Петр Симонов – незаслуженно забытая фигура в истории советской дипломатии. Он принадлежал к той когорте ниспровергателей старого порядка, которые после Октябрьского переворота 1917 года взялись по-новому вершить внешнюю политику, рассчитывая переделать весь мир. Это были люди, умевшие рисковать и принимать самостоятельные решения для достижения великой цели. Целью была мировая революция.

Судьба их чаще всего складывалась драматично. Большевистский романтизм не сочетался с логикой международных отношений, и советское государство вскоре отказалось от услуг этих идеалистов, принявшись строить социализм в отдельно взятой стране. В своих зарубежных связях оно все больше опиралось на вымуштрованных чиновников, предпочитавших во всем полагаться на мнение начальства.

В трехтомном «Дипломатическом словаре», вышедшем в свет в 80-е годы прошлого века, есть статья, посвященная Симонову. Ее содержание мало в чем соответствует действительности. «Петр Фомич Симонов… Активный участник революционного движения в России, советский дипломат. В 1918 – генеральный консул РСФСР в Мельбурне (Австралия). На этом месте поддерживал соответствующие общепризнанным принципам и нормам международного права связи с демократическими организациями страны, что, тем не менее, было использовано местными властями в качестве надуманного предлога для привлечения С. к суду, который приговорил его к году каторжных работ. В 1920 – генеральный консул РСФСР в Сиднее… В 1921–22 – на ответственной работе в центральном аппарате НКИД РСФСР…».

Начнем с того, что Симонов не был активным участником революционного движения в России и к революционерам примкнул только в Австралии, в эмиграции. В должности консула он не следовал «соответствующим общепризнанным принципам и нормам международного права» и не поддерживал связей с демократическими организациями. С левыми, радикальными организациями – да, поддерживал. С социалистами, коммунистами и с «этими проклятыми уоббли» (“those damned wobblies”), членами IWW, или ИРМ – «Индустриальными рабочими мира». Это была боевая группировка рабочего класса, которую ненавидели добропорядочные буржуа, а советская идеология клеймила за анархо-синдикализм. В тюрьме Симонов побывал, но провел в ней гораздо меньше года. На родине благодарности не дождался, ответственной работы в центральном аппарате Народного комиссариата по иностранным делам (НКИД) не получил. Должность предоставили жалкую, плохо оплачиваемую и совсем не дипломатическую. Бывшего консула не хвалили, не поощряли, его знания и опыт остались не востребованными.

Вольно обошелся с фактами и российский посол в Австралии В. Н. Морозов. По его словам, Симонова в Австралию «направила Москва», однако «официальная Канберра отказалась принять его верительные грамоты». Во-первых, верительных грамот он не вручал и вручать не пытался, поскольку их у него отродясь не было. Кстати, позволим себе съехидничать: «официальная Канберра» в то время не существовала, федеральной столицей страны до 1927 года считался Мельбурн. Во-вторых, Москва Симонова никуда не направляла. Он приехал в Австралию задолго до революции, в 1912 году – в массе других эмигрантов.

До прибытия на пятый континент личные достижения Симонова представлялись весьма скромными. Освоил азы бухгалтерского дела, пописывал в газетах, но ни финансистом, ни журналистом толком себя не проявил. Австралия многое для него изменила. Там он приобрел знания, позволившие ему всерьез заняться политической и журналистской работой. Пример того, чего может добиться самоучка. Освоил английский – свободно изъяснялся и писал на этом языке. Стал одним из лидеров русской эмиграции и австралийского революционного движения.

Он мог бы сделаться хорошим дипломатом, но, назначив его на консульскую должность, большевистское правительство о Симонове вскоре благополучно забыло. Когда он напоминал о себе, от него отмахивались, как от надоедливой мухи. Внимание уделяли лишь тогда, когда поступали многочисленные доносы от его недоброжелателей.

Ему так и не удалось убедить НКИД в важности своей революционной и дипломатической деятельности в Австралии, в том, что эта страна интересна и важна для России. Между тем, далекий британский доминион (официальное название Австралийское Содружество, или Австралийский Союз) с населением около пяти миллионов человек к началу XX века уже играл заметную роль в мировой экономике и политике, да и в разных войнах поучаствовал, включая Первую мировую. По всему его не следовало сбрасывать со счетов, в чем, кстати, отдавало себе отчет правительство царской России. До 1917 года на пятом континенте имелось российское дипломатическое представительство, которое возглавлял генеральный консул, развивалась двусторонняя торговля. Однако у руководителей НКИД было свое мнение.

Не было другого такого дипломата, как Симонов, который три с половиной года пробыл на своем посту, не располагая никакими официальными документами, подтверждавшими его статус. Приказ первого наркома иностранных дел РСФСР Л. Д. Троцкого о его назначении не сохранился. До Австралии дошла только отправленная из Лондона телеграмма советского представителя в Великобритании М. М. Литвинова, извещавшая Симонова об этом назначении. Но австралийское правительство Симонова не признало и консульской экзекватурой не побаловало. Сам он в зависимости от обстоятельств называл себя то консулом, то генеральным консулом, то просто – представителем Советской России.

НКИД ничем не подкрепил легитимность положения Симонова, не заботился о нем, словно его и не было. Когда в Лондоне арестовали Литвинова, Москва тут же занялась его освобождением. Литвинова обменяли на организатора «заговора послов» Брюса Локкарта. Чтобы освободить Симонова, Наркоминдел палец о палец не ударил.

Его воспринимали как досадное недоразумение. Обосновался на отшибе, в стране, регулярную связь с которой было поддерживать крайне сложно. Среди первых представителей советской власти за рубежом (А. А. Иоффе и Ю. Ларин в Германии, В. В. Воровский в Швеции, Л. К. Мартенс в США и М. М. Литвинов в Англии) он смотрелся белой вороной. Не был близок к руководству большевистской партии, полезными контактами не располагал. Толком его никто не знал. Чертик из коробочки, deus ex machina.

Специалист по истории российско-австралийских отношений А. Я. Массов пишет: «Попытка Советского правительства назначить в начале 1918 г. своего генерального консула – П. Ф. Симонова – оказалась неудачной. Австралия отказывалась иметь какие-либо отношения с Советским правительством». Это не совсем так. Австралийские власти действительно с определенным (и вполне понятным) недоверием отнеслись к представителю «красных», выступившему в роли дипломата, однако не отказывались от сотрудничества. Симонова принимали федеральный премьер, министры, члены парламента. Но Москва не воспользовалась шансом для развития отношений с Австралией.

Вплоть до своего отъезда с пятого континента Симонов не получил из Москвы ни шиллинга, ни пенса. Между тем, исполнение консульских обязанностей было сопряжено с немалыми расходами. Надо было помогать соотечественникам, вести переписку с официальными и частными лицами, встречаться с людьми, принимать их достойным образом, совершать поездки по стране. Приходилось зарабатывать журналистикой, брать взаймы. Симонов жил впроголодь и все средства, которые ему удавалось добыть, тратил не на себя, а на дела консульские, на защиту интересов советского государства, для которого он как бы не существовал.

Самое удивительное, что, несмотря на голодный паек и отсутствие поддержки со стороны Москвы, Симонов сделал многое. Договорился о репатриации русских эмигрантов, мечтавших вернуться на родину. Наладил контакты с австралийским правительством. Подготовил почву для возобновления двустороннего торгово-экономического взаимодействия, прерванного после октября 1917 года. Издавал газету, писал статьи, брошюры, формировавшие в австралийском общественном мнении позитивный образ Советской России. Сотрудничал с профсоюзами, социалистическими организациями, лейбористами. А еще революцию в Австралии готовил, создавал там Коммунистическую партию. Вот уж действительно, если перефразировать известного писателя, необыкновенная биография в необыкновенное время.

Почему советско-австралийские отношения приостановили в начале 1920-х годов и работа консула Петра Симонова была фактически перечеркнута? Постараемся разобраться в происшедшем и познакомить читателя с личностью этого человека, его деятельностью – он этого заслуживает.

 

Убийство в Ривертоне

Начнем с трагического события, случившегося 21 марта 1921 года в захолустном городишке Ривертон, штат Южная Австралия.

Это были тяжелые дни. Тысячи людей оплакивали Перси Брукфилда. Он был любимцем рабочего класса, его боготворили неимущие и обездоленные, чьи права он отстаивал азартно и яростно, как никто другой. Его редко называли «Перси», для всех он был «Джеком». Работяги предпочитали это имя – простонародное, без намека на аристократизм. Еще его ласково величали «Бруки». Свой парень, отчаянный малый, на которого всегда и во всем можно положиться. Его трудно было отличить от свэгмена, поденного рабочего, скитавшегося по стране с заплечной котомкой-свэгом и перебивавшегося случайными заработками. Видный лейборист, член парламента, Бруки никогда не задавался перед шахтерами, стригалями или фермерами.

Он оставался верен своей партии, но дружил и с крайними левыми, включая ненавистных властям коммунистов и уоббли. Брукфилд приветствовал Русскую революцию и с сочувствием наблюдал за социалистическим экспериментом в России.

Всю страну потрясла эта трагедия. На железнодорожной станции мужчина открыл беспорядочный огонь из автоматического пистолета по людям, ожидавшим поезда. Среди них были старики, женщины, дети. Полицейских оторопь взяла, они даже не попытались обезоружить стрелка. Четверо уже были ранены, когда Брукфилд бросился на негодяя.

Он был человеком огромного роста, широкоплечим, физически сильным. Но оружия у него не было. Бруки получил четыре пули, пока не упал замертво. Тем временем стражи порядка пришли в себя и скрутили убийцу.

Тысячи людей встречали поезд, доставивший в шахтерский город Брокен-Хилл гроб с телом Брукфилда. Пели «Красное знамя» – боевой гимн профсоюзов и лейбористов. Траурная процессия растянулась на две мили. На время церемонии похорон прекратили работу почти все фабрики и заводы Австралии.

Среди тех, кто пришел проститься с Джеком, выделялся невысокий худощавый человек, одетый опрятно, но чрезвычайно скромно, даже бедно. Советский консул Петр Симонов. Видавший виды костюм выглажен, стоптанные башмаки начищены. Лицо осунувшееся, усталое.

Симонов близко знал Перси. Они познакомились в Брокен-Хилле лет семь-восемь тому назад, вместе вкалывали на горных разработках. Был еще третий друг – Майкл Консидайн. Они настолько сдружились, что были не разлей вода, их прозвали «Брокен-хилловской тройкой». Конечно, Майк тоже пришел на похороны. Лучше него и Бруки товарищей у Симонова не было. Они не раз выручали его, вытаскивали из тюрьмы, ссужали деньгами.

Случившееся в Ривертоне стало для Симонова огромным потрясением. Он утратил одну из самых надежных опор в жизни. Вот уже больше трех лет он выполнял консульские обязанности, не получая из Москвы ни денег, ни слова поддержки или поощрения. В Народном комиссариате иностранных дел, советском внешнеполитическом ведомстве, о нем словно забыли. Хотя он не раз напоминал о себе…

Сколько было сделано для того, чтобы отправить на родину сотни русских эмигрантов, жаждавших принять участие в строительстве светлого будущего. Сколько сил отдано пропаганде идей Октября. Симонов воспевал достижения Советской России, ходил на демонстрации с австралийскими и русскими рабочими, стоял в пикетах, участвовал в стачках, не пасовал перед угрозами властей.

Но сейчас он на пределе. Бывшие соратники обвиняют его в коррупции и стяжательстве, строчат доносы, которые ложатся на стол советскому наркому Чичерину и его заместителю Карахану. Посмотрели бы, в какой бедности живет Симонов. Небольшие средства, поступавшие от выдачи паспортов и распространения бюллетеня «Советская Россия», тут же уходили на оплату типографских услуг, на помощь неимущим соотечественникам. Если бы не австралийские товарищи, такие как Брукфилд или Консидайн, он бы ничего не добился.

Многие из пришедших на похороны знали, что Симонов – русский. Со многими он хорошо знаком. Вместе прошли через тяжелые испытания. И, тем не менее, на него бросали косые взгляды. Все знали, что Бруки застрелил эмигрант из России…

Герман Тамаев в действительности был не русским, а осетином, но Симонов не считал возможным ссылаться на этот факт. Причина заключалась не только в том, что для австралийцев все выходцы из Российской империи были русскими, и убеждать их в том, что они отличаются от осетин или, скажем, от татар, было бесполезно. Симонову претило заострять внимание на этнических различиях внутри российской общины. Опуститься до этого было бесчестно, недостойно его как человека и советского представителя.

Тамаев жил в Брокен-Хилле. Диаспора там насчитывала несколько тысяч человек, в основном селившихся в районе Бэрриер. Осетин среди них было около двухсот. Любые намеки на происхождение Тамаева могли быть истолкованы как попытка возложить на них коллективную ответственность за смерть Брукфилда. Поскольку подобные попытки делались со стороны некоторых русских, Симонов написал письмо главному редактору газеты «Бэрриер Дэйли Трус» (“Barrier Daily Truth”):

«Зная о моей дружбе с покойным товарищем Джеком Брукфилдом, вы не должны сомневаться, что я скорблю о его безвременной кончине не меньше, чем кто-либо еще. Именно поэтому я не хочу, чтобы из-за этого пострадали другие люди – за исключением того, кто повинен в смерти товарища Брукфилда.

Я получил несколько писем из Брокен-Хилла, в которых говорится о том, что некоторые русские представляют Германа Тамаева не русским, а осетином, создавая впечатление, что все осетины – какие-то преступники, или, по крайней мере, дурной народ, не имеющий ничего общего с другими русскими…

Нельзя забывать, что Россия расположена на двух континентах, европейском и азиатском, и ее население состоит из около сотни различных национальностей, хотя славянское население преобладает. Нужно учитывать и то, что в то время, как прежнее империалистическое правительство России, как и все империалистические правительства, подвергало дискриминации некоторые национальности бывшей Российской империи, нынешнее правительство России рассматривает представителей всех рас и национальностей равноправными гражданами Федеративной республики.

Вот почему, как бы я ни был возмущен трагическим происшествием с товарищем Брукфилдом, я считаю совершенной трусостью инсинуации со стороны этих русских насчет преступного характера осетин Брокен-Хилла… только лишь потому, что этот подлый мерзавец – один из них. Я считаю его русским, но вместе с тем исхожу из того, что ни один здравомыслящий человек не станет обвинять в случившейся ужасной трагедии всех русских в Австралии… Преступления происходят каждый день… и в основе их лежат причины индивидуальные и социальные, а не национальные».

Австралийская пресса окрестила Тамаева «выжившим из ума русским, совершившим чудовищное нападение на пассажиров экспресса, направлявшегося из Брокен-Хилла в Аделаиду». Трудно судить, было это клиническим случаем или проявлением идеологического экстаза.

Герман Тамаев свихнулся на почве коммунизма. Его квартира была увешана фотографиями Ленина, Троцкого, лидеров ИРМ. На стене красовался транспарант «Да здравствует Федеративная индустриальная социалистическая российская республика». Возможно, ему взбрело в голову, что лейборист Брукфилд компрометировал рабочее движение. Хотя Джек так много делал для защиты прав трудящихся…

По другой версии Тамаев переживал из-за смерти своего друга и в расстреле мирных обывателей надеялся найти лекарство против депрессии. Подозревали, что его наняли враги Брукфилда. Промышленников и финансовых воротил, возмущавшихся радикализмом этого защитника рабочих и мечтавших свести с ним счеты, хватало. По словам Консидайна, Тамаеву заплатили 100 фунтов, и он подтвердил это под присягой на допросе в ривертонской полиции. Однако в ходе дальнейшего расследования этот факт не упоминался.

Если Брукфилда «заказали», то это был изощренный план убийства. Открыть стрельбу по обычным гражданам в расчете на то, что Бруки кинется им на помощь. Тамаев сказал, что пострадавших ему совсем не жаль.

Симонов был обескуражен и подавлен. Гибель Брукфилда он воспринял как знак судьбы. Друзей почти не оставалось. Все говорило о том, что ему пора покидать Австралию. Но как не хотелось! Он не мог понять, почему все его старания наталкивались на равнодушное, даже враждебное молчание Москвы. Неужели там сомневаются в его порядочности? Из-за кляузников? Откуда столько завистников среди эмигрантов, обвинявших его во властолюбии, тщеславии, жажде обогащения. Да он беден как Лазарь! Ютится в жалкой съемной квартирке и нормально поесть удается не каждый день. А доносчики выставляют его мошенником и хапугой, и он вынужден оправдываться… Как все-таки несправедлив мир.

Пройдет пять месяцев после убийства Брукфилда и Симонова отзовут в Москву. По его мнению, это было громадной ошибкой. Планы по развитию отношений с Австралией откладывались на неопределенный срок. Он ведь старался не для себя, а для родины, для оставшихся на пятом континенте русских рабочих и их австралийских товарищей, которые надеялись на сближение с государством победившего социализма.

Правда, что собой представляет это государство, Симонов толком не знал. Россию он покинул почти десять лет назад, а в Советской России не был никогда. Сведения о том, что там творится, брал из выступлений Ленина, Троцкого и прочих большевистских вождей, из материалов советских газет, которые перепечатывала британская, австралийская и американская пресса. Почерпнутая оттуда информация позволяла вести пропагандистскую полемику с «империалистами и их лакеями», доносить до трудящихся масс величие достижений большевиков. Симонов искренне верил, что советская власть – лучшее из того, что придумало человечество. И все же предстоявшее свидание с этой властью его тревожило.

В ненастный сентябрьский день 1921 года он стоял на палубе парохода, следовавшего из Стокгольма в Ригу. Оттуда прямой путь в Москву. Думал о том, как его примут в наркомате, как сложится судьба. Ему оказали содействие в организации возвращения. В Риме душевно принимал В. В. Воровский, в Стокгольме – П. М. Керженцев. Это не последние люди в НКИД – красные полпреды, лично знакомые с Лениным. Предупрежден о его приезде и Я. С. Ганецкий, торгпред в Латвии. Ему поручено встретить Симонова и посадить его на поезд до Москвы. Но сомнения все равно грызли душу.

Георгий Васильевич Чичерин, возглавивший наркомат в феврале 1918 года, мог предвзято отнестись к нему как к ставленнику Троцкого. Откуда ему было знать, что Симонова с Троцким ничего не связывало, он понятия не имел, кто посоветовал тогдашнему главе НКИД поставить на дипломатическую должность безвестного эмигранта. Может, товарищ Артем, Федор Андреевич Сергеев, вожак русских «политических» в Австралии? Вполне вероятно. В России он сделался членом Центрального комитета РКП (б), коммунистической партии большевиков, и пользовался заслуженным влиянием. Только правды уже не узнать. Два месяца назад, 24 июля, Сергеев вместе с группой делегатов III Конгресса Коминтерна погиб в катастрофе аэровагона – новейшего транспортного средства, построенного сумасшедшим изобретателем. Этот конструктор сыграл злую шутку с Симоновым, ведь он рассчитывал на покровительство Артема.

Кто еще замолвит за него словечко? Новый нарком недолюбливал Троцкого, который разрушал внешнюю политику, тогда как он, Чичерин, эту политику создавал и укреплял. А Литвинова, сообщившего Симонову телеграммой в 1918 году о его назначении, нарком вообще терпеть не мог. Хотя Литвинов сделался его заместителем, они были на ножах, поносили друг друга в ЦК и Политбюро. Слухи об этом доходили даже до Австралии.

Решение об отзыве Симонова в конечном счете принимал Чичерин, это ясно. Не ответил ни на одно его письмо! Хотя нет, на одно ответил, но какой-то странный был ответ… От его имени, но без подписи. Словно по недосмотру черновик в конверт запечатали. Может, руководитель советской внешней политики не нуждался в таком дипломате, как Симонов. И Австралия его не интересовала.

На Литвинова тоже не опереться. Он, похоже, забыл о своей телеграмме, которая перевернула жизнь Симонова. Керженцев показал другую телеграмму замнаркома, отправленную из Москвы в Стокгольм. В ней говорилось, что никакого советского консульства в Австралии НКИД не признает. Как же так? Выходит, Симонов – самозванец?

В своих раздумьях он невольно возвращался к началу своего пути, к тем событиям, которые привели его в Австралию. Именно там он проникся революционными идеями, поверил в социализм, стал большевиком, а затем – большевистским консулом. Пусть непризнанным. Все равно, это был его звездный час, лучшие годы, то, ради чего стоило жить.

 

Солдат, бухгалтер, растратчик, беглец

Петр Фомич Симонов родился 8 (21) июня 1883 года в деревне Новые Яблоньки Хвалынского уезда Саратовской губернии, в мордовской семье. Происхождения был с большевистской точки зрения вполне подходящего – из крестьян, однако политической деятельностью до отъезда в эмиграцию практически не занимался.

У него были два брата, след которых после революции и Гражданской войны затерялся. «До 1916 года, – писал он в анкете НКИД, – были в Хвалынске, с тех пор о них ничего не знаю».

Семья Симонова не была особенно нуждающейся и могла дать детям образование. Петр занимался в сельской школе, затем с частным преподавателем и поступил в саратовскую гимназию. Проучившись шесть классов, окончил ее экстерном.

Зарабатывать начал в 11 лет – рабочим на котельном заводе, но не прекращал учебы. Держал экзамен на счетовода, потом устроился бухгалтером в нефтепромышленную фирму в Баку. В письме, которое Симонов в июне 1921 года написал видному шведскому социалисту и основателю Коммунистической партии Швеции Ф. Стрёму, говорилось, что эта фирма принадлежала братьям Нобель. Там он проработал четыре года.

В августе 1904 года Симонов пошел в армию. Немаловажное замечание – в качестве вольноопределяющегося, как гражданин с образованием, имевший право на сокращенный срок службы (два года). Начав с рядового, дослужился до прапорщика, но военная карьера оборвалась довольно скоро. Причиной, по утверждению Симонова, была его революционная деятельность. Заполняя анкету, он туманно упомянул о своей «работе в РСДРП», которая привело к его аресту в 1905 году по обвинению «в военной пропаганде» (очевидно, имелась в виду антивоенная пропаганда). Однако в другой части анкеты говорилось, что до вступления в РКП (б) в 1921 году ни к каким партиям Симонов не принадлежал.

Исключением было его членство в Коммунистической партии Австралии (КПА), носившее фактический, но не формальный характер. Сам Симонов объяснял это так: «Билета я не имел в виду того, что я принадлежал нелегально, т. к. будучи консулом, было немыслимо быть открыто».

Что касается «работы в РСДРП», то трудно судить о том, что именно она собой представляла и имела ли она вообще место. Насколько существенной была «военная пропаганда»? Если она дала основания для ареста, и этот арест произошел, то наказание для тех лет представляется необычно мягким – перевод в Елисаветград. Не в Сибирь, а в центр Украины, в город вполне приличный, экономически и культурно развитый. Не хуже Баку. Странное решение для военного суда, который с младшим офицером мог и обязан был поступить более сурово. В стране бушевала революция, и правящий режим с инакомыслящими не церемонился.

Нельзя исключать, что эпизод с революционной пропагандой и арестом являлся если не выдуманным, то несколько приукрашенным – с целью придать анкетным данным нужный идеологический оттенок. Можно ли за это упрекать Симонова? Слишком жестокой и безжалостной была советская бюрократическая система, которая могла прицепиться к любым мелочам в биографии. Вот еще пример. Только в самой первой своей анкете в графе «национальность» он записал себя мордвином. Во всех последующих именовал русским.

Но вернемся к событиям, последовавшим за арестом и переездом в Елисаветград. В 1906 году Симонов демобилизовался и вернулся к бухгалтерской деятельности. Если исходить из материалов личного дела, это произошло уже за пределами России, в Харбине. В 1906–1908 годах – служба в некой компании «Кваристрем и К», в 1908–1910 годах – в одном из харбинских банков. Однако эта информация противоречит данным, которые Симонов приводил в письме Ф. Стрёму и которые видятся более правдоподобными. По всей вероятности, в общении со шведским социал-демократом Петр Фомич был более искренен, а затем спохватился, сообразив, что не все следует знать чиновникам наркомата.

Стрёму он признался в том, что вплоть до 1912 года России не покидал и работал в Хабаровске – управляющим издательского товарищества «Приамурье». Оно выпускало ежедневную газету – «обыкновенную с прогрессивными тенденциями, по образу милюковской „Речи“». Эта деятельность была прервана досадным инцидентом. Когда главный редактор угодил в тюрьму (причиной послужила статья, освещавшая махинации одного из местных воротил), исполнять его обязанности взялся Симонов. После освобождения шефа в начале 1912 года, на Крещение, Петр Фомич представил ему полный финансовый отчет, однако в кассе не хватало наличности – 400 или 450 рублей. Эту недостачу Симонов восполнил предъявлением векселя на указанную сумму, подписанного «одним знакомым деловым человеком», который «не мог отказаться от уплаты указанного векселя». Вроде бы дело уладилось, но в скором времени его задержали и взяли под стражу. Произошло это во Владивостоке. Симонову удалось добиться освобождения под подписку о невыезде, но предписание было им нарушено и он покинул Россию. Вот тогда и перебрался в Харбин.

В Китае пробыл недолго. Причин, заставивших его отправиться совсем в дальние края, мы не знаем. В том же 1912 году переехал в Японию, затем на Филиппины, а оттуда – в Австралию.

Историю эту можно интерпретировать по-разному и не обязательно в пользу Симонова. По существу, он бежал, причем не из-за политического, а из-за уголовного преследования.

Его доавстралийскую биографию сложно квалифицировать как чистую и незапятнанную. Неясности налицо. По всей видимости, революционером он не был, а вел обыкновенную жизнь мелкого служащего. Получил образование, отслужил в армии, проштрафился, но избежал серьезного наказания, трудился в частных компаниях, запутался в финансовых расчетах и вынужден был распроститься с Россией.

Симонов не был положительным героем без страха и упрека. Такие появляются на страницах романов, а в жизни редко встречаются. Но что с того? Реальные люди со своими слабостями, недостатками намного интереснее тех картонных фигур, которых советские авторы изображали в книжках из библиотечки «Пламенные революционеры». С подмоченной биографией туда было не попасть. Хотя, в конце концов, Симонов и впрямь стал пламенным революционером, и особенности его личности делают эту метаморфозу весьма впечатляющей.

 

Эмигрант становится большевиком

Австралия была быстро развивающимся аграрно-индустриальным государством, куда стремились переселенцы из многих стран Европы. Огромная территория – целый континент! – возможности найти работу в сельском хозяйстве и промышленности (правда, преимущественно это был тяжелый физический труд), парламентская демократия, обеспечивавшая высокий уровень гражданских свобод. Австралия славилась как страна для рабочих, ее называли «раем для рабочего класса». Определенное преувеличение, но трудящимся там жилось лучше, чем в Великобритании или США. Ну, а про Россию и говорить нечего.

Австралийское общество поначалу формировалось за счет иммиграции из метрополии (Великобритании), но с конца XIX века англосаксонскую социально-этническую основу начали постепенно разбавлять приезжие из Германии, Италии, других европейских стран, а также из России. Число российских граждан, которые уезжали на пятый континент, мечтая о лучшей жизни, быстро росло. Если в 1891 году русских в Австралии было 2881 человек (под эту категорию подпадали практически все выходцы из Российской империи, вне зависимости от своей этнической принадлежности), то в 1914 году их насчитывалось уже порядка 12 000. Генеральный консул в Австралии – им тогда был князь и статский советник А. Н. Абаза – в 1914 году в депеше вице-директору Второго департамента МИД России А. К. Бентковскому сообщал подробные данные о численности русской диаспоры на пятом континенте (с учетом распределения по штатам), в Новой Зеландии и на островах Океании.

«А) Численность русской колонии.

1) В Квинсленде 5000 чел.

2) “Новом Южном Валлисе 2000 “

3) “Виктории 1500 “

4) “Южной Австралии 1100 “

5) “Западной Австралии 1200 “

6) “Тасмании 100 “

7) “Северной Территории 50 “

8) “Новой Гвинее и на Островах Тихого океана 50 “

9) “Новой Зеландии 1000 “

_________________

Итого: 12000 чел.

Б) Распределение русской колонии.

1) В Брисбене 3000 чел.

2) “Сиднее 500 “

3) “Мельбурне 400 “

4) “Аделаиде 200 “

5) “Порт Фримантл 300 “

6) “Хобарт и Лончестон 20 “

7) “Кернс (Квинсленд) 150 “

8) “Рокхемптон, Мэриборо, Боуэн и Таунсвилл (Квинсленд) 300 “

9) “Уоллумбилл (Н. Ю. В.) 300 “

10) “Брокен-Хилл (Н. Ю. В.) 200 “

11) Порт Пири (Ю. А.) 200 “

12) В прочих городах Австралии 450 “

13) Разбросано по деревням и фермам в Австралии 5020 “

14) В Веллингтоне и Окленде 200 “

15) “прочих городах Новой Зеландии 300 “

16) “разбросано по деревням и фермам Новой Зеландии 500 “

17) В Новой Гвинее и на разных островах 50 “

___________________

Итого 12000 чел.».

Абаза указывал, что 12 000 – число приблизительное, поскольку точными статистическими данными он не располагал: опирался на сведения, полученные в ходе консульской практики, на собственные наблюдения, «расспросы разных лиц», донесения от нештатных консулов и прочие «отрывочные» сведения». Абаза считал, что действительное число русских на пятом континенте, скорее, было больше 12 000, нежели меньше. Он исходил из того, что проводившаяся в 1911 году перепись населения зафиксировала 4456 русских жителей в Австралии и 776 в Новой Зеландии, «а усиленная эмиграция сюда русских началась лишь после этого времени». Каждый месяц русская колония увеличивалась приблизительно на 120–150 чел. (90–150 чел. из Сибири и Маньчжурии и 20–30 чел. из Европейский России).

Въезжали иммигранты через северо-восточные порты пятого континента Дарвин и Брисбен. Основной поток шел через Брисбен, административный центр штата Квинсленд. Здесь начинали свою австралийскую одиссею почти все эмигранты, переезжая потом в Новый Южный Уэльс, Викторию и другие штаты. Но многие оставались в Квинсленде и непосредственно в Брисбене, игравшем ведущую роль в развитии русской колонии. Там проживало около половины всей эмигрантской общины.

Генконсул характеризовал особенности профессиональной занятости приезжих. «За исключением евреев, живущих в городах и занимающихся здесь, как и везде, главным образом торговыми делами и легкими ремеслами (портные, сапожники), почти все русское население в Австралии живет исключительно физическим трудом. Ремесленники (слесари, токари, плотники, маляры) находят себе сравнительно легкий заработок в правительственных или частных мастерских или заводах, остальные же принуждены к черной работе разного рода – на постройках железных дорог, в рудниках, носильщиками на набережных и т. д. На земле работают немногие, и то лишь батраками на фермах, исключая Северный Квинсленд, где очень много русских постоянно работают на сахарных плантациях. Кое-где встречаются русские, имеющие собственную ферму, но таких еще немного – едва ли человек 300 во всей Австралии, считая в том числе русский поселок в Уоллумбилле».

Абаза немало сделал для обеспечения защиты русских граждан на пятом континенте, расширив число имевшихся там консульских представительств. К уже существовавшим в Сиднее, Ньюкасле и Брисбене добавил новые – в Аделаиде, Хобарте, Перте и Фримантле. Их возглавили нештатные консулы, на эту должность назначали местных граждан. Сам Абаза управлял всем своим хозяйством из Мельбурна и всерьез заботился о развитии торгово-экономического и культурного взаимодействия России и Австралии.

В начале января 1917 года, буквально накануне судьбоносной революции, он с воодушевлением докладывал в центр о торжественном заседании мельбурнского городского собрания, на котором в присутствии премьер-министра Австралии было принято решение о создании австралийско-российского Справочного бюро по торговле.

Источником тревоги для генерального консула было то обстоятельство, что среди прибывавших в Австралию эмигрантов попадалось немало революционно настроенных индивидов, скрывавшихся от преследования со стороны царского правительства. Конечно, громадное большинство членов русской колонии были людьми «вполне благонамеренными, приехавшими сюда лишь в надежде на лучший заработок», но «политические» вносили диссонанс в общую картину. Абаза воспринимал их как малоприятную публику: «бежавшие из России уголовные и политические преступники», люди «крайних социал-революционных воззрений». Он писал: «Эта вторая группа, сравнительно немногочисленная, представляет, однако, большую опасность, так как она состоит из людей сравнительно интеллигентных и не щадящих никаких усилий к тому, чтобы приобрести возможно большее влияние на всех приезжающих сюда наших соотечественников».

В донесениях в Петербург Абаза сетовал на ограниченность своих возможностей. Из офиса в Мельбурне ему трудно было поддерживать контакт со всеми переселенцами, разбросанными по огромному материку, не говоря уже о тех, кто забрался в Новую Зеландию или на острова Океании. Нештатные консулы чем-то помогали, но их работе мешало незнание русского языка и «совершенно естественное отсутствие интереса и инициативы». В результате они оставались «чуждыми» русской колонии и не внушали ей «никакого доверия».

Выход Абаза видел в выделении дополнительных финансовых средств и назначении к нему в подчинение штатных консулов из России. Об этом он писал и в уже цитировавшейся депеше и в других донесениях. Такое решение позволило бы активизировать работу российской миссии и смягчить негативные, с точки зрения Абазы, явления: вынужденное принятие многими иммигрантами австралийского гражданства и усиление влияния «политических». Последний фактор подавался как определяющий. Генконсул отмечал, что сотни переселенцев «подпадают под пагубное влияние бежавших из России политических преступников и в скором времени превращаются из мирных, верноподданных переселенцев в ярых социалистов и анархистов».

Петр Симонов примкнул не к благонамеренному большинству, а как раз к этим возмутителям спокойствия, которые так пугали царского дипломата. Конечно, произошло это не сразу. Поначалу бывший бухгалтер и газетчик думал об одном, как заработать на хлеб насущный. Абаза не обманывал: на престижные, «чистые» должности приезжих как правило не брали. Во всяком случае, не сразу. Требовалось хорошо выучить язык, получить образование или подтвердить свои аттестаты и дипломы. Так что не было ничего странного в том, что Симонов вынужден был соглашаться на самую тяжелую работу – рубщика сахарного тростника, грузчика, рудокопа на приисках корпорации «Брокен-Хилл пропрайетори». В перспективе это не закрывало перед ним других возможностей. Он мог добиться права заниматься бухгалтерским делом или освоить иную профессию, чтобы в конечном итоге ассимилироваться в местном обществе, влиться в средний класс, приняв австралийское гражданство. С этим генеральный консул как-нибудь бы смирился – лучше стать австралийским обывателем, чем русским революционером.

Абаза не учитывал, что принятие австралийского гражданства (иммигранты имели право претендовать на это через два года после прибытия на пятый континент) могло сочетаться с революционной деятельностью. Это относилось и к Ф. А. Сергееву, который не только принял австралийское гражданство, но и добился на пятом континенте материального и семейного благополучия (свой дом, жена-австралийка, дети). В 1917 году он всем этим пожертвовал ради того, чтобы вернуться в Россию и сражаться за счастье трудящихся. Но вернемся к Симонову.

Петр Фомич местного гражданства не принимал, а с «политическими преступниками», которых остерегался Абаза, сошелся очень тесно. Их числилось около 500 – в основном, участники революционных событий в России 1905–1907 годов. Среди них было немало людей высокой культуры, хорошо образованных, с богатым жизненным опытом, способностями, «сыгравших решающую роль в становлении русской диаспоры и ее институтов на пятом континенте». Они создали в Брисбене свою организацию, сначала названную Русской ассоциацией, а затем – Союзом русских эмигрантов. С 1912 года стали выпускать газету «Эхо Австралии». Уделяли внимание материально-бытовой и духовной сторонам жизни русской колонии, старались сделать ее интересной и разнообразной. Велась активная культурно-просветительная работа, открылись библиотеки и школа, устраивались вечера, читались лекции.

Среди политэмигрантов встречались последователи разных социалистических течений – меньшевики, анархисты, эсеры и др. Своей организованностью и дисциплинированностью выделялись большевики. Их лидер, товарищ Артем – умница, блестящий оратор, отличался умением располагать к себе людей, как говорится, сплачивать массы. Его ближайшим помощником был А. М. Зузенко – моряк и профессиональный революционер. Он также обладал завидным даром убеждения, привлекал товарищей верой в коммунистические идеалы, честностью, неподкупностью и отвагой. Что удивительного в том, что Симонов попал под обаяние этих незаурядных людей. Он прилежно изучал социалистические идеи и занялся пропагандистской деятельностью.

Большевикам удалось поставить под свой контроль Союз эмигрантов, который позже преобразовался в Союз русских рабочих (СРР). Под его эгидой функционировали дочерние организации – Брисбенский русский рабочий клуб, Австралийское общество помощи политическим ссыльным и каторжанам в России. Отделения этих структур росли и крепли не только в Квинсленде, но и в других штатах. Заодно Симонов примкнул к ИРМ, активно участвовал в рабочем и профсоюзном движении, поддерживал тесные связи с руководством Австралийской лейбористской партии (АЛП) и Австралийской социалистической партии (АСП).

Он возвращается к журналистике и начинает писать на английском языке. Печатается в «Эхе Австралии». Эта газета неоднократно закрывалась местными властями (в том числе с подачи Абазы), но возрождалась под другими названиями: «Известия Союза русских эмигрантов», «Рабочая жизнь» (“Workers’ Life”), «Знание и Единство» (“Knowledge and Unity”). Публиковался Симонов и в австралийской периодике. Выступал на митингах, принимал участие в забастовках, демонстрациях, а когда началась Первая мировая война, включился в антивоенную кампанию.

И вот он уже не скромный служащий, каким был в России, не разыскиваемый властями беглец, а революционер, агитатор и пропагандист. В Союзе русских рабочих стал третьим по значению человеком. В общем, сделал головокружительную карьеру.

Не всем это пришлось по вкусу. К возвышению Симонова враждебно отнеслись эмигранты, осуждавшие большевиков и социалистов, считавшие, что Ф. А. Сергеев и его соратники узурпировали руководство в эмигрантской ассоциации. Ревниво следили за деятельностью Симонова и многие члены СРР. Мол, в России ничем себя не зарекомендовал, революционный послужной список – никакой, а туда же, в начальники метит. Симонова обвиняли в честолюбии, стремлении к власти.

Он и в самом деле был человеком властным и амбициозным. Возможно, ему недоставало умения ладить с людьми, договариваться, находить компромиссы. Нет данных, позволяющих говорить о том, что в Австралии Симонов обзавелся многими друзьями из числа соотечественников. Скорее, их было немного. Нормальные отношения сложились с Сергеевым, иначе он не стал бы «продвигать» Симонова. По словам самого Петра Фомича (в 1921 году он отмечал это в письме в Исполком Коминтерна (ИККИ), с товарищем Артемом они сходились почти во всем. В противном случае, уезжая из Австралии, тот вряд ли оставил бы его секретарем Союза и главным редактором эмигрантской газеты, то есть, по сути своим наследником. Симонов ладил с Зузенко, во всяком случае, тесно с ним взаимодействовал, как уже отмечалось, находил общий язык с А. Э. Калниным, который на пятом континенте фигурировал под именем Ивана (Джона) Кука.

Однако недоброжелателей среди политэмигрантов у него было значительно больше. Возможно, по этой причине он чаще общался с австралийскими товарищами по борьбе. Перси Брукфилд и Майкл Консидайн были его главной надеждой и опорой.

К сожалению, не сохранилось документальных свидетельств о личной жизни Симонова. Из анкет известно, что он был женат. Жена, очевидно, была австралийкой или англичанкой, во всяком случае, в то время, когда Симонов оставил пятый континент, она уже пребывала в Великобритании. На анкетный вопрос о близких родственниках Симонов ответил так: «Только жена, в настоящее время находится в Англии».

Он пошел по стопам своего наставника Ф. А. Сергеева, и когда отбыл в Советскую Россию, расстался со своей «половиной». Почему так произошло, неизвестно. Предположим, женщине не улыбалось провести остаток жизни на чужбине. Возможно, семейный разрыв у Симонова был не столь болезненным, как у товарища Артема. Детьми не обзавелся, равно как и недвижимостью. Не факт, что это имело для него значения. Впрочем, все это догадки…

 

Против Абазы

Февральскую революцию большинство эмигрантов встретили с воодушевлением. Засобирались домой. В основном, это были те, кому не удалось добиться успеха в Австралии, сделать карьеру. Теперь они питали надежды на то, что после перемен в России там их ждет лучшее будущее. Стремились на родину и «политические», которые во главу угла ставили не материальный достаток и семейное благополучие, а идейные соображения.

Средства на репатриацию выделило Временное правительство, и организацией отъезда занялся Абаза, которого оставили в должности, как, впрочем, и других российских дипломатов – за рубежом и в Петрограде. Не всем политэмигрантам это пришлось по вкусу, ожидалось, что демократическую Россию в Австралии будет представлять не царский чиновник, а человек новых, прогрессивных взглядов. 16 марта из Дарвина в МИД России ушла телеграмма от некоего Родионова, назвавшегося членом Русской ассоциации. Он просил назначить консула в Австралии, который «помог бы нам уехать» (“enable us to leave”). Но вскоре выяснилось, что всеми вопросами по-прежнему ведает Абаза. Впрочем, получив указание из российского посольства в Лондоне, он с усердием занялся организацией репатриации. Началась регистрация на пароходные рейсы, расписанные до ноября.

Ф. А. Сергеев уехал одним из первых, оставив «на хозяйстве» Зузенко и Симонова. Зузенко занимался подготовкой и проведением акций «прямого действия» (выступления в защиту прав рабочих, против войны), а Симонов, став секретарем Союза, редактировал газету и руководил «Комитетом по отправке». Он собирался отбыть на родину с «последним ноябрьским пароходом». В отчете о своей деятельности, который был им представлен в НКИД 21 ноября 1921 года (позже на его основе он написал и опубликовал в журнале «Международная жизнь» статью «Три с половиной года советского дипломатического представительства»), об этом было сказано следующим образом: «В начале революции, когда политические выезжали из Австралии в Россию, по общему настоянию я был оставлен до последнего ноябрьского парохода, так как я был главным секретарем Всеавстралийского Союза русских рабочих и редактором нашей единственной русской газеты».

Отправка эмигрантов предполагала взаимодействие с Абазой, а отношения с ним складывались совсем не гладко. По мере обострения ситуации в России генконсул все более враждебно относился к революционно настроенным эмигрантам и не скрывал своего неприятия большевизма, грозившего разрушением российского государства, его внешней политики и дипломатии.

Что касается Симонова, то он «с первых же известий о мартовской революции называл в своих лекциях и статьях правительство Львова-Керенского шайкой узурпаторов и предсказывал переход всей власти советам». Подобный радикализм не находил понимания у Абазы и у значительной части эмиграции, которую Симонов считал реакционной: «Не было там недостатка в царских агентах-провокаторах и высшей пробы черносотенцах, включая преданных царистов, объединившихся вокруг царского генерального консула Абазы». Но он не мог не признать, что в оппозиции к большевикам и вообще революционерам экстремистского толка находились не только реакционеры и ретрограды, но и обыкновенные обыватели, которых пугали далеко идущие планы ниспровергателей основ. Симонов признавал, что в своей массе члены СРР поддержали Временное правительство.

Обстановка в русской диаспоре в Австралии в то время напоминала обстановку в самой России. Это был своего рода слепок в миниатюре. Большинство выступало за демократические перемены, осуждало большевиков и прочих «максималистов», взявших курс на насильственное свержение Временного правительства. Однако «максималисты», представлявшие меньшинство, были лучше организованы, отличались боевым духом и готовностью биться «до последнего патрона».

Октябрьский переворот усилил брожение в умах. В эмигрантской организации разгорелась ожесточенная борьба. «Бурные собрания, иногда вплоть до кулачной расправы, происходили по целым дням и даже по целым ночам». Симонов и его последователи, солидарные с большевиками, послали поздравительную телеграмму в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, пожелав ему полной победы. Они в очередной раз переименовали Союз, который теперь стал называться «Союз русских рабочих-коммунистов» (СРР-К).

Симонов развернул борьбу с Абазой за влияние в русской колонии. В октябре 1917 года он направил ему в Мельбурн экземпляр газеты СРР-К «Рабочая жизнь» вместе с телеграммой, в которой требовал признать себя полномочным представителем колонии. Это не могло быть истолковано иначе, как желание стать консулом в Брисбене. Абазе как бы давался шанс проникнуться передовыми идеями и встать на сторону революционно настроенных эмигрантов. Симонов не сомневался в негативной реакции генконсула, и тот действительно воспринял подобное предложение как неслыханную дерзость. Ответил утонченно и ядовито-вежливо, как и подобало вышколенному дипломату и аристократу.

«На Ваш запрос „требуется ли официальное признание Вас как представителя колонии“, считаю своим долгом довести до Вашего сведения следующее: так как Вы являетесь представителем Брисбенской колонии и Ваши функции будут распространяться в делах колонии, только на данный район, то я просил бы Вас выяснить этот вопрос с командированным мной для ведения консульских дел в Брисбене Я. С. Абрамовичем-Томасом, в ведение которого входит вышеозначенный Брисбенский район». Абаза не преминул выразить надежду, что Симонов будет оказывать Абрамовичу-Томасу «посильную помощь как старожил и человек, имеющий близкое общение и знание Брисбенской колонии».

Мы не располагаем сведениями о личности этого протеже Абазы. Судя по документам, его звали Яковом. Возможно, он был эмигрантом, выходцем из России, а вторая часть фамилии (Томас) появилась уже после его переезда в Австралию.

Трудно удивляться тому, что Симонов отнесся неприязненно к ставленнику Абазы, а тот платил ему той же монетой и настраивал против него генерального консула. Абаза укреплялся во мнении, что секретарь СРР-К – опасный человек, не заслуживающий доверия. В результате были сорваны планы Симонова по отъезду из Австралии. Он писал, имея в виду Абазу: «Этот господин уведомил меня перед самым отходом последнего парохода, что люди с моими взглядами России не нужны и поэтому он лишает меня права на проезд».

На самом деле уведомил Абрамович-Томас. Именно этот кандидат на брисбенское консульство убедил Абазу в том, что секретарь Союза русских рабочих-коммунистов – вредный политический элемент, которому на родине делать нечего. Ведь вначале Абаза неосмотрительно выдал Симонову «правительственный билет» – т. е. право на покупку пароходного билета. В архиве сохранилась его телеграмма, адресованная лично Симонову и сделанная на ней приписка, из которой следовало, что эта телеграмма могла служить пропуском на пароход. Но Абрамович-Томас продемонстрировал бдительность и открыл глаза генконсулу на большевистского «главаря». 13 ноября 1917 года он сообщил Симонову:

«Милостивый государь г-н П. Симонов,

В ответ на Ваше заявление довожу до Вашего сведения, что я лишаю Вас правительственного билета, ибо лицам с убеждениями, подобными Вашему, я не имею права способствовать к их возвращению на родину.

С наилучшими пожеланиями,

Як. Абрамович-Томас,

И. о. консула в Брисбене».

Письмо было написано на официальном бланке – Абрамович-Томас жаждал признания своего статуса.

Чтобы у большевика-эмигранта не оставалось никаких иллюзий относительно его положения, австралийцы с подачи Абазы и Абрамовича-Томаса обвинили его в шпионаже в пользу Германии. А как еще можно было расценить лозунг «Долой империалистическую войну», которым Симонов украшал чуть ли не каждый выпуск «Рабочей жизни»? Он вспоминал: «Каждую ночь таскали к коменданту города на допросы, газету мою закрыли, и это было как раз во время октябрьской/ноябрьской революции».

Нужно ли упрекать Абазу в том, что он не захотел пускать в Россию Симонова и чинил ему всяческие препятствия? Конечно, тот не был бандитом и уголовником (так величал его генконсул), но принадлежал к партии разрушителей, а не созидателей. Абаза прекрасно понимал, что люди, подобные Симонову, хотят перечеркнуть все прошлое России.

Итак, Петр Фомич остался в Австралии. Порой он считал для себя выгодным подавать это как осознанный и добровольный поступок – мол, русские эмигранты попросили его остаться «для борьбы против гонений бывшего царского консула Абазы» и он откликнулся на эти просьбы. Возможно, подобное обстоятельство имело место, однако главная причина коренилась все же в запрете официального представителя российского правительства. Иначе Симонов выехал бы обязательно, и в этом случае его жизнь сложилась бы по-иному. Но так уж вышло, что путь на родину был закрыт, и ему ничего не оставалось, кроме как продолжить свою деятельность в Австралии.

Он поставил своей целью поквитаться с Абазой – пусть поплатится за свое коварство! 13 ноября, то есть в тот же день, когда генеральный консул и его «подручный» огорошили Симонова своим запретом, он направил телеграмму в Петроград, в Министерство иностранных дел. От имени «руководства русских общин и ассоциаций» в Мельбурне, Сиднее и Брисбене заявлялось: «Консул Абаза остается типичным представителем старого автократического режима, потерявшим не только доверие русских граждан, но также весь свой престиж в местном обществе». Указывалось, что во всех крупных городах проходят собрания эмигрантов, требующих «немедленно» назначить вместо Абазы человека, «достойного быть представителем российской демократии». Под телеграммой, кроме подписи Симонова, стояла еще одна не вполне разборчивая подпись, очевидно, также одного из тогдашних руководителей СРР-К.

Направляя эту телеграмму, Симонов еще не знал, что МИД России в полном составе отказался работать на большевистское правительство и вместо этого ведомства создается Народный комиссариат по иностранным делам во главе с Троцким. По всей видимости, телеграмма из Австралии одной из первых легла на стол наркома, и тот обратил внимание на ее бодрый и безапелляционный слог.

Однако Абаза не сложил оружия и все последние месяцы своего пребывания на посту генконсула как мог старался ограничить влияние СРР-К. Он провел работу в австралийском правительстве, и 15 декабря Симонов получил извещение от министра труда и железных дорог У. А. Уотта (в 1917–1918 годах неоднократно исполнявшего обязанности премьер-министра, который занимался европейскими делами – то в Лондоне, то в Париже) о том, что «публикация в Содружестве русскоязычной газеты, известной как „Рабочая жизнь“, запрещена». Объяснялось, что это решение принято «в интересах общественной безопасности и обороны Содружества» и в соответствии с введенными в 1915 году ограничениями военного времени.

К тому времени у правительства Австралии все большую тревогу вызывала активизация революционной и особенно антивоенной пропаганды русских эмигрантов, ссылавшихся на «правильный» опыт большевистского режима. Австралийцы не поленились перевести на английский язык наиболее вызывающие с их точки зрения фрагменты из статей «Рабочей жизни» и направили их Симонову в качестве приложения к письму Уотта.

Эти фрагменты воспринимаются сегодня как ценный исторический материал, который, с одной стороны, говорит о максимализме политэмигрантов, а с другой – о той наивности, с которой они оценивали события у себя на родине. Никто из них толком не знал, что там происходило, что конкретно представляли социалистические перемены, но вера в то, что они осуществлялись на благо народа, была неколебима.

Редакция «Рабочей жизни» во главе с Симоновым придерживалась ленинских, большевистских установок. Осуждалось Временное правительство, в том числе за разгон июльской демонстрации. Под огонь критики попал А. Ф. Керенский, на которого «вешали всех собак». Он-де предал не только русскую демократию, но и демократию во всем мире, настраивал народ против своих бывших товарищей, опираясь на богатых крестьян, казаков, средний класс и капиталистов, объявил открытую войну пролетариату. Кричал о деспотизме царя, а в то же время сам стремился к деспотизму. Осмелился называть Ленина германским агентом, а сам – друг кайзера. И вообще, у него каша в голове и он пустозвон (bounder) и болтун.

При всем своем большевизме редакция «Рабочей жизни» не возводила в абсолют борьбу за идеологическую чистоту, учитывалось разнообразие взглядов политэмигрантов. Возлагались надежды на то, что в России расцветет социалистическая демократия и там найдется место революционерам всех направлений, которых сблизит общее дело. В то же время Симонов выделял тех из них, кто по степени своего радикализма был ближе всего большевикам. Так, сторонники Ленина ставились «в одну упряжку» с анархистами, по сути, позиционировался тандем этих двух сил. «Ленинисты и анархисты России еще не потеряли надежды, что рабочие мира восстанут, консолидируются и избавятся от чудовищного кошмара деспотизма и варварства».

Все номера газеты насыщены революционной риторикой, которая вроде бы относилась только к ситуации в России (частично в Европе), но легко экстраполировалась на положение в Австралии. «Мы, – подчеркивалось, – не должны снова оказаться в чудовищном рабстве у паразитов» – такая фраза едва ли могла прийтись по вкусу австралийскому правительству. Тревогу вызывал и тезис о том, что всем трудящимся нужно «последовать примеру русских рабочих и свергнуть правление паразитов и покончить с чертовой войной». Это расценивалось как призыв к восстанию против капиталистов, составлявших меньшинство – «кучка в несколько тысяч человек». Власти едва ли могла успокоить неуклюжая оговорка, что подобные призывы адресованы не австралийцам, а «германским рабочим классам».

Как совершенно недопустимые были восприняты антивоенные пассажи. Австралийцы участвовали в Первой мировой войне на стороне Антанты и пораженческие лозунги рассматривались как предательство. «Поймут ли наконец рабочие классы, – гневно вопрошала редакция „Рабочей жизни“, – что ничего не имея, им нечего защищать, что их просто дурачат и втягивают в войну паразиты, которые сосут их кровь?». Газета возмущалась: «Империалисты делят мир, а трудящихся гонят на бойню» как овец… Разве не ясно, что это не народная война, а война эксплуататорских классов и паразитов? Ну и как прикажете поступать народам?».

 

Рудокопа в консулы

В конце 1917 года стало ясно, что Абаза вскоре оставит свой пост. С декабря австралийское правительство отказалось признавать выдававшиеся им паспорта и другие документы. Он сложил с себя полномочия генерального консула, сославшись на «непреодолимые обстоятельства», о чём уведомил премьер-министра Австралии письмом от 26 января 1918 года.

В этой ситуации состоялось сенсационное назначение Симонова на должность консула. 30 января 1918 года пришло сообщение агентства «Рейтер» о приказе Троцкого. Телеграмма Литвинова пришла 19 февраля. Великобритания курировала внешнеполитические и дипломатические связи своего доминиона, и было логично, что Литвинов, представлявший там интересы РСФСР, будет курировать советского представителя в ее доминионе.

«Рудокоп заменяет князя в генеральском чине» – с такими заголовками вышли австралийские газеты. В отчете НКИД Симонов писал: «Пока все бури и катавасии еще продолжались, в конце января 1918 года получается из Петербурга рейтеровская телеграмма, а вслед за этим телеграмма от тов. Литвинова из Лондона о моем назначении тов. Троцким консулом Советской России для Австралии».

Трудно сказать, чем руководствовался Троцкий. Может быть, имя Симонова он запомнил по его прошлогодней телеграмме. Возможно, как уже говорилось выше, кандидатуру Петра Фомича предложил Ф. А. Сергеев или еще кто-то из бывших товарищей по эмиграции, добравшихся до России. Наверное, нарком был осведомлен, что у Симонова нет дипломатического опыта, но этого и не требовалось. Пренебрежительное отношение Троцкого к традиционной дипломатии известно. Что толку в установлении и поддержании цивилизованных отношений с зарубежными государствами, когда все международное сообщество вот-вот будет сметено могучим ураганом всемирной революции.

Такой позиции придерживался не только Троцкий, но и Ленин, до поры до времени не придававший большого значения «чисто дипломатической работе». Вождь мирового пролетариата преимущественно обращал внимание на информационно-пропагандистскую работу за границей и связи с местными рабочими партиями и организациями для ослабления буржуазных правительств. В письме Я. А. Берзину, руководителю советской дипломатической миссии в Швейцарии, председатель Совнаркома писал: «На официальщину начхать: минимум внимания. На издания и нелегальные поездки maximum внимания».

Имелись в виду распространение декретов и других документов советской власти, популяризация опыта социалистического строительства в России (чтобы побуждать трудящихся других стран следовать её революционному примеру), соответствующие контакты с коммунистами и социалистами на местах. В общем, дипломатия рассматривалась как средство разжигания революционного пожара за пределами России, поэтому критерием назначения зарубежного представителя должна была служить его революционная преданность. Симонов этому критерию соответствовал вполне. Вместе с тем первый шеф Наркоминдела, наверное, не предполагал, что избранный им кандидат примется всерьез осваивать профессию консула и дипломата и продержится на ней значительный срок.

Недруги Симонова ставили под сомнение сам факт его назначения и существование литвиновской телеграммы. Однако в отличие от приказа Троцкого телеграмма не пропала. Симонов берег ее, понимая, что это, может быть, единственное подтверждение его статуса. Приведем ее текст: «Симонов назначен консулом с ведома британского Форин офиса» (“Simonoff appointed consul british foreign office advised”). Ссылка на британское внешнеполитическое ведомство подкрепляла решение Москвы, что делало положение свежеиспеченного дипломата более прочным. Правда, подтверждения от англичан так и не последовало…

Назначение на ответственную должность стало неожиданностью не только для австралийской публики, но и для самого Симонова, который не помышлял о подобном взлете. С другой стороны, чему было удивляться? В годы революции в таких стремительных перевоплощениях не было чего-то особенного. Если вчерашний школьник становился командиром полка, то бывший бухгалтер, рудокоп и журналист-самоучка мог стать консулом, даже генеральным. В ту героическую эпоху роль его величества случая была велика, и феерические карьеры делались в одно мгновение. Правда и разрушались порой столь же быстро.

И все же зададимся вопросом: а годился ли Симонов для новой работы? Опыта у него не имелось, образование было достаточно скромным и, мягко говоря, не профильным. Специалистом-международником он не являлся. Но был не без способностей. Осваивая бухгалтерское ремесло, получил экономические знания и, оказавшись за границей, старался их расширять и углублять. Был сметлив, выучил английский язык, на котором свободно говорил, писал (к концу своего пребывания в Австралии лучше, чем на русском), составлял официальные, а также информационно-справочные документы.

Тот способ, которым был назначен Симонов, и то положение, в котором он оказался, не были исключительными для советской внешней политики тех лет. С конца 1917 года Совет народных комиссаров РСФСР, лишившись прежнего заграничного аппарата, заполнял образовавшиеся вакансии революционерами-эмигрантами. Представителем в Швеции, Дании и Норвегии сделали В. В. Воровского. Его уполномоченным в Дании стал Я. З. Суриц. М. М. Литвинов стал представителем в Лондоне. Все они, как и Симонов, узнавали о своих назначениях из прессы.

В отличие от своих коллег, получавших из Москвы дипломатические паспорта, он так и не «легализовался», располагая вместо экзекватуры одними сообщениями прессы и телеграммой Литвинова. Но в январе 1918 года он не сомневался, что в самое ближайшее время из Москвы придет подтверждение его статуса, который будет признан австралийцами.

Федеральные власти поначалу восприняли его назначение «более, чем терпимо». Это собственные слова Симонова, объяснявшего такое отношение тем, что поначалу ни в Австралии, ни в других западных странах до конца не отдавали себе отчета во всех последствиях происшедшего в России переворота. «Первое время от Октябрьской революции в публике и между власть имущими была растерянность. Никто, по-видимому, не знал, как принять этот факт». Пресса к явлению советского консула отнеслась как к сенсации, но не вызывавшей особой тревоги. Власти шли на контакт и не возражали против открытия консульства де-факто. От прежней враждебности, когда Симонова обвиняли в шпионаже в пользу Германии и едва не арестовали, почти следа не осталось.

Отчасти на свои и отчасти на собранные и занятые у «близких товарищей деньги» он открывает офис в Мельбурне. Но штаб-квартиру в Южном Брисбене тоже за собой сохраняет: на его входящей и исходящей корреспонденция 1918 – начала 1919 года зачастую значился адрес: Roslyn Villa, South Brisbane. Под «близкими товарищами», скорее всего, подразумевались Брукфилд и Консидайн.

Бруки поздравил Симонова в тот же день, когда пришла «рейтеровская телеграмма». «Дорогой товарищ, я поздравляю тебя с назначением и искренне надеюсь, что ты будешь представлять правительство большевиков до тех пор, пока его чаяния не получат всеобщего признания. Буду рад тебя увидеть, если будешь в Сиднее. Желаю тебе всяческих успехов в твоей новой работе, а правительству большевиков – долгой жизни и процветания».

Симонов заказал для консульства, формально именовавшегося «Бюро российского представителя в Австралии», самую необходимую оргтехнику, официальные бланки и работа закипела. Нужно было ставить на учет российских граждан, помогать им с выездом на родину. Это был важнейший, самый злободневный вопрос. Каждый день приходили десятки посетителей, рассчитывавших на его помощь.

В архивном досье сохранились опросные листы, которые заполняли посетители консульства. Вверху крупными буквами набрано: «Пролетарии всех стран соединяйтесь! Российская социалистическая федеративная советская республика. Представительство в Австралии». Далее перечислялись вопросы, на которые должны были отвечать посетители: «Принадлежите ли к какой-либо организации? Какую работу предпочли бы в России? Сумеете ли отправиться в Россию при первой возможности? Нуждаетесь ли в пособии для поездки в Россию? Можете ли покрыть часть расходов по поездке и в каком размере»?.

Был составлен список примерно из 600 эмигрантов, желавших отправиться в Россию. В их число входили и русские, проживавшие в Новой Зеландии. Поскольку там не было советского представителя, просьбы о репатриации оттуда направлялись Симонову. Он не располагал данными о количестве русских эмигрантов в этой стране, которые собрал Абаза, отмечал лишь, что их «много». Среди них встречались и военнопленные.

 

Муравьев из лагеря Сомс

После Октябрьской революции и последовавшего за ней Брестского мира русские военнослужащие, находившиеся на территории, которую контролировала Антанта, были интернированы. Это были солдаты экспедиционных корпусов, направлявшихся Петроградом на Западный и Балканский фронт, пленные, захваченные немцами или австрийцами, а после освобожденные союзниками. Относились к ним не лучше, чем к военнопленным держав Тройственного союза, если не хуже. С точки зрения союзников в России отсутствовало законное правительство, большевики предали общее дело и с русскими нечего было церемониться.

По словам начальника военно-санитарной службы русских войск во Франции А. Рубакина, прикомандированного к одному из лагерей, куда направлялись русские солдаты, они были поставлены в «беззащитное положение». В Марселе их сажали на транспортные суда, которые плыли не в Одессу, Севастополь или Петроград, а гораздо дальше. Одним из пунктов назначения был лагерь на новозеландском острове Сомс, существовавший с августа 1914 по декабрь 1918 года.

Русские там появились в начале 1918 года. В списках военнопленных их фамилии указаны следующим образом: A. Muravieff, O. Halinen, J. Jakabsen, P. Nester.

У англосаксов всегда были трудности с написанием (не говоря уже о произношении) фамилий выходцев из России. О том, какими они были в «кириллическом» исполнении, можно только предположить. Halinen мог оказаться Малининым, Nester – Нестеровым. Что касается фамилии Jacabsen (Якобсен, Якобсон), то, скорее всего, она принадлежала еврею.

Впрочем, новозеландцы (равно как и австралийцы, канадцы, британцы или американцы) не ломали голову над этнической и лингвистической идентификацией обитателей бывшей Российской империи. Все они считались русскими.

В архиве сохранилось письмо Муравьева, направленное Симонову и датированное 3 июня 1918 года. По всей вероятности, писал он не сам, а прибегнул к помощи кого-то из администрации лагеря. Письмо написано на официальном бланке лагеря, на хорошем английском. Обращает на себя внимание почерк – аккуратный, разборчивый, почти каллиграфический.

Письмо было доставлено Симонову вместе с запиской из Министерства обороны Новой Зеландии от 14 июня 1918 года. В ней указывались имя и отчество военнопленного – Артур Иванович – и одновременно упоминалось, что в лагере его также называли Манделем. Arthur Ivanoff Muravieff (alias Mandel) – так представил этого военнопленного майор, возглавлявший в Министерстве кадровое подразделение (Department of Personal Services). Возможно, Муравьев/Мандель как и Якобсон был евреем и предпочел русское имя, принимая во внимание антисемитские настроения, широко распространенные не только в России, но и на Западе.

Муравьев напоминал о своем предыдущем письме, датированном 2 апреля 1918 года, оставшемся без ответа. По каким-то причинам оно не дошло до консула. В противном случае, будучи человеком скрупулезным, содержавшим свою корреспонденцию в завидном порядке и – что, наверное, важнее – крайне внимательно относившимся к просьбам соотечественников, он бы обязательно откликнулся.

Муравьев спрашивал, мог ли консул содействовать его освобождению. Отмечалось, что об этом просил и П. Нестер. Муравьев не упоминал о двух других соотечественниках, содержавшихся в лагере. Возможно, они держались особняком и не хотели обращаться за помощью к представителю советской власти.

Приведем в переводе полный текст письма А. И. Муравьева:

«Дорогой сэр,

С Вашего разрешения хотел бы напомнить о моем письме от 2 апреля этого года относительно моего положения как военнопленного, который содержится здесь, на острове Сомс. К сожалению, до сих пор я не получил Вашего ответа на вышеуказанное письмо. Буду весьма обязан, если Вы ответите на это письмо и выскажете свое мнение по данному вопросу – сможете ли Вы что-то сделать для моего освобождения и изменения того незавидного положения, в котором я нахожусь.

Тогда же Вам писал мой друг П. Нестер, и он тоже ждет ответа по тому же вопросу.

Искренне Ваш А. Муравьев

20 июня Симонов направил запрос в Министерство обороны Новой Зеландии, предлагая информировать его о причинах, по которым русские военнослужащие были лишены свободы. Консул просил уведомить их о том, что письмо Муравьева дошло до адресата, и призыв о помощи услышан.

В своем письме Муравьев не ставил вопрос о репатриации, но, по всей видимости, в перспективе это подразумевалось. Во всяком случае, из этого исходила администрация лагеря. В списке военнопленных против фамилий русских заключенных стояла пометка: «Оставить в положении интернированных до тех пор, пока не будет обеспечена отправка в Россию» (“advised that he will remained interned until he can be sent to Russia”).

К сожалению, не сохранилось документов, рассказывающих о том, чем увенчались усилия Симонова. С началом «империалистической интервенции» против РСФСР и ее блокады державами Антанты транспортное сообщение с Советской Россией было прервано, добраться туда стало практически невозможно.

 

«Правительство не может признать…»

Симонова заботила судьба не одного Муравьева. В Австралии таких были сотни, и все мечтали уехать на родину. «Ко мне… со всех сторон и беспрерывно сыпались письма и телеграммы с требованием паспортов». Но выдавать документы без санкции австралийского правительства было нельзя, а на все запросы Симонов получал вежливые, но отрицательные ответы.

Из секретариата премьер-министра от 27 апреля 1918 года: «Имеем честь засвидетельствовать, что Ваше письмо по вопросу выдачи Вами паспортов русским гражданам, желающим вернуться в Россию, получено. Информируем, что Ваше представление будет рассмотрено». Изучили и через пару недель объяснили: для того, чтобы заниматься паспортами, Симонов должен официально подтвердить свои полномочия, а пока «в отношении Вашего назначения генеральным консулом России хотели бы информировать Вас, что настоящее правительство не получало каких-либо сообщений по данному вопросу».

Сообщения агентства «Рейтер» и телеграммы Литвинова для подтверждения консульского статуса было недостаточно. Где официальная нота Москвы, адресованная Форин офису, указание британских властей? В телеграмме говорилось, что назначение согласовано с англичанами, но где подтверждение? Возможно, согласование носило устный характер. Возможно, оно было озвучено не на должном уровне и в предварительном порядке. Возможно, Уайт-холл дал добро на занятие Симоновым консульской должности, но впоследствии поспешил отменить это решение и не стал предавать его огласке.

Едва ли вызывает сомнение то, что Симонов пытался связаться с НКИД или с Литвиновым, чтобы «разрулить» возникшую ситуацию. Однако большевистское руководство, озабоченное насущными задачами своего выживания и угрозой международной изоляции, проблемы консульства в Австралии волновали меньше всего, а положение Литвинова в Лондоне становилось все более шатким.

Благодаря протекции Брукфилда и Консидайна в апреле 1918 года Симонов добился аудиенции у Уотта. Встреча прошла в благожелательной атмосфере. Уотт в присутствии гостя надиктовал телеграмму в Уайт-холл, запрашивая разъяснения относительно статуса советского представителя.

Реакция вскоре последовала, правда, отрицательная. Из письма Симонову секретаря премьер-министра от 9 мая 1918 года:

«В связи с Вашими обращениями от 24 и 29 апреля по поводу выдачи паспортов русским подданным в Австралии с целью предоставить им возможность проследовать в Россию я уполномочен исполняющим обязанности премьер-министра информировать Вас, что ваш запрос был внимательно изучен. Однако рекомендации, полученные от имперских властей в отношении представительства российских интересов за рубежом и выдачи паспортов, а также отсутствие определенности в нынешней ситуации исключают принятие вашего предложения».

Симонов упорствовал, но поступал отказ за отказом. «Правительство Содружества не может признать Вас в качестве консульского представителя, и позиция эта будет оставаться неизменной до тех пор, пока Британское правительство не подпишет соответствующее соглашение с российскими властями».

Симонов апеллировал к дипломатическому корпусу, забрасывал письмами зарубежных консулов. Но чем они могли помочь? То ссылались на необходимость проконсультироваться со своими столицами (голландец, ответ от 8 октября 1918 года), то указывали, что данный вопрос находится вне их компетенции (норвежец, 9 октября 1918 года). Исключением явился швед, который настолько проникся проблемами Симонова, что отправился хлопотать за него. Но вернулся ни с чем. Цитируем его письмо от 8 октября 1918 года: «Сегодня посетил офис премьер-министра, и мне было сказано, что британское правительство никогда не принимало м-ра Литвинова в качестве русского посла и не признавало в этом качестве. Поэтому австралийское правительство не может признать какие-либо консульские назначения в Австралии, произведенные м-ром Литвиновым».

Снова на помощь пришли Брукфилд и Консидайн. На этот раз они организовывают встречу своему русскому другу с самим премьер-министром У. М. Хьюзом. Тот был столь же доброжелателен, как и Уотт, и даже обещал санкционировать отправку эмигрантов в Россию без паспортов – им могли оформить особые разрешения на выезд.

Симонов воодушевлен. Дело оставалось за малым – отработать маршрут. Отправлять репатриантов через воевавшую Европу было немыслимо, ведь боевые действия шли по всему периметру западных границ Советской России. Единственно реальный путь лежал через Юго-Восточную Азию и Японию – до российского Дальнего Востока. Симонову удалось договориться с японским консулом о транзите через его страну во Владивосток. Предполагалось отплыть на корабле «Бирма Мару», следовавшем в Японию через Манилу. Из-за последнего обстоятельство все и сорвалось. Остановка в филиппинской столице требовала американской визы, а консул США выдавать ее эмигрантам категорически отказался.

Это обескуражило Симонова, ведь он сам планировал присоединиться к первой партии отъезжающих. Власти не утверждали его консульские полномочия, что было терять? Абаза и Абрамович-Томас помешать уже не могли. Он зарезервировал для себя место на «Бирма Мару» и внес аванс в 10 фунтов, которого лишился из-за несговорчивого американского консула. Для Симонова это была крупная сумма, и он попросил японского коллегу повлиять на пароходную компанию с тем, чтобы та вернула аванс. Тщетно. Пароходство известило Симонова, что депозит оставляет у себя. Обещание, что он сможет им воспользоваться для приобретения билета «в любое время, если будет место на пароходе», послужило слабым утешением.

Он продолжал настаивать на предоставлении ему возможности выезда – теперь уже не в Японию, а какую-нибудь нейтральную страну, откуда можно было добраться до родины, но безрезультатно.

Симонов возобновил попытки добиться согласия правительства на учреждение советского консульства. Не хотят утверждать его главой русского, возможно, согласятся утвердить австралийца, который не должен вызвать особых подозрений у местных властей. Свой гражданин, в конце концов. Назначались же при Абазе нештатные консулы!

Выбор был сделан в пользу Консидайна. Его фигура обеспечила бы легитимность представительству, которым де-факто продолжал бы руководить Симонов. Но вариант не прошел. В ответе секретаря премьер-министра от 7 августа говорилось, что «правительство Его Величества не может признать право нынешних российских властей назначать консулов в Британской империи», однако не станет возражать, если это будут «неофициальные агенты». Увы, в этом случае тоже требовалось одобрение британских властей. Для этого, указывалось, российское правительство должно было сначала уведомить Лондон, чтобы оттуда поступило соответствующее указание в Мельбурн. Однако Москве, как уже отмечалось, было не до Австралии. В результате Консидайн как «неофициальный агент» не состоялся.

 

Групповцы и симоновская красная гвардия

Легитимизация консульства и репатриация эмигрантов были не единственными вопросами, которыми занимался Симонов. Не меньшую головную боль доставляли ему заметно обострившиеся противоречия в диаспоре. Он выдерживал натиск не только русских, не принявших коммунистического эксперимента, но и «коллег-революционеров». Их возглавили Герман Быков (псевдоним – Алекс Резанов), Николай Лагутин и Константин Клюшин (псевдонимы – Н. Клишин и Орлов). Они вышли из руководства СРР-К и создали «Группу русских рабочих». Ставилась цель: занять лидирующие позиции в диаспоре и заменить Симонова на посту консула. Симонов называл их «групповцами». Его сторонники именовались «симоновской красной гвардией». «Разница наших позиций… вызвала ожесточенные споры на так называемых „колониальных“ или общегражданских собраниях, часто вплоть до рукопашной».

В чем заключалась суть расхождений до конца не ясно. Групповцы пеняли Симонову за его якобы отступничество от революционных идеалов, за объединение «с мелкобуржуазными элементами». Но в этом можно было обвинять и других советских дипломатов, которые в силу своих профессиональных обязанностей общались с деятелями буржуазных государств, искали взаимоприемлемые развязки в сложных ситуациях, а не рубили головы шашкой. В отношении Симонова данное обвинение было вдвойне несправедливо. Он выступал в двух амплуа – прагматичного дипломатического представителя и революционного трибуна, организатора рабочего и коммунистического движения. Причем на первых порах главным для него было амплуа революционера. Групповцы намеренно старались этого не замечать, выставляя Симонова продажным ренегатом. Общался с врагами рабочего класса, представителями официальных и деловых кругов, с консерваторами и лейбористами? Значит, не место тебе в наших рядах.

Причины раздора, возможно, носили не только идеологический, но и личностный характер. Симонов к мнению других не всегда прислушивался, многие его недолюбливали. Об этом упоминают австралийские историки, опираясь на документы австралийских архивов. К тому же Быков, Лагутин и Клюшин крайне ревниво отнеслись к возвышению «наследника» товарища Артема. Они в штыки восприняли назначение Симонова. Вот как он описал это: «Рано утром, 30 января 1918-го года вбегает ко мне один товарищ и рассказывает, что групповцы в бешенстве бегают по улицам, суют друг другу каждый свою газету и с руганью говорят, что это хитрая провокация Симонова, чтобы запугать их».

Он добавлял, что «особенно бесновались» эсеры. «Они теперь прикинулись „более достойными„сторонниками советской власти, чем Союз во главе со мной, названный, однако, ими же “Симоновской красной гвардией“». По некоторым данным, эсером (по крайней мере, одно время) был Герман Быков, хотя сам он позиционировал себя «революционером-марксистом».

Быков, по всей видимости, был человеком образованным и после возвращения в Советскую Россию занимался научной деятельностью. В журнале «Борьба классов» опубликовал статью «Английский рабочий класс во второй половине XVIII в. и в первой половине XIX в.». Симонова считал политически незрелым, невежественным и недостаточно радикальным.

О Лагутине известно лишь то, что он был анархистом. Какого «социалистического уклона» придерживался Клюшин, неизвестно. За революционную деятельность он был сослан в Сибирь, откуда бежал в Австралию. В эмигрантской среде пользовался известностью как человек с неустойчивой психикой.

В письмах Чичерину и Литвинову Быков и Клюшин писали, что «мистер Симонов недостоин представлять Российскую крестьянскую и рабочую республику», и своей деятельностью «больше вредит, чем помогает российскому рабочему движению в целом». Консулу вменялось в вину использование своего положения для личного обогащения: «собирая и получая пожертвования, он отчетов русской колонии не дает, мотивируя, что дела консула от простых смертных – секрет». За паспорта он якобы требовал от 10 до 300 фунтов стерлингов, поясняя, что средства необходимы для содержания консульства и «агитации среди австралийцев», и уверял, что «без его паспорта Советская Россия к себе никого не пускает». Будто бы окружил себя роскошью, и над его конторой в центре Сиднея установлена доска с золотыми буквами «Russian Representative of Soviet Russia Piter Simonoff».

Как мог он брать деньги за оформление паспортов, когда паспорта выдавать не мог? Австралийское правительство в этом праве ему отказало. Маловероятно, чтобы человек, перебивавшийся случайными заработками, постоянно одалживавший деньги у друзей и сокрушавшийся по поводу утраты аванса в 10 фунтов за билет на «Бирма Мару», декорировал свой офис доской с золотыми буквами.

Клюшин и Быков заявляли, что опираются на мнение «общих собраний всех русских граждан», протестовавших против назначения Симонова. В секретном докладе НКИД, обобщившем антисимоновские материалы, отмечалось принятие «общим собранием колонии» резолюции следующего содержания: «Просить Советскую Россию Петра Симонова отозвать, поучиться коммунизму, а на его место прислать из Советской России другого консула, который мог бы соответствовать своему назначению».

25 апреля 1918 года Клюшин направил Литвинову послание «от группы политических беженцев в Австралии», протестующих против назначения Симонова, «недостойного» должности консула. В вину ему ставились многочисленные интервью австралийским газетам. За два месяца, прошедшие после его назначения, он успел пообщаться с корреспондентами «Дэйли стандард», «Дэйли мэйл» и «Уоркерз лайф». «Дэйли стандарт» была лейбористской газетой, Уоркерз лайф» («Рабочая жизнь») – печатным органом СРР-К и лишь либеральная «Дэйли мэйл» характеризовалась буржуазной направленностью. Но для Клюшина и его единомышленников дело было даже не в идеологической направленности этих изданий. Сам факт интервью Симонова истолковывался как свидетельство его политической незрелости, он-де искал личной популярности, власти и денег.

О том, что общение с прессой – нормально для дипломата, позволяет ему более эффективно выполнять свои обязанности, дает возможность формировать позитивный образ своей страны в местном общественном мнении, Быкову и Клюшину в голову не приходило. Наверное, в их представлении идейный революционер должен был разговаривать с людьми только «с Лениным в башке и с наганом в руке». Ну, а раз Симонов не такой (или не совсем такой), значит преследует свои корыстные интересы. И поддерживает его та часть русской колонии, у которой нет идеалов и которой нужно только одно – паспорта для выезда на родину.

«Мистер Симонов, – уверял Клюшин, обращаясь к руководителям НКИД, – персона весьма незначительная и мы опасаемся, что он будет неправильно представлять Русскую революцию и вообще принесет больше вреда, чем пользы русскому рабочему движению. Мы бы приветствовали, если бы Вы предоставили право представлять Русское правительство в Австралии местным Советам делегатов различных русских организаций и групп в Австралии».

В существование «местных Советов» верится с трудом. Речь шла о сравнительно небольшой группе политических эмигрантов с неудовлетворенным честолюбием, которые бешено завидовали Симонову и ничем не гнушались, чтобы убрать его с поста консула.

Симонов в отдельных случаях находил способы упреждать «вражеские выпады» и перехватывал доносы. Любопытно, что оригинал письма, цитировавшегося выше, сохранился в его личном архиве, который он вывез в Москву три года спустя. Не исключено, что оно было передано ему кем-то из его сторонников. На письме нет каких-либо пометок, подтверждающих, что оно было официально зарегистрировано в НКИД. Зато имеется штамп “Russian People’s Embassy” («Российское народное посольство») с указанием, что письмо получено 29 июня 1918 года. Можно предположить, что это – один из штампов представительства Симонова, который вследствие отказа властей признать его консулом искал какие-то другие формы для своего представительства.

Ему приходилось очень нелегко и вряд ли удавалось перехватывать и упреждать все доносы. Он вел борьбу с разношерстной и многочисленной компанией. Но хватало и тех, кто его поддерживал. На собраниях, вопреки заявлениям Клюшина и Быкова, русские «неизменно голосовали большинством голосов» за Симонова, и его назначение «вполне одобрялось и горячо приветствовалось» и такого рода резолюции поступали «из всех уголков Австралии». Это его собственные слова. Допустим, он преувеличивал степень своей популярности. Но не будь у него серьезной поддержки, разве смог бы он выстоять в конфронтации с «клюшинцами» и «быковцами»?

Он парировал обвинения своих недругов и сам писал в НКИД, подчеркивая, что те пытаются не допустить развития отношений между СССР и Австралией и хотят поставить под свой контроль российскую общину в этой стране. Тем не менее, поступавшие в Москву доносы не могли не зародить у руководства НКИД определенные сомнения в профессиональных качествах Симонова, в его нравственном облике.

 

Под красным флагом

Итак, первый год консульства Симонова завершался с неутешительными итогами. Власти его не признали, попытки наладить отъезд эмигрантов на родину не увенчались успехом. Международная политическая атмосфера не способствовала сближению Австралии с Советской Россией. Антанта взяла курс на смену большевистского режима. На территорию РСФСР пришли интервенты. В британский контингент, дислоцированный на севере России, входили австралийские солдаты и офицеры. Австралийский эсминец «Свон» был направлен в Черное море для поддержки ВМС союзников и армии генерала П. Н. Краснова.

Блокада большевистского государства привела к практически полному сворачиванию его контактов с державами «Сердечного согласия». Все транспортные связи были прерваны. В этой ситуации Симонову можно было не помышлять о легализации своего статуса и репатриации эмигрантов. Консульские дела были отложены в сторону, заниматься ими стало совершенно невозможно.

Что оставалось? Свою главную задачу в сложившихся условиях он видел в помощи своей стране, в революционной пропаганде и агитации. Это был осознанный вызов власть имущим, местному истеблишменту. Не захотели меня признать, не откликнулись на мои просьбы, значит, я не связан никакими обязательствами.

С начала сентября 1918 года Симонов ездит по стране, выступает с зажигательными речами, рассказывает об опыте русской революции, о том, что его следует распространить на другие страны. «Объехал все центры с лекциями, писал статьи почти во всех рабочих газетах». Он пишет брошюру «Что такое Россия». Социальные низы ему рукоплескали, а официальные круги и средства массовой информации (за исключением левых изданий) возмущались поведением русского, пустившегося во все тяжкие.

«Буржуазная же пресса все больше и больше усиливала атаки против меня, указывая, что я претендую быть дипломатическим представителем лишь для удобства в своей большевистской пропаганде, что моя связь с рабочими организациями, мои лекции и статьи, якобы для объяснения русской революции, являются возмутительной, преступной пропагандой против войны и против британского и австралийского правительств и против существующего в империи строя, что такая пропаганда в стране недопустима и тем более недопустима была бы, если бы я действительно был консулом».

Симонов нарушал общепринятые дипломатические нормы и использовал свое положение консула, хоть и непризнанного, для политических акций, не считая это зазорным. В своем отчете НКИД он признавал: «Единственной моей целью, конечно, было использовать это положение для пропаганды». Если брать весь период его пребывания на посту консула, то это определенное преувеличение. Нужно помнить, когда писались эти строки. Приехав в 1921 году в РСФСР, Петр Фомич, прежде всего, подчеркивал свою идейность и революционную преданность (особенно, учитывая поступавшие на него доносы), а не дипломатические достижения. Но применительно к осени 1918 года сказанное точно отражало его настрой и подход.

Одной пропагандой дело не ограничивалось: Симонов активно участвовал в митингах и демонстрациях под антивоенными, антикапиталистическими и социальными лозунгами. Едва ли властям могли понравиться призывы «покончить с капиталистической системой».

Симонова стали считать русским бунтарем, будоражившим общество. «Против меня возобновили репрессии. Всем газетам и типографиям было запрещено печатать что-либо от меня, моя книга („Что такое Россия“) была приостановлена от печати, мне лично было запрещено адресовать какие бы то ни было собрания (публичные и непубличные)».

Брошюру «Что такое Россия» (это была не книга, а небольшая брошюра) ему все же удалось издать, но она была тотчас запрещена цензурой.

Власти увязывали деятельность Симонова с радикализацией австралийского рабочего движения во второй половине 1918 и начале 1919 года, к чему приложили руку русские политэмигранты. Они организовали ряд массовых акций, проходивших под красными флагами и с пением «Интернационала». Некоторые привели к открытым столкновениям с полицией и отрядами так называемых «лоялистов», формировавшихся из демобилизованных солдат. «В антибольшевистской кампании, – пишет австралийский историк В. Крупник, – приняли участие и демобилизованные солдаты из состава британских экспедиционных сил в России. Один из них – уроженец России Берк – рассказал в брисбенской печати о жестоком обращении большевиков с ранеными и пленными контрреволюционерами и солдатами японского оккупационного корпуса на Дальнем Востоке». Все это нагнетало антироссийские настроения и вызывало требования принять меры против местных русских вплоть до полного «избавления от этих паразитов».

Активность консула-трибуна все больше раздражала официальные круги. В течение второй половины 1918 года отношение к нему стремительно ухудшалось, прежняя относительная терпимость сменилась неприкрытой враждебностью. Она еще больше усилилась, когда Симонов возглавил кампанию протеста под лозунгом «Руки прочь от Советской России». Ездил по городам и весям, призывая пролетариат встать на защиту «завоеваний социализма». Хотя 19 сентября в Австралии была запрещена публичная демонстрация красного флага «как символа вражеской страны», на многих митингах с участием Симонова этот запрет нарушался.

6 сентября в Лондоне арестовали Литвинова. Австралийцы тут же выписали ордер на арест Симонова, правда, решили с этим немного повременить. «Когда в Лондоне был арестован тов. Литвинов, я был в Брисбене и сочувственники из военного штаба мне сообщили, что подписано распоряжение о моем аресте (warrant). Однако арестован я не был». Возможно, власти не торопились обострять социальную ситуацию с учетом популярности Симонова среди рабочих, надеялись, что узнав о грозящем ему заключении, он одумается и исправится.

В соответствии с Актом о введении ограничений военного времени и рядом других связанных с ним декретов (включая Акт об ограничении прав иностранцев – Aliens Restrictions Act) жизнь находившихся в Австралии граждан других стран жестко регламентировалась. Им запрещалось принимать участие в общественной жизни, власти могли интернировать или арестовывать их за деятельность, противоречившую национальным интересам. Но ни Симонов, ни его товарищи не умерили свои бунтарские настроения и не прекратили публично выступать.

Он не сомневался, что арест неминуем. Приходило одно предупреждение за другим. 24 сентября пришло письмо бригадного генерала Дж. Х. Ирвинга, начальника 1 военного округа, с требованием исключить из публичных выступлений Симонова любые вопросы, имевшие отношение к военным действиям. Подразумевалась, конечно, антивоенная риторика. Буквально говорилось следующее: «В соответствии с параграфом 17 Акта 1915 года об ограничении прав иностранцев, я, Джеффри Джордж Хоуи Ирвинг, запрещаю Питеру Симонову из Брисбена публично выступать или принимать участие в каких-либо собраниях, на которых обсуждаются любые вопросы, так или иначе связанные с ведением войны, или принимать участие в любой пропагандистской деятельности, имеющей отношение к войне. Если вы не станете следовать этому запрету, это будет означать, что вы поступаете вопреки полученному указанию».

Симонов тут же отправил послание Уотту, оспаривая запрет и пытаясь сохранить за собой право на публичные выступления. Поскольку, «австралийская пресса чудовищно искажает положение дел в Советской России», он, будучи «генеральным консулом», просто обязан «время от времени» разъяснять общественности, как в реальности обстоят дела на его родине. Что до антивоенной тематики, то было сказано следующее: «…Когда я говорю о войне, то только с целью показать ее последствия для моей страны». Если же его деятельность не по вкусу властям, добавлял консул, то он видит «единственную альтернативу» – дать ему разрешение на выезд из Австралии.

Отдадим должное терпению австралийцев, они пытались избежать жестких мер в отношении Симонова – консул все-таки, пусть и непризнанный. Офис премьер-министра снова и снова упрашивал его соблюдать законы, но все напрасно. Советский представитель отвечал письмами-протестами, рассчитывая оттянуть неприятную для него развязку.

В октябре он посетил с лекциями Ньюкасл, Сидней и Мельбурн, где его восторженно встречали члены профсоюзных и социалистических организаций. Это не осталось незамеченным. 3 ноября бригадный генерал Р. Э. Уильямс, командующий 3 военным округом, направил Симонову грозное напоминание: «Петру Симонову, иноземцу» запрещается любая пропагандистская деятельность, этот запрет носит всеобъемлющий характер и распространяется на «все собрания на территории Австралийского Союза».

Симонов закрывает свой офис в Мельбурне. Денег катастрофически не хватало, но не это было основной причиной. Он был слишком поглощен пропагандистской деятельностью, чтобы заниматься консульскими делами. К тому же отлично понимал, что его вот-вот арестуют. Это произошло в Мельбурне 3 ноября. Затем Симонова перевезли в Сидней, где должен был состояться суд.

5 ноября ему вручили извещение, в котором говорилось, что он подлежит судебному преследованию за нарушение Акта о об ограничениях военного времени и Акта об ограничении прав иностранцев. В частности, ему вменялось в вину то, что «будучи иностранцем, он выступал на митинге в Сиднее 15 октября 1918 года» вопреки данным законам. Хотя извещение было подписано генерал-майором Дж. Л. Ли, Симонов уведомлялся, что судить его будет гражданский суд, а не военный трибунал. Это было ему на руку. Военные судьи могли повести себя покруче гражданских, не стали бы церемониться с наглым и неугодным стране «штафиркой». Очевидно, австралийские власти не рискнули перегибать палку. Симонову предстояло участвовать в открытом процессе, что давало достаточно широкие возможности для защиты.

Процесс начался 12 ноября. С Симоновым в паре шел Перси Брукфилд, которого тоже задержали в начале месяца. Его положение было не столь угрожающим. Бруки не был иностранцем и нес ответственность только за антивоенную пропаганду. Он внес установленный залог за себя и за своего русского друга (по 500 фунтов), что позволило им оставаться на свободе до решения суда.

В ходе процесса заслушали показания филёров, проще говоря, шпиков, которые следили за Симоновым и конспектировали все его выступления. Один из них, Ф. У. Грив показал, что 10 и 16 октября 1918 года он присутствовал на собрании Социал-демократической лиги в Брисбене, в котором приняли участие 150–170 человек «всех национальностей». 20 октября он посетил собрание «в помещении Австралийской социалистической партии в Сиднее». Гриву ассистировали детективы Бакстер и Хиггинс.

Филёрские отчеты – любопытнейший документ. Грив скрупулезно записывал все сказанное Симоновым, по сути, он представил в управление полиции и в суд подробнейшее изложение выступлений советского представителя. Это – характерное свидетельство не только тщательной и добросовестной работы органов правопорядка, но и взглядов Симонова, его мировоззрения, восприятия происходившего в России и в мире. Документы говорят о том, что он отнюдь не был невежей и выскочкой, каким его изображали в своих доносах групповцы. Видно, что это человек достаточно эрудированный, умевший ясно и аргументированно доносить до слушателей свои доводы.

Он говорил, как убежденный большевик, давал оценку событиям в бывшей Российской империи в точном соответствии с ленинскими установками. Подчеркивалась закономерность революции и вскрывалась «несостоятельность» измышлений буржуазной прессы – будто Ленин и Троцкий действовали как агенты германского генштаба.

Вместе с тем Симонов не ограничивался пропагандистскими клише, излагал свою точку зрения весьма убедительно, ссылаясь на множество фактов российской истории XIX – начала XX в. Декабристы, Герцен, книга Чернышевского «Что делать», особенности участия России в Первой мировой войне… Возможно, это был дежурный набор большевистского агитатора, но чтобы его освоить требовались определенные интеллектуальные способности. Наставничество товарища Артема не прошло даром.

Существенное дополнение. Симонов неуклонно придерживался нужной идеологической линии, как человек, постигший политграмоту. Вместе с тем у него хватало осторожности и такта обойтись без открытых призывов к свержению власти.

Правительственным чиновникам едва ли могла понравиться трактовка Симоновым Брестского мира (в духе официальной советской интерпретации), но он избегал каких-либо «пораженческих» тезисов и даже подчеркивал важность разгрома «прусского милитаризма».

Не было в лекциях Симонова и прямых призывов к революционному насилию в Австралии. Впрочем, и «непрямых» призывов было достаточно, чтобы обвинить советского консула в подрыве устоев. Например, отвечая на вопросы, он предлагал австралийским рабочим «делать то же, что делают русские». А рассуждая о целесообразности «политического действия» (выборы и пр.), высказался следующим образом: дескать, все это пригодится, но только после революции. Вполне советский подход – вначале революционное насилие, которое позволит передушить всех, кто может голосовать «неправильно» и лишь после – само голосование. Впоследствии в СССР именно эта модель была взята за основу.

Судебный процесс тянулся более четырех месяцев, до конца марта 1919 года. Все это время Симонов безуспешно ссылался на свою дипломатическую неприкосновенность и неправомочность суда. Эти возражения отметались, но австралийцам не хотелось доводить дело до заключения ответчика в тюрьму. Сейчас он лицо неофициальное, а потом мало ли что… Поэтому Симонову была предложена сделка. Приговор выносится обвинительный, но – по просьбе Симонова – с отсрочкой наказания до его отъезда из Австралии. Когда бы ему разрешили этот отъезд, никто не знал, поэтому Петр Фомич мог какое-то время (может, и достаточно долгое) оставаться на пятом континенте, не рискуя своей свободой. От любой незаконной пропагандистской деятельности он, естественно, отказывался.

Подобный компромисс его не устроил. «Я категорически отказался от такого освобождения, так как это равносильно было бы признанию законности суда, и требовал безусловного освобождения, как неподсудного». Тем не менее, власти не теряли надежды уговорить Симонова. В январе он получил письмо от Уотта – через Консидайна, встречавшегося с исполняющим обязанности премьера поводу своего русского товарища. Теперь предлагался отъезд из Австралии сразу после освобождения. Вроде бы он хотел этого… Но в своем ответе от 13 января 1919 года Симонов заявил, что даст свое согласие лишь при условии снятия с него всех обвинений. В противном случае он оказался бы в «ложном положении», и его отъезд стал бы напоминать бегство.

«Я удивлен получить такое предложение от премьер министра Содружества, – писал Симонов, – который мог не приостановить, а полностью снять с меня обвинения… и тогда я уехал бы. Мое правительство располагает своими представителями во всех частях света, которые действуют так же, как и я. И хотя некоторые из них, как и я, не были признаны официально, тем не менее, к ним относились как к представителями русского народа, и не было случая, чтобы кто-либо из них подвергся таким же оскорблениям и преследованиям, какие я испытал по милости федеральных властей Содружества. Хотя мой коллега Литвинов был задержан в Лондоне, его не только немедленно освободили, но еще предоставили все возможности, чтобы он уехал в страну по собственному выбору».

Переписка продолжалась и в феврале, но позиции сторон практически не менялись. Уотт уговаривал Симонова подать прошение о приостановлении приговора, а тот твердил, что такое прошение было бы равносильно просьбе о помиловании. Будь он частным лицом, то, может, и согласился бы, а вот как генеральный консул (время от времени он именовал себя «генеральным») пойти на такое не имеет права. «Как представитель 150-миллионного народа, считаю возмутительным то, как со мной обошлись, подвергнув судебному преследованию и предложение незаконно покинуть страну является немыслимым оскорблением».

«Вы можете делать со мной все, что вам заблагорассудится, но такого заявления я не подпишу!», – пафосно восклицал он. Судили его, дескать, не за нарушение закона, а за то, что он «большевистский представитель». Поэтому и речи ни о каких компромиссах быть не могло. «Если признаете меня как генконсула, останусь и буду выполнять свои обязанности. Если нет – обеспечьте возможность переезда в Европейскую Россию и безоговорочное снятия всех обвинений».

Все-таки иногда Симонов проявлял слабину и допускал намеки на возможность сделки. Так, он интересовался, каким маршрутом его могут вывезти из Австралии. Наверное, это было в тех случаях, когда его охватывало отчаяние в связи с полным отсутствием контакта с Москвой. Он подозревал, что вызвано это не только удаленностью Австралии, но и отсутствием к нему интереса со стороны НКИД. Никто не спешил к нему на помощь, как к Литвинову, который провел в заточении всего десять дней и через месяц отбыл на родину. И Воровского поддержали, когда его выдворяли из Швеции. Осознание своего одиночества удручало, и требовалась немалая выдержка, чтобы не прогнуться перед австралийскими властями.

Суд приговорил его к году каторжных работ. Он тут же объявил: хотя Австралия не признала его дипломатический статус, вынесенный приговор – вопиющее нарушение международных норм. «Никакой другой консул в мире не подвергался таким преследованиям и несправедливостям, которые я испытал от федеральных властей». В письме главному редактору левого журнала «Буллетин» он подчеркивал, что делал лишь то, что обязан был делать: «Это был мой долг с самого первого дня моего назначения – предоставлять австралийскому народу как можно больше информации о России».

Хотя суд предусмотрел возможность замены заключения выплатой крупного штрафа и Брукфилд готов был и на этот раз выручить русского товарища, тот пошел на принцип. Заплатив штраф, он косвенно признал бы правомочность судебного решения, с чем был категорически не согласен. Оставалось отбывать срок в «ужасных», по его словам, тюрьмах.

Тот факт, что судебные власти отправили в тюрьму консула, хотя и формально непризнанного, вызвало беспокойство в местном дипломатическом корпусе. Зарубежные консульские представители направили Симонову официальную ноту с выражением сочувствия и поддержки. О ее содержании можно судить по ответному письму, которое от имени Симонова отправил Брукфилд:

«3 апреля я встретился с русским генеральным консулом Петром Симоновым в тюрьме Лонг-Бэй, где он в настоящее время находится в заключении. В связи со своим тюремным положением он не в состоянии лично ответить на вашу ноту и попросил меня выразить вам свою благодарность. Далее он просил сообщить, что привлекает ваше внимание к данному вопросу, не рассчитывая на то, что вы предпримете какие-либо шаги или окажете помощь ему лично. Его цель – довести до вашего сведения, что предпринятые в отношении него действия являются нарушением международных дипломатических норм и заслуживают осуждения как очень опасный прецедент».

Симонов содержался сиднейской тюрьме Лонг-Бэй, в тюрьме города Мэйтленд и других подобных заведениях. Свое пребывание там он запечатлел в написанном на английском языке очерке «Кое-что из моего тюремного опыта» (“Few Points From My Gaol Experience”). Дошло ли дело до публикации, неизвестно, в архиве сохранился черновой вариант текста. В любом случае, он заслуживает того, чтобы привести его в нашей книге, за исключением некоторых малозначащих фрагментов. Речь в нем идет не только о том, что лично пережил Симонов, он делился своими впечатлениями о пенитенциарной системе Австралии, о том, какое губительное воздействие она оказывала на заключенных. При переводе сохранен присущий Симонову стиль изложения.

 

«Кое-что из моего тюремного опыта»

«Какой у меня был опыт, как со мной обращались? Что собой представляет тюрьма? Как она воздействует на человека? Эти и много других подобных вопросов я задавал людям разного положения. Чтобы должным образом ответить на все эти вопросы мне пришлось бы написать книгу солидных размеров, и позднее, возможно, я так и поступлю. А в этой статье я расскажу лишь о некоторых моментах из моего тюремного опыта.

Первый из тех, кто задал мне первый вопрос из упомянутых мною, был Генеральный инспектор тюрем. Я ему сказал, что не могу пожаловаться на грубое обращение со стороны надзирателей тюрем, в которых я находился. Генеральный инспектор сказал, что его весьма удовлетворил мой ответ. На самом деле я мог бы доставить ему еще большее удовольствие, сообщив, что его служащие не только не подвергали меня грубому обращению, но, напротив, в большинстве своем относились ко мне с большой предупредительностью, особенно в тюрьме «Мэйтленд». Тем не менее, в отдельных случаях ими допускались ошибки, которые влекли за собой весьма неприятные для меня испытания. Когда человек подвергается суровому наказанию, даже малейшие ошибки ужасно усугубляют это наказание. Конечно, за каждой ошибкой следовали объяснения и выражение всяческого сожаления, и я эти извинения и объяснения принимал.

Увы, эти ошибки доводят до безумия или даже до безвременной кончины сотни, нет, тысячи несчастных. Что же это за страшные ошибки? О, какие в сущности пустяки. Тому, кто не находился в заключении, не понять всего их значения. Более того, как бы я ни старался представить в черном цвете тюрьмы, в которых мне пришлось побывать, действительность на самом деле еще чернее. Ни я, никто другой не сумеет донести до людей, не прошедших через это, реальную картину тюремной жизни. Надо через это пройти, чтобы понять.

…Давайте посмотрим, насколько это возможно, что такое тюрьма. Можете представить себе каменный мешок шесть на шесть футов? Каменный пол, каменный потолок, каменные стены. Маленький стол, маленький стул, коврик у двери – вот и вся обстановка этого каменного мешка. Вскоре после четырех часов дня вас там запирают – на время ужина. Затем приходят вас обыскивать. Пока тюремщик ведет обыск, вы стоите лицом к стене – в жилете, куртке, шляпе. На ногах шлепанцы, ботинки требуется снимать. Потом вам командуют: «Повернуться направо». Вы поворачиваетесь и становитесь лицом к офицеру. При этом нужно снять шляпу, куртку, жилет, шлепанцы, вышвырнуть их из камеры и вывернуть карманы. После тщательного обыска вам разрешается стать лицом к двери – чтобы увидеть, как в камеру вбрасывают ваши шляпу, жилет, шлепанцы, три грязных вытертых одеяла (зимой), такого же сорта коврик, гамак и ночной горшок. С этого момента вы заперты на всю ночь – за стальной решеткой и стальной дверью с засовами и замками. Свет выключают в шесть – для осужденных на короткие сроки, и в девять – для тех, кто осужден на длительные сроки.

Итак, ночь вы проводите в одиночестве. В шесть утра раздаются удары в колокол. Открывается дверь, чтобы вы могли вынести спальные принадлежности и забрать свои ботинки. Когда вы обуваетесь, вас снова запирают. Вновь выпускают для того, чтобы вынести ночную посудину, умыться и встать в строй для переклички. Потом опять сидите взаперти. Около восьми – очередной сбор, перекличка и можно приступать к работе. Прямо перед полуднем еще один сбор, и вас загоняют в камеру до часу дня. Далее – следующий сбор и работа до четырех, завершает которую все тот же общий сбор. После этого – снова в камеру на всю ночь, и дальше все идет так, как я уже описывал.

В субботу работа после полудня отменяется. Ее заменяют физические упражнения в виде прогулки по кругу, в цепочку по одному. Разговаривать запрещено. В этом я убедился на своем горьком опыте, перебросившись несколькими словами с другим заключенным. Нас посадили под замок и лишили прогулок. (В «Мэйтленде» во время прогулок можно было разговаривать столько, сколько захочешь).

По воскресеньям работы не было. Два часа мы гуляли, час проводили в церкви, а остальное время сидели по камерам.

…За величиной порций следили очень строго, мерили в унциях. Но к несчастью было столько «усушки и утруски», что бог знает сколько этих унций доходило до заключенных.

До моего назначения библиотекарем и кладовщиком я понятия не имел, что в вечерний чай (его дают всем заключенным после месяца пребывания в тюрьме) кладется сахар. Я столкнулся с этой загадкой лишь тогда, когда сам взвешивал этот сахар.

Конечно, кукурузная каша достается всем. Но это штука настолько противная, что поначалу, несмотря на скудость всего рациона, люди от нее отказываются. Потом муки голода заставляют съедать ее хотя бы частично, ну, а после какого-то времени вы съедаете ее всю. Более того, вы уже готовы съесть больше, чем вам дают. Вот так живется заключенному, какими бы правами и привилегиями он ни располагал.

…Чтобы лучше понять, насколько жалок пищевой рацион, достаточно упомянуть следующее. Несмотря на свое пристрастие к чистоте и гигиене в том, что касается приема пищи, в тюрьме «Лонг-Бэй» я научился есть вареные сладкий картофель и тыкву неочищенными, чтобы не лишиться ни крошки пропитания, и все равно после обеда мне казалось, что я еще голоднее, чем до него. Иногда голод доводил просто до помешательства.

Особенно я мучился в одной из тюрем, где имелась возможность определенным способом красть продукты и ежедневно получать хороший сэндвич или просто хлеб с мясом. Так как я не стал заниматься воровством, меня называли долбаным придурком. Неписаный тюремный закон гласит: «Хватай все, что под руку подвернется».

Сейчас, когда все позади, я невообразимо рад, что не последовал этому закону. Но признаюсь, у меня нет уверенности, что я ему не последовал бы, если бы мое заключение продлилось дольше. Не так долго можно продержаться с подобным голодом. Обычно человек в зависимости от своих физических возможностей может выдержать от 9 до 18 месяцев. После этого голод идет на убыль, и вы… едите все меньше и меньше.

В связи с моим исключительно примерным поведением в последние несколько недель мне, вероятно, предоставляли больше свободы, чем другим заключенным. И я получил возможность наблюдать за всеми тонкостями тюремной жизни.

Мне, конечно, по-прежнему не хватало еды, не считая того времени, когда меня свалила инфлюэнца и я вообще ничего не хотел есть. Однажды один из осужденных на длительный срок дал мне часть своего хлебного пайка. Я подумал, причина была в том, что он сочувствовал мне и потому обделил себя в мою пользу. Чтобы выяснить, в чем дело, я несколько раз пробирался в его камеру в его отсутствие и всякий раз находил там хлеб, в котором он не нуждался. Он давал часть своей порции хлеба кому-то еще. Он не ел лущеную кукурузу, а как-то признался мне, что не ел овощи тоже. Это возбудило мое любопытство, и я решил проверить других осужденных на длительные сроки и обнаружил, что так обстоит дело у большинства из них. Итак, значительная часть их пищевого рациона не использовалась.

…Возможно, все было бы не столь уж скверно, если бы к этой физической деградации не добавлялась деградация умственная… Работая библиотекарем, я получил хорошую возможность уяснить это. Происходило то же самое, что с приемом пищи, даже в большей степени. В первые месяцы вам полагается читать только Библию и кое-какую религиозную литературу. Затем, в последующие три месяца, вам дают кое-какие «образовательные» книги. Потом в течение двух месяцев разрешается брать одну художественную книгу за раз (книги меняются дважды в неделю). Ну, а через шесть месяцев вы обретаете право брать одновременно две художественных книги и журнал. Неважно, когда были изданы эти журналы и что за книги имеются в тюремной библиотеке – в существующих условиях узник фактически не располагает возможностью выбирать книги по своему вкусу. К тому же трудно настроить себя на серьезное чтение в каменном мешке, где практически отсутствует освещение. Так что какое-то время вы испытываете книжный голод, но потом он ослабевает и, в конце концов, вы приходите в то же состояние, как и с потреблением пищи, становитесь интеллектуально сломленным. Добавьте к этому полную оторванность от внешнего мира. Если даже вам удастся как-то сохранить себя физически и умственно, своим в среде обычных людей вы уже не станете. Останетесь меченым, изгоем на всю оставшуюся жизнь.

Имеется еще одна существенная сторона тюремной жизни. По за конам некоторых штатов допускается тюремное заключение без принудительных работ, но по сути такие приговоры никогда не выносятся. Все приговариваются к отбыванию трудовой повинности. Но хотя каждый заключенный обязан выполнять определенную работу, они не занимаются по-настоящему значимым, серьезным трудом. Работают примитивно, по старинке. Тачают ботинки, шьют рубашки, плетут соломенные шляпы, коврики, даже плотницкое и кузнечное дело поставлены так, как сотни лет назад. Даже лучший специалист, пробыв здесь двенадцать или более месяцев, утрачивает профессиональные навыки и, выйдя на свободу, не может конкурировать с самыми жалкими ремесленниками.

В итоге человек превращается во всех отношениях в развалину. И если он выходит из тюрьмы, не имея ни собственности, ни родственников, которые могли бы его поддержать и помочь восстановиться, уже через пару недель, в лучшем случае, через пару месяцев он вернется сюда снова – скорее всего, за какое-то глупейшее правонарушение, поскольку на серьезное преступление он уже не способен, если только его не используют крупные преступники.

С глубокой скорбью и болью я вынужден сообщить, что двенадцать членов ИРМ были совершенно сломлены физически и духовно (организация «Индустриальные рабочие мира» в Австралии была объявлена вне закона и ее руководители осуждены на сроки от 10 до 15 лет тюремного заключения – авт.). Я видел четырех из них и с двумя в течение двух месяцев вел длительные и откровенные беседы, мы оставались наедине больше, чем по три часа в неделю.

Так что напечатанное в «Сидней морнинг геральд» 4 июля (1919 года – авт.) заявление Генерального контролера тюрем С. М. Каули о «постоянном улучшении работы с заключенными с целью повышения их профессиональной квалификации и наделения их позитивным мировосприятием» – просто чушь. Тюрьмы под его управлением сегодня реформированы в той же степени, что и сто лет назад. Более того. Если бы даже он искренне желал реформировать эти тюрьмы и принял такое решение, ничего бы не вышло. Затея оказалась бы бесплодной и бесполезной. Нынешняя система управления тюрьмами предоставляет широкие возможности бессовестным чиновникам для наживы.

…К сожалению, тюремщики и не помышляют о каких-либо реформах. Как-то я спросил начальника одной из тюрем, в которых находился: «В чем, по вашему мнению, состоит главная задача тюрьмы?». «Наказание», – последовал мгновенный ответ. Большинство тюремщиков – невежественные, ленивые, тупые грубияны. Перед тем, как поручать им что-либо реформировать, их надобно реформировать самих, они в этом нуждаются больше, чем некоторые заключенные.

…Во всех капиталистических странах, по всему миру тюрьмы не являются чем-то особенным. Они составляют единое целое с правовой системой, полицией и психиатрическими лечебницами. Все эти институты – неразделимые части одного целого. Тюрьмы как таковые существуют для оправдания существования судов и полиции, необходимых для защиты класса правителей и грабителей, кем по большому счету являются капиталисты.

…Мир в сохраняющихся поныне условиях безжалостной эксплуатации человека человеком – это ад, и тюрьмы представляют собой лишь наихудшую его часть. И я не вижу особого смысла в удалении этой наихудшей части, потому что раковая опухоль все равно будет развиваться с той же интенсивностью, только в отличных формах. Да, тюрьма – это ад, и раем ему никогда не стать. Однако если рабочие осознают свою силу, они с легкостью сумеют со всем этим покончить».

Многие мысли и наблюдения, содержащиеся в очерке Симонова, носят отрывочный характер, остается ощущение недосказанности. Например, автор отмечает, что обращались с ним в целом неплохо, но указывает на некоторые «ошибки», даже «страшные ошибки» в действиях тюремщиков, которые усугубляли его страдания. Что за ошибки толком не разъясняется. От издевательств со стороны уголовников Симонов был избавлен. Как-то он указывал, что однажды его перевозили «с пятью так называемыми „джентльменами“, среди которых были убийцы», но никаких агрессивных действий с их стороны не последовало.

Разумеется, тюремная жизнь не сладкая, но выводы о «физической и умственной деградации» недостаточно подкреплены фактами. В сохранившемся наброске говорится о том, что заключенных плохо и мало кормили, не предоставляли достаточных возможностей для чтения и это, дескать, отучало их принимать пищу, а заодно думать. Аргументация не совсем убедительная. В иных местах лишения свободы узники были бы счастливы регулярно получать тот рацион, который приводил в ужас Симонова, и дважды в неделю пользоваться библиотекой.

Впрочем, главное для нас – не отыскивать нестыковки и несуразности в этом тексте, который, повторим, не более, чем черновик, а понять, какие особенности мировосприятия и характера Симонова высветил тюремный период. Сам факт, что он отправился в тюрьму, хотя мог ее избежать, подтверждал его приверженность революционным идеям, нежелание поступаться принципами. Это был способ продемонстрировать свое мужество, правоту своего дела, привлечь внимание к русской революции, вызвать сочувствие австралийской общественности к Советской России и в то же время бросить вызов властям. Свидетельство того, что человеком он был отважным и упорным.

Тюрьма стала для него огромным потрясением, но своим взглядам он не изменил, и стремления помериться силами с буржуазным государством у него не поубавилось. В заключении он не располагал возможностью получать информацию с воли, но верил, что «товарищи по оружию» продолжают борьбу.

Печатный орган СРР-К «Знание и Единение» продолжал издаваться, в том числе на английском языке. Это было осмысленным решением. Читательская аудитория расширялась (на одних русских, которых на пятом континенте становилось все меньше, нельзя было ориентироваться), охватывая «наиболее сознательную» часть австралийских трудящихся. В отсутствие Симонова газету редактировала Цива Розенберг, больше известная, как «Фанни». Она была активным работником эмигрантского Союза и вышла замуж за Зузенко, который тоже не сидел без дела: готовил совместные акции русских и австралийских рабочих – за отмену Акта об ограничениях военного времени, прекращение интервенции союзников в России и освобождение советского консула. Эти акции получили название «бунтов красного флага» и произошли в то время, когда Симонов находился в тюрьме. 22 февраля СРР-К объявил себя «советской» организацией.

Полиция и лоялисты готовились к отражению натиска радикалов. В помещениях Союза были проведены обыски, выявившие наличие революционной литературы, красных флагов, печатного оборудования и огнестрельного оружия. В январе-марте 1919 года лоялистские группы слились в Объединенный лоялистский союз, который к марту насчитывал 70 000 человек по всему Квинсленду.

На конец марта приходится кульминация революционной активности в Австралии, натолкнувшейся на решительный отпор сторонников порядка. На 23 марта была намечена демонстрация русских и австралийских социалистов, которую брисбенская администрация разрешила при условии, что демонстранты не станут поднимать красные флаги. Этот запрет был нарушен. На улицы Брисбена вышли до 1000 человек, воодушевленных революционными идеями и без рабочего знамени тут было не обойтись.

Накануне Фанни Розенберг писала в «Знании и Единении»: «Социальная революция приближается с каждым днем… Наши капиталистические хозяева слишком много едят, слишком ленивы и избегают волнений. Давайте побеспокоим их непрерывной агитацией. И пусть гром гремит на всех улицах и площадях… Да здравствует агитация, непрерывная агитация!».

Шествие рабочих атаковали полицейские и лоялисты. С криками «вычистим эту мразь из Брисбена» и «выкинем русских варваров из Квинсленда» они набросились на ораторов и вожаков демонстрации. Быкова избили и пырнули ножом. Зузенко и трое его соратников, вооруженные револьверами и ружьями, защищали штаб-квартиру СРР-К. Стреляя в воздух, они какое-то время сдерживали разъяренную толпу, однако в конце концов вынуждены были отступить.

В результате погромов, продолжавшихся несколько дней, были разорены все офисы СРР-К, уничтожена библиотека. 16 смутьянов, включая Зузенко и Быкова, приговорили к штрафам и различным срокам тюремного заключения.

Невиданная для Австралии вспышка социальной и политической напряженности всерьез встревожила власти. В этой связи правительство Квинсленда и федеральное правительство не стали накалять ситуацию. Задержанных бунтовщиков освободили и выслали из страны. Решили также смягчить наказание Симонову.

Большую роль сыграла в этом поддержка со стороны левых лейбористов и профсоюзов, которые апеллировали не только к своему премьеру, но и к президенту США В. Вильсону и главе британского кабинета Дж. Ллойд-Джорджу. А тут еще Симонов тяжело заболел гриппом, который перешел в воспаление легких. Смерть консула, сколь бы условным ни был его статус, могла вызвать скандал и международные осложнения.

 

«Я работал главным образом нелегально»

Срок заключения сократили до полугода, затем до четырех месяцев. В начале июля 1919 года Симонов вышел на свободу по специальному разрешению премьер-министра и обосновался в Сиднее по адресу: Room 28, Station House, Rawson Place. Его положение оставляло желать лучшего. Средств на текущие расходы практически не было, австралийские власти его по-прежнему не признавали. В условиях блокады Советской России поддерживать контакты с Москвой было исключительно трудно. Информацию о ситуации на родине давала только пресса.

СРР-К еще не оправился после мартовских погромов. К тому же вновь активизировались групповцы, захватившие руководящие позиции в сиднейском отделении Союза. Они создали свою ячейку, которую Симонов назвал «Организацией 15» (по числу ее членов). В Брисбене и Мельбурне, отмечал он, отделения Союза «еще контролировались хорошими и честными рабочими (членами Коммунистической партии Австралии), но и среди них попадались индивиды, которые тем или иным образом выказывали свою враждебность по отношению к советскому правительству в России». Последнее утверждение было не совсем точным. Враждебность проявлялась в отношении лично Симонова.

Полиция отслеживала каждый его шаг, корреспонденция перехватывалась и перлюстрировалась, ему запретили отправлять телеграммы. Попытки убедить власти снять ограничения долгое время оставались безрезультатными. При посредничестве Консидайна и Брукфилда он встречался и подолгу беседовал с высокопоставленными чиновниками, включая премьер-министра и генерального прокурора. В феврале 1920 года член сената Руссел заверил, что «эмбарго в отношении него снято», однако в действительности оно оставалось в силе.

16 мая 1920 года в письме министру обороны Симонов ссылался на то, что ущемления его прав были мерами военного времени, и теперь потеряли смысл. Он-де не намерен вмешиваться во внутренние дела Австралии, в его задачи входит лишь распространение информации о Советской России.

В июле 1920 года власти наконец сняли контроль с частной переписки Симонова. Теперь он беспрепятственно получал корреспонденцию из Европы и США. Цензура перестала свирепствовать. Однако не доставлялись письма и другие почтовые отправления, адресованные ему как официальному лицу.

Свое возмущение он доводил до сведения премьер-министра и генерального почтмейстера Сиднея, однако не находил понимания. Ему объясняли: как консул он не признан, поэтому корреспонденция, адресованная ему в этом качестве, доставляться не может. Между прочим, его позабавило то, что письмо с этим объяснением доставили из офиса премьер-министра, и оно было адресовано ему вполне официально: «Петру Симонову, представителю российского советского правительства». Он с иронией обратил внимание на эту неувязку в своем ответе от 23 июля 1920 года. Раз есть такой прецедент, то по логике вещей и остальная корреспонденция, направленная ему как «представителю», должна доставляться по адресу, а не перехватываться и изыматься.

Симонов требует от властей возвращения писем, документов, бумажника с небольшой суммой денег, изъятых при его аресте, производившегося офицерами военной разведки. Ставит вопрос и о передаче ему чека на 1200 фунтов, который предположительно был направлен из Москвы в начале 1918 года, вскоре после его назначения. Об этом Симонов вскользь упоминает в письме Ф. Стрёму от 22 июля 1920 года. В письме Чичерину от 3 ноября того же года об этом говорится подробнее: «Когда я был назначен тов. Троцким, из Петрограда в частном письме сообщили мне, что деньги мне высылаются. Потом здесь помощнику редактора рабочей газеты “Worker” сообщили из правительственной канцелярии конфиденциально, что получен на мое имя перевод на 1200 фунтов и не доставлен мне, и это все, что я знаю».

По решению суда все бумаги и чек были переданы Генеральному прокурору, но затем, как тот уверял, возвращены военным. В деньгах Симонов нуждался постоянно, и 1200 фунтов являлись для него целым состоянием. Документы были не менее важны. Он жаловался премьер-министру и министру обороны, требуя вернуть их, если они не уничтожены.

5 мая 1920 года министерство обороны кое-что вернуло – письма (не все) и крайне ценную для Симонова телеграмму от Литвинова из Лондона. Однако многое по-прежнему удерживалось.

20 мая он в резкой форме высказал свое недовольство премьер-министру: «…Должен Вас информировать, что для меня не имеет значения, какое из ведомств удерживает принадлежащие мне вещи. Остается фактом, что отсутствуют бумажник, записная книжка, телеграммы и адресованные мне личные письма из России». Никому не нравится, когда его «футболят» и Симонов давал понять, что его не провести заявлениями о том, что австралийцы не ведают, где находятся пропавшие бумаги. «Когда Вам будет угодно узнать, – писал он, – Вы, несомненно, узнаете».

В ноябре министерство обороны вернуло оставшуюся часть изъятой корреспонденции и бумажник. Однако не чек. Военные стояли на своем – они ничего о нем не знают.

Наряду с решением вопросов, касавшихся обеспечения нормальных условий своей работы, Симонов занялся делом, которое считал для себя важнейшим: созданием Коммунистической партии Австралии.

В статье «Три с половиной года дипломатического представительства в Австралии» эту сторону своей деятельности он замалчивал, и удивляться тут нечему. Советская власть неизменно отрицала, что помогала организационно и финансово коммунистическому движению в зарубежных странах, используя с этой целью свою дипломатическую службу. Поэтому Симонов написал так: «В это время появляется сразу, как из-под земли, коммунистическая партия с тремя печатными органами, лучшим залом для массовых собраний и другим – для партийных собраний, редакции».

Зато в отчете НКИД он всячески акцентировал свою роль в становлении коммунистического движения: «После тюрьмы месяцев пять я работал главным образом нелегально, хотя также написал и поместил в столичных рабочих газетах много статей. Моя нелегальная работа была по подготовке организации коммунистической партии. Я создавал ячейки и группы или секретно или под скромным названием групп самообразования. Вместе с двумя товарищами (исключенными из университета студентами Баракки и Лейдлером) издавал ежемесячный журнал «Пролетариат». Баракки и Лейдлер – это Гвидо Бараччи и Томас Лейдлер (Guido Barachhi, Thomas Laidler), ставшие в 1920 году одними из основателей КПА.

Другая, не менее иллюстративная фраза: «Продолжал нелегальную работу по развитию коммунистического движения, укреплению организационных основ КПА».

Проблема заключалась в том, что с самого своего возникновения это движение оказалось расколотым, и к этому расколу Симонов приложил руку. Ни в его отчете, ни в письмах или готовившихся им документах открыто не говорилось, в чем коренились противоречия, истоки конфликта. Лишь в отдельных случаях он давал понять, что поддерживавшаяся им фракция носила массовый характер, была нацелена на взаимодействие с другими отрядами рабочего класса, отстаивала социальные и экономические интересы широких слоев трудящихся, а конкурентам была присуща сектантская ограниченность. Вообще же многое объяснялось соперничеством за лидерство, идейные расхождения имели подчиненное значение.

Симонов опирался на профсоюзы, уцелевших активистов ИРМ, членов других организаций, считавших себя социалистами. Многие из них входили в Австралийскую социалистическую партию, образованную в 1907–1908 годах. К моменту описываемых событий она в значительной мере утратила свое влияние и готовилось ее преобразование в КПА. В октябре-ноябре 1920 года АСП созвала в Сиднее конференцию левых и социалистических организаций и группировок, объявивших о создании новой партии.

В письме Чичерину от 3 ноября Симонов докладывал о результатах конференции как этапном моменте своей деятельности. Писал о том, что «секретно» компартия существовала и прежде, но только теперь почувствовала себя «довольно сильной», чтобы «выдержать все атаки», и вышла из тени. Подчеркивалось ее отличие от таких социалистических организаций, как Социалистическая партия Виктории (СПВ) и Социалистическая рабочая партия (СРП), которые ратовали за идеологическую чистоту, теряя позиции в массах. Эти организации Симонов сравнивал с религиозными сектами, указывая на принципиально иной характер КПА, активно работавшей в профсоюзном движении и располагавшей там сильными позициями. При этом он восторженно отзывался об АСП, составившей костяк компартии. Можно представить его разочарование и потрясение, когда меньше, чем через месяц предводители АСП коренным образом изменили свои подходы. Возможно, их рассердило то, что они были недостаточно полно представлены в руководстве КПА. Так или иначе они решили сформировать свою, параллельную компартию.

После случившегося Симонов по-новому расставляет акценты и характеризует АСП уже однозначно негативно:

«Это движение (коммунистическое – авт.) демонстрировало силу слияния наших групп и потому решили объявить их коммунистической партией, напечатав и выпустив манифест и программу нелегально и без адреса, но указав, что в скором времени Центральное правление созовет кооперацию всех групп во всей Австралии открыто. Центральным правлением было условлено считать без выборов сиднейскую, самую активную группу. Это обеспокоило существовавшую социалистическую группу, остаток когда-то большой Австралийской социалистической партии. Чтобы предупредить ту предполагаемую конференцию, созываемую Коммунистической партией, Австралийская социалистическая партия поспешила сама созвать такую же конференцию. Конечно, на эту конференцию попало много наших групповцев. Все, по-видимому, шло великолепно. Была организована объединенная Коммунистическая партия, просуществовала она таковой месяц и десять дней, и вдруг безо всяких объяснений или уважительных причин Австралийская социалистическая партия выходит из нее и объявляет себя Коммунистической партией».

Та компартия, в которой верховодили сиднейцы и Симонов, оказалась более жизнеспособной. «Она добилась солидного влияния в профессиональных союзах. В самом крупном рабочем центре, в Сиднее, в Совете делегатов профсоюзов, в числе 120 делегатов, представляющих 120 тыс. рабочих, 31 член из Коммунистической партии, и в правлении Совета из 12 – 3 члена партии, включая и секретаря».

Параллельную КПА возглавил генеральный секретарь АСП А. Риордан. Помимо прежних членов АСП, в нее вошли небольшие социалистические партии и организации (СРП, СПВ и др.). В пропагандистском запале Симонов подчеркивал их ничтожество («мелкая кучка»), что, вероятно, было преувеличением. В каких-то случаях он вынужден был признавать, что параллельная компартия «делает много вреда», и косвенно это свидетельствовало о ее возможностях.

Сторонников Риордана Симонов именовал «упрямыми и глупыми догматиками», правда, проявляя снисхождение в отношении тех «чистых» и «правильных» товарищей, которые вошли в эту компартию по недомыслию. А вот для примкнувших к ней заклятых врагов Симонова из диаспоры никаких скидок не делалось. Теперь Симонов называл их не только «групповцами» и «Организацией 15», но еще и «Греевской организацией». Главную роль в ней играл эмигрант-социалист П. И. Кларк, известный в Австралии под псевдонимами «Джон Пол Грей» и «Иван Грей».

Личностью он был заметной. В свое время вместе с Ф. А. Сергеевым собирал деньги в помощь забастовщикам на сахарных плантациях Квинсленда, принимал участие в борьбе за свободу слова, арестовывался австралийскими властями. Вскоре после революции, комментировал Симонов, «этот обладатель стольких имен» переехал во Владивосток и там занял какой-то «видный пост». Пост действительно был не маленьким. В 1919 году Грей-Кларк входил в Забайкальский ЦИК и Сибирский совнарком. После временного падения Советской власти на Дальнем Востоке перешел на нелегальное положение и в конце 1919 года вновь эмигрировал на пятый континент. Там и вступил в конкуренцию с Симоновым за право играть «первую скрипку» в КПА.

Он снова отбыл в Россию в конце 1920 года, стал министром и депутатом Народного собрания Дальневосточной республики (ДВР), контролировавшейся большевиками. Но сторонники Грей-Кларка в Австралии продолжили свою деятельность, направленную против Симонова. Вот что писала газета «Знание и Единение» (№ 66 от 26 апреля 1921 года), контроль над которой удалось сохранить непризнанному консулу: «Наши „идейные“ товарищи-оппозиционеры, кажется решили отныне и до Второго Мессии не оставлять Союз Р. Р.-К. в покое. Группа П. И. Грей-Кларка получившая право на самостоятельность (после его отъезда на Дальний Восток) никак не может привыкнуть к состоянию преждевременной зрелости…».

Греевцы обвиняли СРР-К «в страшном анархизме, индустриализме, синдикализме сверх коммунизма», а сами, по мнению газеты, превратили «идеи коммунизма в мишень достижения личных целей». Несмотря на это, руководство Союза убеждало раскольническую фракцию в необходимости объединения. Впрочем, этого так и не случилось.

Создавая или способствуя созданию КПА, Симонов широко использовал организационные возможности СРР-К и газеты «Знание и Единение», которая стала органом КПА в Квинсленде. Эмигрантский «Союз» вошел в партию на правах брисбенского отдела. На сохранившихся в архиве статьях из «Знания и Единения» (возможно, были привезены в Москву Симоновым) сделана от руки поясняющая надпись: «Приложение к органу Брисбенского отдела Коммунистической партии Австралии».

Симонов поддерживал тесные контакты с генеральным секретарем сиднейской КПА У. П. Эрсманом, принимал участие во всех ее мероприятиях и рассчитывал на понимание и содействие со стороны Коминтерна. В апреле 1921 года в письме в ИККИ он подчеркивал свой вклад в австралийское коммунистическое движения. Именно он, утверждалось, формировал «независимые группы в Мельбурне, Брисбене, Ньюкасле и Сиднее, чтобы впоследствии объединить их в рамках единой коммунистической партии. Акцентировалось, что он «лично руководил этими группами».

Можно себе представить, как был раздосадован Симонов, узнав, что прибывший в Австралию весной 1921 года эмиссар Коминтерна Джон (Пол) Фримен отдал предпочтение компартии Риордана. Симонов сравнивал этого деятеля с Хлестаковым, считал авантюристом, человеком недалеким и поверхностным. Тем не менее, в Коминтерне ему доверяли как борцу, подвергшемуся преследованиям буржуазных правительств.

Фримен (его также знали как Кокса или Миллера) был американцем, членом ИРМ и покинул США, спасаясь от полицейского преследования. В Австралии за выступления в защиту Советской России его заключили в тюрьму и депортировали в 1919 году. Визит 1921 года по коминтерновской «путевке» организовывался в обстановке строжайшей секретности. На пятый континент Фримена доставил Зузенко, который вернулся к профессии моряка, стал капитаном дальнего плаванья и одновременно – агентом Коминтерна. Заходя в порты различных стран, выполнял разные партийные поручения.

Из подготовленного им для ИККИ отчета о своей тайной миссии в Австралии, датированного 15 августа 1920 года:

«В начале мая этого года по решению Исполнительного комитета Коминтерна я получил указание ехать в Австралию, чтобы создать Коммунистическую партию и установить связи между Коминтерном и революционным элементом австралийского пролетариата. Безопасные и постоянные линии связи должны быть установлены между Австралией и Советской Россией. Все это может быть завершено в течение пяти или шести месяцев».

О Фримене Зузенко отзывался не лучше, чем Симонов, считал его ненормальным, одержимым безумными идеями и приводил впечатляющие подробности.

«В числе проектов товарища Фримана, например, покупка на средства Коминтерна радиостанции в Австралии (для связи с Советской Россией); незамедлительно снести „отвратительные стены Кремля“ и чудовищные соборы с этой идиотской Царь-пушкой и Царь-колоколом для того, чтобы построить на их месте великолепный Храм Свободы; передать тело Августы Осен (женщина-делегат, которая умерла), для превращения в мыло – все это заставляет предположить, что товарищ Фримен страдает от психических заболеваний».

Августа Осен была норвежской коммунисткой, погибшей во время авиационного праздника на Ходынском поле в августе 1920 года. Очевидно, она чем-то не угодила Фримену, если он, предвосхищая гитлеровские эксперименты, предложил использовать ее труп для мыловарения.

Симонов жаждал признания со стороны коминтерновской верхушки. Он надеялся и на то, что его голос услышит Ф. А. Сергеев и выражал уверенность, что если бы товарищ Артем находился в Австралии, то действовал бы точно так же как он, Симонов. Однако Сергеев погиб вместе с Фрименом в катастрофе аэровагона.

Важной стороной политической работы Симонова оставалась пропаганда. 15 октября 1920 года министерство обороны сообщило, что запрет на его публичные выступления снят. Министерство внутренних дел, хотя и отмечало, что такие выступления нежелательны, против них также не возражало («можете выступать, если пожелаете»).

К тому времени симоновская риторика претерпела определенные изменения. В ней уже доминировали не призывы к прекращению войны (которая успела закончиться) и к мировой революции, а освещение успешного опыта советского социализма. «Россия: прошлое и настоящее» (“Russia: past and present”) – так называлась одна из его лекций.

Симонов создавал позитивный и приукрашенный образ первого в мире государства рабочих и крестьян. Пикантность ситуации заключалась в том, что он описывал и хвалил общество и государство, которых в глаза не видел. Личные впечатления ему заменяла неистребимая вера в то, что большевизм мог быть только конструктивным и передовым. Особенно по сравнению с буржуазной действительностью. В Австралии его унижали, подвергали уголовному преследованию, бросали в тюрьму, а Советская Россия маячила на горизонте как эталон свободы, равенства и братства.

 

«У России нет четких интересов в Австралии»

Наряду с нелегальной работой по созданию и укреплению коммунистического движения и пропагандистскими акциями Симонов возобновляет свою официальную, или, если угодно, полуофициальную деятельность. Офис советского представительства в Сиднее был открыт им в январе 1920 года.

Основания для оптимизма внушала менявшаяся международная обстановка. После неудавшейся блокады Советской России ведущие державы Антанты пришли к выводу, что власть большевиков – надолго и с ней придется устанавливать какие-то связи. «Запахло» полосой признания. Ожидались советско-английские переговоры о заключении торгового соглашения.

Симонов попытался наладить отношения с центром, действуя не напрямую, а через легитимных (в отличие от него) советских представителей – Л. К. Мартенса в США и Л. Б. Красина в Великобритании. Завязал переписку с Ф. Стрёмом. Этот шведский социалист и коммунист после высылки Воровского был назначен генеральным консулом РСФСР.

Обращение к Красину было логичным и естественным, он представлял Советскую Россию в Великобритании, а Австралия входила в Британскую империю. Мартенс работал в стране, в чем-то похожей на Австралию, и его опыт мог оказаться Симонову весьма полезным. А что навело его на мысль «выйти» на Стрёма, неясно. Возможно, посоветовал кто-то из русских или австралийских коммунистов, знавших этого политического деятеля. Так или иначе, все три корреспондента по переписке были лицами влиятельными, в Москве к ним прислушивались, и Симонов надеялся, что, по крайней мере, кто-то из них ему поможет.

Красин Симоновым особо не заинтересовался, а вот Мартенс и Стрём старались помочь, передавали в НКИД просьбы Симонова, ходатайствовали за него.

С особыми теплотой и сочувствием отнесся к нему Мартенс. В советской иерархии этот крупный революционер и ученый-инженер считался фигурой значимой – как-никак стоял у истоков российской социал-демократии. Он списался с Красиным, налаживавшим в Лондоне советско-английские торговые отношения, запросил инструкции для Симонова. Тот ответил и «во исполнение первой инструкции» Симонов направил Красину (опять-таки через Мартенса) аналитическую справку – «описание состояния австралийского рынка». Но дальше этого дело не пошло. Переписка с Красиным не получила своего развития.

Мартенс делал все, что в его силах, чтобы улучшить положение советского представителя в Австралии. У него было существенно больше возможностей для регулярного и стабильного обмена информацией с Москвой. Помимо почтового сообщения имелись разные оказии для доставки корреспонденции. Обмен людьми между США и Советской России был достаточно интенсивным, во всяком случае, не таким скудным, как между Советской Россией и находившейся за тридевять земель Австралией.

Мартенс переадресовывал в НКИД письма Симонова и сам обращался к Чичерину и Литвинову с просьбами заняться проблемами консула в Австралии. В письме от 27 июля 1920 года он ставил его в известность, что информировал Литвинова о его трудностях и предлагал зам-наркома сделать все необходимое для «продолжения дела», начатого Симоновым. В декабре 1920 года Мартенс писал: «Дорогой товарищ Симонов, я получил ваши письма от 20 октября и 23 декабря. Я чрезвычайно огорчен, что вы до сих пор не могли связаться с нашими товарищами в Европе. Со своей стороны делаю все возможное, чтобы обратить внимание тов. Литвинова и тов. Чичерина на Ваше положение».

Воодушевленный поддержкой Симонов взялся распространять в Австралии издававшийся в США бюллетень «Советская Россия» (при этом скрупулезно отчитывался о всех денежных поступлениях от подписчиков). С конца февраля 1920 года начал издавать собственный бюллетень с таким же названием.

Он подготовил меморандум «Российская социалистическая федеративная республика». Издал его в начале 1920 года тиражом в 2000 экземпляров и разослал «видным газетам, коммерсантам, членам биржи и членам парламентов» с целью формирования в австралийском обществе благоприятного отношения к Советской России и установления взаимовыгодных торгово-экономических связей. 13 февраля меморандум был направлен премьер-министру.

Этот документ должен был произвести впечатление на австралийские правящие круги. Не дешевая революционная агитка (практически бесполезная, зато идеологически выдержанная), а взвешенное, спокойное объяснение целесообразности нормального общения с социалистическим государством. Подчеркивалось, что РСФСР представляет интересы подавляющего большинства российского населения, следует продуманной экономической политике и не является бесчеловечным, кровавым и варварским режимом, с которым зазорно иметь дело. Автор указывал, что Россия – крестьянская страна, и большевики сумели прийти к власти, потому что дали крестьянам землю, в то время когда «русская автократия» хотела ее отнять. Симонов демонстрировал свою информированность, ссылаясь на известных западной публике авторитетов (генерала Г. Гофа, У. Буллита, Дж. Ллойд-Джорджа), которые выступали за налаживание контактов с РСФСР.

Советское правительство, писал он, не претендует на то, чтобы называться демократическим, поскольку является правительством диктатуры пролетариата. Однако оно выигрывает на фоне правительств западных стран, которые осуществляют «диктатуру немногих финансовых магнатов». Разница в том, что Советская Россия не лицемерит и открыто признает свою диктатуру. Но диктатура носит временный характер – это инструмент строительства светлого будущего, где все будет по-настоящему демократично. А вот с капиталистической системой управления в светлое будущее не попасть – в Англии, в США, во Франции или в Австралии господствует «диктатура постоянная», которая только маскируется под демократию.

В своем стремлении подать советскую власть как можно привлекательнее Симонов часто выдавал желаемое за действительное. «Сегодня, – уверял он, – средний российский крестьянин живет лучше, чем самые высокопоставленные чины Красной гвардии или советские правительственные деятели, включая самих Ленина и Троцкого».

Он заявлял, что положение правительства Советской России «сегодня прочнее, чем когда-либо», что это «это самое прочное из всех существующих сегодня правительств» и призывал австралийцев «забыть всю эту чушь» (антисоветскую), признать РСФСР и «немедленно установить с ней политические и экономические отношения».

В своих восторженных и горделивых оценках советского режима Симонов терял чувство меры. Объявлял, что Красная армия «всех сильней» и при желании может запросто расправиться со всей мировой буржуазией и не делает этого единственно по причине своего миролюбия. Трудно сказать, насколько действенными были подобные аргументы – возможно, они достигали цели обратной желаемой. Уж слишком легко было напугать англосаксов большевистской угрозой. Показателен такой пассаж: «У меня имеются все основания сказать совершенно откровенно, что мое правительство, если захочет, в состоянии создать для Британской империи ад на Ближнем Востоке и в Индии. Однако мое правительство не стало этого делать, поскольку со всей серьезностью и искренностью стремится избежать всякой вражды и хочет установить дипломатические отношения со всеми, в том числе и с Британской империей». Это можно было расценить как принуждение к мирному сосуществованию…

Подобные рассуждения производят впечатление отчасти наивных, но сделаем скидку на условия, в которых находился Симонов, на ограниченность имевшихся у него источников информации. Он выполнял свою работу добросовестно и не факт, что другой на его месте сумел бы проявить себя лучше.

Симонов буквально засыпал письмами редакции австралийских газет, которые осмеливались усомниться в обоснованности и справедливости того, что происходило в РСФСР. Эти письма наполнили отдельную папку в Архиве внешней политики Российской Федерации, объемистую, пухлую. Стоило Петру Фомичу обнаружить статью или заметку, в которых критиковался опыт советского строительства, как он тут же хватался за ручку или карандаш.

Он направил возмущенное послание в сиднейскую «Дэйли телеграф», которая рассказывала о милитаризации общества в социалистическом государства и делала вывод, что его вожди готовятся «к нападению на небольшевистские нации». Симонов заверял, что все обстоит диаметрально противоположным образом. Это иностранные государства «в течение трех лет и на тринадцати фронтах» вели наступление на Российскую рабоче-крестьянскую республику, и теперь, когда эта затея провалилась, они начинают болтать о «всеобщей милитаризации в России».

Милитаризация, заявлялось, ей ни к чему, поскольку «все ее мужчины и женщины и так предпочтут умереть, сражаясь за свою свободу, чем уступить международным ненасытным волкам-эксплуататорам», причем умереть не как «овцы», а как «прекрасно подготовленные, обученные и организованные бойцы… сражающиеся против международных грабителей и эксплуататоров, чьи прислужники расхаживают в Лиге Наций…».

Сиднейская «Сан» обвинила большевизм в диктатуре и анархизме, чем дала хороший козырь в руки советского представителя. Он тут же изобличил редакцию в политической неграмотности. «Диктатура, какой бы она ни была, не может быть анархистской хотя бы потому, что анархисты не признают никаких диктатур и вообще никакой политической власти».

Симонов вошел во вкус, осаживая буржуазных писак. Временами становился излишне резок и не стеснялся в выражениях. Понятно, это не повышало доходчивость его аргументов, но в какие-то моменты хотелось рубить сплеча. Досталось главному редактору той же «Сан», дерзнувшему высказаться против «товарищей Ленина, Троцкого и Симонова». Симонов был польщен тем, что удостоился оказаться в одном ряду с вождями революции, но, тем не менее, назвал главного редактора «придурочной старухой». Хотя тот не принадлежал к слабому полу.

Как бы не заносило Симонова в запале полемики, в конечном счете он создавал почву для сближения двух стран. Он стремился к установлению нормальных отношений между Советской Россией и Австралией и в этом плане действовал так же как Мартенс, Красин, Воровский, Ганецкий и другие советские представители за границей. Отдавая дань революционной риторике, они заботились о включении своей страны в систему традиционных международных связей. Это определялось «текущим моментом». Гражданская война заканчивалась, мировая революция не случилась, и РСФСР нуждалась в восстановлении торгово-экономических и политических контактов с развитыми странами.

«Я искренне надеюсь, сэр, – писал Симонов премьер-министру в сопроводительном письме, прилагавшемуся к меморандуму „Российская социалистическая федеративная республика“, – что в самом ближайшем будущем наши страны возобновят торговые отношения к взаимной выгоде. Сегодня мистер Ллойд-Джордж и многие другие государственные деятели осознали, что мое правительство было право, настаивая все последние два года на том, что торговые отношения должны развиваться, поскольку изоляция губительна как для моей страны, так и для всех остальных. Россия слишком велика и слишком богата ресурсами, чтобы ее игнорировать… но и Россия не сможет нормально существовать без общения с другими нациями».

Рассказывая о конкретных шагах Советского правительства, направленных на обеспечение экономического роста и прекращение блокады РСФСР со стороны Антанты, Симонов призывал воспользоваться новыми условиями для взаимовыгодного делового сотрудничества. «Мое правительство, – с пафосом заявлял он, – сегодня является крупнейшим продавцом и покупателем, которого когда-либо видел мир, и отказываться от торговли с такой страной было бы самоубийственно для тех, кто пошел бы на это». Допустим, это было преувеличением, но в качестве пропагандистской фигуры речи годилось вполне.

Симонов знал, как правильно подать выдвигавшиеся им идеи и делал это ярко, со вкусом, стилистически отточено. Вот пример из его меморандума: «Вы не сможете держать Советскую Россию в изоляции, может год другой, но не до бесконечности. Это будет наносить вам не меньший ущерб, чем нам… Мы не просим нас любить. Мы не просим отказаться от вашего предвзятого отношения к тем теориям, которым мы следуем. С какой стати? Я со своей стороны и пытаться не стану убеждать вас, что нам по душе ваши идеалы. Если бы я так поступал, то был бы лицемером, лжецом. Чего хочет мое правительство, так это установить коммерческие отношения между нашими странами к обоюдной выгоде».

Нет никаких оснований бояться Советской России, подозревать ее в разных кознях и подрывной деятельности против западных стран, убеждал он австралийцев и советовал брать пример с таких европейских государств, как Финляндия, Эстония, Латвия, Германия и Италия, которые к тому времени начали устанавливать дипломатические и торговые контакты с Москвой. «Во всех этих странах капиталистические правительства. Мы подписали перемирие с Польшей. Наши делегации участвуют в мирных конференциях с Румынией и Чехословакией».

24 декабря 1920 года Симонов написал министру внутренних дел о том, что имеются большие возможности в торговле между Австралией и РСФСР, что он это знает из бесед с австралийскими бизнесменами, но «в этом отношении пока абсолютно ничего не делается». Он указывал, что Советская Россия «постепенно устанавливает торговые отношения практически со всеми странами мира» и ссылался на Великобританию. «Безусловно, Вам известно, что мое правительство в последние несколько месяцев приобрело в Великобритании товаров на сумму в несколько миллионов ф. с.». Подчеркивалось: «торговля развивается также в весьма крупных объемах между моей страной и Германией, Италией, Австрией, Швецией, Норвегией и вашей сестрой доминионом Канадой и с США».

В письме главному редактору «Ивнинг ньюс» от 10 марта 1920 года Симонов указывал на «хорошую возможность установить прямые торговые отношения» между Австралией и Россией и призывал сделать это «скорее, пока не будет слишком поздно». Говорилось, что объем этой торговли может составить до 10 млн. фунтов ежегодно и «Советская Россия вполне готова к этому».

Совместно с австралийскими бизнесменами Симонов разрабатывал конкретные проекты, например, экспорта российской древесины в Австралию с Дальнего Востока. Пытался заинтересовать Москву в перспективности научно-технического взаимодействия с Австралией. Через Мартенса направил для передачи в центр «описание изобретения и экспериментов для интенсивного использования низших сортов угля». 22 апреля 1920 года из Нью-Йорка пришел ответ – Симонова благодарят, документация переслана в Москву.

Он обращался напрямую к Чичерину, старался заинтересовать наркома заманчивыми, с его точки зрения, перспективами торговли с Австралией. «Многие из коммерсантов желают восстановить торговые сношения с Россией. Здесь страшно нуждаются в нашем лесе. Можно продать миллиона на два фунтов. Две фирмы предлагали мне заказы по полмиллиона фунтов».

Симонов подчеркивал, что он следовал советам Мартенса – это, как он надеялся, должно было сыграть в его пользу в глазах Чичерина. «Руководствуясь до некоторой степени активностью тов. Мартенса в Америке, я возобновил свою официальную активность с посылки федеральному премьеру меморандума, где я объяснял положение Советской России и указывал на обоюдную выгодность возобновления торговых сношений между Россией и Австралией».

Симонов сообщал, что на протяжении всего 1920 года он стремился добиться отклика от австралийских коммерческих и промышленных кругов. Это было невероятно сложно, ведь в глазах предпринимателей советский представитель, большевик мог быть кем угодно, только не деловым партнером – «годился только, чтобы его пристрелить (“was good only to be shot”)». Но Симонову (он указывал на это без ложной скромности), все-таки удалось заставить австралийцев прислушаться к себе – это стоило немалых трудов, особенно с учетом отсутствия «контактов и инструкций из Советской России, а также соответствующего финансирования». Он упоминал крупного австралийского торгового брокера Ф. Ч. Мардела, готового способствовать взаимодействию с Советской Россией. Благодаря ему «даже в министерстве торговли, самом твердолобом из австралийских министерств стали благосклонно относиться к возможности торговых связей с Советской Россией».

Осторожно замечая, что торгово-экономическое сотрудничество Москвы с Австралией, конечно, не должно опережать подобное сотрудничество со странами Европы (Симонов давал понять, что не «тянет одеяло на себя» и свое место знает), он докладывал о своих достижениях. Речь шла о предварительной договоренности с крупной корпорацией “Pacifc Supply Company”, головной офис, которой находился в Дании. Оттуда до Москвы было добраться значительно легче, чем из Мельбурна или Сиднея. Симонов заверял, что эта корпорация могла взять на себя осуществление торговли между Советской Россией и Австралией, а также содействовать торговым контактам РСФСР на европейском направлении.

Он обещал, что советско-австралийская торговля за пару лет выйдет на уровень четырех млн. фунтов (два миллиона – на экспорт и два – на импорт), и это только начало. В перспективе стоимость товарооборота должна была возрасти до 10 млн. фунтов. По мнению Симонова, уже в марте 1921 года можно было бы заключить советско-австралийское соглашение с тем, чтобы через 6–7 месяцев «началась реальная торговля».

Петр Фомич не скрывал своей личной заинтересованности в достижении поставленной цели, это позволило бы ему добиться от австралийского правительства признания в качестве, пусть, не дипломатического, а торгового представителя РСФСР. Согласия Лондона на это не требовалось. Одновременно выражалась надежда, что как только соглашение будет подписано ему пришлют в помощь «какого-нибудь абсолютно надежного человек или несколько человек из России».

Наряду с зондажем деловых кругов и поиском торговых партнеров он выяснял возможность оказания австралийцами гуманитарной помощи России. Зимой 1920–1921 годов там начался страшный голод, охвативший около 30 губерний, республик и областей с населением более 40 млн. человек. Симонов сообщал в НКИД о частных компаниях, благотворительных организациях и отдельных людях, готовых предоставить донорскую поддержку.

По большому счету отдачи от своих усилий он так и не почувствовал. Одна из причин заключалась в инертности австралийских официальных кругов, их двойственном отношении к Симонову. Он жаловался одному из коммерсантов: «Какая может быть торговля с Россией, когда Ваше правительство отказывается выдавать вам паспорт для выезда туда, когда ваши письма в Россию возвращаются с пометкой „доставка невозможна“? Какая может быть торговля, когда ваше правительство изымает не только мою официальную корреспонденцию, но даже мои деньги?».

Поведение австралийской верхушки было не единственным и, пожалуй, не главным, что удручало Симонова. Он был уверен, что сумел бы добиться желаемого отклика, если бы располагал необходимой поддержкой Москвы. Но нормального общения с НКИД по-прежнему не получалось. Народный комиссариат не реагировал на информацию о советском представителе в Австралии и на его предложения. Письма, которые передавали в Москву Мартенс и Стрём, оставались без ответа.

Своими переживаниями Симонов поделился со Стрёмом (письмо от 22 июля 1920 года):

«Как я уже сообщал, мое положение здесь весьма шаткое. Я не получаю инструкций, лишен связи и средств. Судя по всему, почта, адресованная мне лично, теперь доставляется и, похоже, мои письма доставляются в Европу. Поэтому мне непонятно, почему меня держат в неизвестности и изоляции. …Прошу Вас проявить настойчивость с тем, чтобы меня снабдили инструкциями, информацией и финансовыми средствами. С самого моего назначения мне приходится ужасно тяжело, и положение мое таково, что в любой момент Бюро может быть закрыто и вся моя официальная деятельность прекращена. Я стараюсь изо всех сил, чтобы продержаться, ведь закрытие Бюро произведет очень плохое впечатление».

3 ноября 1920 года он направил «по шведскому каналу» письмо Чичерину:

«Дорогой товарищ Чичерин,

Я писал несколько писем товарищу Стрёму в Стокгольм, и он сообщил мне, что мои письма отправлены Вам, но никакого ответа на них нет. Быть может, я могу показаться Вам слишком настойчивым или даже надоедливым своими частыми писаниями, если, конечно, Вы получили все мои письма. Но, не получая ответа, я не знаю, получаете ли их или нет. Между тем, я чувствую себя в пренеприятном положении, представляя здесь Советскую Россию без всяких инструкций от Вас и без средств. Так как я уже писал довольно подробно об этом, а также, как я понимаю, и тов. Мартенс, и тов. Стрём писали о том же Вам, то я не буду повторять. Скажу только, что положение мое прямо-таки невыносимое. Здесь, конечно, мало кто знает об этом, т. к. наружно я держусь со всеми на должной высоте. Но каждый день приходиться думать, что вот-вот конец, что больше держаться так немыслимо. Я издавал официальный орган “Soviet Russia”, но пришлось приостановить это издание (последний выпуск был за прошлый месяц). Думаю, что и Бюро придется закрыть, но кое-как еще держусь. Накопилось у меня больше 400 фунтов долгов. Закрывать теперь Бюро было бы страшно скверно. Капиталистическая пресса и без этого атакует меня чуть не каждый день под всяким удобным и неудобным случаем».

В архивном досье Симонова хранятся проекты двух адресованных ему писем, подготовленных руководством наркомата. Оба – на официальных бланках. Первое датировано августом, второе – сентябрем 1920 года (без указания точных чисел). В августовском письме высоко оценивалась работа советского представителя.

«Уважаемый товарищ, до нас доходили лишь скудные известия и материалы о Вашей деятельности, но полученные нами образцы Ваших изданий на английском языке приводят нас к убеждению, что Ваша работа в Австралии очень многое принесла». Симонову предлагалось поддерживать связь с Л. К. Мартенсом, а также с Л. Б. Каменевым, находившимся в то время в Великобритании во главе советской делегации, «или в случае его отъезда с тем товарищем, который будет нашим представителем в Лондоне». Указывалось, что этот контакт должен обеспечить Симонову «твердую базу», в том числе в плане решения финансовых вопросов.

Это письмо, написанное по-русски, так и осталось проектом. Незарегистрированным, не подписанным, не отосланным.

Сентябрьское письмо писали по-английски. По всей видимости, подписать его должен был ответственный сотрудник наркомата, уполномоченный на это главой НКИД. Начиналось оно так: «Дорогой товарищ Симонов, товарищем Чичериным, Народным комиссаром по иностранным делам, мне поручено уведомить Вас о получении нескольких Ваших писем, доставленных через товарища Мартенса из Нью-Йорка или через товарища Ф. Стрёма». Длительное молчание центра объяснялось проблемами со связью (“diffculties of communication”), которые делали невозможным поддержание «тесных контактов». Подчеркивалось, что НКИД выражает «исключительное одобрение» (“appreciates very much”) деятельностью Симонова, которая осуществлялась «в сложных условиях» и сожалеет, что «в связи с отсутствием средств связи» ему «пришлось столько вынести» (“have put you under such strain in performing your task”).

Целесообразность существования представительства на пятом континенте не ставилась под сомнение, но давалось понять, что оно сохраняется преимущественно в силу «морального интереса» (то есть, для «демонстрации флага»), а также работы с эмигрантами. Задачи же развития двусторонних отношений не рассматривались как приоритетные, поскольку, отмечалось, «в настоящее время у России нет четких интересов в Австралии».

Симонову «бросали косточку», заверяя, что советскому представительству в Лондоне поручено обеспечить финансирование представительства в Австралии. И еще больше обнадеживали: мол, необходимые меры в этом плане будут предприняты еще до того, как данное письмо дойдет до Симонова. Обещали в ближайшем будущем прислать в Австралию сотрудника НКИД, который «помог бы советскому представителю в исполнении его обязанностей и разъяснил бы ему потребности Советской России в настоящее время».

Очевидно, проекты обоих писем были подготовлены в результате настойчивых просьб Мартенса, Стрёма и самого Симонова. Очевидно, они не могли быть подготовлены без указания Чичерина или одного из его заместителей. Вопрос о судьбе «австралийского офиса» был внесен в повестку дня наркомата. Однако, по всей видимости, к окончательному мнению на этот счет руководители НКИД прийти не смогли и колебались перед тем, как принять окончательное решение.

Интересно, что проект письма на английском языке дошел до Симонова. Его переслал Зузенко из норвежского порта Берген 12 ноября 1920 года. Сам этот факт Симонов воспринял как отрадный, однако то, что письмо не было подписано, его, конечно, смутило. Он не преминул отметить это в ответном послании Чичерину от 12 января 1921 года (последнее из переданных через Мартенса). Симонов удивлялся тому, что, несмотря на все заверения наркомата, он так и не получил никакого финансирования и попытки как-то прояснить ситуацию через офис советского представительства в Лондоне ничего не дали.

Эпизод с неподписанными проектами писем можно было бы списать на несогласованность действий чиновников НКИД, досадное головотяпство в центральном аппарате внешнеполитического ведомства. Но для человека, находившегося вдали от родины, в очень трудном положении, не выполненные обещания воспринимались как циничный и жестокий розыгрыш.

Предположим, что тогда, в августе-сентябре 1920 года, Чичерин решил пойти навстречу Симонову. То, что письмо на английском языке не было подписано и пересылалось не официальным путем, допустим, объяснялось особенностями положения консула, формально не признанного. Хотя подобное объяснение недостаточно убедительно, ничего другого в голову не приходит. Нельзя исключать, что глава НКИД подумывал перевести Симонова на «легальное» положение, но что-то этому помешало. Скажем, подоспел очередной донос, и планы наркома переменились. В любом случае остается вопросом, каким образом неподписанное письмо попало к Зузенко, и кто дал ему поручение отправить его из-за границы Симонову.

Проходили дни, недели и месяцы, но ни денег, ни официально подтвержденных инструкций из Москвы не поступало. Мучительное состояние неопределенности, в котором находился Симонов, продлевалось на какое-то, возможно, длительное время.

Ему хотелось, чтобы к представительству в Австралии Чичерин отнесся так же, как к представительству в США. Пусть не признанному страной пребывания в качестве полноправной дипломатической миссии, но, по крайней мере, наделенному внятными полномочиями со стороны Москвы.

В начале 1921 года Симонов лишился канала связи с Москвой через Мартенса. После налета полиции на нью-йоркское бюро советского представительства и слушаний в сенате США о деятельности советского посланника (подозревался в тайном содействии революционному движению) американские власти приняли решение: офис закрыть, а его шефа и других сотрудников выслать из страны. Мартенс отбыл на родину 22 января. На его помощь теперь рассчитывать не приходилось.

Симонов успел передать ему еще одно свое письмо. Это был своего рода развернутый манифест, из которого следовало, что советский представитель в Австралии – честный человек, добросовестно справлявшийся со своими обязанностями. Естественно, предполагалось, что Мартенс при встрече с Чичериным доведет до сведения наркома содержание этого «манифеста» и замолвит словечко за коллегу.

«Мое отозвание меня не беспокоит. Я смотрел и смотрю на мое назначение не как на почесть или привилегию, а как на долг. Я был в рабочем движении с детства в России, и здесь вот уже десятый год, и за все это время я не оставлял моей активной деятельности в рабочем движении ни на один день. Я не претендовал и не претендую быть большим человеком, но я делал свою работу честно все время, и рабочие в Австралии знают это. Я был „экстремистским“ лектором по-русски и по-английски, был секретарем русской организации и в отделах и главным секретарем федерации.

Я был редактором единственной русской газеты (выбран референдумом), написал две книги по-английски и также огромное количество статей в английские социалистические газеты (имелись в виду англоязычные австралийские газеты – авт.), отбыл четыре месяца каторги (был осужден на годы и был освобожден стараниями моих личных товарищей, членов парламента Brookfeld и Considine), теперь редактирую официальный орган моего бюро “Soviet Russia” и приходится делать по его изданию одному абсолютно все, приходится работать день и ночь и вдобавок голодать, т. к. финансов нет. Повторяю, что все, что я делаю, я делаю не из каких-либо личных выгод. Был назначен консулом, очевидно, потому, что был найден для этой должности самым подходящим. Я так это и принял, и принял как обязанность, как долг. В такое тяжелое время отказаться от такого назначения я считал преступным. Я не мог и думать о том, чтобы отказаться. И я исполнил свой долг так, как это только было в моих силах, и в глазах рабочих Австралии, как русских, так и английских, при существующих обстоятельствах я исполнил свой долг превосходно…

…Как я уже сказал, меня нисколько не печалит возможность моего отозвания. Но в исполнение моего того же долга я прошу Вас передать мой искренний совет Комиссару иностранных дел не назначать никого из находящихся теперь в Австралии русских. Это произведет страшно скверное впечатление. Повторяю, что лично для меня это решительно все равно, но с политической точки зрения, чтобы это назначение было полезным, а не вредным, пусть пришлют кого-либо или прямо из России или же, если это невозможно, то кого-либо из Америки. Из Америки можно вполне приехать кому-либо в Австралию».

Письмо подводило к мысли, что Симонов – хороший работник и лучше бы его оставить в Австралии. Ну, а если заменять, то не кем-то из эмигрантов, строчивших на него доносы…

Перед отъездом из Соединенных Штатов Мартенс заверил Симонова, что переправлял в НКИД все его послания, но к «величайшему сожалению» они остались «по-видимому, без результата». В этом же письме (от 20 декабря 1920 года) он обещал: «Сегодня еще раз напишу… попрошу оказать Вам содействие… буду настаивать, чтобы с Вами снеслись немедленно, а в случае, если Вашу работу считают в России не нужной, чтобы Вам немедленно дали знать об этом»..

Вероятно, и эта просьба осталась без ответа. Если по приезде в Москву Мартенс встретился с Чичерины (скорее всего, да, с учетом веса и статуса нью-йоркского представителя) и сказал наркому несколько добрых слов о Симонове, то они должного эффекта не возымели.

Итак, Мартенс уехал, переписка с ним прекратилась. Симонов расстроен, но не складывает руки. 16 апреля 1921 года он вновь пишет Чичерину и акцентирует внимание на том вкладе, который специалисты из Австралии могли бы внести в развитие народного хозяйства РСФСР. Многие квалифицированные рабочие в связи с безработицей в стране интересовались такой возможностью. К письму приложил вырезку из газеты «Сан» за 14 апреля, в которой говорилось о стремлении рабочих-механиков отправиться на заработки в Советскую Россию.

Поражает упорство человека, который взывал к здравому смыслу и практической сметке руководства НКИД, хотя давно должен был понять, что Австралия это руководство мало интересует, а сам он вызывает в Москве недоверие. Но упрямец все же на что-то надеялся. Или просто делал то, к чему его обязывал профессиональный долг.

 

Выезд задерживается

Одновременно с работой по созданию КПА, пропагандой достижений советской власти и попытками завязать торговлю между Австралией и Россией Симонов возобновил свои усилия по репатриации эмигрантов.

Отметим важную деталь. Он начал действовать в этом направлении, не имея на то соответствующего указания центра. Для любого загранпредставительства (не обязательно российского или советского) подобное недопустимо. Симонова извиняло лишь то, что у него не было возможности поддерживать регулярные контакты с НКИД, а проблему репатриации он считал чрезвычайно насущной и давно назревшей. Ему в голову не могло прийти, что в Москве могут не захотят принять соотечественников, жаждавшихся строить социализм и поддержать Страну Советов.

В изменившихся международных условиях отправка эмигрантов на родину становилась все более реальной. 16 января 1920 года Верховный совет Антанты отменил экономическую блокаду РСФСР, во многом под давлением британского премьер-министра Дж. Ллойд-Джорджа. 12 февраля Лондон заключил соглашение с Москвой об обмене военнопленными. Оно было подписано в Копенгагене М. М. Литвиновым и эмиссаром британского правительства Дж. О’Грейди.

Симонов тут же запросил местные власти – нельзя ли это соглашение применить к русским, проживавшим в Австралии, а также послал аналогичный запрос британскому правительству. В письме У. М. Хьюзу от 17 июля 1920 года он писал: «…Хотел бы обратить Ваше внимание на соглашение между Правительством Его Величества и Правительством Советской России, подписанное в Копенгагене 12 февраля 1920 года об обмене военнопленными, статья 2 которого гласила: „Британское правительство репатриирует всех русских подданных, находящихся в Британской империи или на любой территории, находящейся под непосредственным управлением британских властей, вне зависимости от того, находятся они на свободе, в тюремном заключении или являются интернированными, за исключением отбывающих срок за серьезные преступления, которые желают вернуться в Россию и которые могут подтвердить свою национальность в удовлетворительной форме для Советского правительства“. А статья 3 гласила: „Британское правительство берет на себя обеспечение транспортной перевозки тех лиц, которые будут репатриированы в соответствии со статьями 1, 2 и 3 данного соглашения“».

Поскольку австралийцы явно не хотели брать на себя какие-либо обязательства в рамках соглашения 12 февраля, Симонов запросил Москву относительно сферы действия этого документа. Сделал это через Ф. Стрёма. В письме от 22 июля 1920 года просил направить ему «официальное разъяснение соглашения О’Грейди-Литвинова».

От австралийских властей Симонов ожидал информации относительно тех шагов, которые они готовы были бы предпринять для репатриации русских. Желающих уехать, по его подсчетам, оставалось около 4 тыс. человек, включая женщин и детей. Эту цифру он назвал в письме министру внутренних дел от 15 ноября 1920 года.

Конечно, не все эмигранты нацелились на репатриацию. Были те, кто успел врасти корнями в австралийскую жизнь, а кого-то отпугивали известия о темных сторонах большевистского рая. Их черпали из рассказов очевидцев, посетивших Советскую Россию. Они пришли в ужас от увиденного и сумели вырваться назад, в ставший для них привычным мир демократического государства.

С Симоновым переписывался один из эмигрантов – С. Калинин. Мы не знаем ни его имени, ни отчества, ни профессии. Но, видно, человек был думающий, не равнодушный к судьбе своей родины. Калинин был социалистом, Октябрьскую революцию не принял, в большевизме разочаровался и не скрывал, что расходится с Симоновым во взглядах. Внимательно читал его статьи и брошюры и критически высказывался в отношении того, что там говорилось. Вот, что он написал 18 февраля 1920 года:

«В ответ на Ваше письмо от 20 сентября я был бы весьма рад, если бы все то, что пишут о России рабочие газеты вообще и Ваша “Soviet Russia”, в частности, оказалось голой, неприкрытой правдой. Если же у меня и имеются сомнения относительно благополучия „Советской России“ и в ее универсальном прогрессе, то эти мои сомнения основаны на сообщениях людей, побывавших в Большевии и вернувшихся обратно в Австралию. Эти отзывы далеко не в копилку большевиков. Тех, например, как т. Задорский, которому я верю, зная его по Стамбулу. Он сообщает мне такие факты, которые ясно доказывают неосознанность массами идеи большевизма».

Задорский, на которого ссылался Калинин, вернулся на пятый континент в 1918 году. Он придерживался либеральных взглядов и предавал гласности эксцессы красного террора.

Приведем еще несколько отрывков из писем С. Калинина:

«Масса пошла за Лениным и Ко потому, что слишком уж прост и первобытен большевистский лозунг „Экспроприация и долой войну!“

…Так и ухватились за этот лозунг и создали почву для зарождения большевизма, который и был санкционирован в Брест-Литовске представителями германского империализма.

…Учредительное собрание указом Ленина было упразднено… На 99 % безграмотные полудикие люди забрали в свои руки внутреннюю и внешнюю политику огромного государства. Не печально ли это?

…В крови задыхается Россия, а Красин едет в Лондон торговать царскими бриллиантами!

…В крови Украина, а в Москве воздвигают эшафот для казни бастующих рабочих! Где же мир, где же братство, возвещенное Лениным?

…В Смольном институте куличи и пироги с мясом, а беднякам «паек», да и то не каждый день.

….В Брисбен вернулась жена Боярского, не могла вынести зверств, творимых большевиками. Перенесла колчаковский режим, но не перенесла Советы! Она рассказывала такие ужасы! Жить невозможно!».

С. Калинин и близкие ему по взглядам эмигранты были не единственным, кто говорил о жестокостях советского режима. Об этом свидетельствовали и австралийцы, побывавшие в России. Среди них был капитан Ричард Тэрнер, участвовавший в британской миссии в Сибири при правительстве Колчака. В мельбурнской газете «Геральд» он поделился своим впечатлениями. Наряду со всякими нелепицами и домыслами (красные – это евреи, которые ведут «религиозную войну», мстят за унижения прошлого, в Красной армии все офицеры – немцы и воюют на стороне большевиков немецкие наемники и т. д.), отмечались реальные особенности действий советской власти. «Тех, кого подозревали в оппозиции к большевистскому режиму, ежедневно уничтожали и подвергали пыткам, нередко с изуверской жестокостью». Особенно, по словам Тэрнера, в казнях и пытках преуспели китайцы, которых немало служило в рядах Красной армии. Австралийский капитан выражал уверенность, что «если австралийцы хотя бы на 50 % поймут, что происходит в России, то они пойдут добровольцами сражаться против большевиков».

Нужно ли говорить, что Симонов обелял и оправдывал советскую власть. Утверждал, что большевикам приписывались зверства белых, а если красные и грешили, то это ничто по сравнению с тем, что творили белые. Их зверства, дескать, были более жестокими и масштабными. И вообще, всему виной «миллионеры и их наймиты».

Сегодня хорошо известно, что в Гражданскую войну преступления против человечности совершали и красные, и белые, но последние в этом плане все же уступали своему противнику. И не было достаточных оснований для того, чтобы приписывать союзникам по Антанте «уничтожение более, чем половины населения Восточной Сибири», как это делал Симонов. Кого имел в виду консул? Очевидно, японцев и американцев, которые без снисхождения расправлялись с большевиками их сторонниками. В то же время Симонов явно преувеличивал последствия иностранной интервенции.

Он искренне верил в то, что говорил и писал, в тот образ Советской России, который создавал и пропагандировал. По его словам, там не было «ни одного человека, у которого не было бы права на работу или на имущество». Если в других странах «стачки не могли подавить даже с помощью пулеметов, то в России вот уже два года не было ни единой забастовки…». Вот поэтому, заключал Симонов, «каждому русскому в Австралии не терпится добраться туда так скоро, как только это возможно». И добавлял: «Я в их числе».

Не исключено, что позднее, приехав в Советскую Россию, он понял, что в царстве социализма далеко не все так мило и гладко. И стачки там были, и подавляли их силой оружия, и рабочих и крестьян не жалели. И прекраснодушный романтик был обескуражен. Но это было потом. А пока он и слышать не хотел о чем-то порочащем социалистическую действительность на одной шестой части суши и убеждал себя и других, что стремиться туда – естественное желание для каждого эмигранта. Удовлетворить это желание Симонов считал для себя делом чести.

Проблемы, связанные с репатриацией, оставались. Во-первых, требовалось политическое решение австралийского правительства. Во-вторых, нужно было разработать приемлемый маршрут, обеспечить транзит репатриантов через территорию ряда зарубежных государств, договориться о визовой поддержке. В-третьих, предстояло найти пароходные компании, которые взялись бы за массовую транспортировку русских, не завышая цены на билеты. Из общей массы желавших выехать только 500 человек, подавших заявления Симонову еще в конце 1919 года, были в состоянии сами оплатить транспортные расходы. Остальным это было не по средствам и предстояло искать источники финансирования для их отправки.

13 февраля Симонов запросил о возможности выезда министров внутренних дел и обороны, а также генерального прокурора. «Многие из моих соотечественников, – уведомлял он, – стремятся вернуться домой, в Россию, однако до сих пор они не могли это сделать из-за запрета и из-за блокады России союзными державами. Сейчас, насколько я понимаю, блокада снята, и я был бы весьма обязан, если бы Вы сообщили мне, в каком состоянии находится решение вопроса об отъезде из Австралии моих соотечественников».

Ответы министра внутренних дел и генерального прокурора были вежливыми, но не конкретными и мало обнадеживающими. Мол, нужно подождать. Зато министр обороны (в этом пасьянсе он представлял центральную фигуру) дал понять, что принципиальных возражений против выезда русских у него нет. Его письмо было датировано 6 марта 1920 года. «Ни у кого нет намерения удерживать в Австралии тех русских граждан, которые хотели бы вернуться в Россию и имеют возможность обеспечить свое путешествие в любую из нейтральных стран». Правда, делалась существенная оговорка: «Должен информировать Вас, что это Министерство не располагает информацией относительно какого-либо доступного маршрута, которым могли бы воспользоваться русские граждане для возвращения в Россию». Что ж, значит, нужно было представить предложения по маршруту.

Самым простым вариантом был переезд через Гонконг или Шанхай в Японию, а затем во Владивосток. Однако пароходная компания «Бернс, Филп энд Компани» (Burn Philp & Company) соглашалась перевозить русских только при условии, что у них будут документы, отвечающие требованиям министра по делам колонии Гонконга и японского правительства. А гонконгская администрация поставила условие – каждый пассажир, следовавший транзитом, должен внести депозит в 50 фунтов – неподъемная сумма для многих эмигрантов. Объяснялось, что депозит послужит гарантией того, что русские не останутся в Гонконге, утверждалось, что деньги вернут при отплытии из этого города. Никакие увещевания не помогли, напротив, настроили Гонконг еще жестче: русским вообще было отказано в транзите. Исключение могли сделать для тех, кто имел австралийский паспорт.

С Шанхаем тоже не сложилось. 18 августа 1920 года Симонову пришло письмо от премьер-министра Квинсленда о том, что китайский ген-консул в Брисбене возражает против «русского транзита». Владивосток находится в зоне японской военной оккупации, поэтому из Шанхая русским не позволят продолжить путь в этот порт назначения. Велика вероятность того, что они там застрянут надолго, а китайцам это ни к чему.

В довершение всего генконсул Японии, следуя примеру Гонконга, согласился выдавать визы русским эмигрантам лишь в случае, если они будут располагать австралийскими документами. Симонов говорил, что он сам может «выдать паспорта или сертификаты», но это не нашло понимания.

В конце концов советский представитель и сам отказался от японского маршрута, учитывая интервенцию Японии на Российском Дальнем Востоке. В письме премьер-министру Австралии он высказался на этот счет весьма дипломатично: «…Недавно предпринятые действия одной из союзных держав (Японии) на Дальнем Востоке делают практически невозможным для русских переезд из Шанхая в любую часть России, контролируемую Российским правительством». Тем более, что Владивосток оно в то время не контролировало.

Не дали результата переговоры с эстонцами, финнами, американцами (транзит через Манилу), норвежцами и шведами. Симонов просил голландцев и датчан – безрезультатно. В письме датскому консулу в Сиднее от 13 марта 1920 года он запрашивал визовую поддержку на таком основании: «Ряд моих соотечественников стремятся выехать к себе домой, в Россию. До сих пор австралийское правительство препятствовало их выезду. Теперь же я получил информацию из Министерства обороны, что русские, желающие покинуть эту страну, могут себе это позволить, если будет морское сообщение между Россией и Австралией». Датчанина подобные доводы не устроили.

С Симоновым не отказывались иметь дело, относились к нему с уважением. Например, 4 января 1920 года генконсульство Финляндии информировало, что «готово поддерживать с ним официальные отношения как с представителем Социалистической Федеративной Советской Республики», поскольку «мир уже установлен между нашими правительствами». Уважительно вели себя шведы и норвежцы, но решение вопроса, интересовавшего Симонова, они всячески затягивали. Шведы требовали полной информации по каждому репатрианту, предлагалось заполнить подробные анкеты. Затем их нужно было направить в Стокгольм для рассмотрения министерством иностранных дел и ждать его вердикта.

Безмерно раздражала непоследовательность австралийцев. Как уже отмечалось, паспортов у многих русских не было, и ожидалось, что австралийцы предоставят разрешения на выезд. Но их выдачу власти обусловливали наличием договоренности с пароходными компаниями, а те «футболили» Симонова, предлагая сначала должным образом оформить бумаги отъезжающих. В письме из «Бернс, Филп энд Компани» от 17 марта 1920 года отмечалось, что «с русскими эмигрантами всегда были проблемы, поскольку их документы не соответствовали установленным правилам».

Вдобавок летом 1920 года министерство обороны вопреки своей прежней обтекаемой, но все-таки позитивной позиции неожиданно объявило, что запрет на выезд остается в силе. Взволнованный Симонов тут же попросил разъяснений, но ответ пришел отрицательный.

Голова шла кругом, все казалось таким запутанным, что впору было отчаяться и отказаться от любых попыток проломить высившуюся перед ним стену. Холодным душем окатило письмо из офиса премьер-министра от 18 августа, которое суммировало негативную информацию, уже известную Симонову. Исключалась возможность транзита через Шанхай, Гонконг и Египет, а также Эстонию и Финляндию. Кроме того, подчеркивалось категорическое нежелание англичан видеть русских на территории Соединенного королевства. Как перевалочный пункт оно рассматриваться не могло. Указывалось, что Лондон до сих пор не разъяснил, применимо ли англо-советское соглашение 12 февраля к репатриации русских граждан из Австралии. В заключение делался вывод: «Таким образом можно сказать, что в настоящее время, как видно, не существует каких-либо возможностей для возвращения русских из Австралии к себе домой, все, что можно им посоветовать – это ждать дальнейшего развития событий».

20 августа пришло письмо из министерства внутренних дел, в котором Симонова уведомляли, что Австралийское Содружество не является партнером по соглашению от 12 февраля и оно не распространяется на самоуправляемые доминионы. Добавлялось, что правительство доминиона не готово обеспечивать проезд эмигрантам или нести какие-либо иные расходы, связанные с этим. Чтобы покинуть пятый континент, они должны были располагать суммой не менее 25 фунтов. Затем министерство увеличило эту сумму до 50 фунтов, проявив, таким образом солидарность с администрацией Гонконга.

Премьер-министр Квннсленда предлагал Симонову запастись терпением и вторил федеральному правительству: русские эмигранты пока не могут вернуться на родину, им ничего не остается, кроме как ждать дальнейшего развития событий.

Вся эта волокита безумно изматывала, но Симонов не сдавался и продолжал вести переговоры с властями, генконсульствами и пароходными компаниями. Сотни соотечественников рассчитывали на него, и он не имел права бросать их на произвол судьбы.

Наконец, удача ему улыбнулась. Возникла реальная возможность переезда иммигрантов через Италию и Германию. В 1920 году произошло советско-итальянское сближение как в торговой, так и в политической сфере. Де-факто Рим признал Москву. Эмигранты могли через Италию направиться в Германию, которую с РСФСР связывало прямое железнодорожное сообщение.

26 августа Симонов обратился к итальянскому генеральному консулу в Сиднее Гроссарди с просьбой выдать разрешение на транзит и направить соответствующее уведомление австралийским властям. «Значительное количество граждан моей страны хотят выехать в Россию, это обычные трудящиеся и их семьи».

20 сентября итальянец информировал, что его консульство наделено правом выдавать визы «для проезда через Италию в Россию или какую-либо другую страну» и он готов это сделать на обычных условиях. Одна виза стоила 10 лир или 8 шиллингов. Поскольку между Австралией и Италией не было прямого пароходного сообщения, Гроссарди, проникнувшись симпатией к Симонову, помог решить и эту проблему. Репатриантов можно было доставить в Тулон, и он договорился с французским консулом, что тот выдаст визы с условием «немедленного следования из Франции в Италию или куда-либо еще».

Симонов констатировал: «Итальянский консул со своей любезностью ко мне… достал от французского консула согласие разрешить русским высаживаться в Тулоне с тем, что „Ориент Лайн“ будет выдавать им билеты в Италию, и таким образом русские не будут оставаться в Тулоне ни одной минуты больше необходимого времени для дальнейшего путешествия в Италию». «Ориент Лайн» – пароходная компания, согласившаяся перевозить русских.

Еще одной победой стало то, что австралийцы, наконец, стали признавать выдававшиеся Симоновым временные удостоверения-паспорта. Это произошло в октябре 1920 года. За несколько дней набралось более 800 желающих выехать, однако не все они располагали необходимыми средствами для оплаты переезда на родину. Среди потенциальных пассажиров были и русские, прибывшие из Новой Зеландии.

В 1917 году Временное правительство взяло на себя финансовое обеспечение репатриации. Почему советское правительство не могло поступить аналогично? В письме Чичерину от 3 ноября 1920 года Симонов поставил вопрос о выделении средств. Особенно сложным было положение эмигрантов, обремененных семьями. «Многие из семейных действительно никогда не будут в состоянии выбраться, т. к. цена проезда возросла в сравнении с заработками рабочих ужасно, а заработки русских благодаря ненависти работодателей к русским вообще слишком плохи даже для существования. Поэтому для многих не может быть и мысли о сбережениях на проезд в Россию. Между тем, здесь есть много мастеровых, могущих быть очень полезными теперь в России. Они ожидают, что, быть может, советское правительство поможет им выбраться отсюда».

Нужно ли говорить, что Чичерин не ответил и помощь не пришла. Так что в первую партию репатриантов попали только люди, способные сами оплатить свой проезд.

По требованию министерства внутренних дел Симонов представил данные на всех отъезжавших: имена, возраст, адреса, срок пребывания в Австралии. Выписанные им удостоверения-паспорта направлялись Гроссарди для выдачи виз. Сохранились документы с именами репатриантов. Вот некоторые из них: Федор Силин-Белоножка, Василий Кавитский, Фред Разумов, Игнатий Сологуб, Александр Мухин, Петр Дементьев, Андрей и Констанс Бичевые, Давид Шапиро, Григорий Александров, Анастасия Шилова, Александр Терешкович, Федор Рязанов, Алексей Тупаров, Николай Попов, Николай Кондратьев, Евгения Кот-лова, Георгий Чечин, Элем Герасименко, Андрей Манко, Василий Маникин, Феодория Маникина, Михаил Езерский, Мария Езерская, Петр Езерский, Анна Зайцева, Георгий Кулаков, Мирон Волотов, Мефодий Эйсмонт, Дороти Эйсмонт, Владимир Жиляев…

Договоренность о репатриации стала достижением Симонова. Он завершил работу, начатую более трех лет назад, потребовавшую колоссального упорства, напряженных усилий и теперь мог праздновать свой личный триумф. К сожалению, триумф оказался скоротечным – новые разочарования не заставили себя ждать.

В том самом неподписанном письме от имени Чичерина, которое Зузенко отправил Симонову из Бергена, вопросам репатриации уделялось особое внимание, причем в ключе, который противоречил подходу Симонова. «До тех пор, пока не будут установлены регулярные сношения между Советской Россией и великими державами, возвращение русских в Россию едва ли возможно, за исключением особых, экстраординарных случаев».

Отмечались сложности транспортного сообщения, «что само по себе создает почти непреодолимые трудности на пути». Называлась и другая причина. Даже если русские из Австралии добрались бы до России, утверждалось, что им было бы крайне непросто привыкнуть к тамошней жизни. Мол, трудящиеся, делавшие революцию, прошедшие через тяжелейшие испытания последних лет, как-то уже приспособились к создавшимся в России чрезвычайным условиям, а людям из-за границы привыкнуть к ним будет ой как непросто.

«Случалось, – говорилось в письме, – что приезжавшие товарищи, которые симпатизировали нам во всех отношениях, оказавшись у нас, чувствовали себя обескураженными, и у нас было больше хлопот, чтобы извлечь пользу из их пребывания, чем самой пользы, которую они могли принести. Мы очень хорошо понимаем чувства российских рабочих за рубежом, которые прилагают все усилия, чтобы вернуться домой, но мы бы посоветовали рабочим в Австралии на какое-то время примириться с мыслью, что пока для них со всех точек зрения лучше подождать там, пока мы здесь не сумеем организовать для них различные виды деятельности так, чтобы можно было должным образом найти применение притоку новых элементов». Предлагалось настраивать русских эмигрантов на то, чтобы то время, которое им еще предстоит провести в Австралии, они использовали для освоения новых и совершенствования уже имевшихся у них специальностей, повышения своей квалификации, чтобы после своего возвращения в Россию внести более весомый вклад в социалистическое строительство. В письме выражалась надежда, что это возвращение может состояться в скором времени.

Неподписанное письмо Симонов получил не позднее 12 января 1921 года. Этим числом датировано его очередное послание Чичерину, в котором упоминалось о «зузенковской передаче». К тому времени работа по подготовке репатриации первой партии эмигрантов была в разгаре и давать отбой, конечно, совершенно не хотелось. Но других вариантов не было.

Он в срочном порядке телеграфировал итальянскому генконсулу: «Убедительно прошу вернуть мне все паспорта русских граждан, переданные Вам для получения визы». Гроссарди озадачен, ведь всё уже договорено: визы проставлены, разрешения от властей получены. Неудобно отказывать эмигрантам, которые придут за своими документами. 21 февраля он выражает свое недоумение Симонову и требует разъяснений.

Симонов в письме от 28 февраля приносит свои извинения, говорит, что очень ценит помощь итальянца, но последние события ставят его «в несколько затруднительное положение». Он не стал объяснять причины, заставившие советское правительство приостановить репатриацию и потребовать отзыва паспортов. «Мне сложно поддерживать связь с моим правительством, чтобы получить инструкции по данному вопросу».

Добрые отношения с Гроссарди оказались под угрозой. Было ясно, что итальянец никогда не поверит тому, что советский коллега не в курсе мотивов своего руководства, и подумает, что от него скрывают правду. Чтобы смягчить напряженность и не допустить разрыва с Гроссарди, Симонов изложил причины решения Москвы в облегченной версии (письмо от 9 мая). Дескать, сейчас нет возможности принять необходимые меры для обеспечения переезда иммигрантов через Европу, есть риск того, что они могут оказаться легкой добычей «недобросовестных агентов». При этом выражалась надежда, что в ближайшее время будут созданы необходимые условия для транзита.

Итальянец какое-то время колебался, чувствуя свою ответственность не только перед советским консулом, но и перед репатриантами. Имея на руках разрешение австралийцев и удостоверения-паспорта Симонова, он мог «проштамповать» их и никто бы не помешал эмигрантам отплыть на родину. И все же Гроссарди вернул документы.

Симонову приходилось выслушивать возмущенные протесты соотечественников, настроившихся на отъезд.

Из письма Чичерину, датированного 9 февраля 1921 года:

«…Инструкции Комиссариата об удержании русских до новых распоряжений в Австралии ставят меня в очень затруднительное положение… Русаки здесь подняли целый шум. Дело в том, что до этих инструкций я всеми силами старался устроить возможность выехать в Россию для всех, кто сможет и желает уехать, уплатив за свой проезд. Инструкции как раз совпали с тем, что я добился возможности уехать для тех, кто желает, через Францию и Италию».

Симонов сообщал о том, что эмигранты требуют предъявить им эти «инструкции», а он этого сделать не в состоянии. Хорош бы он был, если бы сказал, что опирается только на неподписанное письмо! «У меня требуют пояснений, почему я не выдаю паспортов, а на мое заявление, что я имею инструкции, согласно которым я советую им удерживаться до следующих Ваших распоряжений здесь, они не верят и требуют, чтобы я показал эти инструкции. Инструкций же этих показать, конечно, в таком виде, в каком я их получил, не могу».

Прошло больше двух месяцев, пока не пришла телеграмма Чичерина, которую 16 апреля 1921 г. Красин переслал из Лондона. В ней без обиняков предписывалось «прекратить выдачу виз вплоть до дальнейших распоряжений» (“Stop issuing visas and inform no one will be admitted until further notice”).

То, что Москва давала Симонову официальное поручение, могло порадовать – наконец-то с ним соизволили вступить в оперативную переписку! Но поручение оставляло горький осадок. Сколько всего было сделано и всё насмарку!

Эмигрантская общественность кипела. Телеграмма из Москвы не успокоила репатриантов, которым проще было во всем винить Симонова, а не советское руководство. Оно далеко, а консул – вот он, здесь, с ним и нужно разбираться. Наверняка это он все плохо организовал, не согласовал, и вот результат.

6 мая 1921 года Симонов докладывал Чичерину, что выполнил оба его распоряжения – письменное и телеграфное. В результате активизировались противники советской власти и возникли серьезные проблемы.

«Как Ваше письменное распоряжение, так и эта телеграмма подняли уйму споров между русскими. Те, кто все время старается найти что-либо против Советского правительства, стараются использовать это распоряжение против Советской власти. Некоторые из них прикидываются в данном случае сторонниками Советской власти и распространяют между невежественными русскими, что это вовсе не Ваше распоряжение, что Советское правительство как раз наоборот нуждается в рабочих и хочет, чтобы русские приезжали в Россию немедленно, что это мой личный трюк, что австралийское правительство не хочет выпустить русских из Австралии и для этой цели оно купило меня, и я работаю для австралийского правительства против интересов Советской России. И из всего этого выводят необходимость ‘демократического контроля надо мной „русской колонией“ – их старая песня, которую они поют все прошлые три с половиной года, со дня моего назначения».

Как видим, решение о приостановке репатриации дало козырь в руки недоброжелателей Симонова, и это всерьез его встревожило. «Эти пакостники, которые все время вели против меня кампанию, последнее время замолчали было. Но теперь снова ожили и возобновили свою пропаганду». Они спешно организовали собрание русской общины, рассчитывая, что Симонову будет вынесен вотум недоверия. К счастью, большинство не пошло на такую крайнюю меру и Симонова не лишили поддержки. Другого консула (или представителя) у русских не было, и надежды на то, что он все-таки организует отъезд, оставались.

2 июня 1921 года ему отправил письмо один из потенциальных репатриантов, проживавший в Мельбурне А. Степанов. Он сообщил о состоявшемся «на прошлой неделе» очередном собрании русских в этом городе. На нем «было принято предложение Тов. Мееровича просить Вас по мере возможности оповестить Рабоче-Крестьянское Правительство России о желательности многих русских вернуться в Россию». Автор писал:

«Хотя в настоящее время и имеется возможность получить право выезда из Австралии, но согласно полученной Вами телеграммы от Чичерина через Красина, советующей русским воздержаться от попытки добраться до России, в виду этого многие из товарищей здесь пока не едут. Но это не значит, что они не намерены ехать в недалеком будущем, хотя было бы гораздо удобнее знать, что въезд в Россию не будет прекращен. Хорошая половина наших членов вполне ясно сознает, что в России их не ждут масляные блины… но они вполне готовы принести все, что они могут в пользу реорганизации экономики России на началах коммунизма. Мы не ищем специальных льгот, хотя должны заметить, что русское население Мельбурна состоит большей частью из людей с разного рода профессиями и потому они могут быть очень полезны в той работе в России, где ремесленники нужны».

Авторитет Симонова могла укрепить только поддержка Москвы. Обращаясь к Чичерину, он ссылался на то, что в ситуации, когда Мартенса тоже хотели контролировать «местные товарищи», нарком пошел навстречу советскому представителю в США.

«Между прочим, в прошлом году подобное же требование предъявлялось в Америке к товарищу Мартенсу, но с этим требованием было покончено Вами тем, что Вы послали сообщение для опубликования, что тов. Мартенс и вообще посольство ответственны только Советскому правительству, и потому никто или никакая организация вмешиваться не может в дела посольства. Поэтому, чтобы и здесь покончить с этим спором, я бы просил Вас телеграфировать мне что-либо в этом роде, как Вы телеграфировали тогда товарищу Мартенсу».

Сообщения для опубликования Симонов не получил. Надежды на то, что НКИД укрепит его позиции, пошатнувшиеся в результате выполнения решения наркомата, не оправдались. Приходилось выкручиваться самому.

В номере «Знания и Единения» от 26 апреля было помещено «срочное сообщение П. Симонова в С. Р. Р.-К., Брисбен, 18 апреля, с. г.» следующего содержания: «Товарищи, согласно телеграфному распоряжению от товарища Чичерина, Комиссара иностранных дел, уведомляю Вас, что до следующего распоряжения никто впускаться в Советскую Россию не будет. Прошу сообщить это всем Вашим членам. С товарищеским приветом, Петр Симонов».

Чтобы окончательно не потерять лицо в глазах соотечественников, Симонов разместил 11 мая в газете «Острэйлиен» информацию, которая разъясняла запрет на выезд. В ней говорилось, что в условиях, когда отсутствуют «надежные и безопасные пути сообщения между Советской Россией и другими странами», поездки туда сопряжены с большим риском. На европейские транспортные агентства полагаться нельзя, так как свои обещания они не выполняют, а только выкачивают деньги из клиентов. В результате в Европе скопились тысячи обманутых и отчаявшихся русских, так и не сумевших добраться до родины. «Поэтому Российское советское правительство поручило мне проинформировать всех заинтересованных лиц, что въезд в Россию закрыт до получения дальнейших инструкций».

Это сообщение Симонов довел до сведения и «новозеландских русских» – 10 мая 1921 года отправил письмо в веллингтонскую «Мэриленд уоркер». Аргументация та же: отсутствие адекватной инфраструктуры для путешествия в Россию и присутствие на рынке «бессовестных» туристических агентств, которые опустошали карманы клиентов, не выполняя взятых на себя обещаний.

Некоторые эмигранты не вняли увещеваниям консула и на свой страх и риск уезжали на родину. Симонов был вынужден снова и снова со страниц газет предупреждать своих соотечественников: «Даже если кто-то сумеет достичь границ Советской России, без паспорта, выданного мной, как советским представителем в Австралазии, никого туда не пустят». Однако в отдельных случаях он содействовал отъезду – очевидно, выполняя специальные указания Коминтерна.

24 мая 1921 года к Симонову обратился эмигрант Д. Ковбасенко-Токарев со следующим письмом: «Я, нижеподписавшийся, уроженец Черниговской губ. Сосницкого уезда, Синявской волости, села Городищи, прошу выдать мне паспорт на право выезда в Советскую Россию. Я готов подчиниться существующим условиям и принять участие в переустройстве страны на новых Коммунистических началах. Родился в 1855 году, 5 июня».

Симонов не отказал, напротив, попросил Гроссарди выдать Д. Ковбасенко-Токареву визу, хлопотал за него, снабдил рекомендательным письмом: «Всем, кого это касается. Податель сего, товарищ Д. Ковбасенко-Токарев. Активный член Коммунистической партии Австралии и член исполнительного органа Ассоциации русских рабочих-коммунистов в Брисбене. Он направляется в Советскую Россию, и я прошу всех, кого это может касаться, оказывать ему всяческую возможную и необходимую помощь».

Учитывая, что в конце июня 1921 года в Москве должен был начаться III Конгресс Коминтерна, логично предположить, что Ковбасенко-Токарева делегировали для участия в этом форуме, и запрет на выезд на него не распространялся. Это было исключением из правила, принципиально не менявшим то неприятное положение, в котором оказался советский представитель.

Несмотря на явное нежелание наркомата поддерживать с ним нормальный диалог, неугомонный Симонов продолжал ставить в своих письмах вопрос о репатриации, требовал дополнительных разъяснений. Используя канал связи через Стокгольм, он направлял корреспонденцию уже не через Ф. Стрёма, а через недавно назначенного полпреда в Швеции П. М. Керженцева. Тот добросовестно пересылал ее в Москву, которая, в конце концов, отреагировала резкой телеграммой Литвинова (была отправлена 29 июня 1921 года): «Никакого консульства в Австралии мы не признаем, – раздраженно заявлял замнаркома, – и в частности Симонову никогда права визирования паспортов не давали, принять эмигрантов отказываемся». Эта телеграмма была размечена членам Коллегии НКИД и советнику полпредства в Эстонии Л. Н. Старку. Наверное, на тот случай, если «русские австралийцы» попытаются вернуться на родину через эту страну.

Итак, телеграмму подписал тот самый Литвинов, который в 1918 году информировал Симонова о его назначении консулом. Забыл? Не хотел вспоминать? Ясно одно: ни в Австралии, ни в советском представителе в этой стране НКИД не нуждался и не скрывал этого.

Позиция Москвы по вопросу репатриации соотечественников, оказавшихся за рубежом, в дальнейшем ужесточалась. «Пришлые» все чаще вызывали подозрение как потенциальные шпионы и лазутчики империализма. Пройдет еще немного времени и слово «эмигрант» станет почти ругательным, эмигрантов, затесавшихся в ряды строителей коммунизма, начнут истреблять самым безжалостным образом.

13 июля 1921 года принимается постановление Совета народных комиссаров: на основании доклада Отдела эмиграции при Народном комиссариате труда – «признать дальнейшую эмиграцию и реэмиграцию в РСФСР в настоящее время нецелесообразными». Следуя данному постановлению, НКИД разослал подписанное Литвиновым циркулярное письмо во все советские загранпредставительства.

Обо всех этих нюансах Симонов мог только догадываться. Но даже если бы центр регулярно и подробно знакомил его с изменениями общегосударственного курса, это едва ли бы стало для него большим утешением. За три с лишним года, прошедших в борьбе за интересы соотечественников, распространение революционных идей на пятом континенте, развитие здесь социалистического и коммунистического движения Москва ни разу не похвалила его, не приободрила, доброго слова не сказала. А теперь на корню «зарубила» проект репатриации, на который он потратил столько сил и нервов. Все валилось из рук. А тут ещё эти «пакостники», продолжавшие строчить на него гнусные доносы…

 

«Это круглое невежество, весьма подлое существо…»

За три года в НКИД скопился солидный компромат на советского представителя в Австралии. Недоброжелателей и врагов у него хватало, и пришло время рассказать о них более подробно.

«В Брисбене были и есть господа, которые старались и стараются очернить меня», – жаловался он С. Калинину. На самом деле, не только в Брисбене, но и в Сиднее и Мельбурне, и в других городах Австралии. Многие из этих «господ» перебрались в Советскую Россию и оттуда продолжали травлю Симонова.

Судя по всему, с Калининым у него сложились доверительные отношения, несмотря на политические расхождения. Калинин писал Симонову 26 января 1921 года, что ожидал от него «беспристрастной оценки» того, что происходило в России, а «увидел лишь заносчивые аккорды зарвавшегося большевика, неожиданно вступившего на арену политической борьбы». Тем не менее, Калинин обращался к своему оппоненту с уважением. «Вы – мой политический противник. Я вас могу уважать как человека, но как большевика могу и ненавидеть».

Калинину претили дрязги и склоки, которыми занимались руководители Союза русских рабочих-коммунистов. Он объяснял Симонову: «Почему у меня родилось отрицательное отношение к „Союзу“? Потому что слишком отрицательный элемент является ядром этого „Союза“. Много клеветы и грязи было вылито на тех, кто становился в оппозицию к „Союзу…“». Калинин с обидой отмечал, что Зузенко «клевещет», обвиняя его в «политической нечистоплотности» – в знакомстве с членом ЦК партии эсеров Рабиновичем и даже располагает подтверждающим это фотоснимком. «А разве те же „союзники“ не топтали Ваше имя в грязи?» – вопрошал Калинин. Все это, по его словам, «компрометировало и Союз, и большевистского представителя (Симонова – авт.), и идею большевизма».

В представлении большевика Зузенко знакомство с одним из лидеров эсеров – уже компромат, а подтверждавшее это фото – весомая улика. Атмосфера в эмигрантском сообществе и впрямь была накалена.

Герман Быков обратил внимание на уже отмечавшиеся неувязки в биографии Симонова. В своих интервью, в частности, в интервью газете «Дэйли Стандарт», советский представитель неосторожно рассказал про свой «арест» в 1904 году и про мифическую работу в РСДРП. Утверждения Симонова насчет его «революционных заслуг» Быков назвал «ложью и явно глупой», поскольку за такие проступки военнослужащего карали не переводом в другую часть, а каторгой.

В «докладе тов. Виленскому о большевистском консуле в Австралии» Быков ставил под сомнение сам факт назначения Симонов. В. Д. Виленский (Сибиряков) был уполномоченным правительства РСФСР на Дальнем Востоке. Быков знал, кого нужно информировать. Телеграмму Литвинова он называл «мистической каблограммой», используя как доказательство то, что Симонов «так и не предъявил ее на общем собрании русских рабочих». В данном случае Быков выдавал желаемое за действительное, телеграмма существовала и Симонов ее бережно хранил. Возможно, не рисковал демонстрировать ее Быкову и другим групповцам, опасаясь, что те уничтожат драгоценный документ. Или считал ниже своего достоинства приносить ее на собрание и оправдываться – слишком много чести для клеветников.

Быкова такое отношение еще пуще выводило из себя и в своих доносах он как мог старался «замазать» Симонова: «За неимением подходящей замены стал секретарем Союза и редактором „Рабочей жизни“… Как секретарь он был еще пригоден, но как редактор оказался неспособным, и ему предложили отставку, но закрытие газеты и мистическое назначение его консулом спасло его… Часть товарищей требовала от него признания контроля над его деятельностью на консульском поприще. Он отказался… Для сознательных рабочих было ясно – при блокаде Советской России консульство… является недействительным».

Оскорбительных эпитетов и суровых обвинений в доносах Быкова хватало: «проходимец», «глупое самомнение авантюриста», «игнорировал товарищеские услуги», «ни разу не смог выяснить английским рабочим, в чем заключается советская власть». Сам Быков считал себя образованным марксистом, знатоком революционного движения и упрекал Симонова в том, что тот не прислушивался к нему. «Некоторые из нас, как не обладавшие английским языком, пытались в частном порядке дать ему точные исторические сведения о роли русских социалистических партий». Эта любопытная фраза наводит на мысль, что Быков и сам английским толком не овладел и завидовал Симонову, который свободно на нем разговаривал и писал. Во многом отсюда и досада в связи с его сотрудничеством с лейбористской партией, «приютившей этого авантюриста». Ясное дело – выучил английский специально для того, чтобы вступить в сговор с «социал-предателями» и дискредитировать революционные идеи.

Даже арест и тюремное заключение Симонова интерпретировались не в его пользу. Небось, хотел откупиться на деньги лейбористов, а «наш союз и его отделы послали ему ультиматум: идти в тюрьму и штраф не платить и воспользоваться судом как трибуной для пропаганды советских идей». В общем, трусил Симонов, пытался «улизнуть в кусты» и лишь настойчивость таких твердокаменных марксистов, как Быков, заставила его пойти в суд, а потом сесть за решетку.

Быкову с энтузиазмом ассистировал Клюшин, который в эмигрантской среде пользовался известностью дурного сорта. С. Калинин отзывался о нем с брезгливостью. Он упоминал о «клюшинских нездоровых бреднях», которые выдают «больной мозг маньяка». В 1919 году Клюшина выслали из Австралии вместе с Быковым и Зузенко. Он прибыл в Россию, на Дальний Восток, чтобы участвовать в революционных свершениях и по-прежнему не жалел сил в критике Симонова.

С недоверием относились к Симонову И. Г. Кушнарев и П. В. Уткин, которые тоже перебрались из Австралии на российский Дальний Восток, где участвовали в Гражданской войне и занимали высокие советские и партийные должности. Кушнарев был членом Дальбюро ЦК РКП (б) и Приморского крайкома РКП (б). Уткин входил во Владивостокский Совет. Однако они не принадлежали к числу особо рьяных гонителей Симонова. Кушнарев признавался, что знал его мало и просто исходил из мнения «ряда товарищей», которые говорили – надо отозвать.

А вот Грей-Кларк Симонова не щадил, преследовал его с упоением. С. Калинин рассказывал о своей встрече с ним в 1919 году. «При свидании со мной в Брисбене Грей утверждал, что „Союз“ (СРР-К – авт.) носит отрицательный характер, и он, Грей, никогда не решится давать доклады о России такому „Союзу“». Причина подобного отношения определялась, конечно, тем, что во главе СРР-К находился Симонов. Хотя эмигранты хотели услышать о том, что происходит на родине, неприязнь к Симонову пересилила и перед соотечественниками Грей выступать не стал.

Калинин не верил в искренность этого «идейного» большевика: «А недавно уехавший Иван Грей лекции о большевизме читал в Trades Hall (зале профсоюзных собраний – авт.)! К коммунизму призывал русских! А что он начал выделывать в дороге? С дороги, от русских, уехавших с Греем, получено письмо, которое говорит громче всяких выводов и предположений. В портах русских не выпускают с пароходов, Грей же со своей семьей идет в город, катается там на автокарах! Дорогие вина и сигары к услугам бывшего коммуниста!.. Да Грей и не мог давать доклады о Советской России. Он был лишь во Владивостоке и вернулся обратно. Где-то теперь этот великий коммунист?».

Эти слова относились к первому отъезду Грей-Кларка из Австралии в 1917 году. Почему он находился в более привилегированном положении, чем его товарищи, Калинин не уточнял. Возможно, попросту располагал денежными средствами.

Позднее, вторично вернувшись на родину, Грей продолжал «копать» против Симонова. 21 апреля 1920 года во Владивостоке поднял вопрос о его замене в беседе с Виленским. На следующий день написал Виленскому письмо о необходимости «отзыва российского консула в Австралии П. Симонова и замене его членом Австралийской социалистической партии англичанином М. Баритцом». Подчеркивалось, что такого же мнения придерживаются еще «три товарища из Австралии» – Иордан, Клюшин, Резанов-Быков.

Грей-Кларк, не стесняясь в выражениях, клеймил Симонова: «Это круглое невежество, весьма подлое существо, постоянно дискредитирующее Советскую власть. Я еще из Австралии просил об этом тов. Виленского и он ответил мне, что Симонов будет отозван. Но Симонов все еще остается представителем Советской России, к нашему стыду, добавлю я». Грей-Кларк писал, что он представил «товарищам Шатову и Хотимскому «красноречивые документы» (какие именно, не пояснялось.) относительно Симонова, и эти товарищи обещали, что он будет убран.

В. И. Хотимский был членом Дальневосточного бюро ЦК РКП (б) и располагал не меньшим политическим весом, чем Шатов.

Кларк переживал из-за того, что Симонов «продолжает вредить нашему делу». «Примите же наконец радикальные меры против этого проходимца!» – завершал он свое письмо. Это был уже вопль души….

С Кларком был близок Д. А. Фрид – венгерский коммунист, воевавший на Дальнем Востоке и бежавший из японского плена на пятый континент в 1918 или 1919 году. В 1921 году он снова на Дальнем Востоке, в гуще революционных событий. Во Владивостоке тесно общался с Кларком и они на пару строчили в НКИД доносы на Симонова.

Один из них был адресован заведующему Отделом Востока НКИД Я. Д. Янсону, известному революционеру, до перевода в наркомат несколько лет проработавшему в Сибири и на Дальнем Востоке. Янсон был председателем Иркутского Совета в 1917 году, председателем Исполкома Восточно-Сибирского областного Совета и заместителем председателя ЦИК Советов Сибири, председателем Исполкома Коммунистического Интернационала на Дальнем Востоке в 1919 году, а в 1921–1922 годах – министром иностранных дел ДВР. Позже находился на дипломатической работе в Китае. Фигура не менее заметная, чем Виленский. Из письма Фрида, кстати, следовало, что Виленский тоже «писал на Симонова», равно как и «другие товарищи», включая военного министра и министра транспорта ДВР В. С. Шатова. Виленский и Шатов в Австралии не были, лично Симонова не знали и действовали, очевидно, по просьбе Фрида и Кларка.

В общем, в ход шла «тяжелая артиллерия», но Фрид с огорчением замечал, что огонь велся безрезультатно. Это не устраивало революционера-интернационалиста и он поставил своей задачей добиться того, «чтобы в интересах нашего великого дела» Симонов был как можно скорее отстранен. «Петр Симонов, – докладывал он Янсону, – был назначен представителем Совроссии по приказу Троцкого, переданного, по словам Рейтера, Литвиновым. Ведь Симонов коммунистом не был и вообще не имел определенного политического credo. Результаты этой ошибки очень плачевны, так как его деятельность компрометировала Совправительство и коммунистов вообще в глазах сознательной части австралийского пролетариата».

Как свидетельство идеологической несознательности и незрелости Симонова Фрид упоминал то, что «в первом своем интервью с представителем печати он тов. Троцкого назвал эс-эром» и кроме этого сказал еще «невероятные глупости». Какие именно, не уточнялось. Фрид лишь оговаривался, что «подробный материал нами передан тов. Шатову несколько месяцев тому назад для отправки в Москву». Не факт, что эти «глупости» были серьезнее, чем идеологически вредная характеристика Троцкого.

«Везде, – продолжал Фрид, – он (Симонов – авт.) выявил свое непонимание коммунистической идеологии, вызывая этим неправильное представление масс о советской власти. Везде объединялся с мелкобуржуазными элементами в рабочем движении Австралии, идя вразрез с коммунистически настроенной частью».

Иных аргументов, подкреплявших выпады против Симонова, Фрид не приводил. Чем была в действительности обусловлена его позиция? Ларчик открывался просто. Они с Симоновым разошлись в вопросах, касавшихся тактики коммунистического движения. Симонов и его сторонники выступали за сотрудничество с рабочими партиями и организациями широкого спектра, включая лейбористов. С ним не соглашались ревнители коммунистической чистоты – Фрид, Кларк, Быков и другие «максималисты».

«Дело в следующем, – излагал Фрид свою версию раскола в австралийском социалистическом и коммунистическом движении. – В марте 1920 года нашими общими усилиями, особенно при помощи тов. Кларка, нам удалось образовать в Брисбене… первую там коммунистическую группу; эта группа скоро сделалась Австралийской социалистической партией, так как последняя приняла коммунистическую программу и решила присоединиться к III Интернационалу, образовав брисбенский отдел этой партии. Отдел решил выпустить журнал «Коммунист». Под влиянием интриг Симонова Ц. К. партии делал затруднения – не давал свое согласие. Но журнал был пущен в ход, имел хороший успех. Нами переслана копия в Москву. В интересах своей гнусной интриги Симонов даже позволил себе, как это доказывает прилагаемое письмо тов. Томаса, назвать уважаемого Павла Ивановича Кларка, этого старого революционера и, безусловно, искреннего коммуниста – провокатором. И Ц. К. партии, конечно, верил „представителю РСФСР“. Брисбенскому отделу пришлось потому выйти из партии и преобразоваться в коммунистическую группу Квинсленда, продолжая выпускать «Коммуниста», № 2 которого при сем прилагаю».

К «тов. Томасу» и его письму мы еще вернемся. Что касается журнала «Коммунист», то не лишне заметить, что австралийские сторонники Симонова еще раньше начали выпускать свой журнал с таким же названием и, естественно, к аналогичному предприятию конкурентов отнеслись ревниво. Симонову претила узость мышления, стремление отгородиться от профсоюзов и лейбористов. Вряд ли ему могла прийтись по вкусу опубликованная в том самом втором номере квинслендского «Коммуниста» статья У. Дж. Томаса (также приложенная к письму Фрида, как и письмо самого Томаса) с характерным названием: «Ошибочность поддержки Австралийской лейбористской партии» (“The Fallacy of Supporting the Australian Labour Party”).

«Я мало говорил о действиях этого „консула РСФСР“, – с сожалением подытоживал Фрид (он лукавил – Симонову посвящена значительная часть его послания Янсону). – Но думаю, что из этого ясно видно, что как опасно и на минуту оставлять за таким человеком даже название представителя нашей Республики». Фрид убеждал Янсона в том, что присутствие Симонова в Австралии – препятствие на пути развития коммунистического движения, и чтобы «Коммунистическая партия могла свободно действовать, необходимо убрать Симонова».

На замену ему предлагался упомянутый У. Дж. Томас, которого венгр называл «действительным коммунистом, талантливым и храбрым».

В своем собственном письме, которое, напомним, прилагалось к письму Фрида, но было адресовано Кларку, Томас объявлял Симонова «стыдом» коммунистического движения. «Шил ему политическое дело» и доносил о его поведении во время празднования третьей годовщины Октябрьской революции в Брисбене. Выступая на торжественном собрании, Симонов говорил по-английски (уже свидетельство его буржуазности, мало ли что в зале находились австралийские рабочие, с русским языком незнакомые) и – о, ужас – «сказал, что Русская республика стоит за свободу, равенство и братство». Томас восклицал: «Подумайте об этом, тот самый клич французской буржуазии, под которым французская нация поддерживает Врангеля». Естественно, верный марксист-ленинец Томас выступил с гневной отповедью «и объяснил пролетарскую диктатуру с точки зрения коммуниста, а не с точки зрения мелкого буржуа».

Обратим внимание на то, что Томас сообщал о «бурном разговоре», который состоялся у него с Симоновым в связи тем, что консул обвинил его в попытке шантажа. «Впоследствии он писал в Центральный комитет, обвиняя меня в попытке выманить у него деньги угрозой». Имелся в виду Центральный комитет Австралийской социалистической партии, в рядах которой Томас числился как Вильям (Уильям) Джон Томас. Вскоре мы увидим, чем именно была вызвана эта попытка шантажа.

Пожалуй, Симонова спасало лишь то, что в трудные годы Гражданской войны руководителям-большевикам в Москве было не до Австралии и тамошних «разборок». Но доносы подшивались в папки и ждали своего часа.

Он старался парировать обвинения своих недругов, но делал это не часто и не столь энергично, как его противники.

Больше всего беспокоили Симонова не бездоказательные идеологические или политические обвинения, а попытки (в частности, Быкова) выставить его мошенником, обыграв сомнительные моменты его биографии. Это относилось к сюжету с его злоключениями в Хабаровске и Владивостоке непосредственно перед эмиграцией.

25 июня 1920 года он написал многостраничное письмо, адресованное Ф. Стрёму.

«Дорогой товарищ, в одном из писем к Вам я, кажется, упоминал, что здесь есть группа русских, которая все время борется против меня от самого моего назначения консулом». Так начал свой рассказ Симонов.

Он, конечно, надеялся, что Стрём будет ходатайствовать за него перед Москвой, передаст его письмо в НКИД и с ним ознакомятся первые лица в наркомате. Насчет первых лиц сказать трудно, но по всей вероятности письмо было передано. На первой странице сохранилась пометка Стрёма о пересылке. Впрочем, не факт, что это пошло на пользу автору. Дело было даже не в том, что письмо было написано стилистически неграмотно, с ошибками (в Австралии русский Симонова изрядно «заржавел»). Главное, что по своему содержанию этот документ вышел не слишком убедительным.

Первым делом автор заверял: «Все организованные рабочие, русские и англичане, меня здесь слишком хорошо знают в социалистическом движении». Далее: «Вся кампания клики моих противников не привела их ни к чему, кроме того, что на них смотрят все рабочие как на сумасшедших или же царистов. Фактически они пользовались и пользуются помощью царистов. Когда они окончательно провалились со своей кампанией здесь, они перенесли свою кампанию во Владивосток, и там они раскопали против меня огромное орудие».

«Огромное орудие» – это сведения о случившемся в Хабаровске и Владивостоке, а «раскопал» их некто по фамилии Ангарский. Симонов характеризовал его лаконично: «Некто Ангарский, кто тоже был в Австралии, и я знал его». Личность Ангарского не вполне ясна. В одном из своих антисимоновских писем Быков упоминает его в одном ряду с отбывшими на Дальний Восток Кларком и Уткиным и называет «начальником контрразведки». Очевидно, имелась в виду контрразведка Дальневосточной республики.

Как рассказывал Симонов, Ангарский прислал в редакцию одной из австралийских газет «письмо с угрозой», вероятно, с целью публикации, а также для передачи русской организации (СРР-К, не иначе). Это был своего рода акт мести Симонову за то, что тот критиковал Ангарского «за активность против большевиков». На пару с ним работал еще один из противников Симонова, остававшийся Австралии («один из моих противников отсюда»).

Судя по другому письму Симонова от 1 октября 1920 года, предназначавшемуся генеральному секретарю АСП А. Риордану, этот помощник Ангарского был никем иным, как «хорошим и талантливым товарищем» Томасом, воспользовавшимся удобным случаем для вымогательства. В конце сентября 1920 года он пришел к Симонову, угрожая предать огласке «некоторые бумаги и документы», которые могли «исключительно повредить» советскому представителю. Симонов в тот же день отправил письмо Риордану, в котором указывал, что шантажист является функционером АСП (“an organiser of your Party”). Не уточняя конкретный характер бумаг, находившихся в распоряжении Томаса, Симонов отмечал, что они касались «моего положения, публичной деятельности и даже моей личной жизни». Несомненно, речь шла о хабаровско-владивостокском сюжете.

По всей видимости, Томас рассчитывал получить от Симонова деньги, когда же понял, что подобные расчеты безосновательны, заявил, что переправит «компромат» в Москву. Симонов выпроводил наглого визитера, назвав его в своем письме негодяем и вымогателем. «Встреча закончилась тем, что я сказал, что пусть он проваливает ко всем чертям, а то я за себя не ручаюсь».

«Если этот джентльмен относится к числу организаторов Вашей партии, – резюмировал Симонов (отлично знавший, что так оно и есть), – то этим так называемым документам место в вашем секретариате… В противном случает визит мистера Дж. Томаса в мой офис слишком напоминает шантаж, и в этой связи попросил бы сообщить мне, действительно ли он выступает от лица вашей партии».

Нужно отдать должное Риордану, он отозвался в тот же день, указав, что Томас действовал не от имени партии. Ему было предложено передать имевшиеся у него документы руководству АСП. Было ли это сделано, неизвестно.

Но вернемся к письму Стрёму, в котором имя Томаса не называлось. Отмечалось лишь, что редактор газеты после объяснения Симонова «письмо с угрозами» никуда не стал передавать, а «удержал у себя». Симонов заключал: «Я передал передовым рабочим Владивостока, чтобы они приостановили такую идиотскую пропаганду против меня в Австралии, т. к. это не сделало бы столько вреда лично мне, сколько самому рабочему и социалистическому движению, ибо капиталистическая пресса только и ждет что-либо такое, чтобы затоптать в грязь меня и этим самым дискредитировать советскую власть».

Что касается сути хабаровско-владивостокской истории, то ее изложение Симоновым воспринимается неоднозначно. Хочется верить, что он не присваивал денег издательства, но сама схема заимствования (взять деньги из кассы, возместив недостачу векселем какого-то делового знакомого) носит сомнительный характер. И факт остается фактом: он дал подписку о невыезде, затем бежал, а бегство всегда говорит не в пользу фигуранта уголовного дела. Вот как все описывается:

«Я немедленно телеграфировал в Хабаровск, указывая им, что они очевидно сделали ошибку. Распоряжение было сделано по указанию члена-распорядителя Компании Емельянова. После обмена нескольких телеграмм полиция меня освободила, взяв с меня подписку, что я не уеду без выяснения этого вопроса. Мне присылают телеграмму с предложением возвратиться и занять обратно мой пост. В газеты они, насколько я понимаю, не дали об этом недоразумении ничего. Но меня все это так обозлило, что я послал их, к великому моему теперь сожалению, ко всем чертям и уехал».

Если рассматривать письмо Стрёму как попытку оправдаться, то она не выглядит особенно удачной. В НКИДе это письмо лишь пополнило уже имевшуюся там папку с антисимоновскими материалами и, по всей видимости, усилило подозрения чиновников в отношения нравственного облика Симонова.

Подытожим. Человек, добросовестно выполнявший обязанности консула и советского представителя, отсидевший за это, помогавший соотечественникам вернуться на родину, старавшийся наладить нормальные отношения между своим государством и Австралией, оказался практически беззащитным перед доносчиками.

Редели ряды «симоновской красной гвардии». Какое-то время ему удавалось «удерживать организацию и в Брисбене, и здесь (в Сиднее – авт.), и в Мельбурне…», но сколько еще можно было держать оборону? Симонов писал, что его сторонники не сдают позиций, но «безработица гонит многих из них в провинцию, и пакостники только этого и ждут, т. к. у многих из них есть средства, и они могут оставаться в крупных центрах». Общие собрания эмигрантов перерастали в ожесточенные перепалки и драки. Гонители Симонова не унимались. «Клика эта ведет обструкцию с собрания на собрание и теперь вербует новых членов для того, чтобы сделать для себя большинство голосов…». Симонову угрожали физической расправой, подкарауливали его и даже пытались ворваться к нему в квартиру, служившую одновременно офисом.

«Я часто, или почти каждый вечер сижу поздно в своей конторе почти один. Эти негодяи дошли до того, что в одну ночь пришли с целью избить меня. Но один из них поспешил и пришел раньше других. Поэтому мне удалось окончить „битву“ с одним только до прихода других, и других после этого я не пустил, конечно, в контору».

Противники Симонова не брезговали ничем. Его обвиняли в присвоении денег, которые в конце 1918 года, когда он был фигурантом судебного процесса, собрали русские и австралийские рабочие Ньюкасла для оплаты судебных штрафов и судебных издержек. Симонов заявлял, что деньги до него так и не дошли. Эти заверения не были приняты во внимание, и в австралийские газеты ушло письмо, обвинявшее его в воровстве. Правда, по словам Симонова, только одно издание, принадлежавшее раскольнической КПА, опустилось до того, чтобы напечатать его.

Большинство австралийских социалистов и коммунистов относились к Симонову как к товарищу и переживали из-за того, что на него выливались потоки грязи. Находясь в советской столице в августе 1921 года, У. П. Эрсман спрашивал в письме замнаркома по иностранным делам Л. М. Карахана: «Не могли бы вы информировать меня относительно положения товарища Симонова, имеются ли у Вас какие-либо инструкции относительно его? Поверьте, мне не по душе задавать такие вопросы, но думаю, если я вернусь в Брисбен, не задав их, это создаст определенные сложности в моей работе».

Каков был ответ и был ли он, неизвестно.

У Симонова почти не оставалось сомнений, что его деятельность на пятом континенте подходит к своему завершению. Как долго еще можно было сражаться в одиночку? Удары сыпались со всех сторон. Огромным несчастьем стало убийство Брукфилда, а то, что его совершил русский эмигрант, многократно усиливало трагизм случившегося. Надежных друзей почти не оставалось. Помощь из Москвы так и не пришла. Неужели там пошли на поводу у бессовестных доносчиков, клеветников? Попытки наладить торгово-экономическое сотрудничество между Австралией и Россией ни к чему не привели. Репатриация была сорвана. Финансовых средств на деятельность консульства центр так и не предоставил.

Симонова обвиняли в стяжательстве и коррупции, в том, что он использовал свое положение для личного обогащения, присваивал крупные суммы денег, занимался поборами… Что за бред! Ни один консул, ни один дипломат не бедствовал так, как он.

 

«Я тянусь так без средств уже почти три с половиной года…»

В своих посланиях в центр Симонов регулярно поднимал вопрос о своем материальном обеспечении. Почему НКИД бросил его на произвол судьбы? Пусть он не утвержден австралийцами, но факт назначения имел место, не выдумал же приказ Троцкого Литвинов, направивший телеграмму в Брисбен в январе 1918 года. Теперь он был зам-наркома и мог ходатайствовать перед Чичериным об улучшении положения Симонова. Но словно вычеркнул его из памяти.

Ладно, допустим, Австралия не интересовала Москву, и представитель на пятом континенте считался излишним. Так скажите об этом! Не оставляйте в неведении, не обрекайте на мучительные догадки и не менее мучительное существование. Симонов жил взаймы и держался не ради самого себя, а для того, чтобы продолжать работать в интересах центра. Того центра, который или не слышал его, или водил за нос несбыточными обещаниями. Сколько так могло продолжаться?

«…Как видите, мне приходится снова повторять, что без более определенных инструкций мне здесь чертовски трудно работать, – докладывал он Чичерину, – без инструкций и без финансов. Обещанных денег я еще не получил, и потому финансово я тоже в положении полного банкротства. Я был бы счастлив, если кто-либо приехал ко мне на помощь из России…».

Открыть офис в Сиднее и возобновить свою работу он сумел лишь благодаря финансовой поддержке Брукфилда и, возможно, других сочувствовавших ему австралийцев. В письме Брукфилду от 10 февраля 1920 года он указывал, какое количество денег могло ему понадобиться, а также адреса для денежных переводов.

Постоянно одалживаться у австралийских товарищей было невозможно и Симонов в период активной переписки с Мартенсом поделился с ним своими финансовыми проблемами. Тот старался помочь.

«Дорогой товарищ Симонов, – писал он 27 июля 1920 года, – я очень сожалею, что не смог до сих пор послать Вам удовлетворительный ответ на Ваши письма. Немедленно по получении их я писал подробно о положении Ваших дел тов. Литвинову, прося его сделать все возможное для того, чтобы дать Вам все необходимое для продолжения начатого Вами дела. Я до сих пор не получил от него ответа. Со своей стороны я не имел и не имею никакой возможности оказать Вам финансовую помощь. Я делаю снова попытки устроить это через тов. Литв.

Если мне удастся добиться разрешения Американского правительства и основать здесь необходимые для коммерческих операций кредиты, я немедленно вышлю Вам деньги. Надеюсь, Вам удастся переждать настоящее критическое время.

Надеюсь, Вы получаете регулярно “Sov.Russ”, которая посылается Вам отсюда.

Присылайте нам также все интересное, касающееся Вашей работы.

Привет от всех нас, Ваш Л. Мартенс».

Хотя сам Мартенс не располагал достаточными средствами, он все же отправил коллеге в Австралию чек на 100 фунтов, это был максимум того, что он мог себе позволить. Увы, чек до адресата не дошел.

В ожидании депортации из США Мартенс обещал: «Если у меня перед отъездом останется хотя бы немного свободных средств, я с удовольствием вышлю вам сколько можно». Судя по всему, таковых не осталось.

Какое-то время Симонов надеялся выцарапать у австралийцев чек на 1200 фунтов, предположительно отправленный ему в начале 1918 года. Но для этого нужно было располагать хотя бы каким-то подтверждением из Москвы о том, что этот чек действительно отправлялся и был предназначен советскому представителю. Симонов просил об этом Чичерина (письмо от 3 ноября 1920 года): «Если действительно такие деньги посылались, то я хотел бы иметь какие-то данные об их посылке. Тогда я бы впрямую смог бы что-либо сделать более положительное». Москва отмолчалась.

Между тем, нетерпеливые заимодавцы напоминали о долгах. 15 декабря 1920 года пришло письмо от главы обувной фирмы, который несколько лет назад ссудил Симонова 75 фунтами. Жалуясь на «ужасные условия» в обувном бизнесе, предприниматель настоятельно просил вернуть долг до конца года с учетом 7 % годовых. Симонов ответил в тот же день, сознавшись, что денег у него нет. Напомнил обувщику, что брал деньги с оговоркой, что вернет их после официального признания его консулом, а этого не произошло.

Кое-какие доходы приносило распространение бюллетеня «Советская Россия», но подписчики платили крайне нерегулярно. 9 мая 1921 года Симонов в письме Дону Камерону, секретарю Социалистической партии Виктории, был вынужден напомнить о необходимости внести плату за текущий год. 12 мая Камерон прислал чек на 24 фунта четыре шиллинга. Такие поступления были редкостью.

Доведенный до крайности, 6 мая 1921 года Симонов написал Чичерину: «Мне неприятно повторять тот же самый вопрос, вопрос финансовый, но я вынужден…». Подчеркивая, что он «в состоянии гораздо больше работать», если ему не придется каждый день думать о хлебе насущном, Симонов указывал на то жалкое, плачевное состояние, в котором оказался советский представитель в Австралии, подошедший к самой грани нищеты. Строки письма выдают отчаянье человека, который перестал стесняться, описывая свое незавидное положение. «Весь оборвался, а заменить ничего я не в состоянии. Износился так, что практически скоро будет не в чем выходить на работу… Я тянусь так без средств уже почти три с половиной года… Тянусь изо дня в день, ожидая, что что-то вот-вот получится».

Отмечалось, что помещение, в котором находится консульство, совершенно не приспособлено для этого. «Можете представить, что у меня за контора за 13 шиллингов, 6 пенсов в неделю в Австралии». Она расположена далеко от торгового центра города и «крупных торговцев» и маклеров, «у которых имеются сведения о состоянии рынка», туда «не затянуть». Симонов жаловался на то, что у него нет «даже порядочной пишущей машинки, уже не говоря о машинистке», и ему самому приходиться разбирать корреспонденцию, которой «уйма». Он задолжал 500 фунтов, больше одалживать не может и не знает, на что жить.

Он просил Чичерина внести ясность в его положение и «что-нибудь сделать немедленно… Или снабдить меня финансами, или указать, как поступить». «Если находите, что, быть может, здесь больше нет особой надобности содержать консульство, то прошу сообщить, дабы я знал, что ответственность с меня снята».

15 июня 1921 года Симонов пишет очередное и на этот раз последнее письмо наркому иностранных дел. Оно было еще более эмоциональным и острым, нежели предыдущие. Пренебрегая условностями дипломатического стиля, Симонов написал без обиняков: «В эти три с половиной года я находился в гораздо худшем положении, чем самый последний рабочий в Австралии… Делается досадно и больно, и совершенно опускаются руки… Сознаю, что я теряю свою трудоспособность… Часто встаю утром и не знаю, буду ли иметь возможность иметь завтрак… Жду каждый момент, что вот-вот буду выброшен из моей квартиры или моя контора будет закрыта, потому что мне нечем будет платить за аренду».

 

Конец главы

Было невероятно обидно. Ведь во второй половине 1920 – начале 1921 года многое стало налаживаться, во всяком случае, появились признаки этого. Установились контакты в консульском корпусе, в деловых кругах. Его принимали министры, относились к нему уже не как к возмутителю спокойствия, а как к человеку более или менее солидному. Перестали донимать по пустякам, перехватывать корреспонденцию, гарантировали неприкосновенность денежных переводов. Премьер-министр Хьюз, отвечая на запрос члена парламента от Лейбористской партии, подтвердил, что «финансовые поступления на имя Симонова из Советской России не будут изыматься». Жаль, что самих поступлений не было и, судя по всему, они не предвиделись.

«С начала 1921 года, – характеризовал Симонов изменившуюся обстановку, – по-видимому, даже буржуазия перестает придавать значение газетной травле против меня, и многие из деловых людей разыскали мое консульство и обращались со всевозможными деловыми предложениями, о чем я сообщал регулярно… С правительством также были установлены регулярные сношения, хотя вся корреспонденция адресовалась мне лично, а не как консулу официально».

Если бы не позиция Москвы, которая не давала денег, толком не желала общаться, ни единым словом не похвалила за усилия по созданию КПА, не поддержала, не приободрила, разве стал бы он готовиться к отъезду? Но теперь все чаще приходили в голову мысли о неизбежности такого исхода.

Прежде он не раз собирался покинуть Австралию, и это не было проявлением малодушия, бегством или предательством. Сначала в 1917-м, вместе с Ф. А. Сергеевым. Но пришлось остаться, чтобы организовывать репатриацию других товарищей и обеспечивать работу СРР. Потом отъезду препятствовали местные власти, потом опасного смутьяна бросили за решетку. После тюрьмы показалось, что все пойдет на лад, но иллюзии быстро развеялись. Рушились надежды, он был загнан в угол и держался из последних сил.

Симонов неоднократно выяснял у коллег-консулов возможность предоставления ему визы для переезда в Россию. У норвежца, шведа, японца, итальянца… Как и в вопросе с репатриацией обычных эмигрантов все упиралось в разрешение австралийского правительства. «Сочувствую… но не располагаю возможностями что-либо сделать», – отвечал норвежец 25 марта 1919 года.

Только с улучшением международной ситуации у консула появился шанс отбыть из Австралии. Наряду с хлопотами в связи с организацией массового отъезда соотечественников он резервирует для себя каюту на пароходах «Ллойд Сабано» и «Орвиетто». Денег у него, как всегда, не водится, и он просит Гроссарди помочь купить билет со скидкой или получить его бесплатно. Пишет, что «вероятно, судоходной компании было бы выгодно предоставить место на своем корабле отъезжающему советскому консулу». Гроссарди был рад помочь, учитывая стремление Симонова способствовать развитию торговых отношений между Россией и Австралией через Италию.

Ему предоставили каюту первого класса. Речь шла об «Орвиетто», именно этот корабль упоминался в письме Симонова министру внутренних дел от 24 декабря 1920 года. Он просил, чтобы ему разрешили отплыть 29 декабря, в канун нового, 1921 года и подчеркивал, что это было бы «к выгоде всех заинтересованных сторон». Каких именно? Наверное, имелись в виду и австралийские власти, которые избавились бы от человека, досаждавшего им вот уже несколько лет, и советские, равнодушные к непризнанному консулу. Да и сам Симонов сбросил бы с себя тяжелый груз ответственности за судьбы соотечественников, за будущее советско-австралийских отношений.

Министр не возражал, но возникло другое препятствие. «Орвиетто» шел с заходом в Порт-Саид, где предстояла пересадка на другое судно. Значит, Симонову пришлось бы на какое-то время выйти на египетский берег. В этой связи он попросил министерство внутренних дел договориться с египтянами о соответствующем разрешении, но получил отказ. Его поставили в известность, что в Порт-Саиде есть русский консул, и все организационные вопросы пусть он берет на себя. Проблема заключалась в том, что этот консул представлял прежнюю русскую дипломатическую службу, и заниматься советским дипломатом вряд ли бы захотел. Симонов объяснил это министерству внутренних дел. Отъезд был отложен.

Возможно, в глубине души он был даже доволен, что все так складывалось. Ведь он понятия не имел, как его примут в Москве. Отнесутся как к дипломату, отработавшему свой «срок» или как к самозванцу, которого и на порог НКИД не пустят? Возможно, с возвращением стоило подождать до того момента, когда на то последует «отмашка» центра. В ноябрьском (1920 года) письме Чичерину Симонов написал об этом просто и ясно: «Мое личное желание вернуться в Россию как можно скорее. Я даже думал выехать в этом месяце в Италию, но я не уверен в том, как это было бы принято Вами там. Я, конечно, предпочту быть всегда там, где больше всего необходим. Поэтому я бы предпочел уехать отсюда только с Вашего полного согласия».

Несмотря на все удары судьбы, у Симонова сохранялась надежда на то, что НКИД все же даст добро на продолжение его деятельности в Австралии. Эта надежда была связана с готовившимся подписанием торгового соглашения между Великобританией и Советской Россией (состоялось 16 марта 1921 года в Лондоне), что должно было сказаться на поведении доминиона. В результате соглашения, допускал Симонов в письме министру внутренних дел, «возможно, мне придется остаться здесь» (“which may necessitate my remaining here”).

Конечно, был еще один вариант, которым в последующие годы соблазнился не один отечественный дипломат – остаться в стране пребывания как частное лицо. На подобный шаг решались не только перебежчики, но также те, кто руководствовался материальными, бытовыми соображениями. Находили за рубежом высокооплачиваемую работу и разрывали связи с родным внешнеполитическим ведомством. Для Симонова подобное было исключено.

Как ему тогда смотреть в глаза товарищам рабочим, коммунистам, всем, кто шел за ним, как за представителем РСФСР? В их глазах он будет выставлен на посмешище, что для него хуже всякого наказания А отношение предпринимательских кругов? Выходит он байками кормил бизнесменов о возможности взаимовыгодной торговли с Москвой? И чем ему заниматься в Австралии? Простого эмигранта возьмут на работу, а для экс-консула в такой ситуации вакансии едва ли найдутся. «Ни один предприниматель не допустит меня в свою контору».

Смысл некоторых пассажей писем Симонова Чичерину прочитывается предельно ясно: не закрывайте консульство, а если уж закроете, то не оставляйте меня в Австралии. «Личные трудности меня не пугают, я к ним привык с самого раннего детства, хотя и в этом отношении я бы был теперь поставлен в крайне безвыходное положение, т. к. здесь теперь десятки тысяч безработных, и работодатели только бы засмеялись, если бы я обратился к ним за работой. Австралия слишком маленькая страна (по населению) для того, чтобы затеряться и быть неузнанным в ней. А меня слишком хорошо знают. Мое желание, конечно, вернуться как можно скорее в Россию. Я здесь задержался не по своей воле».

Предположительно окончательное решение об отъезде принимается в конце августа – начале сентября 1921 года. Оно было санкционировано Москвой. В какой-то момент в руководстве НКИД перестали игнорировать своего представителя в Австралии. Помимо многочисленных доносов, о нем приходила и вполне нейтральная информация, даже из тех точек, которые, казалось, не должны были иметь ничего общего ни с Симоновым, ни с пятым континентом.

23 августа 1921 года М. М. Литвинов получил телеграмму из Тифлиса, от советского консула в Грузии Б. В. Леграна: «Сообщению делегатов русского населения Австралии городе Сиднее находится около трех лет росгражданин Петр Симонов именующий себя советским представителем. Известно ли это Наркоминделу?».

Каким макаром «делегатов российского населения Австралии» занесло в Тифлис? Или никто туда с пятого континента не приезжал, а с Леграном связался из-за рубежа некто, знавший Симонов? Допустим, передал его просьбу напомнить о себе руководству наркомата.

Документом об отзыве непризнанного консула мы не располагаем, но сохранились официальные распоряжения Москвы по организации переезда Симонова. Они направлялись главам советских миссий: Воровскому в Рим, Керженцеву в Стокгольм и Ганецкому в Ригу.

С выездом помог Гроссарди. «Итальянский консул относился ко мне в высшей степени любезно, и только с его помощью я мог выехать из Австралии, так как только он дал мне разрешение (визу) на въезд в Италию, тогда как ни одна другая страна не разрешала мне высадиться на своей территории».

В сентябре Симонов навсегда оставляет пятый континент. На прощание, в порту, ему устроили обыск, длившийся в течение часа и пяти минут и осуществлявшийся шестью военными агентами. Очевидно, власти хотели получить доказательства финансирования через него коммунистического движения в стране. Им и в голову не могло прийти, что представитель РСФСР за все время пребывания в стране не получил из Москвы ни пенни – ни на поддержку КПА, ни на другие нужды.

Симонов благополучно добирается до Италии, где ему оказывает гостеприимство Воровский. Какое-то время гостит в Риме. Полпред запрашивает Москву и получает согласие Литвинова на проезд Симонова. «Симонов известен. Просим пропустить в Россию». 21 октября Воровский телеграфирует в НКИД: «Наш бывший австралийский консул Симонов выехал Россию».

Воровский выписал ему дипломатический паспорт, что сразу поставило Симонова в привилегированное положение. С запозданием на три года он почувствовал все преимущества дипломатического статуса. «Я был очень удивлен своим положением при проезде через Италию и центральную Европу, где вместо гонимого я оказался в положении привилегированного под защитой дипломатического паспорта». Симонов вспоминал: «Особенно поразила любезность и готовность германцев идти навстречу всем русским вообще и мне в частности, что также для меня было неожиданным контрастом по сравнению с отношением к русским со стороны так называемых „союзников“».

Был проинструктирован торгпред в Латвии Ганецкий. Ему Литвинов телеграфировал 3 ноября: «Прошу пропустить в Россию, когда явится к вам бывший советский консул в Австралии Петр Симонов. Если не может оплатить проезд, пропустите бесплатно».

Дальнейшая биография Петра Фомича известна по отрывочным сведениям. Утверждения, будто советские и партийные власти дали ему важную работу в Коминтерне, поручив заниматься рабочим и коммунистическим движением в британских колониях, не соответствовали действительности. Его знания и опыт не пригодились, хотя, казалось, должны были пригодиться. За три с половиной года, проведенных в далекой стране, за счет лишь собственного энтузиазма он сумел открыть и сохранить советское представительство, а заодно внести существенный вклад в становление компартии Австралии. Голодал, сидел в тюрьме, подвергался преследованиям… Разве этого мало, чтобы человека наградить как героя, ну, хотя бы как-то поощрить, назначить на достойную должность?

Москва, как уже отмечалось, не выказывала интереса к развитию отношений с Австралией. Троцкий издал свой приказ о назначении Симонова в начале 1918 года, когда он, как и многие другие большевистские лидеры верили в то, что революция охватит весь мир, включая пятый континент. Чичерин был настроен более прагматично, ему нужно было решать вопросы, связанные с выживанием государства. Это требовало внимания, прежде всего, к отношениям с непосредственным международным окружением. От Австралии мало что зависело и тратить средства на содержание там консульского или любого иного официального офиса представлялось малооправданным.

Приехав в Россию, Симонов тщетно пытался пробудить у начальства интерес к Австралии, и если консульство сохранить не удастся, то хотя бы открыть там торговую миссию. Хотя «сейчас, с учетом нынешнего положения… торговли никакой быть не может», но в будущем «можно будет отправлять туда из России много леса». Кроме того, эту торговую миссию можно будет использовать и для «политической работы». Мнение бывшего консула услышано не было.

Другой и, наверное, не менее важной причиной прохладного отношения к Симонову, был накопившийся на него компромат. Чиновники рассуждали просто. Даже если обвинения беспочвенны, сам факт, что на человека поступали доносы, внушал подозрения. Значит, дал повод…

Симонов подчеркивал, что готов к любой работе. Еще из Сиднея он написал Чичерину. «Работы я не боюсь, знание у меня кое-какое есть, также довольно продолжительный опыт в торговых делах (одно время был бухгалтером банка), и потому я думаю, что в Советской России я мог бы быть полезным. Возможно, что и мое знание английского языка оказалось бы небесполезным». В отчете НКИД он указал примерно то же самое: «Я был спрошен, что бы предпочел делать. Не зная, что мне будет предложено, я затрудняюсь сказать, что именно я бы предпочел. Я знал коммерческое и банковское счетоводство (практически, так как был бухгалтером коммерческих предприятий, банка и управляющим издательского товарищества в России) и канцелярскую работу вообще. Работал как журналист, редактировал русскую газету и мой официальный журнал по-английски, знаю английский язык хорошо. Работы никакой не боюсь, работать могу и хочу и предоставляю себя в полное распоряжение Комиссариата».

Вопрос о трудоустройстве Симонова рассматривался в НКИД, а также в Исполкоме Коминтерна. В направленной наркомат записке сотрудника Восточного отдела ИККИ Н. М. Гольдберга от 30 сентября 1921 года предлагалось, «по крайней мере, на ближайшее время» поручить Симонову реферирование для «Бюллетеня НКИД» и «Вестника англо-австралийско-американской прессы» материалов зарубежной прессы, относившихся к «колониям и колониальной жизни Великобритании». Гольдберг также рассчитывал, что новый сотрудник займется «подысканием компетентных людей для проектируемой нами газеты „Международная жизнь“».

Для Симонова это было не худшее решение с учетом всех «привходящих обстоятельств», и он приступил к работе. «Международная жизнь» становится не газетой, а журналом. В 1922 году в нем публикуются статьи Симонова: «Три с половиной года дипломатического представительства» и «Власть или запретительные пошлины», посвященная экономической и политической ситуации в США и политике Республиканской партии. Симонов подготовил для НКИД информационные материалы об экономике Австралии и японо-австралийских торгово-экономических отношениях.

Тогда же Петр Фомич вступил в РКП (б), что, бесспорно, укрепило его положение. Ему зачислили партийный стаж с 1920 года, то есть, приняли во внимание членство в КПА.

Однако партийность не помогла ему удержаться на службе. 15 ноября 1922 года Симонова уволили из журнала «ввиду реорганизации» и «по сокращению штатов». Несмотря на это, он не оставлял попыток удержаться в НКИД. По всей видимости, ему оказывал протекцию А. Э. Калнин. Этот бывший политэмигрант в 1917 году отбыл в Россию, участвовал в Гражданское войны на Дальнем Востоке, а к тому времени, когда в Москве появился опальный консул, сделался членом Исполнительного бюро Профинтерна («Красного интернационала профсоюзов»). В личном деле Симонова в графе «кто может рекомендовать» появляется запись: «член Исполбюро Профинтерна Калнин».

На заседании Коллегии НКИД 24 ноября 1924 года рассматривалась кандидатура Симонова для направления в советское полпредство в Албанию в качестве первого секретаря. Дипломатические отношения между Советским Союзом и Албанией были установлены всего несколько месяцев назад, и в Тирану в качестве полномочного представителя собирался А. А. Краковецкий.

Коллегия кандидатуру Симонова одобрила, но постановила подождать с оформлением отъезда «до получения первого доклада из Албании». Ничего из этого не вышло. Великобритания предъявила Албании ультиматум, потребовав отказа от дипломатических отношений с СССР. Краковецкий приехал в Тирану 16 декабря, но пробыл там всего два дня. Сорвалось и назначение Симонова.

Он начал искать другие варианты и для начала перешел в Профинтерн, под крыло Калнина. Там занимал должности заместителя управляющего делами и заведующего издательским отделом. Кроме того, редактировал печатный орган этой организации – «Красный Профинтерн».

Спустя два года – карьерный рывок. Симонов получает работу в экспортном отделе государственной компании «Нефтесиндикат» и в 1926 году в качестве уполномоченного представителя этой компании командируется в Париж.

О дальнейшей его судьбе практически ничего не известно. Предположение о том, что он погиб в период Большого террора (как многие его товарищей по русской революционной эмиграции в Австралии), безосновательно. Умер он в 1934 году, и хотя причины смерти неизвестны, по всей видимости, она наступила без вмешательства «карающего меча революции». В июне 1934 года Октябрьский райком ВКП (б) г. Москвы передал партийный билет П. Ф. Симонова на хранение в Центральный комитет партии.

Трудно сказать, насколько удачным считал он завершающий этап своей биографии. Не исключено, что сделался благополучным совслужащим, комфортно проживавшим и работавшим за границей. Но что это значило по сравнению с теми бурными годами, которые он провел в Австралии, когда почувствовал, что его жизнь обрела настоящий смысл.

Наверняка найдутся те, кто недоуменно хмыкнет или пожмет плечами, услышав имя Симонова. Он был большевиком и хорошо известно, какие беды России и всему миру принесла большевистская власть. Но Симонов не знал, во что выльются идеи большевизма, как и многие люди его поколения, он был одержим революционным романтизмом и искренне верил в социальную справедливость и счастье для всех. С высоты сегодняшнего дня таких людей легко обвинять в идеализме и легковерии. Но они подкупали своим мужеством, готовностью жертвовать личным благополучием ради достижения высшей цели. Симонов пытался совместить несовместимое: вести дипломатическую деятельность и поднимать массы на борьбу за лучшее будущее. Таким он и остался в истории – дипломатом и бунтарем, первым советским консулом в Австралии.

П. Ф. Симонов

А. М. Зузенко

Перси Брукфилд

Газетное сообщение об убийстве Перси Брукфилда

Надгробный памятник Перси Брукфилду со словами из гимна британских рабочих «Красное знамя»

Тюрьма в австралийском городе Мэйтленде, где содержался П. Ф. Симонов

Е. А. Петрова

В. М. Петров

Советское посольство в Канберре, 1950-е годы

Резиденция советского посла в Канберре, 1950-е годы. Перед зданием супруга посла Г. М. Генералова (фото из семейного архива Генераловых)

Дом Петровых в Канберре

Н. И. Генералов, чрезвычайный и полномочный посол СССР (фото из семейного архива Генераловых)

Вручение верительных грамот послом СССР Н. И. Генераловым генерал-губернатору Австралии У. Слиму. 14 октября 1953 г., Канберра (фото из семейного архива Генераловых)

После вручения верительных грамот. Н. И. Генералов пожимает руку премьер-министру Австралии Р. Г. Мензису. 14 октября 1953 г., Канберра (фото из семейного архива Генераловых)

Михаил Бялогурский – врач-хирург, скрипач и секретный агент АСИО

Без туфельки – 19 апреля 1954 года в сиднейском аэропорту «Маскот». Советские дипкурьеры сопровождают Е. А. Петрову

19 апреля 1954 года в сиднейском аэропорту «Маскот». Сотрудникам посольства и экипажу авиарейса BOAC удается посадить Е. А. Петрову в самолет

Супруги Петровы после заседания Королевской комиссии