, примостился в головах, засипел всеми своими кошачьими хрипелками и спустя пару минут убаюканный Родионов уже легко и счастливо заснул одновременно с котом.

Он стоял на высоком солнечном пригорке и видел сразу все четыре стороны света. День был ясным, безоблачным, вокруг жужжали мирные насекомые. Но тревожное нарастающее напряжение скапливалось в этой слишком мирной и идиллической тишине. Вот что-то сдвинулось, слабый посторонний призвук послышался в привычном жужжании, дальний подземный гул, и гул этот двигался от горизонта. И внезапно стали набухать края земли, сворачиваться. А в образовавшуюся щель между краем неба и земли прорвались косматые языки пламени. И грохот заполнил всю вселенную, огненный вал со всех четырех сторон стал накатываться на застывшего от ужаса Родионова…

Павел проснулся, и несколько мгновений еще трепетал в нем этот ужас, сумевший прорваться в реальность, но стремительно теряющий в ней свою живую силу. Не более трех минут длился этот сон, а между тем прошло шесть земных часов. Было уже далеко заполдень.

С полотенцем на шее отправился Родионов в ванную, долго стоял под душем. Заглянул на кухню, чтобы поставить чайник. Кузьма Захарьевич, не торопясь, хлебал дымящийся борщ. Юра Батраков, сидя в своей уютной нише, предавался обычным размышлениям вслух. Скорняк стоял у плиты, что-то помешивая в черном чугунке деревянной палкой, слушал внимательно, скептически склонив набок голову и недоверчиво поглядывая на Батракова поверх очков.

— Я, Паш, толкую им о сути открытий в науке и технике, — обрадовался Юра новому слушателю. — Никак вдолбить не могу в их башки…

— Что ж тут понимать, — задержживая ложку на весу, проговорил полковник. — Суть очевидна. Удобство жизни, комфорт… Машины…

— Но я же просил главную суть! — наседал Юра.

— Облегчение ручного труда.

— Не то, Кузьма Захарович. Сдаешься? — не терпелось Батракову. — Так я тебе скажу проще. Главная суть — убыстрение жизни!

— Что еще за убыстрение? — не понял полковник. — Ну, в общем-то…

— Убыстрение, вот в чем вся суть. — перебил Юра. — Примеры? — спросил он сам у себя и сам же себе ответил. — Пожалуйста, примеры: компьютер… Хотя, нет. Для начала возьмем что-нибудь попроще. Фотографию. Щелк, и готово. Не надо кистью махать, все гораздо быстрее… Или метро, сел и через полчаса на другом конце Москвы. А взять самолет, ракету…

— Мысль. — подал голос скорняк.

— Что мысль? — сбился Юра.

— Мысль всего быстрее.

— Да не лезь ты! — поморщился Батраков. — Не о том же речь… Теперь возьми пулемет. То были стрелы, пики… А тут нажал курок. Или из пушки пульнул снаряд — роты нет.

— Ну, роты не роты… — засомневался полковник.

— При удачном попадании, — поспешил исправиться Юра. — При удачном, Кузьма Захарович, попадании…

Зашедшая на кухню баба Вера тоже заслушалась, стоя с веником в руках.

— Трактор, — перечислял Юра. — Прицепил шесть плугов, пошла пахота. Убыстрение? Так точно. Не соха же. Теперь следи за мыслью дальше. Кран повернул… — Юра поднялся, подбежал к мойке и включил кран. — Пожалуйста, горячая вода, не надо греть, тратить дрова… Тоже убыстрение…

Кран, однако, только зашипел и вода не потекла. Ни горячая, ни холодная. Все дружно засмеялись.

— Неважно, — серьезно сказал Юра. — Суть все равно ясна. Телевизор. Новость в одну секунду во все концы земли…

— А лекарство? — спросила баба Вера.

— Убыстрение лечения, — тотчас объяснил Юра. — Моя теория ко всему подходит, в этом ее сила. Укол, антибиотик, встал, пошел…

— Встал, пошел? — опять влез скорняк. — У меня дядька…

— Причем тут твой дядька?.. Ты еще тетку вспомни… Я про общую суть говорю. Теперь компьютер. На кнопку нажал, пожалуйста — сумма, разность… Миллиарды…

— Мельтешение, — сказал полковник, которому разговор наскучил. — Суета. Все скачет, торопится, а дальше что?

 

Глава 7

Надежда

До выхода оставалось часа три, и Родионов, присев к столу, чтобы как-то занять это время, незаметно увлекся. Первое, что он сделал — принялся исправлять имя главной героини. Зачеркивал Ирину и печатными буквами выводил сверху — Ольга. Ольга сказала, Ольга подумала, Ольга вошла, Ольга улыбнулась… Потом перешел к более тонкой и деликатной работе, нужно было как-то затушевать слишком легкомысленное начало повести, утяжелить его, избавиться от излишнего ерничества и пошловатого юморка, потому что, повесть его, по мере продвижения сюжета, все более приобретала черты трагические…

Кто-то тихонько вошел в комнату, остановился на пороге.

— Входи, Надюша, — сказал Павел, не оборачиваясь.

— Звонила она? — спросила Надя.

— Мысленно, — отозвался Родионов, вычеркивая абзац. — Это же просто повесть, вымысел.

— Ну и что он ей сказал?

— Про свое детство…

— Зря. Ему надо было про нее расспрашивать… Если красивая, значит, глупая, а если глупая, то любит, когда про нее говорят. И вообще, надо побольше пустяков наговорить…

— Для читателя, Надюша, неинтересно. Читателя надо за рога сразу брать… Иначе ему скучно.

— Читатели… — усмехнулась Надя. — Им что ни напиши… Поглядите в метро, что читают… «Граф Ковиньяк побледнел и выхватил шпагу…»

— У меня не дрянь, — похватался Родионов. — У меня, как бы тебе выразить… Чистая сказка о любви.

— В конце поженились, я там был, мед-пиво пил, по усам текло…

— А в рот не попало, — согласился Павел. — Отсюда следует, что никакой свадьбы, никакого пира не было. Вымысел.

— А вам, между прочим, шторы пора стирать. И вообще живете вы как-то безалаберно…

— Жизнь писателя известна… — откинувшись на спинку стула, рассеянно сказал Родионов.

— Не пользуйтесь словом «писатель», — поморщилась Надя. — У нас в школе был недавно «писатель». Противный такой, важный… У него рыльник такой еще… Про свое детство читал. У моей бабушки, пишет, были белые разваренные руки. Я как представила, меня чуть не стошнило.

— Знаю! — обрадовался Родионов. — Это он. Толстый, долгогривый, с тростью. Помню я эти сваренные руки. Это же Сагатов, он мне все нервы вымотал…

— Ну а вы, тоже про детство? Как там бедно было и по-сиротски?..

— Ну, не совсем так, Надя, — серьезно сказал Родионов. — Ведь что такое повесть? Что такое вообще художественная литература?

Тут он запнулся, подыскивая нужное сравнение. В эти несколько секунд напряженной паузы, шевеления пальцами и невнятного мычания, он как-то одним взглядом охватил громаду материала, из которого нужно вывести сейчас самое главное, существенное, характерное. Но столько было тут главного и характерного, что он растерялся, не умея выразить это в простой и внятной форме.

— Ладно, скажу проще, — сдался он. — Повесть, это кусок мира, где живут вымышленные люди… Дом…

— Вроде нашего?

— Ну да, допустим, что так. Кстати говоря, наш дом идеален в этом смысле… Хотя, могут не поверить, что в Москве еще есть такие дома, да уж очень он хорош, как образ! Но самое главное — что-то в этом доме должно случиться, что-нибудь необычное и неожиданное: наводнение, пожар…

— Тараканы.

— Что тараканы? — не понял Родионов.

— Ну тараканы ведь живут в доме. Мыши всякие, крысы…

— Об этом упоминать нежелательно. Это ненужный натурализм. Мы же с тобой приверженцы красоты и гармонии. Но самое главное, Надюша..

— Уже было «самое главное». — напомнила Надя. — Наводнение, пожар…

— Ну да, было… Но тут многое самое главное. Что ни возьми, все самое главное… Каждый герой, к примеру, должен быть не просто живым человеком, за ним должна стоять какая-нибудь глубокая идея. К примеру, тот же скорняк, это может быть еще и символ наживы, это же шкурник в переводе со старорусского…

— Папа трудится все время, — сказала Надя. — Его мама и так пилит, что она больше зарабатывает. Не надо зря обижать.

— Извини, Надя… Но честно тебе признаюсь, литература жестокое дело. Не хочешь, да обидишь кого-нибудь. Читатель ценит, когда кого-нибудь обижают… Когда бедную Лизу топят… Или собачку Муму… Или когда любимая женщина доводит невинного человека до крайней черты… У меня вот тоже. Живет-живет человек, не добрый, не злой. Обычный. Умный читатель любит читать про обычные вещи. Ну а талантливый литератор, вроде меня, любит описывать обычные вещи. Мир уютный. Чтобы человеку было там хорошо. Литература — это усмиренная стихия жизни. Туда хочется вернуться… Так-то. Ты понимаешь, о чем я?

— Да. В общем, да…

— Но обычному человеку не дают жить нормально. Вот в чем штука. Идея…

— Литература больших идей? — серьезно спросила Надежда.

— Это ты сказала? — не поверил Родионов. — Ну да ладно, продолжаю. Весь мир свихнулся, а он всего-то, человек мой, хочет жить по-своему. Ему кричат: «Вот это хорошо! И это…» А он знает, что это не так. Знает и все тут. И не хочет подчиняться, хоть убей его…

— А откуда он знает?

— Всякий человек знает. И вот что происходит, это я сюжет рассказываю, слушай внимательно. Случайно герой мой попадает в сложную ситуацию. Тут я еще деталей не продумал, но к примеру, кто-то когда-то замуровал в стену у него под ванной какие-нибудь ценности. Золотишко… Прежний хозяин, скажем. Ну и куда-то пропал, сгинул. И вдруг злые люди узнают про это, про этот случайный клад, о котором мой бедный человек и не подозревает. И вот вокруг человека мир начинает темнеть и сгущаться, начинается вокруг него непонятная для него возня, свистопляска. Он поневоле оказывается в самой сердцевине страшных событий, вокруг бьются за это золотишко посторонние враждебные силы. А ему и невдомек, почему это все вдруг к нему льнут и ходят кругами, втираются в доверие, лгут, обманывают, притворяются. А он живет своей обычной, нормальной жизнью и знать не хочет никакого притворства. Он может быть, давно приметил эту ложь и притворство, но принимает все за чистую монету, живет по-своему и все тут. Не хочет так же хитрить…

— Вы довольно сумбурно все рассказали, но я вроде улавливаю суть. Он должен победить.

— Но жить по-настоящему бывает очень больно…

— Зато по-настоящему… А я ведь вам тогда главного не сказала, дядя Паша. — неожиданно сменила разговор Надя и внимательно поглядела Родионову в глаза.

— Ну говори свое главное. — неизвестно отчего волнуясь, сказал Павел.

— Вокруг вас что-то происходит. Эта Ольга ваша, которую вы все называете «вымысел», когда приходила, присела ко мне на скамейку и стала расспрашивать про Розенгольц. Так, как бы между прочим. Кто к ней приходил в последнее время, с кем она дружила…

— Ну-ну, — помрачнел Родионов. — Значит, она и про меня расспрашивала?

— Про вас-то она расспрашивала больше всего.

— Вот как. — только и смог сказать Родионов, ошеломленный и сбитый с толку. Такого поворота событий он никак не ожидал. Какая-то посторонняя сила втягивала его в свою интригу, делала его жизнь частью какого-то не вполне ясного, вернее, совсем неясного, запутанного сюжета.

 

Глава 8

Филин

На встречу с Ольгой Родионов решил идти пешком, нельзя было вступать с нею в поединок сразу, без подготовки, что называется, «с колес». Словцо «поединок» вымолвилось в душе его как-то само собою и более всего подходило к тому состоянию, в котором он теперь пребывал.

С веселой злостью, в которой определенно было что-то спортивное, шел он на это свидание, и одна мстительная мысль целиком владела всем его существом — «проучить эту самоуверенную, невесть что о себе вообразившую красавицу…» Мысль эта конечно была совершенно безоосновательная, глупая, родившаяся неизвестно от каких воображаемых или позабытых обид, но именно по этой причине она была особенно навязчивой и мучительной. Удручало Родионова еще и то обстоятельство, что ему никак не удавалось полностью обмануть себя и поверить в картонный образ пустой светской барышни, который он придумал ради собственного спокойствия и безопасности. Конечно же, Павел был обречен и сам об этом догадывался, но боялся признаться, а потому глупая мысль крутилась и крутилась в голове, не давая возможности успокоиться, остановиться и трезво оценить ситуацию.

Он вышел на прямую широкую аллею, в конце которой высился белый Дворец.

Родионов сразу, издалека еще, увидел Ольгу. Она стояла одиноко, в стороне от толпы, как бы на ее опушке, но несколько раз за то время, пока он приближался к ней, к Ольге подходили какие-то подозрительные типы, о чем-то спрашивали, жестикулируя руками и с явной неохотой отцеплялись, пропадали в толпе.

Родионов старался шагать ровно, сохраняя независимый вид и подавляя закипающее в груди волнение. А когда она, увидев его, пошла навстречу, все его предварительные планы развеялись как дым. Тень легкой досады пролетела по ее лицу, и Родионов догадался, что что-то в его будничном наряде ей не понравилось. Он опустил глаза, чувствуя тесноту и стеснение, пожал протянутую ладонь и сразу выпустил из рук. Они медленно пошли к Дворцу, не касаясь друг друга и не говоря ни слова. У самых касс он, стараясь выглядеть уверенным и непринужденным, попросил ее подождать «одну минутку», пока он все устроит и ринулся в жаркую, плотно сбившуюся тесноту.

Билетов в кассах не было. Снующие тут же барышники ломили такие цены, что у Родионова потемнело в глазах. С немалым трудом выкарабкался он наружу.

— Вот какие грустные дела, — объявил он с некоторым облегчением. Ему смерть не хотелось на этот «Апокалипсис». — Бесполезно…

Ольга молчала, ироническая усмешка тронула ее губы.

— Ладно, — сказал он. — Постой здесь в сторонке, что-нибудь я придумаю. Не унывай…

Родионов помчался вдоль стены Дворца, ощупывая в кармане деньги, надеясь найти какую-нибудь лазейку, сговорчивого старика-сторожа, который впустит их с черного хода. Неужели не возьмет? Неужели мир настолько уже скурвился?

Он потоптался у приоткрытой стекляной двери, осторожно заглянул внутрь и, не веря своим ушам, услышал волшебные слова: «Два билета!» Кто-то отчетливо и хрипло прокричал из глубины помещения:

— Людок! От Филина звонили, оставь два билета!

— Два, поняла! — откликнулся сытый женский голос.

Родионов стал взволнованно прохаживаться взад-вперед около заветной двери, лихорадочно соображал. Дело представлялось совершенно ясным, удача сама лезла ему в руки, нужно было только чуточку наглости и решительности. Не додумав своих действий до конца, полагаясь полностью на вдохновение и порыв, он уверенной рукою открыл дверь и вошел.

Обстановка ему сразу не понравилась. Не понравились, во-первых, зверские рожи охранников, которые молча и настороженно уставились на него. Во-вторых, Людка эта…

— Здравствуйте! — проговорил он по возможности бодро и непринужденно, затем озабоченно взглянул на часы. — Я, кстати говоря, за билетами…

— Ступай в кассу. — равнодушно сказала Людка и отвернулась.

Павел потоптался, двинулся было к двери, но вспомнив взгляд Ольги, вернулся.

Секунд десять Людка делала вид, что его не замечает, жевала жвачку. Затем перевела взгляд на Павла, но все равно глядела как-то сквозь него… Он подступил поближе, оглянулся и вдруг подмигнул ей неожиданно для себя. Проклятая Людка не шевельнулась, сидела как истукан.

— Я Филин! — голосом разведчика произнес Родионов.

Повисла гробовая тишина.

Через полминуты Родионов выбирался из зарослей колючих кустов. Голова гудела и кружилась. Трясущимися руками извлек он носовой платок, приложил к разбитым губам. Слава Богу, отделался он легко, без переломов. Слишком уж насмешил он охранников, которые и теперь еще хохотали там, за стеклянной дверью.

Эти несколько секунд унижения и позора пролетели в дергающемся ускоренном ритме, словно перед ним прокрутили старую черно-белую кинокомедию. Как только подхватили его под бока эти бульдоги и понесли к приоткрытым дверям, в ушах у Павла забренчала развинченная таперская музычка: тум-ба, тум-ба, тум-ба, тум-ба! — сопровождающая эти мелькающие немые кадры. Точно в такт ударился Пашка лбом в створку двери, которая широко распахнулась от этого удара. Его даже и не били толком, просто отвесили два равнодушных свинцовых тумака и еще раз дали вдогонку по шее, отчего он провалился в акацию…

И даже в машинальном движении собственных ладоней по пылающему от стыда лицу узнал Родионов классический жест, с которым киношный недотепа стирает липкий крем расквашенного об его морду торта. Но самое сильное чувство, испытанное Родионовым в эти секунды, был страх влюбленного Петрушки — только бы Ольга не видела! Только бы не видела!..

К счастью, она в этот момент объяснялась с двумя очередными приставалами, которые совали ей в руку белый прямоугольничек визитной карточки, а может быть, и входной билет — с такого расстояния определить было невозможно.

Эти пятьдесят шагов Родионов использовал на то, чтобы успеть восстановить ровное дыхание, напустить на лицо беспечное выражение, зализать сочащуюся ранку на губе и еще раз промокнуть ее платком. Однако его усилия оказались напрасными.

— Он уже подраться успел! — ахнула Ольга. — И рукав оторван. И колено в грязи… — поворачивала она его, как провинившуюся куклу. — Странный у тебя характер, Родионов…

Он послушно подчинялся ее осторожным ласковым рукам и виновато молчал.

— Билетов, разумеется, нет, — она коснулась пальцами голого Пашкиного плеча. — Не страшно, по шву разорвано…

От этого легкого скользящего касания Родионов замер, почувствовав, как тяжело и опасно колыхнулось в груди.

— Я для тебя сирени наломал, охапку. Не тащиться же с нею через весь город, — заговаривал он и себя и Ольгу. — Она там. На столе у меня. Заготовлена. Ждет тебя…

— Сирень цветы соблазна. — усмехнулась она.

Они двинулись по пустому бульвару, оставив за спиною Дворец с толпою у входа.

Тощая старуха в вязаной лыжной шапочке рылась в чугунной урне, так энергично орудуя клюкой, словно раздразнивала затаившегося там зверя. Но зверь, вероятно, был сытым и сонным, никак не хотел обнаруживаться.

— У вас там, говорят, старуха повесилась? — нарочито равнодушным, как показалось Родионову, тоном сказала Ольга. — Изергиль какая-то…

 

Глава 9

Конец — делу венец

У Родионова зазвенело в ушах.

Старуха в вязаной шапочке яростно ударила клюкой по чугунному краю.

Большая серая крыса, высоко подпрыгнув, выскочила из урны и кинулась в кусты. Слышно было, как шкрябают ее когти по асфальту. Ольга вскрикнула и больно вцепилась Родионову в локоть. Пашка и сам испугался от неожиданности и тоже крепко схватил Ольгу за руку. Так они стояли, держась друг за друга, постепенно приходя в себя и наблюдая за тем, как старуха, самодовольно ворча, извлекает из урны пустую бутылку и укладывает ее в целлофановый пакет.

— Сама не знаю, — сказала, наконец, Ольга, зябко передергивая плечами, — сама не знаю, отчего я так их ненавижу…

— Ненависть, как и любовь — беспричинна… — глубокомысленно начал Пашка.

— Ничего себе беспричинна! — возразила Ольга. — Зубы, когти, хвост этот…

Косясь на кусты, куда только что спряталась крыса, они осторожно двинулись дальше. Внезапно кусты снова зашевелились, заставив их вздрогнуть. Оттуда выбрался рыжий лохматый пес и перебежал им дорогу. Приостановившись, они проводили его взглядом. Пес скрылся на противоположной стороне бульвара, и в ту же секунду оттуда взлетела серая ворона и села впереди на фонарный столб.

— Какая сложная цепь превращений. — сказала Ольга. — И все из-за этой старухи…

Она вовсе не глупа, решил Родионов, потому что подумал о том же. Но ничего не ответил.

Некоторое время шли молча. Бульвар был пуст и немного грустен оттого, что здесь, под густой аркой ветвей, что почти сходились высоко над их головами, царил сумрак. Пестрые пятна солнечного света были рассыпаны по асфальту.

Родионов остановился, пристально поглядел Ольге в глаза. В карих ее зрачках светились золотые искорки.

— Ты точно знаешь, что никакая она не не Изергиль и вовсе не вешалась.

— Родионов, я просто так сказала про Изергиль, в шутку… — немного смешавшись от его внезапного наскока, ответила она. — Но признайся, это же страшно, когда рядом с тобой умирает такая загадочная старуха. Я слышала, будто она была твоей подружкой…

— Да, — хмуро сказал Родионов. — Я интересовался ею. Но не в том, разумеется, смысле… Не как женщиной…

Ольга улыбнулась, а он, краснея от собственного косноязычия, поспешил исправиться:

— Ну приносил я ей кое-что. Хлеб там, молоко… Она же старая. Она интересовала меня, как тип. Где ты еще найдешь такой персонаж?

— Ты расскажи мне про нее, это должно быть страшно увлекательно! Правда, что ей было сто двадцать лет?

— Я тебе больше скажу. Она была бессмертна… Как дух. У нее и запах старушечий был в комнате. Сухой…

— Старушечий запах? — не поняла Ольга.

— Ну да… Как тебе объяснить… У старух должен быть такой запах, естественный… Старость вообще-то должна пахнуть ладаном, сухими травами, зверобоем… Однажды в «Интуристе» в лифт вошли иностранные старухи. Ну те, что всю жизнь копят доллары, а потом ездят, путешествуют, фотографируются везде… Эти старухи были в шортах, нарумянены чем-то и от них несло дорогими духами и псиной… Это было невыносимо, я на первой же остановке выскочил из этого лифта.

— Да, это ужасно, — подумав секунду, согласилась Ольга.

— А моя старуха… В молодости в ЧК служила, но не рассказывала про это. Раз только, как молоденькую гимназистку застрелила… Мне ее о многом расспросить хотелось, у меня даже список вопросов был заготовлен. Я просто не успел с ней толком сойтись…

— Она бы завещала тебе какую-нибудь драгоценную шкатулку…

— Не было у нее ничего. Немощь одна, — сказал Родионов. — Я представил, как теперь она перед Богом стоит. Со всей своей жизнью… И гимназисточка та просит, чтобы Он простил старуху… Там мести и злобы нет.

— Так ничего и не осталось от старухи этой?

— Да, — сказал Павел. — Знаешь, ведь там все по-другому. В вечности… Там одна только правда…

— Родионов, о чем ты говоришь с девушкой! — мягко толкнула его ладошкой в грудь Ольга. — Ты должен обольщать меня, придумывать комплименты, похвалить мои уши, нос, сказать про породу… Ты же мастер в этих делах, сам хвастался… Или пригласить в кафе… Или, на худой конец, вот за тот столик…

Они как раз проходили мимо столиков, расставленных под зонтиками на тротуаре. Небольшая компания молодых парней сидела за одним из столов, оживленно и громко о чем-то споря.

— Прости, — опомнился Родионов. — Правда, пойдем посидим. Воды какой-нибудь попьем…

Должно хватить, подумал он, уж на воду-то…

Спугнув стайку воробьев, они сели в тени под тентом на пластмассовые стулья с отломанными уголками. Но прежде, чем сесть Ольга внимательно и быстро оглядела сидения. Павел заметил это и почему-то почувствовал себя виноватым… Стол был тоже из грязно-белой пластмассы, осы ползали по лужицам чего-то красного и липкого. С минуту молчали. Солнце било Павлу в лицо. Родионов глядел на ос. Четыре из них присосались с краю лужицы, а три насмерть влипли в середину и вяло шевелились. Всего, стало быть, семь, подумал Родионов и поднял глаза.

Замолкла вдруг компания за соседним столиком.

Она сидела за паскудным столом в чудесном вечернем платье, у нее были светлые золотистые волосы и такие дивные густые зрачки с золотыми крапинками… И взгляд у нее лучистый… И такие тонкие кисти рук… Хрупкость и зрелая сила. Он любил это в ней. Вернее, сейчас понял, что любит. От нее должны народиться славные веселые дети… Все, Родионов, хватит. Вставай и уходи, приказал он сам себе. Вот сейчас сказать ей что-нибудь на прощание… Что-нибудь простое и значительное, а потом подняться и уйти с достоинством. Не споткнуться бы только как-нибудь, упаси Бог. Вот сейчас…

В груди стало тесно.

— Ты красивая, — сказал он. — Как роза…

Получилось сипло и немного фальцетом.

Услышав как прозвучал его голос, он вспомнил, что у него еще и оторван рукав…

— Родионов, попей воды, — смеясь глазами, сказала Ольга. — И мне возьми. Заодно уж…

Он подхватился и бросился к окошечку киоска. Позади загрохотал опрокинутый стул. Родионов сжал зубы и с ненавистью сказал смуглой носатой брюнетке, выглянувшей из окошечка:

— Сок. Два.

Сок оказался дорогим.

Шахтеры голодают, подумал Павел, а эти суки здесь…

Рассчитываясь, он перепутал пятерку и сунул вместо нее пятьдесят. Шепотом потребовал обратно, но чертова брюнетка раскрыла пасть, приготовившись заорать, и он малодушно зашипел: «Ладно, ладно, я ошибся, извините…»

Пили молча.

Он чувствовал себя совершенно никчемным кавалером… Вон тот бы ей больше подошел, — думал он про высокого цыганистого малого, который сидел по-хозяйски развалившись и небрежно поигрывая золотыми ключиками на золотой цепочке. Такая же цепочка болталась у него на шее. Он, не стесняясь, засматривался на Ольгу.

Потом Родионов проводил ее до ближайшего метро.

Что ж, думал он, теперь все равно. Жалко, что даже и прощание получается бездарным и плоским. Прощание навеки должно быть исполнено красоты и драматизма, меня даже на это не хватило. Бездарный, гнусный пошляк…

— Славный, — сказала Ольга, потянулась к нему и легко поцеловала в губы.

Он увидел близкие, ласковые, милые глаза, и голова у него пошла кругом. Он видел ее как в центре картины, остальное сияло празднично и размыто. По краям.

Он стоял в полнейшем оцепенении, а она оглянулась на него из толпы и махнув рукою, растворилась в ней.

Родионов медленно побрел домой.

Через час он заметил, что долгий этот и трудный день клонится к закату. Длинные косые тени пересекали влажную улицу. Только что проехала поливочная машина, обдав водяной пылью замечтавшегося Родионова. Он даже и не разозлился на водителя этой машины, шел и чувствовал на лице своем тихую растерянную улыбку. Водитель погрозил Пашке кулаком, высунув угрюмую морду из кабины.

Родионов шел и думал о том, что его, Павла Родионова, час назад, на виду у всего света, поцеловала самая лучшая женщина, единственная. Теперь-то уже, конечно — единственная. Навсегда, навеки.

Пусть поцелуй был скорый, мимолетный, скользящий, но все-таки… Все-таки, не в щеку, а в губы, и теперь они сами собою улыбались. Он касался ладонью рта, закрывал его, и тогда губы расползались еще шире и счастливей…

Вероятно, вид его был странен.

Павел приметил, что на него оглядываются.

Он вошел в небольшой, укромный дворик, присел на пустую скамейку.

Тотчас пробежали три школьницы, спросили у него зажигалку. Прикуривая, одна из них поглядела прямо ему в глаза…

Подошли два солдата, стрельнули на бутылку пива и ушли, не поблагодарив…

Через минуту на скамейку мешком упал пьяный, довольно приличный гражданин при галстуке и в шляпе, но с расстегнутым портфелем и с расстегнутой же ширинкой, из которой торчал рог белой рубахи. Он тотчас заснул, свесив на бок голову. Очки с толстыми линзами косо сбились на кончик носа.

С другого боку неожиданно обнаружился тихий лысоватый тип с неподвижными липкими глазами и стал потихоньку, незаметно, пододвигаться поближе к Пашке…

Родионов вскочил и побежал прочь от этого гиблого места, где за несколько минут незнакомая посторонняя сволочь сумела украсть у него половину чистой радости.

Нужно было побыть одному, убежать ото всех, запереться, отгородиться от мира, чтобы в тишине, не спеша все обдумать, порыться в драгоценных впечатлениях сегодняшнего вечера…

Так вероятно, какой-нибудь работяга, нашедший в стене порушенного дома старинный горшок и расслышав внутри горшка тяжелый звяк, прячет этот клад в мятое ведро и прикрыв сверху клоком стекловаты, рыщет по стройке, ища места укромного и глухого, где можно было бы в покое и безопасности внимательно исследовать, что это за звяк… Родионов усмехнулся, и завернув в свой тихий переулок, пошел медленнее. Переулок был безлюден и мысли его немного успокоились. А ведь ничто не предвещало такой великолепной концовки, подумал он снова, наоборот, начиналось-то как все неудачно и напряженно…

Вот такая концовка, думал Павел, бредя к себе домой. Конец делу венец.

Он шел по переулку, а когда завернул в свой дворик, понял что в доме неладно.

У крыльца стоял милицейский «воронок». И почему-то было понятно с первого взгляда, что он стоит там давно.

Павел встревожился. Неужели опять Юрка набуянил… Или эти новоселы затеяли скандал… Или жильцы опять подрались с пожарными… Или, не дай Бог, Касым запил! Родионову уже приходилось видеть пьяного Касыма. Раз в год, под Дмитриеву субботу Касым обязательно напивался и делался страшен. Это был другой человек, не узнающий никого. Он плакал, скрежетал зубами, выл, обхватив в отчаянии голову, а в конце концов выскакивал на улицу с топором, крушил мусорные баки, скамейку, рубил железные рельсы. Полковник выходил на крыльцо, «взять на контроль» события, жильцы теснились в прихожей за его спиной, готовые в любую минуту вмешаться… Но нельзя было в такие минуты Касыма успокаивать и урезонивать, и все жильцы это знали, иначе он еще больше свирепел и выходил из себя. Напивался он очень быстро, с одного стакана, и весь кураж его длился тоже очень недолго, какой-нибудь час всего, да и разрушения, им производимые, были вовсе незначительны, но этот день почему-то долго помнился и обсуждался. «Как-то на будущий год будет? — загадывала Вера Егоровна, — сейчас-то, слава Богу, все обошлось, топорище только сломал…»

Но ведь нынче не Дмитриева Суббота, спохватился Павел, значит, что-то другое.

Слишком много суеты происходило в последнее время вокруг их дома…

— Ну что, субчик, явился наконец! — поднимаясь со скамейки и проламываясь к нему из зарослей сирени, громко и радостно сказал человек в форме. Был он маленького роста, с руками несоразмерно длинными, а на плечах его красовались капитанские погоны. Черты лица его были мелкими, а оттого лицо казались злобным и беспощадным к любому врагу.

— Взять его! — приказал маленький капитан, и тотчас из машины проворно выскочили трое одинаковых крепышей с короткими автоматами на боках и, больно заломив Родионову руки за спину, бросили его в тесный загончик «воронка».

Машина рванула с места и сквозь зарешеченое заднее окошечко видел Павел отдаляющийся дом в кустах сирени, родное крыльцо, два железных рельса на выезде из двора, знакомый переулок, трамвайные пути, поворот, незнакомый переулок, еще один незнакомый переулок, а потом уже пошли места и вовсе безлюдные и дикие…

 

Глава 10

Адвокат

Родионова привели в ярко освещенное лампами дневного света помещение. Дежурный милиционер из-за стеклянной перегородки молча кивнул капитану и стал набирать номер.

— Корешок, подкинь курева! — попросил кто-то сзади.

Родионов обернулся. У стены, окрашенной тусклой зеленой краской, на деревянной широкой скамье сидело несколько задержанных, людей, в основном штатского вида, каких можно встретить где угодно, хоть на рынке, хоть в метро. Явных бандитских рож не было.

— Камеры мыть захотел? — злобно сказал капитан, скользя взглядом по лицам задержанных, определяя на глазок говорившего. Но лица были тусклы, глаза у всех опущены вниз и определить нарушителя было невозможно. Известно, что когда самые разные люди, с самыми разными темпераментами и характерами несколько часов кряду протомятся в милицейской приемной, все становятся одинаково унылы, какая-то серая общая печать как пыль ложится на все лица.

Но Родионов-то был еще свежий человек. С воли.

— Товарищ капитан! — с достоинством сказал он. — Я хочу знать, на каком основании меня задержали! Заломили мне руки. Вот… Я требую адвоката!.. — добавил он в конце, вспомнив сцену из какого-то американского боевика.

Задержанные, все как один, с изумлением вскинули головы.

Лицо капитана озарилось злой и веселой радостью.

— Адвокат в смене сегодня? — осведомился он у дежурного.

— Только заступил, — не поднимая головы от своих бумаг, серьезно ответил дежурный, которому по-видимому наскучило уже все на свете. — Там он, вторую камеру шерстит…

Капитан озарился еще большей радостью. Родионов прикусил губу.

— Адвокат! — закричал капитан в коридор. — Подь сюда!

Задержанные повеселели и оживились.

— Ладно, — сказал Родионов. — Беру свои слова обратно…

— Ну нет! — возразил маленький капитан. — Закон есть закон. Адвокат, вот тебя тут требуют… — добавил он, глядя за спину Родионова. — Разберись-ка…

Павел обернулся. Из коридора выходил плотный дядька, похожий на озабоченного дачника, только вместо тяпки в руках его была резиновая штуковина. Плоское и вспотевшее лицо его в накрапах веснушек казалось спокойным, и этим было страшно. Был он без кителя, в светлой голубой рубашке с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами. Из-под распахнутой рубашки выпирал мохнатый паучий живот. Павел заметил, что креста на дядьке нет.

— Этот, что ль? — кивнул дядька, даже не взглянув на Павла. — Ну, пойдем.

С этими словами он крепкой разлапистой пятерней скомкал Родионова за загривок и потащил вглубь коридора. Острый запах пота исходил из-подмышек «адвоката», и они были темны, вероятно, из-за предыдущей работы во второй камере. Последнее, что успел заметить Павел — разочарованные лица задержанных, которым, по-видимому, было жалко, что они лишаются занятного зрелища, поскольку основные действующие лица уходили со сцены за кулисы и развязку шел досматривать один только маленький капитан, который тычками помогал верзиле тащить Павла.

Родионова стали впихивать в тесное помещение без окон, внутри которого кто-то стонал во мраке. Он уперся раскорякой в дверях, как Иванушка перед печью, и немедленно получил страшный удар в поясницу, отчего ноги его сами собой подогнулись и он свалился на пороге. Еще два или три удара, от которых захватило дух и затошнило, получил он уже в помещении.

— Волки позорные! — захрипел Родионов, вспомнив, что именно так нужно кричать в подобных случаях.

Искры брызнули из глаз, екнула селезенка, или что там в боку, куда с размаху пнул его маленький рассерженный капитан. Роняя длинную густую слюну, Родионов стал приподниматься с пола на четвереньки и в это время получил парализующий удар дубинкой по плечу около шеи. Отнялась вся правая половина тела, зато все остальные удары он уже почти не чувствовал, ибо болевой порог был уже преодолен. Он не кричал, не стонал, а тяжко и прерывисто всхрапывал, хватал маленькие кусочки воздуха открытым ртом…

Потом его тащили за ноги куда-то по цементному полу, но он был уже вполне равнодушен ко всему на свете, а в голове неподвижно стояла только одна спокойная мысль: «умереть».

Очнулся он глубокой ночью на жестких нарах у холодной стены… Вокруг стояла тусклая серая пелена. Вероятно начинало светать. Глубокая тоска отчаяния пронизывала всю его душу. От пережитого унижения, от этих собачьих побоев, от того, что мир не знает о нем, живет себе по-прежнему… И Ольга где-то там… Олечка милая, Ольгуша…

— Ольга! Слышишь ли ты меня!.. — со стоном вырвалось у него из груди…

— Маняня! — плаксивым козелком тотчас отозвалось, проблеяло совсем рядом. — Слышь ли!.. Куда они меня завезли?..

— Тихо вы там! — урезонил их бас от окна. — И так сна нет…

— Тебе хорошо, Влас, — помолчав, возразил плачущий козелок, — ты шофер. И жена тебя уважает… А я при должности, будут теперь фамилию трепать… А Маняня что мне скажет?.. Что?! Что она мне скажет?..

Родионов приподнял голову и скосил глаза. Рядом с ним на узкой коечке лежал и трясся этот самый козелок, но лица его нельзя было рассмотреть, поскольку тот лежал, свернувшись калачиком и упрятав голову под простынь.

— Должность! — мрачно выругался бас у окна. — Дрянь твоя должность, вот что… А Маняня твоя ничего тебе не скажет, вместе пили… Семейный праздник.

— А как же мы… здесь? — робко спросил козелок.

— Из-за тебя, сволочь! — так же мрачно сказал бас. — «Пойдем сирени женам наломаем…» Дур-рак!.. Там у них водка еще осталась на столе. Литра полтора… С небольшим…

— Ну и?… — перестав всхлипывать, с некоторой надеждой спросил козелок.

— …! — срифмовал бас. — Водка, говорю, у жен осталась, вот что…

— Так мы же за сиренью пошли! — обрадованно вскочил козелок с койки, подхватил простынь и, завернувшись в нее, принялся взволнованно расхаживать по камере. — Цветы для женщин! Благороднейший поступок!.. У нас вины ведь нет перед Маней, правда, Влас? Наоборот!.. А водка что… Не пропадет. Они ждали-ждали и спать полегли, Влас…

— Выжрали! — уныло сказал бас. — Пока мы тут мучимся. И сирень твоя дрянь, и дом твой дрянь. Прах твоему дому…

— Мир моему дому! — ничуть не обидевшись, весело возразил козелок. — А водка наша целехонька, женщины до водки не охочи…

— Бабы до водки не охочи? — горько усмехнулся бас. — Спи давай. Да думай, чем завтра похмеляться будем…

— Спать-спать-спать-спать… — радостно бормотал козелок, запрыгивая в постель. — Найдем завтра, Власок… Найде-ом… А теперь спать! — приказал он себе и в тот же миг засопел ровно и покойно.

Бас еще с полчаса ворочался с боку на бок, скрипел казенными пружинами, вздыхал, а потом тоже затих.

Родионов лежал с открытыми глазами, глядел в потолок и думал. Разговор двух приятелей немного развлек его и тоска теперь была не такой острой. Самое главное, у него была Ольга. Ни у кого в мире Ольги не было, а у него была. И это самое главное и существенное. То, что его избили в милиции, еще не трагедия. Всех бьют. Вопрос, за что взяли? Эта мысль донимала с самого начала, но никакого путного объяснения найти он не мог, поскольку явных преступлений за собою не знал. Может быть, чей нибудь наговор? Или проделки тестя? Месть? Тесть — месть. Что ж, рифмуется… Или у них там произошла какая-то путаница. Ничего, правда сама за себя скажет. Разберутся…

С этой наивной надеждой, с которой многие поколения русских людей безропотно шли на муки и гибель, он незаметно заснул.

В девять часов утра загремели ключи в дверях, всем троим обитателям камеры была выдана их одежда.

Мрачный бас оказался человеком несоответственно шуплым для своего голоса, щуплее даже козелка. Козелок был упитан, весел и общителен. Сержанта, выдавшего им одежду, назвал «любезнейший». Много острил, впрочем, довольно плоско. Подмигивал Павлу, добродушными тычками подбадривал своего друга, пощелкивал подтяжками по своему плотному животику, потирал ладони, словом, вел себя как человек, которому неожиданно и крупно повезло.

— Александр Сергеевич! — представился он Павлу, насильно пожал руку, подмигнул и пошутил. — Но не Македонский!

— Родионов! — сказал, заглянувший в камеру майор с папочкой под мышкой. — Прошу.

У Павла засосало под ложечкой от этого вежливого обращения. Значит, дело было действительно серьезным.

Майор предупредительно, с легким полупоклоном пропустил его вперед, затем нагнал и молча пошел сбоку, жестами указывая дорогу. От него исходил свежий запах «Шипра». Открыл дверь в кабинет и снова пропустил вперед.

— Присаживайтесь!

Павел сел на краешек стула, опустил голову и стал разглядывать свои ладони.

— Павел Петрович! — бодрым голосом сказал майор, усаживаясь за стол. — Тут, видите, небольшая ошибка вышла… Казус, так сказать, приключился. С Клещом вас перепутали. Капитан Серов напутал. Он сурово наказан, вернее, обязательно будет наказан по служебной линии. Так что вы невиновны.

— Невиновен, — тихо повторил Павел, не поднимая головы.

— У меня все, — сказал майор. — Вы свободны.

— Свободен, — снова повторил Павел и шевельнулся. — Могу… идти?..

— Разумеется, — уже другим, деловым тоном подтвердил майор, роясь в столе, что-то напряженно ища. — Ч-черт, вечно эти бланки запропастятся черт знает куда… Ступайте-ступайте…

Родионов пошел к выходу. Шел он не очень решительно, как будто ожидая то ли выстрела в затылок, то ли того, что его сейчас окликнут и заставят вернуться обратно.

— Постойте, — сказал он, открыв уже дверь и оборачиваясь на занятого майора. — У меня с собой деньги оставались… Мне их не выдали… Где бы… нельзя ли…

— А вот это уж я не знаю, батенька! — майор возмущенно откинулся на спинку кресла и развел руками. — И потом, это не по моей части. Вот Серов выйдет на дежурство — к нему. Он ваше дело вел…

— Спасибо, — сказал Родионов, закрыл за собою дверь и вышел на свободу.

Пес с ними, с деньгами, думал он, дело наживное. А боль рассосется, вот сейчас разогреюсь хорошенько скорой ходьбою…

Проходя сквозь приемный покой, косо глянул на деревянную скамью — там, кажется, сидели все те же люди. Дежурный, правда, был уже другой, свежий и поджарый.

 

Глава 11

Фуфель

Как ни странно, но неприятные события прошедшей ночи стали забываться и выцветать довольно быстро, и через какое-то время Родионов заметил, что и самому ему они кажутся уже только бледным далеким воспоминанием, едва ли не сном. Выйдя на улицу и шагая к себе домой он представлял, как будет рассказывать эту историю соседям, во всех скорбных подробностях, как будет охать, крякать и вздыхать Кузьма Захарьевич, негодуя и переживая за честь мундира, пусть даже и милицейского. Но входя уже в дом, он поймал себя на том, что целиком поглощен волнующими воспоминаниями о вчерашнем дне и ни капельки не переживает о столь неудачном вечере и ночи, проведенной в темнице.

Ему хотелось теперь поговорить с кем-нибудь об Ольге и о том, что произошло между ними, но говорить об этом было совершенно не с кем, кроме как с самой Ольгой. Круг замкнут, думал Павел, сидя уже на кухне за чашкой чая, и ему нравилось, что круг замкнут, и замкнут именно на ней. Это была очень хорошая, надежная, прочная замкнутость…

Он с особенным удовольствием прихлебывал чай, поглядывая на хлопочущего у плиты Кузьму Захарьевича, на Степаныча, хлебавшего в уголке свою похлебку, на Стрепетову, которая сидела напротив и, держа на коленях капризного злобного пуделька, кормила его из ладошки кормом для кошек.

— А тогда в Астрахани как раз холера была, — краем уха слышал Павел повествовательный голос полковника. — Так вот, значит…

— Холера ясна? — встрял Степаныч, оторвавшись от миски.

Полковник передернул плечами, укоризненно глянул на Степаныча и замолчал.

— Кушай, кисанька. Ешь, моя хорошая… — приговаривала Любка Стрепетова. — Душенька ты моя…

Юра Батраков пыхтел сигаретой у распахнутой форточки, прислушивался к воркованиям Стрепетовой, желчно поигрывая желваками, и изредка бросал косые взгляды на пуделя.

Тот с треском грыз сухой корм, и, встречая эти взгляды, замирал с набитой пастью, пялился на Юру и сдавленно рычал.

Батраков не выдержал, вышвырнул окурок в форточку и быстрыми шагами вышел из кухни.

— Ешь, ешь, — успокоил Пашка оцепеневшего пуделька.

— Я, Паш, когда-нибудь точно его порешу, — кивнула Любка в сторону дверей. — В афекте. Он мне в каждой мелочи старается насолить. Вчера Егорушка спрашивает у него, какого роста Вий?

— Приземистый, горбатый… — Родионов задумался…

— Ну вот… А эта сволочь на меня показывает, вот, дескать, с нее примерно… И все с ухмылочкой такой поганенькой, ты же сам знаешь все эти его ухмылочки…

— С Любку Стрепетову Вий, — вставил Степаныч. — Это у Юрки представление такое. А я вот, между прочим, видел этого Вия своими глазами. И не в кино. В Коми ССР. Хотя, может, это просто горбун был, но какой, Паша! Вот уж горбун так горбун. Три горба, представьте себе…

Собака вдруг рванулась из рук Любки, громко взвыла, шлепнулась на пол и забилась в кашле, после чего поползла под стол и, откашлявшись, залаяла, наконец, в полную силу. Стрепетова ахнула и, роняя корм, тоже полезла под стол выручать собаку. Павел обернулся.

В дверях кухни торчал высоченный и тощий как жердь человек.

Несмотря на то, что утро было уже довольно позднее и жаркое, на нем был застегнутый под горло брезентовый таежный плащ, бурый и жесткий, протертый на сгибах рукавов. Плащ этот поражал с первого же мгновения, он стоял колом, и казался снятым с какого-нибудь чугунного памятника, настолько был тяжел и бездвижен.

Обладатель его, темноликий, с резкими словно высеченными из камня скулами, с глазами, посаженными близко и чуточку косо, мрачно оглядел кухню, не обратив ни малейшего внимания на застывших от удивления людей. Взгляд его скользнул по потолку, спустился чуть ниже, обшарил углы и наконец остановился в простенке между шкафчиками.

— Ага! — сказал человек удовлетворенно и при этом алчно дернулся его кадык и блеснули в глазах две темные искорки.

— Ага! — повторил он и вытянул губы трубочкой.

— Позвольте поинтересоваться… — начал было полковник Кузьма Захарьевич, но человек упредил:

— Угорелов! — и ткнул пальцем себя в грудь, оглядывая сощуренным взглядом газовые плиты. Кузьма Захарьевич, не сводя глаз с гостя, тоже почему-то ткнул себя пальцем в грудь и, оглянувшись на настороженных людей, продолжил смелее:

— Кто вас, собственно говоря?.. Я по крайней мере что-то не… А поскольку здесь коммунальная…

И вновь не дал ему закончить Угорелов, вытащил из кармана плаща бумагу, сверился и произнес тускло:

— Будем говорить, заказ на уничтожение бытовых насекомых с предоплатой. Заказчица К.К.Розенгольц…

— Это про которого Фомич говорил, — догадался Родионов. — Клопомор!

— Это, молодой человек, смежная профессия, — мельком взглянув на него обронил Угорелов. — Я не из этих, нынешних, — продолжал он, продвигаясь по кухне и гремя полами своего плаща. — Пшик-пшик, год гарантия. Э-хе-хе, — покачал он головой горестно и сокрушенно. — Против таракана «пшик-пшик», и год гарантия. Беда. Я по-старинному. Будем говорить, батя у меня. Дед… Корни все оттуда…

— Но ведь Клара Карловна, не далее, как…

— Если это безопасно для домашних животных, — вступила в разговор Любка, успокаивая дрожащего пуделька, — то тараканов, Кузьма Захарьевич, действительно не мешало бы поморить…

— Я по-старинке, — не обращая на нее никакого внимания, говорил Угорелов печальным бесцветным голосом, — у меня, будем говорить, все просто. Честно. Зачем мне гарантия? Вот моя гарантия — квач!

Он отогнул полу плаща, вытащил из бидончика, что висел у него на поясе, палку с намотанной на конце тряпкой, с которой закапала коричневая жидкость.

— Квач! — повторил он… — Да вот еще рамка от деда досталась, а тому от прадеда, — Угорелов возвратил свой квач в бидон, извлек из кармана проволочную рамку и пояснил: — Определять места скопления. Я с окраин начну.

С этими словами он направился в коридор. Вслед за ним, оставив свою миску, отправился и Степаныч, любивший посмотреть на работу других со стороны, а при случае и подать добрый дельный совет. Родионов тоже выступил в коридор понаблюдать за действиями Угорелова.

Тараканомор шел медленно, замирая и поводя рамкой из стороны в сторону. Иногда, оглянувшись на Степаныча, вытаскивал свой квач и тыкал в углы, снова отступал и прислушивался, принюхивался, приглядывался, бормоча какие-то свои профессиональные заклинания.

Порой вместо неразборчивых заклинаний он начинал ласково и жалостливо припевать:

— Ах вы, мои миленькие!.. Ах вы, мои невестушки!.. Засновали, мои сиротушки, забегали…

Никакого, впрочем, особенного оживления тараканов Пашка не заметил. Тараканомор, однако, обильно кропил пустые углы и выступы.

Оглянувшись на следовавшего за ним по пятам Степаныча, признался:

— Иной раз травишь, а жалко их. Они, будем говорить, полезные, микробов едят…

— Вишь, какое коловращение природы, — изумился Степаныч. — Ну а, к примеру сказать, муха. Зачем такое существо?

— Муха существо, к сожалению, малоизученное, — объяснил Угорелов. — Известно ли вам, что крепкая здоровая муха способна прожить триста лет?

— Триста лет!? — еще больше изумился Степаныч.

— Но и это не предел, — продолжал Угорелов, почувствовав в собеседнике слушателя заинтересованного и благодарного. — При хорошем уходе, при полноценном питании муха, будем говорить, как существо летающее, способна… способна… — он остановился перед дверью комнаты Розенгольц, поднял вверх руку, делая знак Степанычу замолчать, и прислушался. Прислушался и Степаныч, тоже подняв вверх руку и приняв точно такую же позу, что и тараканомор.

Изнутри комнаты раздался довольно отчетливый чох.

Оба вздрогнули. Тараканомор осторожно приложился глазом к замочной скважине, но ничего подозрительного не обнаружил, никакого одушевленного движения.

— Там старуха у нас была. Покойница… — начал было объяснять Степаныч…

— Ага, — произнес Угорелов и двумя движениями обмазал косяки и висячий замок. — Здесь надо особо поработать. Они в стенных пустотах могут захорониться…

Угорелов засунул квач в бидон и запахнул полы плаща. Подошел к стене и сантиметр за сантиметром стал простукивать ее костяшками пальцев.

— Странное дело, — обратился Степаныч к Угорелову, — нежилое помещение, а все вроде там что-то обитает. Не первый раз уже слышу…

— Они в печах любят гнездиться, — заметил Угорелов. — Вот в старых домах, где печь есть, их там, тараканов этих… Недаром бытует в народе выражение «тараканы-сверчки запечные». Народ зря не скажет…

— А у старухи и печь есть, — обрадовался Степаныч. — Точно! Остаток печи…

— А нет ли у вас ключа от этой комнаты? — спросил Угорелов, обернулся к Степанычу и осекся…

За спиной Степаныча стоял Юра Батраков с монтировкой в руках и в упор разглядывал тараканомора.

— Ну что, Фуфель, — тихо и раздельно сказал Батрак. — Тараканов, значит, теперь морим… Ну-ка верни людям вещи. Крысятник!

— Пардон, — произнес Угорелов, быстро сунулся в карман, вытащил несколько наручных часов и протянул их Степанычу. — Сами разбирайте, где чьи… Я, Батрак, не знал, что ты тут… Пардон…

Он поднял руки и, отступая от Юры, боком стал продвигаться к выходу. — Мне сказали, ты в рейсе…

— Еще раз увижу, прибью, — пообещал Батрак. — Ты чем тут квартиру намазал?

— Понял, все понял, — закивал тот. — Ерунда, квас. — И, согнувшись пополам, Фуфель выскользнул из квартиры.

— М-да, — сказал Юра, проводив его взглядом. — Не за этим он приходил, явно не за этим… Тут что-то серьезнее.

— Ключи просил от комнаты, — пожаловался обескураженный Степаныч, застегивая на руке часы. — Когда успел снять, я и не заметил… Это Любки Стрепетовой, это вот командирские, полковника… А вот твои, Паша…

— Колоритная фигура! — восхищенно сказал Родионов.

— Фуфель и есть Фуфель, — сказал Батраков. — У него, Паша, чутье. Он просто так не приходит. Дай-ка ключи, Степаныч…

Он вошел в нежилую комнату, остановился посередине. Жильцы столпились у дверей, покашиваясь на торчащий у стены гроб, на сваленные в углу шкуры лисопеса и не решаясь перешагнуть порог.

— Никого, — с некоторым разочарованием произнес Степаныч. — Пусто.

— Юра, — не выдержал Пашка, — давно хочу тебя спросить вот о чем… Ты вроде бы нормальный человек, книги читаешь… Откуда ты всех их знаешь, Фуфелей этих? Какая связь между вами?

— Дело прошлое, Паша, — сказал Батраков, присел на корточки у стены и стал подкидывать спичечный коробок. — Дело прошлое. Жизнь так сложилась. Лучше не спрашивай…

— Ладно, не буду, — согласился Родионов и кивнул на гроб. — А что там со старухой? Сколько уж дней прошло…

— В морге, наверно, — равнодушно сказал Юра. — Сам знаешь, бюрократия кругом… Да и кому до нее есть дело?… Ты у полковника спроси, он же связывался с этой организацией. Старых большевиков, что ли…

— А пойду-ка, действительно спрошу, — поднялся Павел. — Нельзя же век с этим гробом жить…

— Увы, — развел руками полковник. — К сожалению, нет такой организации. Ни у нас в Москве, ни даже за границей… Нет ее и точка. И заметьте себе, старушка до сих пор не предана земле.

— Да, — сказал Павел. — Гроб и поныне там…

— Охладели они к старушке. А между тем кое-какая суета происходит вокруг ее обиталища. То люстра исчезнет самым таинственным образом, то лезут туда настырные новоселы, то Фуфели появляются… А то, представьте себе, в комнате у самого приближенного к старушке человека производятся по ночам некие таинственные оперативные мероприятия.

— Я, конечно, редко запираю… Но что-то я не заметил, чтоб в моей комнате что-то происходило, — Родионов недоверчиво поглядел на полковника.

— Вы не слишком наблюдательны для писателя, — сказал Кузьма Захарьевич. — Да вас, между прочим, в ту ночь дома не было…

— Я в Барыбино был, — вспомнил Родионов. — На даче этой самой Розенгольц.

— Так-так-так, — заинтересовался Кузьма Захарьевич. — У нее, стало быть, и дачка имелась.

— Да, развалюха… Никто про нее не знает.

— Это хорошо, — полковник прищелкнул пальцами. — Это очень даже хорошо… Вот что, Павел… Я вам прямо скажу, без всяких сюжетов — будьте предельно внимательны и осторожны. Не хочу нарушать ваших идеалистических представлений о жизни, а то, чего доброго, и писать-то с тоски бросите, но все-таки будьте осторожны. Мне кажется, в доме нашем в очень скором времени могут произойти самые неожиданные события, так что имейте это в виду. И еще… Лучше будет, если о нашем с вами разговоре никто не узнает. Я должен отлучиться на пару дней и потому вы останетесь временно без всякой защиты и опеки…

 

Глава 12

Филимонов и его сестра

Илья Артамонович Филимонов в задумчивости прохаживался по своему просторному кабинету из угла в угол. Иногда подходил к окну, устремлял взгляд свой за высокий глухой забор, окружавший особняк со всех сторон, некоторое время глядел неподвижными глазами на едва покачивающиеся вершины старых сосен Измайловского парка, затем снова принимался расхаживать по мягкому ковру. Всего лишь полгода занимал он этот кабинет, а уже успел протоптать в ворсе ковра заметную дорожку по диагонали. Он совершенно сознательно выработал в себе эту привычку прохаживаться, особенно, когда необходимо было основательно что-нибудь продумать и принять нужное решение. Он вычитал некогда из книг, что почти все мыслители, не исключая даже Маркса, не высиживали мыслей своих за столом, а выхаживали их. Стало быть, привычка эта полезна и он взял ее на вооружение. Ибо думать Филимонову приходилось много, причем мысли его уклонялись не столько в отвлеченные теории, сколько направлены были на решение практических, утилитарных вопросов бытия.

Безусловно, Филимонов Илья Артамонович был человеком активным, можно смело сказать — пассионарным. Когда-то выбился он из самых низов на гребень жизни, причем шел самой трудной и опасной стезей — бандитской. Стезя эта в конце концов вывела его на арену политической жизни и не далее, как год назад занимал он пост мэра индустриального города Черногорска. Недолго, впрочем, занимал, несколько дней всего. Но именно тогда впервые прошелся он из угла в угол по своему кабинету. Привычку же расхаживать закрепил несколько позднее, уже во время прогулок по двору следственного изолятора. Полгода прогулок — достаточный срок…

Илья Артамонович, как человек весьма начитанный, любил иногда щегольнуть пословицей или бойкой поговоркой, ибо заключена в них великая мудрость народная, плод бесценного опыта. В справедливости одной из них он убедился самолично. Формула: «Время — деньги», которую западный обыватель толкует в том смысле, что, дескать «время, которое мы имеем — это деньги, которых мы не имеем», то есть не теряй времени, а трудись, зарабатывай в поте лица, — Филимонову перетолковали на русский манер и звучало это применительно к нему так:

— Филин, — сказал ему адвокат Ценциппер. — Дело твое такое, что кругом сплошные вилы вылезают… Короче, без долгих базаров, светит тебе по совокупности червонец. Полгода ты уже оттянул, но это не в зачет. Просят за каждый год твой по двадцать пять «косых», в сумме — двести пятьдесят тысяч «зеленых». Зато с чистой совестью — на свободу. И никаких тебе отметок в документах и пятен в биографии. Выходи и устраивайся хоть в президентскую охрану, хоть в воспитатели детского сада…

Филимонов денег не пожалел и выкупил свое время, свои десять лет. И в первые же полгода, перебравшись в Москву, убытки свои возместил с лихвой, ибо, был он, как уже говорилось, человеком из породы пассионариев. То есть из породы тех неугомонных людей, что ведут образ жизни деятельный и беспокойный — открывают новые материки, завоевывают континенты, на худой конец — ищут клады…

Именно этим и занят был в настоящий момент Филимонов Илья Артамонович — он искал клад. Он искал бесценные сокровища из разграбленной Патриаршей ризницы. Он был уже где-то рядом… Чуть-чуть, правда, он опоздал — самый возможный главный хранитель этих сокровищ, Розенгольц Клара Карловна несколько дней тому назад отбыла в мир иной. Люди Филимонова явились в тот дом под видом похоронной бригады, и еще раз явились, доставив туда гроб, но никаких явных следов не обнаружили… Было и еще несколько посещений, но тоже безрезультатных… Филимонов неодобрительно поглядел в угол кабинета — там раскорякой лежала бронзовая люстра…

Основным препятствием для свободного проникновения и детального обследования «объекта» было то, что дом оказался коммунальным, то есть заселенным плотно. Причем, людьми, которые очень внимательно следили именно за этой освободившейся площадью… Людей этих следовало сперва выдворить из дома, но как? Купить им новые квартиры и расселить? Слишком накладно. Да и кто может гарантировать, что сокровища именно там? Разве что устроить небольшое стихийное бедствие, легкий пожар…

Галамага темнит с архивами, но это уже вопрос побочный… Напрасно я его вообще в это дело посвятил, спорол горячку. Но ладно, старика можно нейтрализовать в любой момент. Клещ параллельно обрабатывает Кумбаровича, втягивает его в подвальную авантюру… Пусть втягивает, этот может пригодиться…

С писателем этим, с душеприказчиком старухи, сестра работает. Ольгуша его, конечно, раскрутит… Но насколько далеко зашли у них отношения со старухой? Боюсь, пустой он… Но все-таки не зря же перед смертью она именно его имя произнесла, и потом, что значит «он мой, ему все»?..

Филимонов взглянул на часы и в этот момент в комнату без стука вошла молодая женщина в белом платье, кивнула Филимонову и покосилась в угол. Брови ее удивленно поднялись.

— Это не мое, Ольгуша. Бобер с Клещом ходили «туда», — пояснил Филимонов и улыбнулся. — Вот же кретины! Я им приказал место осмотреть, а они люстру эту идиотскую свинтили. Клещ снаружи под стеной стоял, а Бобер ему ее и выдал через окно. Представляю, как жильцы переполошились…

— Старинная какая люстра, — сказала Ольга. — Хрусталь…

— Вот-вот… Эти тоже на «старину» купились. Мол, «не из царских ли врат вещь?..» Сталинская эпоха, Ольгуша, только и всего. Надо будет на помойку вынести… Ладно, докладывай, что там у тебя…

— Что у меня… Дурачок он, Илья, Родионов этот. Блаженный…

— Влюбился?

— С первого взгляда, — Ольга усмехнулась самодовольно.

— Ну в этом я не сомневался, — усмехнулся и Филимонов, ласково поглядев на сестру. — В такую красавицу грех не влюбиться. А о «предмете» говорили?

— Так, в двух словах… Его в сторону сразу занесло, стал мне про загробную жизнь байки рассказывать. Так что, по-существу, ничего…

— Не догадался?

— Я же осторожно, вскользь, как ты и велел… Смешно, Ильюша… Я думала сложнее будет. А как глянула на него с порога, поняла, что готов. На трамвае за мной погнался, чуть не убился, когда спрыгивал. Очень смешной паренек! А потом по телефону два часа со мной протрепался. Я ему про «декаданс, да про серебряный век…» Купился мгновенно. Какую-то чушь молол про форму моих ногтей, про загадку имени…

— Охмурял, — сказал Филимонов. — Нормальное явление. Я разговор ваш телефонный прослушал в записи, все нормально…

— Но не так же глупо! — Ольга поморщилась. — Не такая же я дура. А он меня именно за дуру принял, вот что досадно.

— Ты и должна была выглядеть для него дурой, дурочка ты моя, — Филимонов подошел к ней и ободряюще похлопал по плечу. — Именно дурой. Так что нечего досадовать… Ты продолжай в том же духе.

— А потом на «Апокалипсис» меня повел. Нищий… Я там на твое имя на всякий случай два билета заказала у Людки. И представь себе, он прямо туда и сунулся, вылетел с рожей расквашенной. Самое смешное, что он себя за «Филина» пытался выдать. Мне после рассказали, я чуть со смеху не лопнула…

— Да ты что! Он «Филином» представился, ну и ну… — Филимонов расхохотался от всей души. — Ну молодец! Он мне начинает нравиться… Жалко будет, если его «мочить» придется.

— Самое смешное, что и мне тоже, — сказала Ольга и глаза ее погрустнели. — Я его даже поцеловала на прощанье. В щеку…

— Черт тебя знает, в кого ты такая уродилась… — Филимонов, прищурившись, внимательно поглядел на сестру. — Влияние богемы, ничего не скажешь… То с художником в Черногорске спуталась, теперь в писателя готова втюрится. Может, не следовало посылать тебя на это дело.

— Да не втюрилась я в него, — Ольга вздохнула. — Так, жалкий он какой-то… Вот брошу я его, так, чего доброго, повесится еще сдуру…

— Ладно, — сказал Филимонов. — Главное, что он у тебя на крючке. Ты с ним не растягивай особенно. Я серьезно подозреваю, что он пустой. Но попробуй в дом к нему проникнуть, легализоваться, так сказать…

— Что ж мне, трахаться, что ли, с ним?

— Я тебе не муж, — сказал Филимонов. — А ты свободная женщина. И совсем не обязательно с ним трахаться, есть ведь и романтическая любовь. Кстати говоря, как он на вид, не урод?

— Нет, он совсем не урод, — сказала Ольга задумчиво. — Симпатичный теленок. И именно это меня смущает.

 

Глава 13

Четыре друга

В ту самую минуту, когда Ольга Филимонова произносила эти обидные слова, Родионов входил в свой кабинет.

В редакции все было как обычно.

В углу кабинета за чайным столиком, нависнув над шахматной доской, почти упираясь лбами друг в друга, мучились во взаимной безысходной борьбе Шпрух и Загайдачный. Не было во всей редакции пространства, где затихла хотя бы на миг их глухая тяжба, длившаяся вот уже десять долгих лет, со дня основания журнала. Тяжба эта велась в основном подспудно и закулисно, и только в шахматах противники сходились лицом к лицу в честном открытом бою.

Но тут, к их несчастью, силы обоих были абсолютно равны. Шпрух был изворотливее, зато Загайдачный упрямей, Шпрух сильнее и разнообразнее действовал в дебюте, Загайдачный выравнивал положение в эндшпиле. В начале недели чаще выигрывал Шпрух, в середине шли сплошные ничьи, а в конце блистал Загайдачный.

Ну, а в статьях их, одинаково водянистых, мера таланта была до очевидности равной. Шпрух был язвительнее, но бездоказательней, Загайдачный логичнее, но скучнее.

Родионов уселся в желтое кресло, придвинул к себе рукопись про ветер с городских помоек, но подумал, вздохнул и снова отложил.

В дальнем углу, низко склонившись над столом, двигала локтями Неупокоева.

Кумбарович увещевал по телефону, по всей видимости, снова своего тугоухого собеседника срочно добывать сертификат на два вагона гречки.

— Прахом все пойдет! — кричал он в трубку. — Прахом, говорю!.. Да не пароход, черт тебя дери, а прахом!.. Да. Два вагона. Причем тут пароход?.. Пра-хом! По буквам: Павлодар, Рига, Ашхабад, Харьков… — собирал он разрушенную империю, но собеседник был безнадежен. — Ладно, забудь, что я сказал. Забудь про пароход. Да. Айвазяну. Все.

Он швырнул трубку на аппарат, вытер потное лицо платком.

— Сбеситься можно, честное слово!..

— Ты с ним год уже торгуешься, хоть бы одно дело у вас сладилось… — заметил Родионов.

— Тертый калач, — объяснил Кумбарович. — Его два раза уже бензином обливали и сжигали. Выжил, подлец! Живучий… Мина противотанковая под задницей рванула, «мерседес» в клочья, окна в домах до пятого этажа вышибло, а у него легкая контузия. Оглох маленько…

— Новая порода нарождается…

— Да, приходил опять тот человек, — сообщил Боря Кумбарович.

— Какой? — спросил Родионов.

— А тот, что на скрепке тронулся. Глядел-глядел на нее целый день и так загляделся…

— А-а! Шлыков! — вспомнил Родионов и усмехнулся. — «Скрепка самое великое изобретение человеческого гения…»

— Он, он, — подтвердил Кумбарович. — Новую статью мне принес. Если, мол, заглядеться на любую вещь — тот же результат. Он на себе проверил и теперь утверждает, что самое великое изобретение — это всякая, любая вещь. Он тут перечисляет все вещи, на которых он ставил опыты — очки, шнурок, ножницы, стекло… Но этот Шлыков признался, что все его знания ничто по сравнению со знаниями какого-то Смачного. Этот Смачный должен к тебе скоро придти…

— Да, — сказал Родионов. — Человек удивительное существо. Всегда выдумает что-нибудь. У меня был один, решил, что стукаться изо всей силы босыми пятками по камню целебно. И что б ты думал — вылечил все свои неизлечимые болезни, вот что самое потрясающее. Лет пять стукался, стукался, и вылечил… Ну, ладно, за работу!

Он пододвинул к себе рукопись, которую начал еще накануне, но не дочитал. Что-то в ней было, в этой рукописи, что-то очень близкое ему и тревожащее душу. Минут через тридцать сосредоточенного чтения Родионов перевернул последнюю страницу.

— Ах, какой сюжет загубил, не вытянул! — С сожалением сказал Родионов. — Представь себе, Кумбарович. Новый русский, уже из этих, остепенившихся, влюбился смертельно. Жениться собирается на девушке, колечко ей дарит с бриллиантами… И выясняется вдруг, что девушка эта проституткой была в турецком борделе.

— Пикантно! — заинтересовался Кумбарович. — Ну и что?

— Но дело в том, что первые свои капиталы этот новый русский заработал как раз тем, что переправлял девушек именно в Турцию, в эти самые бордели…

— Сам для себя подготовил… Невесту. Да, это хороший сюжет…

— Тут такое обобщение, сверхзадача, такой второй план… Но грубо сделал. Тут тоньше надо было, не в лоб, без резонерства. Эх, тоньше надо было. Все-таки, Кумбарович, мое убеждение, что вся современная литература, текущая — это всего лишь черновик…

— А ты укради сюжет-то. Бальзак запросто крал сюжеты у графоманов… Кстати, тебе утром какая-то Ольга звонила… — вспомнил вдруг Кумбарович и взглянул на дверь. Глаза его сузились.

Родионов почувствовал опасность и тоже оглянулся.

На пороге внезапно обнаружились, взявшись ниоткуда, словно демонстрируя известный киношный трюк, четыре фигуры. Они теснились и подталкивали друг друга, не решаясь окончательно материализоваться и вступить в пределы кабинета. Так нашкодившие школьники мнутся у дверей завуча, стараясь скрыться за спинами друг друга. Наконец, вытолкнут был из их среды вперед самый робкий, сделавший, впрочем, попытку шмыгнуть обратно, но безуспешную.

Все четверо, сбившись тесной кучкой, медленно продвигались и оказались в середине комнаты. Тут самый робкий обернулся на товарищей, которые делали ему ободряющие знаки, подмигивали, указывая пальцами на Родионова, что-то беззвучно шептали.

Кумбарович многозначительно переглянулся с Родионовым.

Потрогав светлые тонкие усики и порыскав глазами по углам, первый вдруг сказал сдавленным тонким голосом, какой бывает у горбунов:

— Я его друг, — и указал на высокого, часто и нервно помаргивающего человека.

— А я его друг, — высокий судорожно сглотнул и ткнул в бок скромного бородатого недоросля, жавшегося к нему.

— Ну и? — Родионов вопрошающе поднял брови.

— А я им обоим друг, — важно пояснил недоросль. — Как только все началось, я иду из туалета, вижу такое дело… Я сразу бросился и стал их, охранников, которые на наших напали… Короче, вот так вот — руками, ногами, руками, ногами…

— Не пойму, — Родионов помотал головой. — А приятель ваш что? Который молчит, четвертый?

— Он чист! — вступился за молчуна светлоусый.

— Абсолютно невиновен! — подтвердил высокий. — Полностью.

— Вообще-то, если уж на то пошло, я страшный, закоренелый грешник! — похвастался молчун. — У меня за последние полгода накопилось более двух тысяч грехов, я как-то специально ради интереса подсчитал с карандашиком… Но в этом деле не виновен.

— Да, это так. Он ни при чем, — добавил недоросль. — Хороший человек.

— Я вижу, что человек хороший, но все равно ничего не понимаю, — сказал Родионов, уже догадываясь, что компания навеселе.

— Я! — усатый стукнул себя кулаком в грудь, отчего голос его екнул. — Его! — стукнул он кулаком в грудь высокого. — Друг!

— Аналогично! — откликнулся высокий.

— Друг, — повторил Родионов.

— Точно! — обрадовался усатый и оглянулся на приятелей, радуясь, что этот недотепа наконец-то понял.

— Ну и что? — нахмурился Павел.

— Была драка. Проще говоря, потасовка, — стал объяснять бородатый недоросль и добавил, зачем-то понизив голос. — В ресторане, в писательском. Я вижу, такое дело…

— Он видит, такое дело и налетел, — перебил его светлоусый. — Руками, ногами, руками, ногами… Вот так, вот так…

— А я чист! — отмежевался молчун. — Я-то как раз ни при чем.

— Невиновен, — высокий шагнул вперед и, расставив руки, загородил молчуна.

— Его вообще там не было! — вступился за молчуна и усатый.

— Я был! — заспорил молчун. — Но в другом месте.

— Он был в тот день, но в другом месте.

— Не в ресторане. У него и денег таких нет в помине, — кивнул на молчуна усатый.

— У меня есть деньги, но в тот день не было, — пустился в объяснения молчун. — Но если б я пришел в тот день в ресторан, деньги бы, конечно, нашлись. Мне бы любой дал взаймы. Я в срок отдаю…

— Он отдает, это так, — одобрительно произнес недоросль.

— К примеру, сказал такого-то числа отдам, значит, точно отдам.

— Истинная правда! — снова подтвердил недоросль.

— Да мне бы та же Ленка Кузнецова без всяких слов…

— Короче говоря, что вам от меня-то нужно? — не утерпел Родионов. — Это редакция. Денег у меня при себе нет…

— Это редакция! — усатый подошел вплотную к Пашкиному столу. — В том-то и дело. — сказал он, посерьезнев. — Четвертая власть! Ничего теперь нет, кому пожаловаться? Это редакция, а нам нужна характеристика. Иначе статья…

— Он тысячу баксов требует, чтоб замять. Дознаватель-то…

— Да, — подтвердил молчун. — Хорошие ребята. Жалко, меня в тот день не было…

— Так что нужна характеристика, хоть плачь, — сказал усатый.

— На бланке, — уточнил недоросль. — Иначе капут.

— Без характеристики нам капут, — грустно сказал усатый и вздохнул. — Да где ж ее взять-то? Или тысячу гони, такое дело…

Он отступил к своим, и теперь все четверо с надеждой уставились на Родионова, молчали и перетаптывались посередине кабинета.

Павел задумался. Несмотря на фарсовость ситуации он понял вдруг, что, может быть, этим бедолагам и в самом деле идти больше некуда…

— Послушайте, друзья мои… — с официальной строгостью начал свою отповедь Кумбарович.

— Постой, Боря… Погоди. — решился Родионов и стал вставлять редакционный бланк в машинку. Он вспомнил маленького капитана Серова.

Кумбарович укоризненно крякнул и, обойдя отшатнувшуюся от него компанию, вышел в коридор.

— Злой! — приставив ладонь к губам, свистящим шепотом пояснил усатый своим товарищам и кивнул в спину уходящего Кумбаровича.

— Итак, — сказал Родионов. — Характеристика, дана настоящая…

— Александру Санину! — вышел чуть вперед усатый. — В том, что он…

— Отличный хороший парень! — продиктовал молчун.

— Нет, тут нужно косвенней выразиться, — Родионов остановился и пошевеливая над клавиатурой пальцами, стал подбирать нужные канцелярские обороты…

— Превосходный друг и всегда поможет, — подсказал высокий.

— Веселый певец, — вставил свое слово недоросль. — С ним не соскучишься. Правда, баб всегда отбивает, — пожаловался он, — но мы пока прощаем… Мы с ним сами когда-нибудь разберемся по-хорошему…

— Погодите, — попросил Родионов. — Вы женаты?

— А как же?

— Ага, пишем «хороший семьянин, в быту скромен. Пользуется уважением среди товарищей…»

— Отлично сказано! — похвалил молчун. — Золотые слова!

Усатый засмущался и потупился.

Потратив часа два на изготовление характеристик и еще полчаса дополнительных, поскольку пришлось писать ее и для молчуна, хотя он-то был ни при чем, но уж очень понравились ему полученные товарищами документы, Родионов распрощался с драчунами. Все четверо ушли, пообещав «отплатить добром». Пашка же почувствовал тихое и приятное удовлетворение, какое всегда бывает у людей после совершения доброго дела. Тем более, что ему это ничего не стоило, если не считать потраченного времени.

 

Глава 14

Денежки

— Паш, разговор есть, — озабоченно позвал Кумбарович, заглядывая в дверь. — Надо выйти, посовещаться… В буфет. Я угощаю.

Они поднялись на двадцатый этаж, сели в углу под пальмой.

— Кумбарович, — первым начал Родионов. — Ты не слышал часом, что это за «театр раскрепощенного тела»? Привязался ко мне у метро какой-то клещ, все время билеты тычет, зазывает… Сегодня вот опять…

На лице Кумбаровича появилась гнусная усмешечка, глаза затуманились ласково и понимающе.

— Как не знать.

— То есть, можно сказать, это театр голых баб? — допытывался Пашка.

— Если бы только голых! — ответил Кумбарович. — Если бы, Паша, только голых, это был бы обыкновенный бардак. Но ведь там тонкое искусство. Там мысль, Паша. Творческая неусыпающая мысль, поиск форм, и каких форм! М-м!..

— Не продолжай, — попросил Родионов. — Давай свой разговор.

— Ладно, — сосредоточенно сдвигая брови, сказал Кумбарович. — Короче говоря, подвал я видел.

— Какой подвал?

— Ну тот, твой… Бомбоубежище под домом…

— А-а. — вспомнил Пашка. — Ну и что?

— Да хмырь этот твой уперся. Выжидает чего-то. Видимо, есть еще претенденты. Ты бы, Паш, переговорил с ним лично. В долю, дескать, возьмем, если что… Нельзя шанс терять.

— Ты вот что, — нашелся Родионов. — Ты скажи, что ты от Филина. Попробуй…

— Ты-то откуда Филина знаешь? — удивился Кумбарович. — Неужели он и такой мелочевкой занимается?

— Мне ли не знать Филина! Были кое-какие общие дела. — пояснил Родионов. — Причем одно дело совсем недавно.

— Ну тогда вопрос автоматически решен! — обрадовался Кумбарович и с уважением посмотрел на Родионова. — Филин, конечно, сила…

— Филин большая сила, — подтвердил Павел. — Можно сказать, пассионарная сила.

— И, заметь, за один год столицу занял. А кем был?

— Шестеркой был, — сказал Пашка. — Чужие миски долизывал.

— Я не слышал! — быстро оглянувшись, прошептал Кумбарович и поднял ладони. — Я ничего не слышал, ты понял? И вообще я сюда не заходил. — Кумбарович, не допив кофе, побежал к выходу.

Кто ж такой этот чертов Филин, думал Пашка, глядя через окно на панораму беззащитной столицы.

Он поднялся из-за стола и потихоньку тоже двинулся к выходу. Буфетчица, отвернувшись к стене, что-то негромко говорила в трубку. Докладывала. Нельзя было разобрать, что именно. Не Филину ли звонит, думал Пашка, спускаясь по узкой лестнице. А лестница-то подходящая, тихая, укромная. Все на лифтах ездят. А я вот иду пешком. Души на здоровье, никто и не услышит хрипов…

Борьба в углу комнаты продолжалась. Родионов подошел и оценил расстановку шахматных сил. Положение было почти равным: прямолинейный Загайдачный честно целился слоном в угол, коварный Шпрух готовил коня к хитроумной вилке.

— На «эф три», — подсказал Родионов и отскочил в сторону, потому что противники взвизгнули от негодования, замахали руками.

— Та не лезь ты в игру, когда не просят!

— Умник! Из-за таких умников житья никакого нет!..

— Вечно они лезут со своими кретинскими советами!

— Из-за таких умников страна развалилась…

Родионов на цыпочках убрался на свое место. Кумбарович кричал в трубку:

— Да! От Филина! Да!.. Еду. Сейчас! — он кивнул Пашке и поднял большой палец. — Все. Окей! Жди.

И полетел к двери, почти не касаясь ногами паркета.

— «Эф три»! — послышалось из угла.

— Ход подсказан! — жестко возразил Шпрух.

— Ход очевиден! — настаивал Загайдачный.

— Ход, тем не менее, подсказан!

— И, тем не менее, ход очевиден!

Родионов, не желая ввязываться в разборку, тихо вышел и снова поднялся в буфет.

Минут через сорок туда же влетел запыхавшийся бледный Кумбарович, дико оглядел помещение с порога, несколько раз вхолостую скользнув глазами по наблюдающему за ним Родионову. Наконец, заметил, замахал руками, подзывая.

— Паш-ша! — шепотом прокричал в ухо, когда Родионов лениво подошел. — За мной! На лестницу!

Родионов, заинтригованный, пошел следом за спотыкающимся Кумбаровичем.

На лестнице Кумбарович перегнулся через перила, заглянул вниз, затем посмотрел вверх и только после этого немного успокоился. Вытащил из-за пазухи толстый пакет.

— Денежки! Твоя доля, можешь не считать… — взволнованным заговорщицким шепотом сообщил он. — Денежки, Паш-ша… А? Столько да еще пол-столько!..

Родионов принял пакет, не веря, что это реально, взвесил его на ладони. Тяжеленький…

— Спрячь! Спрячь немедленно! — испуганно замахал руками Кумбарович. — Дома пересчитаешь, если хочешь. Я два раза считал, точно там. Бери-бери, Паша, товарищ ты мой лыковый, друг ты мой любезный! — горячим шепотом частил Кумбарович. — Живем, Пашка, и здравствуем. Теперь домой, домой, по закоулочкам, по уголочкам… — увлекал он за собой Родионова. — Идем, идем, вещички заберем и по постелькам, денежки под подушечку, под матрасик… Виду только не показывай в редакции, лицо равнодушное, отсутствующее, с грустинкой, с печальцей, с уныньицем…

Родионов смущенный и сбитый с толку, почти не слушал его ласковой радостной воркотни. В кабинете Кумбарович замолчал, собрал портфель и с печальным напряженным лицом, точно у него заболел живот, быстро покинул помещение.

Через пять минут вслед за ним отправился и Родионов.

 

Глава 15

Рыжий и лысый

Удивительная легкость, с какою деньги появились ниоткуда, озадачила и смутила Родионова. Для безопасности он решил ехать домой на такси, но по пути к перекрестку несколько раз останавливался, пропускал вперед себя подозрительных прохожих, а затем, оглянувшись по сторонам, вытаскивал пачку на свет, щупал купюры. Деньги были настоящие, надежные и новенькие.

Он снова запихивал их в задний карман брюк, чувствовал их тяжесть, и сердце его стучало чуть-чуть горячей, чем обычно. Оказывается, он тоже кое-что умеет. Например, сделать деньги из ничего. Ну, а теперь надо думать о том, как с пользой потратить эти деньги, как бы этак блеснуть перед Ольгой, хоть раз…

Нет, самое разумное — приумножить эти деньги, пустить в оборот. Купить что-нибудь. И купить подешевле, оптом, а продать, по возможности, подороже, вот что… Это самое лучшее применение. Деньги-то, вот они! Он дрыгнул правой ногой, чтобы снова ощутить приятную пачку, и едва не оступился в лужу. Кто-то поддержал его сзади за локоть, и Родионов благодарно обернулся.

Два мужика в одинаковых брезентовых робах стояли сзади и ободряюще улыбались…

— Спасибо, — улыбнулся в ответ и Павел. — Едва не грохнулся.

— Лужа, — подтвердил один из спасителей, громадный дядька, обдав Родионова сложным бражным духом. Он все еще продолжал поддерживать Пашку под локоть с несколько преувеличенной хмельной предупредительностью.

— Ямы же кругом! — согласился и товарищ его, маленький, рыжий и цепкий, согнувшийся под двумя огромными бумажными мешками. — У меня теща ногу вывихнула, а управы не найдешь.

— А где ж ты найдешь управу? — пожаловался Родионову добродушный гигант, по-прежнему поддерживая его под локоть. — Тут хоть лоб расшиби, а ничего не докажешь.

— Время такое, — нейтрально посочувствовал Родионов, высвобождая руку. — Спасибо, братцы…

— Время такое — правды нет! — афористично заключил маленький, пританцовывая под тяжестью мешков.

— У кого деньги, у того и правда! — соревновался и гигант в придумывании афоризмов.

— Э, нет правды! — горестно выдохнул маленький, оглядываясь кругом, словно ища эту самую сбежавшую правду.

Затянувшаяся сцена разговора с двумя правдоискателями стала уже немного тяготить Родионова, и он повернулся, чтобы продолжить свой путь.

— Ладно, мужики, я пожалуй, пойду… Спасибо.

— А что, Иваныч, может, отдадим парню? — как бы поколебавшись, решился гигант. — На хрена нам Кавказ кормить, а? Парень-то свой все-таки, а, Серег?..

— Так договорились же, Мухоед! — запротестовал маленький. — Они же нам головы открутят!

— Да пошли они! Скажем, не вышло сегодня, — сказал гигант. — Двум смертям не бывать!

Родионов заинтересованно следил за собеседниками, догадываясь, что сейчас последует какое-нибудь выгодное предложение.

— Не-е, Мухоед, — продолжал сомневаться маленький, — договор есть договор. Они у нас постоянные клиенты.

— Да стырим еще! — убеждал гигант. — И парню хорошо, и нам далеко не тащить…

— А что? — не выдержал, наконец, Пашка, поглядывая на мешки.

Гигант осмотрелся и, пригнувшись к Пашке, сказал громким шептом:

— Стабилизаторы!

— Возьми стабилизаторы, хрен с ним! — решился рыжий коротышка, скидывая с плеча мешок. — Мы, парень, еще добудем. Так что не беспокойся… А с кавказцами разберемся!

— Какие еще стабилизаторы? — насторожился Родионов, уловив в звучании слова нечто военно-стратегическое, упрятанное за колючей проволокой секретного аэродрома…

— Да мы на заводе тут, — успокоил гигант, развязывая мешок. — Приватизация. Вот, обрати внимание, дефицитная вещь для ламп дневного света.

Он вытащил горсть алюминиевых цилиндриков, стал пересыпать из ладони в ладонь. Цилиндрики мягко и приятно постукивали. Пашка зачарованно следил за тем, как они пересыпаются из ладони в ладонь, и ни один из них не падает на землю…

— Семь рублей госцена, мы кавказцам в киоске, что у метро возле пивной, знаешь, там киоск последний перед пивной справа, мы им за три скопом сдаем. Нам-то разницы нет, весь навар у них. Бери по два рубля! Чтоб нам не тащить зря. Мы лучше еще одну ходку сделаем, пока есть возможность…

Гигант все пересыпал и пересыпал цилиндрики. Пашка потянулся, взял один, пощупал. Предложение было заманчивым. Если, допустим, сдать в магазин за половину госцены…

— А сколько всего у вас? — поинтересовался он. — В двух мешках.

Гигант, снова наклонившись к Пашкиному уху, тихо сказал:

— В одном мешке пять тысяч. Ну а в двух, само собой…

Родионов зачем-то оглянулся и так же тихо спросил:

— Цену не сбавите?

Гигант отобрал у него цилиндрик, ссыпал все в мешок и стал завязывать, обиженно сопя.

— Ты что же, парень, совсем придурками нас считаешь? — обиделся и маленький. — К тебе по-хорошему, а ты!.. Головой, можно сказать, из-за тебя рискуем… — он качал укоризненно этой самой рыжей своей головой, которой рисковал.

Гигант завязал мешок и обидчиво отвернулся. Он сопел и не хотел глядеть на Пашку. Снял кепку и, скомкав, ею же стал промакивать обильно выступивший на лысине пот.

— Эх ты-ы!.. — укорил Павла маленький, вскидывая мешок на плечо. — Говорил же тебе, Мухоед!.. Такое настроение было!..

Родионов почувствовал, что понапрасну обидел мужиков и поспешил исправиться:

— Ладно, мужики, я пошутил. Беру!

Он полез в карман, вытащил пачку и вручил гиганту.

— Можете не пересчитывать.

Гигант взял деньги, взвесил на ладони, вспотрошил пачку с одного и с другого боку, внимательно поглядел, после чего сказал:

— Верю, парень. Как звать-то?

— Юра. — соврал для чего-то Пашка.

— Давай краба, Юра! — гигант сунул деньги за пазуху и протянул Родионову открытую крепкую ладонь. — Прощай, брат-мореход!

Мужики двинулись обратно.

Легкая грусть прощания с деньгами овладела Пашкой, но взглянув на полновесные мешки, он ободрился и прищелкнул пальцами. И складно, в лад этому щелчку, притормозила рядом легковая «Скорая помощь» и выглянувший водитель кратко произнес:

— Куда?

— К Яузе.

— Садись.

Родионов уселся сзади, положив за спину мешки. Поехали. Итак, все пока складывалось удачно. Правда, Родионова пощипывала совесть оттого, что как ни рассуждай, а товар явно краденый. С другой стороны, они все равно бы его кому-нибудь толкнули, успокаивал себя Пашка. Кавказцам тем же. Не я, так другой использовал бы эту возможность. В конце концов, не у бедной же вдовы похищено. И потом, объективно, нужны ведь мне деньги, и деньги большие. Хватит этих унижений с Ольгой. Нужны деньги и точка. Отчего-то именно это обстоятельство, что деньги нужны, более всего успокоило Родионова, и он впал в созерцательное состояние, стал глядеть на дорогу перед собой.

Они ехали по узкой, забитой транспортом, набережной реки Яузы.

Впереди медленно плыла ярко-красная спортивная машина, все время пытаясь обойти так же медленно ползущий старый «Москвич», вид которого, несомненно, раздражал владельца иномарки.

— Что за марка? — крикнул Родионов водителю.

— «Корвет»! — отозвался тот и через минуту добавил. — Дорогой, сука!.. Американская мечта!..

Между тем владелец «Корвета» беспрерывно сигналил, пытаясь объехать «Москвич» и слева, и справа, но неизменно на узкой дороге то слева, то справа внезапно обнаруживалась непреодолимая преграда — то грязная лужа неизвестной глубины, то битый бетонный блок с клочьями черной арматуры, то приоткрытый люк канализации, а то вдруг кто-то рисковый с кирзовой надорванной сумкой в руках кидался наперерез движению…

Некоторое время это состязание иномарки с «Москвичом», вероятно, развлекало молчаливого водителя «Скорой помощи», но в конце концов беспрерывные сигналы породистой машины стали ему надоедать, и он длинно выругался.

— Ну обгонит он его, козел, а дальше что?

Впереди долгой тесной вереницей ползли машины. Перед «Москвичом» двигалась несокрушимая громада крытого «Камаза», а еще дальше высилась многотонная лапа какого-то землеройного чудовища, что ползло, покачивая чугунными хищными когтями, занесенными сразу над несколькими идущими впереди легковушками. Родионов поежился, представив себе, что может произойти, если эта карающая лапа обрушится сверху на бедных грешников, сидящих в легковушках…

Невольно он обернулся и вздрогнул — над ними нависла такая же роковая опасность в виде длинной стрелы автокрана с оттянутым для удара стальным крюком. Трос, страхующий этот крюк, был тонок и измочален…

И снова очнулась задремавшая было совесть, мелькнула в голове даже некая юридическая цитата о неотвратимости наказания за всякое преступление. Ведь если грохнет сейчас сзади по башке этим крюком, то ведь и справедливо — «не укради!» Жестоко, но справедливо. И крыть на Страшном суде будет нечем. «Господи, прости меня, мысленно попросил Родионов, ей-Богу в последний раз…»

И тотчас кинулся его защищать услужливый адвокатский тенорок: «Следствие нищеты… Бедность. И в конце концов, кто без греха. У того вон в красной иномарке разве меньше грехов? Откуда же у него такое богатство, а?..»

Это уж точно, подумал Павел. У этого-то грехов!..

И — удар страшной силы потряс «Скорую помощь».

Нелогичнее всего в этом карающем ударе было то, что жизнь Родионову спас именно краденый мешок, приняв на себя всю силу удара и сбив Пашку на пол. Стальной крюк проскрежетал, сминая жесть кузова, и задел-таки Пашкино плечо. Но удар этот скользящий, был ударом назидательным, не смертельным… Из распоротого чрева мешка хлынули алюминиевые стабилизаторы.

Несмотря на боль, Родионов в молниеносном озарении успел вспомнить закон маятника, успел вспомнить при этом еще и объясняющего этот закон старого детдомовского учителя физики, его короткие седые усы щеточкой и даже грустный глухой голос.

Крюк по закону маятника должен был пойти обратно, и Родионов пригнулся, кидаясь в счастливо открывшуюся от удара дверь. Крюк растратил уже свою кинетическую силу и мирно покачивался позади раскуроченной им машины. Родионов видел себя как бы со стороны, поднимающегося с четверенек и пытающегося отряхнуть с колен налипшую грязь. Мешали неизвестно как оказавшиеся в скрюченных горстях злополучные стабилизаторы, а он не мог понять, что же с ними нужно делать, как освободить свои ладони от этих странных алюминиевых штучек. «Так ловят обезьян, так ловят обезьян!» — тукал в голове все тот же предательский, провокаторский тенорок. «Как ловят обезьян? Как?» — хотел допытаться Павел, но к ним уже сбегались случайные зеваки, крича неразборчиво и возбужденно.

Родионов встряхнул головой, прогоняя овладевшее им нервное опьянение. Ощущение реальности быстро возвращалось. Его водитель выволакивал из кабины автокрана растерянного тщедушного противника. Родионов бросился разнимать врагов, что вызвало неудовольствие у окружающих зевак.

— Давай, скрывайся отсюда, — бросил через плечо водитель «скорой». — Какой, к чертям собачьим, еще расчет?..

Родионов полез в машину, стал спешно сгребать стабилизаторы в найденную тут же казенную серую простыню, всю в пятнах засохшей крови. Кое-как, преодолевая боль в плече, связал узел, захватил второй уцелевший мешок и, пошатываясь, побрел прочь. Подсобляя себе коленом, когда скользкий мешок вырывался из-под мышки, добрался до обочины, присел на бордюр.

Через пару минут сторговался с бойким толстячком. Толстячок проницательно взглянул на покрытый ржавыми пятнами узел, вызвался помочь с погрузкой, цепко ощупал подозрительный тюк. Поехали. Водитель оказался на диво начитанным и говорливым малым. Он вез Родионова, непрерывно треща и мучая его разговорами о различных страшных случаях. Стопка газет лежала тут же, у рычага переключения скоростей, и он поминутно оставляя руль, стучал доказательным пальцем в эту стопку.

— Ты подумай, что творится! — восхищенно и радостно восклицал он. — Облил соляркой и подпалил! А сперва молотком по кумполу, слышь ты!.. Молотком по кумполу, а потом соляркой, паразит!..

Родионов мрачно и сосредоточенно глядел на дорогу, вытягивая вперед ноги и упираясь изо всех сил, когда отвлекшийся водитель в очередной раз бросал руль.

Двум смертям не бывать, успокаивал себя Родионов, но говорливый толстячок, словно подслушав его мысли, тут же опроверг:

— А вчера две смерти! Двоих прикокошили среди бела дня. Так-то, браток. Двух голубчиков одной очередью замочили, паразиты!..

Наконец, подъехали к дому. Родионов торопясь расплатился и с облегчением покинул кабину, но отойдя со своей кладью шагов уже на пять от машины, услышал вдогонку:

— Слышь, парень, что паразиты творят!.. Взяли они, значит, бензопилу «Дружбу» и той самой пилой…

Родионов втянул голову в плечи, прибавил шагу, спасаясь от докучливого болтуна, который долго еще взывал к его сочувствию и вниманию, восклицая что-то, к счастью, уже неразборчивое из-за дальности расстояния.

Проскользнув в свою комнату и радуясь, что никого не встретил по пути, он скинул свой товар в углу. Полдела сделано. Теперь все должно пойти проще, без досадных осложнений.

Сел к столу, на спокойный ум прикинул возможную выручку. Получалось очень неплохо. Проверил свои подсчеты с листом бумаги. Столбиком выписал цифры, минимум-максимум… По максимуму вырисовывалась вообще сумма головокружительная. Но реальная! — убеждал он себя. — Вполне реальная.

Конечно же, он знал с самого начала, что его обдурили.

«Не верь рыжим и лысым!»

Но, с другой стороны — как же можно не верить человекам?!

 

Глава 16

Рыночная экономика

Встав пораньше и наскоро умывшись, Родионов, стараясь не шуметь, горстями начерпал из мешка полную хозяйственную сумку стабилизаторов и тихо вышел из комнаты. Крадучись прошел по коридору и выскользнул из дома незамеченным.

Погода по-прежнему стояла чудесная и казалось, что она навеки останется такою же — солнечной и свежей. Родионов, шагая по дорожке, испытывал незнакомое ему доселе чувство уверенной деловой бодрости. Голова работала ясно и конкретно — он направлялся в магазин электротоваров, где рассчитывал найти нужного человека и сдать сразу всю партию, оптом. На всякий случай, следовало прощупать и рынок, постоять с товаром хотя бы полчасика, определить ходкость продажи, и если ходкость будет удовлетворительной, то магазин — побоку. Поштучная продажа всегда выгоднее.

Он шел дворами пружинистой подтянутой походкой, перескакивая через небольшие лужицы, оставленные утренней поливочной машиной, напевал подслушанный у полковника военный маршик, словом, был собран и энергичен.

К магазину подошел за полчаса до открытия, потоптался у дверей. Затем, чтоб не тратить зря времени, походил вдоль витрин, пытаясь высмотреть прилавки. Но кроме висящих образцов люстр и плафонов ничего толком не разглядел. В эти полчаса томительного ожидания энергии и бодрости в нем немного поубавилось.

К магазину подтягивались продавцы-любители, не торопясь раскладывали на расстеленные газеты обиходный электротовар — лампочки, кипятильники, розетки, тройники, старые абажуры, обрывки проводов, пробки… «Стабилизаторов нет!» — отметил с удовлетворением Родионов. Полное отсутствие алюминиевых цилиндриков среди многообразия разложенных на земле мелочей было ему приятно, как, вероятно, и всякому монополисту.

Он нарочно не спеша, последним из толпы, вошел в отворившуюся дверь. Зачем-то постоял у входа возле холодильников. Один из них ему понравился, он даже открыл дверцу и заглянул внутрь. Внутри тот тоже был хорош. Медленно двинулся вдоль прилавков, приближаясь к нужному отделу. Неприятное волнение тронуло сердце — он издалека уже увидел на витрине знакомые цилиндрики. Стало быть, не дефицит. Когда рассмотрел ценник, сердце его упало — цена была именно той, по которой он взял всю партию.

Родионов опустил сумку на пол, еще раз внимательно рассмотрел цену. Все было правильно. Ай, да мужички!.. Правдоискатели хреновы. Но ведь и не обманули же, вот что досадно!

Павел медленно побрел к выходу, чувствуя как потяжелела сумка. Цилиндрики, которые так ему понравились в руках у гиганта, теперь вызывали отвращение. Нужно было избавиться от них поскорее и навсегда.

На воздухе он отдышался и чуть повеселел. Кое-какая надежда забрезжила в душе. Да и слишком хорошо было вокруг для того, чтобы отчаиваться из-за пустяков, слишком весело сияло солнце, сверкая в окнах верхних этажей. Тянул теплый ветерок, трепетала ярко-зеленая листва тополей и лип.

Ну что ж, заключил Павел, дураков учить надо. Оставалась вторая часть плана — обследовать рынок. Может быть, там сыщется кто-нибудь еще подурее…

С этим недобрым намерением Родионов, подкинув на плече ненавистную ношу, побежал к автобусу, который через десять минут доставил его на рынок.

Вид многолюдного, движущегося, гомонящего людского собрания окончательно приободрил его. Неужели среди стольких тысяч людей не сыщется именно тот, кто так ему теперь нужен!..

Подавляя зарождающуюся в груди робость и стеснение, все-таки дело было новое и не вполне привычное, Родионов отыскал пустой ящик из-под бананов, поставил его «на попа» и принялся раскладывать свой убогий товар. Разогнул спину и покосился налево. Там, за соседним столиком, заваленным дорогой, малинового цвета обувью, стоял толстый армянин и с презрением наблюдал за ним.

Родионов стиснул зубы и отвернулся.

Из киоска за его спиной гремела во всю мощь развратная музычка, хриплый пошлый голос пел про Америку. Ладно, думал Пашка, стервенея, посмотрим, кто кого… Он чувствовал, как напирает изнутри, лезет словно тесто из опары невыносимый жаркий стыд.

Это от гордыни, усмирял себя Павел, терпи…

— Эй, мужик! — крикнул кто-то сзади. — Вали отсюда, не загораживай площадку!..

Поняв, что это к нему, Родионов не озираясь, молча накинул на плечо ремень сумки, поднял свою коробку и подался прочь. Он долго тискался меж рядов, выискивая себе местечко. Наконец, пристроился в безнадежном глухом уголке, за спинами у всех, возле мусорного бака. Постояв с полчаса в полном покое, он потихоньку пришел в себя и стал осваиваться с новой своей ролью рыночного торговца. Покупатель не шел.

Подковылял хромой бомж с пустой пивной бутылкой, остановился, предложил:

— Хошь, пива принесу?

— Давай! — обрадовался Пашка. — Только гляди у меня!..

Он сунул деньги бомжу. Пива попью, успокоюсь, решил он.

Прошел еще один человек с метлой, скользнул взглядом по его товару и удалился.

Бомж пива так и не принес. Что ж, подумал Павел, что ж…

Наконец, появились два невысоких парня в кожаных куртках, которые по-настоящему заинтересовались его товаром, стали щупать стабилизаторы, смотреть маркировку…

— Это стабилизаторы, — оживился Родионов. — Дефицит. Для ламп дневного света. Недорого. Дешевле, чем в магазине…

— Почем? — спросил один из парней, белобрысый и курносый…

— Пять! — нахально сказал Пашка. — Если оптом, скину…

— Много у тебя? — спросил другой, плотный и мордастый.

— Возьмешь оптом, будет дешевле, — повторил Пашка, чуя в покупателях профессионалов.

Пожевывая резинку, оба глядели на сумку, которая стояла у ног Родионова.

— Вот что. Ты тут новый, а по закону нужно платить. За охрану.

Родионов все понял.

Он вывалил в бак содержимое сумки и пошел прочь.

Кругом была суета, бушевали мелкие торговые страсти, людские голоса галдели весело и счастливо.

«Дорогие мои, хорошие…»

 

Глава 17

Эффект Тамерлана

Поздним вечером, в то самое время, когда почти все население дома толпилось и переругивалось на кухне, вернулся домой после поездки на старухину дачу в Барыбино полковник Кузьма Захарьевич Сухорук.

Кузьма Захарьевич появился в проеме дверей, оглядел присутствующих. Был он озабочен, мрачен и хмур. Но было еще что-то слишком необычное во внешнем его облике, что заставило всех мгновенно замолчать…

— Господа, — торжественно и веско произнес полковник в наступившей тишине. — Сейчас вы увидите кое-что. Предупреждаю, зрелище это за гранью обычных человеческих представлений. Прошу вас собрать все силы и постараться не падать в обмороки… — он извлек из кармана большую стеклянную банку и побултыхал ею в воздухе. — На всякий случай я прихватил нашатырный спирт… Нервным и беременным настоятельно рекомендую покинуть помещение…

Повисла напряженная пауза.

Тут, впрочем, самое время и нам сделать небольшую паузу и рассказать о приключениях полковника.

Покидая три дня назад дом, полковник был уверен, что отлучка его продлится недолго, но дела, однако, закрутились так, что потребовали гораздо большего времени, нежели он планировал.

Во-первых, из слов Родионова он выяснил, что у Розенгольц есть еще и дача, а это было полной неожиданностью для полковника. Так что планы пришлось корректировать уже на ходу.

«Мертвые подождут», — решил он и первой же электричкой уехал в Барыбино, откладывая намеченный свой визит в городской морг на более благоприятное время.

Дача и в самом деле оказалась весьма ветхим строением, но с большим количеством всякого рода пристроек, укромных уголков и закоулков, так что полковнику пришлось основательно покопаться, в буквальном смысле «покопаться», прежде, чем он нашел то, что искал.

Он нашел клад.

Самое удивительное, что он с первого же взгляда, едва только огляделся в доме, точно определил, где этот самый клад, если только он существует, может быть закопан. Но процесс вскрытия этого наиболее вероятного пункта был слишком трудоемок, а потому Кузьма Захарьевич сначала немного смалодушничал. Он прошелся по всем другим местам и в первый день топтался и рылся вокруг да около. Он вырыл несколько глубоких ям вокруг сортира, затем заровнял их землей. Он ходил по двору с лопатой на плече, примеривался, размышлял, понимая, что нет, не здесь…

В углу двора очень неглубоко наткнулся Кузьма Захарьевич на какие-то почерневшие ребра. Осторожно двигаясь вдоль позвоночника, добрался до черепа, повернул его черенком… Затылок был явно проломлен.

— Что-то поздненько, брат, ты огород копаешь, — окликнул его с улицы чей-то голос.

— Да уж вышло так, — отозвался полковник, загораживая телом свою находку и разглядывая незванного незнакомца. — Так уж получилось…

— А я что-то тебя первый раз вижу, — домогался упрямый приставала.

«Вот черт любопытный», — чертыхнулся про себя полковник.

— Да я… как вам сказать… Хозяин нанял, — нашелся он. — А что поздно, то его дело. Мое дело — вскопал, получил деньги и до свидания…

— Ну-ну, — хмыкнул прохожий. — Копай…

Полковник быстро забросал землей кости и убрался со двора. Решил теперь обследовать чердак и обстучать стены. Все это не принесло никаких результатов.

На другой день утром прихватил он тяжелую кирку и спустился в глубокий подпол. Осветил узкое сырое пространство переноской и тяжело вздохнул. Да, монолитный бетон фундамента, на котором стояла печь, выглядел совершенно несокрушимо, к тому же известно, что бетон с годами и десятилетиями только крепнет и твердеет.

Полковник поплевал на ладони, взял в руки кирку. Неловко размахнулся в тесноте и ударил вскользь. Брызнули искры и бесполезная кирка со звоном отскочила, не причинив монолиту никакого ущерба.

Часа два бился он о несокрушимую преграду, ломился из всех сил, точно отчаявшийся грешник в ворота рая, пока наконец не убедился в полной несостоятельности своих попыток. Пришлось отложить дело и ехать добывать спецтехнику.

На третий день при помощи мощнейшей дрели ударного действия, сломав при этом несколько победитовых сверл, он проник в заветную нишу. В сухом и пыльном пространстве ниши находился большой фанерный чемодан и жестяная коробка из-под чая старых времен. Деньги, которые обнаружил он в чемодане выглядели солидно, но, увы, представляли собой только нумизматическую ценность. Зато в коробке весомо звякнули царские золотые монеты.

Полковник закрыл защелки и задвинул чемодан на место.

«А вот брешь нужно будет обязательно заделать», — подумал он, еще не сознавая толком, зачем ее нужно заделывать, но интуитивно понимая, что вполне возможно он не последний нумизмат, который посетит еще этот подвал…

Поднявшись наверх он присел на край кровати, вытер пот со лба. Высыпал золотые монеты на суконное одеяло, зачерпнул горсть, взвесил в ладони…

— Да, — сказал вслух. — Молодец, Кузьма Захарьевич. Хорошо потрудился… Но и вам, Клара Карловна, отдельное спасибо… Поставлю я вам, пожалуй, большую свечу за упокой, ей-Богу, поставлю… А то и молебен закажу, честное слово, хоть вы, пожалуй, в загробную-то жизнь и не очень верили…

Бормоча все это, полковник прибирал комнату, которую собирался покинуть, уничтожая следы своего пребывания здесь. Затем вышел во двор и бодро пошагал по заросшей травой тропинке к калитке.

Теперь предстояло разобраться с последним делом — найти след пропавшей старухи. И вот тут-то ожидало полковника глубокое психическое потрясение.

— Явились! Наконец-то… Так это ваша родственница! — злобно прокричал ему в лицо седенький и вполне интеллигентный врач, едва услышав фамилию Розенгольц. — Что ж вы бродите невесть где? Привезли и забыли! А нам тут… у нас тут такие катаклизмы творятся…

— Не понял, — растерялся в первый миг Кузьма Захарьевич, поразившись чрезмерно нервной реакции старика-врача. — Какие еще катаклизмы? Во-первых, я ей не очень-то и родственник, так…

— Можете забрать свою старуху! Немедленно! И даже не «можете», а должны, обязаны!.. — озлился еще более врач, выронил из дрожащих пальцев очки и пока поднимал их с пола, лицо его пошло багровыми пятнами и волосы встали немножко дыбом. — У меня из-за нее два практиканта-второкурсника, отличники, между прочим, учебы…

— Как же я ее немедленно заберу? — озадачился полковник. — Не на плечах же мне ее тащить, в конце концов…

— А пусть ножками, ножками… Под ручку ее возьмете, а она ножками, ножками… И немедленно! У меня два практиканта с серьезнейшим нервным срывом третий день в Кащенке… И с неопределенным исходом…

— Простите, — не понял Кузьма Захарьевич, — что значит «ножками»?

— А то и значит, любезнейший, что ножками, тихими стопами… — старичок-врач с остервенением тер стекла очков. — Под ручку поддержите, чтоб не упала, и ведите ее себе… И безотлагательно уводите, нам она здесь ни к чему…

— Вы полагаете, что таким манером… То есть «тихими стопами», как вы выразились… — Полковник совершенно был сбит с панталыку. — Торчмя… Она, конечно, старушка высохшая, я смогу ее удержать вертикально, но ведь в метро люди заметят… Я бы сказал некоторое несоответствие…

— Да какое ж тут несоответствие? — удивился врач. — Вы, к примеру, идете со старой тещей, какое кому дело? Или бабушку ведете с прогулки… Мало ли молодых людей ходят под руку с престарелыми…

— Но не настолько же, как вы выражаетесь, «престарелыми»… Я понимаю, может быть, у вас тут такой профессиональный врачебный термин, но со мной вы можете говорить прямо и называть самые трагические вещи своими именами… Тем более, я не родственник. Но я не понимаю, зачем вам нужно, чтобы я тащил ее именно в вертикальном положении, торчмя? К чему такой маскарад? Не проще ли подогнать машину и вынести ее на каких-нибудь носилках?

— Сама доберется, своим ходом! — отрубил врач.

— Но, уважаемый профессор… — Полковник пристально поглядел прямо в глаза врачу и вздрогнул. В зрачках профессора тлел безумный огонек.

— Э-э, — понял он вдруг и беспомощно оглянулся. — Вы не могли бы позвать дежурную медсестру…

— Нет, не могли бы! — с истерическими нотками в голосе выкрикнул врач. — Все по той же причине, между прочим… Ваша родственница даже Ию Иолантовну уложила в постель, как минимум на неделю… Предынфарктное состояние…

— Но позвольте, — осторожно, чтобы не вывести безумца еще более из себя, начал Кузьма Захарьевич. — Я так полагаю, что после вскрытия…

— После вскрытия?.. Как бы не так! Крах-ха-ха-хак!.. — забился полоумный профессор в неуместном нервном смехе и тотчас закашлялся. В изнеможении опустился он в кресло и стал вертеть в руках длинный, опасно посверкивающий скальпель. — Не далась она… — печально сказал старик. — Я ребят послал… Они через минуту прибежали: «не дается!» — кричат. Ну а после этого сразу в Кащенко… А Ия Иолантовна, женщина любознательная, решила выяснить… Ну и выяснила…

— Что, кожа задубела от старости? Никакой нож не берет?.. — изо всех сил поддерживая нейтральный разговор, отозвался Кузьма Захарьевич, а сам в это время лихорадочно соображал:

«Так, — думал полковник. — У него в руках скальпель. С этим, положим, справимся. Старичок хилый… Правда, у безумных силы порой удесетеряются. Но по шее сбоку, в случае чего… Простынкой свяжу…»

— Да вот и она к вашим услугам, — врач указал скальпелем куда-то за спину полковника.

Скрипнула дверь в тылу у полковника и могильный сквозняк тронул его щиколотки…

Кузьма Захарьевич бешено оглянулся.

Из коридора шла прямо на него покойная Клара Карловна Розенгольц.

Будь на месте полковника человек с нетренированной психикой, он непременно тотчас составил бы компанию студентам-практикантам или на худой конец дежурной сестре Ие Иолантовне. Полковнику все-таки удалось устоять на ногах.

— «Синдром Тамерлана», — сквозь звон в ушах, доносились ученые пояснения старичка-врача. — Случай редчайший в медицинской практике… Тамерлан умирал три раза, подслушивал разговоры приближенных над своим гробом, затем через пару дней вставал и устраивал казни… Да вы успокойтесь, вот вам спиртику нашатырного… Вот, право, незадача… А я-то, честно говоря, решил, что вас уже предупредили в регистратуре… Экий, думаю, бестолковый родственник…

Разумеется, услышав предупреждение Кузьмы Захарьевича, ни нервные, ни беременные помещения кухни не покинули. Все сидели заинтригованные его странными словами, напряженно следя за мерцающей банкой нашатырного спирта в его руках, точно ожидая, что сейчас с этим спиртом произойдет какое-нибудь удивительное чудо превращения, какой-нибудь редкий фокус.

А потому, когда полковник, держа на весу эту банку, шагнул в кухню и отступил вбок, многие, внимательно наблюдая за его манипуляциями, не сразу и разглядели в сумраке коридора колеблющийся призрак страшной гостьи, явившийся с того света.

Первым завидел ее Юрка Батраков и теперь уже он отвлек на себя всеобщее внимание публики. С выпученными глазами и отвалившейся челюстью вскинулся он с табурета, и точно подхваченный прибоем, отнесен был невидимой волною к стене и глухо ударившись об нее всей спиной, крякнул утробно, еще раз ударился спиной об стену, и еще раз…

— Блы-блы-блы-блы… — забормотал он по-индюшачьи, царапая ногтями кафельную плитку. — Блы-блы-блы…

Многие тоже повскакивали с мест, обступили бьющегося в истерике Батракова. Возникла мгновенная сутолока, закричали голоса:

— Что с ним!?

— Воды, дайте же воды!

— Ах, Боже мой!.. Скорее! Да что ж это!?.

— Омрак, омрак! С похмелья он!.. — перекрикивая встревоженные голоса, растолковывал Степаныч, обернулся на дверь, ища глазами посудину для воды и… Точно такая же волна с силой отбросила его к той же стене, о которую бился Батраков. И абсолютно точно так же, охваченный заразительной и властной силой чужого безумия, заблекотал и он:

— Блы-блы-блы-блы… — указывая трясущейся рукой на дверь.

Всеобщее замешательство достигло апогея.

Один только полковник со всепонимающей мудрой улыбкой наблюдал за происходящим, держа в руке откупоренную банку и ожидая минуты, когда понадобится его помощь и участие. И минута эта настала — тихо ахнув, стала оседать на пол Любка Стрепетова, а вслед за нею, схватившись за сердце, обрушилась возле газовой плиты профессорша Подомарева…

— Ай-вай! Шайтан, блы-блы!.. — взвизгнул и Касым, отпрыгивая за спину полковника и неловко толкая его под локоть…

Нет, все-таки поторопились мы с «апогеем»… «Апогей» этот был тут же многократно превышен и перекрыт, эмоции перехлестнули через его края, воющий хаос вихрем ворвался в коммунальную кухню, смел на пути своем этажерку с посудой, повалил стулья, сорвал со стены приклеенный казалось бы намертво календарь за 1985 год, выбил из рук полковника банку с нашатырным спиртом, с размаху грохнул ею об пол — то вошла наконец-то и остановилась посреди ярко освещенной кухни — Клара Карловна Розенгольц.

И даже два бледных лица, которые, стоя под самым окном, все это время внимательно наблюдали с улицы сквозь щель между занавесками за происходящим внутри дома, отлепили свои расплющенные носы от темного стекла, отшатнулись и кинулись в спасительную темень ночи, рванулись напролом, ломая на пути своем сиреневые кусты и теряя милицейские фуражки…

Само собою, никто из находившихся в тот момент на кухне, не исключая и самого полковника, движения этого постороннего не заметил, что, впрочем, вовсе и не удивительно. Жильцы с красными, слезящимися от паров аммиака, глазами, подгоняемые острой вонью и страхом, спешно покидали помещение, далеко огибая неподвижную старуху.

Напрасно опомнившийся Кузьма Захарьевич кричал им в спины о «синдроме Тамерлана» и призывал к спокойствию. Паника есть паника, она мало прислушивается к голосу рассудка, и уже несколько минут спустя резко захлопнулась входная дверь за спиною Любки Стрепетовой, которой невыносима была даже мысль остаться на ночь в этом доме. Следом за нею, прихватив только зонтик и зубную щетку, отправилась ночевать к знакомым и профессорша Подомарева. Взявшись за руки, пробежали по коридору Касым с Айшой, едва не столкнулись с шествующей в свою комнату старухой, отшатнулись, отпрянули и, ударяясь обо все углы и выступы, пропали за той же входной дверью.

Долго еще хлопала в ночи эта дверь, выпуская на волю спасающихся людей, и в последний раз она хлопнула уже окончательно — то вернулся все-таки в дом с позвякивающей тяжелой сумкой Юрка Батраков, неся еще и в руке бутылку водки, наполовину, правда, отпитую по дороге прямо из горла.

— Ну удружил, Кузьма Захарьевич, — обронил он сквозь зубы, проходя мимо убирающего кухню полковника и постучался к скорняку.

— Кто там!? — в два голоса прошептали затаившиеся у замочной скважины скорняк и Степаныч.

— Смерть ваша! — грубо пошутил Батраков. — Отпирайте, вурдалаки…

Дверь отворилась, скорняк, высунув голову, огляделся, мгновенно выхватил у Батракова бутылку, раскрутил ее и жадно приложился.

— Не берет, — сказал он, допив до дна. — Сколь взял?

— По две на рыло, — успокоил Юрка. — Должно взять, если без закуски…

— Какая там закуска, — махнул рукой скорняк. — Входи…

Спустя некоторое время в коридор вышел Кузьма Захарьевич и направился в сторону угловой комнаты, осторожно постучался. Из-за двери что-то невнятно ответили и она тихо отворилась…

— Ко сну готовитесь, Клара Карловна? — разглядывая с порога скудную обстановку комнаты, спросил полковник. — Мебелишку растащили мародеры, но восстановим… Хотите, я вам матрац поролоновый принесу?..

— Благодарю вас, — ответила старуха, ощупывая рукой дно гроба. — Тут, впрочем, довольно мягко… Пощупайте…

— Ну да, — согласился полковник, ткнув кулаком в белый атлас. — Они туда обычно стружку кладут. Не боитесь? В гробу-то… Хотя, с другой стороны, многие монахи ради памяти смертной ночевали в гробах. Но узковато, не повернешься особо… Может, матрас все-таки?..

— Я сплю исключительно на спине, — сказала старуха. — И мебель эта меня нисколько не смущает.

— Ну да, — согласился полковник. — Ленин ведь тоже всю жизнь в гробу провел… И ничего… Да, кстати, Клара Карловна… В этой комнате за время вашего отсутствия много народу постороннего побывало…

— Клады ищут, — устало сказала Розенгольц. — Никак угомониться не могут. А зачем им эти клады эти, и сами не знают… Многие уже погибли из-за золота…

— С вами легко иметь дело, — несколько опешив, проговорил Кузьма Захарьевич, перед глазами которого тут же встал раскопанный им на даче в Барыбино простреленный череп. — Вы сразу вникаете в суть вещей. Скажите, пожалуйста, вам приходилось иметь дело с огнестрельным оружием?

— Ждете гостей? — ровным скрипучим голосом произнесла Клара Карловна и приподняла подушку. — Я тоже… Вот… Бельгийский браунинг…

— Подходящее оружие для ближнего боя, — сказал полковник несколько растерянно. — Не нуждается в глушителе, тихий хлопок… Пули крестообразно подрезаны. Расплющиваются блинами и остаются в жертве, не размазывая по стенам мозги…

— Все так… Хотя, честно вам скажу, мне маузер милее… — сказала Розенгольц.

— Прекрасно вас понимаю, Клара Карловна… — полковник крепко прижмурился, пытаясь привести себя в нормальное чувство, ибо все, что происходило сейчас в этой комнате сильно отдавало сумасшедшим домом. — Рад был нашей беседе…

— Аналогично, коллега, — кивнула Клара Карловна. — Когда ожидать посетителей?

— Судя по некоторым косвенным приметам, не сегодня-завтра, — сказал полковник, отступая к выходу.

— Вы уж в таком случае тоже будьте начеку, — велела старуха. — Не забывайте про мой возраст…

Полковник кивнул и вышел. В комнате скорняка было весело, за дверью во всю мощь ревела музыка, сопровождаемая невнятными выкриками, топотом и пьяными восклицаниями.

Полковник глянул на часы — была уже половина второго ночи.

 

Глава 18

Гонки с выбыванием

В этот поздний час многие, очень многие люди в Москве еще не ложились спать и даже не помышляли об этом. Гремела музыка в ночных ресторанах, вертелись рулетки в неисчислимых казино, гуляли проститутки вдоль центральных улиц, летели с воем машины «скорой помощи» и пожарные спешили на свои пожары… Поэт Константин Сущий трудился над строкой, пили пиво на подоконнике в подъезде студентка Олеся с подружкой Ленкой Буровой, коммерсант Гришка Белый парился в сауне с манекенщицей Анжеллой, давал сбивчивые показания в Сокольническом РОВД задержавшийся в городе «рязанец», у которого накануне на митинге злоумышленники незаметно срезали со спины рюкзак… Да что там говорить, не спал даже умеренный Борис Кумбарович, заподозривший уже неладное со своей аферой с подвалом…

Но, самое главное — не спали в этот час и Бобер с Клещом.

Они сидели, склонившись над небольшим аппаратом, тесно сдвинув лбы.

— Галамаге опера его звонят, — докладывал Клещ, плотно прижимая к уху наушник и вдруг открыл рот, скорчился и застонал на разные лады.

— Что там? — встрепенулся Бобер. — Измена?..

— Хуже! — выдохнул Клещ. — Подымай Филина… Хотя, нет, погоди-постой…

— Ну?

— Слушай, Бобер… Отключи-ка технику да пойдем на воздух…

Бобер послушно щелкнул кнопкой, поднялся и вышел вслед за Клещом.

Отойдя на середину, обнесенной бетонным забором территории, Клещ взял Бобра за локоть и зашептал что-то на ухо горячо и взволнованно. Время от времени Бобер перебивал слова его короткими и такими же взволнованными репликами и пытался вызволить свой локоть из лап Клеща. Он то и дело отрицательно мотал головой и испуганно оглядывался. Вскоре, однако, попытки эти стали не такими решительными, как вначале, видно было, что Бобер постепенно склоняется и сдается. А затем уже и сам Бобер взял приятеля за локоть, махнул отчаянно свободной рукой, точно решившись окончательно, упер руку эту в бок, и друзья, чуть приплясывая, точно репетируя матросский танец «Яблочко», двинулись к железным воротам.

Эта выразительная пантомима в данном случае могла означать только одно — два человека вступили в сговор, и судя по первоначальному сопротивлению и нравственным колебаниям одного из них — в преступный сговор, что объединил их не какой-нибудь святой порыв и желание оказать бескорыстную помощь ближнему своему, а напротив, сплотила их некая злодейская мысль… Прав был великий писатель Лев Толстой, заметивший, что ничто так скоро не связывает людей, как совместное зло, и думается совершенно напрасно величайший русский философ Константин Леонтьев обозвал Толстого «наглым стариком»… Впрочем, отвлечемся от спора великих и последуем за далеко ушедшими вперед Клещом и Бобром, ибо они садятся уже в машину и могут совершенно исчезнуть из поля зрения.

— Сам подумай, Бобер, — поворачивая ключ зажигания, увещевал Клещ. — Мы с тобой уже вроде все обсудили, какие тут могут быть понты? Тихо берем старуху, колем ее, забираем имущество и «растворяемся во мраке небытия»… Все же обговорено, в натуре…

— Да я-то что… Как бы Филин не растворил нас в этом самом «мраке»… Вот что…

— Э-э, Бобер, — скривил рот Клещ. — Во-первых, если сразу со старухой сорвется, то отмазка такая — мы, так сказать, инициативу проявили, кинулись по горячим следам… Ну а если все чисто выйдет, то… Пока Филин очухается, мы уже далеко будем… Что нам его крохи со стола, когда можно разом весь кусок хапнуть… Он же нас в черном теле держит, а мы ведь люди, Бобер, заслуженные люди… А он молодняк уже над нами ставит… Мы с тобой полжизни по пересылкам да по зонам кантовались, а он кто? «Фраер» он по всем понятиям воровским…

— Фраер-то он, конечно, фраер… — согласился Бобер. — Но «бабки» у него, связи…

— Вот именно, что «бабки»! На них только и авторитет свой слепил. А так он кто по жизни? Барыга… А это дело, если по справедливости, я сладил, исключительно я. Если б мы тогда с Тхорем в Питере…

— Ладно, Клещ, — оборвал Бобер. — Давай конкретно о «деле»… Как нам в дом войти, как к старухе проникнуть… А заорет? Люди же там…

— Не заорет, — уверенно сказал Клещ, выворачивая машину с Главной аллеи Измайловского парка. — Все продумано. Конкретно делаем так…

В это самое время со стороны дачного поселка «Красный Богатырь» по направлению к Москве летела по шоссе черная «Волга», за рулем которой находился Семен Семенович Галамага. Полчаса назад ему по служебному телефону позвонили опера майор Бут и капитан Раков и сообщили невероятную новость — старуха вернулась с того света!

Лицо Галамаги было хмуро и сосредоточено, брови сдвинуты, умные глаза горели решительностью и деятельной энергией.

Но увы, внешний вид слишком часто бывает обманчив. Замечено, что у напряженно и крепко задумавшегося человека, когда он весь поглощен сильной мыслью и решает трудную задачу, лицо от натуги немного тупеет и приобретает оттенок кретинизма. Очень часто увлеченные думой философы имеют совершенно глупый вид, и случайный сторонний свидетель, увидев эти отвисшие губы и потухший взгляд, легко может принять задумавшегося ученого за полного клинического идиота.

Так что несмотря на столь решительный вид Галамаги, несмотря на сдвинутые брови и умный взор, в голове его был полнейший сумбур. И если бы сам дьявол в аду под угрозой пытки спросил его: «Галамага, зачем ты ехал в Москву и какие мысли и планы были у тебя при этом?» — Семен Семенович не ответил бы ничего вразумительного. «Так… убедиться…» «В чем ты конкретно хотел убедиться?» — настаивал бы дьявол, проводя перед его носом какими-нибудь адскими, раскаленными добела щипцами. Но даже и тогда, глядя на эти страшные щипцы, ничего не смог бы прибавить Галамага к своим словам. «Интуиция… Проследить хотел… как оно там обернется… Тяга какая-то тянула…» «Вот и проследил, вот и убедился… — сказал бы дьявол и вздохнул. — Интуиция… Черт тебя попутал, а никакая не интуиция. К золотишку тебя потянуло, вот что. Ох, беда, беда мне с вами, алчными душонками… Жалко мне тебя, дурака, но сам виноват…»

Да, недаром говорят, что утопленника в роковой день непреодолимо тянет к себе вода.

Галамага мчался к Москве, время от времени пододвигая на место морской бинокль, который от скорой езды так и норовил сползти на край сиденья.

На подъезде к «объекту» он метров за сто выключил фары и габариты, машина, тихо урча, остановилась в укромном углу за кустами сирени. Галамага повесил бинокль на шею и осторожно выбрался наружу. Всем телом навалился на дверь и она захлопнулась с глухим щелчком. Семен Семенович на полусогнутых ногах обошел дом вокруг, остановился напротив едва освещенного старухиного окна, огляделся. Ага, с удовлетворением отметил он, — вон из той пятиэтажки… В аккурат напротив. Метров двести, но с биноклем самый раз…

Две бесшумные тени пресекли двор, поднялись на крыльцо, на очень недолгое мгновенье замешкались у входной двери с бесхитростным замком, аккуратно звякнули отмычками и — прошелестели по сумрачному коридору. В комнате скорняка все так же гремела музыка, но голосов и топота не было уже слышно. Угомонились. Мягко проворкотал замок в двери угловой комнаты, тени просочились сквозь узенькую щелку и застыли в безмолвии перед отверстым гробом.

«Эге», — оживился на своем посту Галамага и чуть подвинтил окуляр, но резкости не прибавилось.

Далекая сцена едва-едва освещена была сиреневым ночником.

Злокозненные тени разделились и с двух сторон на цыпочках подкрались к темному гробу, склонились над ним и тотчас отшатнулись. Глаза Клары Карловны были открыты.

— Ты, старая кляча, — зашептал Клещ, приставляя ей к горлу длинный узкий предмет. — Вякнешь только, шило в кадык всажу.

— Что вам нужно здесь, государики вы мои? — ровно и тихо проскрипела старуха, даже не пошевелившись.

— Короче, если ты, тварь, не скажешь сейчас…

— Погоди ты, — перебил Бобер. — Спокойней… Уважаемая, — подошел он с другой стороны. — Мы хотим вам добра. Мы не хотим зла…

— Короче, Бобер…

— Спокойно, Клещ… Так вот, сударыня… Времени у нас немного, но полюбовно решим, по-честному… А не то веревку на шею и придушим, как крысу…

— Погоди, Бобер, не груби, — сказал Клещ. — Тут вежливо надо, культурно… Значит так, ты нам, старая грымза, сейчас свои сбережения покажешь, а мы тебе взамен…

— Следи за базаром, Клещ…

— Государики вы мои, — остановила их Клара Карловна. — Насколько я понимаю, вы пришли за сокровищами. Но, к сожалению, золото это принадлежит партии, а поскольку вы не являетесь членами партии…

— Как так не являемся!? — обрадовался Бобер неожиданному повороту дела. — Кто же еще является? У меня батя был член партии. Я и сам член партии, честно слово даю… И друг мой по жизни коммуняка…

— Ваш друг коммунист? — Клара Карловна скосила глаза на Клеща, который все так же держал наготове шило.

— С места не сойти, — просипел Клещ. — Равенство, братство, свобода!..

— Мир, труд, май, — поспешил добавить Бобер. — «Союз нерушимый республик свободных…»

— Банду Ельцина под суд! — угрюмо присовокупил Клещ.

— Хорошо, государики вы мои, — одобрила Клара Карловна. — Вы меня почти убедили. Я вижу, что вы честные и убежденные люди… Но, право, приходите завтра днем, к чему эта конспирация… Тем более, что вы за один раз всего не унесете…

— Барышня, — горячо зашептал Клещ. — Мы унесем. Ради такого дела…

— Нет, — твердо сказала старуха. — Прощайте…

— Дуру гонит, — злобно просипел Клещ, который давно понял, что старуха попросту издевается над ними. — Ставь, Бобер, паяльник в розетку. И скоч давай… А ты, сука, заголяйся…

— Ну, курва, ладно… — озлился и Бобер, высматривая розетку. — Не хочешь по-доброму, значит будем по-плохому…

— Сама виновата, бля бу… — заводил себя Клещ. — Будет тебе, как с той падлой в Питере…

— Так это вы? — чуть приподняв голову, с трудом произнесла старуха. — Так это вы тогда убили Озу Брониславовну в ее квартире?

— А то кто же? — ухмыльнулся Клещ. — Мы, брат, такие… Эх, жаль Тхоря нет, он бы тебя быстро разговорил…

Голова Клары Карловны бессильно откинулась на подушку, веки смежились. Очевидно, услышанное произвело на нее большое впечатление.

— Удлинитель забыли, — сокрушенно говорил Бобер, стоя у стены с паяльником в руке и осторожно трогая его жало смоченным слюной пальцем. — Пока паяльник донесешь, остынет…

— А мы гроб пододвинем, — догадался Клещ и пошел к изголовью. — Берись с того конца…

— Вы враги народа, — произнесла вдруг Клара Карловна каким-то новым торжественным голосом. — Признаете ли вы себя врагами народа?

— Признаем, признаем… Ишь ты как заговорила, — удивился Клещ. — Ты у нас сейчас «Интернационал» запоешь… А ты как, Бобер, признаешь себя врагом народа?

— Признаю себя врагом народа, — хмуро откликнулся Бобер, берясь за гроб в ногах старухи. — Не народ, бля бу, а урод…

— Именем мировой революции приговариваю вас к смертной казни! — твердо и страшно объявила Клара Карловна Розенгольц.

— Ну ты, сучара, сейчас ответишь за свои базары…

Два выстрела прогремели почти одновременно.

Да, бесспорно, Клара Карловна умела обращаться с огнестрельным оружием. Глухо и без малейшего вскрика рухнули на пол два бездыханных трупа.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — заключила старуха и уронила руку с браунингом. — Вот так, государики вы мои…

Дежуривший у дверей полковник вошел в комнату, мягко вытащил из руки Клары Карловны оружие, косо взглянул на распростертые тела.

— М-да… Школа… — пробормотал он.

— Я устала, — сказала старуха Розенгольц. — Уберите отсюда эти останки…

— Разумеется, — сказал полковник. — Я, Клара Карловна, присмотрел для них подходящий контейнер.

«Эге», — думал Галамага, так и эдак прикладывая бинокль к глазам.

Но ничего за все это время, кроме неясного движения каких-то теней в размытом сиреневом сумраке он не видел, тем более, что окно старухи было до половины занавешено. Семен Семенович постоял на своем посту у подоконника на площадке пятого этажа еще несколько минут.

Движение в комнате старухи полностью прекратилось. Погас ночник.

Галамага вздохнул и стал спускаться, заранее нащупывая в кармане ключи от машины.

Назавтра в передаче «Дорожный патруль» многие жители столицы узнали следующую новость: «Поздно ночью на выезде из Москвы работниками ГИБДД задержана была черная «Волга». При ее досмотре в багажнике были обнаружены два трупа с огнестрельными ранениями в голову. Водитель, бывший работник МВД, подполковник в отставке, так и не смог внятно объяснить происхождение этой страшной находки. Подозревают, что он был тесно связан с одной из известных криминальных группировок и вывозил трупы для захоронения их в Подмосковном лесу. В настоящее время задержанный находится в следственном изоляторе и дает показания».

Жильцы дома, увы, пропустили эту интересную передачу, но на то у них имелись очень веские и уважительные причины. Неловко, право, об этом говорить, но еще подлее было бы уклониться от точного изложения фактов, какими бы горькими и ужасными они ни казались.

Накануне ночью скончалась Клара Карловна Розенгольц. Именно так. Трудно избежать невольной тавтологии, но в данной ситуации тавтология эта абсолютно уместна — окончательно скончалась!

Рассеявшиеся с вечера по всей Москве жильцы, стали с первыми лучами солнца постепенно стягиваться к дому и здесь уже ждала их горестная весть. Кузьма Захарьевич, который обнаружил утром бездыханное тело старухи, предупреждал об этом всех еще с порога, но, разумеется, поначалу каждый воспринимал его сообщение, как очередную злую и неостроумную шутку. Но взглянув издали на торчащий из гроба острый костяной нос и перекрестившись на горящую в изголовье восковую свечу, люди с видимым облегчением вздыхали и понемногу успокаивались.

Один только Юрка Батраков, ничему и никому не верил, ходил по дому мрачный и сосредоточенный, щупал перила лестницы, взвешивал в руке черенок дворницкой лопаты, выглядывал во двор, трогал штакетины…

— Ну что ты бродишь, точно пальцы растерявши, — не выдержала наконец Любка Стрепетова. — И ходит, и ходит без толку… Вы бы, Кузьма Захарьевич, нашли ему дело какое…

— Ради твоей же пользы и безопасности хожу, дура! — огрызнулся Юрка. — Кузьма Захарьевич, ты не в курсе, карандаши из какого дерева делают?

— Из кедра, — сказал полковник.

— Жаль… — огорчился Юрка. — Не годится… Да и тонковат, честно говоря…

— А-а, — усмехнулся полковник. — Ищи-ищи… В парк сходи.

Степаныч, несмотря на свой огромный жизненный опыт, а, может, и наоборот, благодаря ему, панически боявшийся покойников, старался не отходить от полковника ни на шаг, все допытывался про «эффект Тамерлана».

— Да не знаю я, Степаныч, — не выдержал наконец полковник, — Врач сказал, что три раза так вот Тамерлан прикидывался мертвецом…

— То есть многократно? — беспокойно оглядывался старик.

— Не волнуйся, гроб заколотим, зароем…

— Бетонцем бы хорошо сверху, Кузьма Захарьевич… Облагородить могилку…

— И бетонцем в свое время облагородим, — бодрил полковник.

Приехал знакомый уже полковнику седенький врач, поздоровался и, заглянув в комнату покойной, тут же на крышке гроба, размашисто и уверенно подписал свидетельство о смерти.

Старуху наконец-то увезли навсегда и гроб ее сопровожал один лишь Юрка Батраков.

Поздно вечером он вернулся, сунул под плиту небольшой плотницкий топорик. Отряхнул с колен следы подсохшей глины, долго мыл руки в раковине, выковыривал из-под ногтей набившийся песок…

— Нашел? — усмехнувшись, спросил его полковник.

— Прямо на кладбище и нашел, — хмуро отозвался Батраков. — Там у них как раз росла пара осин у забора… Чуть менты не повязали… Прицепились, как клещи — ты что, говорят, порубку тут устраиваешь в заповеднике? Я говорю, осина, мол, дерево сорное… Куда там… Еле убежал…

— Вбил, значит?..

— А то… Три кола вогнал.