Белая пена выступила на губах султана, когда он увидел гибель своих лучших кораблей. С яростным криком, он пришпорил коня и направил его в море, где всего лишь в двух сотнях саженей от кромки воды кипела жестокая битва.

Но уже через несколько шагов лошадь стала захлебываться в волнах, поднятых сражающимися кораблями и вымокший до нитки султан был вынужден вернуться на берег. Вместе с ним возвратились обратно и сановники его свиты, не по доброй воле принявшие вслед за своим господином морские ванны.

— Смелее, воины Аллаха! — кричал, срывая голос, Мехмед. — Смелее, провались вы в пасть сатане!

В отчаянии он сорвал с головы тюрбан и спрятал в нём лицо. Затем вновь принялся кричать, взывая к мужеству своих моряков. Неподалёку от него на берег выполз турецкий матрос с потопленного судна. Вода ручьями текла с него, мокрые шаровары облепили худые ноги, лицо ещё кривилось от пережитого ужаса. Шатаясь от усталости, он рухнул на колени, вознося хвалу Аллаху за своё чудесное спасение. Но не успел он произнести и двух слов, как подскочивший султан перегнулся с коня и одним ударом снёс ему голову. Голова откатилась на два шага и немного покачавшись, застыла на мокром песке, не сводя с Мехмеда скорбного взгляда остекленевших глаз.

— Вот что ждёт каждого, кто отступит в бою! — вопил Мехмед, потрясая окровавленной саблей. — Бежавший жизнью заплатит за свою трусость!

Он снова бросился в море, страшными угрозами посылая своих капитанов в бой.

Еще не пришедшие в себя от сильного отпора, командиры турецких галер вновь направили свои суда вперёд, стремясь отсечь генуэзские корабли от византийцев и поотдельности расправиться с врагом. Но это им не удалось. «Святой Павел» свирепо огрызался ядрами и огненными зарядами, заставляя даже самых отважных отворачивать в сторону. Тогда вперёд устремилась бесчисленная флотилия феллук, до того благоразумно пережидающих битву гигантов. И если предыдущее сражение походило на схватку медведя с волчьей стаей, то последствия этой атаки наводили на на память библейскую причту об избиении младенцев.

Остроносые плоскодонки подпускались вплотную и только потом, в упор расстреливались из орудий — один залп картечи пускал на дно сразу несколько феллук. Даже тем, кому посчастливилось невредимыми доплыть до кораблей христиан, это не приносило удачи: турки не могли преодолеть высоких бортов, с которых к тому же обрушивалось на их головы всё, что имело хоть какую-то тяжесть и годилось в качестве метательных снарядов. Под хруст проламываемых черепов, оставляя на бортах отсечённые руки, атакующие валились вниз, переворачивая свои неустойчивые суденышки.

Турецкие галеры бросились на выручку, но огневая мощь христиан по-прежнему держала их на почтительном расстоянии. Стоило неприятелю приблизится, как спаренные цепями чугунные ядра вновь начинали рвать паруса, ломать мачты и проделывать большие безобразные дыры в обшивке корпусов. Свинцовая картечь генуэзцев свирепо свистела над палубами, унося сотни жизней; чадящие языки греческого огня, подобно пятнам проказы расползались по воде, поджигая всё новые и новые суда османов. Акватория прибрежного участка кишела тонущими людьми, чьи взывающие о помощи, полузахлебывающиеся выкрики не слышал и не слушал никто.

Солнце уже давно миновало зенит, но морская битва не утихала. Четыре корабля, подобно тарану, уверенно взламывали строй турецких галер, прокладывая себе путь к спасительной гавани Золотого Рога.

Устрашенные греческим огнем, под градом камней, ядер и пуль, спасаясь от полного уничтожения, турецкие галеры отвернули во второй раз.

Ликованию византийцев на Морских стенах Константинополя не было предела. На глазах у всех маленькая эскадра прокладывала себе путь в густом скоплении вражеских кораблей, из которых не менее полутора десятка галер уже горело или тонуло в море, а остальные беспорядочно сновали из стороны в сторону, как птицы в переполошенном курятнике.

Горожане радостно обнимались и покатываясь со смеху, указывали пальцами на противоположный берег, где металась, беснуясь от ярости, маленькая фигурка верхом на белом скакуне. Некоторые, повернувшись к берегу спиной, спускали штаны и показывали врагу свои голые зады, подпрыгивая и похлопывая по ним. Столь неприкрытое глумление вызывало у турок яростные крики и, теряя головы от злости, они пытались дометнуть до стен копья и стрелы. Но расстояние было слишком велико.

Торжествующее выражение не покидало лицо василевса. Еле сдерживая улыбку, он повернулся к Луке Нотару.

— Когда корабли приблизятся, прикажешь опустить Цепь на один пролёт и выслать в поддержку пять галер под началом Тревизано.

— Это слишком опасно, государь. Османские корабли только и ждут момента, чтобы прорваться в залив.

— Что же ты предлагаешь? Бросить наших храбрецов на произвол судьбы?

— Отнюдь. Корабли укроются в гавани Феодосия: подступы к ней простреливаются с башен и там они будут в полной безопасности. С наступлением же сумерек, под защитой стенных камнемётов, они проследуют вдоль берега до входа в Золотой Рог, где их и примут под конвой венецианские галеры.

— Мне нравится твой совет, — согласился василевс.

Предложение Нотара было хорошо продуманным, но довести его до сведения сражающихся мореходов оказалось непростым делом: на кораблях не замечали отчаянных усилий сигнальщиков на башнях или, в горячке боя, просто не успевали расшифровать условные знаки разноцветных флажков.

Турки предприняли ещё одну бесполезную попытку сломить сопротивление христиан. Палда-паша сорвал себе глотку, пытаясь собрать вокруг себя разрозненные корабли, вдохнуть боевой дух в объятые паникой экипажи судов. Он взывал к доблести и мужеству, обещал награду или смерть на колу и на плахе, напоминал о радостях битвы и об ожидающем смельчаков загробном блаженстве. Его бирема, как ткацкий челнок, сновала сновала вдоль линии боя, с каждым поворотом увлекая за собой всё больший хвост галер с оправившимися от растерянности командирами. Османские суда сгруппировались и вновь, мешая и преграждая путь друг другу, помчались на уже изрядно потрепанные корабли христиан.

Атака захлебнулась точно так же, как и в предыдущие разы. Поспешное отступление увлекло за собой и бирему предводителя, который, стоя на мостике, осыпал проклятиями трусость своих подчиненных.

— Да падут на ваши головы все кары небесные! — вопил он, размахивая кривым отточенным мечом. — Но если даже Аллах простит, то я вам никогда не спущу!

— Ах ты, собака болгарская! — прошипел капитан одной из удирающих галер, которая как раз проплывала мимо адмиральского судна. — Прикинулся правоверным, чтобы руками нечестивых истреблять нас?

Он выхватил у солдата пращу, вложил в неё камень и быстро завертел над головой.

Яркая вспышка боли ослепила флотоводца. Он вскрикнул, схватился за лицо и ощутил струйку крови у себя между пальцами. Мучительная боль сводила глазницу; Палда-паша понял, что свет навсегда померк в его правом глазе. Тихо застонав, он опустился на палубный настил и впал в беспамятство.

На юго-восточной части Константинополя, среди части османского флота, ещё не снявшегося с якорей, возникла паника. Экипажи спешно рубили якорные канаты и бросались за весла, торопясь поскорее уйти с дороги с рвущихся вперед неприятельских кораблей, а также турецких галер, которые преследуя врага, в слепой ярости уже не разбирая, таранили борта судов своих единоверцев, если те оказывались у них на пути.

Хотя запасы ядер и пороха быстро иссякали, «Святой Павел» по-прежнему продолжал отбиваться от врага, не щадя своей огневой мощи. Но наиболее устрашающее действие производило жидкое пламя.

Греческий огонь — оружие, на протяжении восьми веков, не раз выручавшее Империю в морских сражениях; неугасимая смесь, способная гореть на воде и под слоем песка; стараниями византийских мастеров доведённая почти до совершенства — и в тот день переломил неблагоприятный ход событий.

К трем часам полполудня сражение начало затихать. Разгром османского флота, лишенного к тому же своего предводителя, был настолько внушителен, что оставшиеся военачальники уже более не помышляли о противостоянии.

Грохоча ржавыми звеньями, часть заградительной цепи сползла глубоко в воду. К образовавшемуся проходу приблизились высланные навстречу венецианские галеры, но в том уже не было необходимости: наученные горьким опытом, турецкие суда остерегались подходить на пушечный выстрел. Византийский корабль сманеврировал, пропуская генуэзцев вперед и выпустив в сторону моря прощальный залп, последовал за ними.

Колокольный звон величаво плыл над Константинополем. Со стен ему вторило ухание пушек и торжественное пение фанфар. На башнях распускались полотнища стягов, в воду летели охапки цветов. Под звуки священной литургии ворота храма Святой Софии медленно распахнулись, пропуская процессию священослужителей, несущих впереди крестного хода икону Богоматери. При виде святыни народ опускался на колени, славил и благодарил, не спуская увлажнённых глаз с её строгого в своей простоте лика.

Четыре корабля медленно плыли вдоль Золотого Рога. Ликование горожан взбодрило измученных моряков и с их лиц ушли остатки боевого запала и ожесточенности. Вёсла с новой силой опускались в воду; солдаты выстраивались вдоль бортов, махали встречающим касками и руками; выставляли напоказ изрубленное и окровавленное оружие.

Ноги почти не держали Флатанела. Он опустился на ступеньку мостика, обеими руками снял с головы тяжёлый шлем. Случайно встретился глазами с критянином, который оседлав свою катапульту, нежно, как женщину, гладил ее по бокам.

— Где Анисим? Где этот негодный канонир? — внезапно вспомнил он. — Я задолжал ему один золотой.

Стоящий рядом адъютант заботливо баюкал свою повреждённую стрелой руку. Вопроса он не расслышал и честно в этом признался.

— Анисим. Старик. Тот самый, кто с первого выстрела подбил турецкий флагман.

Адъютант подумал и пожал плечами.

— Где-нибудь там, — равнодушно кивнул он в сторону уложенных возле мачты тел погибших. — Среди раненых и прочих я его не видел.

Капитан глубоко вздохнул.

— Жаль. Значит, награда ему и впрямь не понадобилась.

— Не надо скорбеть о нём. Его ждет высшая награда на небесах!

Священник, стоящий на коленях подле мертвых, повернул к Флатанелу свое покрытое гарью лицо, по цвету мало отличающееся от черной сутаны и значительно поднял указательный палец к верху.

На пристани солдаты еле сдерживали напор возбуждённой толпы. Каждому хотелось протиснуться вперед, дотронуться рукой до героев или хотя бы досыта насмотреться на них. Раненых заботливо укладывали на груженные соломой возки и оберегая от малейших толчков, быстро везли в госпитали при монастырях. Целый отряд плакальщиц окружил погибших. Громко причитая, они смывали копоть и кровь с холодеющих лиц, укутывали тела в белоснежные полотнища саванов. Тем же, кто мог самостоятельно передвигаться и не нуждался в срочном врачевании, на улицах устраивали торжественные встречи, напоминающие чествование триумфаторов во времена древнего Рима.

Выбрасывая в воздух клубы чёрного дыма, медленно догорали остовы турецких кораблей. Множество моряков погибло в огне и в воде; обезображенные трупы густо устилали палубы. Несколько сот несчастных ещё держалось на плаву, но их мольбы о спасении оставались без ответа. Повреждённые галеры торопились к мелководью, чтобы там, вблизи от берегов, зализать свои раны; остальные, слабо полоща веслами, бесцельно бороздили акваторию моря.

Когда, перекрывая проход, заградительная цепь вернулась на своё место, Мехмед дико взвизгнул, пришпорил коня и помчался обратно в лагерь. Ворвавшись в свой шатёр, он рухнул на ложе, в слепой ярости молотя подушки кулаками. Затем, не успев отдышаться, с такой силой ударил в гонг, что серебрянная цепочка лопнула и диск, громко звеня, покатился по полу.

— Позвать сюда всех пашей и беев! — крикнул он выросшему в дверях начальнику охраны.

Низко кланяясь, военачальники и царедворцы поочередно входили в шатёр и толпясь у входа, чуть ли не прячась за спинами друг друга, стыдливо отворачивались, стараясь не попасть под испепеляющий взгляд молодого владыки.

— Что же вы молчите? — язвительно осведомился Мехмед. — Вам наверное есть, что рассказать своему господину!

Он вскочил и подбежал к ним.

— Но я не вижу среди вас славного, победоносного Палда-пашу. Или он стал скромен соразмерно своей доблести, если не смеет показаться показаться на глаза султану?

Саган-паша приподнял голову.

— Не гневайся, о всемогущий… Мы уже послали за ним. Флотоводец вскоре предстанет перед твоими очами.

— Хорошо, — согласился Мехмед. — Мы подождём. А я пока подумаю о людях, которые меня окружают.

Томительно-долго текли минуты ожидания; в гробовой тишине стук двух десятков сердец монотонно вёл отсчёт промежуткам времени. Топот, донёсшийся от входа позволил многим перевести дух. Придворные посторонились — окружённый четвёркой янычар в шатёр ввалился Палда-паша. Его вид был ужасен: изорванный и обгорелый халат висел на нем клочьями, одна из рук была перевязана грязной тряпицей, борода и волосы курчавились, опалённые огнём, а всю правую часть лица скрывала чёрная маска запекшейся крови.

Еле держась на ногах, качаясь на каждом шаге, он приблизился к султану и с размаху рухнул на колени.

— Прости меня, о великий! Я уповаю лишь на милость Аллаха и твоё добросердечие….

В измученном голосе звучала мольба о чуде. В лицо ему полетел тюрбан одного из стражей, пущенный рукой самого султана.

— Негодяй! Смердящий пёс!! — в бешенстве кричал Мехмед, осыпая несчастного ударами тяжелого золочённого жезла.

— О, как я был глуп, когда доверил тебе командование моим несравненным флотом! Ты подло обманул, предал меня и получай за это! Получай!

— Прости меня, о повелитель…,- тихо, в полузабытии шептал флотоводец.

Не смея уклониться от ударов, он только неуклюже прикрывал руками повреждённое лицо.

— Твои корабли не могли устоять перед колдовским зельем византийцев….

— Ты предал меня! — не слыша его, твердил Мехмед.

Тяжело дыша, он отбросил булаву в сторону.

— Ты заслужил самую жестокую казнь и завтра поутру, с восходом солнца, она с нетерпением будет ожидать тебя.

— Пощады, о великий султан….- чуть слышно выдавил болгарин и рухнул на пол.

По знаку Мехмеда, янычары схватили его и за ноги выволокли из шатра.

Сановники подавленно молчали, справедливо полагая, что каждое неосторожное слово может навлечь и на них гнев султана. Но Мехмед уже успел обуздать себя. По-прежнему тяжело дыша, он вернулся к ложу и с размаху уселся на упругие подушки.

— Мой повелитель…., - раздался со стороны негромкий голос.

Мехмед поднял глаза и повернул лицо к великому визирю, от которого тут же непроизвольно отодвинулись окружающие.

— Ты что-то хочешь сказать, Учитель?

Халиль-паша в жесте покорства приложил руки к груди.

— Прости великодушно мою дерзость, если слова мои не придутся тебе по душе. Твой гнев велик и это справедливо. Но незадачливый Палда-паша не столь виновен, как это может показаться. Да, наш флот потерпел позор, но причина тому не бездарные действия флотоводца, а высокое мастерство и опыт христиан. Они сызмальства обучены ходить под парусами, мы же делаем первые шаги на море.

Сановники слегка оживились. Послышалось одобрительное перешептывание. Саган-паша ненавидел визиря, чьим верным сторонником являлся Палда-паша, но заметив колебание в глазах султана и почувствовав общее умонастроение, неожиданно принял его сторону.

— Повелитель, дозволь и мне сказать свое слово. Я лично допрашивал командиров многих галер и все они в один голос утверждали, что Палда-паша отважно сражался в первых рядах. Раны, полученные им в бою и которые только что мы видели своими глазами, свидетельствуют о том же.

Несмотря на свои молодые годы, зять султана был весьма дальновиден: гнев Мехмеда вскоре пройдёт, а обычай казни провинившихся полководцев вполне может укорениться. И в этой затягивающейся войне, в которой одна неудача сменяет другую, а исход с каждым днём становится все более непредсказуем, головы военачальников могут начать слетать с плеч в удручающем количестве. Не худо бы лишний раз отвести беду (как знать? кому открыто собственное будущее?), в дальнейшем, может быть, и от самого себя. Более того, ни в коем случае нельзя допускать и тени сомнения в преданности султану многих придворных христиан-ренегатов, принявших учение ислама, к числу которых принадлежит и он, Саган-паша. А такие разговоры уже идут и с каждым днем становятся все громче!

— Правда, — заторопился он, заметив хмурящиеся брови Мехмеда, — будь на месте этого презренного опытный командир, враг никогда бы не прорвался в гавань. Главное, в чём виновен Палда-паша — это в своей полной непригодности.

— Христианские корабли высоки бортами. Они быстроходны. Стрелки на них метки и искусны, — подхватили голоса сановников.

Долгое время султан молчал, кусая себе губы. Затем его лицо разгладилось.

— Палда-паше оставить жизнь, — наконец произнёс он. — Отсчитать по спине и по пяткам сто палочных ударов, лишить имущества в пользу янычар и посадить гребцом на галеру. Пусть там, под ударами кнута, изучает премудрости военного мастерства.

Придворные зашевелились, взбодрённые султанской милостью. Нарочито громко пробежал по толпе шепоток одобрения.

— Теперь я хочу услышать о результатах сражения, — заявил Мехмед.

Великий визирь поклонился.

— Предугадав желание своего господина, я велел своим слугам составить подробный отчет и просчитать потери с обеих сторон.

С этими словами он вытолкнул вперед писца, маленького перепуганного человечка.

— Читай, — потребовал Мехмед. — Читай самое главное — цифры.

— Пусть простит меня мой повелитель, — заикаясь, выговорил писец и громко сглотнув, начал:

— Убыток наш ввергает в огорчение! Семнадцать гребных и парусных кораблей было сожжено или потоплено неверными. Ещё полтора десятка сильно повреждено и требует продолжительного ремонта. Количество уничтоженных феллук определить затруднительно, поскольку мы не распологаем данными об их первоначальной численности. После боя команды кораблей недосчитались более двух с лишним тысяч моряков и солдат…..

— Довольно, — оборвал Мехмед, кипя от еле сдерживаемой ярости. — Какие потери понесли неверные?

— Несмотря на то, что все их суда прорвались в гавань, они потеряли много людей. Очень много! Прости, о великий, назвать точное количество я не в состоянии….

— Однако, — тут голос писца окреп и приободрился, — наши храбрые моряки отбили у врага, сожгли и потопили весьма ценную баржу, которая везла в осажденный город провиант и…..

Он поднял глаза на султана и увидел во взгляде владыки нечто такое, от чего пергамент выпал из его рук, а сам он невольно попятился.

— Убирайтесь все вон! — заорал Мехмед, швыряя подушкой в царедворцев. — Я не могу видеть ваши гнусные лица! Глупец, и вот с такими-то….

Он поискал нужное слово и не найдя, сплюнул наземь.

— ….вот с этими я мечтал овладеть столицей мира!

Он горько рассмеялся.

— Мне следует разогнать вас всех и набрать себе армию из греков. Презренные! Евнухи! Торговцы телами своих матерей! Прочь с глаз моих!!

Теснясь, сановники бросились к выходу. Огромный шатёр моментально опустел. Всхлипывая от бешенства, султан опустился на подушки и глухо застонал.

Поздно вечером, когда в чернильно-черном небе зажглись по-южному крупные звезды, наблюдательными придворными было отмечено странное оживление возле шатра султана. То и дело под конвоем офицеров гвардии через полотняные двери входили и выходили чужестранцы из числа наёмных знатоков военных ремёсел и кондотьёров на службе у султана.

Недобрый слух тут же пополз среди сановников: повелитель, разочаровавшись в своих верных слугах, намеревается выполнить свою угрозу и приблизить к себе иноземцев. И даже (о, ужас!) готов передать им в руки, в руки язычников без роду и племени, все верховные посты в османской армии! Не на шутку встревоженные военачальники не находили себе места, многие уже ощущали на своих плечах всю тяжесть предстоящей опалы. Брожение умов разрасталось; к шатрам влиятельных царедворцев, во избежание внезапных арестов, уже подтягивались отряды лично им преданных солдат; гонцы томились возле оседланных лошадей, готовые по первому же приказу помчаться к янычарам с призывом к мятежу.

Однако всё объяснялось проще: у молодого правителя возникла острая потребность в человеке, чьё имя напрочь вылетело у него из памяти. Вскоре после того, как изгнанные придворные покинули шатёр, в голове у не находящего себе места, удручённого позором султана мелькнуло смутное воспоминание. Некий кондотьер, чей отряд был настолько малочисленен, что не вызывал интереса у нанимателей, был за хорошие деньги принят на службу к султану. И он, желая выслужиться на новом месте, предложил своему благодетелю на первый взгляд совершенно безумную идею. Суть её заключалась в следующем: как, не имея возможности преодолеть заградительную цепь, перехитрить ромеев и без потерь переправить турецкие корабли в Золотой Рог.

В тот день, от души повеселившись, Мехмед прогнал болтуна, но сейчас, после сокрушительного разгрома, невольно призадумался. Этот шаг, на первый взгляд казавшийся столь безрассудным, одним махом мог оборвать тягостную цепь неудач, перечеркнуть неблагоприятное действие небесных светил. Мехмед решился. Но найти нужного человека оказалось непросто: обладая великолепной памятью на лица, имя этого кондотьера султан вспомнить так и не смог.

И поэтому теперь, под какими-то надуманными предлогами, он поочерёдно, группами вызывал к себе всех предводителей отрядов наёмников-христиан. Вскоре, среди десятков прочих, он признал того человека.

— Всем, кроме этого, убираться прочь, — приказал он, указывая пальцем на кондотьера.

И когда шатёр опустел, поманил его к себе.

Итальянец подошел без видимого страха. Даже сквозь маску напускной почтительности, на его лице проступало выражение врожденного нахальства и бесшабашности.

— Садись, — милостиво пригласил султан.

Кондотьер подчинился.

— Как твоё имя?

— Гаспар Сколари, повелитель.

— Из каких же земель происходит твой род?

— Флоренция, господин. Север Италии.

— Скажи мне, иноземец, — продолжал допрашивать через переводчика султан, — В здравом ли ты уме предложил своему господину план переброски суден в залив Золотого Рога?

Кондотьер наконец-то уяснил себе, для чего он так срочно был разыскан и заметно приободрился.

— Да, синьор, в весьма здравом уме. В моем предложении нет ничего невозможного: сооружается деревянный настил, густо смазывается жиром и по нему, на катках, влекомые быками, перетаскиваются мимо Галаты галеры твоего флота.

— Твой план в деталях совпадает с замыслом нашего властелина, — заявил переводчик. — Но всё-таки султан желает знать, правильно ли ты представляешь грандиозность этой операции, чтобы сопоставить потуги твоего недалёкого ума с божественным предвидением нашего повелителя.

Сколари посмеялся про себя.

«Всё ясно. Эта желтокожая обезьяна на троне хочет представить дело так, будто эта идея первым озарила его, а не была подброшена мною».

У него хватило ума никак не проявить свои мысли и, следуя этикету, он привстал и поклонился так низко, как только позволила это грубая кольчуга, покрывающая его тело.

— Куда уж мне, простому смертному, постичь величие замыслов повелителя, — развязный говор бывалого вояки звучал диссонансом в сравнении с кажущейся почтительностью слов. — Однако должен сказать — эта тактика не нова. Не так давно венецианцы в Ломбардии переправили на платформах с колесами свою флотилию с реки По на озеро Гарда. Вот я и подумал: не худо бы нашему великому хозяину распорядиться перетащить корабли в обход стен Галаты.

— Наш повелитель удивлен сходству планов, родившихся в столь разных головах. Но почему, вопрошает он, нельзя перетаскивать корабли на катках из бревен прямо по земле или на таких же платформах, которыми пользовались венецианцы?

— Что по мне, так это без особой разницы. Достаточно лишь, чтобы эти посудины катились резво. Можно даже распустить паруса и гребцов усадить за вёсла, — флорентиец расхохотался, довольный своей шуткой.

Мехмед раздраженно повёл плечом, переводчик сделал страшные глаза и итальянец мгновенно умолк.

Султан заговорил, не спуская глаз с грубоватого лица искателя наживы:

— Ты отмечен печатью Аллаха, иноземец. И хотя ты не относишься к приверженцам истинной веры, разум твой достаточно глубок, чтобы уловить веление свыше.

Кожаный кошелёк звучно шлёпнулся к ногам кондотьера.

— Возьми и возблагодари своего господина за милость!

Сколари поспешно прижался лбом к земле, затем схватил мешочек и в открытую взвесил на ладони. Несмотря на свои скромные размеры, кошелёк оказался достаточно тяжёлым и, по-видимому, был заполнен крупными золотыми монетами.

— Ступай, — отослал его толмач и сам, повинуясь взгляду Мехмеда, вышел вслед за наёмником из шатра.

Только полотняный полог закрылся за ними, как на звон колокольчика к султану приблизился рослый сотник-янычар.

— Ты звал меня, мой господин?

— Запомнил ли ты лицо чужеземца, только что покинувшего шатер?

— Да, господин. Что прикажешь — убить его?

— Кошелёк с золотом на его поясе — твой.

Юзбаши пал на колени, приник лбом к ковру и быстро, пятясь задом, покинул шатер.

Мехмед удовлетворённо откинулся на спинку сидения.

Деревянный настил от залива Святого Устья до Золотого Рога был сооружен в кратчайший срок. В течении всего этого времени пушки, установленные в Долине Источников, вели навесной обстрел бревенчатых понтонов у входа в гавань, массивных поплавков, на которых крепились звенья заградительной цепи. Тем самым турки хотели отвлечь охраняющие ее корабли от наблюдения за манёврами османских войск и флота, а так же закрыть клубами порохового дыма вид на этот участок Босфора.

В прямой видимости дозорных на сторожевых башнях Галаты гарцевали отряды конных янычар, не приближаясь, впрочем, на полет стрелы. Довольно часто пушечные ядра опускались почти у самых городских стен, недвусмысленно предупреждая жителей от чрезмерного любопытства.

Обитатели Перы строили всевозможные догадки, но большинство сходилось в одном: османский правитель жаждет взять реванш за недавний разгром своего флота.

Это подтвердил и явившийся к подесте лазутчик.

— Ты уверен? Действительно уверен? — настойчиво допытывался Ломеллино.

— Синьор, я слишком устал для выдумок. Повторяю, тысячи рабочих и ремесленников заканчивают последние приготовления. Транспортировка кораблей начнется или сегодня ночью или с завтрашнего утра.

— Хорошо, Джованни, ступай. Я доволен тобой: твоя задолженность по ссуде будет мною погашена.

У самой двери лазутчик немного замялся, затем решился:

— Нельзя ли получить немного денег на руки, синьор? Я совсем поиздержался, нечем даже за ужин заплатить.

— Завтра придёшь. Завтра…

Подеста почти силой вытолкнул его из кабинета, захлопнул дверь и запер ее на ключ. Затем приблизился к вделанному в стену шкафу, сдвинул его в сторону и извлёк из маленького тайничка шкатулку. Сдунув тонкий слой пыли, он отпер ее и достал свёрнутый в трубочку лист пергамента. Бережно развернул, пробежал глазами и удовлетворённо хмыкнул.

— Ну что ж, синьоры ромеи, в подписанном договоре, составленном вами же, нет ни слова о добровольном нарушении нейтралитета, а уж тем более о военной вылазке для уничтожения вражеских построек. Галата верна своим обязательствам, но ни на шаг не переступит их.

Довольно потирая руки, он несколько раз прошёлся вдоль кабинета. Затем, остановившись, призадумался, продолжая рассуждать вслух.

— Все правильно, все по закону, однако….. Наше положение слишком двусмысленно: многие сочтут бездействие предательством и могут даже обвинить в сговоре с врагом. Эти греки чересчур подозрительны, да и мои соотечественники в этом грехе им не уступят. Надо бы обезопасить себя, но как?!

Он звучно хлопнул ладонью по лбу.

— О, дьявол! Как я раньше не подумал! Надо срочно послать гонца к Феофану и известить его обо всем. Доброжелательность этого человека ценится высоко и пренебрегать ею никак нельзя!

Подеста сел за стол и заскрипел пером.

— Пусть даже он узнаёт обо всём раньше меня, это письмо в дальнейшем послужит хорошим оправданием.

— Пьеро! — громко позвал он, сворачивая и запечатывая воском послание.

Подеста ещё не успел осознать масштабности близкого несчастья — ведь с переправой османских судов в Золотой Рог был сделан первый весомый шаг к взятию Константинополя.