Каждое утро, с наступлением рассвета, оживали прибрежные скалы. Дым разжигаемых костров начинал стелиться по земле. Груженные битым камнем подводы цепочкой тянулись вверх по укатанной дороге; возницы на них кричали и хлопали бичами, пытаясь ускорить неторопливую поступь волов. У кромки берега уже слышались людские голоса, отдельные выкрики и звуки сигнальных рожков.

Далеко в стороне, у каменоломен, на обширном открытом пространстве, громко звенело железо — работники обтёсывали извлеченные на поверхность известковые глыбы.

Длинные вереницы невольников с каменной поклажей на спинах струились между скал по направлению к воде; другая часть рабов толкала впереди себя двуручные тачки с песком и известью. У самого берега, всего лишь в полусотне шагов от воды, суетились тысячи умелых каменщиков, согнанных сюда, на берега Босфора, со всех концов подвластных султану земель. Каждому из них выделялся определенный участок застройки и двое рабов-подручных. Контуры намеченных строений, обозначенные колышками и бечевой, постепенно вырастали в стены, прибавляя в день порой по два-три фута.

Время шло. Солнце все выше поднималось над горизонтом, наполняя воздух удушливым зноем. Но стройка, как гигантский муравейник, не останавливалась ни на миг. Хотя полдень еще не наступил, люди уже начинали выбиваться из сил. По лицам работников струился пот, блестели влажные дорожки на голых, покрытых пыльной коростой телах. Немеющие от однообразной работы мышцы сводились в судорогах; легкие, подобно кузнечным мехам, с всё чаще и чаще с натугой втягивали в себя стоячий влажный воздух; подошвы ног в кровь стирались на усыпанных щебнем дорожках.

Пройдет еще немного времени и отлаженный механизм начнет давать сбои. То там, то тут покатятся под уклон тяжелые тачки, подминая под себя изнуренных людей. Все чаще каменный груз начнет вырываться из слабеющих рук. И не останется более сил, чтобы вновь взвалить на спину неподъемную ношу. И тогда голоса надсмотрщиков перейдут в крик, начнут свистеть бичи из воловьих шкур, оставляя на сожженных солнцем спинах длинные кровавые полосы. Крики истязаемых людей сольются с рыком пьянеющих от собственной жестокости надзирателей. Продвижение быстро восстановится, груз будет подобран кем-то другим, а виновный так и останется лежать на земле, пока специальные бригады могильщиков не оттащат крючьями бездыханное тело прочь. Они отволокут его к широким погребальным ямам, над которыми с монотонным жужжанием висят тучи трупных мух и сбросят вниз, на дно, где тела еще вчера убитых непосильной работой людей лишь слегка присыпаны землей.

Стены росли быстро, как трава после дождя. Все выше и выше на скалах вырисовывались башни и укрепления, незамысловатые постройки внутри самой крепости, до самых берегов пролива спускающейся вниз своими зубчатыми стенами. А там, у каменного причала, уже покачивалось на якорях с два десятка барж и феллук под косыми белоснежными парусами.

И так, изо дня в день, порой даже при свете факелов, крохотные фигурки, подобно движущемуся мху, облепляли угрюмые и прежде необитаемые скалы.

Шум многолюдного азиатского базара был слышен издалека. В нестройном гуле сотен и сотен голосов мешались крики торговцев шашлыков, лепешек и жареной рыбы, доносилось ржание лошадей, блеяние коз и овец, перепуганное кудахтанье в птичьих клетках. Потоки людей среди лавок и расставленных прямо на земле товаров пестрели разноцветными пятнами одеяний. В толпе проплывали лица всех оттенков кожи, полотняные чалмы мешались с меховыми шапками и стальными шлемами, туники и халаты — с плащами и долгополыми кафтанами.

Полуголые мальчишки юркой стайкой шныряли среди ног суетящихся, до хрипоты кричащих и спорящих друг с другом людей. Унылые фигуры рабов с веревками на шеях, в ожидании продажи пугливо жались в стороне, топчась в пыли босыми ногами. Небольшие группы стражников уверенно рассекали толпу, выискивая взглядами воришек и прочих нарушителей порядка, а так же беззастенчиво отбирая приглянувшийся им товар. Базарные менялы степенно восседали под навесами на подушках и ловко перебирая пальцами, пересчитывали, взвешивали и обменивали предлагаемые им монеты. Через их руки проходили деньги со всех концов света: монеты с выбитыми на них профилями царей и изображениями фантастических животных, покрытых мелким латинским шрифтом, греческими буквами и затейливой арабской вязью; монеты овальные, круглые, квадратные, с дырочкой для ношения на шнурке или свернутые в кружок.

На открытых площадках фокусники и жонглеры завлекали своим мастерством зрителей, орудовали бродячие целители и зубодеры, Кое-где, примостившись за ширмами, цирюльники колдовали над головами и лицами клиентов. А те, сидя на стульях или табуретах, терпеливо вверяли себя в руки уличных мастеров.

Здесь покупалось, обменивалось и продавалось всё, что в глазах людей могло иметь хоть какую-то ценность. Сюда приходили не только за покупками, многих влекло желание встряхнуться, потолкаться в гуще людей, а может и встретить знакомых и обменяться с ними новостями.

В центре базарной площади возникло оживление: любители поразвлечься стравили двух петухов и зрители, сопя и возбужденно выкрикивая ставки, ожесточенно работали локтями, чтобы не быть выжатыми из плотного гомонящего круга.

Солнце, укорачивая тени, все выше поднималось над горизонтом. На смену уходящим прибывали новые посетители. Базар бурлил, живя своей особой неповторимой жизнью.

Коренастый молодой солдат, на скуластом безволосом лице которого недобро горели темные глаза, выбрался из шумной толпы и быстро зашагал вдоль узкой грязной улицы. На некотором расстоянии от него следовала группа до зубов вооруженных людей в одежде простолюдинов, часть из которых не спускала с него глаз, в то время как остальные зорко смотрели по сторонам. Солдат шел, угрюмо глядя в землю перед собой, не замечая, что навстречу ему движется купец в парчовом, шитом золотом халате, в сопровождении двух рослых слуг с палками в руках.

Столкновение казалось неизбежным, когда купец остановился и поднял крик, воздевая руки к верху. Брызгая слюной, он призывал все небесные кары на головы дерзких и непочтительных юнцов, грозил самолично обломать с десяток палок о пятки наглеца. Толстые щеки тряслись от гнева и возмущения: как смел этот ничтожный сипах, не имеющий и ломаного гроша за душой не уступить дорогу ему, уважаемому негоцианту, чьими товарами не брезгуют даже евнухи гарема самого паши!

Слуги, занеся тяжелые палки, стали угрожающе приближаться, когда вдруг купец внезапно смолк, с ужасом уставился на бледное лицо стоящего перед ним человека и со стоном повалился на колени.

— Прости меня, о великий, прости! Заклинаю тебя милостью Аллаха! Прости меня, ничтожного, за то, что сразу не признал твой божественный лик! — громко всхлипывая, твердил он.

Слуги ошеломленно смотрели на своего господина, ползающего в пыли у ног простого солдата и нерешительно переглянувшись, тоже опустились на колени.

Презрительная усмешка скривила губы молодого человека. Он медленно высвободил саблю из ножен и размахнувшись, с оттяжкой ударил по толстой склоненной шее. Мольбы оборвались. Голова отвалилась от туловища и подпрыгнув от удара об землю, тряпичным мячиком покатилась в сторону. Капельки крови, брызнувшие из-под клинка, разбежались в пыли грязно-серыми шариками.

Возгласы ужаса раздались среди очевидцев происшедшего. Воин брезгливо перешагнул через тело, дергающееся в луже собственной крови и быстрым шагом продолжил свой путь. Подоспевшая охрана, в одно мгновение зарубив выхваченными из-под одежд клинками оцепеневших от страха слуг, бросилась вслед за своим господином, бросая свирепые взгляды на стремительно разбегающихся прочь прохожих.

Переодетый простым воином, великий султан Мехмед II, которого на свою беду признал незадачливый купец, был раздражен до предела. С самого пробуждения его терзала смутная тревога, не давало покоя ощущение некой опасности. Было ли причиной тому обрывки предутреннего сна, или же то был знак, ниспосланный свыше, он не знал. Пытаясь найти ответ, он пристально всматривался в окружающие лица, пытаясь отыскать в их выражении отголоски ночного кошмара. Но они лишь светились обычным подобострастием. Стремясь уйти от навязчивых мыслей, он приказал облачить себя в одежду сипаха, в которой любил появляться неузнанным на людях и через черный ход вышел из дворца.

Сегодня ему более чем когда-либо хотелось узнать, что говорят о нем люди. Но и тут его поджидало разочарование: за несколько часов, проведенных на рынке, на этом своеобразном восточном оракуле общественного мнения, он так ничего и не услышал о себе. Ему, необщительному и скрытному, не удавалось расположить людей к беседе, а попытки перевести разговор на деяния султана, встречали резкий отпор: люди начинали подозревать в нем доносчика. И тогда они, пожелав своему повелителю всяческих благ и здоровья, вознеся обычную хвалу его мудрости и великодушию, тут же возвращались к своим прежним спорам, увы, имеющих малое отношение к интересующей Мехмеда теме. Или же, приняв султана за заинтересованного покупателя, принимались нахваливать свой товар, убеждая в его неповторимости и смехотворно низкой цене. А некий здоровенный десятник с криком: «Что ты здесь вынюхиваешь!? Никак порчу наводишь на моего господина?», даже ухватил Мехмеда за воротник, но тут же был заколот насмерть подоспевшей охраной султана. Чем дольше ходил Мехмед, тем больше убеждался, что людям мало дела до того, что лично не затрагивает их, а возбужденные толки, вызванные усмирением юным монархом взбунтовавшегося в очередной раз корпуса янычар, давно уже пошли на убыль.

Тревога не оставляла молодого правителя. Он жаждал всевластия и славы, шел к ним нелегким путем, подкупая лестью и наградами наиболее влиятельных царедворцев, и с немыслимой жестокостью устраняя тех, у кого хватало дерзости воспрепятствовать ему.

Устремленный вперед да не оглянется на полпути!

И все же, в глубине души он знал, что его могущество держится на песке. Малейшее колебание или проявление слабости — и его многочисленные недруги не замедлят расправиться с ним. Мехмеду повсюду мерещились ловушки и заговоры, но беспощадно карая заподозренных, он понимал, что этого недостаточно. Что для укрепления своей власти он должен предпринять нечто большее, чем набившие оскомину публичные казни изменников престола и заветов Пророка. Чьи отсеченные головы, выставленные на всеобщее обозрение, медленно истлевают на кольях в людных местах. Величие и грандиозность замыслов должны поражать воображение окружающих, внушать им веру в избранность вождя, ведущего свой народ к сверкающим высотам. Иначе…..

Но даже в малом сделано еще не всё. Принц Орхан, его сводный брат и последний оставшийся в живых из возможных претендентов на престол, содержится на его же, Мехмеда, деньги (какая ирония судьбы!) в цепких руках христиан, этих главных и злейших врагах священного Учения.

Константинополь! При одном упоминании этого наименования волна ненависти захлестывала султана.

Многочисленные убийцы, засылаемые в столицу Византии с единственной целью — добраться до Орхана и умертвить его — бесследно исчезали, уничтожаемые, по-видимому, более умным и осторожным врагом. Император Константин оказался достаточно дальновиден, чтобы беречь как зеницу ока случайно доставшийся ему столь ценный приз, как наследный принц, продолжатель династии и правнук славного султана Баязида. А пока жив Орхан, нет и не будет в Османском государстве полного покорства перед волей султана.

Мехмед вскочил с дивана и отшвыривая ногами попадающиеся на пути предметы, несколько раз пресек просторную, утопающую в роскоши палату. На грохот опрокидываемых светильников из-за двери встревожено выглянул начальник охраны и тут же исчез, встретившись с мерцающим от бешенства взглядом султана.

Давно пора покончить с этим городом, последней червоточине христианства во владениях османов, наглость правителей которого доходит не только до неповиновения божественной воле наместника Аллаха на земле, но и до открытых угроз в его адрес!

От дикой, необузданной ярости потемнело в глазах. Мехмед бросился на устланный подушками диван, вцепился в них, изо всех сил стараясь подавить охватившую его, сводящую с ума ненависть. Глаза его заполнились злыми слезами, грудь спирало тяжелое дыхание, кровь толчками била в ломящие от боли виски. С трудом овладев собой, он перевернулся на спину и несколько раз глубоко вздохнул.

Так значит этот мелкий морейский князёк Константин, посаженный на византийский трон отцом Мехмеда, Мурадом II, требует объяснений поступкам султана!? Что ж, вскоре этот император без империи узнает, для чего понадобилось Мехмеду возводить неприступную крепость на самом узком месте пролива!

Резко и требовательно зазвенел серебряный гонг. Звон еще не стих, но начальник охраны уже стоял перед диваном и осторожно заглядывал в темные после недавней вспышки глаза своего повелителя.

— Отправляйся к Халиль-паше, он нужен мне сейчас, — медленно, почти по слогам произнес султан. — И поторопись, если дорожишь своей головой.

Внезапный вызов сильно встревожил великого визиря. Подгоняя одевающих его слуг, Халиль-паша засыпал начальника стражи вопросами, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Но тот лишь пожимал плечами, выразительно возводя взгляд к расписному потолку — он действительно ничего не знал. Время от времени он отвлекался от этого занятия и с яростью обрушивался на слуг: зная нетерпеливый и вспыльчивый нрав своего господина, оба царедворца хорошо представляли цену нежелательного промедления.

Полный недобрых предчувствий, визирь приказал принести золотое чеканное блюдо и доверху засыпать его золотыми монетами. Взмахом руки отогнав бросившихся было подсоблять слуг, визирь с трудом оторвал его от стола, опустил на свой пояс край импровизированного подноса, чтобы хоть как-то облегчить его немалую тяжесть, и быстрым шагом поспешил к покоем султана.

— Какое настроение ниспослал Аллах сегодня нашему повелителю? — вновь не удержался он от вопроса.

— Гневное, — кратко отвечал ему начальник охраны.

У входа в покои каменными изваяниями застыли стоящие в два ряда огромные стражи. Под их пустыми, ничего не выражающими взглядами у великого визиря непроизвольно задергалось левое веко. Стараясь сдержать нервную дрожь, Халиль-паша переступил порог и отвешивая низкие поклоны, едва не наступив в лужицу масла из поваленного светильника, приблизился к ложу султана.

Тот молча и неподвижно смотрел как бы сквозь него, оперев голову на ладонь руки. Положив тяжёлое блюдо к ногам повелителя, визирь с поклоном отступил на два шага.

— Что это? — Мехмед кивнул на золото, тускло отсвечивающее в пламени ламп.

Халиль-паша почтительно приложил руки к груди.

— Не гневайся, господин, таков обычай у сатрапов: когда повелитель зовет своих слуг в неурочный час, долг не велит им являться к султану с пустыми руками.

Мехмед пренебрежительно хмыкнул.

— Я пока не нуждаюсь в твоем, визирь. Лучше уж я подарю тебе и подарю значительно больше. Но взамен я хочу одного — отдай мне Город!

Последние слова Мехмед произнес, приподнявшись на локте и впившись немигающим взглядом в своего придворного.

Окружающее поплыло в глазах визиря. Тон голоса, которым была произнесена последняя фраза, был хорошо ему знаком и не сулил ничего доброго. Визирь от страха обомлел. От слабости и головокружения едва не подкосились ноги; воздух сгустился и затруднил дыхание; предметы, покачиваясь и расплываясь, медленно удалялись прочь от него, теряя свои формы и очертания. И вот вокруг уже не осталось ничего, кроме полукружья ламповых огней и этого пристального недоброго взгляда. Откуда-то издалека, как-будто из другого мира, донёсся до него требовательный голос:

— Что же ты молчишь, Учитель? Я жду ответа!

Язык плохо повиновался визирю, но он нашел в себе силы произнести:

— Мой повелитель! Аллах, вручивший тебе все земли византийцев, отдаст, безусловно, и Город. Я же, твой верный слуга, и все остальные сатрапы будем верно помогать тебе в этом.

Мехмед удовлётворенно откинулся на своём ложе.

— Взгляни на подушки: сон не шел ко мне. Мы будем вместе бороться с неверными и этот город, оплот язычества, падёт. Ступай, обдумай мои слова!

Когда двери закрылись за великим визирем, Мехмед вновь призвал к себе начальника охраны.

— Пойдешь к Саган-паше и передашь ему мое повеление: с сегодняшней ночи он лично будет руководить строительством Румели-хиссар. И головой ответит, если оно не будет в срок завершено.

Поклонившись, начальник охраны, поспешил к выходу, но у самых дверей султан вновь остановил его.

— Когда строительство окончится, каждый корабль, плывущий по проливу, должен быть подвергнут тщательному досмотру.