Глава 1

Сохранилось предание о некоем средневековом монахе Аммоне, который, чтобы отклонить от себя епископское звание, в которое его возводили против желания, отрезал себе ухо. Аббат Борделон впоследствии говаривал по этому поводу, что таких монахов теперь (т. е. в его время) уже нет, что нынешние скорее приделали бы себе по полудюжине лишних ушей, если б это понадобилось, чтобы стать епископом.

Когда в Риме скончался папа Лев X, покровитель наук и искусств, папский престол занял невежественный, почти не понимавший по-итальянски чужеземец, Адриан VI, ненавидевший поэзию и искусства. Римляне были в полном отчаянии, но зато, когда Адриан умер, дом его врача, Джиованни Антрачино, был весь украшен венками и цветами, и на нем появилась крупная надпись: «Римский сенат и народ – освободителю отечества».

Итальянский поэт Данте Алигьери, подвергшийся гонениям в своей родной Флоренции, был вынужден перебраться в Верону, где местный правитель оказывал ему значительно меньше внимания, нежели своему шуту. Кто-то, заметивший эту оскорбительную странность, выразил удивление творцу «Человеческой комедии». Но Данте ограничился в ответ только замечанием: «Но ведь это естественно – каждый больше любит себе подобного».

Духовник миланского владетельного князя Бернабо однажды застал его с женщиной. Чрезвычайно раздосадованный и смущенный Бернабо спросил монаха, что он сам стал бы делать, если б судьба его свела один на один с такой прелестной женщиной?

– Я знаю только, чего я в таком случае не должен делать, – отвечал монах, – а что именно я сделал бы – не знаю.

Рассказывают о Лангэ де Жержи, настоятеле церкви Св. Сульпиция в Париже, жившем в 1675–1750 годах. Он получил пощечину от кого-то власть имущего и сейчас же тихо и кротко сказал обидчику:

– Это для меня, сударь, а теперь дайте же что-нибудь и на моих бедных.

Фома Аквинский, поступив послушником в доминиканский монастырь в Париже, предался нерушимому созерцанию и сделался молчальником. Он вечно сидел в своей келье молча и глубоко задумавшись. Монахи монастыря, народ разбитной и веселый, жестоко трунили над новичком и прозвали его «немым волом». Но вот однажды, в досужую и шаловливую минуту, братия решила подшутить над будущим светилом католического богословия и придумала сказать ему, что на небе появился и летает вол. Фома вышел из кельи будто бы затем, чтобы посмотреть на летучего вола, а монахи, поверив, что он в самом деле так мало смышлен и легковерен, подняли его дружно на смех.

– Я очень хорошо знаю, – сказал им Фома, – что было бы странно увидеть вола, летающего по воздуху, но мне казалось еще более странным увидеть целую толпу монахов, стакнувшихся, чтобы сказать явную ложь.

Когда Солиман II шел на Белград, к нему однажды подошла какая-то деревенская женщина и пожаловалась, что ночью, когда она спала, солдаты султана угнали ее скот. Султан засмеялся и сказал, что, верно, она очень уж крепко спала, коли ее можно было так обворовать.

– Да, государь, я спала, – отвечала женщина, – но спала, положившись на бдительность, с какой вы охраняете общую безопасность и покой.

Слово было смелое, но Солиман был великодушен и вознаградил жалобщицу.

Один купец, по имени Жан, часто имея дела с Людовиком XI, бывал у него, и король принимал его всегда очень ласково, даже приглашал к своему столу. Ободренный королевским вниманием купец вздумал попросить себе дворянства. Людовик охотно исполнил его просьбу, но с этой минуты его обращение с купцом резко изменилось; король словно перестал даже замечать его присутствие. Однажды новоиспеченный дворянин не вытерпел и сказал об этом королю, слезно жалуясь, что он такой немилости ничем не заслужил.

– Видите ли, господин дворянин, – ответил ему король, – когда я раньше обедал с вами, вы для меня были первым человеком в вашем тогдашнем звании; теперь же в новом звании вы – последний, и другим будет обидно, если я выкажу вам особое внимание.

Происшествие Людовика XI с астрологом принадлежит к числу очень известных в прошлом анекдотов. Этот кудесник предсказал, что дама, в которую король был влюблен, умрет через восемь дней. Так оно и случилось. Тогда Людовик призвал к себе астролога, заранее приказав своей страже по поданному знаку схватить его и выбросить за окошко. Когда звездочет предстал перед ним, король сказал:

– Ты, так хорошо знающий и предсказывающий судьбу других людей, знаешь ли ты свою собственную судьбу, можешь ли сказать, сколько времени тебе осталось жить?

Астролог, вероятно предупрежденный об участи, которая ему была уготована, не сморгнув глазом отвечал:

– Я умру за три дня до вашей кончины, государь!

Этот ловкий ответ так подействовал на суеверного короля, что он тотчас же отменил свое распоряжение.

Далеко не так благополучно отделался итальянский звездочет, который вздумал предсказать близкую смерть Иоанну Гадеасу, герцогу Миланскому:

– Как ты узнал об этом? – спросил его герцог.

– По звездам, тайны которых открыты мне, – отвечал шарлатан.

– А сам долго проживешь? – спросил герцог.

– Моя планета сулит мне долгую жизнь.

– Ну, так не верь своей планете, – сказал ему герцог, – ты умрешь сию же минуту.

И он приказал немедленно его повесить.

Очень остроумно распорядился астролог великого могола Шах-Гехана. Один из сыновей этого восточного владыки был страстным любителем и почитателем астрологии, и Дарах (так звали звездочета) предсказал ему, явно рискуя собственной жизнью, что он будет на троне. А принц втайне этого добивался. Когда же близкие Дараху ставили на вид всю опасность положения, в какое он себя ставит этим рискованным предсказанием, тот отвечал:

– Какая же мне может угрожать опасность? Ведь будет что-нибудь одно – либо он станет царем, и тогда он меня наградит, либо будет побежден, и тогда погибнет и, мертвый, будет уже не страшен мне.

Интересно приключение астролога Генриха VII, короля английского. Король спрашивал его:

– Знаешь ли ты, где я проведу рождественские праздники?

Астролог отвечал, что не знает.

– Я искуснее тебя, – сказал ему король, – я знаю, что ты проведешь праздники в Лондонской башне.

И он немедленно распорядился заточить туда звездочета.

Людовик XI знал необыкновенную слабость своего любимца, епископа шартрского, к сутяжничеству, много раз уговаривал его бросить тяжбы и однажды выразил желание помирить его со всеми его врагами.

– Ах, государь, молю вас, оставьте мне хоть два-три десятка тяжб, собственно для развлечения, – ответил ему сутяга.

Людовик XI опрятностью не отличался. Однажды на его одежде появилось, например, весьма упитанного вида серое насекомое. Кто-то из телохранителей, заметив это, приблизился к королю, снял паразита и быстро устранил.

– Что там такое? – полюбопытствовал король.

Гвардеец думал отмолчаться из вежливости, но король настаивал, и тот должен был объявить, что поймал и предал казни… вошь.

– А, ну что же такого? – заметил Людовик. – Это показывает, что я человек. – И приказал выдать верному служителю денежную награду.

Пример соблазнил других. Через несколько дней другой гвардеец тоже подошел к королю и снял с него (или только сделал вид, что снимает) что-то.

– Что там? – спросил король.

– Блоха, – тихо сказал подслужившийся гвардеец.

– Болван! – закричал на него король. – Откуда на мне возьмется блоха, собака я, что ли!

И вместо денежной награды приказал дать ему сорок палок.

Людовик XI, несмотря на свой мрачный и подозрительный нрав, умел, однако, ценить заслуги и воздавать людям должное. Так, при осаде Кенуа он был свидетелем необычайной отваги капитана Рауля де Ланнуа. После боя он собственноручно надел ему на шею массивную золотую цепь, сказав при этом:

– Друг мой, вы слишком буйны, вас надо заковать в цепь; я не хочу потерять вас, я намерен и впредь всегда пользоваться вашими услугами.

Тот же король, встретив однажды епископа шартрского верхом на богато убранном коне, сказал ему:

– Древние епископы так не ездили.

– Так, государь, – отвечал владыка, – но ведь это было в те времена, когда короли сами пасли свой скот.

Аден Шартье, «отец французского красноречия» (живший во времена Карла VII и Людовика XI), однажды случайно заснул, сидя на скамейке во дворце. В это время через тот зал, где он спал, проходила Маргарита Шотланд ская, жена Людовика XI. Увидев Шартье, она подошла к нему и тихо поцеловала его. Когда ей выразили удивление, что была за охота целовать такого невзрачного мужчину, она сказала:

– Я целовала не мужчину, а целовала уста, из которых изошло столько красноречивых слов и мудрых мыслей.

Людовик XII, когда еще был дофином, узнал, что какой-то дворянин из его придворного штата отколотил крестьянина. Людовик осердился на драчуна и приказал за обедом не давать ему хлеба. Когда же царедворец возроптал, дофин призвал его и спросил:

– Какая пища необходимее всех?

– Хлеб, – отвечал тот.

– Как же вы не можете рассудить, что нехорошо бить того, кто нам растит хлеб?

Главнокомандующий венецианской армией Альвиане, выступавшей против французского войска, бывшего под предводительством короля Людовика XII, был взят французами в плен и отведен в их лагерь. Людовик оказал ему всяческое внимание. Но венецианский вождь, более потрясенный своим военным несчастьем, нежели растроганный любезностью и великодушием победителя, на все любезности отвечал гордым и пренебрежительным молчанием. Людовик тогда отослал его к другим пленникам.

– Надо оставить его в покое, – говорил он при этом, – а то я, пожалуй, раздражусь, и будет нехорошо. Его я победил, надо, чтобы я и себя сумел победить.

Генрих III (обладавший, к слову сказать, престранной слабостью – боязнью кошек, с которыми ни за что на свете не оставался один на один в комнате) прославился каламбуром, сказанным им по историческому поводу. Он предложил королю Наваррскому союз против общего врага – Лиги. Во время первого свидания двух королей Генрих III, встречая короля Наваррского, которого тоже звали Генрихом, сказал ему:

– Мужайтесь, государь, два Генриха стоят больше, чем один Карл.

«Генрихами» и «карлами» назывались тогдашние ходячие монеты. Карлом же звали главнокомандующего войсками Лиги.

Карл Великий обычно сам припечатывал свои указы головкой своего меча, где была выгравирована его печать, и при этом часто говаривал: «Вот мои указы», а потом, показывая меч, прибавлял: «А вот то, что заставит моих врагов исполнять их».

Э.-Л. Виже-Лебрен. Гений славы (Принц Генрих Любомирский в образе Гения Славы)

Кортес дал Карлу V очень надменный ответ, будучи раздражен невниманием, с каким император и двор отнеслись к нему после его возвращения из Америки. Карл, встретив Кортеса во дворце, не узнал его или сделал вид, что вовсе его не знает, и спросил:

– Кто вы такой?

– Я тот, – отвечал гордый завоеватель, – кто дал вам больше провинций, чем ваши предки оставили вам городов.

Карл V знал много языков, что, конечно, было ему небесполезно при обширности его владений и разноплеменности их населения. По поводу разных языков он говорил:

– С Богом я говорил бы по-испански, с мужчинами – пофранцузски, с женщинами – по-итальянски, с друзьями – понемецки, с гусями – по-польски, с лошадьми – по-венгерски, а с чертями – по-чешски.

В церкви рассорились из-за мест две знатные дамы. О ссоре доложили императору Карлу V. Он призвал дам, выслушал их и порешил:

– Если вы сами не сможете разрешить ваш спор, то я разрешу его; повелеваю, чтобы спорное место осталось за той, которая глупее и некрасивее.

Дамы нашли возможным очень быстро помириться.

Однажды Карл V на исповеди принес покаяние во всех своих личных прегрешениях, но при этом ничего не упомянул о какихлибо провинностях по части управления своим обширным государством. Тогда его духовник сказал ему:

– Вы сказали мне грехи Карла, но теперь исповедайте грехи императора.

У Карла V был шут по имени папа Тейн. Однажды, когда он, как это бывало со всеми шутами, несколько пересолил в своей шутовской вольности, Карл распорядился, чтоб его не впускали в кухню и вообще выдержали несколько дней в более или менее суровом посте. Узнав об этом, папа Тейн набрал досок и наглухо заколотил ими все уборные кабинеты по всему дворцу. Разумеется, об этой выходке довели до сведения императора. Тот позвал шута и спросил его, что обозначает та дичь, которую он совершил.

– Коли при дворе прекращена еда, – остроумно ответил шут, – то к чему же тогда эти места?

Карл V чрезвычайно ценил художественный гений Тициана. Однажды, когда Тициан, работая в его присутствии, уронил кисть, Карл поднял ее и подал художнику со словами:

– Тициан стоит того, чтобы ему служил цезарь.

Юлиан Отступник, вступив во дворец, немедленно очистил его от излишней роскоши, утонченности и бездельничанья. Однажды он послал за брадобреем, и перед ним предстал человек, одетый в великолепные одежды. Император тотчас отослал его прочь, сказав:

– Мне нужен не сенатор, а цирюльник.

Королю кастильскому Альфонсу подали однажды длинный список дворцовой прислуги, разделенной на две группы: людей нужных и людей бесполезных, лишних, которых можно рассчитать. Король оставил на службе всех, сказав при этом:

– Эти мне нужны, а этим я нужен.

Когда герцог Иоанн Анжуйский подошел к стенам Неаполя во главе огромной армии, на развевавшихся знаменах осажденные прочли надпись, для которой он взял известный евангельский текст: «Был человек, посланный от Бога, имя которого было Иоанн».

Защищавший город король Альфонс Арагонский в ответ на этот вызов приказал написать на своих знаменах текст из соседнего места Евангелия: «Пришел, и не приняли его».

Чрезвычайная деликатность чувств, которой отличался король Альфонс Арагонский, подсказала ему однажды очень остроумное средство для розыска краденого. Он зашел как-то в магазин к ювелиру в сопровождении большой свиты. Все принялись рассматривать драгоценности, и кончилось тем, что у купца пропал очень ценный бриллиант. Король приказал принести ведро с отрубями и затем распорядился, чтобы все лица свиты опускали в отруби сжатую руку, а вынимали бы ее из них разжатую. Он сам первый и начал. Когда все это проделали, отруби высыпали на стол, и бриллиант нашелся в отрубях. Купец был удовлетворен, а вор остался неизвестен и избежал позора.

Микеланджело, в первый раз увидев сына живописца Франчиа, юношу поразительной красоты, заметил:

– Твой отец-то, видно, лучше умеет мастерить живые фигуры, чем писать их красками.

На картине Микеланджело «Страшный суд» было несколько обнаженных фигур, которые не нравились папе Павлу IV. Он сказал художнику, чтобы тот переделал картину.

– Скажите папе, – отвечал Микеланджело, – что вместо того чтоб заниматься кое-какими пустыми нескромностями на моей картине, он бы лучше занялся исправлением безобразий, которые творятся в духовенстве.

Про знаменитого сатирика Аретино рассказывают, что, когда Карл V, возвратясь из своего неудачного похода в Африку, прислал ему в подарок драгоценную золотую цепь, чтобы зажать этой подачкой его злой рот, Аретино будто бы грустно посмотрел на эту цепь и сказал:

– Этакая маленькая цепочка за молчание о такой большой глупости.

Знаменитые поэты эпохи Возрождения – Тассо, Камоэнс, Ариосто – жили в большой нищете. Тассо то и дело занимал, где мог, несколько мелких монет и старался прожить на них целую неделю. Он часто шел пешком, покрытый лохмотьями, чтоб посетить свою сестру, из Феррары в Сорренто. Он поэтически намекал на свою нищету в известном сонете, который посвятил своей кошке, прося ее дать ему блеск ее глаз взамен свечки, на которую у него не было денег.

Камоэнс жил пенсией в двадцать экю, которую ему назначил король Себастьян. Часто по вечерам он посылал своего слугу просить милостыню.

Ариосто жил в крошечном домике. Друзья иной раз спрашивали его, как это он в своем «Роланде» описывает все такие великолепные дворцы, а себе выстроил такую жалкую лачугу.

– Потому, – отвечал им знаменитый поэт, – что складывать слова в стихи много легче, чем складывать кирпичи в стены!

Известнейший скупец Котлер говорил однажды герцогу Бекингему (известному моту):

– Живите, как я.

– Жить, как вы, мистер Котлер? – сказал Бекингем. – Да к чему же мне спешить? Когда у меня ничего не останется, вот тогда я и буду жить так, как вы.

Однажды к Филиппу II Августу, королю французскому, пристал какой-то уличный фокусник и упорно просил у него пособия под тем предлогом, что они родственники.

– С какой же стороны? – полюбопытствовал король.

– Если верить ученым и добросовестным людям, мы – братья, братья по Адаму. Только Адамово наследство было поделено неравномерно между мной и вами, государь.

– Возьми, – сказал ему король, протягивая мелкую монету, – я отдаю тебе твою долю Адамова наследства. Будь доволен, потому что если бы я начал по столько раздавать всем моим братьям, таким же, как ты, у меня у самого не осталось бы и того, что я дал тебе.

Людовик Толстый самолично участвовал в одном бою. Неприятельский солдат схватил его лошадь за узду и крикнул:

– Король взят в плен!

Людовик положил его на месте ловким ударом меча, приговаривая:

– Ты не знаешь, что в шахматной игре короля никогда не берут?

Папа Иоанн ХХII имел случай сделать весьма убедительный опыт над всемогуществом женского любопытства. Монахини какого-то монастыря просили его, чтобы он им разрешил исповедоваться между собой, а не у мужчин, ссылаясь на женские слабости, на чувство стыдливости и т. д. Папа был вовсе не прочь дать им эту льготу, но его смущало, что исповедь требует полной тайны, а способна ли на это женщина, хотя бы и монахиня? Он решил сделать искус. Уверив монашек, что их просьбу обдумает и, наверное, исполнит, он через некоторое время принес им ящик, в который запер птичку, и просил под великой тайной сохранить у себя этот ящик всего лишь несколько дней, но при этом строго-настрого приказал оставить всякую мысль о том, чтобы дознаваться, что заключено в ящике, пригрозив отлучением за непо слушание.

Конечно, едва он удалился, как любопытство превозмогло, ящик был вскрыт, и птичка улетела. После этого папа явился в монастырь и сказал, что принес просимое монашками разрешение насчет исповеди, но захотел сначала взглянуть на свой ящик. Найдя же его пустым, он имел уже полное право отказать просительницам. Если, дескать, вы не выдержали двух-трех дней и нарушили тайну даже под угрозой отлучения, то как же можно вам вверять тайны исповеди, которых никто не должен знать, кроме Бога и духовника.

У итальянцев есть поговорка: «Ты мне льстишь, но мне это нравится». Это была любимая поговорка папы Иоанна XXII.

– Я знаю, – говорил он, – что все хорошее, что обо мне говорят, сущий вздор, но я слушаю этот вздор с удовольствием.

Какой-то шарлатан заявился к папе Льву X и хвастал, что открыл секрет делать золото. Он ожидал награды от папы, который был известен как покровитель наук и искусств. Папа его и наградил, приказав дать ему огромный кошель. Что же, дескать, дать человеку, умеющему делать золото, кроме мешка для его хранения?

Рафаэль Санти. Папа Лев X с кардиналами

В ряду римских пап можно видеть всевозможные нравственные обличья человека со всеми его слабостями и страстями. Был среди них, между прочим, и человек, которому решительно следовало бы носить меч вместо жезла пастырского. Это был Юлий II. Он заказал Микеланджело свою статую, и когда тот спросил, как его святейшество прикажет себя изобразить: «Без сомнения, с книгой в руке?» – папа отвечал:

– Нет, со шпагой, я ею гораздо лучше владею.

Пико ди Мирандола в самом раннем детстве поражал всех своим умом, преждевременным развитием и знаниями. Ему приписывается острота, которая потом на сотни ладов применялась к другим знаменитостям и передавалась просто в виде безымянного анекдота.

Какой-то брюзга кардинал, слыша похвалы, расточаемые мальчику, сказал, что все эти дети-скороспелки блещут умом только в детстве, а чем больше вырастают, тем становятся глупее.

– Если это вы верно говорите, – сказал ему маленький Пико, – то надо думать, что вы в детстве отличались большим умом.

Генрих V, король английский, человек воинственный и жестокий, был большим любителем пожаров. Ведя войну, он производил поджоги направо и налево, стараясь, чтобы на пути его победоносного шествия не оставалось ничего, пощаженного огнем. Он не мог представить себе войны без пожаров.

– Война без пожаров, – говаривал он, – это все равно что колбаса без горчицы.

Шут Франциска I Трибулэ жаловался королю на какого-то придворного, который был очень зол на шута и грозил ему жестокой потасовкой. Король, стараясь успокоить любимца, сказал ему, чтобы он ничего не боялся, что «кто убьет Трибулэ, тот сам будет через четверть часа после того повешен».

– О государь, коли вы так милостивы ко мне, то повесьте его за четверть часа до того, как он убьет меня, – взмолился остроумный шут.

Удивительная по смелости и находчивости проделка была выполнена одним вором в присутствии Франциска I. Дело было во время богослужения. Франциск вдруг заметил, что какой-то человек, осторожно подойдя к кардиналу Доррену, тихонько протянул руку и запустил ее в поясную сумку кардинала. Заметив в то же время, что король смотрит на него в упор, этот человек стал делать королю знаки, как бы убеждая его молчать и не показывать вида. И удивительное дело: король, как малое дитя, поддался этому. Он вообразил, что кто-нибудь из придворных задумал подшутить над кардиналом и что из этого потом выйдет очень забавная сцена, когда кардинал обнаружит пропажу. И король с наивным удовольствием ожидал развязки. Когда служба кончилась, он сам подошел к кардиналу и заговорил с ним, стараясь так обернуть разговор, чтобы тот полез в свою сумку. Так и случилось, и, конечно, кража сейчас же обнаружилась, а главное, сейчас же обнаружилось и исчезновение вора. Кража была настоящая и притом артистическая.

– Честное слово, – воскликнул Франциск, когда дело разъяснилось, – это первый случай в моей жизни, когда вор избрал меня своим пособником и сообщником с моего доброго согласия!

Франциск I, собираясь в свой неудачный итальянский поход, собрал военный совет, на котором между прочими присутствовал и его любимый шут, знаменитый Трибулэ, герой оперы «Риголетто». Собравшиеся на совет сосредоточили все свое внимание на том, как проникнуть в Италию, какой дорогой следовать. Предлагались разные направления, и все затруднение, как казалось совещавшимся, состояло в выборе этого направления, так что когда вопрос был решен, то все и успокоились на мысли, что больше и разговаривать не о чем. Когда заседание кончилось, Трибулэ, все время сидевший молча, сказал:

– Все вы, господа, воображаете, что наговорили Бог весть сколько умного, а между тем ни один из вас даже и не заикнулся о самом главном.

– О чем же это? – спросили его.

– А вот о чем. Все вы говорили о том, как войти в Италию, а никто из вас и не подумал о том, как из нее потом уйти.

И слова шута роковым образом впоследствии оправдались.

Франциск I был великий женолюбец и, подобно пчеле трудолюбивой, собирал дань со всех цветков, в какой бы среде они ни произрастали. Так, однажды он влюбился в жену какого-то купца. Но муж оказался вовремя осведомленным о высочайшем одобрении, которого удостоилась его законная половина, был настороже и отразил натиск короля с неподражаемым остроумием. Франциск избрал одну весьма подходящую для приключения ночь и направился к дому купца. Но едва он подошел к двери дома, как муж, добрый верноподданный, распахнул настежь окно и во все горло завопил:

– Да здравствует король!

Франциск расхохотался и вернулся домой.

Франциск всегда говорил, что он первый дворянин Франции, и вообще высоко ценил и ставил благородство происхождения людей и никогда не позволял никаких непристойных шуток и выходок против дворянства. Он простил такую выходку только своему любимцу Дюшателю. Он хотел поставить его в епископы и по этому поводу спросил его, какого он происхождения, дворянин ли он?

– Государь, – отвечал Дюшатель, – у Ноя в ковчеге были три сына, но я, право, не знаю, от которого именно из них я происхожу.

Однажды Франциск I играл в мяч и позвал к себе на помощь какого-то подвернувшегося монаха. Тот сделал бесподобный удар мячом, и восхищенный король воскликнул:

– Вот это по-монашески!

– Это не по-монашески, а по-настоятельски, если б на то была воля вашего величества, – поспешил сказать воспользовавшийся случаем чернец.

Франциск тут же обещал ему настоятельство (аббатство) и скоро исполнил свое обещание.

Маршал Бриссак был столь счастлив с женщинами, что, по преданию, и всей своей блестящей карьерой был обязан покровительству прекрасного пола. Одно время он был усердным и частым посетителем г-жи д’Этаян, к которой захаживал и Франциск. И вот однажды случилось, что Франциск явился к ней как раз в то время, когда у нее был Бриссак. Тот, застигнутый врасплох, залез под кровать. Добродушный Франциск хорошо знал, что его соперник лежит под кроватью. Король захватил с собой свое любимое лакомство – котиньяк (пастилу из айвы). Полакомившись сам, он кинул коробочку под кровать со словами: «На и тебе, Бриссак, что ж так-то лежать!»

Вообще Франциск был редкостно добродушен и снисходителен к своим соперникам.

У Франциска был министр Дюпра, человек богатый, но жадный и до денег, и до почестей, которыми Франциск и осыпал его, имея в виду возможность попользоваться его золотом. Но прижимистый Дюпра не раскошеливался. Тогда король придумал уловку. Он объявил Дюпра, что получил от своего римского посла известие о смерти папы. Честолюбивый Дюпра сейчас же вообразил, нельзя ли ему будет угодить в папы?

– Государь, – сказал он Франциску, – в интересах государства было бы в высшей степени важно посадить на папский престол вашего доброго подданного, беззаветно преданного вашему величеству.

– Разумеется, – подхватил король, – и разумеется, никого иного, как тебя. Но ты знаешь, что надо подмаслить кардиналов, а для этого нужна такая куча золота, что я в настоящую минуту не могу об этом и думать.

Дюпра немедленно прислал королю две бочки золота.

– Вот теперь отлично, – сказал Франциск, – если его не хватит, я уж добавлю из своих.

Между тем из пришедших частных известий из Рима явствовало, что папа жив и здоров. Дюпра бросился к королю и просил вернуть его бочки с золотом. Но Франциск сказал ему:

– Подожди, это все напутал мой посол; вот я его за это хорошенько выбраню. А ты не торопись; ведь папа все равно рано или поздно помрет, твои деньги и пригодятся.

Очень забавно приключение Франциска и с ворами, хотя его приписывают и другим французским королям. Король однажды заплутался в лесу во время охоты и, увидав какую-то хижину, вошел в нее. В ней было четверо таинственных незнакомцев, которые сделали вид, что спят в ту минуту, когда король вошел. Потом вдруг один из них, как бы внезапно проснувшись, сказал королю:

– А ведь шляпа-то на тебе моя, я это сейчас видел во сне.

И он овладел шляпой короля. После первого проснулся другой; этот тоже видел во сне, что кафтан на короле принадлежит ему. Точно так же третий сновидец овладел какой-то вещью, а четвертый – охотничьим рогом короля на великолепной золотой цепи.

– Подождите, пожалуйста, – сказал король последнему из грабителей, – я хочу вам только показать, как обращаться с этой вещью.

И, схватив рог, он громко затрубил. Свита, давно его искавшая, тотчас кинулась на звуки рога, и скоро в хижине появилась толпа егерей, с недоумением смотревших на компаньонов короля.

– Эти господа, – сказал Франциск, – видели во сне, что все, что на мне было надето, принадлежало им, а я видел во сне, что их надо отвести к ближнему судье и усыпить их таким сном, в котором снов уже не бывает.

Однажды Крильон, один из любимых генералов Генриха IV, прислал ему письмо, в своем роде образцовое произведение краткого и сжатого стиля:

«Государь, три слова: денег либо отпуск».

Генрих отвечал:

«Крильон, четыре слова: ни того ни другого».

Выслушав любовное признание Генриха IV, Катерина Роган (впоследствии герцогиня де Пон) ответила ему:

– Государь, я не столь высокого происхождения, чтобы стать вашей супругой, и вместе с тем достаточно благородна, чтобы не быть вашей любовницей.

Ж. Клуэ. Франциск I

Генрих IV очень недолюбливал тех, кто брался судить о вещах, выходивших за пределы их ремесла, специальности, вообще понимания. Так, однажды какой-то прелат очень пространно и очень нелепо рассуждал при нем о войне. Послушав его некоторое время, Генрих вдруг совершенно неожиданно прервал его вопросом, какого святого память в тот день праздновалась церковью, давая ему этим знать, что в святцах он может не иметь соперника, но о военном деле рассуждать ему вовсе не подобает.

Во времена Генриха IV случилось, что один тогдашний знаменитый врач обратился из гугенотов в католики. Тогда Генрих сказал своему любимому министру Сюлли, остававшемуся гугенотом:

– Ну, друг мой, твоя религия плоха здоровьем, от нее уже доктора отступились.

Когда он же спросил у одной придворной девицы, в которую был влюблен, какой дорогой надо идти, чтобы попасть к ней в комнату, она отвечала:

– Через церковь, государь!

Однажды, отстав во время охоты от своей свиты, Генрих IV увидел какого-то сидевшего у дерева человека и спросил его, что он тут делает. Тот отвечал, что ему сказали о королевской охоте в их лесу, и он, никогда не видав короля, пошел в лес в надежде встретить его там и посмотреть, «какой такой у нас король».

– Садись ко мне на коня, – пригласил его Генрих, – я тебя довезу до того места, где соберется вся охота; там ты увидишь короля. Поехали. По дороге человек спросил, как ему узнать короля.

– Очень просто, – объяснил ему Генрих, – ты смотри всем на головы; все снимут шляпы, только один король останется с покрытой головой.

Когда подъехали к охоте, все ее участники, увидав короля, сняли шляпы.

– Ну, теперь видишь, кто король? – спросил Генрих у своего спутника.

– Ей-богу, не разберу, – отвечал сбитый с толку человек, – должно полагать, либо я, либо вы, потому что только мы двое остались в шапках.

Генрих IV однажды в самый разгар войны зашел в дом одного из своих офицеров в Адансоне. Муж был на войне, жена же, желая угостить короля, тщетно посылала прислугу по всему городу, чтобы купить что-нибудь на обед. Она решилась, наконец, откровенно рассказать о своих затруднениях королю, прибавив при этом, что ей удалось найти только хорошего индюка у одного из соседей, но тот настаивает, чтобы индюк был съеден не иначе как при его участии. Король, осведомившись, что это за человек, будет ли он добрым застольным собеседником, и, успокоенный на этот счет, изъявил согласие пообедать с ним в компании.

Сосед оправдал свою славу балагура. Генрих все время хохотал над его россказнями. Под конец обеда владелец индюка, сначала делавший вид, что не знает короля, признался, что сразу узнал его, и скорбел, что случай послал ему, королю, такого ничтожного застольного собеседника.

– Честь моего короля дорога для меня, – ораторствовал хитроумный сосед офицерши, – и мне тяжко при мысли, что эта честь может пострадать оттого, что у короля за столом был такой ничтожный собеседник, а чтоб предупредить это несчастье, я вижу только одно средство.

– Какое?

– Сделать меня дворянином.

Генрих расхохотался и сказал:

– Черт возьми, великолепная мысль! Ты будешь дворянином, и на твоем дворянском гербе будет твой индюк!

Однажды, увидав у себя много седых волос, Генрих IV сказал присутствовавшим:

– Знаете, ведь это меня извели и так состарили приветствия и адреса, которые мне пришлось вытерпеть и вы слушать с тех пор, как я стал королем.

Какой-то дворянин, прислуживавший Генриху IV за столом, подавая ему вино, вместо того чтобы его только попробовать, по тогдашнему обычаю, по рассеянности выпил весь кубок до дна.

– Послушай, – сказать ему Генрих, – коли пить, так уж выпил бы хоть из учтивости за мое здоровье!

В бою при Арле Генрих IV ободрял своих солдат словами: «Я ваш король, вы французы, вот неприятель, следуйте за мной!» Но в пылу боя он заметил, что его передовые отряды начали поддаваться, и даже можно было опасаться, что они ударятся в бегство, потому что многие уже поворачивались спиной к неприятелю. Генрих устыдил их, воскликнув:

– Поверните голову и, если не хотите сражаться, то, по крайней мере, взгляните, как я буду умирать!

Увидев какого-то человека, у которого волосы на голове были уже совсем седые, а борода еще вся черная, Генрих IV спросил его, как это так с ним случилось.

– Это оттого, государь, что волосы мои на двадцать лет старее бороды.

Во времена Генриха IV жил какой-то чудак, который составлял анаграммы из имен разных выдающихся людей и богачей и подносил им эти плоды своей изобретательности. Он придумал также и анаграмму из имени короля и преподнес ее Генриху в чаянии награды. Король заинтересовался, что это за человек, чем он занимается. Бедняк отвечал, что занимается изобретением анаграмм, и поспешил прибавить, что он очень беден.

– Это неудивительно, – заметил король, – при таком неслыханном ремесле.

Генрих IV жаловался маршалу Роклору на упадок аппетита.

– Когда я был королем Наваррским, – говорил он, – у меня был превосходнейший аппетит, а теперь, когда стал королем Франции, ничто мне не нравится, все стало не по вкусу!

– Это потому, государь, – ответил маршал, – что в то время вы были отлучены от церкви, а у отлученного аппетит все равно что у дьявола.

Генрих IV был человек несомненной храбрости, и, однако же, когда он сходился лицом к лицу с неприятелем и ему докладывали, что настала минута боя, он неизбежно каждый раз впадал в некоторое расстройство, которое обычно приписывается лишь трусам. И, таким образом, каждый раз ему приходилось начинать бой… с укрощения своего бунтующего пищеварительного аппарата. Он сам над этим смеялся и говаривал при этом: «Надо пойти постараться для них (то есть для врага) хорошенечко…»

Один дворянин долго колебался и все не решался, к кому пристать – к Генриху IV или к его врагам. Однажды, увидав этого человека, Генрих сказал ему:

– Подойдите, сударь, не бойтесь; если наша возьмет, так ведь вы будете на нашей стороне.

Однажды Генрих IV приказал своему министру Сюлли явиться к нему на другой день с утра, чтобы засесть, не отрываясь, за важные государственные дела. Верный Сюлли явился в назначенный час к дверям королевской опочивальни, но Генрих велел ему сказать, что у него лихорадка и чтобы министр пришел после обеда. Сюлли, знавший своего повелителя насквозь, сейчас же почуял, что тут что-то не так; он не ушел, а остался, на всякий случай, переждать. Прошло некоторое время, и вот он видит, что из комнаты короля выходит очень интересная молодая особа; скоро после нее вышел и король. Увидав Сюлли, он смутился, принял самый угнетенный вид и начал жаловаться опять на свою лихорадку.

– Государь, – сказал ему Сюлли, – я знаю, что у вас была лихорадка, но я думал, что она вас уже оставила; по крайней мере, мне показалось, что как будто бы она минут пять назад вышла из вашей комнаты и ушла вниз по лестнице.

Однажды зимой, в сильнейшую стужу, Генрих IV ехал по улице, весь закутавшись в меховой плащ и все же чувствуя, что ему холодно. И вдруг он видит известного ему молодого гасконца, который весело шагает по морозу в очень легком костюме. Король был чрезвычайно поражен выносливостью этого молодца, подозвал его и спросил, как это он ухитряется оставаться живым на таком морозе в таком легком костюме.

– Неужели тебе не холодно?

– Нисколько, государь.

– Помилуй, да я в моей шубе весь дрожу! – воскликнул король.

– Ах, государь, – сказал ему гасконец, – кабы вы делали так, как я, то никогда бы не зябли!

– Научи, пожалуйста! – попросил король.

– Очень просто, надевайте на себя, как я делаю, весь свой гардероб, всю одежду, какая у вас есть, и будьте уверены, что никогда не озябнете.

Генрих IV очень любил своего сына и наследника Людовика XIII. В то время астрологи еще процветали почти повсюду при дворах королей и владетельных особ. Маленькому дофину составляли множество гороскопов. Так как звездочеты говорили все разное, то над ними трунили и объявили, что они все врут. Генрих с этим соглашался и сам смеялся, но однажды сказал про них:

– Они все врут да врут, а пожалуй, до того доврутся, что и правду скажут.

Однажды он играл со своим наследником, возя его на себе и ползая на четвереньках по комнате. В эту минуту в комнату вдруг вошел испанский посланник. Не оставляя своего занятия, Генрих спросил у него:

– Господин посол, есть у вас дети?

– Есть, государь.

– Ну, тогда я могу при вас докончить мой круг по комнате.

Неизвестный художник. Генрих IV

Во времена Генриха IV появился какой-то человек, обладавший непомерным аппетитом, евший за шестерых, как доложили о нем королю. Тот, заинтересовавшись таким чудищем, пожелал его видеть. В свою очередь едок тоже очень хотел быть представленным королю, полагая почему-то, что будет отменно награжден за свои отличия.

– Это правда, что ты ешь столько, сколько надо шестерым? – спросил король.

Обжора подтвердил.

– Ну, а работаешь ты тоже за шестерых? – продолжал король.

– Никак нет, государь, работаю, как всякий другой моей силы.

– Черт возьми, – сказал король, – если б у меня в королевстве было много таких, как ты, я бы вас всех перевешал, потому что вы бы у меня объели все государство.

Однажды Генрих IV сказал испанскому послу:

– Если испанский король раздражит меня, я буду за ним гнаться до самого Мадрида. Посланник ответил ему:

– Вы будете, государь, не первым французским королем, побывавшим в Мадриде.

Это был злой намек на мадридский плен Франциска, и Генрих спохватился, сдержал себя и сказал:

– Господин посланник, вы – испанец, я – гасконец; оба мы мастера бахвалиться; лучше оставим эту манеру, а то Бог весть до чего договоримся.

Генрих IV был добрый католик и по праздникам усердно присутствовал на богослужении, но по будням редко бывал в церкви. Он говорил по этому поводу:

– Когда я работаю на общее благо и в это время как бы забываю Бога, то мне кажется, что забываю Его ради Него.

Однажды он играл в мяч и выиграл четыреста экю. Он взял этот выигрыш сам и спрятал, сказав при этом:

– Это уж будет мое кровное, никуда не денется, потому что не пройдет через руки казначеев.

У него был любимец духовник, отец Коттон, что по-французски значит – вата. Всем было известно, что духовник имеет огромное влияние на короля, и влияние это никому не нравилось. Поэтому говорили:

– Король охотно выслушивал бы правду, кабы у него не была вата в ушах.

Проходя однажды по залам Лувра, Генрих IV встретил какогото совсем ему неведомого человека и, видя, что он всего больше смахивает на слугу, спросил, чей он, кому принадлежит.

– Самому себе, – отвечал тот.

– Милый мой, – заметил король, – у вас глупый господин.

Одному нищему, который, получив от Малерба милостыню, обещал помолиться за него, поэт сказал:

– Не трудись, мой друг. Судя по твоей нищете, Бог не склонен одарять тебя своими милостями и едва ли внемлет твоим молитвам.

Испанцы, с которыми Генрих IV был в нескончаемой вражде, под конец его царствования распустили слух, что он совсем болен, разбит, изнурен подагрой и вообще безопасен как воитель. Генрих узнал об этом, и, когда прибыл к нему испанский посол дон Педро де Толедо, Генрих принял его в Фонтенбло в большой галерее, по которой и принялся ходить самыми быстрыми шагами, не переставая в то же время беседовать с послом, который был вынужден бегать за королем, пока у него не подкосились ноги от усталости.

– Вот видите, господин посол, – сказал ему Генрих, – я, слава богу, еще совсем здоров.

Генрих IV очень любил Бассомпьера, но иногда жестоко и бесцеремонно шутил над ним. Так, по возвращении из Испании, где он был послом и, следовательно, представителем французского короля, Бассомпьер рассказывал, как испанский король выделил ему прелестного мула, на котором он отправился на аудиенцию. Генрих громко расхохотался, говоря:

– Вот поглядел бы я с удовольствием, как осел ехал верхом на муле!

– Что вы говорите, государь, – возразил ему Бассомпьер, – ведь я в то время представлял вашу особу!

Когда родилась Жанна д’Альбрэ, мать Генриха IV, испанцы, торжествуя, шутили:

– Вот чудо, корова родила овцу!

Они при этом намекали на корову, которая изображалась в гербе Беарнской области, родины Жанны д’Альбрэ. Радовались же потому, что тогда боялись рождения наследника Наваррского дома. Впоследствии, когда Генрих IV уже вошел в свою славу, вспомнили эту шутку и говорили:

– Овца породила на свет льва.

Племянник одной знатной особы совершил убийство и был отдан под суд. Особа обратилась к Генриху IV, прося его помиловать племянника. Но Генрих отвечал:

– Ничего не могу для вас сделать. Вы дядя и поступаете, как дядя, совершенно правильно, по-родственному, а я король, и мне надо поступать по-королевски. Я не сержусь на вас за ваше ходатайство, не сердитесь и вы на меня за отказы.

У поэта Малерба был брат, с которым он затеял какую-то тяжбу. Однажды кто-то, узнав о судебной распре братьев, сказал Малербу:

– Как это нехорошо! Тяжба между братьями! Какой дурной пример для других!

– Да позвольте, – оправдывался Малерб, – с кем же мне, по-вашему, тягаться? С московитами, с турками? Мне с ними нечего делить, помилуйте!

Однажды Малерб уходил от кого-то вечером, держа зажженную свечу в руке. Некто, встретившись с ним в эту минуту, завел длинный разговор о разных новостях, которые были для Малерба совершенно неинтересны. Послушав докучливого собеседника некоторое время, Малерб бесцеремонно прервал его.

– Прощайте, прощайте, – заторопился он, – слушая вас, я сожгу на пять су свечки, а все, что вы мне сообщаете, гроша не стоит!

Какой-то духовный сановник принес Малербу свои стихи на просмотр. Стихи были из рук вон плохи. Прочтя их с весьма кислой миной, Малерб воскликнул:

– Можно подумать, что вам предложили на выбор: либо написать стихи, либо идти на виселицу!

Финансовый интендант Генриха IV Виевиль был свиреп с обращавшимися к нему. У него с течением времени установилась привычка: как только человек проговорит, обращаясь к нему, обычные слова: «Милостивый государь, я вас…» – немедленно отворачиваться и дальше не слушать. Он порешил, что коли человек говорит «я вас…», то дальше, разумеется, будет слово «прошу», а он решил просьб никаких не только не исполнять, но и вовсе не выслушивать.

Между тем Малербу надо было его за что-то поблагодарить. Поэтому он первые слова своей речи построил так: «Милостивый государь, благодарить я вас пришел…» и т. д. Это был для французского языка варварский оборот, терзавший душу такого строгого стилиста и поборника чистоты языка, каким был Малерб, но иначе Виевиль не стал бы слушать, и не было возможности его поблагодарить.

У Малерба был слуга, на содержание которого он отпускал ежесуточно шесть су – по тогдашнему времени, сумма достаточная. Когда же этот служитель вел себя нехорошо, Малерб обычно обращался к нему с такими словами:

– Друг мой, кто огорчает господина своего, тот огорчает Господа Бога; чтоб искупить такой грех, надо поститься и творить милостыню. Поэтому я из ваших шести су удержу пять и отдам их нищим от вашего имени, в искупленье вашего греха.

Однажды Малерба кто-то пригласил обедать. Тогда обедали в полдень. Малерб, подойдя к дому около одиннадцати часов утра, увидал у дверей какого-то человека в перчатках и спросил его, кто он такой.

– Я повар хозяина дома.

Малерб сейчас же повернулся и ушел домой, приговаривая:

– Чтоб я стал обедать в доме, где повар в одиннадцать часов еще не снимал перчаток? Никогда!..

В делах политики Малерб строго держался правила невмешательства. Упрекавшим же его в политическом безразличии он говорил:

– Не следует простому пассажиру вмешиваться в управление судном.

Малерб, быть может, от лености, быть может, из желания довести отделку своих стихов до совершенства, работал иногда медленно и из-за этого попадал в досадные положения. Так, он засел за оду на смерть жены президента Вердена и сидел за ней три года, так что когда она была готова, оказалось, что Верден уже успел снова жениться.

Чрезвычайно удивительна оценка поэта и его общественного значения, сделанная Малербом.

– Хороший поэт, – говорил он, – не более полезен государству, чем хороший игрок в кегли.

Правда, такого же мнения были и другие выдающиеся и даже знаменитые люди. Так, экономист Кенэ на вопрос, почитает ли он великих поэтов, отвечал:

– Да, столько же, как и великих искусников игры в бильбоке.

Ньютон говорил, что предпочитает сапожника поэту и комедианту, потому что сапожник в обществе необходим. Но ни Кенэ, ни Ньютон поэтами сами не были, а Малерб был большой поэт.

В. К. Хеда. Натюрморт с раком. Фрагмент

Однажды Малерб обедал у архиепископа руанского. После обеда поэт немедленно засел в удобное кресло и сладко заснул. Архиепископу же надо было идти совершать службу и говорить проповедь, и ему хотелось, чтобы Малерб послушал ту проповедь. Он разбудил поэта и стал звать его с собой.

– Да зачем же, ваше преосвященство, – отговаривался Малерб, – ведь я так чудесно уснул и без вашей проповеди.

Известный врач времен Генриха IV Лабросс с жаром предавался изучению астрологии. В числе почитателей его таланта был и молодой герцог Вандомский (незаконный сын Генриха). Однажды он прибежал к королю встревоженный и сообщил, что Лабросс его предупредил о великой опасности, которая ему угрожала именно в тот день.

– Лабросс, – сказал ему Генрих, – старый дурак, изучающий астрологию, а Вандом молодой дурак, который в нее верит.

Сюлли, любимый министр Генриха IV, пережил своего короля на тридцать лет. Но он очень редко появлялся при дворе, хотя Людовик XIII очень его любил и дорожил его советами. Сюлли был приверженец старины, он не хотел даже принимать новых мод и ходил в старых костюмах. Однажды Людовик XIII попросил его к себе во дворец, имея в виду с ним о чем-то посоветоваться. Новые молодые придворные без церемоний подняли министра на смех, отпускали шутки насчет его одежды, манер, его серьезного вида. Сюлли, оскорбленный этими насмешками, сказал Людовику:

– Государь, когда ваш покойный отец делал мне честь, призывая меня для беседы о серьезных и важных делах, то он при этом всегда высылал вон из комнаты всех своих шутов и забавников.

Рош де Бальи, лейб-медик Генриха IV, прославился своим предсмертным чудачеством. Когда он занемог и слег, то знал, что ему уже не подняться. Он стал звать к себе одного за другим всех своих служителей и каждому из них приказывал:

– Возьми себе то-то и то-то и сейчас же уходи из дому, ты мне больше не нужен.

Люди разобрали все его имущество и разошлись. Когда он остался, наконец, один-одинешенек во всем доме, к нему зашли его друзья врачи навестить его. Они были весьма удивлены, найдя все двери в доме открытыми настежь, а комнаты пустыми и безлюдными. Как только они вошли в комнату, где лежал умирающий, он спросил их, не видали ли они кого-нибудь из его людей. Те отвечали, что в доме никого нет, все открыто, все вынесено.

– Ну, значит, мой багаж уже отправился в путь вперед, а теперь и я за ним.

Он распростился с друзьями и скоро после того умер.

Таллеман де Рео в своей известной хронике упоминает о некоем поэте Бадьбю, который отличался неимоверно плохим произношением; его стихи, и без того никуда не годные, становились сущей каторгой для слушателя, когда он сам принимался их декламировать. Вдобавок во время чтения он беспрестанно откашливался и плевал, словно весь был пропитан сыростью. Поэтому какой-то остряк сказал про него:

– В жизни не встречал я поэта более сухого и человека более мокрого.

Знаменитый автор «Опытов» Монтень говорил про врачей:

– Счастливцы эти лекаря! Успех их блестит ярко в лучах солнца, а неудачи их мирно укрывает земля!

Итальянский ученый Галилео Галилей наполнял изобретенные им термометры с ртутью не спиртом, а вином. Один из таких приборов ученый послал своему ученому другу в Англию, сопроводив посылку описанием назначения термометра.

Но то ли записка потерялась, то ли ученый друг не понял сути ее, только ответ пришел к Галилею неожиданный: «Вино поистине великолепно. Пожалуйста, вышли еще такой прибор».

Однажды какой-то офицер просил Туара (генерала времен Людовика XIII) немедленно уволить его в отпуск, выставив предлогом смертельную болезнь отца, о которой он будто бы только что получил известие. Генерал заподозрил что-то другое, так как дело происходило как раз накануне большой битвы. Однако он дал отпуск и сказал при этом весьма коварное похвальное слово офицеру:

– Отправляйтесь, отправляйтесь. Я вижу, что вы хорошо помните заповедь Божию: «Чти отца твоего и матерь твою – долголетен будешь на земле».

Знаменитый художник Рафаэль был остер на язык и ни с кем не церемонился. Однажды двое кардиналов присутствовали при его работе. Он доканчивал картину «Апостолы Петр и Павел», начатую еще до него художником Бартоломмео, по заказу папы, но незаконченную из-за его смерти. Кардиналы вздумали сделать какое-то замечание насчет цвета лиц апостолов, находя их слишком красными.

– Что же удивительного, – ответил Рафаэль, – святые апостолы, наверное, краснеют от стыда на том свете, видя, что ими основанная церковь управляется такими, как вы.

Молодой герцог Гиз был страстно влюблен в принцессу Гонзага и, чтобы жениться на ней, готов был отречься от всех своих должностей и доходов. Его взялся уговорить кардинал Ришелье.

– Подумайте, что вы делаете, – убеждал он молодого влюбленного. – У вас теперь четыреста тысяч ливров дохода, и вы собираетесь бросить эти четыреста тысяч из-за одной женщины! Другой на вашем месте согласился бы бросить четыреста тысяч женщин, чтобы иметь такой доход!

В число ловких проделок, при выполнении которых люди пользовались первым числом апреля, надо включить удачное бегство из плена герцога Лотарингского и его супруги. Они спокойно вышли из Нанси, где содержались в плену, переодетые крестьянами. Какая-то женщина узнала их и тотчас побежала известить об этом коменданта. Но в тот день было первое апреля, комендант не поверил, подумал, что его хотят поддеть на «апрельскую рыбу», как выражаются французы. Между тем слух о бегстве герцога и его супруги распространился уже и по всему городу, но все над ним хохотали, приговаривая: «Первое апреля!»

Когда же, наконец, решили проверить апрельскую шутку, то было уже поздно: беглецов и след простыл.

Людовик XII жаловался на испанского короля Фердинанда Католика, что тот его уже два раза обманул.

– Неправда, – воскликнул Фердинанд, когда ему сообщили об этом, – я его надул не два раза, а двадцать раз!

Когда королева Елизавета решила погубить Марию Стюарт, граф Лейцестер употребил все усилия, чтобы ее отговорить от этого намерения. Он указывал ей на крайне неприятное впечатление, какое может произвести подобная суровость на всех венценосцев Европы: они могут взглянуть на это как на личную обиду.

– Но я должна от нее отделаться, – кричала раздраженная королева, – как же мне иначе это сделать?

– Очень просто, государыня, – отвечал ей хитрый и жестокий царедворец, – вы можете ее устранить, но с соблюдением внешнего приличия.

– Что такое, какого приличия? – недоумевала королева.

– Ваше величество, вы можете послать к ней вместо палача аптекаря.

Знаменитый ученый Амио, воспитатель Карла IX, был человек очень жадный до наград. Карл IX сделал его своим духовником, потом дал ему очень почетное и доходное аббатство; но Амио все был недоволен и просил Карла о какой-то еще новой милости.

– Но, – напомнил ему Карл, – вы сами говорили, что удовольствовались бы доходом в тысячу экю, а теперь вы имеете уже гораздо больше.

– Так, государь, – отвечал Амио, – но вспомните нашу французскую пословицу: «От еды разыгрывается аппетит».

Знаменитый Томас Мор, готовясь взойти на эшафот, просил одного из присутствовавших при казни помочь ему подняться по ступеням.

– Помогите мне только взойти, – сказал он, – а просить вас помочь сойти мне уже не понадобится.

Папа Сикст V, пока еще был кардиналом, выглядел совсем дряхлым старцем. Когда он шел по улице, всем кидалась в глаза его разбитая, согбенная фигура. Но как только состоялось его избрание в папы, он сейчас же распрямился и приобрел удивительно бодрую и свежую внешность. Иные, не утерпев, спрашивали его о причине такой внезапной перемены, и он охотно отвечал:

– Пока я был кардиналом, я искал ключи царства небесного и потому постоянно склонялся к земле, чтобы немедленно поднять их, если найду. А теперь мне уже нечего искать их: они у меня в руке, и я должен смотреть не на землю, а на небо.

Голландский философ Бенедикт Спиноза часто играл в шахматы со своим домохозяином. Однажды тот спросил Спинозу:

– Не могу понять, почему я так волнуюсь, когда проигрываю, в то время как вы после проигрыша остаетесь совершенно спокойным? Неужели вы так безучастны к игре?

– Отнюдь нет, – ответил Спиноза. – Когда кто-либо из нас двоих проигрывает, король в любом случае получает мат, а это всегда радует мое республиканское сердце.

Отец Ариосто однажды за что-то разгневался на будущего великого поэта и прочитал ему длинную и суровую нотацию, которую сын выслушал молча, неподвижно, не сводя глаз с отца, с нерушимым вниманием.

Другой брат, присутствовавший при этой сцене, был удивлен тем, что во все время Ариосто не открыл рта, не произнес ни слова в свое оправдание. Он потом спросил его о причине этого упорного молчания, и юноша-поэт ответил:

– Я сочиняю теперь комедию, в которой мне как раз надо представить старика-отца, распекающего своего сына. Когда сегодня отец начал меня журить, я сейчас же подумал, что он может мне послужить моделью, с которой я могу писать отца в моей комедии. Вот почему я и молчал, и слушал его с таким вниманием. Мне хотелось ничего не упустить, ни одного слова, ни выражения лица, ни малейшего движения. Я нарочно ничего и не говорил, чтобы ничем не отвлекать своего внимания.

Фра Анжелико. Коронация Девы Марии. Фрагмент.

Папа Сикст V говаривал, что он готов причислить к лику святых ту женщину, на которую муж никогда не жаловался.

Эразма Роттердамского укоряли в том, что он ест в пост скоромное.

– Что делать, – возражал он. – Сам я добрый католик, но мой желудок – решительный лютеранин.

Римское простонародье роптало на папу Пия за налог, которым он обложил пшеницу; налог, впрочем, не превышал 5–6 копеек в год на потребителя. Папа говорил по этому поводу:

– Они бы лучше жаловались на моего предместника Павла IV, который установил новый праздник и этим лишил их целого дневного заработка.

В старых средневековых сборниках сохранилось много рассказов о ротозеях и глупцах. Один из этих остроумцев, например, ложась спать, заботливо тушил огонь, чтобы блохам его было не видно и чтоб они его не кусали.

Другой, разведя в печи большой огонь, хотел, чтоб он был подальше, и не так сильно грел, и глупец немедленно послал за печниками, чтобы они переставили печку подальше.

Третий, видя, как служанка плюет на утюг, чтоб узнать, горяч ли он, стал с такой же целью плевать в свой суп.

Четвертому бросили камнем в спину в то время, как он ехал верхом на муле, а он подумал, что это его лягнул его же мул, и принялся бить животное и т. д.

Людовик XII спрашивал у одного из величайших полководцев своего времени Жака Травюльса перед началом войны против Милана, чем надо запастись для этой войны.

– Для войны нужны три вещи, – отвечал Травюльс, – во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги.

Это изречение приписывалось потом многим другим государственным людям.

Людовик XII чрезвычайно высоко ставил и ценил в женщинах целомудрие. Про свою супругу Анну, которая изрядно терзала его своими странностями и капризами, он говаривал:

– Что делать, целомудрие в женщинах приходится дорого оплачивать.

Фердинанд, король испанский, путем коварства и вероломства отнял у Людовика XII неаполитанское королевство. Людовик сказал по этому случаю:

– Лучше потерять королевство, которое притом же можно вновь завоевать, нежели честь, которой уже не вернешь.

Однажды, когда Людовик XIII был еще наследником, встретившийся с ним на охоте крестьянин согнулся до земли, отдавая поклон дофину, а тот даже не взглянул на него. Тогда маркиз, воспитатель принца, сказал ему:

– Ваше высочество, нет никого ниже этого человека и нет никого выше вас, и, однако, если б он и ему подобные не пахали земли, вы и вам подобные рисковали бы умереть с голоду.

Про одного очень усердного судью, Лекуанье, кардинал Мазарини говорил:

– Он такой рачительный и усердный судья, что ему, вероятно, очень досадно, что он не может вынести обвинительный приговор обеим сторонам.

Кто-то жаловался на Мазарини, что когда он делает для кого-нибудь что-либо, то всегда делает так строптиво и неохотно, что тошно становится.

– В этом есть свое удобство, – заметил какой-то остряк, – он, по крайней мере, снимает с людей обязанность оставаться ему признательными.

Мазарини погиб от приема сильного рвотного. Впоследствии, когда это же лекарство, вовремя данное Людовику XIV, спасло его от смертельной опасности, пустили в ход остроту, что «рвотное уже два раза спасло Францию».

У Мазарини был на службе один дворянин, который пользовался расположением министра, но был очень беден. Мазарини и сам желал предоставить ему какое-нибудь доходное место, но все не выходило случая. Дворянин начал, наконец, роптать, а Мазарини заверил, что при первой возможности приложит все старания и т. д. Зная по опыту, что ничего из этих обещаний не выйдет, дворянин сказал своему патрону, что ему ничего не нужно, никакого доходного места, а что он просит только об одном: чтобы Мазарини в присутствии придворной публики почаще клал ему руку на плечо, и больше ничего. Уловка удалась как нельзя лучше. Видя в этом дружеском жесте знак близости дворянина к кардиналу, все кинулись к любимцу, прося его о своих делах и, конечно, не скупясь на благодарность. Очень скоро человек, придумавший эту остроумную уловку, стал богачом.

Мазарини не отличался твердостью в исполнении своих обещаний. Так, когда у него родился внук (от племянницы, выданной им за принца), весть эту ему принес некто Брекиньи. Обрадованный дед обещал наградить радостного вестника, но сейчас же и забыл свое обещание. Между тем мальчик умер. Брекиньи переждал некоторое время и, наконец, позволил себе намекнуть Мазарини насчет обещания.

– Ах, не напоминайте мне об этом, не растравляйте моего горя! – воскликнул кардинал, ловко прикрываясь своим дедовским несчастьем.

Тихо Браге умер довольно странной смертью. Как известно, в последние годы жизни его приютил у себя знаток и страстный любитель астрономии император Рудольф II. За день до смерти он ехал в одном экипаже с императором и в это время почувствовал некий весьма мучительный позыв, но из ложной щепетильности не показал вида, перетерпел и был вынут из кареты уже едва живой, а через несколько часов скончался. На его могиле одно время была эпитафия, в которой было сказано:

«Здесь покоится прах человека, который жил, как мудрец, а умер, как дурак».

Кардинал Ришелье, желая поторопить издание академического словаря, восстановил пенсию, которую прежде получал главный редактор словаря Водиеля. Тот, разумеется, явился благодарить кардинала.

– Ну, вы, конечно, не забудете поместить в словарь слово «пенсия»? – сказал ему кардинал.

– О, конечно, – отвечал Водиеля, – особенно же не забуду слово «благодарность».

Однажды Ришелье был у себя в замке, и все окрестные деревни и местечки послали депутации, чтобы его приветствовать. Между прочим, прибыл также депутат от городка Мирбале, который славился ослиной ярмаркой. В свите кардинала был один дворянин – рыжеволосый мужчина огромного роста, человек грубый и дерзкий и вместе с тем большой льстец и угодник. Ему захотелось позабавить кардинала за счет злополучного депутата из Мирбале, и вот, в то время как этот человек говорил свою приветственную речь, рыжий великан вдруг без церемонии прервал его громким вопросом:

– Почем у вас продавались ослы во время последней ярмарки? Оратор прервал свою речь, оглядел обидчика и ответил ему:

– Такого роста и такой масти, как ваша милость, продавались по 10 экю.

Затем, как ни в чем не бывало, спокойно продолжал свой спич.

Чувствуя приближение смерти, кардинал Ришелье упрашивал своих врачей сказать ему с полной откровенностью, что думают они о его состоянии и сколько времени, по их мнению, ему остается жить. Но они отвечали ему лишь одной грубой лестью: такая, дескать, драгоценная жизнь должна возбуждать участие самого неба и что Бог сделает чудо, чтобы спасти ее. Раздраженный этой галиматьей, Ришелье призвал к себе королевского лейб-медика Шико, человека прямого и простого. Он умолял его ничего не скрывать, сказать истинную правду, может ли он рассчитывать на выздоровление или ему следует готовиться к смерти. Шико, человек умный, дал ему хоть и не прямой, но достаточно ясный ответ:

– В течение двадцати четырех часов вы либо выздоровеете, либо умрете.

Кардинал был совершенно доволен таким ответом, он понял истину и горячо поблагодарил Шико.

Главным адвокатом парламента во времена Ришелье был Толон, человек очень невзрачный и тупоумный. Однажды он, в присутствии короля, возносил в своей речи до небес кардинала Ришелье, но говорил так неловко, что после заседания кардинал сказал ему:

– Толон, вы сегодня ничего не сделали ни для себя, ни для меня.

Кардинал Ришелье был чрезвычайно тщеславен. Ему ловко дал это почувствовать епископ Камю. Ришелье предлагал ему богатое аббатство, Камю очень благородно отказался от этой милости.

– Ну, знаете, – сказал ему Ришелье, пораженный его бескорыстием, – если бы вы не писали раньше так много резкого против монашества, я готов был бы причислить вас к лику святых.

– О монсиньор, – отвечал ему Камю, – пошли Бог, чтобы я заслужил честь быть причисленным к лику святых, а вы имели бы власть делать святых, мы оба были бы этим довольны.

Ришелье родился в 1585 году, а в 1607 году он был в Риме и принял от папы посвящение в епископы. Но папа усомнился, достиг ли он положенного для епископства возраста, и прямо спросил его об этом. Ришелье нимало не колеблясь уверил папу, что он этого возраста достиг. Потом, когда посвящение уже состоялось, он признался в своей лжи и просил папу отпустить ему этот грех.

– Этот молодчик будет большим мошенником, – предсказал прозорливый папа Павел V.

Ф. Жерар. Первый министр Франции Арман Жан дю Плесси, кардинал Ришелье

В заговоре против Ришелье, задуманном Сен-Марсом, был, между прочим, замешан некто Фонтраль, очень маленький и горбатый человек, славившийся своим острым умом. Он вовремя почуял опасность, узнал, что заговор не удастся и будет обнаружен. Он сообщил свои опасения Сен-Марсу и тут же подал мысль, что, дескать, пора наутек, пока еще есть время. Но Сен-Марс и другие заговорщики упорно отказывались бежать. Тогда остроумный Фонтраль сказал им:

– Друзья мои, вы люди высокого роста, статные, так что когда у вас поснимают головы с плеч, то от вас еще кое-что останется, и даже очень достаточно. Я – другое дело; вообразите себе мою фигуру без головы! Что из меня выйдет, из такого урода? Поэтому вы оставайтесь, а уж я дам тягу!

И он вовремя успел улизнуть.

Генрих VIII, влюбившись в Анну Болейн, испытывал, несмотря на всю свою бесцеремонность, некоторые сомнения и угрызения совести. Дело в том, что Анна была его незаконная дочь. Желая до некоторой степени успокоить свою совесть, он обратился за советом к одному придворному, родственнику Анны, по имени Брайан.

– Не знаю, – говорил ему король, – могу ли я взять дочь, после того как мать принадлежала мне?

– Помилуйте, государь, – отвечал ему покладистый царедворец, – ведь это все равно что вы добивались бы позволения скушать цыпленка после того, как скушали курицу.

Когда Гольбейн был придворным живописцем англий ского короля Генриха VIII, случилось однажды, что какой-то лорд стал очень бесцеремонно ломиться к художнику, и тот, в горячности и раздражении, спустил его с лестницы. Оскорбленный лорд пожаловался королю и грозил убить Гольбейна.

– Милорд, – сказал ему король, – я запрещаю вам покушаться на него с риском для вашей собственной жизни. Знаете ли вы, какая разница между вами и Гольбейном? Я могу взять сейчас семь мужиков и сделать из них семь графов, таких же, как вы. Но из семи графов, таких, как вы, я не могу сделать и одного Гольбейна.

Генрих VIII поссорился с французским королем Франциском I и решил отправить к нему чрезвычайного посла, который должен был передать Франциску гордые и грозные слова своего повелителя. Для этого надо было выбрать человека очень смелого, решительного, способного открыто рисковать своею свободой и даже жизнью. Выбор Генриха пал на епископа Боннера, которого он знал за человека не робкого десятка, и притом такого, на которого можно положиться. Когда епископ выслушал от короля все, что должен был сказать Франциску, он заметил, что говорить такие речи такому королю, как Франциск, – вещь в высшей степени рискованная.

– Вам бояться нечего, – успокаивал его Генрих, – если французский король предаст вас смерти, я снесу немало французских голов, которые находятся у меня в Англии в полной моей власти.

– Это так, государь, – возразил Боннер, – но дело-то в том, что ведь из всех этих французских голов не отыщется ни одной, которая была бы столь же хорошо пригнана к моим плечам, как моя собственная.

При дворе Людовика XIV был один вельможа, чрезвычайно тщеславный, всеми мерами добивавшийся всяких почестей и отличий и, конечно, глубоко уверенный в себе. Король знал его нрав и однажды жестоко подшутил над ним.

– Вы знаете испанский язык? – спросил он его совершенно неожиданно.

Царедворец мгновенно вообразил, что король наметил его в испанские посланники; но испанского языка он не знал и должен был на вопрос короля ответить отрицательно.

– Жаль, – заметил король.

Это «жаль» окончательно укрепило честолюбца. Он немедленно засел за испанскую грамматику, занимался с величайшим усердием и спустя некоторое время почтительно доложил королю, что теперь он хорошо знает испанский язык.

– Вот это хорошо, – подхватил его король, – значит, вы теперь можете прочесть «Дон-Кихота» в подлиннике.

Отпуская одного своего посланника, Людовик XIV говорил ему в напутствие:

– Вот вам главное правило, которого вы должны держаться в исполнении возлагаемого на вас поручения: поступайте во всем прямо противоположно тому, что делал ваш предшественник.

– Государь, – отвечает ему посол, – постараюсь вести себя так, чтобы вам не пришлось давать такого же наставления моему преемнику.

Маршал Бассомпьер спрашивал у одного капитана, сколько ему лет.

– Лет тридцать восемь или сорок восемь, что-нибудь в этом роде, – ответил капитан.

– Как, – воскликнул Бассомпьер, – может ли быть, чтобы вы не знали в точности, сколько вам лет?

– Господин маршал, – сказал капитан, – я считаю свои деньги, свое серебро, свои доходы, свои вещи, потому что могу их потерять или у меня могут их украсть, но кто может у меня похитить мои годы или куда могут они затеряться? Поэтому я и нахожу совершенно излишним их пересчитывать.

Какой-то старый офицер, которого уже собирались поместить в инвалидный дом, просил того же короля оставить его еще на действительной службе.

– Но вы очень стары, – отвечал Людовик.

– Ваше величество, – возразил офицер, – я только на три года старше вас и надеюсь послужить вашему величеству еще, по крайней мере, двадцать лет.

В прежние времена в Европе применялась казнь изображения, причем вместо самого преступника вешали или сжигали его портрет или иное подобие. По этой части вышло забавное приключение с одним кутилой, жившим во времена Людовика XIV, маркизом Поменаром. Он обольстил какую-то девицу, и ее отец, человек богатый и влиятельный, с бешенством грозил ему, что если он не женится на обольщенной, то будет повешен.

– По-моему, лучше уж пусть меня повесят, чем на ней жениться, – отвечал Поменар.

Взбешенный отец девицы начал хлопотать и добился того, что Поменара приговорили к повешению в изображении. Поменара это ужасно забавляло. Он нарочно приехал в тот город, где была назначена казнь его портрета. Но во время казни он заметил, что изображение его сделано чересчур грубо. Он продрался сквозь толпу к самому эшафоту с кистью в руках и начал подмалевывать свой портрет, приговаривая:

– Коли вешать мой портрет, то надо все же, чтобы он хоть немного походил на меня.

В оркестре и хоре короля Людовика XIV был некто Моро – талантливый музыкант, певец и композитор. Но он был из тех, про которых принято говорить: «язык мой – враг мой». Случилось однажды, что он позволил себе какую-то весьма ядовитую выходку против архиепископа рейнского. Тот был весьма обижен и порешил выжить Моро из королевского оркестра. Во время концерта, в котором исполнялось какое-то сочинение Моро и где играл сам музыкант, архиепископ, стоя за креслом короля, нарочно громко, во всеуслышание, жестоко нападал на Моро, на его музыку и на его пение. Король слышал эту критику и был хорошо осведомлен, что, собственно, этой критикой руководит. И потому, обратясь к архиепископу, он сказал:

– Ваше преосвященство, будем говорить откровенно; ведь Моро поет вовсе не дурно, он дурно говорит.

В другой раз, прогуливаясь в саду в Версале, Людовик XIV увидал карету, в которой ехал тот же рейнский архиепископ. Но король сразу не узнал его или сделал вид, что не узнает, и сказал бывшему с ним маркизу Фелиаду, человеку с весьма злым языком и ненавидевшему архиепископа:

– Посмотрите, мне кажется, что кто-то сюда едет, я вижу карету и шестерку лошадей.

– Не шесть, государь, а семь лошадей, – возразил Фелиад.

– Как так?

– Седьмая лошадь сидит в карете.

Людовик XIV не любил носить муфту (а в то время мужчины носили ее зимой). Однажды его встретили в большой мороз на охоте в лесу двое крестьян, и один из них заметил, что только один король был без муфты, и подивился, как это король терпит такую стужу с голыми руками.

– Не удивляйся, – сказал ему его товарищ, – у него рукам всегда тепло, он их держит в наших карманах.

При дворе Людовика XIV лесть процветала как нигде и никогда. Случилось, что король не одобрил каких-то стихов, а Буало их похвалил. Один придворный чин заметил поэту, что стихи эти читал и хулил сам король.

– Король лучше меня, – возразил Буало, – понимает искусство брать города и вести войну, но в стихах-то я понимаю уж никак не меньше его.

Услыхав это, придворный немедленно побежал и доложил королю о «неслыханной дерзости» этого Буало, осмеливающегося утверждать, что он в стихах понимает не меньше, чем сам король. К чести короля надо добавить, что он посмеялся над льстецом и уверил его, что Буало прав.

Неизвестный художник. Людовик XIV

Молли написал прекрасную музыкальную пьесу, и она была в первый раз исполнена в присутствии короля Людовика XIV, который все время оставался на коленях, а вместе с ним, само собой разумеется, и все присутствовавшие также оставались коленопреклоненными. Когда пьеса была исполнена, король спросил у графа Грамиона, что он думает об этой музыке.

– Прекрасно, прекрасно, государь, то есть прекрасно для ушей, но для колен – жестковато!

Однажды актер Доминик, любимец Людовика XIV, присутствовал при королевском столе. (Мимоходом заметим, что Людовик был одним из удивительных едоков своего времени, впрочем, и все Бурбоны отличались превосходным аппетитом. Что же касается Людовика XIV, то вот что сообщает о нем в своих письмах принцесса Палатинская: «Я часто видела, как король съедал четыре полные тарелки разных супов, затем целого фазана, потом куропатку, далее большую тарелку салата, два больших ломтя ветчины, кусок жареной баранины, тарелку пирожных, да сверх того еще несколько фруктов и яйцо вкрутую.»)

Итак, король однажды ел в присутствии Доминика. Заметив своего любимца в толпе, почтительно созерцавшего его застольные подвиги, король, указывая на одно блюдо, сказал лакею:

– Передайте это блюдо Доминику.

А блюдо было роскошное, серебряное, вызолоченное. Доминик это сейчас же заметил и, воспользовавшись тем, что король употребил слово «блюдо», быстро спросил его:

– Вместе с куропатками, государь?

– Вместе с куропатками, – согласился рассеянный король.

Людовик XIV любил, когда его превозносили, но все же обладал чувством меры. Так, однажды, когда ему преподнесли список тем для конкурсного состязания, составленный академией, и он увидал в числе этих тем вопрос: «Какая из всех добродетелей короля заслуживает особого предпочтения?» – он его с неудовольствием вычеркнул.

Но тонкую лесть он любил. Однажды, когда король вышел победителем в какой-то битве и по этому случаю его сын был освобожден в тот день от занятий, мальчик сказал ему:

– Государь, если меня будут увольнять от занятий при каждой вашей победе, то я боюсь остаться круглым невеждой.

Когда Людовик XIV порешил изгнать кальвинистов из Франции, он при этом будто бы сказал:

– Мой дед любил гугенотов и не боялся их; мой отец не любил их и боялся; я и не люблю, и не боюсь их.

Людовик XIV говаривал, что каждый раз, когда он дает комунибудь хорошую должность, он создает девяносто девять недовольных и одного неблагодарного.

Герцог Мазарен впал в преувеличенную набожность и, как это иногда бывает с такими чрезмерно увлекшимися, довел себя до галлюцинаций. Однажды он неожиданно возвестил королю Людовику XIV, что ему явился архангел Гавриил и повелел передать королю, чтобы он оставил свою фаворитку Лавальер.

– Он и мне тоже являлся, – ответил король, – и объявил, что вы с ума спятили.

Люксамбур, один из талантливейших боевых генералов Людовика XIV, был горбат. Какой-то из немецких генералов, часто имевший стычки с Люксамбуром, говорил про него с величайшим ожесточением:

– Неужели мне ни разу не удастся поколотить хорошенько этого горбача? Когда Люксамбур узнал об этом, он воскликнул:

– Горбача! Да почем же он знает, что я горбатый, я ни разу не показывал ему тела.

Какой-то придворный при Людовике XIV был предметом общих насмешек как человек, совершенно неспособный… к продолжению своего рода. Особенно часто трунил над ним известный остряк писатель и академик Бансерад. И вот, встретив однажды Бансерада, этот господин с самодовольным видом возвестил ему:

– Вот вы все надо мной насмехаетесь, а жена моя вчера меня порадовала наследником.

– Позвольте, да кто же смел сомневаться в вашей супруге, – возразил Бансерад.

В 1672 году Людовик XIV стоял под стенами Амстердама, обложив город кругом. Жители были в отчаянии, они порешили, что пришел конец не только их городу, но и всей Голландской республике. Городские власти собрались на последнее совещание, на котором и постановили – сдать город французскому королю и поднести ему городские ключи.

Когда отбирали голоса и уже обошли всех, заметили старичка-бургомистра, который мирно почивал, убаюканный бурными прениями. Его, разумеется, растолкали с негодованием, и он, отряхнув сон, полюбопытствовал, на чем же порешили.

– Постановили пойти и поднести французскому королю ключи.

– А он их уже требовал? – спокойно осведомился старичок.

– Нет еще, – отвечали ему.

– Так с какой же стати ему их отдавать?.. Подождем, по крайней мере, когда он их потребует!

Этот простой и мудрый совет, к счастью, был принят и спас город и республику.

Когда Ленотру было поручено составить план версаль ского парка, он, наметив главные части работы, повел Людовика XIV в парк, чтобы показать ему на месте расположение частей. Король был в совершенном восторге от его плана и после обзора каждой части плана в восхищении повторял:

– Ленотр, я жалую вам за это двадцать тысяч франков.

После четвертого «жалования» Ленотр, человек редкого бескорыстия, заметил королю с некоторой резкостью:

– Ваше величество, если так пойдет дальше, то я боюсь, что разорю вас!

Людовик XIV очень любил аббата Брюи; зная, что старый патер страдает слабостью зрения, он иногда спрашивал у него, как тот себя чувствует, поправляются ли у него глаза.

– Благодарю вас, государь, – отвечал старик, – мой племянник-доктор уверяет меня, что теперь я стал лучше видеть.

Прогуливаясь однажды по версальскому парку с Мансаром, строителем замка, и Ленотром, создателем парка, Людовик, любуясь фасадом здания, сказал своим спутникам очень лестную любезность: оба вы, дескать, сделали свое дело так, что лучше невозможно себе и представить, создали вещи, достойные всеобщего удивления.

– Государь, – отвечал ему Ленотр, – есть на свете нечто, еще более достойное удивления и редкостное.

– Что же именно? – полюбопытствовал Людовик.

– Король, величайший в мире, удостоивающий добродушной беседой своих каменщика и садовника.

Шовелен, близкий друг короля Людовика XV, умер внезапно, от удара, во дворце и чуть ли не в присутствии короля, на которого его смерть произвела сильное впечатление, потому что он вообще ужасно боялся смерти. Через несколько дней после этого король был в Шуази, собирался куда-то ехать, и вдруг ему доложили, что одна из за пряженных в его экипаж лошадей внезапно упала и тут же издохла.

– Совсем как мой бедный Шовелен! – воскликнул испуганный король.

Сильно расстроив свое здоровье, Людовик XV однажды советовался со своим врачом Ламартишером и, выслушав его, грустно заметил:

– Вижу, что становлюсь стар, пора, верно, затормозить карету!

– Лучше бы вовсе распрячь ее, государь! – отвечал врач.

Г-жа Кампан, бывшая актрисой сначала при дворе Людовика XV, потом у Марии Антуанетты, в своих интересных записках рассказывает о первой беседе, которой удостоил ее король. Он куда-то уезжал и встретил ее на выходе. Узнав ее, он остановился и спросил:

– Мадемуазель, правда ли, что вы очень образованны и говорите на пяти иностранных языках?

– Только на двух, государь, – отвечала девушка, – на английском и итальянском.

– Но вы вполне владеете этими языками?

– Вполне свободно, государь.

– Ну, и двух языков довольно, чтобы свести с ума собственного мужа! – заметил, смеясь, король.

Однажды Людовик XV упрекал свою возлюбленную, г-жу Деспарбес, в том, что она ему изменяла со многими.

– Ты расточала свои милости всем моим подданным; ты была благосклонна к Шуазелю, – говорил он.

– Но он так могуществен! – оправдывалась Деспарбес.

– Потом маршалу Ришелье! – продолжал король.

– Он такой умница!

– Манвилю!

– Если б вы знали, какой он красавец!

– Ну, а герцог Омон? Он что? Красавец, умница?

– О государь, он так глубоко предан вам!

Посетив однажды военные склады, Людовик XV увидел там очки и, сказав: «Ну-ка, попробую, хороши ли они мне?» – надел их и стал читать бумагу, которая как бы случайно лежала на столе. Но бумага эта была, вероятно, положена тут, у него на виду, нарочно, потому что содержала в себе чрезвычайно пышные и льстивые похвалы по его адресу. Прочитав несколько строк, он бросил бумагу и очки и сказал, смеясь:

– Нет, никуда не годятся, слишком увеличивают!

Один придворный шут что-то такое напроказил, т. е. позволил себе чересчур большие вольности в словах и был изгнан из дворца. Некоторое время он пробыл в немилости, а затем ему позволили вернуться. Король Людовик XV сказал шуту:

– Ну, ты опять по-прежнему будешь рассуждать и обсуждать и указывать мне на мои ошибки?

– О нет, ваше величество, с какой стати буду я разговаривать о таких вещах, которые и без меня известны всем и каждому.

Ф. Буше. Мадам де Помпадур

Один очень молодой офицер Орлеанского полка был отправлен к Людовику XV с каким-то очень приятным для короля известием. Пользуясь случаем, офицер попросил себе в награду орден Св. Людовика, который обычно давался лишь старым служакам. Король на его просьбу ответил, что он еще слишком молод.

– Государь, – сказал ему на это юный офицер, – у нас в Орлеанском полку люди недолго живут, старых нет.

Замечательно, что король был чрезвычайно прост и терпелив с прислугой. Так, однажды лакей, светя ему, когда он раздевался, капнул ему горячим воском на ногу.

– Милый мой, – сказал ему король, – ведь тебе все равно, куда капать – мне на ногу или на пол, так ты бы лучше и капал на пол.

Какого-то сторожа не оказалось на своем месте, и королю пришлось прождать, пока его отыскали и прислали. Все присутствующие накинулись на того с ожесточением, но король сказал им:

– Не браните вы его, ему и без того должно быть тяжко, что он заставил меня ждать!

После битвы при Гохштедте, несчастливой для французов, генерал Мардебру, делая смотр пленникам, остановился перед одним бравым гренадером Наваррского полка и, невольно им залюбовавшись, сказал:

– Если бы у французского короля было сто тысяч таких молодцов, он был бы непобедим.

– Моему повелителю, – ответил гренадер, – надо вовсе не сто тысяч таких, как я, а одного такого, как вы!

Фаворитка короля Людовика XV мадам Помпадур сильно ушиблась и, показывая врачу ушибленное место, находившееся в совершенно невидной области тела, обычно скрываемой под одеждой, с большой тревогой спрашивала у врача:

– Скажите, доктор, ведь это будет не видно?

– Сударыня, – отвечал удивленный доктор, – это только от вас зависит.

Одна замужняя греховодница однажды сделала интересное признание своей приятельнице мадам Помпадур.

– У меня, – говорила она, – за всю мою брачную жизнь было двое любовников. Первый из них был так обольстителен, что заставил меня забыть свои обязанности, второй же, наоборот, был так отвратителен, что побудил меня вспомнить об этих обязанностях.

В дамской компании судачили о мадам Помпадур.

– Знаю я ее! – сказала одна из собеседниц. – У нее целая дюжина любовников.

– Экий у вас злой язык, – заметила ей другая. – Вечно вы преувеличиваете ровно вдвое.

Мадам Помпадур однажды отправилась на исповедь. Когда она вернулась, муж со смехом спросил ее, в чем она ходила каяться.

– Так, – отвечала Помпадур, – в разных пустяках. Патер спросил меня, верна ли я тебе. Я, конечно, отвечала «да». А вслед за тем я покаялась ему, что грешна во лжи. Вот и все. Он дал мне отпущение грехов.

В числе соискателей должности садовника к мадам Помпадур явился среди прочих молодой человек. Его спросили, сколько ему лет. Он, скромно потупив глаза, отвечал, что ему двадцать два года.

– Как двадцать два? – спросила его Помпадур. – Вот тут, в вашей метрике, написано, что вы родились в таком-то году, значит, вам двадцать три, а не двадцать два года.

– Да, – отвечал скромный молодой человек. – Но, видите ли, я один год провел в тюрьме за кражу и, разумеется, вынужден исключить этот год из моей жизни.

Перенося с места на место очень дорогую китайскую вазу, лакей мадам Помпадур уронил ее на пол, и она разбилась. Выбежала хозяйка и, с отчаянием всплеснув руками, воскликнула:

– Опять разбил что-то!

– На этот раз, сударыня, – отвечал с довольной улыбкой лакей, – вышло очень удачно. Посмотрите, ваза разбилась всего на две части.

– По-вашему, это удачно? – спросила хозяйка.

– А как же, сударыня, всего один раз нагнуться и сразу поднять оба куска. А то иной раз как разобьется вдребезги, сколько времени ползаешь по полу-то, пока все подберешь…

Мадам Помпадур держала в доме множество прислуги, которая обворовывала ее при всяком удобном случае. Когда прислуга поздравляла ее с Новым годом и ожидала награды, Помпадур обыкновенно говорила:

– Дарю вам все то, что вы у меня украли в течение года.

К мадам Помпадур явился в гости академик Леруа. В ходе беседы он, усевшись перед камином, без церемонии положил ноги на решетку камина. А она была позолочена, и хозяйка дома с большим беспокойством смотрела на его ноги, которыми он мог ободрать позолоту, а сделать ему замечание никак не решалась. По счастью, академик завел речь об антифразах, то есть таких оборотах речи, при которых смысл того, что нужно сказать, как бы выворачивается наизнанку. Помпадур попросила объяснить это слово, и Леруа дал подробное объяснение и даже спросил, поняла ли его собеседница.

– Вполне поняла! – отвечала Помпадур и тут же прибавила: – Я должна вас предостеречь, милостивый государь, вы держите ваши ноги на решетке, а она позолочена, и я боюсь, как бы позолота не испортила ваших сапог.

Некая придворная дама жестоко поссорилась с мадам Помпадур. Об этом происшествии доложили дворцовому чину, которому надлежало о том ведать.

– Назвали они одна другую уродами? – прежде всего осведомился тот.

– Нет, – отвечали ему.

– Ну, ничего, можно, значит, еще помирить их!

Однажды королевский мушкетер Бижур сделал такое порывистое движение, что у него шляпа слетела с головы. Кто-то из товарищей поддел шляпу на шпагу и подал ее, к великому огорчению владельца, который не мог сдержать свою досаду.

– Лучше бы ты проткнул насквозь мое тело, чем мою шляпу! – укорял Бижур товарища.

Король, в присутствии которого произошла эта сцена, спросил у мушкетера, почему он предпочитает, чтоб проткнули лучше его самого, чем его шляпу.

– Потому, государь, – отвечал Бижур, – что у моего хирурга я еще пользуюсь добрым кредитом, а у шляпника давно уже утратил всякий кредит!

Какой-то человек бросился в воду. Мушкетер Бижур, случайно проходивший мимо, бросился вслед за ним, вовремя подхватил и вытащил его, затем привел к себе в дом, а сам побежал за женой утопленника. Самоубийца, очевидно, имел весьма основательные причины, чтобы покончить с собой, и потому, как только его спаситель ушел и оставил его одного, тотчас схватил первую попавшуюся веревку и повесился. Между тем Бижур сбегал за женой утопленника и дорогой все время успокаивал ее, что муж жив и здоров, что он не дал ему захлебнуться, что он скоро оправится и просто только вымок в воде; стоит высушить одежду, и больше ничего, этим дело и кончится. Когда они вошли в дом, им представилось страшное зрелище: утопленник висел на веревке уже, очевидно, без всяких признаков жизни.

– Боже мой, – вскричала женщина, – он умер!

– Да нет же, сударыня, – убеждал ее Бижур. – Успокойтесь, пожалуйста. Просто-напросто человек весь вымок, ну и повесил себя, чтобы поскорее просохнуть.

У Бижура скончалась супруга. Он пошел в бюро похоронных процессий и стал заказывать там погребальную церемонию. Договорившись обо всем, он спросил, сколько это будет стоить.

– Три тысячи, – отвечали ему.

– Три тысячи! – вскричал Бижур, совершенно ошеломленный цифрой. – Помилуйте, ведь этак вы заставите меня пожалеть о том, что она умерла!

Бижур, жестоко страдавший зубами, пришел к дантисту. Тот осмотрел его зубы и решил, что два из них надо удалить. На вопрос, сколько это будет стоить, дантист отвечал, что за удаление одного зуба он берет десять франков, а за последующие, второй, третий и т. д. – по пяти франков.

– Так вырвите мне сегодня только второй зуб, – порешил Бижур. – А потом я приду в другой раз, тогда вы мне вырвете первый.

Бижур женился во второй раз и чуть не с первых дней начал горько жалеть свою первую жену. Это чрезвычайно раздражало вторую супругу, и однажды она сказала:

– Поверь, мой друг, клянусь, что никто больше меня не жалеет о смерти твоей первой жены.

Среди суровой зимы кого-то хоронили. Бижур, проходя по улице, видя похороны, нарочно отвернулся, делая вид, что он не замечает процессии. Другой прохожий остановил его, указал на похороны и напомнил, что надо снять шляпу.

– Благодарю покорно, – отвечал Бижур. – И сам-то покойник, быть может, угодил в гроб тоже из желания соблюсти вежливость перед кем-нибудь на улице вот в такую же погоду, как сегодня.

Бижур превозносил необычайный ум своего пса-водолаза и в доказательство смышлености животного рассказывал:

– В прошлом году я с покойницей-женой провел лето на берегу моря. Конечно, и водолаз был с нами. Супругу мою вы ведь помните, пренеприятная была женщина покойница. Ну, да не о ней речь. Вот однажды прогуливались мы по берегу моря, жена оступилась и упала в воду. И что же вы думаете? Вы полагаете, конечно, что мой водолаз, как все собаки его породы, сейчас же бросился в воду и вытащил утопленницу? Ничуть не бывало. Он посмотрел сначала на жену, т. е. на то место, куда она упала, потом посмотрел на меня, потом отошел в сторонку и преспокойно улегся. Какое умное и сообразительное животное!

Эль Греко. Погребение графа Оргаса

Бижур, внезапно узнав об измене своей жены, как громом пораженный повалился на кресло, с криком, что он этого не переживет, что он умрет.

– Ну, полно, полно, – утешал его приятель. – Мало ли есть мужей, которых жены обманывают. Ведь не умирают же все они. Даже случается наоборот – этим живут.

Бижур привык каждый вечер ходить в гости к какой-то даме и соблюдал эту привычку лет двадцать подряд. После того как он овдовел, все знакомые, зная его привязанность к этой даме, которую он постоянно посещал, советовали ему на ней жениться.

– Нет, – отвечал Бижур. – Это дело неподходящее. В мои годы трудно отстать от укоренившихся привычек. Я двадцать лет подряд хожу к ней и просиживаю у нее вечера. Если я на ней женюсь, куда же мне ходить, где проводить вечера?

У Бижура был сын, получивший весьма поверхностное воспитание и потому сформировавшийся в великого оболтуса и грубияна. Однажды в крутом разговоре с родителем этот сынок позволил себе назвать его дураком.

– Знаешь ли что? – сказал ему огорченный Бижур. – Если бы я осмелился сказать моим родителям только половину того, что ты говоришь мне, так они задали бы мне звону!

– Хороши были твои родители, нечего сказать, – проворчал сын.

– Получше твоих, бездельник! – закричал на него отец.

Бижур в один прекрасный день задумывает вычистить свой двор, на котором накопилась бездна всякого мусора. Ему говорят, что такую кучу не свезти со двора своими средствами. Бижур отвечает, что нет надобности никуда вывозить мусор, а надо вырыть яму на дворе и туда его свалить. Его спрашивают, куда же деть землю, вырытую из ямы? Он отвечает:

– Эх вы, дураки, ничего сообразить не можете! Ну, выройте яму побольше, в нее все и войдет: и мусор, и земля.

Знаменитый адмирал Жан Бару был человек в высшей степени простой и даже грубый и резкий. Когда Людо вик XV назначил его командиром эскадры, он сам лично, в присутствии толпы придворных, объявил об этом Бару. Тот, преспокойно покуривая трубочку, сказал коротко:

– Это вы хорошо сделали, государь.

Выходка показалась придворным страшно грубой и дикой, и между ними поднялся ропот негодования, но Людовик сказал:

– Вы ошибаетесь, господа, это ответ человека, который знает себе цену и который рассчитывает в скором времени дать мне новые доказательства.

Знаменитый проповедник Массильон произвел на Людовика XV большое впечатление. Однажды он после проповеди сказал Масильону:

– Отец, я слышал многих ораторов и был доволен; но каждый раз, когда слышу вас, я чувствую, что недоволен собою.

Парижский интендант Гардэ был настоящий баловень судьбы. Вся его жизнь состояла из сплошных скандалов, о которых говорил весь Париж, а между тем он шел все выше да выше в гору, занимая одно за другим все лучшие и лучшие места, и, наконец, сделался интендантом.

– Еще один хороший скандал, – говорил он, потирая руки, – и я сделаюсь статс-секретарем!

Какой-то герцог, человек в высшей степени неблагополучный в своей семейной жизни (о чем, разумеется, все знали), однажды вечером, уже при огнях, стоял в приемной дворца, в толпе других придворных в ожидании выхода короля Людовика XV. По неосторожности он приблизился к горящей свече и коснулся пламени своим громадным париком. Волосы мгновенно вспыхнули, и, хотя присутствующие немедленно потушили огонь, в комнате остался очень крепкий запах гари. Как раз в эту минуту и вышел король. Услыхав запах, он повел носом и громко проговорил:

– Фу, как тут пахнет паленым рогом!

Однажды, встретив у королевы ее престарелого чтеца, Монкрифа, Людовик XV сказал ему:

– Знаете, Монкриф, есть люди, которые вам дают восемьдесят лет.

– Знаю, что дают, ваше величество, да я не беру, – отвечал старик.

Один из придворных Людовика XV, Ландсмат, человек весьма преклонного возраста, очень не любил, когда его спрашивали о летах, и даже на прямые вопросы об этом самого короля давал уклончивые ответы. Король вздумал над ним подшутить, приказал доставить себе метрическую запись о Ландсмате и однажды, неожиданно вынув ее из кармана, начал вслух читать ее Ландсмату.

– Что это? – спросил смущенный старик. – Это, кажется, мое метрическое свидетельство?

– Как видите, Ландсмат, – ответил король.

– Государь, спрячьте его скорее! Король, на котором лежит забота о счастии двадцати пяти миллионов людей, не должен ни одного из них огорчать для собственного удовольствия.

Во времена Людовика XV надвигавшаяся революция уже предчувствовалась, и сам король, при всей своей беззаботности, смутно чуял ее. Он тогда говорил:

– Я уверен, что на мой век хватит, и пока я жив, останусь властелином. Но моему преемнику уже придется держать ухо востро!

Из этих слов впоследствии, как думают, и создалась знаменитая, приписываемая ему фраза: «После меня хоть потоп».

При Людовике XV процветала карточная игра в брелан. В этой игре, между прочим, ведется счет фигур, королей, валетов, дам. Однажды Людовик играл в эту игру с одним придворным; к нему пришло три короля, и он в шутку сказал своему противнику:

– Я выиграл, у меня три короля, да я сам король, итого, четыре короля – брелан-карэ.

Но у противника был полный брелан-карэ, только из валетов, и потому он возразил:

– Извините, государь, у меня игра выше, я выиграл: у меня четыре валета, да я сам валет, итого – пять.

По случаю свадьбы дофина (Людовика XVI) в Версале происходили чрезвычайно пышные торжества, расходы на которые отозвались на тогдашней тощей государственной казне, что, разумеется, было известно всем и каждому. Поэтому, когда король (Людовик XV) спросил у аббата Террэ, как он находит празднества, тот отвечал:

– Неоплатными, государь!

Вокруг Людовика XV, человека в высшей степени распущенного, царил страшный разврат. Чуть ли не единственным светлым пятном на фоне тогдашней придворной знати был маршал Бриссак, человек весьма строгих нравов. Конечно, он был у всех бельмом на глазу, и его не щадили; распространили, например, про него слух, что жена ему изменяет, хотя это была явная клевета. Поощряемые легкостью взглядов короля на нравственность, придворные однажды без церемонии, в глаза насмехались над Бриссаком и его семейным неблагополучием и, конечно, привели его в бешенство. Король имел жестокость вместе с другими смеяться над почтенным воином.

– Ничего, Бриссак, – говорил он ему, – не сердитесь, не стоит того; с кем эта беда не случается?

– Государь, – отвечал ему маршал, – скажу, не хвастаясь, что обладаю мужеством всякого рода, но только не мужеством позора!

Людовик XV, быть может, от своих амурных излишеств часто впадал в странную рассеянность, граничившую с душевным расстройством. Так, однажды он внезапно задал венецианскому послу Гродениго ошеломляющий вопрос:

– Сколько членов у вас в Венецианском Совете Десяти?

– Сорок, государь, – отвечал посол, очевидно подумавший, что король пошутил и что на шутку лучше всего отвечать шуткой.

Но Людовик тотчас же забыл свой вопрос и полученный ответ и заговорил о другом.

Однажды на балу во дворце обратило на себя всеобщее внимание какое-то таинственное желтое домино. Эта маска подходила к буфету и буквально, как голодный волк, пожирала самые аппетитные и, главное, сытные закуски и кушанья, пила в огромном количестве дорогие вина. Страшный аппетит всем кинулся в глаза, сказали даже об этом королю, и тот сам полюбопытствовал поглядеть, кто это так ужасно проголодался. Наевшись и напившись до отвала, желтое домино вышло из буфета и куда-то скрылось.

Но не более как через 10–20 минут то же домино вновь явилось в буфет и опять начало уписывать, с еще большей жадностью. Вновь наевшись и напившись всем на удивление, домино исчезло, но через полчаса вновь явилось и вновь начало свое варварское опустошение буфета; потом оно появилось в четвертый, в пятый раз. Общему изумлению не было границ. Сам король был не столько заинтересован, сколько испуган этим адским аппетитом и приказал последить за таинственными домино. И что же оказалось?

Дворцовая стража добыла где-то единственное желтое домино, которое солдаты поочередно напяливали на себя, шли в нем в буфет, там наедались и напивались, потом уходили домой, передавали домино следующему и так угощались, пока их не выследили и не накрыли.

Однажды Сен-Жермен сказал королю Людовику XV:

– Для того чтобы знать и уважать людей, не надо быть ни духовником, ни министром, ни полицейским.

– Ни королем, – вставил король.

Когда король Людовик XV охотился, с ним всегда был походный буфет, и полагалось, чтобы в этом буфете было сорок бутылок вина. Король почти никогда не пил этого вина; его выпивали другие. Но вот однажды случилось, что король почувствовал сильную жажду и попросил вина. Ему со смущением отвечали, что вина нет.

– Как же это? Ведь полагается иметь в запасе сорок бутылок? – спросил король.

– Точно так, ваше величество, они и были, но все выпито.

– Потрудитесь впредь брать сорок одну бутылку, – распорядился король.

Карл Брюллов. Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Паччини (Маскарад)

В уголовном суде разбиралось в высшей степени скандальное дело, которое, как водится, привлекло в судилище огромную толпу дам. Видя это скопище, председатель суда, будущий участник революции Лепре, обратился к публике с такими словами:

– Милостивые государыни! Вам, без сомнения, неизвестно, что дело, разбор которого здесь предстоит, изобилует такими подробностями, которые порядочным женщинам выслушивать невозможно. Поэтому я покорнейше прошу всех порядочных женщин немедленно оставить зал заседаний.

И, сказав это, Лепре занялся разбором бумаг, делая вид, что не смотрит и не видит того, что происходит в зале. Между тем его воззвание осталось совершенно тщетным: ни одна дама почти не тронулась с места. Прождав с четверть часа, председатель снова возгласил, но на этот раз обращаясь уже к судебному приставу:

– Полагаю, что после сделанного мной предупреждения все порядочные женщины уже оставили зал. А теперь, господин пристав, поручаю вам удалить остальных.

Судья Лепре, внешне довольно безобразный, сурово отказал в просьбе, с которой к нему обратилась какая-то старая дама, тоже не блиставшая красотой. Чрезвычайно рассерженная старушка, уходя от него, довольно громко сказала:

– У, старая обезьяна!

Между тем судья рассмотрел ее дело, а так как внешнее безобразие вовсе не мешало ему быть справедливым судьей, он, убедясь в том, что иск дамы был правилен, вынес приговор в ее пользу. Обрадованная старуха прибежала к нему и рассыпалась в самых восторженных любезностях и благодарностях. Но Лепре спокойно остановил ее и сказал:

– Не стоит благодарности, сударыня. Старая обезьяна естественно проникнута желанием сделать удовольствие старой мартышке.

Вор Картуш предстал пред судилищем. Его обвиняли в краже часов, которую он совершил в присутствии нескольких очевидцев, но которую тем не менее упорно отрицал.

– К чему послужит вам это запирательство, – убеждал его судья Лепре. – Шесть человек видели своими глазами, как вы украли часы.

– Шесть! – вскричал Картуш. – У вас только шесть свидетелей, которые видели, как я крал, а я вам, коли хотите, представлю миллион свидетелей, которые скажут, что не видели, как я крал!

Некто взял взаймы деньги, но при этом заключил весьма предусмотрительное условие уплаты. Он обязывался уплатить долг, когда ему вздумается. Само собой разумеется, что каждый раз, когда заимодавец приступал к нему с требованием, он резонно отвечал ему:

– Подождите, по условию я обязан уплатить, когда мне вздумается, а мне еще не вздумалось.

Заимодавец, выведенный из терпения, подал на него жалобу.

На суде должник очень спокойно твердил свое:

– Мне платить еще не вздумалось: по условию, когда захочу, тогда и уплачу.

– Очень хорошо, – порешил судья Лепре. – Вы сядете в тюрьму и будете так сидеть до тех пор, пока вам вздумается уплатить долг.

В суде слушалось какое-то дело, возникшее на почве супружеской неурядицы. Адвокат жены, распинаясь за свою доверительницу и окатывая грязью ее мужа, между прочим сказал:

– Я боюсь наскучить господам судьям перечислением адресов всех тех сомнительной нравственности дам, которых посещал муж моей клиентки.

– Позвольте! – перебил его судья Лепре. – Напротив, потрудитесь сообщить суду все эти сведения, потому что они могут быть для нас существенно полезны.

Однажды судили какого-то человека за двоеженство. На суде Лепре задал ему вопрос, что побудило его к этому преступлению?

– Извините, господин председатель, – отвечал он, – я считаю, что никакого преступления не совершил и что у меня было вовсе не две жены, а одна. Ибо что такое жена? Половина. Так ее все и называют. Говорят: моя дражайшая половина. А мне нужно было не половину, а целую жену. Ну вот, я и составил ее из двух половинок.

Преступник, осужденный на виселицу, говорил:

– Увы, мне приходится погибать за проступок, который я совершил совершенно против собственной воли.

– Ничего, – отвечал ему судья Лепре. – Тебя и повесят тоже против твоей воли.

 

Глава 2

Однажды к Вольтеру явился какой-то господин, отрекомендовавшийся литератором.

– Я имею честь, – говорил он, – быть членом Шадонской академии, а вы знаете, что она дочь Парижской академии.

– О да, – отвечал Вольтер, – и притом примернейшая дочь, потому что никогда еще не подавала повода, чтоб о ней заговорили.

У Вольтера еще при жизни были страстные почитатели, доходившие почти до умопомрачения. Такие обожатели часто сидели и слушали его разинув рот, в немом благоговении, хотя бы он говорил самые обыкновенные вещи; им в каждом его слове слышалось или, лучше сказать, чудилось что-то скрытое, отменно умное и острое. Любопытнейший пример такого обожания, без границ, сообщает в своих записках известный граф Сегюр.

Однажды у Сегюров в числе других гостей был Вольтер, которому мать Сегюра жаловалась на какие-то свои хворости. Вольтер, утешая старушку, сказал ей, что он сам страдал тем же целый год и что все лечение состояло в том, что он питался смесью из яичных желтков, картофельного крахмала и воды. Разумеется, что в этом рецепте не было и быть не могло ничего особенно меткого, остроумного, и, однако же, когда Вольтер произносил эти невинные слова: «крахмал, вода, желтки», один из гостей, очевидно дошедший в своем обожании Вольтера до слепого фанатизма, не утерпел, толкнул Сегюра и, наклонясь к нему, восторженным шепотом проговорил:

– Что это за человек! Что это за ум! Ни одного слова не скажет, в котором бы не сверкнуло остроумие!

Вольтер высоко ценил ученые труды доктора Галлера. Слыша его похвалы, некий господин, знавший хорошо Галлера, заметил Вольтеру, что Галлер далеко не так одобрительно отзывается о Вольтеровых трудах, как Вольтер о Галлеровых.

– Увы, – ответил Вольтер, – ошибка – удел смертных; может быть, и тут мы оба ошибаемся!

Это было всего за неделю до смерти Вольтера. В театре ставили его трагедию «Тит», и один из новых актеров, не будучи осведомлен о болезни автора, пришел к нему, чтобы с ним прорепетировать свою роль.

– Умираю, – сказал Вольтер пришедшему, – простите, не могу оказать вам обычного внимания, подобающего гостю.

– Какая жалость, – воскликнул актер, – а мне завтра надо играть в вашем «Тите».

При этих словах умирающий Вольтер открыл глаза и приподнялся на локте.

– Что вы говорите, мой друг? Вы завтра играете в «Тите»? Ну, коли так, нечего и думать о смерти! Я сейчас пройду с вами вашу роль!

Знаменитый механик, творец удивительнейших, прославившихся по всему свету автоматов, Вокансон, был в одно время с Вольтером представлен какому-то иноземному принцу. Но высочайший гость, надо полагать, большой любитель механического искусства, отдал все свое внимание Вокансону, на Вольтера же почти и не взглянул. Вокансон, чуть не боготворивший Вольтера, был чрезвычайно обеспокоен таким отношением приезжего принца к своему идолу и, желая хоть отчасти загладить невежливость принца, подошел к Вольтеру и сказал ему, что, дескать, принц мне сейчас сказал о вас то-то и то-то – чрезвычайно лестное. Вольтер понял уловку Вокансона и ответил ему:

– Весь ваш талант, господин Вокансон, сказался в этом умении заставить говорить такого автомата, как этот принц.

Как известно, Вольтер одно время жил при дворе Фридриха Великого и пользовался большой дружбой прусского короля, а потом впал в немилость и уехал домой. Говорят, что причиной размолвки послужила одна очень едкая выходка Вольтера. Однажды в комнате у Вольтера сидел генерал Манштейн, автор записок о России, которые Вольтер переводил на французский язык. В это время Вольтеру принесли и подали что-то. Посланное оказалось произведением короля Фридриха, который обычно все свои литературные труды передавал своему гостю с просьбой просмотреть их и поправить. Получив эту посылку, Вольтер сказал Манштейну:

– Друг мой, нам надо теперь отложить нашу работу; вот видите, король прислал мне в стирку свое грязное белье; надо его выстирать.

Эти слова, конечно, сообщили королю, и они послужили причиной разрыва.

Н. де Ларжильер. Портрет Вольтера

Вольтер, присутствовавший при осаде Филипсбурга, с любопытством непосвященного осматривал осадные сооружения. Маршал Бервик, увидев его, пригласил философа, – не хотите ли, мол, пройти вперед, в траншеи, где было уже очень опасно.

– О нет, маршал, – отвечал Вольтер, – я охотно возьму на себя труд воспеть ваши подвиги, но разделить их с вами я не польщусь.

Какой-то автор представил Вольтеру свою трагедию, просил прочитать ее и сказать свое мнение. Прочитав пьесу, Вольтер сказал:

– Написать такую трагедию вовсе не трудно; трудность в том, как отвечать автору такого произведения, когда он спрашивает о нем ваше мнение.

В 1779 году Вольтер отправился из Швейцарии в Париж. На городской окраине его остановили и спросили, не везет ли он чеголибо, подлежащего оплате пошлиной.

– Господа, – отвечал он им, – у меня в экипаже нет никакой контрабанды, кроме самого меня.

Какой-то почитатель преследовал Вольтера своими письмами до такой степени, что философу стало, наконец, невтерпеж и он отправил своему истязателю такую записку:

«Милостивый государь, я умер и, таким образом, впредь уже не в состоянии отвечать на ваши письма».

Вольтер написал трагедию «Орест». Супруга маршала Люксембура немедленно вслед за первым представлением этой трагедии написала Вольтеру длиннейшее письмо, содержавшее ее собственный отзыв о пьесе, ее критику произведения Вольтера. Просмотрев это послание, Вольтер послал маршальше свой ответ, состоявший всего из одной строки: «Сударыня, Орест пишется через О, а не через Н».

Та в своем письме писала везде Норест, вместо Орест.

Кто-то из назойливых друзей Вольтера переделал несколько стихов в его трагедии «Ирина» и навязывал Вольтеру свою переделку, уверяя, что так будет лучше. И вот однажды к Вольтеру пришел знаменитый строитель моста Нельи, архитектор Перрона, и как раз в эту минуту у Вольтера сидел его фанатичный друг, переделыватель его стихов. Представляя своих гостей друг другу, Вольтер сказал архитектору:

– Счастливец вы, господин Перрона, что незнакомы с этим господином, а то бы он переделал арки вашего моста!

Однажды, в то время когда Вольтер играл в карты с какой-то очень набожной дамой, случилась сильная гроза. Трусливая богомолка вся затряслась и начала умолять, чтобы закрыли окна, двери, спустили занавески. Главное же, что ее ужасало, это то, что она в такую минуту находилась вместе с безбожником и нечестивцем. Что, если Господь в своем праведном гневе избрал этот момент, чтобы поразить злодея-атеиста своими громами? И все это она в припадке страха выкрикивала громко, не стесняясь присутствием самого безбожника.

– Сударыня, – заметил ей Вольтер, – я в одной строке своего стихотворения сказал о Боге больше хорошего, нежели вы мыслили о нем всю вашу жизнь.

Очевидно, философ намекал на свою знаменитую строфу: «Если бы Бог не существовал, то надо было бы его выдумать».

Однажды Ламетри, приглашенный ко двору Фридриха в одно время с Вольтером, в беседе с королем очень свободно заговорил о том, что берлинская публика недовольна сближением короля с Вольтером, что это сближение находят чрезмерным и неприятным. Король на это заметил, что все эти тревоги напрасны, что он умеет извлекать пользу из людей, что для него человек все равно, что апельсин: выдавил сок, а кожуру бросил прочь.

«С этой минуты, – пишет Вольтер в своих записках, – я, конечно, стал подумывать о том, чтобы как-нибудь загодя обезопасить свою апельсинную кожуру».

Кружок враждебных Вольтеру лиц начал распускать слух, что одна из его трагедий, «Альзира», написана не им.

– Я очень желал бы, чтобы так и было на самом деле, – заметил некто, слышавший это.

– Почему же так? – спросили его.

– Потому что тогда у нас было бы одним великим поэтом больше.

Какой-то адвокат, явившись к Вольтеру, приветствовал его пышными словами:

– Я пришел поклониться светочу мира!

Вольтер тотчас позвал свою родственницу, г-жу Дени, и попросил ее принести щипцы для снимания нагара со свеч.

Во время регентства Вольтер был посажен в Бастилию за какую-то эпиграмму, направленную против регента. Его выручил из темницы герцог Бранкас. Он сам приехал за ним в Бастилию и повез его прежде всего к регенту благодарить за помилование. Случилось, что регент заставил их долго ждать. А на дворе стояла отвратительная погода – дождь, снег, слякоть. Вольтер, созерцая в окно эту непогоду, сказал герцогу:

– Глядя на такую слякоть, можно подумать, что на небе тоже учреждено регентство.

До революции податные откупщики во Франции были настоящими шавками, которых народ считал хуже всяких разбойников. И вот однажды у Вольтера, в кругу гостей, затеяли рассказывать поочередно разные истории про разбойников. Когда очередь дошла до Вольтера, он начал свой рассказ так:

– Жил-был в старые времена податной откупщик… – тут он оборвал рассказ и добавил: – Дальше, ей-богу, забыл, господа!

Но и этого было достаточно, чтобы слушатели расхохотались над краткой историей о «разбойниках».

Одно время Вольтер гостил в монастыре Сенон, у его настоятеля Кальме. Его привлекала в монастыре, собственно, прекрасная тамошняя библиотека. Но, живя в монастыре, он не желал входить в него, как говорится, «со своим уставом» и потому усердно выполнял весь обиход монашеской жизни, посещал церковную службу. Однажды он даже участвовал в какой-то духовной процессии, причем шел, опираясь на руку своего секретаря; этот последний, надо заметить, был протестант. Когда это рассказали известному остряку маркизу д’Аржансу, он воскликнул:

– Это, кажется, единственный случай, когда неверие, опираясь на ересь, воздавало почтение церкви!

Посетив однажды свою добрую знакомую, г-жу Шатлэ, Вольтер стал играть с ее маленьким сыном. Он усадил ребенка к себе на колени и говорил ему:

– Милый мой дружок, для того чтобы уметь ладить с людьми, надо всегда иметь на своей стороне женщин; а чтобы иметь их на своей стороне, надо их знать. Вот ты и знай, что все женщины лживы, лукавы, обманщицы.

– Как, – прервала его рассерженная хозяйка, – что вы говорите? Как все женщины?

– Сударыня, – остановил ее Вольтер, – грешно говорить ребенку ложь, детям надо всегда говорить правду!

Отец Вольтера все хотел купить сыну какую-нибудь хорошую почетную должность – в те времена подобное продавалось и покупалось. Но Вольтер всегда, когда заходила об этом речь, говорил:

– Я не хочу почета, который покупают; я сумею приобрести почет, который мне ничего не будет стоить деньгами!

Вольтер умел льстить, когда считал человека достойным. Так, во время посещения Франции Франклином знаменитый американец пожелал видеть Вольтера, слава которого уже давно перешла через Атлантический океан. Вольтер с трудом говорил по-английски, но при встрече Франклина заговорил и некоторое время поддерживал беседу на английском языке. Потом он перешел на французский, но при этом заметил:

– Я не мог отказать себе в удовольствии хоть немножко побеседовать на языке Франклина.

У Вольтера был старший брат, богослов, столь же усердно погруженный в теологическую литературу, как Вольтер в поэзию. Их отец иногда говаривал:

– У меня выросли сынки – два дурака: один дурак в прозе, другой в стихах.

Какой-то приезжий гость посетил Вольтера в его замке Фернэ, загостился там и порядочно надоел хозяину. Вольтер говорил про него:

– Этот человек – сущий Дон-Кихот, только навыворот: тот принимал гостиницы за замки, а этот – замки за гостиницы.

Вольтер не ладил с Пироном. Но вот однажды очень удивленный Пирон видит в окно, что к его дому подходит Вольтер и входит в подъезд. Пирон решился принять его по возможности любезно и ждал только звонка, чтобы отворить дверь. Но звонок не раздался, а вместо того послышалось какое-то царапанье, словно бы кто писал на двери. Переждав некоторое время, Пирон отворил дверь и на ее наружной стороне увидал написанные мелом слова весьма неприличного свойства. Пирон решил отомстить.

Он сам в парадном туалете явился к Вольтеру как бы с визитом, и когда тот выразил некоторое изумление по поводу его посещения, Пирон ему сказал:

– В моем посещении нет ничего удивительного: я у себя на двери нашел вашу визитную карточку и поспешил отдать вам визит.

И. Босх. Корабль дураков

У Вольтера одно время жил в качестве приживальщика какой-то отставной иезуит по имени Адам. Вольтер, представляя его посетителям, всегда повторял одну остроту:

– Вот господин Адам, только это вовсе не первый человек!

Вольтер и Пирон однажды поспорили, кто из них искуснее в лаконизме, и решили для состязания написать друг другу письма, которые должны были состоять хотя бы из одной только фразы, но совершенно законченной и осмысленной. Бой был открыт Вольтером, который прислал Пирону записку, содержащую два кратчайших латинских слова: «еду в деревню». Ответ Пирона не замедлил последовать; он состоял всего лишь из одной буквы. Но буква эта по-латыни значит – «иди, поезжай». В настоящем случае эта буква представляла собой вполне законченный и осмысленный ответ на письмо Вольтера.

Во времена Вольтера еще свирепствовали знаменитые «письма с государственной печатью», по которым людей хватали и засаживали в Бастилию. Эти письма сильные мира сего легко доставали по знакомству с высшими сферами, а богатые просто покупали их. Но бывало, что ни в чем не повинных людей сажали в тюрьму и по поддельным письмам.

Однажды случилась очень громкая история именно с подобным письмом. Вольтер, беседуя с полицейским префектом Эро, спросил его, что делают с подделывателями.

– Их вешают, – отвечал Эро.

– И то хорошо, – заметил Вольтер, – до поры до времени, пока не начнут, наконец, вешать и тех, кто подписывает неподдельные.

Вольтер спросил одного молодого человека, кем он хочет быть, к чему себя готовит.

– Хочу сделаться врачом, – отвечал тот.

– Другими словами, хотите выучиться пичкать лекарствами, которых вы не знаете, человеческое тело, которое вы знаете еще меньше.

Вольтер читал свою трагедию пришедшим к нему в гости аббату Вуазенону и Расину (сыну знаменитого поэта). При произнесении одного стиха Расин вдруг остановил чтеца и заметил, что этот стих заимствован у него. И потом он все время бормотал: «А ведь тот стих мой!» Вуазенону это, наконец, наскучило, и он крикнул Вольтеру:

– Да отдайте вы ему его стих, и пусть он с ним убирается к черту!

Одно время к Вольтеру привязался какой-то скучнейший господин, который истязал его своими бесконечными вопросами. Однажды при входе этого гостя Вольтер, не давая ему открыть рот, сказал:

– Милостивый государь, предупреждаю, что я ничего не знаю и ничего не могу вам отвечать на вопросы, которые вы мне будете предлагать.

Регент засадил Вольтера в Бастилию, а в это время как раз давали Вольтерову трагедию «Эдип». Регенту она чрезвычайно понравилась, и ради удовольствия, какое она ему доставила, он помиловал автора. Когда Вольтер явился благодарить регента, тот сказал ему:

– Ведите себя хорошо, а я буду о вас заботиться.

– Буду бесконечно обязан вашему высочеству, – отвечал Вольтер, – но об одном умоляю: не принимайте на себя забот о моей квартире!

– А, здравствуйте, сердце мое!

– Я вам, кажется, ничего худого не сделал, – сухо отвечал Пирон, – за что же вы меня поносите!

– Какая разница между хорошим и прекрасным? – спрашивали Вольтера.

– Хорошее требует доказательств, а прекрасное не требует, – ответил он.

Какой-то бедный духовный, мечтавший о месте аббата, часто в беседах с Буало, с которым был знаком, горячо восставал против распространенной в то время манеры хватать множество мест и должностей; жадные люди брали места, вовсе не заботясь, как они справятся с принимаемыми на себя обязанностями, а заботясь лишь об умножении доходов. Знакомец Буало весьма красноречиво осуждал эту жадность, столь мало совместимую особенно с духовным званием, для себя же, как он уверял, удовольствовался бы аббатством, которое приносило бы две-три тысячи франков, на большее же он никогда не польстится. Но все это был только один разговор; кандидату в аббаты случайно повезло: он получил аббатство с доходом в семь тысяч, скоро потом другое, в пять тысяч, потом третье, тоже в пять тысяч.

– Ну, господин аббат, – сказал ему Буало, встретясь с ним в это время, – где наши разговоры о грехе и соблазне многочисленных должностей и крупных доходов?

– Ах, господин Буало, – отвечал разбогатевший скромник, – если б вы знали, как эти доходы нужны для того, чтобы хорошо жить.

– Знаю, понимаю и нисколько не сомневаюсь, что все это нужно для того, чтоб хорошо жить, но годится ли это для того, чтобы хорошо умереть?

Принц Кондэ был большой любитель литературы и часто собирал у себя писателей, беседовал с ними и высказывал подчас весьма здравые суждения. С ним, конечно, все соглашались, когда его суждения были в самом деле здравые, и в эти минуты он был в высшей степени мил и любезен. Но зато, когда его мнения нельзя было принять без возражений, он совсем преображался, противоречий не выносил, был зол, резок, груб. И вот однажды Буало, присутствовавший при каких-то литературных разглагольствованиях принца, возразил ему. Слово за слово спор разгорелся, и очи принца так злобно засверкали, что Буало живо примолк, оставив спор. Улучив минутку, он наклонился к соседу и шепнул ему:

– Отныне даю заклятье всегда, когда принц не прав, быть одного мнения с его высочеством.

Один знакомый показывал Буало стихи, написанные каким-то маркизом. Сам показывавший отзывался об этих стихах с восхищением, но Буало, просмотрев их, оказался иного мнения.

– Если вам так нравятся стихи маркиза, – сказал он своему знакомому, – то вы мне окажете большую честь, если мои стихи будете считать никуда не годными.

У книгопродавца Барбена, приятеля Буало, была в окрестностях Парижа дача, очень богатая и красивая, но без двора, без сада, так что когда он звал гостей на дачу «подышать свежим воздухом», то над ним смеялись, потому что наслаждаться воздухом на даче было негде. Однажды Буало обедал у него и после обеда сейчас же приказал за кладывать лошадей, чтобы ехать домой.

– Куда же вы так скоро? – спрашивал его хозяин.

– Хочу в город, подышать свежим воздухом, – ответил Буало.

Одно время в Париже появился проповедник, отец Летурне, на проповеди которого устремлялся весь город. Кто-то спросил у Буало, что это за новый проповедник и почему к нему публика так усердно идет.

– Вы знаете, – отвечал Буало, – что публика всегда жадна до новизны, а Летурне проповедует совсем по-новому – в евангельском духе.

Академик Грессэ, говоря однажды о Руссо, выразился так:

– Досадно, что такой крупный философ живет таким медведем.

Руссо это узнал. Посетив Грессэ, он долго беседовал с ним, но говорил очень кратко, и все о разных пустяках, тогда как Грессэ хотелось навести разговор на серьезные философские темы. Грессэ, наконец, намекнул гостю на это видимое уклонение от серьезного разговора, а Руссо сказал ему на это:

– Господин Грессэ, можно выучить говорить попугая, но медведя ни за что не выучить.

Философ Ванини на обращенное к нему обвинение в безбожии поднял с земли соломинку и сказал:

– Мне довольно этой былинки, чтобы бесспорно доказать то, в отрицании чего меня обвиняют.

Нечто подобное приписывают и Руссо. Однажды он вошел к г-же Эпернэ, неся в руке большой пук колосьев.

– Вот вам, – сказал он, – целый пук доказательств бытия Божьего.

У Руссо был домик в Монморанси, а рядом с ним – бывшее имение какого-то важного, но очень пустого и тщеславного барина, хваставшегося своей охотой и красной ленточкой своего ордена. Однажды заяц, принадлежавший этому барину, ушел из его садка, пробрался в скромный огородик Руссо и пристроился там к капусте. Садовница Руссо завладела этой случайной добычей, а баринсосед, узнав об этом, страшно разгневался и грозил садовнице. Тогда Руссо продиктовал ей письмо к соседу; в нем она сначала рассыпалась в извинениях, а в конце заявила:

«Милостивый государь, я питаю к вашим зайцам всяческое почтение, но молю вас, наденьте на них на каждого по красной орденской ленточке, чтобы я могла их отличить от других зайцев».

Однажды Руссо прогуливался с Дидро по берегу пруда в Монморанси. Остановившись около одного места на берегу, Руссо сказал:

– Вот с этого самого места я раз двадцать собирался броситься в воду, чтобы покончить с собой.

– Что ж вас удерживало? – спросил равнодушно Дидро.

– Я пробовал воду рукой, и мне всегда казалось, что она слишком холодна.

К. Моне. Женщины в саду

У Дидро снисходительность к людям иногда доходила до непостижимых пределов, до самоотверженности. Так, однажды к нему явился какой-то юный шантажист, подал толстую тетрадь и просил ее прочитать. Рукопись оказалась злой и яростной сатирой на Дидро.

– Милостивый государь, – сказал ему Дидро, – я не знаю вас, никакого зла я не мог вам сделать; скажите же, чем я должен объяснить ваше нападение на меня?

– Мне просто-напросто есть нечего, – покаялся юноша.

Он надеялся, что Дидро даст ему денег, чтобы отвязаться от него.

– Ну, что же, – спокойно проговорил Дидро, – вы не первый, прибегший к такому способу пропитания. Многие охотно платят за молчание. Но дело в том, что вы можете извлечь гораздо больше пользы из вашей тетрадки. Обратитесь вы с ней к герцогу Орлеанскому. Он меня терпеть не может и за пасквиль против меня хорошо заплатит, гораздо лучше, чем я сам. Посвятите ему вашу сатиру, переплетите ее хорошенько, поставьте на переплете его герб и поднесите ему; можете быть уверены, что он будет щедр к вам.

– Но я совсем не знаю герцога и не сумею написать ему посвящение, – сказал шантажист.

Дидро сейчас же сел за стол и написал посвящение. Мошенник взял свою рукопись, сделал все так, как ему советовал Дидро, получил от герцога щедрую подачку и пришел даже поблагодарить Дидро.

Знаменитую «Энциклопедию», которую Дидро редактировал, издавал книгопродавец Панкук, человек очень преклонного возраста. Однажды Дидро пришел к нему, чтобы прочесть корректурные листы «Энциклопедии». Панкук в это время одевался и делал это по причине своей старческой неповоротливости очень медленно. Живой и нетерпеливый Дидро, желая помочь ему поскорее покончить со своим туалетом, стал подавать старику верхнюю одежду; Панкук сконфузился и никак не хотел согласиться, чтоб великий писатель прислуживал ему.

– Ничего, ничего, – успокаивал его Дидро, – я не первый автор, одевающий (т. е. обогащающий) издателя.

Однажды Гримм привел к Дидро принца Фердинанда Брауншвейгского, которого Дидро не знал и принял за простого смертного, путешествующего немца. Все трое очень мирно и дружно беседовали несколько часов. На прощанье Гримм пригласил его ужинать в тот же день к герцогу Брауншвейгскому, прибывшему в Париж.

– Увидите героя! – убеждал его Гримм.

– Нет, не пойду, – отвечал Дидро, не любивший принцев. – Я не люблю этих ваших принцев, я с ними глупею, они у меня отшибают здравый смысл, да ведь и сами-то они ничего умного не говорят.

Гримм расхохотался и знаками дал ему понять, что его гость и был сам принц Брауншвейгский. Дидро, нисколько не смутясь, сказал ему:

– Друг мой, преклоните колено перед вашим принцем и попросите у него прощения за все глупости, которые вы меня заставили говорить.

У Дидро спросили, что за человек Эпине.

– Это человек, – ответил философ, – который истребил два миллиона франков, не только не сделав за все это время ни одного доброго дела, но даже и не сказав ни одного доброго слова.

Дидро был рассеян и беззаботен, и у него нередко утаскивали его рукописи, а потом их издавали и продавали. Но в числе этих рукописей были и не разрешенные цензурой; поэтому Дидро иной раз приходилось иметь неприятные объяснения с властями; в этих случаях он всегда отговаривался тем, что он не сам публиковал свое запретное сочинение, что у него украли рукопись. Однажды кто-то из власть предержащих, выслушивая в сотый раз от Дидро это оправдание, очень серьезно и внушительно сказал ему:

– Господин Дидро, отныне и впредь я вам настрого за прещаю, чтобы вас обворовывали.

Шамфор в своих записках вспоминает очень забавную историю, приводящую на память слова Гоголя о великом таланте русского человека разговаривать с людьми, смотря по их чину, званию, общественному положению, богатству. Оказывается, этим талантом щеголяли и современники Шамфора. Так, однажды, когда д’Аламбер был уже на вершине своей ученой славы, ему случилось быть в гостях у госпожи Дюдеффан, где вместе с ним сошлись и разные чиновные тузы. После других пожаловал доктор Фурнье. Он прежде всего подошел к хозяйке и приветствовал ее словами: «Сударыня, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение!»

Потом он обратился к президенту Эно со словами: «Сударь, имею честь приветствовать вас!»

Потом к богачу Пон-де-Вейлю со словами: «Сударь, ваш покорнейший слуга!», и после всех к д’Аламберу со словами: «Здравствуйте, сударь».

Философ Фонтенель, когда его избрали в члены Академии наук, сказал: «Теперь на всем свете осталось всего тридцать девять человек умнее меня». Число членов французской Академии – сорок.

Однажды философ Фонтенель сидел за столом между двумя какими-то юношами, очень глупыми, но заносчивыми и решившими потешиться над философом. За обедом между прочим зашел разговор о разных способах выражать одну и ту же мысль на французском языке. Юноши по этому поводу приступили к Фонтенелю с вопросом, как правильнее сказать: «Дайте нам пить» или «Принесите нам пить».

– Для вас, – ответил им философ, – не годятся оба эти выражения; вы должны говорить: «Поведите нас на водопой».

Однажды регент спрашивал у Фонтенеля, как всего правильнее относиться к поэтическим произведениям.

– Ваше высочество, – отвечал философ, – говорите о них обо всех сплошь, что они плохи, и вы рискуете впасть в ошибку разве в одном-двух случаях из ста.

Фонтенель каждый день обедал у кого-нибудь из знакомых, так что у него все дни недели всегда были вперед распределены. Когда его хоронили, Пирон, смотревший из окна на печальное шествие, воскликнул:

– Сегодня в первый раз Фонтенель выходит из дому не на обед к знакомым!

Фонтенель до страсти любил спаржу, и притом приготовленную на прованском масле. Однажды его посетил престарелый аббат Террасон, тоже большой почитатель спаржи, но только не на прованском, а на коровьем масле. У Фонтенеля как раз в этот день готовили спаржу, но запас лакомства был невелик. Однако, желая угостить друга, он решился на жертву и приказал разделить всю партию спаржи на две части и одну часть приготовить на коровьем, другую на прованском масле. И вот внезапно незадолго до обеда со старым Террасоном сделалось нехорошо, потом он вдруг упал и умер. Видя это, Фонтенель мгновенно побежал в кухню, еще издали крича повару:

– Всю на прованском, всю на прованском!

Фонтенель в последние годы жизни (он умер столетним старцем) сначала оглох, а потом начал слепнуть.

Чуя приближение смерти, он говорил: «Я уже понемногу отправляю вперед свой багаж».

У Фонтенеля было смешное приключение с произведением его собственного пера. Однажды сын одного крупного чиновника по секрету попросил Фонтенеля сочинить для него речь, и тот исполнил его просьбу. Но все это осталось в тайне между ними; отец ничего не знал. Спустя немало времени, когда Фонтенель успел уже и забыть об этой речи, отец однажды попросил его послушать речь, которая осталась в копии у него. Фонтенель, ничего не подозревая, стал слушать и скоро вспомнил, что это его собственноe произведение. Ему стало неловко. Выдать сына ему не хотелось, очень хвалить свое собственное сочинение было неловко; разрешилось это тем, что он дал о речи очень неопределенный отзыв, которым старик отец остался недоволен.

– Я вижу, что произведение сына вам не по вкусу. И, однако же, оно написано в свободном, естественном стиле, быть может, и не строго правильном, но не надо забывать, что это сочинено светским человеком. А ведь вам, господам академикам, подавай грамматику да фразы!

«Если бы я держал все истины у себя в руке, – говаривал Фонтенель, – я ни за что бы ее не разжал, чтоб показать эти истины людям».

Фонтенелю приписывается один из самых ловких и изящных комплиментов, сказанных женщине. Ему было уже далеко за 90, когда он встретил в одном доме прелестную молоденькую женщину, недавно вышедшую замуж. Он подсел к ней и долго, пользуясь вольностью старческого возраста, рассыпался перед ней в любезностях. Потом он был от нее кем-то отозван, а спустя еще несколько времени рассеянно прошел мимо нее, даже не взглянув на нее.

– Господин Фонтенель, – окликнула его красавица, – таковы-то ваши любезности, которые вы мне недавно расточали! Вы проходите мимо, даже не взглянув на меня!

– Сударыня, – ответил ей умный старец. – Я потому и не взглянул на вас, что мне было необходимо пройти мимо, ибо если бы я взглянул, то разве был бы в силах пройти мимо!

Когда престарелому Иоганну Вольфгангу Гете сообщили, что умер его семидесятилетний друг, он сказал:

– Я удивляюсь, как это у людей не хватает характера жить дольше.

А.-В. Бугро. Сидящая купальщица

Гете прогуливался в парке Веймара. На дорожке, где мог пройти лишь один человек, ему встретился критик, который остро критиковал его произведения. Когда они сблизились, критик чванливо сказал:

– Я никогда не уступаю дорогу дуракам!

– А я наоборот, – ответил Гете и, улыбаясь, сделал шаг в сторону.

Увидев двух ссорящихся, Гете сказал:

– Из двух ссорящихся виновен тот, кто умнее.

Бомарше был подвергнут герцогом Шонем грубому оскорблению, чуть ли даже не прибит им. Однако он стерпел и не вызвал обидчика на дуэль. Через некоторое время после того его вызвал на дуэль актер Дабдаш.

– Я отказывался драться с людьми почище его, – спокойно сказал Бомарше и отказался от дуэли.

Бомарше был сыном часового мастера и сам долго занимался делом отца. Когда же потом он появился при дворе уже в роли знаменитого писателя, его старались уязвить напоминаниями о его ремесле. Так, однажды, когда он, парадно одетый, проходил по галерее версальского дворца, его остановил кто-то из придворных и сказал:

– Ах, господин Бомарше, как это кстати, что я вас встретил! Взгляните, пожалуйста, что такое сделалось с моими часами.

– С удовольствием, – отвечал Бомарше, – но я, предупреждаю вас, очень неловок, у меня все из рук валится.

Считая эти слова за признак смущения и желание отделаться, придворный стал еще пуще приставать, и Бомарше, наконец, взял его часы, но тотчас же, как бы нечаянно, брякнул их о каменные плиты галереи. Он, конечно, извинился, но напомнил еще раз, что он предупреждал о своей неловкости, и затем спокойно отошел. Шутник оказался чувствительно наказанным за свое желание поиздеваться.

Одна из комедий Бомарше, «Два друга», жестоко провалилась. В это время ему случилось однажды быть в одной компании, где присутствовала знаменитая артистка из оперы, Софи Арну. Желая, ради утешения, пройтись насчет оперного театра, Бомарше сказал ей:

– У вас отличный зрительный зал, но вы со своим «Зороастром» провалитесь, и ваш театр будет пуст.

– Извините, – спокойно ответила Арну, – ваши «Два друга» отправят к нам всю свою публику.

Та же Арну, изумляясь удаче, которая иногда поразительно улыбалась Бомарше, говорила про него:

– Поверьте мне, он будет повешен, но веревка оборвется!

Арну не блистала хорошим голосом. Однажды какой-то врач, слушая ее пение, заметил:

– Это самая блестящая астма, которую мне когда-либо случалось слушать!

У Софи Арну одно время была связь с графом Лорагэ, но ветреный граф влюбился в другую актрису и откровенно признался в своей неверности Софи Арну. Та приняла факт весьма философски, без всяких сцен, напротив, следила с участием за успехами своего друга. И вот однажды граф поведал ей свое горе: каждый раз, когда он бывает у нового предмета обожания, он встречается там с упорным соперником, с каким-то мальтийским рыцарем. Он не скрыл от Софи, что очень боится этого мальтийца.

– Еще бы, – заметила Арну, – как вам его не бояться, ведь мальтийский орден прямо и учрежден для борьбы с «неверными»…

Софи Арну, с ее умом и сценической опытностью, хорошо понимала, что такая вещь, как «Женитьба Фигаро», наверное, станет в ряд знаменитых пьес и обойдет театры всего мира. Но другие, менее опытные или завистливые люди усердно твердили, что комедия Бомарше слаба и, наверное, провалится.

– Да, провалится, – сказала на это Софи, – раз сорок подряд.

Арну однажды пригласила к себе на ужин несколько человек из высшей знати. В то время за сборищами зорко следили, и полицейский префект, узнав об ужине, вызвал актрису к себе и потребовал, чтобы она назвала имена всех приглашенных ею гостей.

– Я забыла, кого звала, – отвечала Арну.

– Ну, полноте, такая женщина, как вы, должна твердо помнить подобные вещи!

– О да, ваше превосходительство, – отвечала Арну, – но перед таким, как вы, я становлюсь уже не такая, как я.

Во времена Арну случилась наделавшая шуму дуэль Бюзасуа с принцем Нассау. Рассказывая о ней, говорили, что первый из них очень долго уклонялся от поединка, и удивлялись этому, потому что он считался настоящим артистом фехтования.

– Что ж тут удивительного, – заметила Арну, – таковы все знаменитости и таланты – любят, чтоб их упрашивали.

У дочери Софи Арну, г-жи Мюрвиль, спросили однажды, сколько лет ее матери.

– Ей-богу, не знаю, – отвечала она, – мама каждый год сбавляет себе по году, так что скоро я буду старше ее!

Вспоминая часто о своей ранней молодости, Софи Арну говорила:

– Славное было время! Я тогда так бедствовала.

Рассорившись со своим возлюбленным, графом Лорагэ, Софи Арну отправила к его жене все, что от него имела: золото, бриллианты, наряды, карету и в ней двух детей, которых она имела от Лорагэ.

Мольеровский «Тартюф» имел при первом представлении большой успех, и когда его поставили на следующий день, зрительный зал был переполнен. Но перед самым представлением явился посланный от президента парламента Ламуаньона с извещением, что пьеса запрещена. Тогда Мольер, выйдя к публике, сказал:

– Милостивые государи, мы хотели сегодня представить вам «Тартюфа», но господин президент не хочет, чтоб мы его представляли.

Это знаменитое слово считается образцовым примером так называемой амбифологии, т. е. попросту говоря, двусмысленности.

Когда появился на сцене мольеровский «Мнимый рогоносец», какой-то злополучный супруг узнал себя в герое и ужасно рассердился на Мольера, собираясь жестоко отомстить ему.

– Полноте, – успокаивал его кто-то из друзей, – подумайте о том, что автор представил вас с наивыгоднейшей стороны: ведь вы не настоящий, а мнимый рогоносец!

Мольер был очень дружен с адвокатом Фуркруа. Этот человек отличался и славился необычайно мощным и зычным голосом. Однажды Мольер заспорил с ним, но его голос буквально исчезал в громовом голосе Фуркруа. Тогда, оборотясь к присутствовавшему при споре Буало, Мольер сказал:

– Ну, что тут возьмешь здравым суждением против такой глотки!

В театре происходила репетиция пьесы Мольера. Молодая, совсем еще неопытная актриса, которой приходилось изображать муки ревности и отчаяния покинутой женщины, передавала эту сцену совсем вяло и безжизненно, приводя этим в отчаяние автора драмы.

– Сударыня, – кричал Мольер ей в раздражении, – вы совсем не понимаете этой сцены. Поставьте же себя на место героини. Представьте себе, что вас покинул ваш любовник. Что бы вы стали делать?

– Взяла бы другого, – спокойно отвечала актриса.

Когда Мольер умер, к принцу Кондэ, очень любившему драматурга, явился какой-то неизвестный поэт, сочинивший эпитафию на гробницу Мольера. Он поднес ее принцу, конечно, в чаянии мзды. Узнав, в чем дело, и прочтя эпитафию, принц воскликнул:

– О боже, сколь безмерно приятнее было бы, если б не вам пришлось писать мольеровскую эпитафию, а Мольеру эпитафию на вашу могилу!

Расин в спорах всегда держался чрезвычайно гордо и надменно, высказывал свои мнения, как непререкаемые истины, и этими манерами часто донельзя раздражал собеседников. Однажды, когда он спорил о чем-то с Деспрео и нападал на его произведения, последний воскликнул:

– Ну, хорошо! Пусть я буду лучше просто не прав, чем так кичливо прав!

Расин часто со смехом рассказывал об одном враче, с которым он советовался. Доктор, выслушав его и исследовав, предписал ему не есть мясного, не пить вина, не читать, вообще ничем усидчиво не заниматься и в заключение прибавил:

– А главное – будьте всегда спокойны, довольны и веселы!

Однажды герцог Орлеанский и кардинал Дюбуа собрались вместе куда-то на костюмированный бал, причем, чтоб их ни за что не могли узнать, оба переоделись самым невероятным образом и условились держаться друг с другом с усиленной фамильярностью. Дюбуа довел, однако, эту фамильярность до того, что пнул регента ногой.

– Друг мой, – заметил ему герцог, – ты уж чересчур стараешься, чтобы меня не узнали!

Регент (герцог Орлеанский) наложил на одну провинцию усиленные налоги. Депутат этой провинции, человек смелый и стойкий, одна из тех суровых личностей, которые в те времена уже появлялись изредка, словно предтечи будущих революционных вождей, чрезвычайно упорно отстаивал перед регентом интересы своих сограждан, почти угрожая регенту, если он не отменит налога. Удивленный и раздраженный такими речами регент сказал ему:

– Но ведь это угрозы! Какими же, однако, силами и средствами вы располагаете, чтобы воспротивиться моей воле? Что вы можете со мной сделать?

– Повиноваться и ненавидеть! – отвечал смелый депутат.

Ян Давидс де Хем. Натюрморт с птичьим гнездом

Регент умер внезапно, от удара. Он дал кому-то аудиенцию и, покончив с ней, вошел в свои покои, где его встретила его любовница, герцогиня Фаларне. Он сказал ей:

– Очень рад вас видеть, вы позабавите меня своими рассказами, а у меня ужасно болит голова.

Проговорив эти слова, он вдруг ослаб и вытянулся на кресле без движения. Герцогиня сейчас же позвала людей, вызвали доктора, но было уже поздно: регент умер на руках у своей возлюбленной. Какой-то остряк сказал про него:

– Герцог скончался, напутствуемый своим всегдашним духовником.

Как известно, у регента был любимец, кардинал Дюбуа, пользовавшийся замечательно дружной ненавистью всего парижского населения. Регента всеми силами убеждали не выдвигать этого человека вперед, но он никого не хотел слушать. Между прочим, граф Носэ говорил регенту:

– Ваше высочество, вы можете сделать его, конечно, чем вам благоугодно, но честным человеком вы его не в силах сделать.

Смелый Носэ поплатился за это изгнанием, хотя регент очень любил его. Когда же Дюбуа умер, регент поспешил вернуть Носэ, написав ему при этом чрезвычайно странное собственноручное послание:

«Умер змей, умер и яд. Жду тебя сегодня в Пале-Рояль к ужину».

Лагранж-Шансель написал против регента чрезвычайно злой памфлет, был в этом изобличен и сослан регентом в заточение на острова Св. Маргариты, те самые, где содержалась знаменитая «Железная маска». Перед ссылкой, однако, регент пожелал видеть автора и спросил у него:

– Веришь ли ты сам всему тому, что ты написал про меня?

– Верю! – отвечал Лагранж-Шансель.

– Ну то-то, твое счастье! Если бы ты сам этому не верил, я бы тебя вздернул на виселице!

Фридриху Великому приписывается (хотя иные и оспаривают его авторство) весьма нелюбезное слово относительно прекрасного пола:

– Женщина, – будто бы говаривал он, – все равно что отбивная котлета: чем больше ее бить, тем она становится мягче!

Фридрих был убежденный атеист. Однажды в беседе с АрноБакюляром он начал высказывать свои взгляды на религию, а тот стал горячо с ним спорить. Видя в своем собеседнике человека верующего, король сказал ему:

– Как, вы тоже придерживаетесь всех этих отсталых взглядов?!

– Точно так, государь, – отвечал Арно, – мне утешительно думать, что есть существо, стоящее выше королей.

Однажды Фридрих работал у себя в кабинете, а в это время внук его, которому вход в кабинет никогда не возбранялся, играл тут же в комнате, бросая волан. И вот волан вдруг упал королю на стол. Фридрих бросил его мальчику, и тот, продолжая играть, снова пустил игрушку на стол; он и на этот раз получил ее обратно; но когда волан в третий раз упал уже прямо на бумаги, разложенные перед Фридрихом, он схватил волан и спрятал его в карман. Мальчик начал упрашивать отдать ему игрушку, но тот ему сначала сказал, что не отдаст, а потом вовсе ничего не отвечал. Тогда мальчик перешел от просьб к требованиям. Он подошел к столу вплотную, упер руки в боки и сказал громко и решительно:

– Я спрашиваю ваше величество, отдадите вы мне мой волан, да или нет?

Король расхохотался и, отдавая мальчугану его игрушку, сказал:

– Ты храбрый малый, они у тебя не отнимут назад Силезии!

Однажды Фридриху представили для подписи приговор, которым присуждался к смертной казни некто, обвиненный в преступной связи с собственной дочерью. Фридрих написал на приговоре:

«Надо прежде всего доказать и установить, что она ему действительно дочь».

А так как этого не удалось установить с достоверностью, то король просто приговорил его к непродолжительному заключению.

При Фридрихе был отдан приказ, чтобы офицеры королевской гвардии всюду в публичных местах появлялись не иначе как в форменной одежде. Один из гвардейских офицеров вздумал прогуливаться в дворцовом саду в штатском костюме и как раз наткнулся на короля. Тот при встрече сделал вид, что не узнает его, и спросил его, кто он такой.

– Я офицер, но я здесь инкогнито! – развязно ответил находчивый воин.

Фридриху это понравилось, и он отпустил нарушителя дисциплины с миром, посоветовав, однако, «не попадаться на глаза королю».

Один из пажей Фридриха, видя забытую королем на столе драгоценную табакерку, открыл ее, понюхал табаку и начал рассматривать табакерку. Король, видя эту проделку и тихонько подойдя к пажу, спросил его:

– Тебе понравилась моя табакерка?

Бедный паж стоял перед королем, не говоря ни слова от страха.

– Ну, милый мой, – сказал ему король, – для нас двух эта табакерка будет мала; так уж ты лучше пользуйся ею один, возьми ее себе!

Фридрих допускал и терпел со стороны своих приближенных иногда величайшие проявления бесцеремонности на словах. Так, перед боем под Розбахом он говорил своему генералу:

– Если я проиграю эту битву, то брошу все, уеду в Венецию и буду там жить, сделаюсь лекарем!

– Значит, все-таки останетесь человекоубийцей! – заметил генерал.

Один из любимых капралов Фридриха, очень храбрый и лихой солдафон, но большой щеголь, вздумал носить цепочку, чтоб показать, что у него завелись часы, хотя часов у него не было; а чтобы цепочка не выпадала из кармана, он на конце ее вместо часов привесил тяжелую мушкетную пулю. Увидев на нем эту цепочку, Фридрих заметил:

– Ого, капрал, да ты, видно, скопил деньжонок: у тебя часы завелись. Ну-ка, взгляни, который час на твоих. На моих шесть.

Капрал догадался, что король желает над ним подтрунить. Нимало, однако, не смущаясь, он вынул свою пулю и сказал:

– Ваше величество, мои часы не показывают ни пять, ни шесть, а они только напоминают мне каждую минуту, что я должен лечь костьми за ваше величество!

– Хорошо сказано, мой друг, – ответил король. – Возьми же себе эти часы, чтобы тебе знать и тот час, когда придется положить за меня жизнь!

И он отдал ему свои усыпанные бриллиантами часы.

Однажды две придворные дамы заспорили о первенстве мест на каком-то торжестве и не только сами не могли прийти ни к какому соглашению, но и другие, невзирая на все усилия, не могли водворить между ними мир и согласие. Пришлось доложить об этой схватке королю Фридриху.

– Скажите же им, – разъяснил король, – что первое место принадлежит той, у которой муж занимает высшую должность!

– Они это знают, ваше величество, но их мужья занимают одинаковые должности!

– Ну, так первенство принадлежит той, чей муж раньше назначен на должность. Но и в этом строптивые дамы оказались с равными шансами.

– Ну так скажите им, что пусть первое место займет та, которая глупее, – воскликнул раздраженный король.

Однажды в Потсдаме, на площади перед дворцом, собралась огромная толпа, которая сильно шумела. Фридрих приказал своему адъютанту сходить и узнать, что это за шум. Вернувшийся офицер сообщил королю, что кто-то написал жестокий памфлет на короля и привесил его очень высоко на стене дворца, так что трудно до него достать, и огромная толпа теснится около стены, стараясь прочесть пасквиль. Сообщив об этом, адъютант поспешил прибавить, что дворцовая гвардия уже уведомлена и немедленно рассеет толпу.

– Ничего этого не нужно, – приказал король, – а прикажите снять бумагу и прикрепить ее пониже, чтобы все, кто хочет, могли ее читать без всякого затруднения!

При Фридрихе Великом, который был большим любителем музыки, опера в Берлине процветала, и сам король охотно ее посещал и вообще очень ею интересовался. В то время в числе прочих была у него одна особа в высшей степени талантливая и голосистая, но одаренная от природы ленью в гораздо большей степени, нежели голосовыми средствами. Неудивительно поэтому, что она не столько пела на сцене, сколько жаловалась на нервы да на простуды, которые обеспечивали за ней безнаказанное отлынивание от лицедейства на сцене. Фридрих знал за ней этот порок, долго терпел его, но, наконец, не выдержал и… распорядился с ней по-капральски. Вот как было дело. Однажды вечером король посетил оперу. Занавес поднялся, и перед зрителями предстал режиссер труппы, провозгласивший:

– Милостивые государи и государыни! Дирекция театра с великим сожалением извещает вас, что наша талантливая примадонна по случаю простуды не может принять участие в сегодняшнем представлении.

При этих словах Фридрих подозвал адъютанта, отдал ему потихоньку какой-то приказ, а затем, когда тот, откланявшись, немедленно вышел, король подал знак музыкантам, чтобы они спокойно оставались на своих местах и ждали. Публика тоже ждала, ничего не понимая. Прошло, однако, не более четверти часа, как занавес вновь взвился, и тот же режиссер, но уже с довольной физиономией, возгласил:

А. фон Менцель. Фридрих II в Лиссе

– Милостивые государи и государыни! С радостью возвещаю вам, что наша талантливая примадонна внезапно почувствовала полное облегчение и сейчас будет иметь удовольствие предстать перед вами!

И в самом деле, певица вышла на сцену, и хотя все заметили, что она бледна, но пела она в этот вечер превосходно и привела всех в восторг.

Как совершилось это волшебство? Очень просто. Ленивая служительница муз спокойно сидела у себя дома около камина, совсем здоровая, как вдруг перед ней предстал адъютант, командированный королем, да не один, а в сопровождении четырех здоровеннейших гренадеров.

– Милостивая государыня, – возгласил он, – король, мой повелитель, поручил мне справиться о вашем здоровье.

– Я простудилась, – пролепетала певица.

– Королю это известно, и он приказал мне препроводить вас в военный госпиталь, где вас живо вылечат. Актриса побледнела.

– Что это за странная шутка! – пробормотала она.

– Сударыня, – отвечал ей адъютант, – я явился сюда к вам вовсе не затем, чтобы шутить с вами, а затем, чтобы исполнить повеление короля.

И вот, по знаку, данному офицером, четверо богатырей гренадеров подошли к певице, схватили ее, как перышко, на свои могучие руки, бережно вынесли, посадили в карету. Сами они сели на коней, и экипаж, ими конвоируемый, помчался к лазарету.

Не прошло и пяти минут, как певица объявила адъютанту, что начинает чувствовать себя лучше. Тот ее вежливо поздравил с облегчением, но тут же добавил, что король желает ее полного выздоровления, и притом немедленного, так, чтобы она в тот же вечер могла петь.

– Я попытаюсь, – проговорила злополучная пациентка.

– В театр! – скомандовал офицер.

Карета живо примчалась к опере. Певица наскоро оделась, но перед выходом на сцену сказала своему неожиданному исцелителю:

– Милостивый государь, король требует, чтоб я пела, и я буду петь, но как я буду петь, уж пусть его величество не взыщет!

– Вы будете петь как подобает великой певице.

– Я буду петь как подобает простуженной!

– Никак нет-с!

– Как нет?

– За каждой кулисой у меня будет стоять гренадер, и прошу вас помнить, что при малейшем неудачном звуке солдаты схватят вас, и мы увезем вас в госпиталь!

Однажды кучер Фридриха Великого опрокинул экипаж и вывалил короля на мостовую. Тот пришел в ярость, но кучер спокойно сказал ему:

– Ну, чего ж так гневаться? В кои веки оплошал – эка беда! Разве вам самим не случалось проигрывать сражения?

Анри Брюс, будущий герой войны 1812 года, надевая перед боем военные доспехи, весь дрожал и на насмешливые замечания товарищей отвечал:

– Что же тут удивительного, если мое тело дрожит заранее, предчувствуя, каким опасностям его подвергнет моя безграничная отвага!

– Вот видишь, как нехорошо пьянствовать, – убеждали Анри Брюса. – Вот ты теперь нализался, идешь и спотыкаешься на каждом шагу.

– Вздор вы говорите, – отвечал Брюс. – Я вовсе не в том провинился, что выпил. Это ничего. А вот что выпивши не следует ходить, потому что спотыкаешься, это действительно так.

Анри Брюс брился в парикмахерской. Когда брадобрей приступал к делу, приготовлял мыло, правил бритву и т. д., Брюс заметил, что неподалеку от его стула уселась собака, уставилась на него, видимо насторожившись, не спускала с него глаз и при этом поминутно облизывалась. Брюс заинтересовался этим псом и спросил хозяина:

– Что это за собака и почему она так на меня уставилась?

– А, она уже тут, – улыбаясь, отвечал парикмахер. – Привыкла – ждет своей добычи.

– Какой добычи?..

– А, знаете, иной раз по неосторожности, случается, отхватишь бритвой или ножницами что-нибудь – ну, например, хоть кончик уха, разумеется, бросишь на пол. Она и подхватывает.

Анри Брюс, крепко загулявший, в одну прекрасную ночь явился в парижский морг и начал изо всех сил стучать. Сторожа морга окликнули его: кто там и что надо?

– Это я, – отвечал Брюс. – Я пришел посмотреть, нет ли меня в морге. Я уж восьмой день не являюсь домой и начинаю беспокоится, куда я девался.

– Здорово, приятель! – с радостью вскричал какой-то господин, встретив на улице Анри Брюса.

– А я как раз шел к тебе.

– Зачем?

– Мне, брат, до зарезу надо двадцать франков. Одолжи, сделай милость. – С удовольствием бы дал, да у меня у самого всего пятнадцать…

– Ничего, давай пятнадцать пока; пять франков останутся за тобой.

Брюс, одолеваемый страшным безденежьем, встретился с приятелем, который рассказал ему об одном очень странном случае, произошедшем на дуэли. Пуля попала прямо в грудь одному из стрелявшихся, но угодила как раз в жилетный карман; а в кармане лежала большая серебряная монета, которая и остановила пулю, так что эта монета спасла человеку жизнь.

– Экий счастливец, – сказал со вздохом Брюс. – Будь я на его месте, я был бы убит наповал.

Один человек одолжил деньги Брюсу, и с этих пор тот пропал у него из глаз, перестал к нему ходить и даже, видимо, избегал встречи с ним. Когда же однажды заимодавец встретил Брюса на улице, то остановил его и сказал:

– Слушай, сделай что-нибудь одно – либо отдай мои деньги, либо возврати моего друга.

Анри Брюс шел по улице в чрезвычайно меланхолическом настроении. Встретившийся приятель спросил его, отчего он так грустен.

– Я задолжал большую сумму, теперь пришел срок уплаты, денег у меня нет, платить нечем, поневоле загрустишь!

– Не понимаю, – заметил приятель. – То, что вы говорите, без сомнения, грустно для вашего заимодавца, а вам-то о чем грустить?

Анри Брюс, который всюду занимал деньги и никогда не платил долгов, обратился с просьбой об одолжении денег к одному очень богатому и добродушному лицу, охотно оказывавшему помощь всем, кто к нему обращался. Однако богач, очень хорошо знавший Брюса, был вовсе не расположен помогать ему, зная, что деньги пойдут прахом и что обратно он их не получит, но, обуреваемый своей врожденной добротой, дал ровно половину просимой суммы, сказав при этом:

– Так мы оба будем в выигрыше: вы получите половину того, что просите, а я сберегу половину.

Анри Брюс, прибыв в Париж, прогуливался по городу с каким-то знакомым парижанином. Остановились около собора Богоматери и глазели на него. Вдруг Брюс, подняв руку кверху и указывая на шпиль собора, сказал:

– Подивитесь, какое у меня тонкое зрение. Я ясно вижу муху, которая ходит по шпилю.

– Ну, я не похвастаюсь таким острым зрением; но зато у меня слух уж наверняка тоньше вашего. Представьте, я отчетливо слышу, как ваша муха на ходу шуршит лапками.

Описывая свои путешествия, Брюс говорил: «Я ехал из такогото в такой-то город, и вдруг на меня среди дороги напало шестеро разбойников. Я в мгновение ока выхватил шпагу, четырех убил на месте, трех ранил, а остальные – давай Бог ноги!»

Анри Брюс явился к парикмахеру, недавно открывшему свое заведение, и заказал ему парик. Гасконец был большой говорун, и парикмахер тоже попался ему под пару. Они разговорились и до такой степени очаровали друг друга, что парикмахер пригласил своего заказчика к обеду. Пообедали они чрезвычайно весело, все время с увлечением разговаривая. Когда пиршество окончилось, парикмахер хотел снять с Брюса мерку парика, но тот сказал, что это совершенно бесполезно, что он раздумал заказывать парик.

– Почему же? – воскликнул чрезвычайно удивленный парикмахер. – Разве вы остались чем-нибудь недовольны? Мы чем-нибудь вас огорчили, я или моя жена?

– Не в том дело, – перебил его Брюс. – Напротив, я вполне доволен вами и вашей супругой и очарован вашим гостеприимством. Поэтому я и не хочу вам заказывать парик, за который не намерен платить и никогда не заплачу. Я закажу другому.

Анри Брюс, напившись, угодил в помойную яму. По счастью, друзья-приятели вовремя заметили его несчастье, немедленно его извлекли из ямы и по возможности отчистили, окатив водой из ведер. После того кто-то из приятелей, не бывший очевидцем происшествия, спрашивал его, глубоко ли он ушел в яму. Тот отвечал, что почти по колени.

– Неужели же ты был до того пьян, что не мог сам выбраться, коли ты говоришь, что увяз только по колени?

– Но ведь я попал в яму-то не ногами, а головой, – разъяснил Брюс.

У Наполеона, когда он был еще первым консулом, произошла удивительнейшая история со шпионом. Это было во время войны с Австрией. Ему доложили о прибытии лазутчика, которого он хорошо знал, потому что и раньше пользовался его добрыми услугами.

– А, тебя все еще не расстреляли? – приветствовал Бонапарт старого знакомого.

Лазутчик стал ему рассказывать о своих делах. Когда Наполеон уехал в египетскую экспедицию, лазутчик остался не у дел и предложил свои услуги австрийцам. Те его взяли и скоро оценили его и многое ему доверяли. Когда началась война с Наполеоном, ловкий шпион предложил австрийскому главнокомандующему выведать о французской армии все, что только тому нужно знать: расположение, численность, имена командиров, провиантную часть и пр. Ему дали разрешение действовать и обещали награду. Тогда он явился к Наполеону и откровенно ему рассказал все это, то есть что он австрийский шпион и ему надо добыть сведения о французской армии. Дайте, дескать, мне эти сведения, а я сообщу вам сейчас же подробнейшие сведения об австрийской армии. Наполеон рассудил, что ему нечего бояться, если австрийцы будут знать о нем все, что им угодно, поэтому он призвал своего начальника штаба и приказал дать лазутчику точные и подробные сведения о своей армии. В то же время, со слов шпиона, он записал у себя все сведения об австрийской армии и собственноручно разметил по карте все позиции австрийцев. Сведения, доставленные шпионом, оказались совершенно точны, и Наполеон после войны выдал ему чрезвычайно щедрую награду. С другой стороны, австрийский главнокомандующий тоже остался в восторге от подробных и верных сведений о французской армии, доставленных ему лазутчиком, и в свою очередь щедро наградил его. Угодил обоим! Удивительный пример удачного служения «нашим и вашим», особенно на таком гибельном поприще!

А. Аппиани. Потрет Наполеона I

Однажды Наполеон, еще будучи простым генералом, был в гостях у г-жи де Сталь. Талантливая и умная хозяйка, одна из образованных женщин того времени, очень горячо и блестяще говорила о быстрой тогдашней смене во Франции политических партий, заправлявших делами государства, о роли и значении каждой из них. Многочисленные гости принимали живое участие в разговоре и вполне разделяли мысли хозяйки. Один генерал Бонапарт сидел все время молча и был сумрачен.

– А вы, генерал, – обратилась к нему г-жа де Сталь, – вы со мной не согласны?

– Сударыня, – отрезал Наполеон, – я не слушал, я вообще не люблю, чтобы женщины вмешивались в политику.

– Вы правы, генерал, вообще говоря. Но все же согласитесь, что в такой стране, где женщинам рубят головы, у них, естественно, является желание знать, за что с ними так поступают.

Однажды Наполеон долго беседовал с одной актрисой. Польщенная вниманием, она попросила пожаловать ей его портрет. Но эта была милость особая и исключительная, и, чтобы показать ей, что ее просьба была чересчур смела и неуместна, он вынул из кармана наполеондор со своим отчеканенным профилем и, подавая ей его, сказал:

– Извольте, вот вам мой портрет.

Талейран, несмотря на неимоверное количество приписываемых ему острот (большей частью непереводимых, основанных на игре французских слов, полных намеков на современные текущие события), был человек вовсе не болтливый; он гораздо охотнее молчал и слушал, чем сам говорил. Он был вероломен, продажен, и, однако же, все признавали и признают, что своему отечеству он оказал громадные услуги. Один злой и остроумный враг сказал про него:

– Талейран продал всех, кто его покупал!

В 1802 году Наполеон поручил Редереру составить уставную грамоту для одной республики. Редерер составил ее в двух редакциях – краткой и подробной. Передавая обе рукописи Талейрану, он сказал, что, по его мнению, лучше было бы выбрать краткую редакцию.

– Посоветуйте первому консулу остановить свой выбор на ней. Лучше всего, когда конституция изложена кратко и…

Он хотел добавить «ясно», но Талейран перебил его и докончил за него:

– Кратко и неясно.

Какой-то молодой чиновник государственного совета много говорил Талейрану о своей искренности и прямодушии. В ответ на его пылкие речи Талейран будто бы и сказал свое знаменитейшее слово: «Вы еще молоды; знайте, что слово дано человеку затем, чтобы скрывать свои мысли».

Некто Севонвиль, королевский секретарь, отличался тем, что решительно ничего никогда не делал без какой-нибудь задней мысли. Однажды при Талейране говорили о том, что Севонвиль сильно простудился.

– Простудился, – задумчиво пробормотал Талейран, – гм!.. Зачем бы это ему понадобилось?

У Людовика XVIII был министр Корбиер, человек немножко грубоватый, неутонченный, но прямой и бескорыстный. Придя в первый раз в кабинет короля, он спокойно вынул из карманов и положил королю на стол платок, табакерку, очки.

– Вы намерены опорожнить свои карманы? – спросил его король, несколько задетый этой бесцеремонностью.

– А ваше величество разве предпочли бы, чтобы я их набивал? – возразил Корбиер.

Во время египетского похода солдаты иногда принимались роптать. Генерал Кафарелли, инвалид с деревянной ногой, охотно произносил перед ними увещевательные речи.

– Вам легко разговаривать, генерал, – возразил ему однажды какой-то солдат-краснобай, – вы в одно время и здесь, и у себя на родине!

– Как так? – вскричал генерал.

– У вас одна нога здесь, другая осталась во Франции.

Принц Шварценберг, беседуя в 1814 году о Реставрации во Франции, высказал мнение, что она, созданная исключительно штыками, едва ли окажется прочной.

– Видите ли, – объяснял он свою мысль, – конечно, штыками можно все сделать, нельзя только сесть на них!

Маршал Бюжо, узнав про одного пожарного, что он принимал очень деятельное участие в подготовке возмущения уличной толпы, призвал его и сказал:

– Ты пожарный, твоя обязанность – тушить огонь, а не поджигать! Исполняй же свой долг, а то, смотри, я исполню свой!

Одна дама спрашивала доктора Бувара о каком-то новом лекарстве, только что входившем в моду, – хорошо ли ей будет принимать это снадобье.

– О да, сударыня, – отвечал доктор. – Но только поторопитесь, пользуйтесь им, пока оно еще излечивает.

Инспектор театров в Париже, Перпиньяк, слыша рассказ о каком-то дуэлянте, который был спасен от смерти тем, что пуля ударилась в пятифранковую серебряную монету, лежавшую у него в кармане, сказал:

– Вот что значит уметь хорошо поместить свой капитал!

Однажды один маркиз решил одолжить денег у капиталиста Бернара. Щекотливая сторона его предприятия состояла в том, что он вовсе не был знаком с капиталистом, и сверх того, сам он был очень известный мот, всюду занимавший, но никогда никому не отдававший, что, как он мог опасаться, было небезызвестно осторожному богачу. Явившись к Бернару, маркиз с отвагой отчаяния прямо приступил к делу.

– Я очень удивлю вас, милостивый государь, – сказал он. – Я маркиз, я вас не знаю, и вот я являюсь к вам, чтобы занять у вас пятьсот луидоров.

– А я еще больше удивлю вас, – отвечал Бернар. – Я вас хорошо знаю и все-таки одолжу вам эти деньги.

Знаменитый английский адмирал Бембоу выбился в люди из простых матросов и, кажется, кроме личной отваги, не обладал особыми духовными сокровищами. Про него в английском флоте сохранились рассказы, которые характеризуют его как человека донельзя простодушного, чтобы не сказать глуповатого. Так, однажды, во время жаркого боя, у матроса, стоявшего рядом с ним, оторвало ногу. Раненый попросил Бембоу дотащить его до лекаря, сказав, разумеется, при этом, что у него оторвало ногу и что он не может ни идти, ни стоять. Добродушный Бембоу взвалил его на плечо и понес. Но дорогой другое ядро оторвало у раненого голову, а Бембоу в грохоте битвы этого не заметил. Когда же он доставил убитого к врачу, тот с досадой крикнул ему, на кой черт несет он к нему мертвого. Бембоу с наивным удивлением оглядел своего товарища и пробормотал:

– Он же сам мне сказал, что у него только ногу оторвало!

Венский художник Фриц Лаллеманд прикомандировался к армии во время Прусско-австрийской войны с целью делать наброски на месте для батальных картин. Но, как известно, пруссаки с самого начала стали везде и всюду колотить австрийцев. Лаллеманд в один прекрасный день собрался уезжать в Вену.

– Но вы прикомандировались на всю кампанию, – заметил ему главнокомандующий австрийской армией.

– Да, – отвечал Лаллеманд, – но для того, чтобы рисовать картины битв, а не отступлений!

Английскому сатирику Донну говорили:

– Громите пороки, но щадите порочных.

– Не понимаю, – отвечал Донн. – Это все равно что громить карты и щадить шулеров!

Художник Ланкре был отличнейший пейзажист, но зато совсем не умел рисовать фигуры. Однажды ему заказал картину какой-то богатый любитель, и на этой картине непременно следовало представить церковь.

Ланкре написал церковь, написал чудный пейзаж вокруг нее; но людей, конечно, за неумением, на картине не изобразил. Когда он показал картину заказчику, тот пришел в восторг от пейзажа, но сейчас же спросил, где же люди, идущие в церковь?

– А они все в церкви, там идет обедня, – пытался отшутиться художник.

– А, хорошо, – сказал заказчик, – так я подожду, когда отойдет обедня и они выйдут из церкви, тогда уж и приму от вас картину.

Т. Жерико. Офицер конных егерей императорской гвардии, идущий в атаку

В какой-то пьесе играли вместе актер Тельяд и актриса Сюзанна Лежье. Тельяд был тощий и слабосильный человек, Лежье же была очень плотненького телосложения. По ходу пьесы Тельяд, герой, должен был похитить героиню, Лежье, т. е. просто-напросто схватить ее в охапку и унести. Но, увы, герой не мог не только поднять, но даже как следует обхватить свою возлюбленную. Он делал отчаянные усилия, так что пот лил с него ручьями, но, увы, безуспешно! Видя его беспомощное положение, какой-то сострадательный зритель из райка крикнул ему:

– Сразу не унесешь! Раздели на две охапки!

Лорд Гертфорд нанял в Париже дом и поселился в нем. Хозяин же дома задумал продать его; покупатели явились и пожелали осмотреть дом. Сказали об этом лакею лорда, а тот разбудил барина – дело было утром – и доложил, что пришли осматривать дом.

– Как осматривать, зачем? Ведь я же нанял его, я его занимаю.

– Точно так, но хозяин продает дом, и это пришли покупатели.

– Скажи хозяину, что я покупаю дом, и пусть меня оставят в покое.

 

Глава 3

Бальзак, будучи еще малоизвестным начинающим писателем, однажды очутился за столом между двумя юными франтами, которые все время задирали его. Он долго молча и терпеливо выслушивал их колкости и, наконец, сказал им:

– Я вижу, господа, что вы надо мной издеваетесь. Но вы ошибаетесь относительно меня, вы составили обо мне совсем неверное мнение. Я вам скажу, что я, в сущности, собой представляю. Я вовсе не дурак и не болван, а я посредине между тем и другим.

К Бальзаку пришел сапожник, чтобы получить деньги за работу.

– Зайди завтра, – сказал Бальзак. – Сегодня у меня нет ни гроша.

– Когда я прихожу за деньгами, то вас никогда нет дома, – стал ругаться сапожник, – а когда вы единственный раз оказались дома, у вас нет денег.

– Это вполне понятно, – сказал Бальзак. – Если бы у меня были деньги, то, наверное, меня бы теперь не было дома.

Как-то ночью в квартиру к Бальзаку забрался вор. Убедившись, что хозяин спит, злодей подошел к столу и начал открывать ящик. Неожиданно раздался громкий смех. Вор обернулся и в лунном свете увидел писателя. Несмотря на испуг, злоумышленник нашел мужество спросить:

– Почему вы смеетесь?

– Я смеюсь потому, что ты в темноте ищешь то, что я не могу найти днем.

Портной принес счет Дюма и застал его еще в постели. Осведомившись, зачем он пришел, хозяин сказал:

– Подойдите, пожалуйста, к моему бюро и откройте ящик.

Портной начал выдвигать ящики бюро один за другим; Дюма долгое время, указывал ему, какой именно ящик надо выдвинуть. Наконец нужный ящик был найден и выдвинут.

– Ну вот, этот самый. Загляните в него, что вы там видите?

– Вижу кучу каких-то бумажек, – отвечал портной.

– А это все разные счета, – пояснил ему Дюма. – Я их все собираю в этот ящик. И вы свой сюда же положите. А затем честь имею кланяться.

И писатель преспокойно повернулся на другой бок.

Дюма шел по улице и беседовал с приятелем. Тот был завзятый курильщик, не выпускавший трубки изо рта, Дюма же в то время не курил.

Курильщик говорил:

– Хорошая вещь этот табачок. Скверно только одно, что он стоит денег, и чем больше куришь, тем накладнее для кармана.

– Это ты верно говоришь, – отвечал Дюма. – В самом деле, подумай-ка, если бы ты не курил и все деньги, которые тратишь на табак, откладывал и копил, так ведь у тебя давно был бы свой дом, а может быть, и целое имение.

– Так, так, – отвечал курильщик. – Ну-ка, ты, некурящий, много ли ты отложил? Где твой дом, где имение?

Служанка, простая деревенская баба, по приказанию барыни пошла звать Дюма на обед. Она застала его в то время, когда он чистил зубы щеткой. Баба, никогда в жизни не видавшая этой операции, придала ей очень своеобразное толкование. Когда она вернулась домой и барыня ее спросила, придет ли тот господин, она отвечала:

– Придут-с, они уж точат зубы.

Александр Дюма разговорился с крестьянином о погоде, урожае и т. д. Крестьянин сказал, между прочим:

– Если бы еще прошел такой хороший теплый дождь, как вчера, то так бы все и полезло из земли.

– Ну, это сохрани Бог, – заметил Дюма, – у меня в земле-то две жены зарыты.

Александр Дюма, рассказывая о необычайной быстроте курьерского поезда, на котором он ехал, говорил: «Вы меня знаете, я человек раздражительный, вспыльчивый и быстрый на расправу. Поезд остановился в Лионе. Я стоял на площадке вагона, а около, на платформе, стоял начальник станции. Я ему что-то сказал; он ответил грубостью. Слово за слово, мы повздорили, и я в бешенстве замахнулся, чтобы дать ему пощечину. Но как раз в этот момент поезд тронулся. Я уже размахнулся, не мог удержать руку и… моя плюха досталась начальнику станции в Марселе. Конечно, пришлось извиняться».

Александр Дюма путешествовал по Испании. В Мадриде на улице к нему протянул руку нищий испанец, драпировавшийся в свои живописные лохмотья. Путешественник был раздосадован его приставаниями и вместе с тем поражен бодрой и крепкой внешностью.

– Как тебе не стыдно клянчить и бездельничать, – сказал он нищему. – Ты такой здоровенный мужчина и мог бы честно зарабатывать свой хлеб.

Испанец тотчас принял самый гордый и надменный вид и отвечал:

– Милостивый государь, я прошу подаяния, а вовсе не совета.

Французский писатель Виктор Гюго однажды отправился за границу.

– Чем вы занимаетесь? – спросил у него жандарм, заполняя специальную анкету.

– Пишу.

– Я спрашиваю, чем добываете средства к жизни? – уточнил свой вопрос пограничный страж.

– Пером.

– Так и запишем: «Гюго – торговец пером», – сказал жандарм.

Какой-то человек на исповеди у аббата Дебре признался, что украл у своего соседа сто снопов пшеницы. Исповедник спросил его, совершал ли он кражу много раз, ведь трудно сразу утащить сотню снопов. Мужик разъяснил, что он ходил воровать четыре раза и каждый раз утаскивал по двадцать снопов.

– Но ведь это выходит восемьдесят снопов, а ты говоришь – сто?

– А я еще сегодня собираюсь утащить двадцать снопов, так уж заодно и каюсь.

Какой-то молодой человек, редкостно тупоумный, должен был держать экзамен для поступления в духовное звание. Патер Дебре, желая позабавиться, задал ему вопрос:

– У Ноя было три сына: Сим, Хам и Иафет. Кто их отец?

Глупый малый был поставлен в тупик и совсем ничего не ответил. Его, конечно, прогнали, и, вернувшись домой, он рассказал отцу о своем приключении.

– До чего ты глуп! – воскликнул отец. – Как же ты не мог этого сообразить? Ну, подумай сам. У нашего соседа мельника три сына: Пьер, Жан и Якоб. Кто их отец?

– Конечно, мельник! – вскричал сынок.

– Ну, понял теперь!

Сын вновь пошел на экзамен, и патер Дебре, предчувствуя новую забаву, задал ему тот же самый вопрос: кто был отец сыновей Ноя?

– Наш сосед мельник.

Георг II (английский король) однажды остановился дорогой в гостинице, в глухом местечке, и спросил себе на закуску яиц. Хозяин спросил с него по гинее за яйцо.

– У вас тут яйца, должно полагать, большая редкость? – спросил, улыбаясь, король.

– Нет, ваше величество, яиц у нас сколько угодно, а короли – редкость.

У художника Мюзара был роскошный плодовый сад в одной деревеньке близ Парижа. И вот однажды он заметил убыль груш из сада, начал следить и, наконец, поймал вора – местного жителя – с поличным. Мюзару очень не хотелось отдавать человека под суд, и он пошел с ним на сделку.

Г. Рени. Постройка Ноева ковчега

– Слушай, я тебе добровольно дам отступного, только не грабь моего сада. Сколько тебе надо? Хочешь, я буду тебе ежегодно давать в дань сотню груш?

– Ну, нет, это мне не расчет, – ответил откровенный хищник, – я ворую у вас куда больше!

Английский богослов Самуэль Клерк однажды попросил у своего знакомого какую-то книгу. Тот отвечал, что никогда ни одной своей книги он не дает уносить из дому, а что если Клерку угодно, он может приходить к нему и читать нужную ему книгу сколько душе угодно. Спустя некоторое время ревнивый владетель книги возымел надобность в мехах для раздувания огня и послал к Клерку, прося одолжить ему ненадолго эту вещь.

– Скажи своему барину, – говорил Клерк посланному, – что я никогда не позволяю выносить меха из моей комнаты; а если ему надо, пускай приходит сюда и дует сколько душе угодно.

Автор «Путешествий Гулливера» Джонатан Свифт любил ходить пешком. Однажды он поздно вечером пришел в какую-то гостиницу, и ему объявили, что все комнаты заняты и поместить его негде. Ему могли только предложить разделить ложе с каким-то фермером. Он принял это предложение, за неимением лучшего. Фермер еще не спал. Свифт улегся рядом и сейчас же вступил с ним в беседу. Фермер разболтался и начал рассказывать, как он хорошо сделал все свои дела на ярмарке, которая происходила в том местечке.

– Ну, а я, со своей стороны, не могу похвастаться, – начал Свифт, выслушав его. – С тех пор как начались заседания суда, я всего еще только шестерых вздернул.

– Как вздернули? – спросил несколько оторопевший фермер. – Да вы по какой части?

– Не советую вам близко ознакомляться с этой частью. Разве что сами станете мастером, как я. Может быть, тогда вам это ремесло и понравится; хотя подчас таки и трудненько приходится.

– Да кто же вы такой, наконец?

– Я палач. Еду теперь в Тайберн, надо там вздернуть с десяток джентльменов большой дороги.

Фермер мгновенно спрыгнул с кровати и был таков, а Свифт преспокойно растянулся на просторном ложе.

Свифт был груб с прислугою, и своею, и чужою. Кто-то из его друзей прислал ему лосося в подарок. Лакей, принесший рыбу, уже не раз бывал у Свифта и знал, что от него не добьешься не только на чай, но даже и приветливого слова. Он подал ему рыбу со словами:

– Вот, барин прислал вам лосося.

– Ты что же это, – прикрикнул на него Свифт, – разве так делается подношение?.. Сядь сюда на мое место, а я возьму рыбу и научу тебя, как следует это делать, а ты смотри и учись. Лакей уселся в кресло, а Свифт, держа рыбу, с почтительным поклоном подошел к нему и сказал:

– Милостивый государь, мой барин приказал свидетельствовать вам свое почтение и просить вас соблаговолить принять от него этот маленький подарок.

– Хорошо, мой милый, – отвечал лакей, в свою очередь входя в роль барина. – Передай своему барину, что я его благодарю, и вот тебе полкроны!

Свифту пришлось в свою очередь воспользоваться уроком.

Однажды Свифт, собираясь сесть на коня куда-то ехать, заметил, что сапоги его не чищены. Он кликнул своего лакея и строго спросил его, почему сапоги не чищены.

– Чего их напрасно чистить! – грубо отвечал лакей. – Все равно поедете, опять их и забрызгаете грязью!

Сказав это, лакей тут же спросил у Свифта ключ от буфета.

– Зачем это? – спросил Свифт.

– Я хочу завтракать, – отвечал лакей.

– Ну вот, стоит завтракать, когда через два часа снова захочется есть! – ответил Свифт и, не дав ключа, пришпорил коня и ускакал.

Португальский король Иосиф высоко ценил в людях ум. Однажды, например, его министр, маркиз Понтелейна, вывернулся из большого затруднения благодаря своей ост роумной выходке.

У него с королем зашел щекотливый разговор о пределах власти короля над своими подданными. Маркиз утверждал, что эта власть должна все же иметь свои границы, король же полагал, что она беспредельна. Беседа обострялась, и король начал гневаться и в пылу раздражения крикнул маркизу:

– Я, если мне вздумается, могу повелеть вам броситься в море, и вы обязаны без колебания это исполнить.

Маркиз, ничего на это не отвечая, повернулся и пошел из комнаты.

– Что это значит? – окликнул король. – Куда вы?

– Пойду учиться плавать на всякий случай!

Маршал Кастеллан имел привычку спрашивать своих офицеров о их происхождении и родне. Офицерам это очень надоедало, и они сговорились давать все один и тот же ответ на вопросы маршала. Он обычно спрашивал: «Кто ваш отец? Кто ваша мать? Кто ваша сестра?» И ему порешили отвечать стереотипными фразами:

– Мой отец сапожник; моя мать прачка; моя сестра девица легкого поведения.

И вот однажды на смотру, получив такой ответ уже от трех офицеров подряд, он обратился к четвертому, и едва тот ответил на первый вопрос: «Мой отец сапожник», как маршал перебил его:

– Знаю, знаю, а ваша мать прачка, а сестра девица легкого поведения. А что касается до вас самих – вы отправитесь на две недели под арест!

В числе весьма многих проделок знаменитого вора Картуша нижеследующая может считаться гениальнейшею по своей удивительной простоте и непосредственности.

Зашел он вечером в какой-то магазин и что-то спросил. Пока ему искали его товар, он присоединился к компании хозяина магазина и его гостей, которые оживленно беседовали о каком-то ловком мошенничестве. Послушав их некоторое время, Картуш сказал:

– Все, что вы рассказываете, господа, не выдерживает никакого сравнения с проделкою одного вора, который унес два серебряных подсвечника, вот вроде тех, какие у вас стоят на прилавке, и это, заметьте, на глазах хозяина, приказчиков и еще нескольких посторонних свидетелей, которые все это видели, смотрели на него и всетаки не могли ему помешать.

Присутствующие в один голос разразились возгласами недоверия и сомнения:

– Этого не может быть! Это невероятно! Вы шутите!

– Позвольте, господа, да я сам при этом присутствовал, – возражал им Картуш, – и могу вам рассказать и показать, как он это сделал.

– Очень любопытно, сделайте одолжение! – просили хозяин магазина и его гости.

– Нет ничего проще, – сказал Картуш и, делая вид, что он описывает действия того вора, продолжал: – Он взял подсвечники – вот так! – спрятал их под плащ – вот так! – потом потушил лампу – вот так! – и вышел вон.

И с этими словами он выскользнул из магазина и мгновенно исчез из глаз ошеломленного хозяина магазина, его приказчиков и гостей. Когда же они, наконец, очнулись и пришли в себя, его и след простыл.

Вор Картуш встречается с другим вором.

– У тебя хорошенькая цепочка, – говорит Картушу приятель.

– И часы недурны, – ответил Картуш, вытаскивая часы из кармана. – Они в самом деле хороши.

– Сколько же ты дал за них?

– Не знаю, купец спал, когда я их покупал.

Известный английский актер Фут бражничал в гостях у лорда Сандвича. Лорд любил выпить, выпил и на этот раз и вздумал пошутить над Футом.

– Знаете, Фут, – сказал он, – я часто думаю, как и отчего вы скончаетесь, и мне думается, что вы непременно покончите жизнь либо от дурной болезни, либо на виселице.

– Я сам так думаю, милорд, – подхватил ядовитый и злой Фут. – И, знаете, это будет зависеть от того, что я позаимствую у вас: вашу любовницу или ваш образ жизни.

Однажды композитор Глюк, проходя мимо лавочки, нечаянно разбил в ее окне стекло. Он спросил у лавочника, сколько стекло стоит, и, узнав, что полфранка, подал лавочнику экю (два франка). Но у того не случилось сдачи, и он хотел пойти к соседу попросить его разменять экю.

– Не стоит тратить времени, – остановил его Глюк, – оставьте весь экю у себя, а я вот лучше еще одно стекло разобью!

Делапорт написал и сдал в театр «Варьете» в Париже водевиль «Дочь Грегуара». Пьеса была плохая, и ее освистали. Между прочим, одно из главных действующих лиц в пьесе был горбатый. И когда кто-то из актеров или публики, желая подшутить над злополучным Делапортом, спросил у него: «Что это сегодня так свистят, господин Делапорт?» – тот отвечал: «Очень простая вещь! Главное действующее лицо горбатый, а в публике собралось несколько горбатых, вот они и свистят!»

Быстро разбогатевший буржуа заказал известному скульптору Прео большую группу, долженствовавшую представлять Полифема, раздавившего скалою Акиса. Скульптор занят был другими работами и не исполнил заказа к сроку. Заказчик начал ему надо едать, и Прео, выведенный из терпения, однажды, когда тот опять пришел, подвел его к куче лепной глины и объявил, что вот, дескать, готово, получайте.

– Где же Акис?.. – недоумевал заказчик, оглядывая кучу со всех сторон.

– Как где? Ведь он же задавлен! Он под скалою, его не видно.

– А Полифем?

– Полифем сделал дело, навалил скалу и ушел. Что же ему еще тут делать? Стоять над скалой, караулить ее?

Герцог Омон был чрезвычайно ленив и, когда долго не брился, говаривал: «Омон, Бог создал тебя дворянином, король сделал тебя герцогом. Все это сделали для тебя другие. Сделай же что-либо и сам для себя – побрейся!»

А. Каррачи. Полифем в ярости

Английский врач Абернети был мрачен, суров, а главное, ужасно молчалив и ценил в людях лаконизм превыше всех других добродетелей. Одна дама, знавшая это его свойство, будучи укушена собакой, пришла к нему за советом и молча протянула ему укушенную руку. Абернети осмотрел рану и затем между врачом и пациенткой произошел такой разговор:

– Царапина? – спрашивает врач.

– Укус.

– Кошка?

– Собака.

– Сегодня?

– Вчера.

– Болит?

– Нет.

Доктор пришел в такой восторг от этой пациентки, что почти обнял ее.

Он не любил также, когда его беспокоили по ночам. Один раз он только что вернулся с ночного визита и улегся в постель, как опять раздался звонок и чей-то встревоженный голос требовал немедленно доктора.

– Что случилось? – крикнул рассерженный Абернети.

– Доктор, ради бога поспешите, мой сын проглотил мышь, помогите!..

– Ну так дайте ему проглотить кошку и оставьте меня в покое!

Лорд Честерфилд сохранил свойственные ему от природы веселость и шутливость почти до самого смертного часа. За несколько дней до смерти он кое-как собрался с силами и сделал небольшую прогулку в экипаже.

– Вы прокатились по свежему воздуху, милорд? – спросил его кто-то, когда он возвратился с прогулки.

– Нет, это я уже приступил к репетициям моих похорон, – отвечал шутливый лорд.

Профессор юридического факультета в Париже РуайэКоллар был обременен долгами и в этом смысле был так же знаменит, как и своими учеными трудами. Однажды на экзамене он спросил у студента, что такое вексель. Ленивый и ровно ничего не знавший юноша долго мялся и, наконец, откровенно сказал:

– Не знаю.

– Экий счастливец! – вздохнул профессор и поставил «отлично».

Богатый банкир Жюль Эркю вел знакомство с представителями высшей аристократии, по преимуществу молодыми людьми, живущими на широкую ногу. Один из них, посетив его однажды, попросил ссудить ему несколько тысяч в долг.

– Сию минуту, – сказал Эркю очень спокойно. Он достал какую-то тетрадь, развернул ее и написал: «Такому-то выдано столькото, такого-то числа и месяца».

Потом захлопнул тетрадь, поставил ее на место и как ни в чем ни бывало продолжал прерванный разговор. Приятель, несказанно обрадованный таким легким успехом, долгое время оживленно поддерживал беседу, но, наконец, соскучился и осторожно напомнил о деньгах.

– Какие деньги? – изумился Эркю.

– Как какие? Которые я у тебя просил… Ведь ты сам записал уже, что выдал их мне.

– Друг мой, – спокойно возразил Эркю, – я такими операциями не занимаюсь, не даю денег взаймы первому, кто на это изъявит желание. А записываю я такие просьбы просто ради любопытства. Мне хотелось знать, много ли я раздал бы денег, если бы давал взаймы всем, кто попросит; и вот посмотри, – продолжал он, показывая приятелю ту же тетрадь, – за текущий год у меня просили взаймы уже около десяти миллионов.

Банкир Жюль Эркю в большом обществе рассказывал, что у него была с кем-то ссора и что он получил пощечину.

– Пощечину! – вскричал один из присутствующих. – Но ведь я полагаю, что она не могла остаться без всяких последствий?

– Еще бы! – отвечал Эркю. – У меня восемь дней болела щека.

Рассказывают, что парижский актер Поль Теньер, остановившийся в гостинице, заказал двум сапожникам по паре сапог и приказал им принести заказы к себе в гостиницу – одному в 9, другому в 10 часов утра. Когда явился первый сапожник, Теньер одобрил левый сапог, а правый велел унести обратно, что-то в нем поправить и принести обратно ровно в 6 часов вечера. Денег, конечно, не отдал. После того явился другой сапожник. У этого он одобрил правый сапог, а левый велел поправить и принести в 6 часов вечера. «Деньги тоже после, – сказал он, – когда принесешь другой сапог». Таким образом, у него составилась добрая пара даровых новых сапог, с которой он и поспешил улизнуть из гостиницы, разумеется, задолго до 6 часов вечера.

Французский писатель Эжен Леруа добивался чести попасть во французскую академию. Им была написана какая-то историческая книга, которая и составляла то, что французы называют «литературным багажом кандидата». Это произведение, как он надеялся, и должно было открыть перед ним врата святилища науки. Он, конечно, озаботился вручить экземпляр своей книги академикам, на голоса которых рассчитывал при своей баллотировке. Через некоторое время он зашел к одному из этих академиков, чтобы узнать его мнение о своей книге.

– Я прочел вашу книгу, – сказал ему академик, – и нашел в ней много верного и много нового. Но только вот в чем беда: все, что в вашей книге есть верного, то не ново, а что в ней есть нового – то неверно.

Марнеф однажды услышал рассказ о том, что содержатель трактира дал пощечину своему посетителю, а тот притянул его к суду, и трактирщика присудили к штрафу в десять экю. Марнеф старательно расспросил обо всех подробностях дела, вообще удостоверился в полной справедливости рассказа. После того он направился к этому самому трактирщику, поселился у него, жил, ел и пил три дня и задолжал шесть экю. Затем потребовал счет и, просмотрев его, сказал хозяину: «Ну, сударь мой, я должен вам признаться, что у меня нет ни су. Но мы с вами можем рассчитаться вот каким манером. Вы знаете по собственному опыту, что пощечина стоит десять экю. Итак, дайте мне пощечину, а затем вычтите те шесть экю, которые я вам должен, а мне пожалуйте четыре экю сдачи».

Актера Поля Теньера много раз обворовывали и грабили на улице. Однажды, когда он на это жаловался, ему посетовали: зачем же он, выходя из дому в ночное время, не берет с собой пистолетов.

– Покорно вас благодарю, – отвечал тот. – Мало еще меня грабили, вы хотите, чтобы у меня и пистолеты отняли.

За границей во многих местах в прежнее время существовали академии и разные другие учебные учреждения, отличавшиеся большой неразборчивостью при выборе своих членов, в число которых, разумеется, за деньги, попадали люди, которым просто из тщеславия было желательно облечь себя академическим статусом. Про такие академии рассказывали много забавных случаев. Так, сохранилось предание об одной из этих академий, находившейся во Франции и принимавшей за пятьдесят франков кого угодно в число своих членов. В эту академию изъявил желание поступить какой-то извозчик. Он внес свои пятьдесят франков и был принят. По наивности ли или желая посмеяться над ученым учреждением, извозчик просил заодно зачислить в академию и свою лошадь, предлагая внести за нее ту же сумму.

– Лошадей мы не принимаем, – серьезно отвечал ему председатель академии, – мы принимаем только ослов.

Перед премьерой оперы «Фауст» у Гуно спросили, сколько лет Фаусту.

– Нормальный человеческий возраст, – ответил он, – шестьдесят лет.

Самому Гуно было тогда сорок. Спустя двадцать лет Гуно задали тот же досужий вопрос.

– Нормальный человеческий возраст: примерно восемьдесят лет, – ответил композитор.

После первого же представления «Фауста» популярность Гуно среди парижан росла с каждым днем. Издательство не успевало выпускать клавиры этой оперы. Однако материальное благополучие композитора не повышалось…

Однажды владелец музыкального издательства пригласил Гуно покататься на санях по Булонскому лесу. Создатель «Фауста» явился в старом, изрядно потертом зимнем пальтеце. Издатель, ожидавший его в загородной вилле, был одет в новую, с иголочки, элегантную шубу. Гуно пощупал пальцами дорогую вещь.

– Поздравляю, – сказал он, улыбаясь, – подарок от Фауста, не так ли?

Известный ученый Андре Ампер с сыном остановились в Авиньоне передохнуть и подкрепить силы. Рассеянный Ампер никак не мог сосчитать, сколько следует уплатить крестьянину, у которого они остановились, за еду и ночлег.

Наконец с помощью крестьянина это удалось сделать.

– Да, сударь, – заметил добродушный авиньонец, – вы немного умеете считать, но вам бы следовало поучиться арифметике у нашего кюре. Уже сколько лет минуло с тех пор, как он меня обучал цифрам, а я, как видите, до сих пор кое-что помню.

Датский писатель-сказочник Ханс Кристиан Андерсен, по свидетельству современников, не обращал внимания на свой внешний вид и одевался довольно небрежно. Его старый поношенный плащ и помятую шляпу знал весь Копенгаген.

Однажды, когда Андерсен гулял по улицам аккуратного и чопорного Копенгагена, какой-то прохожий бесцеремонно спросил его:

– Скажите, этот жалкий предмет на вашей голове вы называете шляпой? Андерсен не растерялся, посмотрел на задавшего вопрос и спокойно поинтересовался:

– А этот жалкий предмет под вашей модной шляпой вы называете головой?

Х. фон Мааре. Автопортрет с Ленбахом. Фрагмент

Иоганн Себастьян Бах играл на органе одну из своих прелюдий ученику, пришедшему его проведать. Ученик стал восхищаться превосходной игрой маэстро. Бах, прервав его, сказал:

– В этом нет ничего удивительного: надо только своевременно нажимать соответствующие клавиши, а все остальное сделает орган!

Как-то раз французский химик Пьер Бертло, всегда отличавшийся исключительной аккуратностью и пунктуальностью, взял к себе в ассистенты одного весьма рассеянного молодого человека, который постоянно опаздывал и всякий раз ссылался на неточность хода своих часов. В конце концов выведенный из себя Бертло решительно заявил неаккуратному помощнику:

– Вот что, сударь! Решайте – или вы смените свои часы, или я сменю вас.

Листеру достался в наследство старенький жилой дом. Он его решил продать и обратился к маклеру. Маклеру с большим трудом удалось найти покупателя. Он привел его к Листеру и начал расхваливать продаваемый дом. Когда покупатель уже согласился его купить, Листер вдруг заявил, что передумал продавать дом.

После ухода покупателя Листер сказал удивленному маклеру:

– Вы так убедительно и красочно расписали покупателю планировку дома, удобство места его расположения, а также прекрасный внешний вид, что мне самому захотелось стать его владельцем.

Когда Твен стал известным писателем, к нему начало приходить много писем с просьбой о помощи. Как-то из одного городка к нему пришло письмо, в котором магистрат просил прислать денег на строительство стены для городского кладбища. Твен ответил:

– Считаю ваш проект ненужным. Те, кто на кладбище, уже не могут его покинуть, а те, кто за его стенами, не имеют никакого желания туда попасть.

Как-то спросили Твена, в чем он видит разницу между ошибкой и заблуждением.

– Если вы возьмете чужой шелковый зонт вместо своего хлопчатобумажного, это будет ошибкой, – ответил Твен. – Если же вместо собственного шелкового прихватите чужой хлопчатобумажный – это будет заблуждением.

Приехав в одну из лондонских гостиниц, Твен увидел в книге записей приезжающих отметку: «Лорд Л. с камердинером». Твен, в свою очередь, написал: «Марк Твен с чемоданом».

Твен писал одному юноше, который жаловался, что родители его «малопонятливы»: «Потерпите! Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так глуп, что я с трудом переносил его. Но когда мне исполнился двадцать один год, я был изумлен тем, насколько этот старый человек поумнел».

На одной из встреч с читателями Твена спросили:

– Как пишутся популярные книги?

– О, это очень просто! – ответил писатель. – Для этого достаточно иметь перо и бумагу, а потом вы без всяких усилий пишете все то, что вам приходит в голову. Немного хуже обстоит дело с тем, что именно приходит в голову.

Путешествуя по Франции, Твен ехал в поезде в город Дижон. Поезд был проходящим, и он попросил разбудить его по прибытии в Дижон. При этом писатель сказал проводнику:

– Я очень крепко сплю. Когда вы меня начнете будить, может быть, я стану кричать. Так не обращайте на это внимания и обязательно высадите меня в Дижоне.

После сказанного Твен пошел спать. Когда он проснулся, было уже утро, и поезд подъезжал к Парижу. Писатель понял, что проехал Дижон, и очень рассердился. Он побежал к проводнику и стал ему выговаривать:

– Я никогда не был так сердит, как сейчас, – кричал он. Проводник посмотрел на писателя с удивлением.

– Вы не так сильно сердитесь, как тот американец, которого я ночью высадил в Дижоне, – сказал он.

Увлечение спиртными напитками отрицательно отразилось на здоровье французского художника Мориса Утрилло. Однажды он обратился к парижскому извозчику:

– Вот вам, добрый человек, франк и выпейте за мое здоровье!

Извозчик посмотрел на бледнолицего и изможденного художника и сказал:

– Я думаю, сударь, что вам придется еще добавить. У вас такой болезненный вид, что, пожалуй, одного франка будет маловато.

Уэллса попросили рассказать, что такое телеграф.

– Представьте себе гигантскую кошку, – объяснил писатель, – хвост ее в Ливерпуле, а голова в Лондоне. Когда кошке наступают на хвост – раздается мяуканье. Точно так же работает телеграф.

– А что такое беспроволочный телеграф? – спросил один из слушателей.

– То же самое, – ответил Уэллс, – но только без кошки.

Шоу отозвался довольно критически о живописи в присутствии одного художника.

– Почему вы разрешаете себе быть таким непримиримым? – вознегодовал художник. – Ведь вы же, сэр, не написали в жизни ни одной картины!

– Что верно, то верно, – спокойно согласился с ним писатель. – Однако я могу же высказать свое мнение об омлете, хотя не снес в своей жизни ни одного яйца.

Шоу как-то попросили высказать свои взгляды на брак. Он сказал:

– Тут дело обстоит так же, как в обществе франкмасонов. Те, кто не вступили в него, ничего не могут сказать. Те же, кто уже вступил, вынуждены молчать навеки.

Т. Гейнсборо. Портрет Роберта Эндрюса с женой Фрэнсис

Как-то Шоу получил странное приглашение, гласившее: «Лорд X. будет у себя дома в следующий вторник между четырьмя и шестью часами».

На оборотной стороне приглашения Шоу скромно написал: «Бернард Шоу тоже».

Шоу был приглашен как-то в один богатый дом. Не успел он вой ти в гостиную, как дочь хозяина дома села за рояль и принялась играть какую-то салонную пьеску.

– Вы, кажется, любите музыку? – спросил его хозяин дома.

– Конечно, – ответил Шоу, – но пусть это не мешает вашей дочери музицировать.

Шоу встретился с очень толстым джентльменом. Взглянув на худого Шоу, толстяк сказал:

– У вас такой вид, что можно подумать, будто Англия голодает.

– А посмотрев на вас, – ответил Шоу, – можно подумать, что вы являетесь причиною этого голода.

Чувство юмора не покидало Шоу даже в последние дни его жизни. Его экономка вспоминала: «Одна из ирланд ских радиостанций прервала программу, чтобы спросить, какую мелодию он хотел бы услышать. Они знали о его любви ко всякой музыке и, наверное, ожидали, что он выберет что-нибудь классическое, а он удивил их всех и выбрал ирландскую мелодию, которая называется «Помирает старая корова».

Шоу никогда не позволял режиссерам сокращать текст своих пьес. Однажды директор одного из лондонских театров, поставивших его комедию, после генеральной репетиции послал драматургу телеграмму следующего содержания: «Разрешите сократить пьесу, в противном случае зрители из провинциальных городов опоздают на последний поезд».

«Сокращать запрещаю. Измените расписание поездов», – гласила ответная телеграмма.

Румынский писатель Караджале встретил депутата Титу. Тот сразу же принялся расхваливать свое новое меховое пальто.

Караджале спросил его:

– А сколько стоит твое пальто, Титу?

– Больше трех тысяч, – ответил тот.

Караджале посмотрел на свое старенькое пальто и, покачав головою, мягко сказал:

– Что поделаешь, Титу? Я вот не могу себе позволить носить пальто, которое стоит больше, чем я…

Однажды американский киноактер Адольф Менжу, обновляя свой гардероб, заказал у лучшего портного брюки. Выполнение заказа затянулось. Только через месяц, после нескольких примерок, портной наконец выполнил заказ.

Забирая брюки, Менжу с раздражением сказал портному:

– Богу понадобилось семь дней, чтобы сотворить мир, а вы мне тридцать дней шили брюки.

На это портной ответил:

– Сэр, посмотрите, пожалуйста, на этот мир и посмотрите – на эти брюки!

На дверях своего деревенского дома датский физик Нильс Бор повесил подкову, которая якобы приносит счастье.

Увидев подкову, один из гостей Бора спросил с удивлением:

– Неужели вы, такой великий ученый, верите, что подкова над дверью приносит счастье?

– Нет, – ответил Бор, – конечно, не верю. Но вы знаете, она приносит счастье даже тем, кто в это не верит.

На званом обеде одна дама настойчиво просила немецкого физика Макса Борна в нескольких словах объяснить теорию относительности.

– Извольте, – ответил ученый. – Но сначала маленькое предисловие.

Как-то ко мне приехал коллега из Франции. Он плохо говорил по-немецки, а я не лучше по-французски. Впрочем, о физических проблемах мы с ним беседовали на языке формул и понимали друг друга. Но однажды мы пошли гулять, устали, и я предложил:

– Давайте купим молоко.

– Молоко? А что такое молоко?

– Жидкость. Белая жидкость.

– Жидкость? А что такое белое?

– Вам незнаком белый цвет? Лебедя видели?

– А что такое лебедь?

– Лебедь – это большая птица с изогнутой шеей.

– С изогнутой шеей?

– Так вы не знаете, что такое изогнутая шея? Посмотрите на мою руку. Я изогнул ее.

– Ах, вот что такое изогнутая шея. Теперь я понял, что такое молоко…

Собеседница Борна перевела разговор на другую тему.

Брехт получил от одного своего знакомого по почте пакет. После вскрытия пакета оказалось, что он заполнен только оберточной бумагой, к которой была приложена коротенькая записка: «Дорогой друг! Я жив и здоров, чего и тебе желаю».

Через некоторое время этот знакомый получил извещение, что ему пришла посылка. Он быстро побежал на почту, где ему выдали тяжелый ящик. Знакомому пришлось взять извозчика, а потом с большим трудом втащить ящик на четвертый этаж.

Когда он наконец открыл ящик, то с изумлением увидел, что в нем лежит большой камень с запиской: «Дорогой друг! Посылаю тебе тот самый камень, который ты снял с моего сердца своим письмом».

Когда зашел разговор о больших успехах английского физика Эрнеста Резерфорда, последовавших один за другим, кто-то из его друзей заявил ему:

– Вы всегда на гребне волны!

– Верно, но ведь я и поднимаю эту волну, – ответил Резерфорд.

Ж. Фрагонар. Читающая девушка

На лекции датского астронома Ремера один из его слушателей спросил:

– Скажите, профессор, куда я попаду, если, допустим, из этого зала просверлю дыру через весь диаметр Земли?

– Вы, молодой человек, непременно попадете в психиатрическую больницу, – ответил Ремер.

Американский писатель Эрнест Хемингуэй был страстным охотником и рыбаком. Однажды ему прислали из Англии письмо с вопросом: «Правда ли, что если нести впереди факел, то лев не набросится?»

«Это зависит от того, с какой скоростью нести факел», – ответил писатель.

Хемингуэя однажды спросили, что такое счастье.

– Счастье – это крепкое здоровье и слабая память, – последовал ответ писателя.

Собеседник Хемингуэя пытался убедить его в том, что в Соединенных Штатах долларам нет числа и их нетрудно заработать.

– Действительно, Америка – страна, полная денег, – согласился Хемингуэй, – только каждый должен их другому.

Как-то раз шофер Черчилля сбился с дороги и заехал неизвестно куда. Крайне раздосадованный Черчилль, высунувшись из окошка, окликнул прохожего и спросил:

– Извините, не могли бы вы, пояснить, где я нахожусь?

– В автомобиле! – буркнул прохожий и зашагал дальше.

– Вот ответ, достойный нашей палаты общин, – сказал Черчилль, обращаясь к шоферу. – Во-первых, краткий и хамский. Во-вторых, совершенно ненужный. И в-третьих, не содержащий ничего такого, чего спрашивающий не знал бы сам.