Глава 1

Тополиный пух

Рано, рано полетел тополиный пух, гораздо раньше обычного. Может быть, потому, что май в этом году выдался на диво сухим и жарким, и до самого его конца не выпало ни единой капли дождя.

Тополиный пух летел по городу, скапливался у краев тротуаров, устилал траву во дворах, виснул сбившимися серыми сосульками на ветвях деревьев. То и дело он вспыхивал там и тут от брошенной спички, горел легко и сухо, неопасным бугущим огнем.

И была у Павла Родионова всю эту последнюю неделю мая жизнь, совершенно не похожая на его обычную жизнь. Как будто вдохнул он от восторга полной грудью, а выдохнуть забыл. Была в этой жизни радость, бессонница и тревога, звенело в ней постоянно нарастающее напряжение, и оттого казалась она переходной, временной, потому что нельзя выдержать человеческой душе постоянного подъема.

Они бродили с Ольгой целыми днями по дорогам города, как две вдохновенных сомнамбулы, не размыкая рук, касаясь друг друга плечами. Они дышали горячим пьяным воздухом.

Ноги сами собой заносили их в глухие дворы, в тупики, оканчивающиеся покосившимися заборами стекольных мастерских и приемных пунктов, в безлюдные пыльные аллеи, и там они долго томили друг друга обморочными поцелуями, от которых деревенели и распухали губы, тупели мозги, мутилось зрение.

Были минуты, когда с трудом оторвавшись друг от друга, они не сговариваясь, направлялись к Пашкиному дому, но отдышавшись и протрезвев на людной улице, не дойдя до цели, Ольга вдруг поворачивала обратно, и Родионов покорно шел вслед за ней.

И все эти дни следовала за ними неотступная серая тень…

Иногда по вечерам их заносило к знакомым Родионова, где они почти не разговаривали друг с другом, сидели отчужденно, пили долгие чаи, отвечали невпопад на простые вопросы хозяев, прощались и уходили…

Родионов провожал Ольгу, останавливаясь во всяком укромном месте, и снова оглушал и себя и ее безысходными сухими поцелуями.

Перед тем, как расстаться до завтра, стояли под одиноким тополем — в последнем малолюдном месте, неподалеку от Ольгиного двора. Тут можно было ненадолго замереть, прильнув друг к другу, чтобы вдруг отпрянуть и стоять напряженно, пережидая цокот посторонних каблучков за спиною или приближающийся недовольный стариковский кашель, близкую одышку и опять стариковкое покашливание, но теперь уже удаляющееся.

Старый добрый тополь слушал их прощальные бессвязные разговоры и молчал, опустив унылые покорные уши. Он казался Павлу живым существом. Они так и стояли втроем, а иногда Павел, обнимая одной рукою Ольгу, другой привлекал и упирающийся застенчивый тополь, который деликатно отворачивался от них.

Родионов подводил Ольгу к лежащему при входе во двор фонарному столбу и нехотя отпускал. И всякий раз она предупреждала его, что дальше провожать не надо, только до этой черты. Это был ее каприз, прихоть, но он с каким-то чуть ли не священным трепетом соблюдал этот глупый уговор. Потому что это касалось только их двоих и больше никого в мире…

В глубине похожего на пустырь двора высились три белых девятиэтажных башни, в одной из них она снимала квартиру, в какой, он не знал. Он уходил, ему хотелось оглянуться, убедиться в том, что с нею все в порядке, что она благополучно достигла своего подъезда, но был уговор, предупреждение с ее стороны о том, что она терпеть не может, когда ей смотрят в спину, и Родионов этот уговор тоже ни разу не нарушил. Несколько раз он поробовал вызнать ее телефон, чтобы иметь возможность звонить самому, но она отказала решительно. «Терпеть не могу, когда мне звонят!»

Родионов, проводив Ольгу до черты, возвращался к своему тополю, гладил его, а потом, шлепнув ладонью по шершавой теплой коре, говорил:

— Стой здесь, брат… Никуда не уходи. Даст Бог, завтра свидимся… — и спешил к себе домой.

Он совершенно забросил все свои редакционные дела, и гора их росла с каждым днем, а он все отпрашивался, заскочив туда на минутку, то сажать на поезд тетку из Клина, то к зубному врачу, то в типографию, а чаще всего всего — на встречу с талантливым, но капризным автором…

— А сегодня я кто? — улыбаясь, спрашивала Ольга.

— Сегодня у меня встреча с Сагатовым Всеволодом Арнольдовичем, членом СП, автором шестнадцати книг. Вот ты кто. — говорил Пашка и, приблизившись к ее губам, добавлял шепотом. — А книги-то эти, между прочим, все о чистой любви. Когда-нибудь, долгими зимними вечерами мы внимательно их прочтем…

Никогда не любивший ходить по гостям, Родионов теперь нарочно возобновил все свои старые, даже полузабытые, связи. Ему нравилось невольное изумление, которое неизменно появлялось на лицах всех его знакомых, когда он входил в очередной дом вместе с Ольгой. Это щекотало его самолюбие, как будто это именно он создал такую красоту и теперь вот хвастается своим произведением, пожиная плоды заслуженного признания и восхищения.

Даже знакомые женщины, давно и хорошо знавшие Родионова, после встречи с Ольгой как-то особенно внимательно вглядывались в него, будто выискивая в нем то, чего они прежде не заметили, и из-за чего влюбилась в него такая удивительная девушка. Было в этих взглядах ревнивое любопытство. Неужели они что-то проворонили, проглядели в нем, самое интересное и важное, то, что смогла увидеть и оценить эта самоуверенная красавица.

Родионов прекрасно понимал и чувствовал это, почти не выражаемое никакими словами и внешними знаками, состояние своих знакомых и был благодарен им за искренность и неподдельность их удивления. И сам, не находя в себе ничего, достойного внимания, а уж тем более любви Ольги, мучился тем же неразрешимым вопросом — «За что?»

А может быть, есть за что! — внушал он сам себе, — может быть, я сам не подозреваю, а есть во мне нечто…

«Ни хрена в тебе нет! — опровергал его разумный и трезвый голос. — И счастье твое цыганское ненадежно и хрупко. Ты гнусный обманщик, самозванец, укравший чужое. О, ты известный вор! Но скоро ты будешь разоблачен! Скоро эта восторженная девочка, обманутая тобой, увидит все в настоящем свете…»

Он стал мнителен и тревожен.

Теряя легкость и понимая, что совершает ошибку, Родионов подступал к Ольге с глупым, надоедливым вопросом: «Ольга, только честно. Ты в самом деле любишь меня или это все игра, мимолетное увлечение? — и добавлял, чувствуя, как все мертвеет внутри. — Если игра, то лучше нам сразу расстаться…»

Но она как-то умела проскользнуть между «да» и «нет».

Порой между ними возникали мелкие и досадные для Родионова размолвки. С грустью замечал он, насколько опасно и глубоко поражена она духом времени. Она была моложе его на каких-то пять лет, но казалось, что она из другого поколения, которое живет и думает уже по иным, по враждебным Павлу законам. И с этим трудно, почти невозможно было бороться, потому что дух времени она считала уже как бы своим собственным духом.

Как-то, проходя мимо рекламного щита, обронил он что-то ироничное и едкое по этому поводу, придравшись к лакированной пошлости рекламной фразы…

— Ну докажешь ты мне свою правоту и свою истину! — тотчас огрызнулась она. — Толку-то что? Только назлишь меня опять… Тебе этого нужно?

Видя, что Ольга закипает, что в глазах ее начинает прыгать злой зеленый огонек, он поспешил втолкнуть ее в подвернувшуюся лавочку и в который раз с удивлением убедился в силе воздействия на ее бедную душу мишурного блеска мелочного товара. Лицо ее моментально успокоилось, она устремилась к прилавку, потянулась как ребенок к игрушкам, позабыв обо всем на свете…

Заколдованная царевна.

Всякая мерзкая лавчонка, всякий освещенный неоном уголок, набитый блестящими побрякушками, разноцветным тряпьем, стекляшками, брошками, флакончиками, помадами, браслетами, пуговицами, ремешками, куртками, ботинками, словом, всем тем никчемным сором, мимо которого Родионов обыкновенно проходил совершенно равнодушно, — на Ольгу производили гипнотическое действие. Она словно бы попадала в сказочный мир, бродила зачарованная и от всего отрешенная, не замечая нетерпеливо бьющего ногами Родионова, который томился и потел в духоте, выходил на воздух, бродил неподалеку, снова возвращался, а она все перебирала в руках пузатые полосатые коробочки, вчитывалась в этикетки, медленно переходя от прилавка к прилавку, от вешалки к вешалке. Но самое удивительное — она ни разу ничего не купила в этих лавочках! «Я все покупаю в настоящих магазинах». «Тогда зачем же?..» «Так…»

А потом случилось то, что и должно было случиться.

В конце недели утром неожиданно позвонил Миша Ильюшин, двухметровый десантник, старый приятель Родионова.

— Старик. — сказал он. — Не могу долго говорить, машина ждет. Я на неделю уезжаю с товаром, пригляди за хатой. Ну загляни пару раз, проверь… Ключи у соседа. Старый хрыч такой… Можешь бабешку привести, но без бардака. Порнуха в ящике. Будь здоров!..

После этого разговора Родионов долго лежал на своем диване и сердце его волновалось.

Вечером позвонила Ольга.

— Если ты не возражаешь, — сказал ей Родионов равнодушным голосом, — то мы можем пойти в гости к интереснейшему старикану, осколку старого дворянского рода. Он живет в Перово, возле парка…

Она не возражала.

Родионов долго и тщательно готовился. Долго и тщательно терся мочалкой в ванной, причесывался, гладил рубашку, обильно оросил себя недавно приобретенным в фирменном магазине одеколоном. Внимательно исследовал свое лицо в зеркале. Оделся, снова повертелся так и эдак перед зеркалом, пытаясь заглянуть себе за спину, и, наконец, отправился на свидание.

Заглянул на кухню, промочить пересохшее горло. Там друг против друга сидели Юра Батрак и профессорша Подомарева, беседовали за чаем.

— Вы, Юрий, не церемоньтесь. Берите, пожалуйста, сахарок, — угощала Подомарева.

— Да я не церемонюсь, — сдержанно отвечал Юра, не любивший вежливого обращения. — Просто я привык без сахара.

— Нет, нет, не церемоньтесь, пожалуйста, — настаивала профессорша. — Кто же пьет чай без сахара?

— Мне церемониться ни к чему, — терпеливо объяснял Батраков. — Зачем мне церемониться? Чай не водка, много не выпьешь, хоть с сахаром, хоть без сахара…

— А что же, водки разве можно больше выпить, чем чаю? — не поверила профессорша.

— Гораздо. — кратко ответил Юра, начиная уже раздражаться.

— Неужели?! — ужаснулась Подомарева. — Вы, должно быть, шутите…

— Я такими вещами не шучу! — сурово отрезал Батраков.

Подомарева замолчала и поникла головой, по-видимому, подсчитывая что-то в уме.

Родионов усмехнулся и вышел из кухни.

 

Глава 2

Логово

Они условились встретиться у памятника Пушкину.

Родионов ни разу еще не пришел на свидание первым, хотя являлся всегда заранее. Однажды он нарочно пришел минут за двадцать до назначенного времени — и она уже поджидала его. «Не люблю подходить, не люблю, когда рассматривают меня в это время. Лучше самой наблюдать из засады.» — объяснила Ольга. И действительно всякий раз появлялась неожиданно, как из засады.

Родионов растерянно огляделся, и нигде ее не обнаружив, направился к скамеечке, где тесно сдвинув головы и размахивая руками одновременно кричали три пожилых человека в бараньих папахах, обращаясь друг к другу на непонятном наречии.

Едва он присел на скамейку, Ольга вышла из-за памятника Пушкина.

На ней было короткое черное платье с белым кружевным воротничком.

Аварец, кумык и табасаранец (как определил их Родионов), ожесточенно спорившие на скамейке возле Родионова, онемели и раскрыв рты стали глядеть на Ольгу. Павел поднялся и шагнул к ней.

Откуда-то из-за гряды домов до него вдруг долетел дальний колокольный звон, неизвестно каким образом пробившийся сквозь плотный гул и рев автомобилей, скопившихся на Тверской.

— Ты сегодня особенная, — отметил он. — Ты похожа на гимназистку…

— Старикану должно понравиться…

— Еще бы!.. Был бы он только дома, — взглянув на часы, озабоченно сказал Родионов. — С ключами-то проблем нет, он всегда оставляет у соседа…

— Ах, был бы он дома! Мы придем, а его как раз дома-то и нет. В дворянское собрание уехал, так? — язвительно сказала Ольга.

— Ольга, как ты можешь такое говорить? — возмутился Павел, увлекая ее к стоящим у обочины машинам. — Он гулять может. По парку… Старикан вообще-то очень занятный, сама убедишься…

Синий «Вольво» он отмел сразу, забраковал желтый «Запорожец» и направился к зеленым подержанным «Жигулям».

— В Перово, — сказал он, заглядывая в окошечко.

— Далеко, — отозвался водитель, поглядывая на стоящую за спиной у Родионова Ольгу. — Вдвойне если…

— Павел, я не поеду… — трогая его за локоть, сказала Ольга.

— Едем! — решительно распахивая заднюю дверь «Жигулей» приказал Павел.

Ольга беспомощно оглянулась и полезла в эту отверстую пасть.

Всю долгую дорогу она сидела, отстранясь от Родионова.

Между ними расположился невидимый молчаливый толстяк, занимая всю середину сиденья и не позволяя им сблизиться.

В двухстах метрах от дома Ильюшина, на перекрестке, Родионов остановил машину, рассчитался и повел Ольгу к коммерческой палатке.

— На всякий случай надо прихватить бутылку шампанского, — объяснил он. — Старикан иной раз любит побаловаться.

Ухмыляющийся армянин, так же как и водитель глядя на Ольгу, снял с полки черную дорогую бутылку. Самую дорогую. Родионов с небрежным видом расплатился, и они пошли дальше.

— Я подозреваю, что старикан с утра голодный, — заметила Ольга. — А разговор будет, очевидно, долгий. Они большие болтуны, эти родовитые стариканы, особенно в обществе молоденьких девиц. Надо взять что-нибудь… Еды…

— Курицу возьмем, — решил Павел. — Вон и лоток, кстати… Рыба, мясо и птица… Птица, Ольга, — бормотал он, — меня это всегда настораживало в магазинных вывесках. Мясо, рыба и вдруг, на тебе — Птица!.. Синяя птица!

— Птица стандартная, — обиделась тетка за лотком. — Свежая!

Она подняла курицу за длинные лапы и лапами этими сунулась Пашке в лицо.

— Где же она синяя, покажи…

— Нормальная птица, — отводя рукою курьи лапы, поспешил согласиться Родионов. — Но вот еще вопрос. Нет ли у вас, случайно, с четырьмя лапами? Во многих газетах про них пишут… Чернобыльский феномен.

Тетка шмякнула тушку обратно в ящик и отвернулась.

— Берем, какая есть, — извиняющимся тоном сказал Родионов. — В пакет положите…

Они двинулись дальше.

— Тут метров двести-триста еще, — объяснил он молчаливой Ольге. — Это уже пустяки. Был бы он только дома…

— Родионов!.. Не надо больше про старикана, — попросила Ольга.

Эти триста метров пути оказались самыми трудными.

Впереди на автобусной остановке кипела драка, и они свернули, перешли на другую сторону улицы и оказались вдруг в вечерних сумерках, так густы здесь были деревья.

Неожиданно в разрыве разросшихся кустов акации обнаружилась неприметная пивная забегаловка, около которой, повиснув без сил на невысоком заборе, корчился в бесплодных судорогах тошноты бледный пьяница. Делая вид, что оба ничего не замечают, они прошмыгнули мимо, перебежали через дорогу и свернули за угол. Здесь Родионов пошел впереди, поскольку идти пришлось по узкой тропиночке меж деревьев. Он отвел ветку березы, освобождая путь для Ольги, но неожиданно упругая эта ветка вырвалась из его пальцев, оставив в них несколько листочков, и хлестко ударила Ольгу по лицу.

— Ничего, Родионов. Не больно, — успокоила она, прикусывая вырвавшееся шипение.

— Извини, так получилось, — стал оправдываться Пашка, и она досадливо поморщилась.

— Да не извиняйся. Я же сказала, не больно.

— Но ты же зашипела, — растерянно заметил Родионов.

— Тебе показалось. Пустое…

— Она сама оторвалась. Извини, я не нарочно… — еще раз сказал Пашка, чувствуя, что запутывается в паутине ненужных слов.

— Ладно тебе. Сколько слов потрачено зря! — с раздражением сказала Ольга. — А еще литератор…

— На то и слова, чтобы тратить, — само собою вырвалось у Родионова.

— Бред какой-то! — передернула плечами Ольга. — Родионов, еще слово и дальше пойдешь один.

Они молча вошли во двор.

— Вот этот подъезд, — сказал Родионов. — Пятый этаж. Есть лифт…

— Родионов! — Ольга остановилась.

Пашка виновато притих. В подъезд вошли молча. Сделали вид, что не ощущают удушающего запаха мочи, не видят отвратительных рисунков, глубоко процарапанных в штукатурке. С уханьем опустился лифт.

Родионов первым вошел в полутемную кабину, примостился в уголке и предупредил:

— Осторожно, тут лужа какая-то… И еще какая-то дрянь, не наступи.

— Поднимемся пешком, — не входя в лифт сказала Ольга зазвеневшим голосом.

Они стали подниматься по узкой лестнице с погнутыми перилами, но добравшись до третьего этажа, услыхали доносившееся сверху сопение, урчание, звуки подозрительной ритмической возни.

— Едем на другом лифте, — проговорил Родионов глухо, нажимая пластмассовую, оплавленную чьей-то зажигалкой кнопку.

Другой лифт оказался почти чистым.

Общий коридорчик, открывшийся за стекляной дверью, весь был заставлен бытовой кособокой рухлядью, санками, велосипедами, какими-то замызганными выварками…

Боже мой, горестно подумал Пашка, подхватывая падающие на него лыжи, на хрена же я все это затеял, всю эту муку?

Он позвонил в дверь к соседу. Дверь тотчас же приоткрылась и в узкую щель кто-то молчаливый и сопящий просунул ключ.

Напрасно Павел вздохнул облегченно — ключ этот, так мягко скользнувший в замочную скважину, ни с того ни с сего неожиданно заупрямился и ни за что не хотел поворачиваться. Родионов потащил его обратно, но не тут-то было, ключ застрял намертво. И так, и эдак прикладывался к нему Павел, давил и влево, и вправо, тряс, нажимал изо всей силы, а потом мягко пошатывал — все было тщетно.

Ольга устало прислонилась к стене и молчала. Это было нехорошее молчание. Молчание грома.

Пашка приседал, внимательно исследовал замок, снова ласково надавливал, потом упирался изо всех сил, снова приседал. Отвратительно вспотели пальцы.

— Пойдем, Павел, — попросила Ольга. — Видно, не судьба нам сегодня встретиться с благородным стариком и поговорить о возвышенном…

— Ключ ведь в замке. Как оставишь? — сказал Родионов, почти уже смирившийся со своим поражением. — Надо тогда хотя бы предупредить соседей. Пусть мастера вызовут.

На его звонки долго не открывали. Квартира, откуда им десять минут назад выдали ключ, казалась вымершей. Родионов хотел было уже плюнуть на все это дело, отошел от ненавистной двери, и сейчас же недовольный голос раздался из-за нее:

— Хто?

— Это мы, — крикнул в глазок Пашка. — Не можем отпереть. Я к брату. Ильюшин… Михаил… Здоровый такой. Мой брат…

Дверь медленно и настороженно отворилась. В коридор выступил приземистый горбатый дед с длинными рачьими усами, в валенках и кожаном переднике. Переложил косой сапожный нож из руки в руку, пошевелил усами.

— В чем дело? — исподлобья глядя на них, мрачно спросил старик.

— Мы не можем дверь открыть, дедушка, — пожаловалась Ольга, кивнув на Павла.

Старик пожевал толстыми губами, протянул длинную руку и, не сходя с места, одним пальцем дотронулся до торчащего в замке ключа. Дверь отворилась. Старик втянулся обратно в свою квартиру, зазвенел цепочками.

Несколько секунд они в потрясении стояли перед открытой дверью, потом взглянули друг на друга и стали давиться немым, нервным, едва сдерживаемым хохотом. Быстро, толкаясь, вскочили в квартиру, захлопнули дверь за собой и расхохотались уже во всю силу, разом сваливая с себя груз досадных, измучивших их, нелепостей.

— Ключ! — в коротких перерывах между спазмами хохота вставляла Ольга. — Ключ!.. — и указывала рукой на дверь.

Родионов догадался, что нужно вытащить ключ, который остался снаружи. Он тронул задвижку и сразу смолк. Задвижка не прокручивалась.

Ольга все поняла и новый, уже болезненный взрыв смеха потряс ее. Она присела у стены, схватившись за живот.

— Ну и ладно. — обескураженно сказал Родионов. — Пусть он там и остается. Мы-то внутри…

Он шагнул к Ольге и в этот миг дверь распахнулась. Все та же длинная рачья клешня просунулась в прихожую и уронила ключ на полочку под зеркалом. Это было уже чересчур.

— Перестань! — закричал Родионов, как только убралась длинная рука и дверь закрылась.

Ольга вытерла выступившие слезы, долгим взглядом посмотрела на Родионова.

— Все-таки ты заманил меня в это логово, — тихо сказала она.

— Да, — так же тихо ответил Павел. — Такой у меня был злодейский план.

Он припал к ее губам, роняя пакет с шампанским и курицей. Глухо стукнулась бутылка о линолеум пола. Но им не было до этого никакого дела.

Потом он лежал, остывая, положив руки поверх простыни, которой был укрыт, глядел в окно, за которым сгущалась уже темнота. Ольга хлопотала, стучала ножом, возилась на кухне с курицей, и слышно было, что делает она это неумело.

Пусть все так и останется, думал Родионов. Пусть войдет Ольга, присядет рядом, и пусть время сразу же остановится навеки. Потому, что больше нечего прибавить к этому миру. Он закончен, завершен, наполнен до краешка, до предела. И теперь время только отнимает, уносит, транжирит, и ничего добавить не может. Неужели все пройдет, с грустью допытывался он у кого-то. Неужели Ольга когда-нибудь уйдет от меня?

— Время, остановись! — попросил он шепотом, следя за двигающимся в сумерках маятником настенных ходиков.

Что-то стронулось в часах, хромой перепад послышался в их тиканье, они споткнулись и маятник замер.

А Родионов почему-то и не удивился.

Нож постукивал на кухне, что-то со звоном упало на пол… Стало быть, мир продолжал двигаться и шло в нем время.

Пусть она меня первой разлюбит, самоотверженно загадал Павел, и сердце его заломило от тоски.

 

Глава 3

Темная хмырь

И вдруг ударили снаружи в балконную дверь, она с грохотом распахнулась, взвилась тяжелая штора, пропуская в комнату целую свору невидимых налетчиков, среди которых наверняка был и тот, ехавший между ними толстяк. Он-то их и выследил, высчитал балкон на пятом этаже. Шумно дыша, все они с профессиональной сноровкой разбежались, рассредоточились по квартире, но кто-то из них, вероятно неловкий новичок, свалил на бегу стоявший около балконной двери стул.

С улицы ворвался глухой мятежный шум собравшихся толп, ожидающих зрелища расправы, а эти, сталкиваясь друг с другом, бесцеремонно стали рыскать по комнате, подхватили со стола вчерашнюю газету, швырнули ее на пол, перелистали лежащую на тумбочке рукопись Ильюшина, обронив несколько исчерканных листков и, по-видимому, не обнаружив того, что хотели найти, никаких улик, позорно ретировались обратно, аккуратно поправив растревоженную штору.

Жалобно взвыла тонкая струна на гитаре, а собравшаяся под окном толпа разочарованно вздохнула и стихла.

В глухую тишину тесной комнаты вошла тревожная, эпическая тишина мирового пространства, и в этой тишине Родионов услыхал далекое ворчание грома.

— Он убьет меня!.. — глухо сказала от порога Ольга.

— Не убьет!.. — Родионов улыбнулся в темноте ее детскому испугу. — Первая гроза, Ольга. Поздравляю…

Она щелкнула выключателем и Павел зажмурился, а когда открыл глаза, увидел ее растерянное милое лицо, ее волосы собранные под цыганской косынкой, всю ее сделавшуюся вдруг беззащитной фигурку, завернутую в просторный сибаритский халат Ильюшина. По странной прихоти памяти вспомнил он себя, сидевшего некогда (сто лет назад!) в таком же шутовском наряде на какой-то далекой чужой даче…

— Он поздравляет меня… — упавшим голосом прошептала Ольга, и такое неподдельное отчаяние просквозило в ее интонации, что Родионов сейчас же подбежал к ней, крепко прижал к себе. Она прильнула к нему и Павел ощутил мелкую дрожь, что сотрясала ее изнутри.

— Ну что ты, что ж ты… — принялся он успокаивать ее, легонько проводя ладонью по спине, по плечам, трогая ее волосы, выбившиеся из-под косынки. — Никого он не убьет, не бойся…

— Он и тебя убьет, — со вздохом сказала она, потираясь щекой о его плечо.

— Ну что же, — усмехнулся Павел. — Если даже и убьет, то это достойный соперник. Может быть, я и мечтаю лишь о том, чтобы погибнуть вот так, на твоих глазах.

Говоря эти слова, он и в самом деле чувствовал, как сердце его полнится уверенностью и отвагой…

— Не кличь беду, Родионов, — серьезно сказала она. — Молчи, молчи…

— Что это у тебя там в руке? — спросил он.

— Нож, — задумчиво произнесла Ольга. — Всего лишь кухонный нож…

Нож упал, и по звуку Павел определил, что он воткнулся в пол.

— Родионов, что ж ты творишь со мной? — вздохнула Ольга, покорно отстраняясь, позволяя ему расслабить узел на поясе халата. Неслышно облетел этот пояс, высвобождающимся движением плеч она сбросила с себя халат, скрестила руки на груди. — Погаси свет…

И пока он в кромешном мраке боролся с цепляющимися за ногу джинсами, стряхнул их наконец нетерпеливым брыкающимся движением, а затем развел руки и шагнул к Ольге — ее уже нигде не было, и обнял он пустоту. Тихий смех послышался с постели. Темнота приобрела уже объем комнаты, заблудившийся отсвет уличной витрины ощупывал стены, проявился светлый прямоугольник окна и сузившимися глазами Родионов смутно разглядел и ее, свою любимую, сидящую на широкой раздольной кровати Ильюшина.

И все, что еще раз произошло с ним, было так чудесно, так непохоже, так разительно отличалось от того, что знал Павел обо всем этом…

Толпа снова скапливалась под окнами, встревоженно и недоброжелательно роптала. Что-то там поджигали, и с сухим ровным треском разгорался невидимый огонь, комната заполнялась гарью и чадом. Родионов запеленал Ольгу в простыню и, лежа рядом с ней на боку, подперев ладонью щеку, говорил, глядя в ночные, широко открытые ее глаза:

— Мне ничего не надо, только быть с тобою рядом и, вскипая силой, свои глаза в твоих глазах топить… В воде их темной, ветренной и стылой…

— Курица! — спохватилась вдруг она, распеленалась одним рывком и, подхватив на бегу халат, бросилась из комнаты, крикнув еще раз от порога:

— Курицу сожгла! Из-за тебя все! — погрозила и пропала.

Родионов встал и, включив свет, долго разбирался со своей и Ольгиной одеждой, перепутавшейся, разбросанной по комнате…

Потом они сидели на балконе, пили вино, заедая его горькой сожженной курицей. Почти не разговаривали. Порывами налетал свежий сырой ветер, заставляя Пашку поеживаться. Глухо шумели тополя, доставая покачивающимися вершинами как раз до балкона, так что казалось, что дом плывет по темным зыбким волнам куда-то туда, где вдали на крыше кинотеатра вспыхивали, меняли бегущие цвета огни праздничной рекламы.

— Ладно, — вдруг сказала Ольга после долгого молчания. — У меня есть одна тайна, которую я не могу тебе рассказать сейчас. Вернее, не хочу… Что за женщина без тайны, правда ведь?..

Она вдруг вскрикнула и отшатнулась, а он не успел ничего ответить — какая-то большая темная хмырь вырвалась из темноты, кинулась на них, хлопая, рыдая и хохоча, и едва не задев, свернула, пронеслась мимо, обдав их ледяным ветром, в один миг сгинула среди деревьев.

— Филин! — закричал Родионов, схватив Ольгу за плечи и предупреждая ее испуг. — Птица… Тут лесопарк рядом.

— Уйдем отсюда, — сказала она. — Мне холодно…

Родионов хотел было сказать: «А вот я тебя сейчас согрею», но произнеся эту фразу сперва про себя, передумал, слишком она показалась ему пошлой. Он молча собрал тарелки и стаканы, отнес на кухню, вывалил в раковину. Долго стоял в задумчивости и оцепенении, глядя на бегущую струйку воды, не притрагиваясь к посуде. Когда вернулся, Ольга уже спала, поставив будильник на семь.

У него ставалось всего только пять часов.

И короткая эта ночь с ослепительными обрывками грозы за окном, налетами ветра и шквалом ливня, а потом снова с сухими вспышками и дальним глухим рокотом грома, нереальная, фантастическая ночь постепенно стала терять плотность и густоту. Комната проявилась всеми своими углами и выступами, а разбросанная на полу одежда приобрела прозаическую определенность, перестала настораживать ночными крадущимися движениями.

Ревнивый длиннорукий горбун, стороживший их всю ночь, превратился в Пашкины джинсы, а опасный сапожный нож горбуна оказался всего лишь торчащим концом ремня.

Ольга дышала во сне ровно и глубоко, и Родионов боялся поглядеть на нее, боялся пошевелиться, чтоб не всколыхнулась снова в груди, притворившаяся кроткой и ручной, дремлющая в нем стихия. Он вспомнил вычитанную где-то историю о папуасском царьке, который должен сидеть в неподвижности весь день на своем бамбуковом троне, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой, не смея даже моргнуть глазом, ибо внимательно следят за ним стражи с нацеленными копьями.

Ведь если царь пошевелится, он разбудит бурю.

Родионов судорожно вздохнул. Сразу зазвенел будильник.

— Уже? — сонно спросила Ольга, приподнимаясь с закрытыми глазами и усаживаясь в кровати, машинально прикрывая простыней обнажившуюся грудь.

Родионов дернул простыню за край, но она снова подхватила ее и прикрылась.

— Нельзя скрывать красоту под спудом, — пытаясь быть веселым и игривым, начал Павел…

— Здесь не сцена, — непонятно сказала Ольга и перекатилась через него, одной рукою придерживая на себе простыню. — На сцене другое дело…

— Какая еще сцена? — насторожился Родионов.

— Я же тебе говорила, — каким-то лгущим голосом сказала она. — У нас же студия. Театр раскрепощенного тела…

— Что! — взвился Павел. — Ты куда?..

Но она уже убежала в ванную.

Родионов потоптался у дверей, затем вернулся в комнату, стал собираться.

Хреновина какая-то, думал он надевая свои измученные вчерашними репетициями джинсы, какой еще к дьяволу театр раскрепощенного тела? Неужели тот, что в метро торгуют билетами… Судя по названию, дело пакостное. А чтобы выглядело не пакостно, наверняка маскируется под искусство. Наивная дурочка! Взорвать! Испепелить вместе с режиссером!

И преставился ему этот режиссер живо и ярко — плешивый, стареющий павиан с толстыми развратными пальцами. С масляными глазками и плотоядным ртом. Поиски новых средств выразительности. Зрительные метафоры. Как пить дать, есть и пьеска подходящая… Что-нибудь вроде «Возвращения в Эдем»… Или «Купальские ночи»… Или «Пир на Лысой горе» — гадал он…

— Это и есть твоя тайна, о которой ты мне вчера намекнула? — спросил он, когда Ольга, свежая и пахнущая тонкими духами, подошла к нему и поцеловала в щеку.

— Какая же это тайна? — удивилась она. — Но, в общем… Пусть так… Идем.

С некоторым волнением взялся Родионов за ключ, но на этот раз все получилось — замок с масляным щелчком легко ему поддался.

Через полчаса они входили в просторный двор, почти пустырь, на дальнем краю которого возвышались три белых башни, в одной из них жила Ольга. В которой, он не знал.

— Не заходи за черту, — сказала она.

— Хорошо, — согласился Павел. — Позвони мне поскорее.

Она протянула руку, прощаясь.

— Теперь я сама. Не гляди мне в спину, не люблю…

— Хорошо, — еще раз согласился Родионов, поцеловал ее ладошку и не оглядываясь пошел обратно.

 

Глава 4

Прелюбодеи

Улица была полна утренним рабочим людом, бодрым и выспавшимся, но опытным взглядом Родионов выудил из встречной толпы одиноко бредущего с опущенными долу глазами мужика лет тридцати и усмехнулся. Загулявший чей-то муж. Остался по пьяному делу в случайных гостях. Несет теперь свою неприятную думушку…

— Ничего, брат, — сказал он, поравнявшись с мужиком. — Если любит, простит.

— Ты думаешь? — встрепенулся мужик.

— Знаю! — твердо ответил Пашка. — Смело иди.

— Спасибо… — вяло сказал тот и долго еще оглядывался вслед Родионову.

Еще один прелюбодей встретился Пашке на пешеходном мостике через Яузу. Этот стоял, сцепив руки за спиной, на самом горбу, в зените крутой дуги мостика, мрачно и неподвижно уставясь вниз, словно бы преодолевал последние колебания. Был он сутул и темен лицом, нервно поигрывал желваками.

Родионов невольно замедлил шаг и заглянул в ту же бездну, в те же медленные воды. Они были грязны и ядовиты, как будто плыли по поверхности их пятна человечьих грехов и преступлений, смытых однажды водами всемирного потопа. Топиться в такой мерзости было бы очень неприятно и отважиться на такое дело мог только крайне решительный или же доведенный до последней черты, человек.

Заря полыхала над всею Москвою, отражаясь в загаженной речонке, и Павел, приостановившись возле прелюбодея, строго сказал:

— Видишь?

— Вижу, — глухо ответил тот.

— Что же ты видишь? — строго допрашивал его Павел.

— Что-что? Костыль, падла, чирик вместе добыли, побежал, гнида, в палатку, полчаса уж нет…

— Я не о том, — прервал его Родионов. — Ты видишь, что эта заря в реке есть не что иное, как отблеск ада. Первый раз мир был очищен от скверны водой, теперь же нас всех ждет огонь…

— Верующий, — догадался собеседник. — У меня тоже у бабки иконы были. Одолжи чирик…

— На доброе ли дело? — спросил Родионов, вытаскивая деньги.

Ситуация его забавляла и давала передышку.

— Друг! — сказал мужик заволновавшись, и стукнул себя в грудь. — Клянусь тебе, чем скажешь… Эт-то…

— Клясться нельзя, — прервал Родионов. — Надо говорить: «Да, да» или «Нет, нет»…

— Да-да, нет-нет! — с готовностью подхватил мужик, поглядывая на деньги.

— Когда отдашь? — томил мужика Павел. — Я люблю точность.

— В среду, в двенадцать! — не задумываясь пообещал тот, выхватил купюру и, прихрамывая, зигзагами побежал с моста.

Родионов остался один, постоял в глубокой и рассеянной задумчивости над оскверненными водами реки и двинулся дальше.

Он устал от мгновенных перемен настроений и чувств, которые происходили с ним в последнее время.

Он вышел на длинную улицу, пеструю от солнца и листвы, от утренних резких теней.

Смешной толстячок с прыгающей самодовольной походкой обогнал его. Крикнуть бы ему сейчас: «Эй, парень, а тебе жена ведь изменяет!», интересно, как бы он реагировал, подумал Павел. Может быть, никак, принял бы за пьяную злую шутку… А потом все равно бы на жену стал поглядывать с недоверием… Человека легко растревожить…

Он зашел в гастроном, купил Лису молока.

Театр раскрепощенного тела, думал он, вступая в свой дворик и осторожно обходя покосившийся рельс. Взошел по ступенькам на крыльцо. Вот здесь она тогда стояла, отметил Родионов, в тот самый первый раз… И вдруг, сам того не ожидая, опустился на колени и погладил ладонью холодные пыльные подмостки.

Вдали показался бегущий тяжкой рысью полковник и Родионов поспешил спрятаться в доме.

Ему показалось, что он не был в своей комнате так долго, что она уже успела одичать, из нее выветрился жилой дух. Проворно соскочил с дивана Лис, стал ласково тереться и мяучить.

Родионов наполнил блюдечко и присел на диван, наблюдая, как кот лакает молоко. Вот и все, больше никаких срочных дел не предвиделось. Он был совершенно свободен, можно было валяться на диване два долгих выходных дня, можно было идти гулять, ехать за город… Можно было, в конце концов, пойти к Батраку и промотать, пропить это отпущенное ему пустое время. Проскакать его гигантскими пьяными пражками. Но в пьянстве есть что-то свинское и отвратительное.

Павел вздохнул, взял полотенце и вышел из комнаты.

Войдя в ванную, он скинул одежду, включил холодный душ. Потерся щекой о голое свое плечо и услышал тонкий мучительный запах. Его плечо еще пахло Ольгой.

Боже мой, подумал Павел, Боже мой, до чего же я дошел. Как же мне жить с этим безумием?

Душ шумел в его руке, а он не мог встать под него, потому что не смел смыть с себя этот запах. Теперь запах как бы улетучился и пропал, но Родионов знал, что нужно отвлечься, подождать, подышать обычным воздухом, а потом потереться снова щекой о плечо и запах опять к нему вернется. Хоть на одну первую секунду, а вернется… И так можно повторять еще и еще.

Кто-то постучался в дверь ванной раздраженно и нетерпеливо. Родионов пошел отпирать.

— Кто? — крикнул он, взявшись рукой за задвижку.

— Я, кто же еще? — хрипло ответил из-за двери Юра Батраков.

Павел открыл.

— А ты думал, кто же? — сказал Юра, поддергивая сползающие спортивные штаны и шлепая огромными разбитыми босоножками. — Голову смочить надо… Шумит…

— Мало ли кто, — заметил Родионов. — Я тут однажды забыл запереться, слышу, Стрепетова визжит. Вошла и визжит, как будто это она голая, а не я…

— Стресс, — пояснил Юра, любивший умное газетное слово. — Пойдем, Паш, ко мне. Я чай заварил…

Через минуту они сидели в комнате Батракова, осторожно потягивая крепкий чай из стаканов. Родионов поглядывал за окно. К Юре солнце приходило во второй половине дня, поэтому в комнате стоял грустный сумрак. На другой стороне улицы ослепительно сияла белая стена башни-новостройки. От этого сияния комната казалась еще грустнее и беднее.

Еле слышно бормотало радио на столе. Юра молча уткнулся в старую газету, время от времени качал мокрой кудрявой головой и хмыкал от прочитанного, не обращая никакого внимания на гостя. Родионова это совершенно устраивало, разговаривать не было охоты. Юра читал, а Родионов оглядывал комнату, он давно здесь не был.

Как всякий пьющий одинокий человек, Батраков мало заботился об уюте. Единожды расставил как попало скудную мебель и больше не занимался никакими передвижениями и перестановками. Койка у стены и прислоненная к ней этажерка со стопкой книг. Обрезок ковра над койкой. Пара стульев. Одинокий плоский блин матраса в углу. Для друзей.

На матрасе, отвернувшись лицом к стене, как раз лежал «друг». Он был тих, лежал не шевелясь и ни на что не реагируя, только время от времени дрыгалась его нога в сером шерстяном носке.

— Что в редакции? — поинтересовался Юра, не отрываясь от газеты.

— Рутина, — кратко ответил Родионов, покосившись на дернувшего ногой незнакомца.

— Сейчас нет настоящих писателей, — заметил Батраков. — Я слышал, Крупин и тот давно в Израиле…

Шерстяной носок возмущенно затрепетал.

— Вряд ли, — сказал Родионов.

— А ты читал «Похоронный марш» Сегеня? Сильная вещь. Спился, говорят, Сегень этот…

— Вполне возможно.

— У-ва! — протестующе замычал человек на матрасе и Родионов вздрогнул.

— Не обращай внимания, — успокоил Юра. — Он немой.

— Юра, — решился, наконец, Родионов. — Зачем ты тогда написал мне…

— Не связывайся, — насупившись и снова уткнувшись в газету, тотчас ответил Батраков. — Там, Паш, крутые дела. Он убьет тебя, если пронюхает. А пронюхает он точно… Будет тебе «похоронный марш».

— Кто убьет? — не понял Пашка. — Что еще пронюхает?..

— Я сказал… Не расспрашивай… Все ты понимаешь.

 

Глава 5

Битва за буфет

От Батракова Павел пошел не к себе в комнату, а в конец коридора к окну, рядом с которым высился массивный старинный буфет. Около буфета этого возился на корточках чернокнижник, ковырялся в каких-то коробках и ящичках.

На душе у Родионова было пакостно. Ничего толком не сказав, Юра растревожил его своими намеками, и даже то, как он трусливо ушел от вопросов, настораживало. Рядом с Ольгой гнездилась какая-то беда. Что еще за «крутые дела»?

Родионов, прислонясь спиною к буфету, глядел в окно невидящим взглядом.

Рядом постукивал молоточком Груздев.

Буфет этот лет тридцать назад был выставлен в коридор бездетной четой Романовых. Когда-то подобным антиквариатом были забиты московские помойки, и только непомерная тяжесть спасла от подобной участи этот дубовый гигант. Супруги просто не смогли продвинуть его дальше. Скоро они съехали, и слух о них пропал. Остальные жильцы все эти тридцать лет помещали внутрь буфета всякий нейтральный сор, как бы удостоверяя, что мебель ничья, общая и никому не нужная. Однако, с течением времени, цена этого старинного изделия, мирно дремавшая до поры, вдруг очнулась от мертвой спячки и стала стремительно расти. Уже возникло в квартире два-три предварительных спора, ничем пока не закончившихся…

Кто-то подошел к копающемуся в шурупах Груздеву, и остановился, шумно дыша. Пашка покосился и увидел Кузьму Захарьевича.

— Что это ты, браток, тут разложился? — с нехорошей лаской спросил полковник, обращаясь к Груздеву и рассеянно кивнул Родинову.

— Да! — присоединился к Кузьме Захарьевичу незаметно подкравшийся скорняк.

— Да вот хочу буфет немного отреставрировать. Под книги. — нарочито равнодушным тоном пояснил Груздев. — Книг накопилось…

— Причем тут твои книги?!

— Да! — подтвердил и скорняк.

— Что ж мне, ценные книги на полу прикажете держать? — удивился чернокнижник. — Вот перетащу буфет…

— Что значит «перетащу»? — Кузьма Захарьевич схватился рукою за резную дубовую стойку.

— Да! — взялся с другой стороны и скорняк.

— Мне Романовы сразу отдавали, — отвернулся Груздев и стал снова копаться в коробочке с шурупами. — Я им говорю, потом когда-нибудь, со временем перетащу.

— Что-то не слыхал я такого разговора, — засомневался скорняк.

— Не прилюдно было, — пояснил чернокнижник. — В частной беседе.

— Что-то не помню я такой частной беседы.

— Теперь докажи поди, — сказал Кузьма Захарьевич. — За давностью лет…

— Мне Романовы еще раньше предлагали, — заявил скорняк. — Еще когда он у них в комнате возле печки стоял.

— Во-первых, не возле печки, — ровным голосом возразил Груздев. — Это раз…

— Во-первых, именно возле печки, слева он стоял, — не отступал Василий Фомич.

— Во-первых, он стоял у окна, — чернокнижник все так же сосредоточенно рылся в шурупах. — Во-вторых…

— Во-вторых, у окна он стоял до этого. А перед тем как выбрасывать и отдавать мне, они держали его возле печки, — уточнил скорняк. — Я еще говорю им, не надо держать возле печки, поведет… Дуб капризный матерьял.

— Это неважно, — спокойно ответил чернокнижник, найдя шуруп подходящей длины. — Важно, что вещь отдана мне законными владельцами.

— Вещь не завещана! — громко объявил полковник и поморщился от некстати сложившегося каламбура. — По крайней мере, я не видел нотариального подтверждения.

— Что ж вы мне на слово не верите? — Груздев поднялся с четверенек и укоризненно поглядел на соперников.

— Кто ж нынче на слово верит? — удивился Кузьма Захарович. — Это ты можешь Пашке Родионову лапшу на уши вешать… Извините, конечно, Павел.

— Да! — присоединился к полковнику Василий Фомич.

Как всегда бывает при дележке собственности, участники, может быть, бессознательно примыкают к большинству, или к большей силе, чтобы сразить силу помельче. Как только сила помельче бывает сметена и уничтожена, большая сила немедленно делится на две части и все начинается сызнова.

— Что ты-то «дакаешь»? — обрушился на скорняка Кузьма Захарьевич. — Хрен ты у меня этот буфет увидишь. Самозванец…

— Суд рассудит, — уверенным голосом сказал скорняк. — Суд рассудит по справедливости.

Кузьма Захарьевич замолчал, круто развернулся и пошагал прочь. Скорняк так же решительно отправился к себе.

— Ничего, повоюем! — погрозил полковник, заворачивая за угол, и вслед за тем глухо стукнула его дверь.

Тотчас хлопнула и еще одна дверь, то заперся у себя и Василий Фомич.

— Они повоюют… — ворчал Груздев, сворачивая работы. — Лапотники чертовы. Всегда воевали, как быдло. Навалятся толпой на рыцаря, стащут с коня да лаптями своими и затопчут. И все победы их такие, паскудные… — удаляясь в свою комнату, бормотал он.

Отправился к себе и Родионов.

Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…

Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.

Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.

Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.

Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.

Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.

Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.

Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…

В дверь поскреблась Наденька.

— Не заперто! — крикнул Павел. — Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.

— Жабу старухину кормили? — спросила Надя. — Опять, небось, забыли…

— Пол-батона скормил, — сказал Павел. — Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…

— Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…

— По-твоему, моя лягушка не умеет? — серьезно сказал Родионов. — Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…

— У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?

Родионов задумался, вздохнул и сказал:

— Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось — Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя — Надежда!

— Хорошее у вас имя, — возразила девочка. — У меня тетя есть. Тетя Паша.

— Вот видишь, — огорчился Родионов. — Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…

— Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?

— Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.

— Ну и куда же они пошли?

— Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.

— С обалдуем?

— Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. «Взялся — ходи». Как будто они сами не знают…

— Кто выиграл?

— Пат. Ничья…

— А когда она ему надоест, что он с ней сделает? — спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.

— Укокошит как-нибудь, — сказал Родионов, закрывая папку. — У нас, Надюша, это просто делается.

— Отравит?

— Ну что ты! Травят постылых старых мужей. У меня все по-другому. Сунет под машину, и — прощай, милый друг!..

— Пихнет, что ли? Из-за шахмат?

— Зачем пихать… Он же человек неплохой, герой-то… Сама как-нибудь задумается, зазевается, а тут сырой асфальт. Мгновенная красивая смерть. Прощальный взмах руки. Одинокая, слетевшая с ноги туфелька… Читатель растрогается, уронит слезу, а нам того и надо…

— Красивая смерть — это когда молния убивает, — посоветовала Надя. — А вообще-то плохая у вас профессия. Губите девушек…

— В расцвете лет, Надя, в самом расцвете… Как-то же надо на жизнь зарабатывать, милая. Я по-другому не умею. Читатель плачет, а мне — смех!

— А он кто у вас? Герой-то… Тоже повесть пишет?

— Да, — сказал Родионов. — Почему бы нет? Он влюблен в свою девушку, играет с ней в шахматы, злится на глупого обалдуя… А потом по-вечерам пишет свою повесть о любви…

— А в его повести герой тоже влюблен и тоже пишет повесть о любви!

— В которой главный герой тоже пишет повесть о любви, — подхватил Павел.

— Ох, лихо как получается! — восхитилась Надя и глаза ее заблестели. — Матрешка такая! И у всех у них одна и та же повесть…

— Одна и та же, Наденька.

— Нет. У вас профессия ничего, — передумала Надя. — Когда напишете, дайте почитать, ладно?..

— Ты же маленькая еще, не поймешь многого. И потом, я ведь на взрослых рассчитываю…

— Книгу надо писать так, чтобы ее могли читать дети! — резко перебила его Надежда.

— Дети, дети… — пробормотал Павел и задумался, пораженный убедительной простотой слов Надежды. Вспомнился недавний разговор с Ольгой, жаркий, ничем не закончившийся спор о соотношении свободы и меры в творчестве. «Читаешь, читаешь, эту твою классику, — с досадой обронила тогда Ольга, — и не знаешь, чем же они занимались в постели, все эти твои благородные девицы… Такое чувство, что лежали, как доски и отворачивали лицо в сторону…» И горячо вступившийся за классику Родионов как-то быстро увял, не найдя нужных, а главное, живых слов, сбился на скучную бессильную дидактику. «Ты говоришь, как завуч…» — перебила его Ольга и он замолчал.

— Дети, дети… — повторил Павел, не заметив, что Надежда уже тихонько выскользнула из комнаты. Он усмехнулся и покачал головой.

Дети в доме росли все как один крепкими, поджарыми, энергичными, шумно радуясь вольной жизни. Они как-то инстинктивно сбились в дружную тесную стаю, словно уловив дух времени, когда человеку в одиночку трудно выжить, когда все кругом разделилось на кланы, банды, группы, партии, землячества. Стаей уходили по вечерам к метро, возвращались с добычей, делились по-братски жевательной резинкой, этикетками и фантиками, расходились, устраивали по углам тайники и захоронки, о чем-то подозрительно шептались и договаривались.

Особенно поразил Родионова один случай, когда слишком наглядно и очевидно понял он, как безнаждежно и быстро отстает он, отрывается от времени. Младший брат Наденьки, одиннадцатилетний парнишка Егорушка, почти на глазах Родионова совершил настолько сложную и выгодную торговую операцию, вернее даже целую цепь сделок и обменов, что Пашка только ахнул и развел руками. Ни при каких обстоятельствах взрослый и опытный Родионов не смог бы в течение одного только дня выменять полупустой баллончик со слезоточивым газом на сверкающий, почти новый велосипед. Произошло это с той волшебной легкостью, с какою в русской сказке простодушный мужик сменил коня на корову, корову на козу, а козу на гуся, только Егорушка проделал это в обратной последовательности, сменив баллончик на плеер, плеер на бинокль, бинокль на какую-то «косуху», «косуху» на велосипед…

— Вот еще зеркальце впридачу взял, — закончил он объяснять потрясенному Родионову, прикручивая к рулю круглое зеркало заднего вида.

 

Глава 6

Счастье

Смутная печаль все чаще томила Родионова, что-то не совсем ладно складывалось у него с Ольгой, но в чем заключалось это «не совсем ладно», он не мог внятно объяснить себе.

Может быть, он слишком много говорил, слишком открывался, а оттого становился ясен для нее. Женщины не любят ясность. Стремятся к ней, жаждут, но вынести не могут. Переменчивы и текучи, бесформенны их души. Что ни скажи о женщине, все будет верно, и чем невнятнее и запутаннее речь, тем охотнее они слушают и соглашаются. Искусство обольщения не самое сложное искусство. Ночные существа…

День был без единого облачка, они шли по набережной и Родионов вывел Ольгу на крутой мостик над Яузой.

Прямо под ними под мостом пришвартован был к бетонной стене буксирчик с названием «Марс», чуть дальше стоял точно такой же буксирчик и на борту его было написано «Юпитер», а к «Юпитеру» цеплялась широкая плоская баржа «Вега», оснащенная краном и ковшом. Вдоль Яузы сплошным потоком двигались грузовики и легковушки, а на суднах шла своя корабельная жизнь. По барже бродила беспородная дворняга, которая гавкнув два раза на Пашку с Ольгой и таким образом отметившая свою службу, отвернулась от них и, высунув от зноя язык, стала прохаживаться по судну, поглядывая с борта в реку. Затем она подошла к небольшой скамеечке, на которой закинув руки за голову и сплетя кисти под затылком, отдыхал какой-то матрос. Тут же на скамеечке рядом с матросом лежала большая серая тряпка.

Солнце плавало в воде и слепило глаза.

— Вот тебе и река, — сказал Родионов. — А когда подумаешь, как славно было на этих берегах лет триста назад, поневоле затоскуешь.

— У цивилизации есть свои плюсы, — лениво возразила Ольга. — Жара какая. Расскажи лучше о чем-нибудь… О вечном холоде.

— О вечном не могу, — сказал Павел. — А странно теперь представить, что есть на земле еще и зима. Я не знаю, какая ты зимой. Зима должна тебе подойти…

— Ненавижу зиму в Москве, — сказала Ольга поскучневшим голосом и замолчала, очевидно представляя какую-то свою прошедшую зиму. — Нет… Лучше уж такое вот пыльное лето…

Молчал и Родионов в задумчивости и созерцании, поскольку несколько отрадных образов явились ему вдруг.

— Хорошо, — решился он. — Я буду вспоминать, а ты слушай внимательно.

И он стал говорить. Сперва о грустном конце августа, когда выпадают подряд несколько жарких дней, которые нельзя отличить от июньских. Но темнеет уже вода в реке и ходит по ней мелкая рябь. А если бродить по земле босиком, чувствуешь как после полудня резко холодеет песок. А на закате стелется в лощинах сырой туман, доносится откуда-то с темнеющего неба последний, разрывающий душу плач отлетающих журавлей. А потом высыпают в небе звезды.

Потом говорил он о чудесной поре, которую запомнил по одному пронзительному настроению, по чистому чувству, которое, может быть, и владело-то его душой не долее минуты. Январский солнечный день в заснеженном лесу, синие тени по сверкающему насту. Свет слепит глаза и приходится щуриться. Поднимаешь взгляд и видишь, как меж неподвижных ветвей струится иней, и невольно останавливаешься, пораженный и замороженный этой ослепительной красотой.

Крикнешь и веселей заструится, посыпется иней и звонко отзовется эхо, которого летом здесь ни за что не дозовешься.

И думаешь о том, как давным-давно, не век ли назад, здесь было это лето и ты шел именно по этой узкой дорожке, разомлевший от зноя, нес на сгибе локтя полное ведро подосиновиков и чувствовал, как покалываются прилипшие к шее сухие иголки. И паутина липла к лицу, и приходилось отмахиваться от жужащих и снующих в этом знойном безветренном мареве слепней…

Боже мой, неужели вся эта долгая человечья жизнь умещается всего только в несколько таких вот остановившихся и отпечавшихся в памяти дней.

Страшно подумать, но наверное это именно так.

И все важные, неотложные дела твои и заботы, в которых прошла твоя жизнь, так скоро забываются, становятся вовсе не важными, а может быть, даже и пустыми и ненужными, отнимающими только драгоценное время.

Кто любит дождливый, подслеповатый ноябрь? А я вот люблю, оказывается… Бесконечный, тусклый, месяц. Промокшее утро, серый безрадостный рассвет в окне. Монотонный шум дождя, шорох капель, сырая мгла. Почерневший листок, чудом уцелевший на черной голой ветке там, в неуютном простуженном мире, где серой плитой висит над землею небо… Сами собою приходят печальные мысли о так быстро проходящей жизни и о юности, к которой нет возврата… И такая сладкая тоска парализует волю, что в один из таких дней вдруг не захочется вставать с постели и мчаться куда-то на службу… Зачем, чего ради? И в этой чудесной лени, в этой мечтательной расслабленности так хорошо знать, что ноябрьское время длится долго, минуты текут медленно и впереди еще будет такой же бесконечно долгий осенний темный вечер, когда можно будет зажечь настольную лампу и сидеть без всякого полезного дела, позволяя мыслям течь свободно и легко, куда они сами захотят. Впрочем, почему бы не зажечь эту лампу прямо сейчас, посреди грустных дневных сумерек? Вот и славно. И этот день тоже запомнится на всю оставшуюся жизнь, навсегда.

Еще один день, когда человеку было хорошо и печально в мире.

И если наберется у него в итоге десяток таких вот дней — смело можно назвать человека счастливым.

— Ты красиво рассказываешь, — вздохнула Ольга и потерлась щекой о его плечо. — А теперь расскажи мне о своей первой любви. Про свое счастье…

— Про счастье? — Павел усмехнулся.

— Ну ладно. Не надо про счастье… Помнишь, ты рассказывал, как за тобой гнался фосфорный столб с кладбища…

— Я немного приврал, — признался Родионов, — для красоты слога. Честно говоря, это наша детская страшилка… Как про черного человека…

— Все равно страшно…

— Самое страшное, это когда Робинзон после многих лет одиночества обнаружил у себя на безлюдном острове след босой человечьей ноги. Вот это действительно страшно, мороз по коже… И побежать к кому-нибудь он не может. Ты думала когда-нибудь, зачем человеку дан страх?

— Чтоб не лез туда, где опасно…

— А мне кажется для того, чтобы люди хоть иногда сбивались потеснее, прильнули друг к другу.

— Может быть. Про босую ногу действительно жутковато… А в черного человека мы тоже играли. А фильмы ужасов…

— Фильмы ужасов дрянь, — оборвал Родионов. — Это уже количество. Тупо и грубо.

— Отчего же?

— Оттого что избыток. Два черных-пречерных человека. На этом построены все их фильмы. Все их боевики. Они думают, что это в два раза страшней. Или много-много босых следов. Весь берег затоптан. Бездари!..

— Опять, Родионов, — погрозила пальцем Ольга. — Расскажи все-таки про свой самый счастливый день. Правда… Только не о том, как ты увидел меня, ладно?

— Ладно, — согласился Пашка.

Он облокотился на чугунный парапет.

— Ну вот, — начал Павел, — право, не знаю, как и начать…

— Начни так: «Как-то под Новый год, засыпая…»

— Нет, не о том. Слушай… Счастливый день должен быть случайным. Ты ничего не ждешь, все обычно и как всегда… Не помню, куда мы шли, может быть, в лес, не знаю… Нас трое было и было нам лет по двенадцать, что ли… Летом. Да, точно помню, что сено уже скосили. Потому что мы лодку сеном завалили, так что ее и видно не было. Плыли, как на копне…

— Какую лодку?

— Ну, шли мы куда-то, без всяких планов… Вдруг видим — плывет по реке чья-то бесхозная лодка. Откуда-то сверху. Сама собою отцепилась и плывет, такое бывает. Потом хозяин идет вниз по реке и где-нибудь ее находит…

— Плывет по реке лодка…

— Мы, конечно, ее перехватили. Чем хорошо — плыви и знай, что не надо потом возвращаться, грести обратно против течения.

— Счастье в чем же? — не поняла Ольга.

— Счастье в том, что река, солнце и свобода. Плыви, куда течение несет, ни о чем не думай и не заботься. И при этом знаешь, что это еще только слабый намек на будущее большое счастья, потому что, как сама помнишь себя в этом возрасте — вся жизнь, лучшая ее часть, по крайней мере, еще впереди.

— Как-то незаметно обнаруживаешь, что все лучшее уже в прошлом…

— Тебе не к лицу говорить такие слова, — сказал Павел.

— Что же дальше-то было?

— Что было? — Родионов задумался. — Честно тебе сказать, ничего и не было. В том-то и чудо, что ничего не было. Это я только теперь, посередине рассказа, вдруг понял, что ничегошеньки и не было в тот день…

— Говори, говори, — забеспокоилась отчего-то Ольга, — не прерывайся и не отвлекайся. Продолжай…

— Продолжаю. Притащили мы к берегу эту лодку, сели в нее и поплыли. Плыли мы, плыли… Жестко. А на берегу как раз стог сена свежего. Натаскали мы в лодку сена, целую гору. Выгребли какими-то палками на середину реки, а потом улеглись на сено, руки под затылок, как вон тот моряк, глаза в небо и больше ничего не делали. Болтали. Ныряли и опять обсыхали на сене. И опять глядели на облака, пока течение не вынесет на повороте под какие-нибудь нависшие кусты… Чудно так было — небо, небо, облака, как будто никакой земли и нет… И вдруг ниоткуда появляются над головой ветви… Мы нарочно подолгу не глядели на берега, чтоб почувствовать себя отрезанными от всего… Это Борька придумал, он разбился потом на грузовике, пьяный… Друг мой.

— Не отвлекайся.

— Ладно. Покой, солнце, вода, свобода… Эх, даже сердце что-то заволновалось. Конечно, на самом деле, видимо, было хуже. Какие-нибудь мухи наверняка донимали, слепни. Сено вероятно кололось… А! Вот еще что замечательно, мы были голодны.

— Что ж тут замечательного? — удивилась Ольга.

— Это самый лучший компонент счастья. Иначе бы оно не так ясно запомнилось. А тут оно для меня еще связано с огуречным запахом. У нас было только несколько огурцов…

— Конечно, краденных.

— Да, разумеется. И вот, представь себе, полная воля, простор, теплый ветерок, лето в разгаре, и — голод. Веселый такой голод, когда можно все прервать и отправиться домой обедать. Но неохота тратить на это такой замечательный единственный день.

— Ну и дальше что?

— Да в том-то все и дело, что абсолютное ничего! — Пашка рассмеялся от удовольствия. — Из ничего лепится самое крепкое и надежное счастье. Плыли мы, плыли до самого вечера, а все равно далеко не уплыли от деревни, у нас река такие петли выдает. И течение медленное-медленное, только на косе быстрое…

— Родионов, я завидую. Жалко, меня там не было.

— Мы бы с тобой в том возрасте не ужились. По крайней мере какую-нибудь лягушку или пиявку сунули бы тебе за пазуху…

Ольга передернула плечами. Родионов улыбнулся:

— Вот и все, Ольга. Вот и все мое счастье. Скоро сказка сказывается…

— Нет, ты по-порядку, — попросила она. — Как вы огурцы эти поделили, как и куда приплыли.

— Огурцы мы поделили по-честному, по-братски. А на закате высадились на берег и втащили туда лодку. И пошли домой.

— А что по дороге?

— По дороге мы наткнулись на убитую змею. Борька в сумерках едва не наступил, как шарахнется. Но она была дохлая. Пастух убил.

— Почему именно пастух?

— Просто. Не знаю. Почему бы и не пастух? Пастухи змей не любят. Шел с коровами да и захлестал ее кнутом. Вот и все.

— А почему пастухи не любят змей?

— Потому что они нормальные и здоровые люди, а не извращенцы.

— Вот как…

Они некоторое время стояли молча, глядели вниз.

— Мне печально от того, что у тебя есть еще целый мир, где нет меня. Где я была бы чужая. И даже враждебная. И никогда-никогда мне туда не войти.

— У тебя такой же мир…

— Тебе там было бы нехорошо. Не заглядывай… Идем-ка отсюда, идем от этого страшного места.

— Почему страшного? — не понял Пашка.

— Потому что погляди, какие жуткие названия у этих барж: «Марс» и «Юпитер». Места, откуда нет возврата.

— Я знаю название более жуткое, — усмехнулся Родионов, уводя ее с моста.

— Ну?

— «Красный Богатырь»! — понизив голос, сказал Пашка.

— Тут-то что страшного? Не черный же человек…

— А представь себе, ночью, темной осенней ночью… Одиноко и страшно сияет луна…

— Когда луна сияет, не темно…

— Это неважно. Важно, чтоб была кромешная тьма, только чуть-чуть видны вершины темного леса. Сияет такая луна и вдруг трепет пробегает по верхушкам дерев, и вырастает из этого темного леса фигура красного, багрового богатыря, с огромной склоненной вниз головой, он ищет нас и ме-едленно приближается…

— Родионов, ты не рассказал мне о своей первой любви. — дрогнувшим голосом произнесла Ольга и, взглянув на нее, Павел осекся. — Ты не рассказал мне о своей любви. Вот так. Жаль, что в твою реку нельзя войти дважды.

— Ложь! — горячо проговорил Павел. — Не верь. Все течет, Ольга, но ничего не меняется!

Матрос на барже встал, потянулся. Серая тряпка, лежавшая рядом с ним, тоже зашевелилась, вздыбилась, хотя никакого ветра не было. Затем она превратилась в серого большого кота, который спрыгнул со скамейки, тоже потянулся два раза и нырнул в дверь камбуза.

 

Глава 7

Астралы

Это было счастье, от которого ныло сердце.

Именно так.

Теперь почти всякий их разговор неизменно заканчивался размолвкой и отчуждением. Родионову удавалось кое-как загладить, угасить зарождающуюся беспричинную ссору, и прощались они у старого тополя, словно ничего и не произошло.

Пока еще, как понимал Родионов, их взаимного влечения друг к другу хватало на то, чтобы преодолевать это непонятное, все чаще возникающее отчуждение. Но где-то там, в близком будущем, все дольше будут тянуться эти периоды взаимного отталкивания, все скупее будут копиться силы притяжения. А самое досадное, и Родионов это чуял — с каждым днем он будет все теснее льнуть к ней, а она будет стремиться отодвинуться от него подальше. Все дальше, все безнадежнее… А потом, потом… Какая разница — Адам ли ненадолго отошел от Евы, или она отлучилась от него, чтобы побродить в одиночку — но именно в тот самый миг к Еве подкрался коварный, льстивый змей.

Все это он будет додумывать после, когда у него появится время. Бездна пустого, медленного, вялого времени, с которым неизвестно, что делать, и куда его, черт побери, можно деть…

Оставаясь прежним Родионовым, ничуть не переменившись внешне, разве что став более аккуратным в одежде, в прическе и прочих внешних мелочах, Павел чувствовал в себе внутреннюю перемену, произошедшую с ним за то время, которое провел он с Ольгой. И главным в этой перемене было то, что он перестал ощущать себя центром вселенной, добровольно уступив это место Ольге. Его собственная жизнь перестала быть для него безусловной ценностью в этом мире. Это было новое чувство, никогда прежде не испытанное им, и чувство это было отрадным для сердца, хотя оно и болело.

Но даже самые близкие люди не замечали ничего. Правда, Кумбарович обижался из-за того, что Павел, беседуя с ним в буфете, то и дело терял нить разговора и глаза его делались отсутствующими.

— Паш, елки-палки! Ты что, анаши накурился? — возмущался Кумбарович. — Грыбов, говорю, приглашает. Он из Штатов вернулся. В подвал-то…

— Грыбов, — повторял Павел рассеянно. — Грыбов это хорошо…

Спустившись вниз, он решил наконец-то одолеть тот роман про ветер с городских помоек, теперь ему было не страшно, теперь никакая мерзость не могла прижиться в его душе. Там все было занято Ольгой.

Бестрепетной рукою придвинул он роман.

— Родионов! — позвала из коридора секретарша Леночка. — Скорей беги к главному. Полчаса тебя ищут. Там этот у него, носатый с гривой…

— С тростью? — спросил Павел, поднимаясь.

— Да, да. Склочный…

— Сагатов, — вздохнул Павел и отправился к дубовой двери.

— Можно, Виктор Петрович? — спросил он с порога кабинета.

— Родионов! — строго отозвался Пшеничный. — Это что же у нас получается? Вот пришел товарищ… простите?

— Всеволод Арнольдович Сагатов. — не двинувшись в кресле, мерно произнес тот. И веско добавил: — Член Союза писателей. Автор шестнадцати книг.

— Да! — подхватил Виктор Петрович. — Вот. А вы тянете. Ни «да», ни «нет»…

— Рукопись почти прочитана, Виктор Петрович, — стал оправдываться Родионов, стараясь не глядеть в сторону постукивающего тростью Сагатова. — Процентов на девяносто…

— Ну? Что? — спросил главный.

— Скорее, Виктор Петрович, «нет», чем «да»…

Трость стукнула в паркет сильно и гневно.

— Так, — покосившись на Сагатова, распорядился главный. — Рукопись немедленно ко мне. Сейчас же… Извините, э-э?..

— Всеволод Арнольдович Сагатов. — по-прежнему мерно продекламировал тот. — Член СП. Автор шестнадцати книг.

— Рукопись требует поисков, — уклончиво сказал Пашка. — Зашилась где-то… Несут-то кипами. — он ядовито посмотрел на Сагатова, но тот Пашку взглядом не удостоил.

Импозантный, важный, он сидел, с достоинством откинувшись в кресле и положив подбородок на грудь, отчего был похож на задремавшего грача.

— Пять минут на поиски, — строго предупредил главный.

Родионов покинул кабинет.

Он силился вспомнить, куда могла подеваться злополучная папка. Он заранее, идя еще по коридору, мысленно разгребал завалы на подоконнике, рылся в пыльных шкафах, выдвигал ящики стола… Он отлично помнил ее, аккуратную, туго набитую папку багрового цвета с золотым тиснением: «Участнику совещания Северо-западного региона». Когда в первый раз заявился с ней Сагатов, Павел насторожился и подумал, что надо отнестись к ней с повышенным вниманием, не дать ей утонуть в хаосе бумаг. Еще и Боря Кумбарович заметил, что рукопись опасная, чреватая жалобами и неприятными последствиями. В последний раз она попадалась ему под руку в пору знакомства с Ириной. Боже, как летит время!..

Кумбаровича на месте не было, не было и Неупокоевой. Стояли на чайном столике шахматы, фигуры выстроились по краям доски, готовые к бою. А у стола Родионова на шатком стульчике примостилась щуплая женщина неопределенных лет, плотно сжав острые коленки и держась обеими руками за сумочку. Родионов, бегло осмотрев ее, молча кивнул и сразу ринулся к подоконнику, заранее чувствуя бесплодность предстоящих поисков. Рукопись, конечно, рано или поздно обнаружится сама собою, всплывет из неведомых глубин, как всегда обычно бывает, но ведь «пять минут»!

Родионов сосредоточенно рылся в старых завалах. Все время почему-то под руку подвертывалась одна и та же повесть с дурацким и назойливым названием: «Каптер, не спи!» Он совсем забыл о посетительнице, сразу определив, что автор не его, что это, вероятно, искательница правды и справедливости и ждет Кумбаровича, специалиста по социальным вопросам. Сумочка явно мала для рукописи…

— Простите, пожалуйста, — робко напомнила о себе женщина.

— Слушаю вас, — Родионов продолжал рыскать глазами по подоконнику.

— Не могли бы вы выделить мне секунду внимания…

— К сожалению… — начал Павел.

— Сейчас много лжеучений в мире! — крикнула женщина и Родионов понял, что влип.

— Стоп! — он поднял руки, пытаясь сразу развязаться, но не тут-то было.

— Во вселенной существует шестнадцать астралов! И мне поручено предупредить человечество…

— Стоп же! — гневно перебил Родионов. — Я православный. Для меня все эти астралы…

— Нет! Вы будете слушать истину!.. Будете! Будете!.. Я вступила в контакт с иерархами…

— Вот что! — радостное озарение осенило Павла. — Вам повезло! Ступайте к главному! Он в этом профессионал… Над ним, между прочим, из-за этого смеются за глаза…

— Я понимаю, понимаю! — обрадовалась визитерша. — Столько непонимания в мире…

— Пока не ушел, немедленно к нему. Он поймет. Ему ведь тоже многие не верят…

— Не верят! — всплеснула руками собеседница, позабыв про сумочку, которая с металлическим звяком свалилась на пол. Родинов кинулся поднимать.

— К нему! — указал он рукой на дверь. — По коридору направо и в конец. И мой вам хороший совет — будет выпроваживать, упритесь. Он опасается провокаций.

— Бегу! Уже бегу! — топая ногами на месте, радовалась контактерша. — Он поймет…

— Как не понять! — горячил Пашка. — Он спец в этом. Кипы вырезок… Только постарайтесь подобрать к нему ключик.

— Э! — махнула рукой женщина и похлопала по сумочке, давая понять, что ключик у нее имеется. — В конец и направо?

— Направо и в конец, — уточнил Родионов. — Там двое их. С тростью который, того опасайтесь, у него третий глаз… Удачи вам! — крикнул он уже в убегающую спину.

Он опустился в кресло и вздохнул с облегчением. Как минимум, полчаса передышки, удовлетворенно подумал Родионов… Взгляд его тотчас выхватил багровый уголок потерявшейся папки, высунувшийся из середины бумажной кипы. Но теперь спешить было ни к чему…

Родионов рассеянно перелистывал багровую рукопись. Пьеса. Так-так… Действующие лица. «Истина. Лицо суровое. Прозрачная туника… Правосудие. Повязка на глазах. Прозрачная туника… Красота. Красива, как роза. Прозрачная короткая туника…» Ах ты, старый козел, подумал Родионов, открывая рукопись посередине. Ага, вот и разваренные руки… Дальше… «Входит человек в фетровой шляпе цвета бутылочного стекла…» Бутылочного… Зеленая, наверно… Он заглянул в конец. «Истина торжествует. В короткой развевающейся тунике танцует на авансцене…»

Родионов встал, поместил багровую папку под мышку и отправился выручать главного редактора.

Из-за двойной, обитой черным дермантином двери, доносились взволнованные отрывистые восклицания, слышался частый стук нервной трости Сагатова. Что-то обрушилось с тяжким грохотом. Родионов набрал в грудь воздуха и ринулся на звуки.

Напротив Сагатова, подавшись всем телом вперед, сидела его знакомая. Точно в такой же позе застыл и Сагатов. Он был совершенно обездвижен, только быстро-быстро, словно отбивая морзянку, стучала в пол его трость. А за его спиной, крепко вцепившись в спинку стула, прятался бледный, часто дышащий Виктор Петрович. Два соседних стула лежали опрокинутыми на полу, рядом валялась перевернутая хрустальная пепельница с неопрятным сором окурков и обгорелых спичек, рассыпанных по ковру.

Родионов вошел, подняв к плечу папку на растопыренной ладони, как официант с подносом. Посетительница злобно сверкнула черными страшными зрачками, уронила руки на стол, и они стукнулись с костяным звуком, словно два обглоданных мосла.

И как будто лопнула невидимая струна, все пришло в движение. Вскочил с выпученными жалкими глазами Сагатов. Виктор Петрович выхватил из кармана носовой платок, стал промакивать вспотевший лоб.

— Вот рукопись! — объявил Родионов, опуская багровую папку.

— Что? Какая рукопись? — отрывисто и сипло проговорил Виктор Петрович, пустыми глазами глядя на Пашку и как будто даже не узнавая его.

— Пьеса, — пояснил Родионов. — Правда и истина в прозрачных туниках…

Виктор Петрович переглянулся с Сагатовым.

— Вы понимаете что нибудь?

— Нет, — признался Сагатов. — Кто этот гость?

— Родионов, — представился Павел и склонил голову.

Сагатов тоже склонил голову, развел руки и стал осматривать себя с видом человека, которого окатила грязью проехавшая мимо машина. Он ощупал полу бархатного пиджака, похожего спереди на фрак, и вопросительно поглядел на Пашку.

— Вы Сагатов Всеволод Арнольдович, член СП, автор шестнадцати книг, — пришел ему на выручку Родионов. — А вы, Виктор Петрович, хотели ознакомиться с рукописью. Вот она.

— Оставьте меня, — слабо попросил Виктор Петрович и, придерживаясь за край стола, как полярник во время бурана, стал продвигаться к своему креслу.

Никто не заметил, как и куда пропала таинственная посетительница. Родионов потянул носом воздух, но пахло только рассыпанными окурками. Никаких оккультных серных запахов.

— Поговорите… Там… — Виктор Петрович машинально и бездумно стал выдвигать ящики, заглядывать в глубину стола. Вяло помахивал правой рукой, собранной в щепотку, как бы что-то крестя под столом.

— Пойдемте, — Родинов взял под локоть покорного Сагатова и вывел его в приемную.

Леночка вопросительно поглядела на них.

— Виктору Петровичу кофе, — приказал Родионов. — Двойной…

Согатов уже ушел по коридору, постукивая тростью. С каждым ударом железного наконечника в пол шаг его становился тверже и увереннее. Плечи постепенно распрямлялись, голова приобретала привычную высокомерную посадку, чуть-чуть откидываясь назад и склоняясь к правому плечу.

Родионов бросился вдогонку за Сагатовым, стремясь проскочить в дверь первым, чтобы там во всеоружии встретить его, успев занять оборонительную позицию за бастионом сложенных на столе рукописей.

Он мышью прошмыгнул в дверь, сел и тут же приветственно привстал, встречая входящего в кабинет Сагатова. Тот, казалось, совершенно не заметил маневров Родионова, подошел к столу и вонзил в паркет свою знаменитую трость.

— Приветствую вас! — важно сказал Всеволод Арнольдович, словно это не он только что виделся с Пашкой в кабинете у главного.

Покосился на шаткий стул и не стал садиться, проигнорировав приглашающий жест Родионова. Подтянул крючком трости кресло от стола Кумбаровича и долго рассаживался, размещался в нем. Утверждался прочно и основательно. Присел и Пашка, распахнув перед собою рукопись, изготовился к разговору.

— Там у вас, — Сагатов ткнул тростью в сторону двери. — М-да… Собственно, я не об этом, — он поморщился, отгоняя неприятные воспоминания.

— Да, бывают личности своеобразные, — согласился Родионов. — С другой стороны, куда же им податься, как не к нам?..

— Любопытная бабешка. Гофмановский персонаж. А ведь вставь такую в текст, никто и не поверит, пожалуй…

— Правда жизни, — поддержал отвлеченный разговор Пашка. — Не вся правда жизни умещается в правду искусства.

— Ведьма, — поставил точку Всеволод Арнольдович. — Ну так что же вы мне скажете по поводу моего труда? — он кивнул головой, указывая подбородком на лежащую перед Родионовым рукопись.

— Не годится, — честно сказал Родионов. — И так и сяк прикидывали. Не получается с публикацией. К сожалению…

— Помилуйте! — возмутился Сагатов. — Вещь идет на сцене. Многие издания почли бы за честь…

— Видите ли, — осторожно начал Родионов, — конечно, явных просчетов нет. Все довольно ровно и, в общем, все понятно — зло наказано, истина торжествует… Но стиль, стиль!

— Есть все-таки стиль! — самодовольно пошевелился Сагатов.

— Лучше бы не было! — вырвалось у Пашки. — Он-то все и заслоняет. Все эти ваши метафоры только мешают. Сравнения…

— Сравнение сильное оружие, — заметил Сагатов.

— Но помилуйте, Всеволод Арнольдович! Нельзя же нарушать меру даже и в сравнении. Да вот, пожалуйста, у вас написано: «У старухи были белые развареннные руки»!

— Превосходно! — одобрил Сагатов. — Зримо, ярко…

— В том-то и дело, что слишком зримо! Так и видишь эти свареннные, плавающие в кипятке руки, а вокруг голодные каннибальские рожи…

— Ну это вы, батюшка, хватили через край! — Сагатов сцепил на животе пухлые, белые и впрямь очень похожие на разваренные, ладони.

— Ладно, оставим, — сдался Родионов. — Но вот у вас шляпа «цвета бутылочного стекла». Нельзя для указания цвета фетровой шляпы употреблять столько чуждого матерьяла. Во-первых, стекло. Но стекло не само по себе, а вдобавок еще и бутылочное. На шляпу лезет некая пивная бутылка. Очевидно пустая и, может быть, даже битая…

— Отчего же непременно битая? — обиделся Сагатов.

— Цепь ассоциаций, — заговаривал ему зубы Пашка. — Кинематограф. Шляпа на голове. Бутылка. Удар и фейерверк осколков. Что еще? Стекло плотный и тяжелый материал, и эти свойства его косвенно, благодаря вашему сравнению, переносятся на мягкую фетровую шляпу. Вы хотели просто обозначить цвет шляпы, а нагромоздили целый воз посторонних и неподходящих вещей. Но самое главное — я не могу сейчас ответить вам, какого же цвета, все-таки, эта ваша шляпа…

— Но там же русским языком написано! Экий вы непонятливый человек.

— Хорошо, — согласился Пашка. — Пусть я непонятливый. Но скажите тогда сами, по-простому, какого же цвета само это бутылочное стекло?

— М-м, зеленовато-болотное, если вам угодно, — Сагатов стукнул в пол тростью. — Что ж вы пива не пили никогда?..

— Пиво-то я пил, — признался Павел. Он встал, подошел к редакционному шкафу, покопался там, погромыхивая пустыми бутылками. Потом торжественно извлек и поставил на стол бутылку коричневого цвета.

— Вот, — сказал он кротко. — Где же здесь ваша болотная зелень?

Этот факт не произвел на Сагатова ни малейшего впечатления. Он мельком взглянул на вещественное доказательство.

— Эта бутылка не характерная. Редкость…

— Да уж не такая и редкость, — Павел снова привстал с места, но Сагатов перебил:

— Хорошо. Вставьте слово «зеленого бутылочного стекла». Только и делов.

— Может быть, просто сказать: «зеленую фетровую шляпу»? Зачем это стекло, эти бутылки?..

— Такая простота хуже воровства, — важно пояснил Сагатов. — Так может написать и не писатель. Любой человек возьмет перо и так напишет. Это стиль дилетанта, любителя. А я, батюшка, профессионал. Шестнадцать книг. Слово мое — образное, сочное, выпестованное…

Только бы разговор не перекинулся на содержание, думал Родионов, не удосужившийся прочесть пьесы, и радуясь тому, что спровоцировал Сагатова на посторонние рассуждения.

— Я, видите ли, краснодеревщик слова, — продолжал между тем Сагатов, все более вдохновляясь. — Вы любите, насколько я могу судить по вашим замечаниям, мебель простую, суровую, так сказать, тюремную — табурет, тумбочка, койка…

— В тюрьме нары, — поправил Родионов, вспомнив ночь в отделении.

— Я же предпочитаю стиль, богатый оттенками, — слушая только себя, развивал тему Сагатов. — Антиквариат. Для меня важна оркестровка слова…

Он продолжал говорить, говорить и у Родионова, погрузившегося в глухое оцепенение, вдруг стала сама собою подергиваться нога, как у давешнего Юркиного немого. Скоро голос Сагатова стал слабеть, появились в его речи паузы и Родионов поспешил подбросить поленце в затухающий костер.

— Эклектика! — брякнул он наугад, и тотчас вспыхнул обрадованный Сагатов, накинулся на новую тему.

— Нет, дорогой друг, это многоголосие. Полифония. Прием старинный, апробированный классикой…

Родионов, не слыша слов, думал о своем, видя только шевелящиеся губы Сагатова, его черную двигающуюся бородку, подкрученные кверху усы, его наскоро приклеенные брови — одна выше другой, как у драматического тенора, взявшего высокую ноту…

Да, жизнь в стенах редакции и жизнь за ее пределами различались очень существенно. Тут был условный мир, где жизнь текла чуть-чуть понарошку, немного не всерьез. Было в ней что-то балаганное, театральное. Страсти выражались чуточку сильнее, чем следовало, слова произносились высокопарнее, чем нужно, жесты казались преувеличенно резкими.

Астралы, астралы…

А скоро снова должен придти маленький поэт Южаков в туфлях на высоких каблуках, посещавший все редакции строго по графику и всегда, забирая отвергнутую рукопись, совершавший серию одних и тех же движений — сперва всплескивал руками, выхватывал откуда-то из рукава платок и уходил по коридору, долбя коваными пятками паркет, а поворачивая к лифту, резко сгибался в поясе и чихал с громким отчаянным криком, похожим на заячий, и долго еще носились по этажам трагические отголоски этого крика… Сегодня по графику у него как раз посещение «Литературы и жизни»…

Родионов то и дело ловил себя на ощущении, что глядит из этой самой «литературы» на саму жизнь как бы со стороны, с невольной иронией и усмешкой. Бывало так, что он выносил это мироощущение за пределы редакции, не умея сразу избавиться от циркового взгляда на происходящее.

Ехал он, к примеру, в метро или троллейбусе, стиснутый со всех сторон, чья-нибудь назойливая сумка тыкалась ему под коленки, пьяный мужик дышал в щеку, и в самый пик раздражения, готовый уже разразиться желчной руганью, вдруг представлял он, что это все вокруг просто придумано — все люди, окружающие его, не более, чем персонажи чьей-то пьесы, в том числе и он сам. И моментально проходила без следа злоба и раздражение — он добродушно ухмылялся настырной сумке, пьяная рожа становилась потешной и симпатичной. Он рассеянно улыбался в ответ на обращенную к нему ругань, забавляясь выражением бешенства на лице костерящей его старухи…

Он понимал, что такие душевные состояния опасны и чреваты тем, что обесценивают и обессмысливают живые чувства, поэтому пользовался своим случайным открытием осторожно и редко, в последнее время все реже и реже.

— Стало быть, я оставляю вещь на дочтение! — услыхал Родионов последние слова Сагатова. — И, молодой человек, чтоб без всяких этих, знаете ли, уверток и экивоков!

Всеволод Арнольдович медленно поднялся, кивнул высокомерно, и, умело орудуя застоявшейся тростью, двинулся к выходу.

Человек издал шестнадцать книг, подумал Родионов, глядя вслед. Отчего бы не издать и семнадцатую…

Из коридора неожиданно послышались взволнованные восклицания Сагатова, застучала испуганная трость…

Все-таки, подловила его ведьма! — злорадно отметил Родионов. — Дождалась и подловила на выходе.

 

Глава 8

Подземелье

Продолжая ухмыляться, Родионов снова потянул к себе «ветер с городских помоек» и открыл первую страницу. К восклицаниям Сагатова добавились еще голоса, звучали они так же отрывисто и взволнованно.

Экая зловредная бестия, подумал Павел, полредакции уже взбаламутила… Он настороженно прислушался, ему показалось, что голоса стали приближаться к дверям его комнаты.

Уткнуться в рукопись и не реагировать, решил он. Молчать и даже бровью не шевелить. Что бы она ни молола и как бы ни наскакивала, молчать изо всех сил, не поднимать глаз и отрешиться. Он услышал голос Бори Кумбаровича…

Застучали близкие, родные каблучки. Павел вздрогнул и поднял глаза. На пороге стояла Ольга и, прищурившись, с улыбкой глядела на него, а вокруг мелким бесом вился Кумбарович. Чуть поодаль маячили Загайдачный и Шпрух.

Родионов отшвырнул рукопись в сторону, вскочил и шагнул навстречу Ольге.

— Вот так сюрприз! — осевшим голосом сказал он, остановившись перед нею и не зная, что делать дальше. Лицо его пылало.

— Родионов! — ахнул Кумбарович. — Так это твоя девушка?! Что ж ты, прохвост, скрывал под спудом!.. Люди добрые! — крикнул он в коридор. — Поглядите, что творится на свете!..

Из коридора потянулись люди. Все это время, пока Кумбарович приплясывал возле Ольги, шутовски прикладываясь к ее руке, восклицая и причмокивая, пока все остальные сотрудники редакции, оттеснив Родионова, подходили знакомиться, Павел простоял в бездумном и расслабленном созерцании.

— Да проснись ты! — дергал его за рукав Кумбарович. — Сейчас же едем к Грыбову. И Ольга с нами!..

— К Грыбову не поеду! — решительно отказался Родионов.

Он помнил одну давнюю вечеринку у опального в те поры Грыбова, болтовню интеллектуального сброда вокруг авангардистской знаменитости, безобразную концовку вечера с пьянкой и бранью, когда он, Родионов, плюнул в сердцах на особенно чтимый холст и ушел пешком домой среди ночи, не выдержав бездарности происходящего. Именно в тот вечер вынес он в своем сердце убеждение, со временем укрепившееся окончательно — всякий авангардизм, каким бы словом его ни называли, есть апофеоз пошлости, мещанства и банальности.

— К Грыбову? — не поверила Ольга. — Можно?.. Родионов, прошу тебя, пойдем… Ну хоть ненадолго… Я столько слышала!

— Хорошо! — поколебавшись мгновение, уступил Павел. — Сама увидишь. Тебе нужна прививка. Но ты, Кумбарович, следи за мной, чтобы я снова не завелся. Я буду молчать и хмуриться. Забьюсь куда-нибудь в угол, да вот хотя бы журнальчик почитаю…

— Молча, молча, молча! — закивал Кумбарович. — В уголочке, на креслице… Я послежу, Паша. Но ты не прав, ты не прав, поверь уж мне!

— Я верю себе, — кратко сформулировал свое отношение к искусству Родионов.

— Ты не прав. Поверь, — ласково упрашивал Кумбарович.

— Тебе не поверю! — отрезал Родионов, мрачнея лицом.

Восторг Ольги был ему неприятен.

Он окончательно и угрюмо замкнулся в себе. Зато Кумбарович был в ударе и весь долгий переход по улицам и закоулкам трещал без умолку. Ольга шла рядом, внимательно слушая его вдохновенную болтовню, а Павел, ревнуя и обижаясь, отставал на несколько шагов.

— Он сейчас работает в подвале, — предварял Кумбарович. — В абсолютном, Олечка, подвале, где нет Божьего света…

Вот это в точку, отметил Родионов про себя.

— Мы с Павлом устроили ему этот подвал, — Кумбарович широким жестом указал на Родионова и Ольга благодарно оглянулась на Павла. — Почти даром. С минимальной, Олечка, компенсацией. Хотя Грыбов человек богатый, весьма богатый! Но искусство, вы же понимаете… Тут о наживе не помышляешь.

Как же, свисти, думал Родионов, продолжая отмалчиваться.

— А почему в подвале? — спросил Кумбарович. — А потому, любезная Олечка, что его нынешнее состояние не терпит грубого солнечного света. Оно лунно, мягко, мерцающе. Вы сами убедитесь, вот сейчас уже, два шага осталось и вы сами все увидите…

Родионов отметил, как посерьезнела и подтянулась Ольга, готовясь к престоящей встрече с прославленной знаменитостью.

Кумбарович намекнул, что будут «камеры», и точно — автобус с надписью «Телевидение» стоял, загородив подъезд. Кучка оробевших жильцов тихо перешептывалась в сторонке. Из подъезда вылез тощий хмельной мужичонко, пнул кедом колесо автобуса:

— Опять тут, паразит! Пожгу-у, падлы! Сойди с дороги…

Молодец, одобрил Родионов. Веселая и опасная злость овладела им. Он сжал зубы, пропуская вперед Кумбаровича с Ольгой.

Бетонные ступени, ведущие в подвал, были круты и горбаты. Спуск в предбанник ада.

Ольга в своем белом платье шла за Кумбаровичем, как доверчивая чистая душа, увлекаемая болтливым занимательным бесом. А я кто же тогда, подумал Родионов, чувствуя себя предателем.

Спускаясь вниз, он обернулся, чтобы напоследок увидеть клочок чистого неба. Но увидел только озадаченные фигуры двух бомжей, которые заглядывали сверху словно в колодец и не решались войти в свое разоренное гнездовье, освещенное изнутри лампами телевизионщиков, наполненное разодетым калякающим сбродом.

Родионов вздохнул и поспешил вниз, где у открытой бронированной двери поджидали его спутники.

— И не бойтесь, Оленька! — заговаривал зубы Кумбарович. — Он не страшный. Он прост и снисходителен ко всем. Пашка у него устроил в прошлый раз дебош, так он ничего… Помнишь, Паш? — подмигнул Кумбарович. — Грыбов, кстати, сказал про тебя, когда тебя вытолкали взашей, что это от молодости все, что понимание придет потом, с опытом… Родионов у нас человек особенный, большой консерватор… — принялся объяснять Кумбарович, но не договорил.

Бронированная дверь распахнулась во всю ширь, хлынул оттуда свет юпитеров, еще яростнее зажужжала заполненная народом глубина подвала.

Открывшееся перед Пашкой помещение было довольно просторно. В нем свободно могла бы разместиться небольшая пивная или биллиардная с несколькими столами. Вся середина подвала была как бы смотровой площадкой, по которой кругами двигались любопытные зрители, вертя головами в разные стороны, дивясь на развешанные по стенам творения художника, на непонятные изваяния, установленные вдоль стен. Но большая часть зрителей скопилась в дальнем углу, куда целились телевизионные камеры.

Сам Грыбов стоял перед камерами, что-то говорил в микрофон, ни на секунду не затрудняясь в поиске нужных слов, губы его непрерывно и энергично шевелились, руки что-то лепили из воздуха. Был он фигурой несоразмерен. Огромная голова, крепкий торс и короткие тоненькие ножки.

За его спиной висело несколько картин и, долепив из воздуха очередную незримую скульптуру, он небрежным жестом отставил ее в сторону, стал тыкать рукой то в одну картину, то в другую, объясняя смысл и содержание. Было заметно, что дело это для него привычное и пустяковое.

Какой-то длинноносый любопытный гость упрямо лез в кадр, еле сдерживаемый сухой женской рукой. Наконец длинноносому удалось вырвать плечо из костяных пальцев, но в этот миг свет юпитеров померк, съемка закончилась.

Народ задвигался живее и раскованнее.

Тут Грыбов заметил новоприбывших гостей, направился к ним, приветливо и напряженно улыбаясь. Конечно, прежде всего он увидел Ольгу. Но в первый раз Павел встретил человека, который на Ольгу никак не отреагировал. Подчеркнуто никак. Так не бывает, со злостью подумал Родионов, и тут ты врешь, сукин сын!..

— Ба! — громко удивился Грыбов, закончив обниматься с Кумбаровичем. — Вот уж не предполагал, что моя скромная персона вас снова заинтересует! Ну что ж, крайности сходятся! — жал он вялую Пашкину ладонь, украдкой шмыгнув глазами в сторону Ольги.

Родионов злорадно отметил, что Грыбов стал еще плюгавее, лысее и даже меньше ростом.

— Это наша Ольга, — представил Кумбарович, отрывая ее от Пашкиного локтя. — Извините, Эрнст, опоздали. Так получилось…

— Красота не нуждается в оправданиях, — оборвал его Грыбов, прикладываясь к руке Ольги и повторяя давешние отвратительные приплясывания Кумбаровича. — Прошу вас, будьте как дома. Ничего, если я ненадолго отвлеку вашу избранницу? — бросил он Родионову, уводя Ольгу за собою.

— Ничего, — буркнул Пашка ему в спину. — Я тут тоже похожу пока. Посмотрю…

Зря я так с самого начала рассвирепел, попенял он сам себе, проталкиваясь сквозь гомонящую на все лады публику. Он стал невнимательно и бегло осматривать картины, все время чувствуя спиной, где в это время находится Ольга.

Две студентки, стоя у стены подле смутной и неясной работы, что-то записывали в блокнотики и понимающе переговаривались, близоруко склоняясь к нижнему углу картины, особенно смутному и неясному.

Нет, Грыбов остался все тем же, ничего нового ожидать от него не стоило. А может быть, это я такой тупица, не могу понять глубины и смысла? Ведь вот ходят же все, склоняют набок головы, записывают… Глухо закипала в груди новая волна раздражения от абсурда и издевательской серьезности происходящего. Только не заводиться, в который раз предупредил себя Родионов и, не вынеся одиночества, подался поближе к Ольге. Там сгустилась почти половина зрителей.

— Это бой Акунов с Манаками! — растолковывал Грыбов, указывая на бурое полотно с алым пятном в центре. — Этот серый фон есть знак ожидания, предчувствия… Тут вы не увидите, сколько ни вглядывайтесь, никакого примитивного реализма, академической банальщины. Реальность в картине безусловно есть, и в то же время ее нет… Вот вы, к примеру. — обратился он неожиданно к студентке с блокнотиком, которая мгновенно зарделась. — Вы же не видите затылком ничего, что у вас за спиной! Но вы же не станете отрицать, что за вашей спиной нет реальности оттого, что вы ее не видите?

— Ни за что не стану! — поклялась студентка. При этом дернулась ее голова с мышиным серым хвостиком волос, ей хотелось оглянуться, чтобы убедиться в реальности за ее спиной, но она усилием воли сдержала свой порыв.

— Не станете! — напирал Грыбов. — Но она есть! Нет в природе никаких Акунов и Манаков! Это я их создал! Это мой феномен. Я вызвал их из несуществующих бездн, из глубин своего подсознания, и теперь отныне они — есть! Есть! Есть!

— Есть! — радостно подтвердила студентка. — Я их чувствую, что они есть!

— Но их не было! — торжествовал Грыбов. — И вот, наконец, они — есть! Их энергии схлестнулись. Разве можно изобразить эти энергии обычным тривиальным способом? Опошлить космос? Обратите внимание на красное пятно в центре. — указал Грыбов. — Говорит оно о чем-нибудь?..

Длинноносый любопытный гость протиснулся к полотну и принялся внимательно изучать алое пятно.

— Ни о чем не говорит, — тихо и грустно произнес в наступившей паузе Пашка.

Все оглянулись на него, как на умалишенного.

— Нет никаких Акунов и Манаков! — окрепшим голосом воззвал Родионов.

— Есть! — взвизгнула студентка, с ненавистью глядя на нарушителя.

— Есть! Есть! — послышалось еще два-три голоса.

Вокруг Родионова образовалась отчужденная пустота.

— Родионов, не надо, — кротко попросила Ольга, но его уже повлекло, понесло.

— Все это «творчество», — он махнул рукой в сторону развешанных полотен, — нуждается в подпорках и толкованиях. В словах и в терминах. Без этого все рушится и линяет… Ну да, во всяком сочетании линий и цвета можно найти что-нибудь… Но ведь это же для дураков, Грыбов… Вы-то уж это знаете…

Грыбов молча и снисходительно улыбался.

Бросаясь в бой, Пашка заранее знал его исход, предвидел свое неизбежное поражение, но не мог удержаться. Это было бы предательством и отступничеством по отношению к искусству…

— Да что ж это такое? Да выведите вы его! — крикнул кто-то из-за спин.

— Сон разума рождает чудовищ! — выкрикнула и вторая студентка, указывая карандашом на Родионова.

— Господа! Господа! — поднял руку Грыбов. — Пусть товарищ выскажется, а мы послушаем. С удовольствием послушаем и попробуем ответить ему…

Бесспорно, небольшой скандальчик, всплеск оппозиционной энергии был Грыбову приятен, как-никак все это касалось его творчества. Он улыбался. Обе студентки, поглядев с тревогой на улыбающегося Грыбова, успокоились и стали тоже улыбаться.

Бой был изначально проигран и все слова были бесполезны.

— Ага! — прорычал взбешенный Родионов…

— Павел! Не надо, — снова попросила Ольга и потянула его за рукав. Родионов обернулся, увидел ее умоляющие глаза…

— А вот не хотите ли! — потащил он ее в круг, затем, выпустив сопротивляющуюся кисть, бросился к стене. Схватил за долгое кадыкастое горло полуметровую бронзовую скульптуру, под которой стояла надпись «Женщина». С нелепым этим изваянием вновь шагнул в круг. Со стуком опустил скульптуру посередине, уронил на бетонный пол, отчего ахнул и схватился за сердце Грыбов.

— Вот эта бронзовая железяка! Этот кривой домкрат… Этот микроцефал зовется у вас «женщиной». Женщиной! — повторил он и оскалился, пытаясь изобразить саркастическую улыбку. — Ну что скажете? Вот вы что скажете? — напал он на длинноносого любопытного гостя. — Хотите эту женщину? Обладайте!

Длинноносый отшатнулся и попятился, а Родионов еще раз поглядел на «женщину» и теперь от души расхохотался, представив ее, ожившую, в постели с длинноносым. Две-три осторожные сочувствующие ухмылки обнаружил он в окружающей его толпе. Грыбов молчал, все еще продолжая держаться рукою за сердце.

— Не будет детей у вашей женщины, — устало сказал ему Родионов. — Навеки останется она бесплодной и пустой…

— Но это же образ! — огрызнулся Грыбов.

— Это же художественный образ! — пискнула сбоку студентка. — Вы же не видите, что у вас за спиной, но это же существует!

— Прошу вас, никогда не говорите никаких слов! — не взглянув на нее, устало сказал Родионов, повернулся и сквозь расступившуюся толпу пошел к выходу.

 

Глава 9

Сестра Ирина

За то недолгое время, которое он провел в проклятом подземелье, белый день успел померкнуть, небо затянулось тучами и по двору уже гулял порывистый сырой ветер. Глухо шумели тополя. Родионов поднял воротник рубашки, глубоко засунул руки в карманы и побрел к остановке.

Серая ушастая тень выглянула из подъезда и снова поспешно скрылась, прикрыв дверь, но оставив узкую щелку.

Огромный коричневый дог протащил на поводке упирающуюся изо всех сил хозяйку.

Два бомжа топтались на углу, косо и недоброжелательно поглядывая на бредущего Родионова.

— Вот вам средство, — поравнявшись с ними сказал Павел и протянул им зажигалку. — Испепелите Грыбова…

— Мерси боку! — сказал в ответ один из бомжей, принимая подарок.

Родионов затосковал.

Вот так она любит меня.

Наконец, за спиною послышался частый стук знакомых каблучков. Он удержался и оглядываться не стал, только весь внутренне подобрался и пошел чуть медленнее. Сейчас нужно будет все ей объяснить подробнее, спокойными убедительными словами…

Но Ольга пробежала мимо, словно не заметив его, и устремилась к троллейбусу, в который вскочили уже два школьника с рюкзаками, влезли несколько пенсионеров и неловко карабкалась толстая баба с тележкой.

Обида волной прошла по всему телу, ознобила его от корней волос до ногтей.

И все-таки она не успевала, двери стали закрываться и троллейбус тронулся с места. Но водитель неожиданно затормозил, поравняшись с Ольгой, и она вскочила в открывшуюся переднюю дверь.

Отделившись от стены дома, вслед за нею бросился богато упакованный черноволосый хачик, но дверь с шипением сомкнулась, цапнув его за пальцы, и троллейбус резво ушел вперед. Хачик выскочил на проезжую часть и побежал вслед за ним, но какой-то незримый защитник, хранитель Ольги, швырнул на него сверху горсть синих молний, зачерпнув их с проводов…

Павел проводил взглядом троллейбус, погрозил кулаком двум школьникам, которые, приложив ладони к голове, показывали ему сквозь заднее стекло ослиные уши, и отвернулся.

Воздух был желт и тревожен.

Там на проезжей части, где только что стоял его черноволосый соперник, раскручивалась сухая пыль. Игрушечный смерч стал быстро перебегать улицу, но не одолев и половины пути, выдохся и улегся прямо под колеса стремительного «мерседеса»…

С какою-то пугающей внезапностью все кругом опустело.

Наверху громко стукнула оконная рама и Родионов инстинктивно втянул голову в плечи. Но звона разбитого стекла не последовало. Родионов поглядел вверх и увидел, как над всем городом, на гигантских небесных пространствах готовится грандиозная битва, решительный и окончательный бой двух исполинов — две тяжелые грозовые тучи медленно наползали друг на друга. Их летучие края уже сходились в предварительной разведке, сизые клочья выдранной шерсти клубились в желтом воздухе. Основные силы находились еще довольно далеко друг от друга — темные, непроницаемые массивы с посверками молний. Две первобытные стихии готовились схватиться и некому было встать между ними, погасить взбунтовавшиеся энергии и напряжения.

Старая липа на той стороне улицы, поднялась на пригорок в углу церковной ограды, зашумела всеми своими листьями и тотчас над нею пробежала в небе ослепительная трещина.

Редкие капли дождя стали прожигать на плечах тонкую материю рубашки, но подкатывал уже спасительный уютный троллейбус. Родионов уселся на переднее сиденье, троллейбус побежал, а сзади уже обрушился на него водяной вал, прогрохотал по крыше и вырвался вперед. В одно мгновение асфальт из серого стал черным, и стелилась по нему сизая водяная пыль.

Водитель — пожилая женщина в комсомольской косынке, включила дворники на лобовом стекле. Родионов внимательно разглядывал людей, стоящих на остановках. Может быть, Ольга вышла и ждет его…

Он проехал одну станцию метро, и еще одну, но ее нигде не было.

Родионов вышел и двинулся назад. Через десяток шагов он был уже мокрым насквозь. Он побежал, чувствуя, как холодные струйки текут меж лопаток, щекочут ключицы, просачиваются под пояс брюк. Кроссовки его, полные воды, чавкали и скрипели. Тело отзывалось противной мелкой дрожью, но он уже спускался в подземный переход, вычисляя в уме кратчайший маршрут к своему дому, к горячему душу, к уютной настольной лампе, к стакану дымящегося чая…

Он вошел в вагон, сел на свободное место, скрестил руки на груди, пытаясь поскорее согреться. Что ж, думал он, глядя в пол, две тучи сходятся, сущность у них общая. Просто сшибаются минусы и плюсы, а потом, когда они сольются в одно, никаким топором их уже не разрубишь…

Чертов Грыбов, из-за него все… И не мог он ей так уж понравиться. У нее душа пока что текуча и переменчива, как у всякого ребенка. Вкусы не устоялись и не определились. Ей скажи только, что это ново и оригинально… Паскудные слова, паскудное искусство… И время такое. «Время такое — правды нет!» — вспомнил он и усмехнулся. Но она же славянка, и уже по одному по этому должна любить все ясное и светлое — небо, реку, лес, солнце, поле, грозу… А все эти чертовы подвалы и андеграунды, задворки, разложение, этот якобы утонченный вкус, вся эта мертвечина — почему? Почему ее туда тянет? Любопытство нормального и здорового человека. Уродство тоже чем-то приягательно. Тут нет патологии… А я тоже хорош, полез напролом… Тут спокойно надо, с усмешкой. Акуны и Манаки… Что-то все-таки в этом есть!

Он мигом представил себе дикие лупоглазые племена, непрерывно враждующие друг с другом. Он стал придумывать…

Застолье у Манаков:

«…встает тамада и, высоко вознеся кривой рог, наполненый вином, провозглашает:

— Кара-кара-га-кар-га!.. Акун — хана!

— Что он сказал? — спрашивает Павел у соседа по столу.

— «Акун не должен жить!»

— Почему? — громко вырывается у Родионова.

На две-три секунды стол цепенеет, а потом громовой хохот обрушивается на Павла. Хохочут, хлопая себя по коленям, откидываясь на спинки стульев, хватая ртами воздух. Хохочут мужчины, старики, дети, присевшие у входа, прыскают в ладони суровые женщины-прислужницы… Хохочут долго, до коликов в животе, до слез. Наконец, тамада, стирая рукавом слезы, произносит обессиленным от смеха голосом:

— Очень смешно сказал. Молодец! Давно так не смеялся…

— Но я серьезно, почему все-таки…

— Понимаешь, есть истина… Ну, например, отец — старше сына, так?

— Так, — осторожно соглашается Пашка.

Все одобрительно кивают головами.

— То же самое, когда говорят — акун не должен жить! Это старинная пословица… Ноготь зачем? Срезал, бросил…»

Небольшую повестушку можно соорудить, страниц на семьдесят, прикинул Родионов…

Он поднял глаза от пола и увидел Ольгу.

Она сидела через проход, прямо напротив него, такая же вымокшая, как и он. Волосы ее потемнели от дождя, свешивались золотыми спиральками вдоль щек, трогательный завиток приклеился ко лбу. Родионов замер, чувствуя как у него отваливается челюсть. И тогда губы ее дрогнули. Заметно было, что она усилием мышц сдерживает улыбку, но смеются ее глаза над его изумленным видом.

Павел вскочил с места и шагнул к ней. Она поднялась навстречу…

Белобрысый и толсторожий очкарик, сидевший рядом с Ольгой, с ненавистью глянул на Родионова, отбившего у него намеченную добычу. Пашка мельком взглянул на него, потом скосил глаза на опустевшее сиденье, с которого только что встала Ольга. И увидел там веселый оттиск — большое мокрое сердце изумительной формы, изображение, хранящее еще живое тепло оригинала.

— Ольга! — прошептал он ей на ухо, задыхаясь от запаха дождя, смешанного с усилившимся запахом духов и чувствуя, как от ее шеи, из выреза платья поднимается к его лицу тепло. — Ольга!..

— Родионов! — прошептала в ответ Ольга, качнувшись и схватив его за плечо. — Не сходи с ума. Люди же кругом…

— За нашей спиной нет никакой реальности! Грыбов прав, вернее, совсем не прав… Да и пес с ним…

— Выходим, Родионов! Выходим… — тащила она его к открывшимся дверям.

— О чем это ты так весело размышлял? — спросила Ольга, когда они вышли на платформу. — Я всю дорогу за тобой наблюдала. Ты раза два поглядел на меня и все ухмылялся чему-то. Потом брови сдвинул, суровый стал…

— Отгадай! — сказал Павел.

Они взошли на эскалатор и поехали вверх.

— Ты думал вот о чем — как хорошо жить без меня. Весело, беззаботно. А потом вспомнил, что у тебя есть я, и лицо твое омрачилось. Вот о чем ты думал, негодяй!..

— Нет. Я думал как раз про Акунов и Манаков. Ты ведь тоже утверждаешь, что они есть. Пусть будет по-твоему, пусть живут…

— Нет никаких Манаков. Это я назло тебе сказала. — Ольга легонько прикоснулась губами к его щеке и тотчас отпрянула. — Тихо, Родионов! Тихо… Люди же кругом.

Они вышли на улицу и свежий порыв ветра заставил Родионова поежиться.

— Первым делом я проведу тебя под горячий душ, и пока ты будешь там отогреваться, вскипячу чай, вот что, — сказал он озабоченно. — А теперь бежим!

Дождь уже прекратился. Они добежали до поворота в переулок и тут нос к носу столкнулись с Кузьмой Захарьевичем, который в своем спортивном снаряжении трусил им навстречу.

— Озон! — взмахнув рукой, выкрикнул полковник.

Это прозвучало, как языческое приветствие.

— Озон! — точно так же вскинул приветственную руку Родионов.

Кузьма Захарьевич, однако, дороги почему-то не уступал и, как показалось Павлу, косил глазами и кивал головой, словно пытаясь незаметно отозвать Ольгу в сторонку.

Ах ты, старый конь, возмутился про себя Родионов и крепче взял Ольгу под руку. Кузьма Захарьевич обежал их вокруг и дернул Пашку за рукав.

— Кузьма Захарьевич, мы торопимся! — строго сказал Родионов.

— Вы это… Паш… — снова скашивая глаза, предупредил полковник. — Там, короче говоря, у вас гость… Вернее, сестра. Скорее всего… Ждет там…

— Понятно, — сказал Родионов. — Ко мне приехала сестра по имени Ирина.

 

Глава 10

Темные силы

Почему-то все неприятное происходит еще и в самое неподходящее время, сокрушался Пашка, пропуская вперед притихшую Ольгу и входя вслед за ней в дом.

Что делать, как выворачиваться из положения, об этом он боялся и подумать. Клубок свивался запутанный. Родионов знал про себя, что он из породы тех людей, которые взявшись развязать пустяковый узелок, затягивают его еще туже и безнадежнее.

Из кухни доносились негромкие задушевные голоса и в дверном проеме Родионов увидел Юрку Батракова с железной кружкой в руках. Заметив входящих, Батрак ухмыльнулся и поспешил занять свое привычное место между столом и холодильником.

У плиты топталась баба Вера, подле батареи на корточках сидела Надя.

— Так что если тебя украдут, Надюша, или еще, не дай Бог, что-нибудь, — наставляла Вера Егоровна, — ты молись так: «Пресвятая Богородице, спаси нас…» И так повторяй все время. Она всегда детям помогает…

— Что, снова маньяк? — бодрым голосом спросил Пашка, входя в кухню.

Вера Егоровна замолчала и ничего не ответила, а Надя ехидно снизу вверх поглядела на Родионова.

За столом сидела Ирина.

Перед ней стояла чашка недопитого остывшего чая. Она только мельком скользнула взглядом по лицу Родионова и глаза ее остановились. Удивленно поднялись брови, она дернулась, привставая, и сейчас же опустилась на табуретку. Зрачки ее потемнели… Ольгу увидела, понял Пашка.

Среди всех прочих чувств, которые обрушились в эти минуты на Родионова: жалости, стыда, досады, смущения, он заметил в себе движение неуместного и подлого чувства — чувства самодовольства. Он оглянулся на Ольгу, и его поразило напряженное и застывшее ее лицо.

— Она книги тебе привезла. — нарушил тишину Юрка.

— Да, да, Павел. Да… Книги. — подхватилась с места Ирина. — Ты забыл в прошлый раз. Пусть Ольга посидит здесь, я тебе отдам. Там, возле твоих дверей…

Родионов поплелся вслед за Ириной, которая увлекала его в коридор. Но остановившись посередине пути, она вдруг передумала.

— Вот что, Паша. Проводи-ка меня лучше…

— Я в прошлый раз не отдал тебе твоих вещей, — сказал Родионов в нерешительности. — Термос, варежки…

— Я знала, что ты их привозил. Потом, потом… К чему мне теперь варежки?..

— Да, лето же… — согласился Родионов, снова следуя за Ириной, теперь уже к выходу.

Во дворе Ирина обернулась, взяла его за руку.

— Видишь, как просто все, Паша… Все очень просто, напрасно ты переживал… Сейчас я уйду.

Гора свалилась с его плеч. Ирка, оказывается, славная девушка, другая бы на ее месте… Впрочем, она конечно сразу поняла, что всякое соперничество бессмысленно. Как только увидела Ольгу.

— Откуда ты знаешь, что она Ольга? — спохватился Родионов. — Вы что, знакомы разве? Или Батрак сказал?

— Это неважно, Паша. Это неважно, — видно было, что Ирина волнуется. — Не связывайся с ней!

— Ты… что-нибудь знаешь такое? — дрогнувшим голосом спросил Родионов.

— Ах, это тоже все неважно, — отмахнулась Ирина. — Вот что, Родионов. Вокруг тебя что-то происходит. Страшные и темные силы… Я не знаю точно, но знаю, что тут большие деньги…

«Стабилизаторы!» — мелькнула догадка в голове у Пашки.

— Ну все, Паша. Я тебе все сказала. А теперь я сама…

Она повернулась и быстро зашагала со двора. Боже мой, как же все это жалко! — думал он, глядя ей вслед. Красилась, готовилась, и так все мерзко произошло.

Он не додумал, потому что Ирина вдруг остановилась, обернулась и сказала:

— Родионов! Еще… Я папашке запретила. Он мне похвастался про милицию. Ну, когда тебя взяли… Я ему сцену устроила. Ты его не осуждай, он же ради меня. Как уж умеет…

Она снова пошла со двора, но вдруг передумала, остановилась, а затем подбежала к Родионову и влепила ему размашистую оплеуху. Он даже и не попытался уклониться или загородиться рукою, стоял посередине двора как в тумане, опустив голову, а когда опомнился и огляделся, Ирины уже не было.

Щека его пылала, но совесть больше не мучила. Он поплелся в дом.

— Где Ольга? — спросил он у Батракова, заглянув в опустевшую кухню.

— У бабы Веры, где же еще? — сухо ответил Юрка.

Родионов вошел в свою комнату, прихватив на пороге книжки.

Присел на диван, открыл наугад Булгакова и зацепился. Верно говорится — писатель не тот, кого читают, а тот, кого перечитывают…

Много месяцев спустя, вспоминая все, связанное с Ольгой, Родионов никак не мог определить точно, когда же у них наметился первый раскол и какое именно событие заставило ее решиться на такой безумный шаг… То ли после Ирины, а может быть, после скандала, учиненного им в доме артиста, что произошел позже, или… Нет, определить точно он не мог, возможно, это было уже с самого начала…

То, что он все это время жил в постоянной тревоге, поминутно ожидая беды, было понятно — слишком непосильный и драгоценный дар достался ему и достался, как он сам понимал, не по заслугам. Всякий в его положении точно так же вскидывался бы ночами с бьющимся сердцем и мучился — «когда?» Когда все это отнимется у него, только бы не сегодня и не завтра, пусть еще длится эта мука обладания, эта тревога, эта бессонная забота…

Когда Ольга вернулась от бабы Веры, он стоял возле ниши перед своей дверью и задумчиво крошил хлеб в аквариум, кормил жабу.

— У тебя аквариум? — удивилась она, приседая и вглядываясь в мутную воду.

— От старухи остался, — сказал Родионов. — Не выкидывать же, жалко тварь…

— Славная она, Вера Егоровна, — помолчав, сказала Ольга. — Не знаю, почему самые славные люди — бабушки.

— У меня тетка Мария тоже славная, — сказал Павел. — А я ей по полгода на письма не отвечаю. Она в деревне живет. Помнишь, я тебе про свою мечту рассказывал? А ты ничегошеньки не поняла…

— И ты решил, что я глупая и поверхностная бабешка. Что кроме дамских романов ничего не читаю. Признайся…

— Было дело, — улыбнулся Павел. — Я тогда почему-то разозлился на тебя, на твою красоту, что ли…

— А что ж ты меня в первый раз не заметил?

— Как это не заметил? — не понял Родионов. — Уж я-то тебя сразу заметил, чуть в обморок не упал. Да и упал же под трамвай.

— Нет, дня за три до того… Я была у вас, а ты меня не заметил. Прошел со своим чайником по коридору, глаза отрешенные, ничего не видит, чуть не сбил меня. Хорошо, я увернулась… Но затаила на тебя злость. Честное слово, досадно стало, идет навстречу молоденький, симпатичный, а меня в упор не видит. Так не бывает, Родионов…

— Странно… — задумался Родионов. — А ведь и в самом деле… Что-то, наверно, на сетчатке глаз запечатлелось, образ… А я-то решил, что я сам тебя придумал. Между прочим, я на улице никогда знакомых не вижу и не узнаю, многие обижаются.

— Вот видишь, Родионов, какой ты противный тип! Высокомерный… Спесивый… Кичливый… Чванливый…

— У тебя на редкость богатый словарь ругательств… Слушай, а ты Ирину откуда знаешь? — не вытерпел Павел.

— Где-то видела ее. С отцом. — Ольга оглянулась. — А где у вас старуха жила? Покажи. Страшная, наверно, комната? Шаги по ночам…

— Там замок, — сказал Павел. — Шкуры там, лисопес. Скорняк пока занял. Тут приходили всякие, из милиции хотели подселить. Битва была за эту жилплощадь. Дом-то наш, оказывается, кооперативный с двадцатых годов… Да еще под снос. Потом пожарные наезжали, простукивали стены да потолки… Пойдем ко мне, тебе переодеться во что-нибудь надо, в сухое…

Он пропустил вперед Ольгу, ревниво оглядел свое жилище. Бедно…

— Бедно, — сказала Ольга.

— Для гения годится, — роясь в шкафу, небрежно произнес Павел. — Вот допишу повесть, может, разбогатею…

Он вытащил старый овчинный тулуп.

— Вот возьми. Он уютный, под ним засыпаешь сразу…

— Отвернись, — приказала она. — И не подглядывай в окно, там отражается все…

— А как же «театр раскрепощенного тела?» — едко спросил Родионов, зажмурив глаза.

— Театр и есть театр. Завтра можешь пойти туда со мной. Я к тебе приду, если хочешь… Только оденься поприличней.

— Вот допишу повесть…

— Перестань, Родионов, — перебила Ольга. — Кому теперь нужна какая-то повесть? Пусть даже и талантливая. Кто ее купит? Но все равно, пиши. Пиши, а я буду глядеть на тебя отсюда…

Скрипнули пружины дивана.

— Действительно, как уютно под этим полушубком… — он услышал короткий тихий зевок. — Слушай, Родионов, подари мне лягушку, а? И аквариум…

— Конечно! — обрадовался Пашка. — Воду только нужно поменять.

— Нет, она привыкла, не меняй… Надо взять машину и погрузить, как есть… Какой день тяжелый… Я попрошу… своих…

Родионов обернулся от стола. Она уже дышала ровно, свернувшись под тулупом. Спала.

Он выключил настольную лампу, быстро скинул с себя одежду и забрался к ней. Она подвинулась и во сне обвила его рукой за шею. Значит — любит, успокоился Родионов и затих.

 

Глава 11

Театр раскрепощенного тела

В пять часов вечера, как и договорились, Родионов встречал Ольгу в вестибюле метро. Это было не очень удачное время, самый разгар адовой работы. Плотная толпа медленно двигалась к эскалатору, напирая на металлические загородки. По мере продвижения к всасывающей горловине толпа становилась еще плотнее, но вместе с тем и упорядоченней. Если из середины можно было еще вырваться обратно, то у самого спуска под землю человек был уже обречен — вот он виден уже по пояс, вот по плечи, а вот уже мелькала беззащитная макушка и пропадала навсегда.

Ольга появилась перед ним как всегда неожиданно.

Родионов вздрогнул и смутился душою. Такой чистой и пугающей красоты он еще не видел. Она была в изумрудном платье, от которого еще больше позолотели ее колыхнувшиеся от сквозняка волосы, и еще раскосее стали остановившиеся гипнотические глаза, потерявшие обычную насмешливость. Ему стало не по себе…

— Ну что? — спросила Ольга, серьезно и пристально глядя на него, и в этом вопросе не было и тени обычного женского жеманства и кокетства. Она знала свою настоящую силу.

— Лучше бы ты была попроще, — убитым голосом признался Пашка, забирая у нее спортивную сумку. — Тебя нужно хранить в бронированном сейфе. А у меня стены хрупкие. Придут ночью и украдут тебя. Скорей бы ты постарела, что ли…

— А вот гляди, какие когти, отобьемся! — пообещала Ольга, показывая свои алые ноготочки. — Да не гляди ты так, Родионов!

— У тебя глаза стали изумрудные.

— Это из-за платья…

Пока выбирались на улицу, Пашка шел не поднимая глаз, крепко взяв Ольгу под руку. Он знал, что все смотрят на нее. И все время ему казалось, что вот сейчас подбегут и вырвут ее из рук. Больше всего в эту минуту ему хотелось оказаться на каком-нибудь далеком необитаемом острове, где нет ни одной этой алчной скалящейся рожи. И чтобы остров был окружен неприступными скалами. И на каждой скале стояло по ракете с ядерным зарядом…

— Скоро я уезжаю, — сказала Ольга. — Может быть, надолго…

— Хорошо, — отозвался Родионов, продолжая мечтать про остров. — Как? — остановился он, когда до него наконец дошел смысл сказанного.

— Если подпишу контракт… Идем, идем, мы можем опоздать…

— Что еще за контракт? — нахмурился Родионов.

— Съемки. В клипе…

— И ты ради этой ерунды уедешь? Будешь кривляться и подскакивать там на заднем плане…

— Родионов, ты ничего не понимаешь. Ретроград. Это очень важно. Сегодня вечером все решится… И кстати, Родионов, я, кажется, решила твои проблемы. Тут из штатов издатель приехал, ищет что-нибудь новенькое. У него странная фамилия — Сорт, но он из наших, из бывших… Я и подумала про твою повесть. Хорошие деньги можешь получить, я уже предварительно намекнула, он заинтересован… Десять процентов — мои…

— Я не нуждаюсь в средствах, — важно сказал Родионов. — Тем более, от какого-то диссидента Сорта. Хорошо, не черт еще…

— Пашка, перестань дурака валять, ради Бога… — взмолилась Ольга.

Когда они вошли в комнату к Пашке, Ольга взяла у него из рук свою спортивную сумку и вытащила оттуда подозрительный мягкий пакет.

— Что это? — насторожился Пашка, начиная уже догадываться.

— Это всего лишь твоя одежда, — пояснила она, извлекая из пакета бордовый пиджак, фиолетовые штаны, темно-зеленую с разводами рубашку. Бережно разложила на диване.

— Потрогай, какой пиджак, — ласково гладя материю, предложила она. — Есть в настоящих фирменных вещах что-то, чего нельзя объяснить… Но это всегда чувствуется…

Родионов стоял, скрестив руки на груди и брезгливо глядел на вещи.

— Я не попугай, — сказал он, понимая, что спорить бесполезно. — И не обезьяна какая-нибудь. И не павлин…

— Родионов. Неужели ты настолько слаб духом, что тебя может смутить твой внешний вид? Ты же сам говорил, что это признак гордыни… А во-вторых, именно в таком наряде ты выделяться там не будешь. Будь как все.

— Ладно, — поколебавшись, сдался Пашка. — Ради тебя.

Он переоделся и подойдя к зеркалу, ухмыльнулся.

— Надо же, — пробормотал он, — что-то есть в самом деле. Пустяк ведь, а как разительно меняется человек. Не зря говорят — по одежке встречают…

— Вот видишь, — удовлетворенно сказала Ольга. — Ботинки у тебя пристойные. А вообще, тебе идет одеваться модно, Родионов. Еще бы очки темные… Жаль, нет у тебя доброго советчика…

Она подошла к нему и встала рядом у зеркала, наклонившись вперед и что-то стала прихорашивать на лице легкими движениями пушистой кисточки. Впервые Родионов увидел со стороны — себя вместе с Ольгой.

— Ольга, — дрогнувшим голосом сказал он, — а мы здорово…

— Все, Родионов! — перебила она. — Времени нет. Бежим!..

Родионов, давно не посещавший никаких концертов, слегка оробел, когда они вошли в ярко освещенное и заполненное публикой фойе театра.

Это был, впрочем, не театр, а просто арендованный театром Дом культуры завода электроламп. Кажется, того самого, откуда Родионов похитил стабилизаторы…

Впечатление однако с самого начала было изрядно подпорчено. Оказалось, что в самый день премьеры здесь засорился какой-то стояк и при входе им пришлось преодолевать темную вонючую лужу. Хорошо еще, что устроители догадались положить в лужу кирпичи и постелить на них доски. Вонь проникала и в празднично сияющее фойе, поэтому все спешили поскорее пройти в зал. Ольга посадила Родионова в первых рядах и убежала.

Родионов впился глазами в сцену.

Все ему не нравилось — и черный задник, обсыпанный мерцающими звездами, и столики с электрическими свечами, расставленные по бокам сцены двумя рядами. Все это тонуло в полумраке и только посередине в круге яркого света стоял одинокий стул с прислоненной к нему гитарой. На сцену стали подниматься молчаливые пары. Подчекнуто естественной походкой расходились, рассаживались за столиками, принимались как бы беседовать…

Свет в зале померк. Потемнело еще больше и на сцене, она налилась уже подвальной сырой темнотой, так что лица беседующих за столиками едва виднелись. Они были подсвечены снизу слабыми лампочками от свечей и оттого казались страшноватыми, распухшими.

Стул с прислоненной гитарой все еще пустовал, когда внезапно и громко задребезжали струны из динамиков, потом вступил голос и началась песня. На сцене показался исполнитель в жилетке, с черной бабочкой на шее. Слабо мерцала длинная серьга в ухе. Он сел на стул, установил гитару на колени и пригорюнился, заслушавшись.

И почти все первое отделение он так и просидел на своем стуле, поднимаясь с места после каждой песни и раскланиваясь на крики «браво».

«Педик», — решил Родионов. Этот был ему не страшен, не соперник.

В перерыве он никуда не уходил, сидел в мягком кресле, почти успокоившись. Он ожидал чего-то гораздо худшего, на деле же оказалось, что все не так страшно, мера пошлости не превышала допустимую. Голос у певца был хорош, слова ничтожны, но самое главное — никаких особенных режиссерских изысков.

А короткая пьеска, которая была показана во втором отделении, тоже ничем Родионова не обескуражила. На сцене, то сходясь в тесную кучу, то разбегаясь в разные стороны, плясало десятка два артистов в телесного цвета трико.

«Гомики», — примирительно думал Родионов.

А потом на сцену выпорхнули девушки в каких-то розовых полупрозрачных марлях.

Они плясали, плясали, сходились и расходились, а Родионов все никак не мог определить, где же среди них его Ольга, настолько все они одинаково выглядели — в белых и черных париках, одинаково густо накрашенные. Он не следил за ходом развития сюжета, потеряв нить с самого начала, просто глядел на сцену, как глядят в аквариум и на душе его было покойно. К его немалому удивлению, после того, как пьеса закончилась и грянули аплодисменты, из-за кулис выступил Всеволод Арнольдович Сагатов со своей тростью и несколько раз церемонно раскланялся. Рядом с ним стоял и режиссер, улыбаясь в зал мясными красными губами и посверкивая похотливой оригинальной плешью.

Родионов с удовольствием аплодировал вместе со всеми.

Минут через десять в буфете его отыскала Ольга.

— Ну как тебе? — спросила она.

— Великолепно! — похвалил Пашка. — Ты была лучше всех!

— Я рада, — сказала Ольга. — А теперь мы вместе идем к Алексею. Тебе там наверняка не понравится, но дай слово, что задираться не будешь.

— А нельзя ли вообще туда не ходить?

— Нельзя! — отрезала Ольга. — Там все должно решиться.

Как и предполагал Родионов, дом, куда они пришли был устроен, само собою, не по-русски. Высокие узкие столики вдоль стен, тарелочки с незнакомой и скользкой на вид едой, пробовать которую он поопасался, подозревая, что это устрицы. Меж столиков размещались двухэтажные никелированные подносы на колесиках с початыми иностранными бутылками. Все это походило на сцену дружеского уик-энда из американского фильма. Приглашенные разбились на отдельные кучки, попивали маленькими глоточками разбавленный алкоголь, пощипывали с тарелочек.

Редкие стулья, рассованные по углам, были тут же оккупированы, и Родионову пришлось топтаться, переходя от столика к столику, кочуя из комнаты в комнату. Он то находил Ольгу за разговором с лощеными кавалерами и дамами, то вновь терял ее в запутанных лабиринтах комнат.

Где-то в неопределенной глубине квартиры звучала музыка.

Раза три во время своих переходов встретился он со Всеволодом Арнольдовичем Сагатовым и трижды церемонно с ним раскланялся.

Родионов чувствовал себя довольно скованно и все никак не мог привыкнуть к своему нахождению здесь, в самой сердцевине этого удивительного мирка.

Прихватив с подноса длинный стакан с неизвестным напитком, он бесцельно слонялся, не зная, куда бы в конце концов пристроиться и с кем перемолвиться словечком.

Внезапно он осознал, что попал в зону чьего-то заинтересованного и, по-видимому, небескорыстного внимания. Он и до этого несколько раз отметил, что все время около него вертится некий молчаливый робкий господин с цветастой косынкой на шее, то подходя поближе, то смещаясь в угол, но как-то неотвязно и ощутимо преследуя его. Родионов, прислонясь к дверному косяку, медленными глотками пил зеленый, невероятно приятный напиток. И тут незнакомец осторожно тронул его за рукав.

— В морду дам, — кратко сказал Родионов.

— Но как же? — удивился незнакомец, по-бабьи жеманно растягивая слова.

— А вот так же, — повторил Родинов. — Дам в морду и поминай как звали…

Незнакомец поправил очки и обиженной походкой удалился в другую комнату. Родионов поставил пустой стакан на тележку и взял второй, такой же…

То, что показалось Павлу легким и приятным напитком, было судя по последствиям, каким-то очень крепким и коварным алкоголем. Невероятно крепким и невероятно коварным, поскольку уже после первого выпитого им стакана, пол опасно качнулся под ногами у Родионова. Но он уже не придал этому значения. И не было никого рядом, кто бы подсказал, остановил, помог…

Пашка, пивший редко, от случая к случаю, катастрофически захмелел.

После второго стакана настроение у него стало вдруг превосходным. Все окружающие его люди как-то сразу прояснились для Пашки, он понял о них все. Это были замечательные и милые люди. Он пошел, улыбаясь всем встречным, и пошел он, чтобы разыскать Ольгу и все-все ей сказать, А сказать было что, вернее, неважно что, но нечто чудесное, радостное и счастливое. Слова не важны, ерунда…

— Какая вы очаровашка! — громко похвалил он поджарую пожилую брюнетку, разговаривающую в коридоре с молодым подтянутым пареньком.

— Ба! — обрадовался он и пощупал полу ее платья. — На вас тоже все фиолетовое! Это очень модный и благоприятный цвет, особенно жгучим брюнеткам. Вернее, я хотел сказать не благоприятный, а благородный, но мне приятнее было сказать благоприятный…

Ему самому очень нравилось, как он ловко и складно шутит.

Брюнетка нахмурилась, а кавалер чуть шагнул вперед, прикрывая ее от возможных Пашкиных притязаний.

— Не тревожьтесь, — учтиво сказал Родионов, приложив руку к сердцу. — Я никогда бы не позволил себе с подругой близкого друга… А теперь прощайте!..

Он отпрянул от парочки и пошел на цыпочках, осторожно и мягко ступая по ковру, пошатываясь и через шаг задевая плечом стену.

Он и не заметил, как со стула в углу коридора поднялся человек в черном костюме, внимательно наблюдавший эту сцену, и прищелкнув пальцами, последовал вслед за ним.

— Ничего себе! И тут выпивка! — удивился Пашка, обнаружив одинокий столик возле кухонных дверей. — Богатая семья. Богатая и гостеприимная…

Он стал выискивать стакан с зеленым напитком. Ласковая рука коснулась его локтя.

— В морду дам, — беззлобно сказал Родионов, и взял со столика заветный стакан. Когда же он обернулся с этим стаканом, то обнаружил, что вместо давешнего робкого ухажера перед ним стоит другой, абсолютно незнакомый тип в черном костюме.

— Вы Родионов, — сказал черный человек. — Я вас сразу узнал. Здравствуйте. И вы, значит, здесь?

— Где же мне еще быть? — Пашка протянул руку. — А вы кто? Писатель? Поэт? Бродячий философ?

— Нечто среднее, — уклончиво ответил черный человек. — Просто свободная личность, тяготеющая к искусствам, если угодно…

— Абсолютно угодно! — воскликнул Пашка.

Где-то он видел этого человека и знаком ему был его мертвый и неподвижный взгляд из-под тяжелых обезьяньих надбровий. Помнил он и эту скользкую плоскую лысину…

— Позвольте представиться. Моя фамилия Шлапаков, — протянул руку человек. — Как вам нравится весь этот балаган? — Шлапаков кивнул лысиной в ту сторону, откуда веяло музыкой. — Русью, как говорится, здесь и не пахнет. Выпьем!

— Будьте здоровы, Шлапаков! — Пашка чокнулся с новым приятелем. — Честно говоря, я тоже не люблю, когда русские начинают придуриваться под иностранцев. Но такой уж, видно, наш характер… У меня знакомый на месяц съездил в Америку и вернулся с акцентом. Метро называет сабвеем…

— Пойдемте к гостям… Вы должны меня поддержать, — предложил Шлапаков, когда они выпили. — Мне одному с ними не справиться, а вот вдвоем мы им докажем.

— Да мы вдвоем гору свернем! — обрадовался Пашка неожиданному союзнику. — Только тут тонко надо, без напора. Я недавно завелся и все дело испортил. Художник один, сволочь такая… А нам надо деликатно и вежливо…

— Вы меня обижаете, Павел! Именно деликатно…

— Беру свои слова обратно, — поспешил исправиться Родионов. — За обиду не взыщите. Я несколько выпил, кажется…

— Не может быть! — возразил Шлапаков. — На мой взгляд, вы абсолютно трезвы. Как стекло. Вперед?

Они прошли в гостиную, наполненную народом. Шлапаков громко представил Пашку:

— Родионов Павел! Знаменитый писатель!

Пашка протестующе замахал руками. Публика заинтересованно смолкла, и лица всех присутствующих повернулись к ним. Стали подходить со стаканами в руках, разглядывать Пашку. Они со Шлапаковым оказались в середине небольшого круга. Родионов смутился и попытался смешаться с толпой, но Шлапаков, придерживая его за рукав, другой рукою подтянул к себе пожилого белобрысого господина и, подмигнув тому, снова громко выкрикнул:

— Так вы, Алмазов, утверждаете, что Россия не великая страна! Что это рабская душа…

— Кто говорит, что Россия не великая держава? — с пол-оборота завелся Родионов и шагнул к пожилому господину. — Этот? Он говорил такое? Этот урод…

— Ничего я не говорил! — взвизгнул господин, отступая. — Я говорил про некоторую отсталость…

— Отсталость? — перебил Пашка. — А кто радио изобрел?

— Именно! — поддержал Шлапаков.

— Первый двигатель? Вертолет? Таблицу Менделеева? — наседал Родионов на оробевшего господина. — Кто, в конце концов, придумал ваш проклятый телевизор? Японцы, по-вашему? У кого самая большая страна в мире? Вы думали, даром Бог дает великую державу? Швейцарцам Швейцарию с ноготок, а нам Россию!..

Он победительно оглядел собравшихся.

— Цейлонцам Цейлон, а нам Россию! — подхватил кто-то из задних рядов со смехом.

Шутка понравилась и понеслось на все лады изо всех углов:

— Франкам Францию, а нам Россию!..

— Монакам Монако, а нам…

Как ни пьян был Родионов, но такую неприкрытую издевательскую иронию он конечно мигом почувствовал.

— Молчать! — крикнул он, бледнея. — Так вот кто вы здесь… Все вы тут манаки чертовы! Это Грыбов вас придумал! Подлец!..

Кто-то сильно дернул его за рукав, и Родионов обернулся, ища глазами обидчика, но все лица были одинаково круглы и расплывчаты. Теперь кто-то еще с другой стороны дернул его за полу пиджака.

Пашка растерянно озирался. Шлапаков сунул ему спасительный стакан.

— Сейчас разберемся! — пообещал Родионов, принимая стакан. — Сейчас мы, может быть, и на кулаках поговорим кое с кем…

Он залпом выпил до дна.

— Кто всех вас вспоил-вскормил? — воззвал он к окружающим. — И вы смеете клеветать…

— А кто это нас так напоил? — подхихикнуло за спиной.

— Мать земля сырая! — крикнул Шлапаков, широко улыбаясь слушателям.

И Родионов пристально посмотрел ему в лицо.

— А ведь я тебя раскусил, друг, — хватая Шлапакова за лацканы, сказал он. — Я тебя мгновенно раскусил, кто ты есть. Понятно, чей вы все тут электорат!.. Я пресеку вашу бюргерскую пьянку!

Чей-то острый кулачок вонзился ему в лопатки. Пашка качнулся и ринулся на Шлапакова. Послышался испуганнный и вместе радостный визг. Обрушилось стекло, и искры брызнули из глаз Родионова.

Потом ему крутили руки в прихожей и трещал раздираемый на плечах пиджак. Все это запечатлелось в его угасающем сознании отдельными молниеносными эпизодами. И самый страшный эпизод, самая мучительная картина — Ольга, стоящая в стороне и закрывающая лицо ладонями.

 

Глава 12

Блин и Длинный

Всю ночь Родионов по анфиладам комнат гонялся за врагом, и почти настигал его, но тот ускользал в самый последний миг, стыдливо прикрывая лицо ладонями. Наконец, Пашка загнал его в угловую комнату и плотно прикрыл дверь. Он где-то здесь, дышит…

— Ты кто таков? — кричит Пашка, приметив торчащие из-под портьеры лакированные носки ботинок, которые пытаются тихонько втянуться и укрыться в бархатных складках.

Он откидывает портьеру, за ней стоит плюгавый мужичонко и прикрывает лицо ладонями.

— Ты кто такой? — грозно повторяет Пашка. — Зачем ты тут прячешься? Зачем скрываешь свое лицо?

— Я твой бордовый пиджак, — тихо отвечает мужичонко и опускает ладони. — Мне стыдно, ибо я разорван по швам…

«Когда человек болезненно переживает свой позор или слишком долго и глубоко мучится угрызениями совести, вспоминая о своем падении, это говорит лишь о том, что он чересчур высоко себя ценит, что он попросту заносчив, горд и самолюбив».

Записав на подвернувшемся клочке бумаги эту фразу, которая, впрочем, нисколько его не успокоила, Родионов встал от стола и в который раз за утро подошел к зеркалу. На него снова глянула физиономия с разбитой скулой и жалкими покрасневшими глазами.

— Скотина! — выругался он и ударил себя кулаком в щеку..

Малиновый пиджак с вывернутыми рукавами валялся в красном кресле поверх скомканных зеленых брюк с вывернутыми же штанинами… Видно было, что снималось все это рукою поспешной и решительной.

Он не помнил, как добирался накануне домой, скорее всего, просто спал в машине и очнулся только тогда, когда нужно было уже выходить. Вспомнил он, как судорожно позевывая и обхватив холодный рельс обеими руками, стоял в своем дворе, пока Ольга рассчитывалась с водителем. Вспомнил еще, как входя в дом, все повторял: «Ловко я врезал им, чертям!.. Россия им не держава… Уроды!..» Как Ольга вела его по коридору, отстраняясь от его назойливых объятий. Как приказала ему: «Немедленно в воду. В горячую. Потом контрастный душ. А потом поговорим…» «Яволь!» — козырнул он и отправился в ванную комнату. А когда вернулся, комната была пуста…

Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Хотя бы просто двигаться, чтобы не донимали эти угрызения… Он поднял пиджак и тотчас скомкал его, зашвырнул в темные глубины шкафа. Вещь была утеряна безвозвратно, слишком безнадежные разрывы…

Движения Родионова были порывисты и хаотичны. Взявшись за веник, он начинал энергично подметать совершенно чистый пол, затем вдруг задумывался, застыв на одном месте, взглядывал на часы, хлопал себя по лбу и бежал на кухню снимать с плиты кастрюльку с вареными яйцами. Тут обнаруживал он и вспоминал, что никакой кастрюльки еще не ставил, а только намеревался это сделать. Еще раз взглянув на часы, оставлял это дело и заставал себя стоящим у платяного шкафа и перебирающим небогатый набор рубашек. Считал удары, расслышав внезапно бой часов из комнаты полковника, но даже и этого дела не мог довести до конца. Кажется, пора было бежать на работу.

И несмотря на то, что он так часто сверялся со временем, именно в этом пункте он здорово ошибся. Это выяснилось уже на улице, когда проходя мимо булочной, услышал чей-то громкий вопрос и, еще раз поднеся к глазам часы, наконец-то смог ясно различить положение стрелок.

— Без четверти девять, — ответил он, не веря глазам своим, и еще раз пригляделся к циферблату. Но все было правильно, секундная стрелка двигалась по кругу, стало быть, механизм был в исправности. Он-то думал, что уже около двенадцати, и эти три лишние часа, обвалившиеся на него, были очень досадны.

— Я не об этом, — уныло произнес все тот же посторонний голос, который остановил его вопросом. — Мне начхать на время. Дай тысячу рублей-то… Если можешь — пять…

Родионов поднял голову и увидел стоящего перед ним солдата с протянутой рукой. Возле этой булочной почти всегда ошивались солдаты из расположенной поблизости воинской части. Две-три шинели обязательно дежурили тут, высматривая подходящего клиента. В отличие от профессиональных нищих, безропотно принимающих всякое даяние, эти ниже тысячи не опускались.

Поначалу прохожие удивленно останавливались, не понимая, чего требуют от них люди в военной форме. Не ослышались ли они… Затем суетливо рылись в карманах и кошельках. Стесняясь и жарко стыдясь, быстро совали в протянутую руку нужную бумажку и спешили прочь с этого места. Солдат, пробавляющийся сбором милостыни, был еще странен, непривычен для обыденного сознания. А потом незаметно привыкли. Слишком много удивительного и необычного совершалось вокруг. Таков становился уклад и стиль жизни вообще, где совершенно естественно и даже как должное выглядела солдатская серая шинель с безобразно расслабленным ремнем и с протянутой за подаянием рукой. Если бы хлястик на шинели был оторван и болтался на одной нитке, было бы еще лучше, еще естественней. По крайней мере, абсолютно в стиле новой жизни. Но и то сказать, нельзя было без сочувствия глядеть на эти сирые фигурки то ли подростков, то ли ссутулившихся старичков, перетаптывающихся в громадных тяжелых сапогах на толстой подошве.

Родионов послушно вытащил деньги.

Завернув во двор соседнего дома, чтобы посидеть на скамейке и обдумать, куда девать некстати обнаружившееся время, он застал за деревянным столиком давних своих знакомых — Длинного и Блина, дующихся с утра в потрепанные карты.

У Блина было круглое простоватое лицо, и кличка вполне соответствовала его внешности. Длинный же на деле был коренастым, приземистым рецидивистом с коричневым от чифиря лицом.

— Садишь, Паш, — подвинулся Длинный, уступая угол скамейки.

Родионов рассеянно присел.

Сыграли несколько конов в «двадцать одно». Пашка понимал, что сейчас он проиграет, но противиться обстоятельствам не стал. Почему-то вспомнился ему в эту минуту окающий колхозник, недавно всучивший ему со скидкой трехлитровую банку первоклассного меда, который через два дня отстоялся и превратился в бурую патоку…

Колода карт переходила из рук в руки. Даже Родионову дали ее подержать раза два, а затем банковать стал Длинный. На столе незаметно накопилась порядочная горка денег, и Длинный объявил «стук».

— На все! — отважился Блин, взял одну карту, другую и скинул на стол.

— Перебор, падла!..

Кучка денег удвоилась.

У Родинова был бубновый туз.

— На все! — решился он, чувствуя свою обреченность, а потому бдительно следя за руками Длинного.

Длинный метнул ему даму пик.

— Еще, — попросил Пашка и получил туза.

— Перебор, — вздохнул он и, порывшись в карманах, вытряхнул на стол все свои деньги.

— Постой, постой, Длинный! — опомнился он. — Сейчас только был этот туз у Блина! Как же он мог попасть ко мне?..

— У Блина пиковый был. — парировал Длинный.

— Пиковый, Паш. Клянусь матерью! — подтвердил честным голосом Блин, отслюнявил толику денег и отправился в ближайшую палатку за вином.

Минуты две посидели молча.

— Паш, опиши мою жизнь, — предложил Длинный, лениво помешивая карты. — Такой роман будет. Такая книжка, Паша! Тебе, естественно, тридцать процентов…

Но Родионов никак не отреагировал на это предложение. Он попадался уже на эту приманку. Как-то раз в поезде, узнав о том, что он сочинитель, точно так же начал разговор случайный попутчик с Западной Украины. Пашка приготовился выслушать увлекательную повесть и, можеть быть, записать ее по горячему следу. Но рассказ попутчика был до того банален, скучен и пуст, что Родионов уже через несколько минут раскаялся, сидел, окаменев от тоски, через слово слушая запутанную длинную историю о том, как подменили новый мешок с комбикормом на мешок старый, залатанный. Подлец шурин не признавался и тогда рассказчик порезал ночью его бредень… «Бредень, бредень, бредень…» — само собою стало повторяться в голове у Пашки, и он сбежал в тамбур от болтливого собеседника, где простоял целый час, надеясь, что утомительный попутчик ляжет спать, но не тут-то было…

— Готово! — радостно доложил Блин, звякая бутылками.

— С тебя, Длинный, еще пять штук… Не хватило, я из своих добавил. — походя соврал Блин, выставляя на стол и распечатывая бутылку водки с очень сомнительной этикеткой.

Пашка пить наотрез отказался, а когда приятели доканчивали бутылку, тихо сказал, обращаясь к Длинному:

— Ты не думай, что я такой дурень, ничего не вижу…

— Ты че, Паш? Точно ведь был пиковый! — перебил Блин.

— Я все равно буду жить по-своему, — твердо пообещал Пашка, не обращая внимания на реплику Блина. — Я все равно буду жить простодушно! Что бы ни случилось.

— Живи, Паша, простодушно, — одобрил Длинный, чуть-чуть скривив уголки губ. — Будем просты, как дети…

— Я хочу жить, по-возможности, простодушно, — повторил Родионов, заметив это движение скептических губ, перекидывающих дымящуюся сигарету.

Старый зэк быстро взглянул на Пашку острыми и умными глазами-буравчиками, чуть прищурился. И было в этом волчьем прищуре какое-то горькое воспоминание о жизни, практический и злой опыт.

— Охота есть, играй в свои игры, — ответил Длинный. — Возможность есть, играй…

— На зоне ему бы трудно пришлось, — сказал Блин.

— Живи, Паша, простодушно, — повторил Длинный.

— Я троих зарезал, — неожиданно вмешался Блин. — Сидели вот так же, в картишки перекидывались, в буру. Дернули меня, я двоих сразу замочил, ушел. Потом вернулся и — третьего. Но не до конца, не насмерть. — Блин растянул длинные белые губы. — Зашили их, а мне с тех пор жизни нет… К осени опять сяду.

— Зачем, Блин? — не понял Родионов.

— Все равно жизни нет, — объяснил Блин и допил вино из пластмассового стаканчика. — Там мне лучше, привык… А тут спиваюсь только. Цели нет.

— Нет цели, — подтвердил и Длиннный. — Ты, Паш, пиши. По жизни пиши, ничего выдумывать не надо. Пиши по жизни.

Грустно и тяжело зашумел громадный тополь над беседкой, где они сидели. Как-то вдруг потемнело и похолодало, застучали первые капли дождя по жестяной крыше. Фонтанчики пыли, крохотные сухие взрывы побежали по песочнице и сразу же стеной обрушился на землю обильный густой дождь. Все трое замолчали, закутались в пиджаки.

— Нет цели, — через минуту снова сказал Длинный. — Айда, Блин, ко мне, хрена ли здесь сидеть. Пойдем с нами, Паша?

— Нет. — ответил Родионов. — Куда мне за вами… Да и на работу пора.

Дождь стих так же внезапно, как и начался. Еще срывались с листьев крупные капли, но весь тополь озарился очистившимся солнечным светом.

Длинный с Блином, прихватив остатки водки, пропали в черной дыре подъезда. Поднялся и Пашка. Асфальт дымился и быстро высыхал, а когда Родионов добрался до площади у метро, там было совсем уже сухо, точно никакого дождя и не было.

 

Глава 13

Странная ночь

Ольга позвонила ему на службу, и Родионов подивился ее тактичности, потому что она ни единым словечком не обмолвилась о вчерашнем, точно этого вчерашнего и не было. «Родионов, я приду к тебе вечером. Жди», — сказала она и попрощалась.

Он хотел уйти со службы пораньше, но выдался на редкость хлопотливый и бестолковый день. Его то и дело вызывали к начальству, требовали какие-то справки и отчеты о давно позабытых делах, и справки эти, как на грех, куда-то зашились, расползлись по ящикам стола, затаились между рукописями.

Он отвечал по телефону, два часа выпроваживал цепкого, закаленного в редакционных битвах фельетониста, который пытался всучить ему старые, пятидесятых еще годов фельетоны о колхозной жизни…

Затем явился робкий и немногословный прозаик, который после очень долгих немых препирательств забрал наконец-то свою рукопись романа и пропал, попрощавшись загадочно и туманно:

— У меня с литературой отношения сложились, так сказать, платонические. Так что сами понимаете…

Через минуту после его ухода обнаружил Родионов на краю стола двухтомник, незаметно оставленный этим же прозаиком.

Южаков приходил, всплескивал руками и выхватывал из рукава платок. Уходил, долбя коваными пятками паркет и чихнул на повороте с громким отчаянным криком, согнувшись в поясе, и снова эхо этого крика испуганно металось по лестничным пролетам и этажам…

И не успело затихнуть и успокоиться это эхо, как на пороге возник новый посетитель. С ним Пашка разделался довольно быстро. Впрочем, дело было несложным: посетитель написал «Письмо американскому народу» и просил теперь отправить за счет редакции.

И опять его срочно требовали к начальству, разбираться с очередной жалобой, так что к вечеру Родионов вымотался окончательно. Когда он наконец добрался до дому, уже смеркалось.

Нужно было подготовиться к приходу Ольги.

Родионов энергично принялся за дело. Вымел комнату, застелил свой диван, убрал на столе…

Несколько раз кидался на него ожесточившийся Лис, который страшно не любил всяких уборок и перестановок, и в конце концов Пашка вышвырнул его в форточку.

Он встал посередине комнаты, представив себя посторонним человеком, рассеял зрение, чтобы почувствовать общее настроение комнаты. Все было как будто в порядке. Никаких тревожащих впечатлений. Впрочем, узкая темная полоска окна привлекла его внимание. Представилось приплюснутое к стеклу враждебное любопытное лицо, подкравшееся с улицы и затаившееся там. Он плотно задернул шторы, заделывая неприятную брешь. Предполагаемый похотливый свидетель потоптался под окном и бесшумно сгинул в темноте.

Внешний мир утратил очертания. Реальность была только здесь, в этих четырех стенах. Паучок прятался за иконами в правом углу, но он был не опасен для Пашки. Смущали рога с осколком черепа, валяющиеся в левом углу комнаты, и Родионов прикрыл их полотенцем. Накануне, в рассветных сумерках, бросив взгляд в угол, Родионов смутился, ему показалось, что рога эти шевелились, словно там сидело в засаде некое хищное существо. Он вскакивал раза три, то накрывая их плащом, то поворачивая к стенке, но выходило еще страшнее, начинало взыгрывать воображение, и тогда он оставил их открытыми, стараясь больше не смотреть в тот угол. Но теперь он будет не один, а когла человек не один, воображение его теряет глубину и живость, у вещей отнимается их творческая одухотворенность.

Золотой свет заливал комнату. Мир по-прежнему был густ и плотен, но во всей обстановке Пашка вдруг ясно почувствовал какую-то пронзительную прощальную печаль. Так бывает солнечным августовским днем, когда встрепенется от внезапного порыва ветра березовая роща и густо посыплется с ослабевших веток невесомая листва. И долго еще успокаивается это сухое шуршание, несколько упрямых листков все еще пытаются зацепиться за соседние ветви, прежде чем упасть на землю, но безуспешно. Роща еще по-летнему жива, еще нет в ней явных осенних прорех и просветов, но человек уже замер с дрогнувшим сердцем — как быстро летит время, вот уже и осень, а там зима, зима…

Между тем время шло и шло, уже почти целый час сидел Родионов в одиночестве за пустым столом, а Ольга все не приходила.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его лежали на полу два золотых прямоугольника — свет из кухни пробивался сквозь закрытую дверь.

Странно, подумал Родионов, никогда эта дверь не запирается. Значит, там двое. Одному запираться незачем, троим тоже ни к чему… Он направился туда и, подходя, расслышал ровные задушевные голоса. Баба Вера что-то тихо рассказывала. Удивленно воскликнула Ольга и снова полился повествовательный говор бабы Веры.

Родионов открыл дверь. Так и есть — они сидели друг против друга за кухонным столом и по тому, как они одновременно взглянули на него, по выражению их лиц Пашка догадался, что речь шла о нем. Скорее всего, баба Вера рассказывала о нем что-то жалостливое, потому что во взгляде ее было смущение, а в глазах у Ольги он прочел почти материнское к себе сочувствие. Ох, баба Вера, баба Вера! Любит повздыхать над чужой долей.

— Вера Егоровна, опять? — недовольно сказал Родионов. — Я же тебя предупреждал…

— Хорош! — перебила его Ольга и поднялась с табуретки. — Мало того, что чуть не сломал мне карьеру, так еще и синяк заработал. Так тебе и надо, Родионов… Мне всегда казалось, что ты плохо кончишь, а теперь я просто уверена в этом. Ну идем, Родионов… Спокойной ночи, Вера Егоровна!..

— Спокойной ночи, Ольгуша! Не обижайте друг друга…

— Так получилось, — входя в комнату и трогая распухшую скулу, стал оправдываться Пашка. — Этого Шлапакова я вспомнил. Еще тот провокатор… А потом пишет в своей газетенке всякие пакости про нас.

— Ты Шлапакову зуб выбил, можешь утешиться…

— То-то костяшки распухли, — Пашка сжал кулак. — Зуб ядовитый… А вообще, не понравилось мне твое окружение, отнюдь не понравилось.

— Меня от них тошнит, — призналась Ольга. — Но такая жизнь… Нельзя подводить людей… Родионов, мне завтра рано нужно встать, последняя встреча с менеджером. Самая важная и решающая…

— Ольга, это страшные люди!.. После них надо в монастырь ехать, отмаливаться и очищать душу…

— Родионов, я была уже в монастыре, успокойся…

— В каком еще монастыре ты была? Ты меня удивляешь, Ольга.

— Я была в маленьком и ничем не знаменитом монастыре. Целую неделю…

— Я потрясен, Ольга! Ты же… ты же не веришь?

— Ты вообще про меня знаешь очень-очень немного… Все. Спать.

Она сбросила с себя изумрудное платье, выскользнула из него и, аккуратно расправив, повесила на спинку стула. Теперь она почему-то не стеснялась Родионова, легко и свободно перемещаясь по комнате в одном прозрачном белье.

Это обстоятельство почему-то больно задело Пашку. В этом разглядел он что-то новое, отстраненное, едва ли не враждебное. Он не мог объяснить своих чувств, но душа его не на шутку встревожилась и затосковала…

Странная была эта ночь, и сошлись они в ней с такой яростью и тоской отчуждения, словно она была их последней ночью. Они почти не говорили друг с другом, не называли друг друга по именам, как будто уже позабыв их, превратившись внезапно из обыкновенных людей в две половины биологического вида, и любовь их была похожа больше на борьбу, чем на любовь. Он чувствовал в Ольге смятение, обиду, враждебность, отталкивание и невыносимую тягу, и все это в конце концов закончилось тем, что она расплакалась у него на плече.

— Что с тобой, Ольга? — спросил он спустя долгое время, зная, что ничего ответить она ему не сможет.

Ольга молчала.

Он не мог помешать ей уйти. Он не знал, что ему делать. Слова и увещевания были бесполезны…

Ольга вдруг села в постели, зажгла бра над диваном и замерла, как-то странно усмехаясь и напряженно глядя в пространство. О, Родионов хорошо знал этот чисто русский, опасный взгляд в пространство… Отрешенное созерцание, после которого человек способен спалить собственный дом… Он вскочил, набросил на плечи рубашку и, придвинув стул, сел на него, словно у постели больного.

— Паша, знаешь что? — неожиданно спросила Ольга, приложив палец к губам. — Знешь ли что, мой милый дружок? — повторила она тихим страшным голосом.

И Родионов, давно уже ожидавший этого, все понял. Он, не рассуждая еще ни о чем, по одному уже слову «дружок», по интонации, Бог знает по чему, понял с такой беспощадной и бесповоротной ясностью, что все вот здесь и обрывается, и ничего нельзя переменить и исправить, даже если бы она захотела пощадить его хотя бы за этот вот потрясенный вид, за внезапно пересохшие губы — все равно эта окончательная ясность уже вонзилась в его сердце и мигом выстудила его.

Он привстал и вновь опустился на стул, положил руки на колени и, слушая нарастающий гул в ушах, сидел так, не шевелясь, застыв, окаменев, не умея освободить горло от внезапной судороги, пока наконец сам организм не прервал ее, чтобы только не сдохнуть от удушья.

— Родионов, что с тобой! Милый мой, что ты?! — из какой-то дальней дали сквозь звон в ушах и шум, звал его испуганный голос.

А его трясло, корежило, билась в груди и рвалась наружу чудовищная, неизвестная ему сила.

Чьи-то суетливые испуганные руки тормошили его, стучали по спине и голос все звал:

— Господи, да что же это?!

Потом он сидел уже пустой, легкий, не чуя себя. Судороги в нем прекратились, только он не мог поднять головы, видел в дрожащем сиянии свои упавшие на колени руки. Какая-то идиотическая ясность стояла вокруг, он отстраненно созерцал остановившуюся жизнь — окно с застывшей, выгнутой порывом ветра занавеской, кусок обоев, угол, где сошлись три линии, а вот и его собственные руки с опрокинутыми ладонями…

— Вот и все, миленький, вот и все… — гладила она его щеки, целовала, легко прикасаясь губами. — Вот и все, Паша. Молодец, умный, славный… — успокаивала она его как малое свое дитя, а он все с той же проницательностью идиота почуял, как она сама испугалась, как сама нуждается в успокоении… А потому притворился нормальным, обычным.

— Что-то, Оля, со мной стало твориться в последнее время. С того самого дня, как я упал под трамвай…

— Испугался?..

— Может быть…

Они еще некоторое время говорили о посторонних и неопасных вещах, и все было как обычно, как в лучшие их времена.

Потом Родионов уснул, забылся…

Пробили часы из комнаты полковника. Медленные четыре удара. Четыре часа утра. Время, когда будят приговоренных к расстрелу, когда просыпаются от тоски алкоголики. Тяжкое и тревожное время.

Ольга ровно дышала, лицо ее было ясно и безмятежно.

Родионов, поднявшись и тихонечко усевшись на краю постели, глядел на ее лицо и не мог наглядеться. Пугливая чуткая тишина стояла в мире и Пашка снова боялся пошевелиться. Порой он замечал по пробегавшей по телу судороге, по движению в собственном горле, что от напряжения забывает дышать, минуту, две…

Через час она проснется, встанет, наденет свое изумрудное платье и уйдет. Родионов, как тогда у Ильюшина, принимался заклинать время, но ничего не получалось. Вот часы из комнаты полковника равнодушно отбили половину пятого. Уже расстреляли, подумал Родионов.

Но он знал, что ему делать.

Он боялся додумать свой план, чтобы не испугаться и не растерять решительности, а потому принялся думать совсем о постороннем. Самый оптимальный путь — не прямая от точки к точке, думал он, осторожно вставая с постели, — самый верный и оптимальный путь должен быть кривым и извилистым, как русло реки… Это самый логичный путь, и самый непредсказуемый…

Подкравшись к стулу, снял со спинки ее невесомое платье и, скрипнув дверью, вышел в коридор. Зашевелилась в аквариуме бессонная лягушка.

Нужно поступать, как поступает рок. Неумолимо, без мыслей о последствиях.

На кухне он зажег духовку, приложил к лицу скользящее ласковое платье Ольги, вдохнул в последний раз родной, сводящий с ума запах, умылся холодным струящимся шелком и — швырнул его в синее пламя.

Через минуту все было кончено. Так же тихо вернулся Родионов в комнату и, дрожа от тревоги и ликования, забрался под одеяло.

Что сделано, того не воротишь, удовлетворенно думал он. Пусть будут крики, упреки, скандал, пощечины, все равно уйти она никак не сможет. Она останется со мной…

Странно, вот я сошел с ума, и осознаю тот факт, что я сошел с ума, значит ли это, что я на самом деле сошел с ума?

 

Глава 14

Гриша Белый

Сквозь полуприкрытые веки Родионов следил за тем, как Ольга встала, завернулась в простыню и первым делом подошла к овальному зеркалу, которое Пашка в свое время украл в редакции.

Поистине так, подумал Родионов — мужчина, проснувшись, определяет свое место в пространстве и времени, женщина спешит выяснить, как она выглядит…

Ольга озабоченно оглядела свое лицо и легким движением, которое он особенно любил, поправила волосы. Очевидно, она осталась довольна своим видом, потому что обернувшись к Родионову, сказала:

— Родионов, тебе не кажется, что у меня веки припухшие?

— Нисколько! — успокоил Пашка. — Наоборот даже…

— Что значит наоборот?

— Наоборот, это значит, что ты слишком хороша. Чрезмерно. Женщина по утрам должны выглядеть беззащитной и трогательной. Чуть-чуть увядшей…

— Вот как? — удивилась Ольга. — Странная теория. Странный ты человек, Родионов. Я тебя иногда пугаюсь…

Она говорила это, а Пашка, внимательно и напряженно за ней следивший, видел, что глаза ее думают уже о другом — о предстоящем трудном и ответственном дне. О будущем, которого она еще не подозревала. И у меня будет трудный день, вздохнул Павел, суровое утро и долгий тяжелый день… Может быть, часа через два она смирится.

Ольга подошла к стулу, стала перебирать уцелевшие свои вещи, годные разве что для стриптиза, но никак не для деловой ответственной встречи. Заглянула под стул, растерянно обвела глазами комнату.

— Родионов, ты не знаешь, где мое платье?

— Там. Где же ему еще быть? — промямлил Пашка. — Там, где-нибудь…

Ольга снова стала перебирать вещи, потом пристально поглядела на Родионова. Он закрыл глаза.

— Ты спрятал!

— Что ж я, дурак, что ли?

— Родионов, это шутки глупые. Я же слышала, ты ночью вставал, копошился… Верни мне одежду, у меня времени нет.

— Ольга, давай поговорим серьезно. — Павел сел на диване, обхватил руками коленки… — Теперь уже поздно в чем-либо раскаиваться…

— Ты его… сжег?.. — дрогнувшим голосом сказала Ольга.

— Я его сжег. — признался Павел.

— Ты не мог его сжечь! Это безумие. Так не бывает…

— Это страшные люди, Ольга…

— О, Родионов, страшнее тебя зверя нет! — в голосе ее просквозила настоящая ненависть. — Ты хотя бы знаешь, каких денег оно стоит! Ты знаешь, сколько оно стоит! Ты разрушитель, варвар, негодяй!..

— Я его сжег, и теперь оно не стоит ничего! Вот его истинная цена! Горсть пепла! — жестко отрубил Родионов и встал с дивана, чтобы почувствовать твердую опору под ногами. — Я тебе лучше куплю… — добавил он малодушно, увидев ее взгляд.

— Не купишь ты лучше! — крикнула Ольга. — Оно стоит больше, чем вся твоя убогая рухлядь в этой убогой комнате! Господи, ну что за идиот на мою голову!..

Злые слезы заблестели в ее глазах, она ударила себя по коленкам сжатыми кулачками:

— Ты ничтожество, негодяй! Ты сам не стоишь одного этого платья!.. Он ку-упит! — передразнила она сквозь слезы. — Он купит, вы слышали? — призывала она невидимых свидетелей. — Он не может на сок для девушки наскрести… Гад! — глаза ее внезапно стали сухими. — Лучше бы ты сам себя сжег! И любовник ты никчемный, так и знай. Не хотела тебе говорить, но вот получи. Ты самый ничтожный из всех!

— Ага! Так теперь заговорили! Из всех, значит… Всю свою подноготную… — Родионов запнулся, подбежал к дивану и пнул его ногой. — А не ты ли вот тут, на этой самой постели, говорила мне совсем, совсем другие слова! Кто мне спину расцарапал, кошка драная! — он вскочил на диван, засновал по его пружинящей шаткой поверхности. — Кто все это говорил? Кто?

— Да. Я говорила. — ядовито усмехнулась Ольга и уперла руки в бока. — Но знай же, что это просто правила хорошего тона. Которым ты, между прочим, не обучен со своего поганого детства…

— Не смей касаться моего детства! — крикнул Павел. — Вот ты кто, оказывается! Вся открылась, со всеми своими потрохами. Мещанка! Какое-то ничтожное, жалкое платьишко, и вот вся ты наизнанку. Мелкая двуличная душонка…

— Жалкое платьишко! — ужаснулась Ольга. У нее перехватило дыхание от возмущения и она опустилась на стул, закрыла лицо руками…

В эту короткую минуту Родионов успел подивиться тому, как легко она пропустила мимо ушей и «кошку драную» и «мелкую душонку», но вынести того, что платье «жалкое» не смогла. Эта странная женская реакция мгновенно разоружила его, он соскочил с дивана, подошел к ней.

— Ольга! — примирительно заговорил он. — Послушай меня, не перебивай… Я виноват, и признаю, что я негодяй и гад, пусть так… Но клянусь тебе на этом самом месте, — он притопнул босой ногой, — сегодня же, к полудню же, у тебя будет такое же точно платье, а если хочешь, то и два! Скажи только размер и где их продают. Оно будет у тебя в самой дорогой упаковке! И еще я подарю тебе туфельки с золотыми пряжками…

— Эх, Родионов…

— Сумма! — запальчиво потребовал Пашка.

Ольга назвала сумму.

Легкая тошнота волной прошла у Пашки под ложечкой, он откашлялся.

— Будет! — твердо приказал он сам себе. — Это совершенные пустяки. Не стоило и скандалить…

Произнося эти самоуверенные слова, он отчетливо понимал, что влип, и влип серьезно. Если продать все вещи из комнаты, то, пожалуй, набрать нужную сумму удастся. Но горький опыт подсказывал ему, что торговля не его путь…

У него, впрочем, был один план, давно лелеемый и сберегаемый им на черный день, на тот миг, когда неумолимые обстоятельства совсем уж прижмут и деваться будет некуда. Собственно, это был даже и не план, ясный, расписанный по деталям и рассчитанный. Он просто знал, что есть одно место, куда он может обратиться за помощью и поддержкой и где ему эту помощь, по всем человеческим законам, оказать должны.

Нужно было идти к Гришке Белому.

Был у него друг задушевный, с которым вместе росли они когда-то в детдоме, вместе и ушли из него в мир. Скитались по Сибири и Дальнему Востоку, пока не попался дружок его на краже белья и не загремел. Лет через пять встретились они снова случайно, столкнулись нос к носу в женском общежитии и, бросив своих подружек, целую неделю праздновали, отмечали встречу. Вспоминали прошлую жизнь, бродили по Москве, путая адреса и квартиры, ночуя у случайных друзей и знакомых. Тогда они были одинаковы в своей нищете и простоте.

Совсем недавно встретились они вновь на какой-то презентации и снова обнялись искренне, но холодная трещинка проскользнула между ними. Родионов, оглядев приятеля, признал в нем фирменного богатея. Тот же оценивающий быстрый взгляд приятеля поймал он и на себе и прочел в ускользающих глазах: «Н-да, Паша, не удалась твоя жизнь…»

Но все-таки весь вечер были вместе и трещинка эта сама собою очень скоро затянулась. Гриша подвез его до дома на своем «мерседесе». Несколько раз после этого Гриша сам звонил ему, приглашал в офис, но Родионов все отнекивался и только однажды заглянул туда. Подивился красоте секретарши, выпил чашку чаю и поспешил проститься.

Теперь по всему выходило, что настала пора идти к старому другу на прием.

— Будет у тебя платье, Ольга! — твердо и спокойно сказал еще раз Родионов. — А за то извини, дело прошлое…

— Дело прошлое, но сейчас-то в чем мне идти? У меня же все сорвется, Родионов!

— Ну и пусть сорвется, — попытался остановить ее Пашка. — Все, что ни происходит, к лучшему…

— Опять за старое?..

— Хорошо. — сказал Родионов. — Подумаем…

Он порылся в шкафу, вывалил на пол тулуп, но больше ничего, кроме старого халата, не обнаружил. Показал его Ольге.

— Байковый… Скажешь, из больницы, мол, еду…

Ольга так взглянула на него, что он сразу осекся и зашвырнул халат обратно.

— Подожди меня здесь, — сказал он и вышел.

Из комнаты бабы Веры не доносилось ни шороха, ни вздоха. Пашка осторожно постучался. Скрипнули пружины койки, Вера Егоровна приоткрыла дверь.

— Случилось что, Паша? С Ольгой?

— Случилось, Вера Егоровна. Платье я ей пожег, идти не в чем. — Он изобразил руками треугольную фигуру. След утюга, оставленного во время долгого поцелуя…

— Платье дорогое, жалко, — покачала головой Вера Егоровна. — Такое платье нынче знаешь сколько стоит? А зашить нельзя? У меня и машинка есть…

— Я ей новое покупаю, — сказал Пашка. — Но это днем, а теперь ей уходить надо. Серьезные дела. Я бы так рано не стал стучаться. Ей только домой добраться, я верну…

— Какое же тебе дать? — раздумывала Вера Егоровна. — А вот, знаю!..

Она скрылась в комнате и через минуту вынесла на вешалке светлое платье из какого-то древнего крепдышина. Праздничную послевоенную материю, платье Победы, майских салютов, духовых оркестров…

— Это платье, Паша… Кроме Оли никому бы не дала. Женись на ней, Паша, скорее. Не думай. А то ведь уведут девку, а она у тебя, честно скажу, девка на зависть!..

— Спасибо, Вера Егоровна! — растроганно сказал Родионов. — Я бы женился хоть сейчас, да видишь время какое…

— На свадьбу позови.

— Непременно…

Когда Родионов вернулся, Ольга стояла уже перед зеркалом, прикрывшись в свои зазывные лоскутки, которые в сущности ничего и не прикрывали. Она увернулась от него, выхватила из рук обнову.

— Красивое, — оценила она платье бабы Веры. — Есть шарм. Как еще сидеть будет…

— У тебя идеальная фигура! — поспешил успокоить ее Родионов. — Бедра той же ширины, что и плечи… «Погляди, как танцует мулатка…» У тебя, к счастью, не французская и не американистая фигура, Ольга. Тебя бы оценили по-настоящему где-нибудь на Кубе или в Мексике. Или на карнавале в Бразилии… Уж там-то знают толк в женской красоте.

— Нельзя, чтобы Запад не ругнуть, — проворчала Ольга, надевая платье и разглядывая себя в зеркале.

— В этом платье ты на мою маму похожа.

— Баба Вера говорила, что ты сирота…

— Да. Она умерла, когда я еще маленький был.

Ольга подошла к нему и, не размыкая губ, поцеловала в лоб.

— Все, Родионов. Мне пора. Прощай…

Она исчезла как-то незаметно для Пашки, который не шевелясь сидел на краю постели. Потом он зарылся лицом в Ольгины простыни, вдохнул глубоко всей грудью и замер.