Глава 1

Русское остроумие, особенно в петровскую и екатерининскую эпохи, во многом отличалось от западноевропейского, и то, что нашим предкам казалось смешным и остроумным, на взгляд современного читателя может показаться наивным и простодушным.

Строго говоря, остроумие не всегда должно было вызывать взрыв смеха, порой это просто проявление находчивости в трудной ситуации, или же способность человека принять единственно верное решение в критический момент, или же, наконец, просто мудрое решение государя.

Однажды Петр I заседал в Сенате и слушал дела о разного рода хищениях и воровстве, случившихся за последний месяц. Дел было настолько много, что император пришел в неописуемый гнев и поклялся немедленно пресечь в государстве всякое воровство. Обращаясь к присутствующему генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому, Петр сказал:

– Сейчас же пиши от моего имени указ о том, что, если кто-нибудь украдет на сумму, за которую можно купить веревку, тот без всякого следствия и суда будет повешен!

Генерал-прокурор выслушал строгое повеление и взялся было уже за перо, но, помешкав, заметил монарху:

– Подумайте, ваше величество, каковы будут последствия вашего указа…

– Пиши, – перебил государь, – что я тебе приказал.

Ягужинский писать, однако, не торопился и с улыбкой сказал монарху:

– Всемилостивейший государь! Неужели ты хочешь остаться императором один, без служителей и подданных? Все мы воруем, с той только разницей, что одни больше, другие меньше, в зависимости от своей должности и возможностей…

Петр I засмеялся и махнул рукой.

– Ладно, – сказал он, – воруйте и дальше…

Один монах у архиерея, подавая водку Петру I, споткнулся и опрокинул полную чарку на одежду императора. Петр в гневе стал уже приподниматься с места, но находчивый монах ловко ему польстил:

– На кого капля, а на тебя, государь, излияся вся благодать!

Петр I рассмеялся и тотчас простил провинившегося.

Окончив курс лечения в Карлсбаде, Петр на обратном пути посетил Теплиц, славящийся также своими целебными минеральными источниками. Владетели этих источников, графы Вальдеки, встретили государя и просили его сделать им честь посещением их замка и там пообедать. Государь согласился и после осмотра источников явился в замок. Хозяева употребили все старания к наивозможно великолепному приему такого знаменитого гостя. Обед был роскошный и продолжался очень долго. Все это нисколько не соответствовало простым вкусам и привычкам нашего великого государя, и он порядком соскучился. По окончании пиршества хозяева пригласили его осмотреть замок. Петр осматривал все со свойственным ему любопытством. После осмотра старший из графов, желая знать его мнение, спросил, как понравился ему замок. Петр отвечал, что замок великолепен, только есть в нем один недостаток.

– Какой же? – спросил граф.

– Слишком велика кухня, – ответил ему Петр.

Полубояров, слуга Петра, пожаловался ему, что его жена отказывается под предлогом зубной боли исполнять свои супружеские обязанности.

Петр немедленно позвал Полубоярову и, несмотря на ее крики и вопли, немедленно вырвал ей зуб.

В бытность свою в Лондоне Петр Великий вместе с английским королем осматривали великолепное здание – госпиталь для призрения инвалидов – матросов и солдат. После осмотра король пригласил Петра на обед.

За обедом, желая услышать похвалу знаменитого гостя, король обратился к царю с вопросом:

– Как вам, ваше величество, нравится госпиталь?

– Так, – ответил Петр, – что я советовал бы вашему величеству сделать его своим дворцом, а свой теперешний дворец очистить для живущих в госпитале матросов.

Петр назначил только что аккредитованному при русском дворе бранденбургскому посланнику аудиенцию в четыре часа утра. Посланник явился во дворец в пять, но императора уже не застал, он уехал в Адмиралтейство. Посланник принужден был отправиться туда же, так как имел весьма спешные поручения.

Царь был наверху мачты строящегося корабля, когда ему доложили о прибытии бранденбургца.

– Пусть побеспокоится взойти сюда, – сказал Петр, – если не успел найти меня в назначенный час в аудиенц-зале.

Посланнику ничего не оставалось, как взобраться по веревочной лестнице на грот-мачту, где, вручив императору верительные грамоты, долго беседовал с ним о важных политических вопросах, сидя под открытым небом на бревне.

По совету докторов Петр I отправился в Германию на Пирмонтские воды. Приехав в Данциг, он пожелал осмотреть город и, между прочим, зашел в кирку, где в то время пастор говорил проповедь. Бургомистр посадил государя на самое удобное место. Речь пастора затянулась, Петр почувствовал, что в голову ему дует. Он без церемонии снимает с бургомистра парик и надевает себе на голову. Бургомистр был крайне оскорблен поступком русского царя и успокоился только тогда, когда ему объяснили, что царь всегда так поступает с первыми своими вельможами, если замечает, что его голове холодно.

Император Петр Великий очень заботился о благоустройстве городов, сам наблюдал за возведением различных построек, разбивкой садов и т. д. В Ревеле он приказал разбить прекрасный сад с прудами, фонтанами и назвал его в честь императрицы Екатерины – Екатериненталем.

Приехав спустя несколько лет в Ревель, государь отправился посмотреть сад и нашел его пустым.

– Почему никого нет? – обратился он к стоявшему у садовых ворот часовому.

– Приказано никого не пускать, – ответил солдат.

– Кто приказал?

– Начальство.

Император очень рассердился и, потребовав представителя городской администрации, сказал ему:

– Я не для себя развел этот сад, а для жителей. От сего числа пускать в него всех!

После этого городская администрация распространила среди полицейских тайное указание, чтобы всех праздношатающихся жителей немедленно хватали на улицах и свозили в сад, дабы в этом саду составилось изрядное число гуляющих.

Адмиралтейская коллегия опубликовала однажды вызов на торги подрядчиков для поставки необходимых Адмиралтейству материалов. Явилось много соискателей, но к концу торгов конкурентов осталось только трое, которые наперебой старались удержать подряд за собою.

Один из них объявил, что возьмет по десять копеек с рубля, другой нашел возможным взять только пять копеек, а третий вызвался «токмо для ради усердия и ревности» к государю поставить подряд без барышей, в надежде, что впредь оставлен не будет.

Коллегия доложила о таковых предложениях императору.

Петр положил следующую резолюцию:

– Отдать тому, который требует по гривне за рубль; другому отказать, понеже пяти копеек не из чего трудиться; а третьего аки плута отдать на два месяца на галеру, сказав ему, что государь побогаче его.

Ж. Наттье. Император Петр I Алексеевич в рыцарских доспехах

При возвращении из Англии в Голландию корабль Петра выдержал ужасную четырехдневную бурю. Самые опытные моряки объявили царю, что положение очень опасное.

– Чего боитесь, господа? – отвечал Петр весело. – Слыханное ли дело, чтобы царь русский утонул в немецком море?

Однажды во время похода солдаты у котлов ели кашу. Один из них громко выражал неудовольствие по поводу прогорклости крупы.

– Вот какую кашу дают нам за нашу службу! – говорил он.

Петр проходил в это время мимо, услыхал слова солдата и подошел к котлу.

– Хлеб да соль, товарищи!

– Хлеба кушать милости просим.

Царь взял у ближайшего ложку и, как бы ничего не замечая, сказал:

– Каша-то, ребята, хороша, ешьте на здоровье. Когда государь отошел, другой из солдат заметил роптавшему:

– Слышишь, что говорит государь? Ему не показалась противною каша, а ты ропщешь. Конечно, она немного горьковата, да что делать, в походе нельзя, чтобы все было свежее.

– Правда, брат, мне и самому стыдно стало, как царь-то кашу похвалил, – согласился недовольный.

А Петр между тем отправился искать комиссара, недосмотревшего за свежестью провианта, и сделал ему внушение при помощи традиционной дубинки.

Петр Великий при подписании приговора, которым решалась судьба людей, принял за правило, что ежели он замарает чернилами или чем-нибудь такой приговор, то это относилось к суду Божию, который, верно, не одобрил его, и тогда приговор уничтожался. Кроме того, чтобы внимательнее рассмотреть дело, он запирался в кабинете и всегда долго раздумывал прежде подписания приговора.

Однажды во время такого размышления над приговором, которым какой-то важный сановник приговаривался к лишению прав, клеймению и ссылке в Сибирь, царский кот, привлеченный царапаньем мышей, прыгнул на стол, опрокинул чернильницу и залил приговор чернилами. Петр тотчас же разорвал его на кусочки, а назавтра объявил вельможе прощение.

В 1700 году, отправляясь под Нарву, царь остановился в доме одного посадского, сын которого, бравый молодой парень, приглянулся ему. Петр упросил старика отдать ему сына, обещая заботиться о нем. Прибыв в армию, он определил молодого человека в Преображенский полк. В несчастном бою под Нарвой новобранец попал в плен, и двадцать лет о нем не было никакой вести. Опечаленный отец, не имея других наследников, отстал от торговли и совсем опустился, но вдруг неожиданно он получает известие о сыне через освободившегося из плена князя Долгорукова. Старик ободрился, составил челобитную на царя и ему же самому подал. Петр не принял, так как не были соблюдены известные формальности, но тут же сам составил от имени истца новую челобитную, не упоминая имени, повелел Сенату решить дело «по всей правости».

Сенат решил дело так: ответчик обязан выкупить пленника, а во-вторых, уплатить истцу все понесенные им потери и убытки.

Петр точно и беспрекословно исполнил решение Сената.

Однажды Петр, приехав в Олонец к воеводе, застал его как бы врасплох.

– Какие у тебя есть челобитные дела? – спросил он у воеводы. Старик упал царю в ноги.

– Прости, государь, никаких нет.

– Как никаких?

– Я, государь, никаких челобитных не допускаю, всех челобитчиков мирю, а следов ссоры в канцелярии не оставляю. Петр остался очень доволен. Через несколько времени, узнав о несогласии между членами Адмиралтейств-коллегий Чернышевым и Крейцом, государь вытребовал олонецкого воеводу указом в Петербург.

– Старик, – сказал ему царь, – я хочу, чтобы ты и здесь столько же был виновен, как в Олонце, и, не принимая объяснений, мирил.

Бывая в Москве, Петр часто посещал старика Полуярославцева, владельца шелковой фабрики. Он непременно заходил в ткацкие и прочие помещения, иногда садился за станок и сам прял разные материи.

Однажды государь спросил Полуярославцева:

– А что, любезный, есть у тебя хорошее русское пиво?

– Есть, государь.

– Ну-ка, вели дать отведать. Пиво принесли. Государь выпил жбан и сказал:

– Пиво очень хорошо, и я буду к тебе заезжать.

Вскоре Петр снова приехал. Полуярославцева на фабрике не было.

– Где хозяин? – спросил государь надсмотрщика.

– После обеда спит, – ответил надсмотрщик, прибавив, что его сейчас разбудят. Петр велел подать себе пива, а будить хозяина запретил. Впрочем, тот скоро сам проснулся и был страшно перепуган, узнав, что государь сидит у него в саду и ожидает. Упав к ногам царя, старик со слезами просил прощения, что не встретил, как подобает, его царское величество.

– Я, друг мой, – сказал Петр, – наоборот доволен тем, что ты так крепко спишь среди бела дня. Тому могут быть две причины: либо пиво твое настолько хорошее, что валит с ног, либо ты хорошо потрудился и усталость свалила тебя с ног. И то и другое хорошо, и в извинениях не нуждается!

Н. Зауервейд. Петр I усмиряет ожесточенных солдат своих при взятии Нарвы в 1704 году

Петр Великий очень интересовался производством сукна для армии. В Москве одной из первых суконных фабрик была фабрика Серикова, для которой царь приобрел все нужные машины и повелел к назначенному сроку представить пробную половину сукна.

В то же время и государыня, желая угодить мужу, покровительствовала другому фабриканту – Дубровскому и приказала ему представить также образчики своего изделия.

Случайно оба фабриканта явились со своими образцами во дворец одновременно. Сериков, рассмотрев пробы Дубровского, нашел их несравненно лучше принесенных им и очень смутился, ожидая страшного царского гнева. Государь вместе с государыней вошли в зал к фабрикантам и милостиво ответили на их приветствия. Петр был в канифасовой фуфайке с костяными пуговками. Он подошел к образцам Серикова и внимательно ощупал их руками.

– Посмотрите, батюшка, каково-то вам покажется сукно моего фабриканта? – сказала императрица.

Петр подошел и стал осматривать столь же внимательно образцы Дубровского.

– Дубровский, из какой шерсти делал ты сукно свое?

– Из отборной шерсти, ваше величество, – похвастался Дубровский.

– Коли из отборной, то результат худой. А ты, Сериков, из какой?

– Из обыкновенной стригушки, – отвечал тот трепещущим голосом.

– Вот видишь, – сказал Петр, – из отборной шерсти и дурак сделает недурное сукно, а ты молодец, что из обыкновенной стригушки исхитрился сделать добротную материю. Будешь и впредь поставлять мне сукно для армии.

 

Глава 2

Однажды А. Д. Татищев, генерал-полицмейстер времен Елизаветы Петровны, объявил придворным, съехавшимся во дворец, что государыня чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из губерний о многочисленных побегах заключенных.

– Государыня велела мне изыскать средство для пресечения этого безобразия, и я это средство изыскал. Оно у меня в кармане.

– Что же это за средство? – спросили любопытные.

– Вот оно, – сказал генерал-полицмейстер, вынимая из кармана штемпель для клеймения лбов, на котором было написано слово «вор». – Теперь преступника, даже если он убежит, будет легко обнаружить по слову «вор», выжженному на его лбу.

– Но, – возразил ему один из присутствовавших, – бывают случаи, когда иногда невиновный осуждается. Как же быть, если такая ошибка обнаружится?

– О, у меня и этот случай предусмотрен, – ответил Татищев с улыбкой и вытащил другой штемпель, на котором вырезано было «не».

Вскоре новые штемпеля были разосланы по всей империи.

Старый генерал Шестаков, никогда не бывавший в Петербурге, не знавший в лицо императрицы Екатерины II, был впервые представлен ей. Екатерина долго милостиво с ним беседовала и, между прочим, в разговоре заметила, что совсем его до сих пор не знала.

– Да и я, матушка-царица, не знал вас, – наивно и добродушно ответил старый воин.

– Ну, меня-то, бедную вдову, где же знать! – со смехом сказала императрица.

Будучи уже известным ученым, Ломоносов до последних дней испытывал нужду.

Однажды придворный вельможа, заметив у Ломоносова маленькую дыру в кафтане, из которой выглядывала рубаха, ехидно спросил:

– Ученость, сударь, выглядывает оттуда?

– Нисколько, – ответил Ломоносов. – Глупость заглядывает туда.

М. В. Гудович, почти постоянно проживавший у Разумовского и старавшийся всячески вкрасться ему в доверенность, гулял с ним как-то по его имению. Проходя мимо только что отстроенного дома графского управляющего, Гудович заметил, что пора бы сменить его, потому что он вор и отстроил дом на графские деньги.

– Нет, брат, – возразил Разумовский, – этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, то станет весь дом сызнова строить.

У Кирилла Григорьевича Разумовского был сын Андрей Кириллович, в царствование императоров Павла и Александра I чрезвычайный посланник в Вене. Своими блестящими способностями он поражал наставников. Получив затем образование за границей, Андрей Кириллович на двадцать третьем году был произведен в генерал-майоры. Красивый, статный, вкрадчивый и самоуверенный, он кружил головы всем красавицам Петербурга в царствование Екатерины II, любезностью и щегольством превосходя всех своих сверстников. Не раз приходилось его отцу, дела которого в это время были несколько запутаны, уплачивать долги молодого щеголя. Однажды к графу Кириллу Григорьевичу, и так уже недовольному поведением сына, явился портной со счетом в двадцать тысяч рублей. Оказалось, что у графа Андрея Кирилловича одних жилетов было несколько сотен. Разгневанный отец провел его в свой кабинет и, раскрыв шкаф, показал тулуп и поношенную мерлушковую шапку, которые носил он в детстве.

К. Маковский. Девушка в костюме Флоры

– Вот что носил я, когда был молод, не стыдно ли тебе безумно тратить деньги на платье? – сказал Кирилл Григорьевич.

– Вы другого платья носить не могли, – хладнокровно отвечал граф Андрей Кириллович. – Вспомните, что между нами огромная разница: вы – сын простого казака, а я – сын российского генерал-фельдмаршала.

Гетман был обезоружен этим ответом сына.

Императрица Екатерина II была недовольна английским министерством за некоторые неприязненные выражения против России в парламенте. Не имея сил воевать против России, англичане всячески поносили ее словесно. В это время английский посол просил у нее аудиенции и был призван во дворец. Когда он вошел в кабинет, собачка императрицы с сильным лаем бросилась на него, и посол немного смутился.

– Не бойтесь, милорд, – сказала императрица, – собака, которая лает, не кусается и не опасна.

В одной из комнат великолепного дворца генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского, вельможи двора Екатерины II, стояли и дубовые, грубо обтесанные стулья.

Эта странность казалась для всех непонятною. У него часто спрашивали о причине удивительной смеси дворцового великолепия с простотою. Знаменитый полководец на это отвечал:

– Если пышные комнаты заставляют меня забыться и подумать, что я возвышаюсь над окружающим меня, то эти дубовые стулья напоминают, что я такой же человек, как и они.

– Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкою и единорогом, – говорила Екатерина II какому-то генералу.

– Разница большая, – отвечал он, – сейчас доложу вашему величеству. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.

– А, теперь понимаю, – рассмеялась императрица.

У императрицы Екатерины околела любимая собака Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы с собаки содрали шкуру и сделали чучело.

Граф Брюс приказал это Никите Ивановичу Рылееву. Рылеев был не из умных; он отправился к богатому и известному в то время банкиру по фамилии Томпсон и передал ему волю императрицы. Тот страшно перепугался и, понятно, не согласился. Рылеев же настаивал, что с него велели снять шкуру и сделать чучело. На шум явилась полиция, и тогда только эту путаницу разобрали.

У Потемкина был племянник Давыдов, на которого Екатерина не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она Давыдову не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним. Она отвечала, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение.

Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где вертелся Давыдов, обратилась к нему:

– Подите посмотрите, что делает барометр.

Давыдов с поспешностью отправился в комнату, где висел барометр, и, возвратившись оттуда, доложил:

– Висит, ваше величество. Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину:

– Вот видите, я не ошиблась в нем.

Александр Васильевич Суворов имел обыкновение на официальные приемы появляться при всех орденах, которых у него было великое множество. Как-то раз в царском дворце к нему подошло несколько дам, жен придворных сановников.

– Ах, Александр Васильевич, – воскликнула одна из придворных дам, – вы такой хрупкий, а на вашей груди столько тяжести! Ведь вам тяжело?

– Помилуй Бог, тяжело! Ох, как тяжело! – сказал Суворов. – Вашим мужьям не снесть.

Д. П. Трощинский, бывший правитель канцелярии графа Безбородко, отличный, умный чиновник, но тогда еще бедный, во время болезни своего начальника удостаивался чести ходить с докладными бумагами к императрице.

Екатерина, видя его способности и довольная постоянным его усердием к службе, однажды по окончании доклада сказала ему:

– Я довольна вашей службой и хотела бы сделать вам что-нибудь приятное, но чтобы мне не ошибиться, скажите, пожалуйста, чего бы вы желали?

Обрадованный таким вниманием монархини, Трощин ский ответил с некоторым смущением:

– Ваше величество, в Малороссии продается хутор, смежный с моим. Мне хотелось бы его купить, да не на что. Так если милость ваша будет…

– Очень рада, очень рада!.. А что за него просят?

– Шестнадцать тысяч, государыня.

Екатерина взяла лист белой бумаги, написала несколько строк, сложила и отдала ему. Восхищенный Трощинский пролепетал какую-то благодарность, поклонился и вышел. Развернул бумагу и к величайшему изумлению своему прочитал: «Купить в Малороссии такой-то хутор в собственность г. Трощинского и присоединить к нему триста душ из казенных смежных крестьян». Пораженный такой щедростью, одурелый Трощинский без доклада толкнулся в двери к Екатерине.

– Ваше величество, это чересчур много. Мне неприличны такие награды, какими вы удостаиваете своих приближенных. Что скажут Орловы, Зубовы?..

– Мой друг, – промолвила Екатерина, – их награждает женщина, тебя – императрица.

Молодой Ш. как-то напроказил. Князь Безбородко собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась и кинулась к Потемкину с просьбой заступиться за молодого человека. Потемкин велел Ш. быть у него на другой день и предупредил:

– Пусть разговаривает со мною как можно смелее и развязнее.

В назначенное время Ш. явился. Потемкин вышел из кабинета и, не сказав никому ни слова, сел играть в карты. В это время приезжает Безбородко. Потемкин принимает его очень сухо и нелюбезно и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш. и, показывая тому свои карты, просит совета:

– Скажи, братец, с какой мне ходить?

– Да что ж тут думать, ваша светлость, – отвечает Ш. – Дураку ясно, что с бубей!

– Ах, батюшка, – замахал руками Потемкин. – Тебе и слова нельзя сказать, сразу сердишься…

Услышав такой разговор, Безбородко счел за лучшее Ш. оставить в покое и с жалобой своей не соваться.

Князь Потемкин беспрестанно напрашивался к Суворову на обед. Суворов всячески отшучивался, но наконец вынужден был пригласить к себе князя с его многочисленной свитой.

Суворов призывает к себе самого искусного метрдотеля Матоне, служившего у князя Потемкина, поручает ему приготовить великолепнейший стол, не жалея никаких денег. Для себя же заказывает два постных копеечных блюда.

Стол получился самый роскошный и удивил даже самого Потемкина. Драгоценные вина, редкие экзотические блюда, пряности, прекрасный десерт… Сам же Суворов под предлогом нездоровья и поста ни к одному из этих роскошных яств не притронулся, а в продолжение вечера ел только постные блюда.

На другой день, когда метрдотель принес Суворову гигантский счет, тот расплатился за свои постные блюда и, написав на счете, что больше ничего не ел, отправил его к Потемкину. Потемкин тотчас заплатил, но сказал:

– Дорого же мне стоит Суворов!

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

– Ладно, я похлопочу, – сказал Потемкин. – Только в какую же должность тебя определить?

– А уж не знаю. Сам придумай.

– Знаешь Исаакиевскую площадь? – спросил Потемкин. – Видел Фальконетов монумент Великого?

– Еще бы!

– Ну так сходи, посмотри, стоит ли он на месте, и тотчас мне донеси. Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну что? – спросил Потемкин, когда он вернулся.

– Стоит, ваша светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, ваша светлость.

– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Потемкину доложили однажды, что некто граф Морелли, житель Флоренции, превосходно играет на скрипке. Потемкину захотелось его послушать; он приказал его выписать.

Один из адъютантов отправился курьером в Италию, явился к графу Морелли, объявив ему приказ светлейшего, и предложил в тот же час садиться в тележку и скакать в Россию. Благородный виртуоз взбесился и послал к черту и Потемкина, и курьера с его тележкой. Делать было нечего. Но как явиться к князю, не исполнив его приказания! Догадливый адъютант отыскал какого-то скрипача, бедняка не без таланта, и легко уговорил его назваться графом Морелли и ехать в Россию. Его привезли и представили Потемкину, который остался доволен его игрою. Он принят был потом в службу под именем графа Морелли и дослужился до полковничьего чина.

А. Антропов. Императрица Екатерина II Алексеевна

Один из адъютантов Потемкина, живший в Москве и считавшийся в отпуске, получает приказ явиться. Родственники засуетились, не знают, чему приписать требование светлейшего. Одни боятся внезапной немилости, другие видят неожиданное счастье. Молодого человека снаряжают наскоро в путь. Он отправляется из Москвы, скачет день и ночь и приезжает в лагерь светлейшего. О нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели, со святцами в руках. Вот их разговор:

П о т е м к и н: Ты, братец, мой адъютант такой-то?

А д ъ ю т а н т: Точно так, ваша светлость.

П о т е м к и н: Правда ли, что ты святцы знаешь наизусть?

А д ъ ю т а н т: Точно так.

П о т е м к и н (смотря в святцы): Какого же святого празднуют 18 мая?

А д ъ ю т а н т: Мученика Федота, ваша светлость.

П о т е м к и н: Так. А 29 сентября?

А д ъ ю т а н т: Преподобного Кириака.

П о т е м к и н: Точно. А 5 февраля?

А д ъ ю т а н т: Мученицы Агафьи.

П о т е м к и н (закрывая святцы): Ну, поезжай к себе домой.

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного разрешения, но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом:

– Подписал!..

Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют:

– Молодец!..

Но кто-то всматривается в подпись, и что же? На всех бумагах вместо: князь Потемкин подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

При закладке военного корабля, происходившей в присутствии государя, находился Нарышкин и был, против обыкновения, мрачен.

– Отчего ты такой скучный? – спросил его император.

– Да чему же веселиться-то, ваше величество? – со вздохом ответил остряк. – Вы закладываете в первый раз, а я каждый день – то в банке, то в ломбарде.

Был бал во дворце. Нарышкин приехал позже других. Встретив его, император осведомился:

– Почему ты так поздно приехал?

– Без вины виноват, ваше величество, – ответил Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает пук ассигнаций. Пришлось ехать на извозчике.

В начале 1809 года во время пребывания в Петербурге прусского короля и королевы все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы в честь знаменитых гостей.

О своем бале Нарышкин сказал:

– Я сделал, что должен был сделать, но я также должен за все, что сделал.

Даже умирая, Нарышкин острил. Едва переводя дыхание, он сказал:

– Первый раз я отдаю долг… природе!

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих – по чинам.

Майору определено было иметь за столом три блюда.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:

– Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?

– Три, ваше императорское величество.

– А позвольте узнать, господин майор, какие?

– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.

Случалось однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля.

Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодной. Государь спал головой к печке. Но как в зимнее время соблюсти эти два условия? Во время ужина слуги расстилали в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, – там четырнадцать градусов. Трогал печку, – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии стенки печи, естественно, делались горячими.

Известно, что в годы правления императора Павла I гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на тридцать-пятьдесят человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. К одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также слуги обходили его. Однажды он почти голодный встал со стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо, в первый раз заговорил с ним и спросил:

– Доволен ли ты?

– Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – мне все было видно.

Рассказывают, что однажды, находясь с графом Ф. В. Ростопчиным в обществе, где было много князей, император Павел спросил его:

– Скажи мне, отчего ты не князь?

После минутного колебания Федор Васильевич спросил императора, может ли он высказать настоящую причину, и, получив утвердительный ответ, сказал:

– Предок мой, выехавший в Россию, прибыл сюда зимой.

– Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое ему было пожаловано? – спросил император.

– Когда татарский вельможа, – отвечал Ростопчин, – в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе.

Ростопчин сидел в одном из парижских театров во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал.

– Что это значит? – спросили его. – Зачем вы аплодируете?

– Боюсь, – отвечал Ростопчин, – что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в Россию учителем.

Сын Александра Львовича Нарышкина, славившегося привычкой не отдавать долги, в войну с французами получил от главнокомандующего приказ удержать важную позицию.

Государь сказал Нарышкину:

– Я боюсь за твоего сына: он занимает важнейший рубеж.

– Не опасайтесь, ваше величество, мой сын в меня: что займет, того не отдаст.

Граф Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Шампанского Платов не принимал, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем: «Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает».

– Но, ваше сиятельство, – заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант и переводчик, – Блюхер не знает порусски, а вы по-немецки. Вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?

– Э! Как будто мне нужны разговоры; я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что серьезный человек.

Нарышкин принес в подарок Александру I попугая. А у Нарышкина был друг, некто Гавриков, большой любитель пунша. Каждый раз, когда Гавриков навещал Нарышкина, хозяин обычно громко возглашал:

– Гаврикову пуншу!

Попугай, очень часто слыша эту фразу, заучил ее. Этот-то самый попугай и попал к императору. И вот вскоре после того, как птица переселилась во дворец, государь слушал своего секретаря, который громко читал ему список лиц, представленных к наградам. В этот список попал и Гавриков. Как только секретарь громко прочитал это имя, попугай тотчас закричал:

– Гаврикову пуншу, Гаврикову пуншу!

Александр взял бумагу и против имени Гаврикова написал: «Гаврикову пуншу».

Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя П. П. Лопухина, который был столько же глуп, как красив. Вернувшись, тот все переврал, а государь ему сказал:

– И я дурак, что вас послал.

Л. Поль по оригиналу Кипренского. Конный портрет Александра I

Император Александр увидел, что на померанцевом дереве остался только один последний плод, и захотел его сберечь. Он приказал поставить туда часового. Померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит.

– У померанца, ваше величество.

– У какого померанца?

– Не могу знать, ваше величество. Должно быть, покойник какой-то…

На Каменном острове, в оранжерее, император Александр I заметил однажды на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к себе тотчас же, как только он спадет с дерева. Усердные начальники приставили к лимону караульного офицера. Наконец лимон свалился. Караульный офицер спешит с ним во дворец. Было далеко за полночь, и государь уже лег в постель, но офицер приказывает камердинеру доложить о себе. Его призывают в спальню.

– Что случилось, – спрашивает встревоженный государь, – не пожар ли?

– Нет, ваше величество, – отвечает офицер, – о пожаре ничего не слыхать. А я принес вам лимон. – Какой лимон?

– Да тот, за которым ваше величество повелели иметь особое строжайшее наблюдение.

Тут государь вспомнил и понял в чем дело. Вспыльчивый Александр Павлович в шею вытолкал усердного офицера, который с тех пор получил кличку «лимон».

Проезжая в 1824 году через Екатеринославскую губернию, император Александр остановился на одной станции пить чай. Пока ставили самовар, государь разговорился со станционным смотрителем и, увидев у него на столе книгу Нового Завета, спросил:

– А часто ли ты заглядываешь в эту книгу?

– Постоянно читаю, ваше величество.

– Хорошо. Читай, читай, – заметил император, – это дело доброе. Будешь искать блага души, найдешь и земное счастье. А где ты остановился?

– На Евангелии святого апостола Матфея, ваше величество.

Государь выслал за чем-то смотрителя и в его отсутствие проворно развернул книгу, отыскал одну из страниц Евангелия от Матфея и, положив в нее пять сотенных ассигнаций, закрыл книгу.

Прошло несколько недель. Возвращаясь обратно по той же дороге, государь узнал станцию и приказал остановиться.

– Здравствуй, старый знакомый, – сказал он, входя, смотрителю, – а читал ли ты без меня свое Евангелие?

– Как же, ваше величество, ежедневно читал.

– И далеко дошел?

– До святого Луки.

– Посмотрим. Дай сюда книгу.

Государь развернул ее и нашел положенные им деньги на том же месте.

– Ложь – великий грех! – сказал он, вынув ассигнации.

Во время Отечественной войны к князю Багратиону подскакал однажды адъютант главнокомандующего с приказанием немедленно начать отступление, так как «неприятель у нас на носу». А у Багратиона был очень длинный нос.

– На чьем носу? – пошутил Багратион. – Если на твоем, так недалеко, а на моем, так еще отобедать успеем!

 

Глава 3

Один из придворных чинов подал императору Николаю I жалобу на офицера, который выкрал у него дочь и без разрешения родителей обвенчался с ней. Николай на жалобе написал: «Офицера разжаловать, брак аннулировать, дочь вернуть отцу, считать девицей».

В 1844 году вышла в Париже пьеса «Император Павел», которую хотели дать на сцене. Содержание этой пьесы было направлено против русского самодержавия. Узнав об этом, Николай I кратко написал королю французов, что если не конфискуют этой пьесы и не запретят ее представление на сцене, то он пришлет миллион зрителей, которые ее освищут.

Ни один театр не отважился поставить пьесу.

Однажды на гауптвахту посадили двух офицеров. Одного из них начальник караула, по приятельству, отпустил погулять, а другой, озлобленный этим, написал донос. Провинившихся офицеров отдали под суд. Николай I после доклада ему этого дела приказал гвардейцев перевести в армию, а доносчику выдать денежную награду, но внести в его формулярный список, за что именно им эта награда получена.

Однажды на маневрах император Николай I что-то скомандовал, но его команда не была исполнена как следует, и в строю произошла видимая путаница. Государь тотчас подозвал командовавшего той частью, где произошел беспорядок, и потребовал объяснений. Оказалось, что генерал не расслышал слов команды.

– Мой голос слышит вся Европа, а мои собственные генералы его не слышат! Стыдно, генерал! – сказал Николай Павлович.

Однажды какой-то крестьянин или мастеровой, Иванов или Петров, напился до потери разума в одном из питерских кабаков и начал нестерпимо сквернословить, так что даже целовальнику стало невмочь его слушать.

– Постыдись ты, – уговаривал он пьяного, – ведь тут царский портрет!

– Что мне царский портрет, плюю я на него! – орал Иванов, очевидно не сознавая, что мелет его язык. Его, конечно, немедленно препроводили в «теплое» место. Дело приняло скверный оборот – оскорбление величества, и о нем сочли необходимым доложить императору Николаю Павловичу. Но тот только рассмеялся и сказал:

– Объявите Иванову, что я тоже на него плюю, и отпустите его.

– Ну что, доволен ты Анною? – спрашивал император Николай I одного из своих офицеров, которому только что дал орден.

– Сам я доволен, ваше величество, – ответил офицер, – да Анна очень скучает по Владимиру.

– Это ничего, – сказал император, – пусть поскучает подольше, больше будет радости при свидании.

Однажды государю Николаю Павловичу попался едущий на извозчике пьяный драгун. Сначала пьяный сильно смутился, но потом оправился и, вынув из ножен саблю, салютовал императору.

– Что это ты делаешь, драгун? – спросил император укоризненно.

– Пьяного драгуна на гауптвахту везу, ваше величество! – доложил драгун.

Находчивость драгуна понравилась Николаю, он выдал ему пять рублей и велел ехать домой.

В Петергофе в николаевское время проживал старик по прозвищу Нептун. Это был отставной корабельный смотритель и настоящая фамилия его была Иванов. Но кто-то назвал его однажды Нептуном, так за ним кличка эта и осталась.

Однажды Николай I проезжал по Петергофу и увидел, что корова забралась в цветочные клумбы на государевой даче и щиплет там траву. Беспорядок! О чем думает Нептун?

– Нептун!

Нептун вырос как из-под земли и вытянулся во фронт.

– Нептун! Твои коровы в моем огороде ходят, – заметил строго государь. – Смотри, под арест посажу!

– Не я виноват, – угрюмо ответил Нептун.

– Кто же?

– Жена.

– Ну, ее посажу!

– Давно пора, ваше величество!

Русский хирург Христиан Яковлевич Гюббенет, прославившийся во время Крымской войны 1853–1856 годов, имел брата – киевского полицмейстера, с которым у него были весьма натянутые отношения. Когда император Александр II вскоре после коронации приехал в Киев, ему в числе других профессоров университета представили и Гюббенета.

– А, так это ты брат здешнего полицмейстера? – рассеянно спросил император.

– Нет, ваше величество, – отрезал Гюббенет. – Это не я – его брат, а он – мой.

Суровый кавказский герой А. П. Ермолов иногда отпускал очень острые словечки. Так, когда он был еще командиром какой-то артиллерийской части, случилось, что он попал на смотр к знаменитому А. А. Аракчееву, и тот, найдя лошадей в плохом теле, грубо заметил Ермолову, что от этого, т. е. от состояния, в каком находятся вверенные ему кони, зависит вся его репутация.

– Знаю я, – мрачно ответил Ермолов, – что репутация человека часто зависит от скотов.

Художники Ж. Жакотте, Регаме по оригиналу И. И. Шарлеманя. Невский проспект. Фрагмент.

Встретив во дворце известнейшего остряка николаевских времен князя А. С. Меншикова, Ермолов остановился и разговорился с ним. Меншиков, взглянув в зеркало, заметил, что у него появилась борода, которой он два дня не брил.

– Чего же ты, – сказал ему Ермолов, – высунь язык, да и побрейся!

Христофор Иванович Бенкендорф (отец известного шефа жандармов, графа А. X. Бенкендорфа) был очень рассеян. Проезжая через какой-то город, зашел он на почту проведать, нет ли писем на его имя.

– Позвольте узнать фамилию вашего превосходительства? – спрашивает его почтмейстер.

– Моя фамилия? Моя фамилия? – повторяет он несколько раз и никак не может ее вспомнить. Наконец говорит, что придет после, и уходит. На улице встречается он со знакомым.

– Здравствуй, Бенкендорф!

– Как ты сказал? Да, да, Бенкендорф! – и тут же побежал на почту.

В какой-то торжественный день Остерман давал большой обед всем иностранным послам, находившимся в Петербурге. Во время обеда графу доложили, что его желает видеть преображенский солдат, присланный из дворца с письмом от императрицы. Граф тотчас велел пригласить посланного в столовую, вышел к нему навстречу, усадил, налил вина и вежливо попросил подождать несколько минут, пока он прочтет письмо и напишет ответ. Возвратившись из кабинета, Остерман снова осыпал посланца любезностями, заставил его выпить еще стакан и проводил до дверей. Иностранные послы были крайне удивлены такой чересчур натянутой вежливостью и даже несколько оскорбились. Остерман, заметив это, сказал им:

– Вас изумляет, господа, мое слишком предупредительное обращение с простым солдатом? Но ведь счастье так изменчиво и капризно в нашей стране. Кто знает, может быть, через несколько дней этот самый солдат сделается вдруг всесильным человеком.

Граф Ф. А. Остерман, человек замечательного ума и образования, отличался необыкновенной рассеянностью, особенно под старость.

Садясь иногда в кресло и принимая его за карету, Остерман приказывал везти себя в Сенат; за обедом плевал в тарелку своего соседа или чесал у него ногу, принимая ее за свою собственную; подбирал к себе края белого платья сидевших возле него дам, воображая, что поднимает свою салфетку; забывая надеть шляпу, гулял по городу с непокрытой головой или приезжал в гости в расстегнутом платье, приводя в стыд прекрасный пол. Часто вместо духов протирался чернилами и в таком виде являлся в приемный зал к ожидавшим его просителям; выходил на улице из кареты и более часу неподвижно стоял около какого-нибудь дома, уверяя лакея, «что не кончил еще своего занятия», между тем как из желоба капали дождевые капли; вступал с кем-либо в любопытный ученый разговор и, не окончив его, мгновенно засыпал; представлял императрице вместо рапортов счета, поданные ему сапожником или портным, и т. п.

Раз правитель канцелярии поднес ему для подписи какую-то бумагу. Остерман взял перо, задумался, начал тереть себе лоб, не выводя ни одной черты, наконец вскочил со стула и в нетерпении закричал правителю канцелярии:

– Однако ж, черт возьми, скажи мне, пожалуйста, кто я такой и как меня зовут!

Генерал Сидоренко получил орден Белого орла. Государь, увидав его во дворце, заметил, что этого ордена на нем не было, и, думая, что ему, быть может, еще неизвестно о монаршей милости, так как пожалование только что состоялось, спросил его:

– Ты получил Белого орла, которого я дал тебе?

– Получал, ваше величество, – ответил Сидоренко со своим неискоренимым хохлацким выговором. – Да чем я того орла кормить буду?

Государь рассмеялся и назначил ему аренду.

Самой комической выходкой И. А. Крылова можно считать сделанную им поправку в контракте на наем квартиры. Домовладелец в контракт вставил пункт, где было сказано, что в случае, если по неосторожности Крылова дом сгорит, то Крылов обязан уплатить владельцу шестьдесят тысяч рублей. Крылов, прочитывая контракт, взял перо и приставил к цифре два ноля, так что вышло 6 миллионов. Домовладелец попрекнул его, зачем он зря марает контракт, но Крылов спокойно сказал ему, что он вовсе не думал забавляться. «Вам так будет лучше; приятнее же знать, что получишь шесть миллионов, чем шестьдесят тысяч. А для меня не все ли равно, что шестьдесят тысяч, что шесть миллионов, ведь я все равно не могу уплатить».

Знаменитый актер Н. X. Рыбаков был краснобай и часто, рассказывая о своих странствованиях и приключениях, о пережитом и виденном, сдабривал истину щедрой приправой из небылиц.

Так, однажды, будучи в одном городе на Кавказе, он будто бы увидел целую гору мачтового леса, наваленного на рынке. «Что за чудо? – повествовал он. – Откуда это, думаю себе, на Кавказе такой огромный мачтовый лес? Подошел ближе, а это что же? Не лес, а хрен! Это на Кавказе такой хрен растет».

Кто-то из присутствовавших спросил его:

– Ну, а тёрок, на которых этот хрен трут, вы не видали, Николай Хрисанфович?

Тот же Рыбаков однажды рассказал, как он потерял часы, как через четыре года после того проезжал по тому же месту, где их потерял, как его собака сделала над ними стойку, и он их поднял, и они за четыре года отстали всего на пять минут.

В присутствии Тютчева словоохотливая княгиня Трубецкая без умолку говорила по-французски. Он сказал:

– Полное злоупотребление иностранным языком. Она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски.

Во время предсмертной болезни Тютчева император Александр II, до сих пор никогда не бывавший у него, пожелал навестить поэта. Когда об этом сказали Тютчеву, он смутился и заметил:

– Будет крайне неделикатно, если я умру на другой день после царского посещения.

И. С. Тургенев при случае не стеснялся чином и званием людей, которые обходились с ним невежливо. Так, однажды где-то на вечере, чрезвычайно многолюдном, Иван Сергеевич с великим трудом нашел себе в углу столик и немедленно за ним расположился, чтоб закусить. Но такая же участь постигла еще некоего маститого генерала. Он тоже безуспешно слонялся из угла в угол, отыскивая себе место. Но для него уже ровно ничего не осталось. В раздражении подошел он к сидевшему отдельно в уголке Тургеневу, в полной уверенности, что штатский испугается генерала, да еще сердитого, и уступит ему место. Но Тургенев сидел, не обращая внимания на стоявшего перед ним с тарелкой генерала. Генерал окончательно рассердился и обратился к знаменитому романисту с очень неосторожными словами:

– Послушайте, милостивый государь, какая разница между скотом и человеком?

– Разница та, – очень спокойно ответил Тургенев, продолжая свой ужин, – что человек ест сидя, а скот стоя.

Хозяйство композитора Сергея Ивановича Танеева вела няня, деревенская женщина. Однажды старушка сказала Танееву:

– Вы бы, Сергей Иванович, снова концерт дали, а то лавровый лист кончается.

Оказалось, что лавровые венки, которые композитор получал от своих поклонников, старушка сушила, а листья раздавала знакомым для супа.

Танееву сказали о ком-то:

– Вы знаете, он часто болеет…

– Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, – отозвался Танеев.

Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.

– Ничего, – сказал Танеев. – Это не недостаток. Это скорее излишество.

Отец писателя Владимира Александровича Соллогуба однажды, прогуливаясь в Летнем саду со своей дочерью, девушкой поразительной красоты, повстречался с одним знакомым, очень самоуверенным и очень глупым.

– Скажи, пожалуйста, – воскликнул знакомый, – как это случилось? Ты никогда красавцем не был, а дочь у тебя такая красавица?

– Это бывает, – отвечал Соллогуб. – Попробуй-ка, женись: у тебя, может быть, будут умные дети.

Однажды молодому студенту, страстно желавшему научиться красноречию, кто-то посоветовал послушать лекции Тимирязева и профессора Н.

– Как вы можете называть эти имена вместе? – возмутился студент. – Великий Тимирязев, а рядом – косноязычный и бездарный профессор Н.?

– Вот то-то и есть, – ответили ему. – У Тимирязева вы научитесь, как надо говорить, а у профессора Н. – как говорить не надо.

В 1892 году Д. И. Менделеев стал ученым хранителем Палаты образцовых мер и весов. Для повышения точности взвешивания в России требовалось немало денег. Ходатайство же о выделении денег застревало в Министерстве финансов.

Как-то Менделеев узнал, что его Палату посетит великий князь Михаил, и приказал и без того тесные лаборатории загромоздить всяким хламом. Из подвалов вытаскивались негодные тяжелые станки и железные болванки.

– Под ноги! Под ноги! – командовал Менделеев. – Надо, чтоб спотыкались.

Встретив великого князя, Менделеев повел его по зданию, то и дело покрикивая:

– Не туда-с! Налево-с! Не извольте оступиться! Тесно у нас…..И через некоторое время деньги были получены.

К. Маковский. Амуры с цветами

Как-то Менделееву принесли корректуру одной из его статей, подписанную его полным титулом. Менделеев посмотрел, засмеялся и сказал:

– Нельзя печатать: титул длиннее, чем у царя.

И действительно, Менделеев был членом нескольких десятков академий и научных обществ мира!

В свободное время Менделеев любил переплетать книги, делать чемоданы. Однажды, когда ученый покупал необходимые ему материалы, кто-то, увидя бородатого Менделеева, спросил продавца: кто это такой?

– Как же, его все знают, – ответил продавец. – Известный чемоданных дел мастер Менделеев.

Когда Александр Иванович Куприн жил в Одессе, местный репортер захотел у него взять интервью и спросил, где бы он мог встретиться с писателем. Куприн внимательно посмотрел на репортера и ответил:

– Приходите, пожалуйста, завтра в Центральные бани не позже половины седьмого. Там встретимся и обо всем поговорим. На другой день вечером, сидя нагишом в бане перед голым репортером, Куприн изложил ему свои литературные взгляды и творческие планы на будущее. Интервьюер остался доволен встречей и ответами писателя.

– И как тебе пришла в голову такая странная идея – давать интервью в бане? – спросил у Куприна один из его приятелей.

– Почему же странная? – засмеялся Куприн. – Все дело в том, что у репортера были такие грязные уши и ногти, что нужно было воспользоваться редкой возможностью снять с него грязь.

Очень любопытствующая дама однажды попросила Александра Степановича Попова рассказать ей о том, как работает трансатлантический кабель.

Попов подробно и обстоятельно объяснил ей принципиальную схему работы этого средства межконтинентальной связи. Дама поблагодарила радиофизика за любезный рассказ и сказала:

– Должна вам сказать, дорогой, что мне приходилось разговаривать со многими замечательными учеными, но никто так просто, доступно и так интересно не говорил со мной, как вы. Ваш обстоятельный рассказ мне очень и очень понравился. Но у меня не совсем ясным остался один вопрос. Скажите, дорогой, почему же из Америки к нам в Европу телеграммы приходят сухими?

Однажды Константин Сергеевич Станиславский, играя в «Трех сестрах» роль полковника Вершинина, представился Василию Васильевичу Лужскому, игравшему Андрея Прозорова: «Прозоров».

Лужский от неожиданности поперхнулся и ответил сдавленным голосом:

– Как странно – я тоже.

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова прожила более девяноста лет и отличалась живым нравом. Лужский назвал ее так: «Беспокойная вдова покойного писателя».

Как известно, первым народным комиссаром просвещения после революции был Анатолий Васильевич Луначарский. Свою государственную деятельность он совмещал с творческой, сочиняя пьесы, открывал многие высокие собрания и конференции, писал предисловия… Всеядность наркома дала повод поэту Александру Архангельскому сказать по этому поводу:

В двадцатые годы в Театре Революции шла пьеса наркома просвещения Луначарского «Бархат и лохмотья». В этой довольно слабой пьесе играла жена Луначарского Наталия Розенель. Посмотрев спектакль, Демьян Бедный написал:

Эпиграмма Демьяна Бедного скоро дошла до наркомадраматурга, и он не замедлил ему ответить:

Когда известному геологу Леониду Ивановичу Лутугину предлагали стать директором или членом правления того или иного акционерного общества, он, будучи человеком бескорыстным и честным, всякий раз отшучивался:

– Куда уж мне теперь, господа! Жить осталось мне, знаете, мало! Нахапать много, пожалуй, за оставшиеся годы не успею, а свой некролог непременно испорчу!

Как-то раз к Ивану Петровичу Павлову зашел в лабораторию принц Ольденбургский и стал уговаривать его отправиться к нему во дворец, где должен был быть необыкновенный спирит, который-де заставит Павлова изменить свое отрицательное отношение к подобного рода «чудесам». Павлов отнекивался, говорил принцу, что спиритизм – это шарлатанство, но потом согласился.

Когда его представили спириту, тот сразу же стал величать Ивана Петровича гением.

– Вот видите, – шепнул Павлову принц, – он сразу понял, кто вы.

– Что ж тут удивительного, – ответил Иван Петрович. – Кругом все в мундирах, в орденах, в лентах, а я в простом пиджаке, но мне все оказывают внимание.

В 1917 году, когда шла Первая мировая война, русский композитор Игорь Федорович Стравинский посетил Рим и Неаполь. Эта поездка была отмечена знакомством с Пабло Пикассо, с которым у него установилась тесная дружба. При возвращении композитора в Швейцарию таможенники, проверяя багаж, обнаружили странный на их взгляд документ.

– Что это за рисунок? – спросил таможенник у Стравинского, рассматривая циркульные линии, углы и квадраты.

– Мой портрет работы Пикассо.

– Не может быть. Это план!

– Да, план моего лица и ничего более.

Тем не менее ретивые таможенники конфисковали рисунок, решив, что это замаскированный план какого-то стратегически важного сооружения.

Будучи проездом в Нью-Йорке, Стравинский взял такси и с удивлением прочитал на табличке свою фамилию.

– Вы не родственник композитора? – спросил он у шофера.

– Разве есть композитор с такой фамилией? – удивился шофер. – Впервые слышу. Стравинский – фамилия владельца такси. Я же не имею ничего общего с музыкой. Моя фамилия – Пуччини.

Хорошо знавшая в годы эмиграции писательницу Тэффи – красивую и остроумнейшую женщину – поэтесса Ирина Одоевцева вспоминала:

– Женские успехи доставляли Тэффи не меньше, а возможно, и больше удовольствия, чем литературные. Она была чрезвычайно внимательна и снисходительна к своим поклонникам.

– Надежда Александровна, ну как вы можете часами выслушивать глупые комплименты Н. Н.? Ведь он идиот! – возмущались ее друзья.

– Во-первых, он не идиот, раз влюблен в меня, – резонно объясняла она. – А во-вторых, мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру.

Какая-то пациентка спросила С. П. Боткина:

– Скажите, доктор, какие упражнения самые полезные, чтобы похудеть?

– Поворачивайте голову справа налево и слева направо, – ответил Боткин.

– Когда?

– Когда вас угощают.

Однажды мать будущего знаменитого физика Петра Николаевича Лебедева, в ту пору еще студента, получила от сына странное письмо, сильно ее взволновавшее.

«А у меня новорожденная: кричит, бунтует, ничьего авторитета не признает, – писал ей холостой сын. – Я, слава богу, уже оправился, совершенно здоров и хожу в институт. Крестным был профессор Кундт, он пришел в некоторое взвинченное настроение, когда я преподнес ему новорожденную…»

Только в конце письма выяснилось, что новорожденной была… некоторая «идея относительно электричества». Госпожа Лебедева спокойно вздохнула.

Лебедев был врагом бесплодной эрудиции.

– Мой книжный шкаф, – говорил он, – набит знаниями гораздо больше меня, однако не он физик, а я.

Во МХАТе шел «Юлий Цезарь» Шекспира. По ходу спектакля статист должен был вынести свиток и отдать его К. С. Станиславскому, игравшему роль Брута. Статист куда-то исчез. Тогда В. И. Немирович-Данченко велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста.

Рабочий вышел на сцену со свитком и громким голосом сказал, обращаясь к Станиславскому:

– Вам, Константин Сергеевич, вот тут Владимир Иванович передать чегой-то велели…

М. Кэссат. В Опере

Немирович-Данченко был в Большом театре на балете Асафьева «Пламя Парижа». Рядом с ним сидел пожилой и, видно, впервые попавший на балетное представление человек. Он восторженно воспринимал все, что происходило на сцене, и удивлялся только: оперный театр, а совсем не поют.

– Почему же это? – обратился он к сидящему рядом Немировичу-Данченко.

Владимир Иванович терпеливо объяснил ему, что балет – особый жанр, в котором только танцуют. Но в это время хор запел «Марсельезу»! Человек взглянул в лицо Немировичу-Данченко, укоризненно покачал головой и произнес:

– А ты, видать, вроде меня – первый раз в театре-то!

Рассказывают, что Немирович-Данченко молодому драматургу, жаловавшемуся на отсутствие хороших тем, предложил такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.

– Что это за сюжет? – покривился драматург. – Пошлость и шаблон.

– Вы находите? – сказал Немирович-Данченко. – А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».

Находясь в обществе молодых поэтов, Михаил Светлов никогда не подчеркивал своего превосходства. Однажды один молодой человек, неправильно понявший светловскую простоту, стал называть его «Миша».

– Что вы со мной церемонитесь, – сказал ему Светлов, – называйте меня просто – Михаил Аркадьевич.

Литфонд долго не переводил Светлову денег. Заждавшись, после многих напоминаний из Ялты он послал директору такую телеграмму: «Вашу мать беспокоит отсутствие денег».

На писательском собрании прорабатывали пьесу, перед этим обруганную в одной центральной газете. Доклад делал критик, известный своим разгромным стилем. Светлов печально заметил:

– Вы знаете, кого напоминает мне наш докладчик? Это тот сосед, которого зовут, когда надо зарезать курицу.

Об одном поэте Светлов сказал:

– Он как кружка пива – прежде чем выпить, надо сдуть пену.

По поводу своей сутулости Светлов часто шутил:

– Что такое знак вопроса? Это состарившийся восклицательный.

На светловском юбилее было оглашено письмо отсутствовавшего по причине болезни Вениамина Каверина, в котором он писал: «Я завидую не только таланту Светлова, но и его удивительной скромности. Он, как никто, умеет довольствоваться необходимым».

– Мне не надо ничего необходимого, – возразил Светлов, – но я не могу без лишнего.

Светлов стойко и мужественно умел переносить невзгоды и почти никогда не жаловался. Он всегда отшучивался и говорил:

– Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье – обязательно конспиративным.

О двух маститых литературоведах Светлов как-то сказал в кругу писателей:

– Когда я их читаю, никак не могу понять, стоит ли мне читать книги. Все равно что по котлете представить, как выглядела живая корова, из которой эта котлета сделана.

Прогуливаясь по морскому пляжу и обозревая распростертые на песке фигуры загорающих, Светлов сказал:

– Тела давно минувших дней…

В 1956 году Светлова вызвали в МГБ в связи с посмертным пересмотром дела одного из поэтов. Следователь спросил:

– Знали ли вы этого поэта? Что вы можете о нем сказать?

– Знал. Он был хорошим поэтом и настоящим коммунистом.

– Как? Ведь он был троцкистом и за это посажен.

– Нет, это я был троцкистом, – сказал Светлов. – А он был настоящим коммунистом.

Следователь растерялся, попросил у Светлова пропуск, подписал его и сказал:

– Идите, идите…

На литературном вечере после чтения стихов Светлов отвечал на многие записки. Несколько записок он оставил без ответа.

– Почему вы отвечаете не на все записки? – раздался голос из зала.

– Если бы я мог ответить на все вопросы, – сказал Светлов, – мне бы стало неинтересно жить.

Светлов, написав стихи, тут же читал их кому-нибудь. Если поблизости никого не было, звонил по телефону. Звонил иногда среди ночи.

Друг Светлова, разбуженный однажды ночным звонком, спросил его:

– А ты знаешь, который час?

– Дружба – понятие круглосуточное, – ответил Светлов.

Утверждая простоту как высшую форму искусства, Светлов сказал:

– В каждом изысканном блюде есть привкус. А у ржаного хлеба есть вкус, но привкуса нет.

Студент Литературного института защищал дипломную работу – читал морские стихи из своей книги. Выступая с критикой этих стихов, Светлов сказал:

– От моря можно брать ясность, синеву, грозность… Но зачем брать воду?

Об одном поэте, вокруг которого была создана чрезмерная рекламная шумиха, Светлов сказал:

– У него весь пар уходит на свистки, а не на движение.

Был день выплаты гонорара. Светлов пришел в издательство. Выяснилось, что ему ничего не причиталось. Глядя, как другие писатели получают деньги, Светлов сказал:

– Давно не видел денег. Пришел посмотреть, как они выглядят.

Как-то Л. О. Утесов почувствовал недомогание. Обратился к врачам, начались, как водится, анализы, исследования, рентгены. На первых порах они ничего не дали. И тогда распространился слух, что у Утесова рак… Только спустя некоторое время было обнаружено, что Утесов проглотил рыбную кость.

И когда кто-то из друзей Леонида Осиповича справлялся о его здоровье, он отвечал:

– Не беспокойся, пожалуйста, у меня не рак. У меня, знаешь ли, рыба.

Физику Оресту Даниловичу Хвольсону, члену-корреспонденту Академии наук СССР, присвоили звание почетного академика. Поздравляя маститого физика, кто-то из его коллег спросил:

– Ну, теперь-то вы довольны?

– Конечно, я рад, – отвечал Хвольсон, – но должен заметить, что между академиком и почетным академиком такая же разница, как между значением слов «государь» и «милостивый государь».

В одном из спектаклей Саратовского драматического театра замечательный артист Борис Андреев исполнял роль Тараса Бульбы, но в сцене, когда он готовится застрелить сына Андрия, ружье Тараса не срабатывает. Человек за сценой, который производит звуки выстрелов, отчего-то замешкался. Андреев, нацелив ружье, говорит известные слова:

– Я тебя породил, я тебя и убью…

Но ружье молчит. Андреев повторяет:

– Я тебя породил, так я же тебя и убью…

Ружье молчит. Звуковика растормошили, раздался выстрел, но слишком поздно. Андреев уже успел зарубить Андрия саблей.

После долгого дня съемок, накануне выходных, Борис Андреев, большой любитель хорошо выпить и закусить, с удовольствием сообщает коллегам:

– Не знаю как вы, а я иду в ресторан на праздничный ужин.

– Надеюсь, в приятном обществе, – бросает реплику кто-то из актеров.

– Я и жареный гусь!

– Ух, ты! И что, ты справишься с ним в одиночку?

– Зачем же в одиночку, – говорит Борис Андреев. – Не в одиночку, а с картошкой, капустой, овощами…

Беседуя с Бондарчуком, некто повторил известную фразу о том, какая легкая судьба всякого актера – однажды утром проснулся и узнал, что стал знаменитым.

– Уважаемый, – сказал ему Сергей Бондарчук. – Ради того, чтобы однажды утром проснуться знаменитым, мне довелось много лет работать сутками напролет, почти без сна. Тот, кто собирается когда-нибудь проснуться знаменитым, спит очень мало!

Однажды в Киеве Олег Даль проводил время в кафе. Одна из местных поклонниц подсела за соседний столик. Всеми доступными ей способами она попыталась привлечь к себе внимание артиста, но тот не реагировал никак, продолжал попивать вино.

Через некоторое время поклонница решила действовать более решительно и уронила сумочку. При этом воскликнула громко:

– Ой, да я же сумочку уронила! Олег Даль повернулся к ней и, усмехнувшись, сказал:

– Дорогая, моя слабость вовсе не женщины, а вино!

Пьеса «На бойком месте» Островского. Алексей Дикий, который играет роль барина, приезжает на бричке, входит в горницу и спрашивает своего слугу:

– Коней распряг? Овса задал?..

– Распряг, батюшка, – откликается слуга. – И овса задал…

Э. Дега. Абсент (В кафе)

Наступает непредвиденная пауза, ибо слова роли Дикий забыл. Бывает такое – вылетят хорошо известные слова и никак их не вспомнишь. Он снова повторяет:

– Значит, и коней распряг, и овса им задал?

– Верно, батюшка, – подыгрывает партнер. – И коней распряг, и овса им задал…

Снова пауза. Дикий прохаживается взад-вперед по сцене, наконец громко крякает, чешет в затылке:

– Распряг, значит, коней?

– Распряг…

Снова пауза.

– Иди, запрягай, черт бы тебя подрал! – мрачно говорит Алексей Дикий. – А не то мы отсюда никогда не уедем!..

Александр Довженко очень любил наблюдать за жизнью ворон. Где бы ни увидел он этих птиц, непременно остановится и глядит, как они скачут по помойке, роются в баках. Или, если дело случается за городом, наблюдает, как они разгребают лапами песок в поисках пищи. Один раз кто-то из его друзей не утерпел и спросил, отчего он тратит столько времени на этих ворон.

– Учусь, – ответил мастер.

– У вороны?

– Вот именно…

– Чему же можно научиться у вороны?

– Учиться можно на чем угодно и у кого угодно, – сказал Довженко. – Вот гляжу я на эту ворону и вижу, как она терпеливо разгребает землю и учит меня: «Работай, работай, работай!..»

Один молодой начинающий композитор уговорил И. Дунаевского выслушать несколько его музыкальных произведений. Заманил к себе, долго мучил композитора своей музыкой, затем устроены были посиделки, и все это время Дунаевский ни словом не обмолвился о том впечатлении, которое произвело на него творчество начинающего коллеги. А когда вечер закончился и Дунаевский, попрощавшись, отправился в прихожую, тот догнал его и спросил:

– Почему вы ничего не говорили о моем творчестве?

– Но ведь и вы ничего не сказали своей музыкой, – ответил Дунаевский и покинул гостеприимный дом.

Однажды во время спектакля «Большевики» с Е. Евстигнеевым, который играл роль Луначарского, случился забавный казус. Луначарский должен был выйти из комнаты, где лежал раненый Ленин и сказать: «У Ленина лоб желтый…»

Евстигнеев выходит на сцену и произносит:

– У Ленина жоп желтый!

Как-то раз Евстигнеев встретился в буфете с актером Павловым за стопкой коньяку.

– Ты знаешь, – похвастался Павлов, – однажды я так здорово сыграл одну трагическую роль, что рыдала вся съемочная группа.

– Это что! – перебил Евстигнеев. – Я как-то раз настолько великолепно сыграл роль трупа, что меня едва не похоронили…

О. Ефремов играл в спектакле роль царя и должен был произнести такую фразу: «Я в ответе за все и за всех!» Но Ефремов сбился и вышло у него так:

– Я в ответе за все и за свет! Его партнер Евстигнеев на миг смутился, а потом продолжил:

– И за газ, и за воду, ваше величество?..

Шла премьера одной официозной постановки, где поднималась рабочая тема и тема коммунистической партии. Публика на такие спектакли ходила нехотя, и пьеса шли при полупустом зале, несмотря на гигантские усилия прессы и на хвалебные отзывы критиков. Но актерам поневоле приходилось играть в таких пьесах, пришлось это делать и Кириллу Лаврову. После премьеры кто-то из домашних поинтересовался:

– Ну как реагировала публика? Как сыграли?

– Вничью! – ответил Лавров.

В голодное послевоенное время администрация театра имени Станиславского давала слегка подзаработать своим актерам. Они в антрактах монтировали сценическое оборудование, а кроме того, создавали звуковое оформление спектаклей, представляя, к примеру, шум ветра, плеск воды, цокот копыт и грохот проезжающей повозки. Платили за это пять рублей.

Как-то раз Евгений Леонов, утомившись во время спектакля, уснул, а в это время мимо окна проехала, гремя по асфальту колесами, какая-то повозка.

Не просыпаясь, Леонов пробормотал сквозь сон:

– Пять рублей проехали…

Артист Владимир Вячеславович Белокуров, который сыграл в кино роль летчика Валерия Чкалова, получил во ВГИКе профессорское звание и соответственно кабинет. Борис Ливанов не преминул съязвить, намекая на пристрастие Белокурова к рюмке:

– Ты, дорогой Володя, непременно закажи табличку на дверь кабинета: «Профессор В. В. Белокуров. Прием от 150 до 250 граммов».

Однажды Белокуров появился в майке команды «Спартак», за которую болел. Ливанов, указывая на поперечную полосу на груди, пояснил окружающим:

– Линия налива.

Борис Ливанов уважал длинные тосты. Обычно, сев за стол с другом артистом, он поднимал стаканчик и произносил такой приблизительно тост:

– Выпьем за тебя, великолепного актера, тонкого, мудрого, талантливого, гениального, с колоссальным творческим потенциалом, глубокого, кроме того замечательного друга, любимца женщин… и т. п.

Налив по второй, Ливанов предлагал:

– Ну а сейчас ты говори про меня то же самое.

Как-то Е. А. Фурцева, выступая перед артистами, сказала о том, что когда-нибудь любители вытеснят профессионалов с большой сцены.

– Это будет огромным достижением нашей социалистической культуры!

Из зала донеслась реплика Ливанова:

– Екатерина Алексеевна! Если у вас возникнут проблемы со здоровьем по «женской части», вы что же, отправитесь к гинекологу-любителю?

Борис Ливанов часто бывал на приемах и банкетах, устраиваемых по разным торжественным поводам в Кремле. Зная его невоздержанность в потреблении спиртного, к нему специально приставляли человека из органов, который наблюдал за Ливановым и, заметив, что артист вот-вот потеряет самоконтроль, быстро подбегал к нему и приглашал покинуть банкет и пройти в комнату отдыха якобы по важному телефонному звонку.

Случилось так, что чекист попался неопытный и замешкался где-то, отлучился, словом, не уследил. Ливанов, пользуясь неожиданной свободой, успел выпить довольно много. И вот наступил решающий момент, когда он поднялся во весь свой огромный рост и мутным взором обвел присутствующих. Все притихли, не зная, чего ожидать, то ли тоста, то ли чего-нибудь скандального.

– Ну и где же этот мудак с телефоном? – проревел Ливанов и рухнул.

Перед гастролями и поездкой в Париж Ливанов пропил казенный фрак.

Но нужно было в чем-то ехать и выступать перед буржуазной публикой, а потому администрация скрепя сердце выдала артисту светлый костюм-тройку.

С этим костюмом очень скоро случилось непоправимое несчастье – артисты, отправившись на гастроли, накрыли стол в вагоне-ресторане и решили отметить это событие. И во время празднования со стола на костюм-тройку Ливанова опрокинулась большая банка со шпротами и безнадежно испортила дорогую вещь. Прибывший по тревоге завхоз, оглядев Ливанова с ног до головы, вздохнул и сказал:

– Ну что ж, пусть и такой будет среди нас…

Как-то на Цветной бульвар, где располагалось здание издательства «Искусство», заглянул один старый писатель получить гонорар за свой труд и, получив деньги, сказал:

– Приятно получать деньги там, где ты когда-то их тратил.

До революции в этом здании, где находилось издательство «Искусство», располагался бордель под названием «Нимфа».

Павел Луспекаев не любил утруждать себя доскональным знанием текста пьес и порой на спектаклях нес отсебятину. Как-то драматург Игнат Дворецкий перед спектаклем сказал ему:

– Павел, ты уж выучи роль. Это очень важно…

– Игнат, – ответил ему Луспекаев. – Не обижайся, но я даже Чехова Антона Павловича играю своими словами!

Как-то раз кинорежиссер Марягин был приглашен для деловых переговоров с известным американским продюсером. Перед тем как явиться на эти переговоры, Марягин решил сдать по пути пустые бутылки, которых много накопилось в квартире. В прежние времена нужно было отстоять очередь в приемном пункте, а потому Марягин на встречу пришел с опозданием.

– Простите, – стал он оправдываться, здороваясь с продюсером. – Пришлось задержаться. Нужно было сдать бутылки…

И тут осознал, что делает ошибку, раскрывая свою нищету. Продюсер поскучнел, но Марягин тотчас добавил:

– У меня коллекция очень ценных старинных бутылок. Я их иногда сдаю в музей…

Однажды Фаина Раневская записывалась на радио. Одна из редакторов заметила, что Раневская якобы неверно произносит слово «феномен».

К. Сомов. Язычок Коломбины

– По-современному, произносить это слово нужно так – фено́мен! А вы произнесли «феноме́н». Нужно перезаписать эту часть выступления. Раневская нахмурилась, но согласилась на перезапись. Подошла к микрофону и крикнула:

– Фено́мен, фено́мен и еще раз фено́мен! А кто произносит феноме́н, пусть поцелует меня в задницу!

– Как же это так выходит, – спрашивала однажды Раневская. – Железо тяжелее воды, а корабли не тонут? Почему?

– Тут все очень просто, – стали ей разъяснять. – Был в Древней Греции ученый Архимед. Он открыл закон, по которому на тело, погруженное в воду, действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной воды…

– Ну и что? – не поняла Фаина Георгиевна.

– А то, что, положим, вы садитесь в наполненную до краев ванну. Что в таком случае происходит? Вода вытесняется вашим телом и проливается на пол… Отчего же она проливается, по какому закону?

– По какому закону? Да оттого, что у меня большая ж..! – догадалась Раневская.

В фильме «Преступление и наказание» Любовь Соколова играла Лизавету, которую убивает Раскольников попутно со старухой. Соколова до такой степени вжилась в роль, что стала даже днем запираться в своей квартире, боясь, что в любой миг войдет Раскольников с топором. Когда фильм был снят, свекровь Соколовой, вернувшись домой и убедившись, что дверь больше не на запоре, с облегчением сказала:

– Ну, слава богу, наконец-то тебя убили.

После присоединения Латвии к СССР Л. Утесов приехал в Ригу. Здесь ему срочно потребовался новый концертный костюм. Утесов пришел к портному и снял мерку.

– Постарайтесь уложиться в три дня, – попросил Утесов портного.

– Завтра, – ответил ему портной.

– Но я хотел бы, – сказал Утесов, с подозрением глядя на портного, – чтобы ваш костюм был сшит не хуже этого, который сейчас на мне.

Портной поглядел на утесовский костюм и спросил:

– Кто вам его сшил?

– Его мне сшил сам Расторгуев! – похвастался Утесов.

– Я интересуюсь вовсе не фамилией этого человека, – перебил рижский портной. – Мне интересно, кто он по профессии?

Однажды на большом приеме в Кремле Сталин подошел к беседующим Ромму, Пудовкину, Пырьеву и Александрову. Поговорив о делах кинематографических, Сталин перешел к бытовым и поинтересовался, как живут знаменитые режиссеры, нет ли у них каких-нибудь просьб и пожеланий.

Ромм немедленно пожаловался на то, что вынужден проживать в стесненных квартирных условиях, что хорошо бы расширить площадь…

– У вас будет новая квартира, – пообещал Сталин.

После этого Пудовкин, у которого с квартирой все было в полном порядке, попросил, чтобы ему для плодотворной работы выделили дачу где-нибудь в ближнем Подмосковье, где можно прогуливаться под деревьями и думать о новых фильмах.

– Завтра можете переезжать на новую дачу, – сказал Сталин.

У Пырьева была и хорошая квартира, и дача, а потому он попросил, чтобы его обеспечили легковым автомобилем, поскольку он то и дело ездит то на съемки, то в театр, то в институт, словом, каждая минута на счету, а все эти передвижения очень мешают творчеству.

– Получите машину.

К удивлению товарищей, Александров, у которого в то время быт был устроен гораздо хуже, чем у товарищей и коллег, когда пришел его черед излагать свои нужды и просьбы, вдруг обратился к Сталину так:

– Товарищ Сталин, мне бы очень хотелось, чтобы вы подписали мне вашу книгу «Вопросы ленинизма», которую я, кстати, для этой цели захватил с собой.

С этими словами он извлек книгу и протянул ее Сталину. Сталин усмехнулся и поставил свой автограф.

Через месяц Александров получил и новую роскошную квартиру, и дачу в ближнем Подмосковье, и легковой автомобиль.

Как-то раз в Кремле Сталин, беседуя с Орловой и Александровым, поинтересовался у Орловой:

– Не обижает вас муж?

– Ну что вы, товарищ Сталин, – сказала Орлова. – Конечно, не обижает…

– Вы не скрывайте. Если будет обижать, повесим!..

– За что же, товарищ Сталин? – вмешался в разговор Александров.

Сталин ответил кратко:

– За шею.

Сталину нравился фильм «Смелые люди», который и поставлен-то был из-за того, что вождь посетовал на то, что Мосфильм сильно отстает от Голливуда. Когда «Смелые люди» появились, Сталин смотрел его несколько раз, а на одном из просмотров восхитился:

– Как здорово Грибов скачет на коне! Замечательно!

– Это рирпроекция, товарищ Сталин, – пояснил кто-то из присутствующих киноработников.

– Что это еще за «рирпроекция»? – не понял Сталин.

И тогда ему объяснили, что на самом деле Грибов ни на какой лошади не скачет, он просто сидит и подпрыгивает на обыкновенной табуретке, а в это время за спиной его находится экран, на который проецируется двигающийся фон, и таким образом достигается иллюзия бешеной скачки.

Сталин выслушал, нахмурился и сказал:

– Вряд ли вам удастся на табуретке обскакать Голливуд.

После этого он больше никогда не смотрел фильм «Смелые люди».

Однажды на юге во время прогулки Сталин встретил артиста Михаила Жарова. Тот непроизвольно попятился и шагнул в сторону. Сталин подошел и сказал:

– А я вас знаю. Жаров в растерянности сказал:

– Конечно, меня все знают…

Однажды Ливанов обратился к Сталину:

– Товарищ Сталин, я вот намереваюсь играть роль Гамлета, прочел множество книг по этому вопросу. Все они по-разному трактуют этот образ… Хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу.

– Разве вы думаете, что суждение одного неспециалиста будет вернее, чем мнение сотни специалистов? – ответил Сталин.

Режиссер Юлий Райзман показывал в Кремле свою комедию «Поезд идет на восток». Когда поезд по сюжету фильма делает очередную, пятую или шестую, остановку из зала раздается голос Сталина:

– Это что за станция, товарищ Райзман?

Райзман опешил. Поскольку фильм снимался в разных сибирских городах – в Иркутске, в Омске, в Новосибирске, то сразу трудно вспомнить, что это за вокзал. Райзман бухает наобум:

– Это Омск, товарищ Сталин.

Сталин поднимается с места и молча покидает зрительный зал. У дверей останавливается на секунду и поясняет:

– Мне выходить на этой остановке.

Узнав о том, что артистка Серова находится на фронте при Рокоссовском, Сталин немедленно вызвал его к себе. Разговор состоялся короткий. Сталин спросил:

– Эта Серова чья жена?

– Симонова, товарищ Сталин, – ответил Рокоссовский.

– И я так думаю, – сказал Сталин. – Вы свободны.

Рокоссовский, вернувшись на фронт, в тот же день отправил Серову на самолете домой.

В конце тридцатых годов в стране был введен суровый закон, по которому человек, опоздавший более чем на двадцать минут на работу, подвергался суровым репрессиям. И надо же, буквально на следующий день после введения закона в действие артист Качалов опоздал на репетицию на целый час.

В те времена неисполнение закона грозило очень серьезными неприятностями, а потому администрация не решилась оставить проступок актера без внимания. Но и подвергать его такому суровому наказанию тоже не решилась. Позвонили Сталину, объяснили сложившуюся ситуацию.

– Будем считать, – сказал Сталин, – что это не артист Качалов пришел на репетицию часом позже, чем положено. Это репетиция началась на час раньше.

После просмотра фильма Герасимова «Сельский врач» Сталин сделал замечание Большакову по поводу картины.

– Видите ли, – сказал он. – В село приезжает молодая девушка-врач. И в это же время умирает старый врач, который здесь работал до нее. Это неправильно. Ведь он мог бы еще пожить, передать свою мудрость и умение молодому врачу. Он должен был помочь ей сделать первые шаги в жизни…

Большаков так передал Герасимову смысл разговора со Сталиным:

– Наверху не любят, когда мрут старики.

Во время просмотра очередного фильма собравшихся в кремлевском кинозале обслуживали молчаливые официанты. Разносили воду, леденцы, а затем, обслужив всех, стояли вдоль стен, смотрели картину. Если было скучно, уходили потихоньку из зала. В таких случаях Сталин замечал:

– Простому народу фильм не нравится.

Сталин долго не соглашался, чтобы его играл в кино артист Геловани. Сталина убеждали, говоря, что артист статен и красив, что он не уронит высокий образ, наконец, вождь согласился поглядеть на Геловани в гриме.

Того нарядили в мундир, дали трубку, загримировали и ввели в кабинет Сталина. И вот по кабинету принялись расхаживать два Сталина, поглядывая друг на друга и переговариваясь.

– Мундир хорош! – похвалил наконец Сталин. После ухода артиста Сталин покачал головой и сказал:

– Похож-то он похож, но уж больно глуп…

Однако образ в общем одобрил.

У. Боччони. Симультанные образы. Фрагмент

Была весна сорок пятого года, наша армия громила врага на его территории, занимая город за городом. И вот в один из майских дней накануне капитуляции немцев в расположении наших войск замечена была чекистами знаменитая немецкая кинозвезда Марика Рокк, женщина редчайшей изумительной красоты. Причем никто ее не неволил и не удерживал, а жила она в штабе полка сама, по собственному желанию, потому что влюбилась в статного красавца русского воина-освободителя, кавалера двух орденов Славы гвардии полковника Родионова.

Неизвестно, чем руководствовались энкаведешники, когда «шили» дело и составляли донос на любовь полковника и киноартистки и направляли его в Москву. Возможно, просто завидовали. Берия подписал этот донос, напирая на то, что здесь может возникнуть опасная идеологическая диверсия, что таким образом чуждая идеология проникает в армию и т. д. Поскольку речь шла о кавалере двух орденов Славы, документ был отдан на утверждение Сталину. Вероятно, вождь был в прекрасном расположении духа накануне Победы, потому что, прочитав «телегу», написал сверху наискосок своим знаменитым синим карандашом: «Дело гвардии полковника Родионова и Марики Рокк закрыть! Вражеская идеология распространяется по иным каналам!»

Сталин послал в подарок Гарриману, послу США в СССР, фильм «Волга-Волга».

В американском посольстве внимательнейшим образом несколько раз кряду просмотрели этот фильм от начала до конца, пытаясь разгадать тайный смысл подарка.

Наконец аналитики и советники посла пришли к выводу, что собака зарыта в словах песенки:

Теперь стали думать и анализировать этот текст…

А между тем Сталин ничего не имел в виду. Просто подарил от чистого сердца свой любимый фильм. Хотел, чтобы и американцы посмеялись над комедией.

Когда награждали создателей фильма «Адмирал Нахимов» Сталинскими премиями, пришла просьба от одного актера, которого в список этот не включили. Актер писал лично Сталину о том, что он сыграл турецкого пашу, и просит дать ему премию наравне со всеми. Сталин прочитал письмо вслух и сказал членам комиссии:

– Актер очень просит, хоть сыграл он пашу не очень хорошо… Надо дать, я думаю… Но надо дать и тому, кто не просит. Актер, который сыграл матроса Кошку, он хорошо сыграл. Дадим обоим.

Как-то после великой Победы Сталин пригласил к себе известного грузинского киноартиста Спартака Багашвили, сыгравшего в фильме «Арсен». Во время банкета Багашвили, сидевший рядом со Сталиным, стал страшно льстить вождю, произнося свои речи исключительно на грузинском языке. Сталин слушал, слушал, а потом громко перебил, обращаясь ко всему столу:

– Чудак! Он думает, что я все еще грузин!

Однажды высший киноначальник Большаков добился приема у Сталина и даже убедил вождя подписать какие-то очень важные бумаги, касающиеся статуса и положения Мосфильма. Но поскольку прием происходил не в кабинете у Сталина, Большаков вынужден был достать и предложить для совершения подписи собственную авторучку. Что-то однако застопорилось, чернила то ли засохли на пере, то ли забился канал, словом, Большаков взял из рук Сталина свою авторучку и встряхнул ее. Встряхнул так неосторожно, что чернила брызнули на белоснежные брюки вождя. Надо ли говорить о том, что лицо Большакова мгновенно стало белее этих белоснежных брюк, сердце ушло в пятки, а в глазах потемнело. Особенно после того, как Сталин поднялся с места и в упор, не мигая поглядел в глаза Большакову. Длилось это не очень долго, не более нескольких секунд, которые Большакову показались вечностью, но Сталин вдруг смягчился, по-видимому заметив метаморфозы, произошедшие с Большаковым. Сталин усмехнулся и добродушно сказал:

– Ну что ты так расстроился? Думал, у Сталина последние штаны?

Отлучаясь на долгий срок в командировку, Большаков наставлял своего заместителя:

– Сиди здесь, никуда не суйся. Будут требовать из Кремля новую картину, отговаривайся и увиливай. Если насядут – вези. Там поднимешься на третий этаж, встанешь у зеркала на лестничной площадке. Стой, ничего не трогай, жди, когда тебя позовут. Самостоятельно – ни шагу. Больше молчи. Говори, только если спросят…

Вскоре после его отъезда заместителю позвонили из Кремля, попросили привезти новый фильм. Тот повез «Большую жизнь». Поднялся, помня наставления начальника, на третий этаж. Встал у зеркала. Увидел на подзеркальной полочке щетку, решил причесаться, потянулся за ней.

– Не трогать! – раздался неведомо откуда тихий окрик.

Вскоре его позвали. Вошел, увидев Сталина, похвастался:

– Я привез вам очень хороший фильм.

– Посмотрим, – сказал Сталин.

В начале фильма пошла панорама разрушенного Донецка.

– Что это вы нам показываете? Из какого это времени? – строго сказал Сталин, и следом за ним недовольно заговорили и другие…

Фильм не понравился.

Через некоторое время, вызвав Большакова, Сталин нейтральным тоном, между прочим, поинтересовался:

– А этот человек, ваш заместитель, который привозил фильм, он что…

– Он уволен, – доложил Большаков, что-то почуяв в голосе Сталина.

Как-то умели они уловить нюансы, эти старые чиновники!..

Вернулся из Кремля и немедленно задним числом оформил приказ об увольнении заместителя.

В Кремле большой концерт, посвященный очередной годовщине Октябрьской революции, приглашено большое количество артистов и гостей, среди которых председатель Госкино Большаков и заведующий Отделом пропаганды киноискусства Хапун. После двухчасового концерта, прошедшего на большом подъеме, часть выступающих разъехалась, а часть приглашена в банкетный зал. И вот за полночь, когда все уже изрядно выпили и закусили, зазвучала музыка сводного оркестра, и в центре зала начались танцы. По краям у стен располагались столики с легкой закуской и выпивкой. Грянул вальс, кавалеры расхватали дам, пары закружились посередине зала. А у столика мирно расположились Большаков и Хапун, попивая винцо, закусывая и о чем-то своем беседуя. Оба довольно толстые и малоподвижные, причем Хапун, кроме того что толст, так еще и очень маленького роста, похожий на бочонок с пивом. И вот, заговорившись и мало обращая внимания на окружающее, они и не заметили, как за спиной у них появился прогуливающийся по залу Сталин. А Сталин вдруг потрепал по плечу Большакова и мягко спросил:

– А вы, товарищи, почему не танцуете?

Большаков опешил от неожиданности, а затем, мало что соображая, подхватил Хапуна, который тоже изрядно растерялся, и оба они под удивленными взглядами присутствующих, закружились в вальсе.

Однажды в конце сороковых годов в числе других артистов и деятелей культуры на грандиозный юбилейный концерт в Кремле приглашены были Штраух и Геловани. Артисты эти постоянно играли и снимались в роли пролетарских вождей, Штраух – знаменитый исполнитель роли Ленина, Геловани всегда играл Сталина. Случилось так, что артисты решили для храбрости предварительно выпить, а потому поневоле немного отстали от основной группы приглашенных и приехали в отдельном автомобиле позже других. Надо отметить, что артисты заранее загримировались под своих героев, поскольку они должны были выступать на сцене одни из первых. У въезда в кремлевские ворота их автомашину остановил часовой.

– Я Сталин! – высунувшись в окошко, сказал Геловани. – Пропустить автомобиль! Часовой вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь:

– Так точно!

И тут он едва не выронил винтовку, когда в другое окошко высунулся подвыпивший Штраух и громко представился:

– А я – Ленин!

Однажды Поскребышев доложил Сталину:

– Тут бумага от артиста товарища Геловани, который готовится сыграть роль Сталина в кинокартине. Он просит, чтобы ему разрешили пожить на правительственной даче у озера Рица для того, чтобы полнее вжиться в образ вождя.

Сталин подумал и сказал:

– Артист прав. Конечно, ему нужно вжиться в образ как можно полнее. Я согласен. Отправьте его на три месяца в командировку в Туруханский край.

Народная артистка СССР Варвара Массалитинова еще в молодые годы завела себе домработницу. Звали ее Настя, и со временем, пожив много лет с артисткой, Настя эта состарилась, стала ворчливой, сварливой, огрызалась на каждое замечание, словом, распустилась. И выгнать ее Массалитинова не могла, слишком привязалась сердцем к старой домработнице. И когда та особенно начинала наглеть и своевольничать, народная артистка брала телефон, набирала номер и начинала разговаривать «со Сталиным»:

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!.. Да, да… Опять она. Совсем распустилась, товарищ Сталин. Ты ей слово, она десять в ответ… Да нет, не думаю… Зачем же в органы? Нет, не нужно… Я думаю, сама исправится, возьмется наконец за ум…

Бедная старуха, которая слушала эту импровизацию, принимала все за чистую монету. Массалитинова прощалась со Сталиным и клала трубку. На некоторое время послушание старухи было обеспечено. Но постепенно все возвращалось на круги своя, и номер приходилось набирать снова и снова беседовать «со Сталиным» о вредной зарвавшейся старухе.

Т. Жерико. Портрет сумасшедшей старухи

Сталин разрешил Д. Д. Шостаковичу поехать в Америку, чтобы не думали, что композитора у нас зажимают. В самолете во время долгого перелета через океан Шостаковичу стало худо, он с трудом, покачиваясь, вышел в аэропорту из самолета, причем на трапе его поддерживал под локоть приехавший вместе с ним кинорежиссер. В вечерних газетах появились снимки, на которых Шостакович спускался по трапу, а подписи были, примерно следующего содержания: «В Америку прилетел композитор Шостакович в сопровождении неизвестного». Кинорежиссер, увидев эти подписи, попросил Шостаковича, чтобы тот как-то разъяснил журналистам, что он вовсе не сопровождает композитора, что он не из органов, а такой же член делегации. И вот во время пресс-конференции Шостакович сказал:

– А теперь выступит и ответит на вопросы мой друг кинорежиссер…

Под фотографиями, которые появились в газетах после пресс-конференции было написано: «Неизвестный выдает себя за кинорежиссера».

После Тегеранской конференции 1943 года, на которой Рузвельт и Черчилль испытали сильное давление Сталина по вопросу открытия второго фронта и по другим союзническим соглашениям, стали рассказывать следующее.

Утром Черчилль перед очередным заседанием говорит:

– Мне сегодня приснилось, что я стал властелином мира!

– А мне приснилось, – сказал Рузвельт, – что я стал властелином Вселенной! А вам что снилось, маршал Сталин?

– А мне приснилось, – неторопливо ответил Сталин, – что я не утвердил ни вас, господин Черчилль, ни вас, господин Рузвельт.

В Кремле шел банкет по поводу Первомая. Была приглашена писательская элита. Один из маститых подошел к Кагановичу, поздравил его и от избытка чувств поцеловал. Затем подошел к Микояну и Жданову и расцеловался с ними. Наконец он подошел к Сталину и потянулся поцеловать. Сталин отстранил его:

– Нельзя же в один вечер перецеловать все Политбюро. Оставьте кого-нибудь для следующего раза.

Академик Александр Александрович Богомолец занимался вопросами геронтологии. Он утверждал, что человек может жить и должен жить до 150 лет. Сталин очень внимательно следил за его работой, и ученому не отказывали ни в каких средствах. В 1929 году он стал академиком АН УССР, в 1932-м – АН СССР, в 1941-м – лауреатом Сталинской премии, в 1944-м – академиком Академии медицинских наук и Героем Социалистического Труда.

Когда в 1946 году академик умер шестидесяти пяти лет от роду, Сталин сказал:

– Вот жулик. Всех обманул.

В тридцатых годах Сталин и другие члены Политбюро посетили театр и посмотрели спектакль «Хлеб» Владимира Киршона. Автор ждал, что его пригласят в правительственную ложу, однако этого не произошло. На следующий день Сталин был у Горького, где оказался и Киршон. Он подошел и при всех спросил Сталина:

– Как вам понравился спектакль «Хлеб»?

– Не помню, – сказал Сталин, – такого спектакля.

– Как?

– Да вот так. «Разбойников» Шиллера смотрел в тринадцать лет и помню, а пьесу «Хлеб» смотрел вчера, и ничего не помню.

Как-то известный конферансье (известный, кроме всего прочего, еще и своей нетрадиционной сексуальной ориентацией) представлял публике артиста Владимира Хенкина.

– Выступает известный артист Владимир Хренкин!.. Простите, не Хренкин, а Херкин.

Хенкин выходит на сцену и обращается к залу:

– Уважаемые друзья, моя настоящая фамилия Хенкин. Конфедераст ошибся.

На одной из последних встреч с советской творческой интеллигенцией, которая состоялась на правительственной даче Хрущева, собрал он исключительно кинематографистов. Когда подошло время обеда и все расселись за длинным столом, начались обильные возлияния, тосты сменялись тостами, наконец поднялся Хрущев и стал говорить. Он уже изрядно хлебнул, а потому говорил горячо, на ходу импровизируя, перескакивая с темы на тему. Почему-то вспомнился ему фильм Хуциева «Застава Ильича», в частности сцены, где убитый на войне отец приходит к сыну, и оказывается, что отец по возрасту моложе сына. И ничего ему посоветовать в сложной ситуации не может…

– Не понял я этот фильм, – кричал Хрущев, все больше свирепея. – Мне сын объяснил, я все равно не понял! Дурацкий фильм! Зачем вы сняли такой фильм? Я вас спрашиваю!.. Да, вас, товарищ Хуциев!

Самое забавное, что он все это время тыкал пальцем в сидящего режиссера Данелию, принимая его за Хуциева. Данелия ерзал на стуле, горбился, отворачивался, но почему-то стеснялся сказать, что он вовсе не Хуциев и что Хрущев ошибается, указывая пальцем на него.

Друг Данелии И. Таланкин, который сидел рядом, с огромным трудом сдерживался, чтобы не засмеяться, и все время выкрикивал:

– Так, Никита Сергеевич! Верно, Никита Сергеевич! Именно, Никита Сергеевич!..

Однажды после презентации режиссер К. явился на студию с большим синяком под глазом. Коллеги стали задавать сочувственные вопросы. К. придумал некую историю, дескать, шел, поскользнулся, грохнулся на мостовую, в результате – синяк… Выслушав его рассказ, работяга-осветитель недоверчиво покачал головой и сказал:

– Нет, браток, все-таки это ручная работа.

Как-то после окончания съемок фильма операторы Лавров и Фридкин так нарезались, что наутро им было весьма скверно. У Фридкина, кроме головной боли, ужасно разболелась печень. Пришлось друзьям идти в аптеку.

– Сделайте одолжение, какое-нибудь лекарство от печени, – попросил Фридкин.

– А что вы обычно пьете? – спросил провизор.

– Водку, – машинально отозвался Фридкин.

Случилось так, что в шестидесятые годы накануне полувекового юбилея Октябрьской революции в павильонах Мосфильма одновременно были запущены три картины, в которых так или иначе отражался образ вождя мирового пролетариата Ленина. В этих трех фильмах снимались три разных актера, загримированных «под Ленина». Все бы ничего, но во время обеденного перерыва, когда все эти Ленины одновременно появлялись в мосфильмовской столовой и становились в очередь с подносами, все присутствующие при этом поневоле начинали неприлично и откровенно ржать. Слишком уж комически это выглядело, особенно если один из Лениных начинал выяснять отношения со своим «близнецом» из-за места в очереди. Пришлось в конце концов начальству развести все съемочные группы, специальным приказом назначив всем обеденный перерыв в разное время.

Задуман был фильм «Секретная миссия» о работе наших разведчиков во вражеском окружении, в самом логове Гитлера. В те суровые времена каждый сценарий такого рода необходимо было представить для консультации в НКВД. Могло случиться так, что сценарист каким-нибудь образом мог выдать военные тайны, секреты нашей разведки и т. д. Между прочим, сценаристы фильма клялись и божились, что в сценарии их все максимально приближено к настоящей жизни и почти ничего не выдумано. Поэтому были серьезные опасения, что НКВД фильм может зарубить и не разрешить к постановке. Однако опасения были совершенно напрасными, в НКВД сценарий прочитали внимательнейшим образом и наложили резолюцию: «Снимать разрешается, поскольку сценарий не имеет ничего общего с методами и приемами работы советской разведки и контрразведки».

Однажды клоун Карандаш на почте предъявил свой паспорт, чтобы получить деньги по переводу. Но сотрудница почты объявила ему, что перепачканная чернилами фотокарточка в паспорте не похожа на владельца. Карандаш обмакнул палец в чернильницу, мазнул себя по носу и щекам и спросил:

– А теперь?

Ему незамедлительно выдали деньги.

Г. Теплов. Натюрморт

Как-то в кафе «Националь» сидели за бутылочкой писатели Зощенко и Олеша и мирно беседовали. Внезапно к ним ворвался какой-то общий знакомый и, прервав их беседу, сказал:

– Вот вы тут пьете, а между тем произошло драматическое событие!

– Что за событие? – спросил Зощенко.

– Сегодня умер Борис Щукин, великолепный артист кино, который бесподобно играл Ленина.

Писатели замолкли.

– А, между прочим, самое любопытное это то, как он умер! —

интриговал тот, кто пришел с новостью.

– Ну и как же он умер? – спросил Олеша.

– Он умер с томиком Ленина в руках! – важно сказал знакомый.

– Подложили! Подложили! – в один голос закричали писатели.