Разрушенные недавним обстрелом, стены в районе ворот святого Романа были отчасти восстановлены. Камни, выбитые ядрами из кладки, бригада землекопов подняла на верхнюю часть завала и кое-как уложила в некое подобие правильных рядов. На камни были навалены вязанки хвороста и сверху придавлены бочонками с землей. Сооружение было достаточно крепким, хотя на первый взгляд не вызывало ничего, кроме насмешливой улыбки.

Джустиниани долго и критически качал головой.

— Вижу, себя не пожалели, — вымолвил он наконец.

— Голову даю на отсечение, мастер: заграда выдержит обстрел, — убеждал кондотьера бригадир, сухопарый грек с уныло повисшим носом. — Хоть мину под нее подкладывай!

— А если нет? На коего дьявола тогда мне сдалась твоя голова?

Широко переставляя ноги, кондотьер быстро вскарабкался на насыпь.

— Иди сюда! — позвал он грека.

— Вон там, — Лонг указал рукой, — за внешней стеной, отступишь на двадцать шагов от пролома и опояшешь это место рвом. Извлеченную землю вытаскивай на внутреннюю сторону рва так, чтобы образовался вал высотой не менее пятнадцати локтей.

Бригадир прикинул в уме объем предстоящих работ.

— Понятно, мастер. Когда же это должно быть выполнено?

— Не позднее послезавтрашнего утра.

Грек чуть не взвыл.

— Мастер, но это невозможно! Просто в голове не укладывается. В такой короткий срок выкопать ров длиной более тридцати шагов и глубиной в пятнадцать локтей? У меня всего два десятка рабочих рук!

Собравшийся было уходить, Лонг повернулся и в гневе обрушился на бригадира.

— Что ты стонешь, бездельник? Людей не хватает? Я дам тебе два десятка своих солдат. Носилок, кирок, лопат слишком мало — доставят всё. Но к назначенному сроку ров должен быть на том месте, где я указал!

Грек успокоился.

— Ну, если два десятка солдат…. Вот только не пойму, мастер, зачем нужен ров позади, а не спереди стен?

— Затем, неумный, что турки, вмиг разобрав на части твою хваленую заграду, устремятся вглубь проёма и попадут в западню. Спереди глубокий ров с кольями на дне, на валу — заряженные пушки, на стенах караулят лучники, а с тыла напирает толпа своих же солдат, которым и неведомо, что уготовано им впереди.

— Ну, мастер, у тебя не голова, а золотое дно! — восхитился бригадир. — Мы сейчас же начнем копать ров, а когда подойдут обещанные тобой солдаты, работа пойдет вдвое быстрее.

Кондотьер взглянул на него, в знак поощрения хлопнул грека по спине так, что тот чуть кубарем не слетел с насыпи и быстро спустился вниз.

— Орудия на валу — это хорошо, — задумчиво пробормотал он. — Только вот где их взять?

Он неторопливо прошелся вдоль укреплений, затем поднялся на крепостную стену и приблизившись к небольшой пушечке, слегка похлопал ее по нагретому солнцем бронзовому боку.

Нет, со стен орудия снимать нельзя: значительное пространство городского вала разом выпадает из сектора обстрела.

— Разлеглись, лежебоки? — зарычал он на группу наемников, удобно расположившихся на отдых в тени. — Кто должен вместо вас заниматься делом?

Он принялся щедро раздавать поручения. Воины без возражений подчинялись ему: в своем отряде кондотьер имел непререкаемый авторитет. Более того, за душевную простоту, за общительность, пусть даже скрытую за маской напускной суровости, за неистощимую энергию и мужество в бою Лонг пользовался почти всенародной любовью.

Через боковые дверцы башен Джустиниани переходил с одного участка стен на другой, осматривал орудия, проверял на прочность тетивы баллист, запасы пороха, ядер и камней для метательных машин. Походя хлопал по плечу встающих при его появлении ландскнехтов, заговаривал с ними, шутил, расспрашивал о старых или недавно полученных ранах. Словом, вел себя как истинный полководец, вождь по призванию, а не по воле случая.

На протяжении всего обхода мысль о недостающих пушках, как зубная боль, не переставала мучить его.

«Где взять орудия? Хотя бы пять штук. Откуда их можно перебросить к пролому?»

— Синьор? — послышался голос за спиной. — Вы что-то сказали о пушках?

Кондотьер резко повернулся. Только сейчас он сообразил, что забывшись, говорил с собой вслух.

— Тебе показалось, Доменик.

— Но я своими ушами слышал, как вы спрашивали меня об орудиях, — настаивал адъютант.

— Я знаю, где их можно взять.

Лонг положил ему руку на плечо. Под тяжестью командирской длани юноша покачнулся, но сумел устоять на ногах.

— Доменик! — угрожающе произнес Лонг. — Если ты вздумал шутить со мной, я переломаю тебе кости.

— Синьор, я говорю правду. На стенах, прикрывающих город со стороны залива, их предостаточно. Помимо этого, там много баллист и катапульт со снарядами из зажигательной смеси. У византийцев нет острой потребности в огнестрельных орудиях. А значит, мы без особых хлопот можем позаимствовать несколько пушек. Хотя бы только на время.

Джустиниани легким толчком сдвинул его в сторону, подошел к краю стены и положив руки на края соседних зубцов, всмотрелся в расстилающуюся перед ним равнину.

В трех полетах стрелы от него, на обширном пространстве, привольно раскинулся вражеский лагерь. Возле еле различимых палаток и шалашей курились белым дымком костры; вокруг шатров военачальников угадывалось движение фигурок солдат. Похоже, обитатели становища занимались своими обычными повседневными делами: одни латали одежду и правили оружие, другие свежевали овечьи туши и готовили пищу, третьи разминали мышцы в воинских упражнениях, большинство же попросту спало.

Лонга мало интересовали будни неприятельского лагеря, он размышлял над предложением своего адъютанта.

Пушки у пролома были более чем необходимы, но снять их со стен — означало сильно ослабить оборону ворот, на которые чаще всего обрушивался основной удар неприятеля. Стены же со стороны залива (кондотьер хорошо знал это) были более безопасными и пока еще не подвергались подобному натиску.

Поразмыслив, Лонг пришел к выводу, что совет адъютанта недурен. Безусловно, кондотьера коробила мысль обращаться по какому-либо поводу к мегадуке. Среди горожан уже притчей во языцех стали их отнюдь не дружественные отношения. Но в конце концов, он же старается не для самого себя и не свой родной город защищает, вот уже восьмую неделю ежедневно рискуя жизнью!

— Значит так! Возьмешь с собой три подводы и десяток солдат. Через два часа пушки должны быть здесь.

Адъютант вытянулся в струнку, затем повернулся и скликая людей, поспешил вниз.

— Доменик! — зычный голос остановил его на полпути.

Наемник удивленно поднял глаза на командира.

— Не лезь на рожон. Возьми пушки миром, — медленно и внятно проговорил кондотьер.

— Ты понял меня?

Адъютант чуть помрачнел, но согласно кивнул головой.

Лонг вернулся на свой наблюдательный пункт и вновь оперся о башенные зубцы.

Конечно же, он мог взять посредником между собой и мегадукой какого-либо уважаемого командира. Лонг просто не подумал об этом. Он привык идти к цели напролом и нечасто давал себе труд задуматься о последствиях своих поступков. Отказ же потребовать от мегадуки орудия мог быть расценен окружающими как проявление мягкотелости, уступка кондотьера желчному димарху.

Лука Нотар неприветливо встретил посланца. Хмуро выслушав, мегадука провел рукой по узкой бородке и повернулся к генуэзцу спиной. Доменик, опешив на мгновение, уставился в красный с золотым шитьем плащ димарха, затем решительно шагнул вперед.

— Я жду, синьор, — в его голосе звучал открытый вызов. — Какие пушки прикажете грузить на телеги?

Нотар глянул на побоченивщуюся фигуру генуэзца и отрицательно покачал головой.

— Синьор отказывается помогать своим союзникам?

— Пушки нужны здесь не менее, чем на сухопутных стенах, — равнодушно ответил Нотар.

Он кивком головы указал на вражеский флот, стоящий у противоположного берега с приспущенными парусами.

— Так и передай своему хозяину.

— Моему командиру плевать, где еще нужны орудия, — рассвирепел наемник. — И я их ему добуду, сколько бы тайных обожателей мусульман не стояло у меня на дороге!

Он схватился за рукоять меча. Почти сразу же перед ним оказался рослый византийский воин с секирой в руке. Сильный удар топорищем в голову швырнул Доменика вниз, на каменные плиты.

— Лигурийский пес, — презрительно кривя губы проговорил ромей. — Ты верно забыл, с кем говоришь! Придется поучить тебя этикету.

Он схватил Доменика за шиворот, приподнял как ребенка и с силой наподдал ему ногой под зад. Адьютант Лонга пролетел пару шагов и звучно шлепнулся на камни. Бросившиеся на выручку своему товарищу генуэзцы вмиг были скручены и обезоружены воинами Нотара.

— Довольно. Отпустите их, — впервые за все это время мегадука повернулся лицом к участникам разыгравшейся драмы.

— Они уже и так достаточно поплатились за свое недостойное поведение. Винить их нечего — каков поп, таков и приход. Возвращайтесь в свой отряд, латиняне, и передайте своему командиру, что пушек он не получит.

Основательно помятым генуэзским наемникам помогли довольно быстро спуститься с лестницы и под общий хохот поволокли под руки к лошадям. Доменик вырвался, оставив в чьих-то цепких пальцах клок камзола и повернул забрызганное грязью лицо к стоящему на площадке стены Нотару.

— Ты заплатишь синьору Джустиниани за этот ответ, адмирал! И лично мне — за нанесенное оскорбление.

Мегадука пожал плечами и отвернулся. Доменик некоторое время еще стоял возле пустых повозок, но нацеленные стрелы стражников заставили его подчиниться.

— По коням! — махнул он рукой своим солдатам.

И громко, с угрозой, добавил:

— Мы еще вернемся. И очень скоро!

Константин приложил печать к последнему документу, протянул свиток секретарю и жестом отпустив его, устало опустился в глубокое кресло. Коротко вздохнул, вытянул ноги и смежил тяжелые веки.

Он был измотан до предела. Порой ему невыносимо трудно было сдвинуть свое разбитое, уже не молодое тело и идти туда, куда призывал его долг государя. Внешний облик Константина мог многое поведать о ежедневном, стоически выносимом нечеловеческом напряжении: он сильно исхудал, под глубоко запавшими, воспаленными от солнца и пыли глазами набрякли синевой тяжелые мешки, черты лица вытянулись и заострились, кожа приобрела нездоровый землисто-серый оттенок. Последние дни он не вылезал из седла, урывками принимал пищу и не досыпал по меньшей мере уже третьи сутки. Лошади под ним менялись по три раза на день, но был ли человек, способный заменить собой государя?

Незаметно для себя Константин задремал в кресле. Нужно быть семижильным, чтобы и далее выносить подобные нагрузки. Сон был тяжелым, более похожим на забытье, не приносил ни отдыха, ни расслабления. Почти сразу же неподалеку возник настойчивый стук и стал преследовать его, как в кошмаре. Константин приоткрыл глаза и повернул голову в сторону двери. Нет, стук ему не померещился. Император тряхнул головой и приподнялся в кресле.

— Пусть войдут! — голос уже приобрел необходимую твердость.

В кабинет скорее ворвался, чем вошел Кантакузин.

— Пусть простит меня василевс, — еще в дверях начал говорить он, — но я вынужден потревожить его покой. Происходящее на стенах Золотого Рога требует его срочного вмешательства!

Константин встал и молча направился к выходу.

Они подоспели как раз вовремя, чтобы предотвратить схватку между генуэзцами и моряками Нотара. Наёмники всерьёз готовились штурмовать изнутри Морские стены, в то время как развернутые вокруг оси пушки и пищали на башнях целили прямо в них свои черные зевы.

Оба предводителя, один в седле, другой — на площадке крепостной стены, утратив остатки выдержки и самообладания, напрягали горло в крике, осыпая друг друга площадной бранью. Каждый из них обвинял противника во всех смертных грехах, в предательстве и в трусости, в сговоре с врагом, и в промежутках между руганью раздавал указания своим бойцам, с оружием наизготовку занимающим позиции к бою.

Увещевания протостратора успеха не имели; небольшой отряд гвардейцев — то малое, что он успел снять со стен на своем участке — тонкой цепочкой стояли перед впятеро превосходящими их по численности генуэзскими наемниками. Появление императора охладило конфликтующих; все одновременно смолкли и повернулись в сторону василевса.

Константин уже был в общих чертах осведомлен о происшедшем. Он направил коня в центр пустого пространства между враждующими и сделал знак Нотару спуститься вниз.

— Я поражен до глубины души, — медленно и раздельно заговорил он.

— Я не могу поверить, что два достойных мужа прилюдно поносят и оскорбляют друг друга. Хороший же пример они подают своим солдатам! Но еще более я удивлен тем, как удачно выбрали они время для подобных попреков.

Он на мгновение прикрыл ладонью глаза. Смертельная усталость распространилась уже не только по телу, но и по всему его существу.

— Да поймите же вы! — он едва не сорвался на крик. — Подобными распрями вы роете себе могилу, в которую канете очень быстро! Вместе со всеми своими обидами и мелкими дрязгами. Месяца еще не прошло, как едва удалось предотвратить побоище между нашими союзниками, выходцами из Генуи и Венеции. И что мы видим сейчас? Вновь возвращается старое? Распря, разожженная на этот раз не винным хмелем, а приказами своих командиров. Мало вам крови неверных, коль скоро вы желаете умыться собственной?

Его голос звенел от еле сдерживаемого гнева.

— Слушайте меня, жители и гости Константинополя! Отныне и до тех пор, пока враг не будет отражен от стен столицы, любой умышленно проливший кровь христианина будет считаться братоубийцей и к нему без снисхождения будет применен закон, установленный еще во времена правления василевса Юстиниана!

Он чуть натянул поводья: конь под ним беспокойно топтался на месте.

— Друзья мои! Изгоните обиды из сердец. Наш общий долг, долг чести свободных людей — с оружием в руках преграждать путь врагу. А не устраивать свары между собой.

— Государь! — обратился к нему Джустиниани.

Константин повернулся к кондотьеру.

— Я прошу твоего суда! Если причиной возникшей ссоры стало дерзостное поведение моего мальчишки — адъютанта, я беру на себя всю меру вины и ответственности. Но прав ли он был или виноват, послал я его я к мегадуке исходя из острой потребности в орудиях. Без пушек выдержать новый штурм на проломленных во многих местах стенах будет непросто.

Василевс помолчал, кивнул головой и обратился к Нотару:

— Может ли мегадука без значительного ущерба для своих позиций выделить часть орудий кондотьеру Джустиниани?

Лука демонстративно повел плечами.

— Это ослабит оборону вверенного мне участка. Но если будет на то воля государя…..

— Да, мастер Нотар. Это будет разумным решением.

Произнеся это, Константин тронул шпорами коня и медленной рысью направился обратно. Головокружение, не оставляющее его все это время, начало быстро нарастать. Константин почувствовал, что может не удержаться в седле. Он чуть скосил глаза в сторону — по правую руку его сопровождал Феофил Палеолог. Если бы можно было подозвать к себе этого близкого по крови и по духу человека, опереться рукой о надежное плечо соратника и друга!

Но нет, нельзя забывать, что на него, на государя, сейчас, как и всегда, устремлены глаза всех горожан. Недопустимо для правителя хотя бы на миг проявить слабость на виду у тех, в чьем представлении он был, есть и будет символом праведной борьбы. Константин собрал в кулак всю волю, едва заметно тряхнул головой и прибавил шпор коню.

На левом крыле османского лагеря, где преобладали выходцы из европейских владений султана, войска вторую неделю находились на грани бунта. Воины отказывались штурмовать стены, в открытую возмущались плохими условиями жизни, скудной и некачественной пищей, задержками выплаты жалования.

Потеряв терпение, Караджа-бей приказал окружить недовольных отрядами отборной конницы, расположил в непосредственной близости от них два полка лучников-азапов и время от времени посылал полицейских-чауши для выслеживания и ареста зачинщиков беспорядка. Но если ранее главари тем или иным способом старались ускользнуть от расплаты, то теперь воины не только не подчинялись требованиям выдать своих товарищей, но зачастую просто не пускали полицейских приставов в свои лагеря. Нередко чаушам приходилось возвращаться обратно побитыми, вымазанными в нечистотах, в разорванной одежде и без оружия.

Тогда паша решил принять суровые меры. Полк войнуков, по донесениям соглядатаев служащий дурным примером для прочих, был выведен за пределы лагеря, выстроен в длинныe ряды и оцеплен конницей тимариотов.

Окруженный свитой санджак-беев, Караджа-бей неторопливо проехал вдоль строя, хмуро поглядывая на лица солдат. Основную часть воинов составляли выходцы из гористых областей Сербии и Болгарии; их угрюмые, насупленные взгляды ни в коей мере не выражали подобающего провинившимся смирения и страха перед наказанием. Это мало удивляло пашу: из-за упрямого норова и врожденного непокорства горцы всегда считались первейшими смутьянами. В подобных случаях от полководца требуется жесткость и решительность в действиях — подавить в зародыше бунт, не дать ему расползтись по всем остальным частям войск.

— Вы обманули наше доверие! — четверо глашатаев по обе стороны от Караджа-бея далеко разносили его слова.

— Хуже того, вы осмеливаетесь подвергать сомнению божественное право наместника Аллаха распоряжаться жизнью и смертью своих подданных! Что из того, что некоторые из вас погибли в бою? Это почетная участь каждого воина. Храбрецы отправляются прямо в рай, чтобы там, среди гурий вкушать плоды неземного блаженства. Они с негодованием взирают с небес на тех, кто по своей трусости готов променять оружие и доспехи на женскую одежду!

При этих словах турецкие воины принялись качать головами, громко цокать языками и в знак презрения сплевывать на землю.

Войнуки молчали.

— Я знаю, среди вас не много таких переодетых в мужское платье баб. Но если вы сами не решаетесь предать их позорной казни, то я, ваш паша, сделаю это за вас!

По знаку одного из санджак-беев азапы сняли с плеч луки и вложили в них стрелы.

— Пусть зачинщики выйдут вперед!

В строю войнуков никто не шелохнулся. Некоторое время паша выжидал, затем глашатаи вновь закричали:

— Если вы отказываетесь выдать главарей, я прикажу разоружить всех и после примерной порки, предать смерти каждого десятого.

Он прочистил горло и глянул по сторонам.

— Но перед тем, за укрывательство, будут казнены все десятники и сотники этого полка!

Войнуки заволновались и теснее сомкнули ряды, пряча за спинами своих командиров.

— Вот как? Вы не желаете смириться? Воины султана, слушайте приказ! Всем положить оружие к ногам!

Азапы натянули и нацелили луки. И тут произошло то, что не предвидел никто, от паши до простого пехотинца.

В толпе солдат раздалось несколько выкриков, громких, но мало похожих на команды. И тут же ряды войнуков начали стремительно смыкаться, в полном молчании выстраиваясь в боевой порядок. Висящие за спинами щиты в мгновение ока были переброшены на грудь, копья опустились остриями вперед, кое-где заскрежетали извлекаемые из ножен мечи.

Османские военачальники оторопели от неожиданности; казалось еще мгновение — и этот отряд весьма решительно настроенных воинов клином устремится вперед, подминая под себя как траву растерявшихся турецких лучников.

Санджак-беи пришпорили лошадей и помчались на фланги, скликая конницу на подмогу. Но и тимариоты не устрашили мятежников. Подобно ежу ощетинившись копьями со всех сторон, полк стоял, не шелохнувшись, готовый отразить любую атаку. Как бы ожидая сигнала к началу боя, противники некоторое время караулили друг друга, затем предводители войнуков решились на переговоры.

Передняя шеренга солдат зашевелилась и расступилась в стороны, пропуская вперед трех воинов, двое из которых щитами прикрывали с боков парламентера. Приблизившись на расстояние громкого голоса, войнук, по-видимому один из тех, кто в первую очередь угодил бы в руки палача, внятно заговорил по турецки:

— Не доводи нас до крайности, бей. Позволь нам с миром удалиться в свои селения. Не растрачивай гнев понапрасну: товарищей и братьев своих на смерть мы никогда не отдадим.

— Говори еще, — потребовал паша.

— Византийцы не делали нам ничего дурного. Зачем же нам умирать, как баранам на бойне? Это не наша война. Так пусть же воюет тот, кто хочет нагреть на ней свои руки.

— Это всё?

— Да. Мы не желаем драки. Но если нас вынудят идти против нашей воли, крови прольется много.

Караджа-бей поласкал свою бородку.

— Как твое имя, храбрец?

— Зачем тебе знать, паша? Говорю не я один: мои слова — слова всех наших воинов.

— Так ли это?

Караджа-бей ухмыльнулся и обращаясь к мятежному полку, вновь поднял голос:

— Значит вы, все как один, боитесь смерти в бою?

— Страшиться и не желать — не одно и то же, — возразил парламентер.

Из глубины построения войнуков молодой задорный голос выкрикнул:

— Проваливай сам в свой мусульманский рай, нечестивый!

Санджак-беи выжидающе смотрели на пашу, но тот молчал, не желая принимать скорого решения. Он уже понял, что совершил грубую ошибку: нельзя было требовать и ожидать от крепких духом и к тому же вооруженных людей покорства перед наказанием. Устрашение надо было начинать со слабых и колеблющихся, они безропотно выдали бы зачинщиков на расправу. Лишь затем, приведя к полному усмирению один из полков и имея таким образом наглядный пример для всех прочих, можно было приступать к другим бунтовщикам.

Бей досадливо поморщился: ошибку легче совершить, чем исправить. Только здесь и сейчас он в полной мере оценил некогда сказанные ему визирем слова: «Наихрабрейший солдат — это тот, кто не только не боится пасть в сражении, но и не примет безропотно смерть от рук палача».

Медлить становилось опасным, выжидание только взбодряло войнуков. Еще немного — и уверенные в слабости и душевном смятении противника, они могут выдвинуть новые требования или, что еще хуже, атаковать тимариотов и пробиваться к стенам Константинополя, чтобы перейти на сторону врага. В разгроме мятежников паша не сомневался, однако начав бой с бунтовщиками, он неминуемо совершит новую ошибку, непростительнее первой. Истребить в вооруженной схватке целый полк своих же солдат, да еще и на виду у всего остального войска — невелика честь для полководца.

«Уклонившись от нежелательного сражения, можно наполовину, а то и полностью выиграть его», — вновь припомнились ему рассуждения визиря.

Паша принял единственно верное на данный момент решение.

— Слушай и запоминай мои слова, христианин. В своих требованиях ты залетел слишком высоко: распустить вас по домам имеет право лишь султан. Пугать же меня большой кровью смешно: на своем веку я повидал ее достаточно. Уходить вам все равно некуда — не успеете сделать и ста шагов, как мои лучники перестреляют вас, как зайцев. А конница втопчет ваши кости глубоко в землю. Ты понял меня? Вам не уйти отсюда, пока стены вражеской столицы не падут.

— Что ж, нам остается только смерть, — согласился войнук.

— Не торопись, — покачал головой паша. — Я предлагаю тебе сделку. Ты без лишнего шума уводишь воинов обратно в лагерь, дав предварительно клятву не сеять смуты среди остальных, а я за это обещаю не посылать этот полк на штурм до тех пор, пока более отважные не овладеют стенами. Но тогда военная добыча разделится без вас.

Парламентер ответил не сразу. Паша без труда читал на его лице борьбу недоверия с желанием спасти себя и других от расправы.

— Нам нет дела до чужого имущества, — наконец выговорил тот. — Но насчет всего остального я должен посоветоваться с собратьями по оружию.

Паша ухмыльнулся и перекинулся взглядом с ближайшим санджак-беем. Ему ли, владетелю миллионов людей, не знать какое решение примут бунтовщики? Чувство самосохранения довлеет над всеми остальными чувствами, как бы они сильны не были: ненависть, любовь, месть и алчность — всё это ничто по сравнению с непреодолимым желанием жить. Самое ценное, чем обладает человек со дня своего появления на свет — это жизнь. И менее всего, как бы храбр и отчаян он не был, готов поступиться своим наиважнейшим достоянием.

Через недолгий промежуток времени войнуки перестроили свои ряды и угрюмо косясь в сторону тимариотов, размеренным шагом вернулись в лагерь.