Сатрап султана, владыка Западного бейлика, Караджа-бей первым начал войну с Византией. Двинув в поход треть войска, собранного на землях Румелии, он осадил те немногие крепости, еще находящиеся под властью Византии.

Города Месемврия, Анхиал и Визон, окруженные головными отрядами османских войск, не надеясь более на помощь из Константинополя, открыли ворота неприятелю. Вслед за ними, после долгого торга, сложил оружие и гарнизон города-крепости Эпиват. Только Силимврия наотрез отказалась подчиниться. Ее древние стены оказались достаточно крепким орешком — несколько приступов были успешно отражены и Караджа-бей предпочел отказаться от дальнейшего штурма. Перекрыв выходы из города сильными отрядами, он предоставил защитникам на досуге размышлять о своей незавидной участи, а сам тем временем поспешил к берегам Босфора: надо было овладеть дорогами, ведущими в столицу Византии и должным образом подготовить их для прохождения войск.

Немногочисленный византийский флот, подкрепленный судами с греческих островов, начал ответные действия. Прибрежные районы Восточного бейлика запылали в огне. Из разоренных селений угоняли пленных и скот, жгли леса, губили посевы и виноградники. Время от времени экипажи ромейских галер устраивали охоту на рыбацкие челны иноверцев: окружив, сгоняли лодки в плотную кучу, затем топили, подминая тяжелыми корпусами хрупкие скорлупки рыбаков.

Но эти набеги являлись лишь актом мести за утерянные города — остановить нашествие турок было невозможно. До выступления в поход обеих частей османской армии оставались считанные дни.

Птичий щебет наполнял парк вокруг усадьбы Палеолога. В кристально-чистом, прозрачном воздухе зависло ощущение свежести и покоя; влажно и терпко пахло весной, неторопливо-медленным пробуждением природы от зимней спячки.

Сырая земля проклюнулась зелеными лучиками молодой травы, пока еще не совсем уверенно протискивающей свои гибкие побеги сквозь тонкий слой опавшей листвы. Ветви деревьев набухли шишковатыми наростами почек, через полопавшуюся оболочку которых боязливо выглядывали наружу нежные бело-розовые лепестки цветов. Воробьи и скворцы возбужденно прыгали по ветвям, отряхивая вниз уныло повисшие прошлогодние листья и хрупкие завитушки отмерших сучков.

Небольшая лужайка с единственной отходящей от нее аллеей оживлялась голосами и смехом, слегка приглушенными частоколом массивных древесных стволов. Плетенные ивовыми прутьями, садовые кресла были сдвинуты в круг и прогибались под тяжестью сидящих в них людей. У края лужайки, под кроной столетнего дуба, мерно поднимались и опускались качели; мелодичное позвякивание цепей напоминало далекий перезвон колокольчиков.

Полуобернувшись к Алевтине, Роман время от времени подправлял сидение качелей, стремящееся уйти в своем движении от прямой, а то и вовсе закрутиться вокруг своей оси. Часто переглядываясь, они с улыбками прислушивались к шутливой перепалке, разгоревшейся среди молодежи, устроившейся в креслах под навесами из легкой белой парусины.

— Стоит мужчинам собраться вместе, как они тут же заводят разговор о войне, — надув пухлые губки, произнесла Ирина, дочь нобиля Георгия Калинисса.

— Да, да, — подхватила ее сестра-двойняшка Анна. — Как-будто другой темы для разговора и сыскать трудно.

— И хвалятся при этом так, что даже замшелые камни, заслышав их, краснеют от стыда, — насмешливо произнесла Елена, дальняя родственница Алевтины.

Конюший императора, Анастасий Малин, укоризненно покачал головой.

— Сударыни, как можно? Неужели мы и впрямь так похожи на занудных солдафонов-пьянчуг?

— Как бы там ни было, мы наводим тоску на прекрасных дам — вмешался Франческо.

— За это нам нет и не может быть прощения!

Он повинно закачал головой.

Двое адъютантов кондотьера Джустиниани, Франческо и Мартино, были весьма польщены приглашением дочери Палеолога, и оказавшись в кругу молодой византийской знати, старались произвести выгодное впечатление на окружающих.

— Не надо казнить себя так, любезный Франческо, — несмотря на прохладную погоду, Елена томно обмахивалась веером. — Ведь может быть и наоборот — это мы наводим на вас скуку.

— Помилуйте! Как только такое могло прийти вам на ум? Если вас приводит в недоумение меланхоличный вид моего друга Мартино, то не стоит обращать на это внимания: он частенько напускает его на себя для пущей важности. Но поскольку сегодня он перешел все допустимые границы, то я, похоже, брошу ему вызов на дуэль и прямо на ваших глазах безжалостно заколю его.

— О, как вы жестоки!

— Да, да, именно так! Я буду колоть его вновь и вновь, до тех пор, пока он не образумится и не утратит своей отрешенности.

— Ну, что вы! У мастера Мартино вид совсем не отрешенный. Чего нельзя сказать о вашем другом друге.

— Вы говорите о Романе? — Франческо недоуменно посмотрел в сторону качелей. — Я как-то не замечал…. Хотя, вполне возможно, и у него могут найтись для этого свои причины.

— Ах, нет. Вы отлично знаете, о ком я говорю. Я имею в виду Лоренцо, которого вы так смешно называете. Мышонком, кажется? Не далее как на прошлой неделе он промчался на коне мимо моих носилок и даже не повернул головы в мою сторону.

— Вот оно что! Вы правы, очаровательная Елена. Бедный Крысуля не только выглядит со стороны как очумелый, но, похоже, в ближайшее же время действительно станет таким.

— С ним произошло большое несчастье, — кусая губы от сдерживаемого смеха, заявил Мартино.

— Несчастье? Какое же? — озадачено сдвинул брови Феодор, младший сын эпарха.

— Он влюбился! — Франческо, подобно драматическому актеру в театре, воздел руки к небу.

Мартино глянул на него и зашелся в хохоте.

— Но в чем же тогда заключено несчастье?

— Они, наверное, просто завидуют, — предположила Анна.

— Упаси нас Боже! Несчастье же в том, несравненная Анна, что этот бедолага избрал не совсем удачный объект для своей страсти.

— Какая-то знатная дама?

Мартино громко хмыкнул. Франческо, наоборот, стал очень серьезен.

— Знатная дама? Пожалуй. Хуже всего, что эта дама пользуется расположением самого Джустиниани Лонга, под началом которого и служит Лоренцо.

Анастасий многозначительно присвистнул. Франческо продолжал:

— Мой же кузен, как известно, весьма недолюбливает любого рода соперников. И если эта самая дама соизволит бросить хотя бы один благосклонный взгляд в сторону несчастного воздыхателя, с ним случится непоправимое.

— О, ужас! Неужели ваш брат убьет его?

— Хуже, любезная, гораздо хуже.

— Хуже? Я не понимаю.

— Мой беспощадный кузен сотворит с беднягой такое, что перед Крысулей без опаски смогут распахнуться двери султанского гарема.

Мартино взвыл от хохота и без сил откинулся на спинку кресла. Сестры переглянулись и слегка покраснев, с возмущением уставились на бесстрастное лицо Франческо.

— Какая пошлость! — произнесла одна.

— Мы и подумать не могли, что вы в состоянии сказать т а к о е, — вторила ей другая.

— Сударыни, я каюсь. Вырвите мне язык и бросьте его на съедение псам!

— Участь, столь же незавидная, как и у Крысули, — подкинул со своего места Роман.

Сестры вновь переглянулись, нахмурили было изящно очерченные брови, но не сдержавшись, дружно прыснули.

— Наш Крысуля, то бишь Лоренцо, исхудал и спал с лица, — отдышавшись, заявил Мартино. — Щеки ввалились, глаза горят, как два огонька. Не ест, не пьет. Ходит, уставившись в облака. Наверное, стишки сочиняет.

Он вновь развеселился.

— Она старше его? — осведомилась Елена.

— О да, моя госпожа. Что-то около пяти-шести лет.

Ирина скорчила очаровательную гримаску.

— Мне жаль мужчин. На них так часто находит непонятная блажь.

— И всегда они готовы мечтать о недоступном, — подхватила ее сестра.

— Вы правы, сударыни. Тем более что мой кузен не нашел ничего лучшего, чем приставить Крысулю, то бишь Лоренцо телохранителем к этой даме. Смею вас заверить, ни одна святыня в мире не оберегается с тем же усердием.

— Представляю! Бедняга, должно быть, совсем потерял голову, — смеясь, воскликнула Елена.

— Я не могу понять, как можно потерять голову при виде красивого личика, — хмуро пробасил Феодор, демонстративно пожимая широченными плечами.

— Молчите, несносный, вам-то это и впрямь не дано!

— Это уж точно. Моя голова всегда при себе.

— Вот и носите ее себе на здоровье, — Елена досадливо передернула плечами.

Разговор на мгновение прервался. Двое чернокожих слуг внесли на поляну и установили между сидящими столик с расставленными на нем серебряными приборами, напитками и вазами со свежими фруктами.

Над лужайкой вновь зазвучали смех и веселые выкрики. Расшалившись подобно девочке, Елена бросала в Анастасия черенками ягод, а он с забавной гримасой на лице, перехватывал их на лету и тут же посылал обратно. Сестры-близнецы полушутливо перебранивались с Феодором, в то время как Франческо и Мартино, приняв сторону нескорого на язык византийца, с притворной запальчивостью защищали его.

Роман попридержал качели и подал руку Алевтине. Воспользовавшись тем, что внимание окружающих замкнулось на них самих, он увлек девушку в глубину парка. Когда лужайка скрылась за стволами деревьев, Алевтина взяла его под руку и прильнула головой к его плечу.

— Мы стали редко видеться, — в ее голосе прозвучал мягкий упрек.

— Кляну себя за каждый день, проведенный вдали от тебя, — отвечал Роман.

— Неужели так много хлопот на стенах города?

— Больше, чем ты можешь себе представить, прекрасная Алевтина. Дела съедают почти все мое время. Лишь под вечер я возвращаюсь к себе, сам не свой от усталости. Смешно сказать, но слова «галерный каторжник» перестали быть для меня пустым звуком.

Он невесело усмехнулся.

— Увы, я не двужильный. Теперь-то я осознал это хорошо. Но все же приятно сознавать, что и мои старания вносят вклад в общее дело.

Алевтина кивнула, полуотвернув голову в сторону.

— Я почти перестала видеть отца, — произнесла она. — Только в поздний час, когда уже готовлюсь отойти ко сну, я слышу звуки шагов у порога и его усталый голос.

Помолчав, она продолжила:

— Временами мне страшно думать, через какие испытания придется нам всем пройти.

— Всевышний на нашей стороне, — Роман привлек девушку к себе и прильнул губами к ее шее. — Он не оставит нас в беде.

— Да, да, — она крепко обхватила его руками.

Их губы слились в долгом и страстном поцелуе.

— Мой друг, ты даже представить себе не можешь, как мы признательны тебе!

Миновав ворота усадьбы, Франческо по-дружески положил руку на плечо Романа и высоко запрокинул голову.

— Не делай удивленного лица, ты знаешь, о чем я говорю. Ведь это ты подсказал дочери Палеолога, прекрасной Алевтине, пригласить нас на это приятное времяпровождение.

Роман согласно кивнул головой.

— Не скрою, я. Приятно прийти к даме своего сердца в сопровождении друзей.

— Вот за эти слова я готов отлить тебе памятник из бронзы. Нет, Мартино, не из золота — оно давно позабыло путь в наши карманы. Что же касается серебра, то лучше мы потратим его на хорошее вино. Кстати, вот уютная корчма и знакомый трактирщик делает нам весьма выразительные жесты. Ну как не откликнуться на такое приглашение?! Лично у меня не хватает сил ответить холодным отказом. Вы только посмотрите, как призывно распахнуты двери, как игриво мигают слюдяные глазки ее окон! Не упрямься, Роман, не то Мартино не достанется ни капли. А это очень скоро убьет его. И поделом! Ты удивлен моими словами, Мартино? Разве ты забыл, что Константинополь — город честных людей и не сдержавшим своего слова уготованы здесь трезвые ночи и вечносухая глотка? Какое твоё слово не сдержалось, ты спрашиваешь у меня, Мартино? Кто обещал мне волочиться только за одной из двух сестер, Анной или Ириной, без разницы — они с лица как две капли воды — а моргал обоим сразу? Так натрудил себе глаза, что теперь они у тебя красны, как у кролика.

— Ты несправедлив, Франческо, — оправдывался Мартино. — И жесток, как десять янычар. Разве я виноват, что от такой красоты глаза у меня разбегались, по одному на каждую сестру.

— Молчи, плут! Жадность — всего лишь один, но отнюдь не единственный твой порок. А вот и наше вино! Трактирщик, ты клянешься, что оно из самых лучших?

— Другого такого не сыщешь во всей округе, господин.

— Врешь! Стоит мне по следу пустить Доменика и он хоть из под земли, но достанет бочонок тончайшего амотильядо. Ты, верно, о таком и слыхом не слыхал.

— Вокруг только и разговоров, — произнес Роман, пригубив из кубка, — что турки зашевелились. На окраинах, в приграничных областях уже идут бои.

— Ну да, — отозвался Мартино. — Потеплело, вот и зашевелились. Очухались от спячки, повыползали из своих нор, как жуки там всякие и сколопендры. Успевай только давить их подошвами.

— Молодец, — Франческо одобрительно потрепал друга по плечу. — И это после первой-то чаши вина! Послушаем, что ты скажешь нам после третьей, пятой.

— Мне говорили, что ты мог сделать неплохую карьеру при дворе миланского герцога, — как бы между прочим спросил Роман. — И даже в скором времени стать офицером его личной гвардии. Ты не жалеешь, что приехал сюда, в Константинополь, на войну, которая непосредственно не затрагивает тебя?

— Не жалею ли я? — помолчав, ответил генуэзец. — Ты задал хороший вопрос, мой друг и я с удовольствием на него тебе отвечу.

Видишь ли, сожалеют обычно о том, что оставили вдали от себя, с чем вынужденно расстались. А с чем расстался я? С карьерой при дворе миланского герцога? Да пропади она пропадом! Никогда не был паркетным шаркуном и никогда им уже не стану. Что я потерял в Генуе, а? Скажи! Ты ведь сам прожил там много лет. Сытый купеческий городишко, полный спеси и предрассудков. Кем мы были там, ты, я, Мартино? Мальчишками-переростками, гоняющимися за каждой юбкой и затем похваляющимися друг перед другом победами над этакими неприступными сердцами всех этих горничных и белошвеек. Да, да, не хохочи, Мартино, мы действительно воображали тогда себя настоящими мужчинами и чтобы утвердиться в собственных глазах, устраивали между собой потешные дуэли, в которых школярского озорства было больше, чем искреннего желания возмужать. А уж если получали в поединке хотя бы пустяковую царапину, ходили героями и гордились ею, как ранами, добытыми в тяжелом и праведном бою. Шкодство заурядное, да и только! Здесь же, мой друг, мы свободны и счастливы. Здесь мы — воплощенная идея рыцарства, мужи и герои, грудью вставшие на защиту праведности и веры, на стороне слабейших против угнетателей. Это я читаю во взгляде каждого встречного, пусть даже того, кто еще не далее как вчера считал меня всего лишь любопытствующим иностранцем, авантюристом, жадным до денег наймитом. И от этого всего, от этой теплоты и доверия во взглядах, я чувствую себя полным сил и готов на все, чтобы оправдать надежды тех, кто еще не утратил способность верить.

Он помолчал и неохотно добавил:

— Хотя, конечно, не все разделяют мои чувства. Взять к примеру Мартино. Прекрасный друг, с отважным сердцем и крепкой рукой. Но в душе у него пустота и желание поудачнее сорвать день. Я не прав, дружище?

— Что? Что ты сказал? — повернул к нему голову Мартино. — Я не расслышал.

Роман рассмеялся.

— Вот видишь, — пожал плечами Франческо. — Он и не слышал ничего из нашего разговора. И знаешь, почему? Да только лишь потому, что вовсю строил глазки той самой смазливой служанке с кувшином в руках.

— Мартино! Путаны! — рявкнул он вдруг, вытягивая руку в сторону двери.

— А? Где? — встрепенулся его напарник.

— Что еще добавить? — развел руками Франческо. — Это всё, что сейчас его интересует.

Роман смеялся до слез.

— Постой, Франческо, ты сказал, что видел путан, — теребил товарища за рукав Мартино. — Куда эти девки подевались?

— Станут они тебя дожидаться, — отмахнулся тот. — Проверь там, за порогом.

Но не успел молодой итальянец пуститься вдогонку, как в дверях послышались громкие голоса, топот и звон шпор. Трактирщик поспешил навстречу новым посетителям.

— Туркам следовало бы поучиться у генуэзцев брать штурмом ромейские трактиры, — крикнул Франческо, поворачивая голову на шум.

Вошедшие на мгновение остановились.

— Ба! Да это никак Франческо и Мартино!

— Ты удивлен? Ха! Было бы странно встретить их в каком-нибудь другом месте. Разве что в приюте для кающихся блудниц!

— Присоединяйтесь к нам, — проговорил Мартино слегка заплетающимся языком. — У нас хорошо…. лучшее вино в округе….

Он рухнул обратно на табурет.

Под веселый шум и гомон, под звон сталкиваемых чаш и громкие здравицы, воскресный вечер медленно угасал.

Почесывая внушительный живот, начальник гарнизона Анкары покинул свою опочивальню. Откуда-то сбоку, как из-за засады, вынырнул дежурный офицер и мелко кланяясь, приблизился к бею.

Недовольно хмурясь (спешка никогда не была в чести у восточных вельмож), бей выслушал донесение.

— Как ты сказал? — раздирающая рот зевота разом исчезла. — Войска нашего повелителя пришли в движение?

Юзбаши подтверждающе закивал головой.

— Суета вокруг палат санджак-беев была отмечена сразу после первых петухов.

Бей взволнованно заходил по комнате.

— Похоже, Исхак-паше доставлен приказ султана о немедленном выступлении в поход. Слава Аллаху, настает время действий! Наконец-то наш город будет избавлен от соседства войск. Стыдно признаться, но я давненько ощущаю себя как в осажденной крепости.

— А что в полку янычар, — он обернулся к сотнику, с надеждой ожидая ответа.

— Может и они…?

Тот отрицательно покачал головой.

— Ничего нового, господин. Под вечер была разгромлена еще одна лавка виноторговца и все это время….

— Можешь не продолжать. Хоть караул на ночь они выставили?

Юзбаши ухмыльнулся.

— Выставили, господин, выставили. Выбираясь в полночь из казарм, наш соглядатай споткнулся об одного из караульных, упал и расшиб себе колено.

— А часовой так и не проснулся? — высказал догадку бей.

— Нет, господин, проснулся. Но очень долго искал свою саблю.

Комендант повернулся к окну и с плохо скрытой неприязнью взглянул в сторону казарм султанской гвардии.

— Любому из своих солдат, уснувшему на посту я самолично отрубил бы голову.

— Да, господин.

— Вели седлать лошадей и поскорее. Я прямо сейчас отправляюсь ко двору Исхак-паши. Надо разведать планы нашего достойнейшего господина. И слуг зови, пусть несут мой новый шелковый халат, пожалованный мне самим султаном!

Неисчислимые, подобно косякам мигрирующих рыб, медленно и целеустремленно потянулись вдоль дорог Анатолии потоки людей и животных.

Время для похода было выбрано крайне неудачно — весна еще только начинала вступать в свои права. Кочевники недоуменно качали головами: выступать в набег, когда земля еще не способна прокормить даже лошадей, казалось им по меньшей мере неблагоразумным. Но увлекаемые общим течением, они шли подобно прочим, предвкушая в воображении щедрую награду за участие в походе.

Погода за сутки менялась по несколько раз. То и дело налетали холодные северные ветра и небо застилалось серой пеленой облаков, превращающей день в подобие сумерек. Когда же тучи рассеивались, слепяще-яркое солнце начинало поднимать с земли белесые дымки испарений, возвращающихся под вечер в виде дождя или всепроникающего тумана. Пропитанная влагой земля, еще покрытая местами клочьями подтаявших сугробов, превращалась под бесчисленным множеством ног в полужидкое месиво и эта серо-черная жижа, чавкающая и плюющаяся во все стороны брызгами, липкой коростой покрывала лица и одежду бредущих людей. Войска растянулись на десятки миль и порой отставшим направление указывала лишь широкая вытоптанная тропа, устланная слоем грязи, испражнений и брошенных пожитков.

На третий день пути густо повалил мокрый снег, и армия невольно приостановила движение: дороги размыло окончательно, недавние мелкие ручейки разбухли и превратились в мутные бурые потоки. От холода страдали все: на много миль вокруг невозможно было отыскать сухой валежник для растопки костров.

Промозглый воздух леденил дыхание, вытягивал остатки тепла из тел. Крепко пахло нечистотами, мокрой кожей и ржавым железом. Едкий дым от тлеющих сучьев полз по земле, вызывая кашель и слезы и не принося никакого облегчения. Под тяжестью тающих снежных хлопьев порой с громким треском лопались полотняные навесы кибиток, до земли проседали стены шатров из звериных шкур. Снегопад утих только к ночи, а уже утром следующего дня войска вновь зашевелились, окружая себя гвалтом людских голосов, ревом тягловой скотины и ржанием измученных лошадей.

Армия медленно ползла вперед, неудержимо, как лава на склонах вулкана, с трудом преодолевая непролазные топи глинистых низин.

Позади оставались разоренные села, имевшие несчастье оказаться на пути продвижения войск; чернели выжженные пятна кострищ с разбросанным вокруг них всевозможным мусором; валялись на обочинах дорог остова вконец увязших и разломанных телег.

Тяжкое зловоние висело в воздухе: от сырости трупы павших в пути животных и людей быстро разлагались. Но хоронить их ни у кого не было ни времени, ни желания: нужно было спешить, чтобы не опоздать к разделу богатой добычи.

Стаи воронов неотступно следовали за живым потоком. Для этих птиц, по древним поверьям — предвестникам войны, находилось немало поживы; и среди прочего — глаза падали, лучшее лакомство. К вечеру, притомившись, они спускались на ночлег и чернея мазками сажи сквозь голые ветви деревьев, хрипло перебранивались перед сном. С рассветом, возбуждаемые запахом тлена, вороны неторопливо принимались за трапезу, без всякой нужды шумно ссорясь и отталкивая друг друга от мертвечины.

Насытившись, стаи летели на запад, обгоняя головные отряды и оглашая окрестности тяжелым и звучным хлопаньем крыльев. Мрачные крики, несущиеся с поднебесья, невольно привлекали внимание.

— Доброе предзнаменование, — кивали головами бывалые воины. — Торопятся в Румелию. Птицы знают, где для них найдется угощение.

— Летите, летите! Ждите нас там. Мы придем и поделимся с вами! — заливисто хохотала молодежь и махала вслед зловещим стаям.