Послы, более чем месяц назад отправленные к султану, вернулись в Константинополь. Не успели они смыть пыль со своих лиц и сменить дорожные одежды, как им был передан приказ срочно явиться к императору. Вести, привезенные ими были безрадостны, и вечером того же дня в Вуколеоне был созван синклит.

Продольный зал дворца знавал лучшие времена. Когда-то глянцевый мозаично-мраморный пол сбился и потускнел; полувыцветшие настенные фрески опутывали сети бесчисленных мелких трещинок, подобно старой паутине. Вездесущая пыль, вспугнутая движением воздуха, медленно кружилась в солнечных лучах, окрашенных в яркие цвета оконных витражей.

Тёмные скамьи из резного дуба, расставленные вдоль стен, изредка поскрипывали под тяжестью сидящих сановников, чьи взгляды были устремлены или вперед, или бесцельно скользили по росписям на стенах. Гнетущая тишина прерывалась осторожным перешептыванием созванных на совет, многие из которых уже догадывались о причине предстоящего совещания.

Мерная поступь дворцовой стражи возвестила о приближении императора, своеобразным эхом ей откликнулся скрип скамей и шорох одежд поднимающихся со своих мест людей.

Громкий голос камергера отразился от стен и дальних уголков зала:

— Его величество император Константин XI!

Василевс прошел к тронному возвышению в передней части Продольного Зала и повернулся лицом к собранию.

— Приветствую вас, благородные нобили и димархи!

Опустившись на трон, он сделал рукой знак присаживаться.

— Вас пригласили сегодня для того, чтобы ознакомить с некоторыми неблагоприятными событиями, которые создают прямую угрозу нашему государству. Долгие годы нам удавалось отводить опасность. Но теперь положение наше значительно ухудшилось.

Повинуясь взмаху руки, к возвышению приблизился рослый человек с короткой светлой бородкой на лице.

— Пусть члены благородного синклита внимательно выслушают сообщение, которое донесёт до них наш посланник ко двору турецкого султана.

В напряжённом безмолвии голос Алексия звучал резко и бесстрастно. В скупых и сжатых фразах он поведал сенату о причинах и целях отправки посольства в Анатолию.

— Более трех недель вы ожидали аудиенции у султана? — переспросил секретарь, обмакивая перо в чернильницу.

— Именно так, благородный синклит. За это время мы имели незавидную возможность наблюдать, и это происходило неоднократно, как те делегации и отдельные лица, чей ранг был неизмеримо ниже посольства Византии, по приглашению и без задержек проходили в покои султана.

— Когда же вы наконец предстали перед султаном, каков ответ был получен вами на послание императора? — вновь задал вопрос секретарь.

— Государь, благородный синклит! Султан выслушал, помедлил и скривив рот, произнес следующее: «Передайте своему императору и всем прочим, что я мало похож на своих предков, слишком слабых и нерешительных для великих дел. Моя же власть простирается так далеко, как им не приходилось даже мечтать». Когда же я попросил его прояснить смысл этих слов, он заявил, что в том нет нужды и что вскоре мы, ромеи, сами все узнаем и поймем.

В зале стояла такая тишина, что сквозь стеклянные витражи окон было слышно щебетание птиц в саду. Стратег Кантакузин скрестил на груди руки и был немало удивлен, заметив, что своим непроизвольным жестом привлек внимание большинства присутствующих.

— Что же еще сказал султан Мехмед?

— Больше ничего. Но когда нам, так и не получившим ответа, было указано уходить, он неожиданно остановил нас: «Больше не появляйтесь у меня с подобными вопросами. В следующий раз вас ждет мучительная смерть». Это были его последние слова.

Среди сенаторов пробежал возмущенный ропот. Скрипнула скамья под вставшим Кантакузином.

— Недопустимо более терпеть, государь! Утратив волю к действиям, мы потеряем всё. Прикажи и через несколько дней от крепости на берегах Босфора останутся одни руины!

С места поднялся димарх, высокий и худой вельможа с цепкими, глубоко запавшими глазами на удлинённом костистом кице. Его седые, кустистые брови недовольно вздернулись вверх.

— О чем ты говоришь, стратег? К чему ты нас призываешь? Совет этот опасен, василевс, и приводит меня в смятение. Подобными непродуманными действиями мы развяжем войну, ту самую, к которой стремятся османы.

Собрание взволнованно загудело. Кантакузин с побагровевшим от гнева лицом обрушился на сенатора.

— Не хочешь ли ты сказать, Лука Нотар, что я, столь необдуманно произносящий слова, не достоин высокого звания стратега? Так ли я понял тебя? Или ты смеешь намекать, что я действую на руку османам и с ними заодно?

— Нет, мастер, ты ошибся, — поднял голос и Нотар, стараясь перекрыть нарастающий шум.

— Ты неверно толкуешь мои слова и ищешь в них скрытый смысл, которого там нет. Я всего лишь хотел сказать, что недопустимо начинать военные действия против турецкого правителя, который только и ждёт предлога обрушиться на империю.

— Для войны султану не нужен предлог, — бросил со своего места Феофил Палеолог, протостратор Византии и двоюродный брат императора.

— Зато ему нужна наша земля, — выкрикнул кто-то и собрание утонуло в разноголосом шуме.

— Османы и так отняли у нас все земли!

— Еще немного, и они поселятся в наших домах!

— Константинополь слишком крупная ставка, и им нельзя рисковать!

— Мы не допустим…!

— ….!

— Тихо! — голос императора перекрыл выкрики, и все замолкли в мгновение ока.

— Тихо, благородные номархи! Сейчас не время состязаться в умении перекричать друг друга. Необходимо быстро и трезво оценить ситуацию. Опасность велика, она близится к нашему дому и мы должны ясно осознать это. У нас пока еще есть возможность опередить ход событий и первыми нанести удар.

Он осмотрел притихших сановников и остановил взгляд на Димитрии Кантакузине.

— Стратег Кантакузин высказал дельную мысль. Поскольку незаконный захват чужих земель приравнен к открытому объявлению войны, нас не должны мучить сомнения — война уже началась. И если крепость на европейском берегу Босфора не будет уничтожена, положение столицы нашей — Константинополя — резко ухудшится. Но и в словах мегадуки Нотара нельзя усомниться. Султан Мехмед давно вынашивает планы захвата Империи и мы не должны дать ему повод напасть на нашу столицу прежде, чем будем в достаточной мере подготовлены к обороне.

Сенаторы молчали, отводя взгляды в сторону.

— Говори, — кивнул василевс приподнявшемуся с места Феофилу.

— Государь, благородные члены синклита! Османский султан строит крепость для войны с Византией, это ясно каждому. У нас нет сил для открытой схватки с превосходящим по мощи врагом. Таким образом, борьба неминуемо сведётся к обороне ряда крепостей на обречённой на захват территории. Мы же, в свою очередь, можем увеличить это число и овладеть цитаделью лишь тогда, когда строительство будет близко к завершению. Этим мы выиграем время, необходимое нам для довооружения, а кроме того, в руках Империи окажется сильная крепость, способная оттянуть на себя часть войск врага.

— Что скажешь на это ты, мегадука? — обратился Константин к Луке Нотару.

— Прошу меня простить, государь, — хмуро ответил тот, — но я не верю в чудеса и не умею мечтать. Взять цитадель после её постройки немыслимо, разрушить её сейчас — смертельно опасно.

— Допустим даже, — заторопился он, заметив гневный жест Кантакузина, — наши войска, а они у нас крайне малочисленны и вы хорошо осведомлены об этом, перебьют строителей и обрушат башни в море. Изменим ли мы этим свое положение к лучшему? Нет! Султан пригонит новых рабочих и под прикрытием сильного войска они восстановят руины вдвое быстрее прежнего срока. Если же мы укрепимся в её стенах, что само по себе потребует немало времени и усилий, султан обложит крепость отборными войсками и постепенно принудит гарнизон к сдаче. Безусловно, протостратор прав, часть сил врага оттянется на осаду цитадели, но и мы не вправе распылять свои более чем немногочисленные отряды. Не говоря уж и о тех крепостях, которые находятся в нашем владении и защитить которые нам не под силу.

— Какой же выход ты предлагаешь? — спросил император.

— Выслушай меня, государь, и не гневайся, — Лука провёл ладонью по лицу и всем собравшимся стало видно, как нелегко даются ему слова. — Я знаю, мои речи не придутся по вкусу многим из сидящих здесь членов Совета, но всё-таки я произнесу это: не надо ссориться с султаном, не станем вызывать его гнев отказом от уступок….

Советники вздрогнули от нарочито громкого, оскорбительного хохота Кантакузина.

— Может, почтенный мегадука объяснит благородному сенату, — презрительно бросил он, — как он собирается замиряться с тем, кто стремится его уничтожить. По моему скромному разумению здесь возможны лишь два исхода. Но напавший первым имеет хотя бы преимущество неожиданности. И потом, что означают эти призывы к терпению и заискиванию перед недругом? Не пристало ромеям клонить свои головы!

Но всё же, несмотря на рукоплескания, синклит не поддержал стратега. Среди многих гневных выкриков в адрес султана, проскальзывало затаённое тоскливое бессилие: угроза ответного удара была слишком велика, а не прошенные мысли об огромной армии османского владыки парализовали не один незаурядный государственный ум.

Синклит принял сторону мегадуки, и в поздний час, когда восковые свечи до середины оплыли тяжёлыми жёлтыми каплями, вынес решение не препятствовать пока что постройке турецкой крепости, незамедлительно начать концентрацию продовольствия и войск в столице. И уповая на помощь Всевышнего, послать ко всем христианским государям Европы гонцов с просьбой об участии в отражении неверных.

Император тяжело поднялся с трона, встали и члены Совета.

— Скрепя сердце, мы соглашаемся с вами, благородные номархи. Империя сейчас не в состоянии вести войну с султаном. Но мы не вправе сидеть сложа руки, рассчитывая лишь на заступничество Всевышнего. Нами будут предприняты шаги, достаточно эффективные, вследствие которых никто не сможет упрекнуть нас в беспечности и нерешительности. На этом я распускаю синклит. Возвращайтесь к себе, но не забудьте услышанного здесь. Опасность близка. Мы должны помнить об этом. Нам придется собраться всеми силами, чтобы сообща и с Божьей помощью отразить её.

Когда сенаторы, возбуждённо переговариваясь, группами покидали зал, мегадука, стоящий в окружении своих сторонников чуть поодаль, ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, он встретился глазами с Алексием, и холод его стального взгляда обжёг димарха недобрым предчувствием.

Зеленоватая, насыщенная благовониями вода тихо плескалась о мраморные бортики бассейна. Отжимая намокшие после купания волосы, Ефросиния поднялась по ступеням и пройдя несколько шагов, опустилась на устланное простынями каменное ложе.

Темнокожая служанка выпорхнула из двери и принялась неторопливо обтирать госпожу тонким батистовым полотенцем, без устали вслух восхищаясь нежностью и белизной её кожи. Яркие лучи полуденного солнца, почти отвесно падающие сквозь маленькие проёмы окон, золотыми бликами играли на поверхности воды. В сладкой полудрёме гетера, прикрыв веки, отдалась во власть заботливых, хорошо знающих своё дело рук мулатки, массирующих и умащающих её тело ароматными маслами. Длинные волнистые волосы были расчесаны, надушены и заплетены в косу, венчающую голову подобно короне. Ефросиния поднялась и со слабым вздохом покорно ждала, пока служанка облачала её в полупрозрачную, мягкими складками спускающуюся до самого пола тунику. Затем, величаво ступая, Ефросиния прошла в опочивальню, оставляя на гладких мозаичных плитках влажные отпечатки босых ног.

Задёрнутые шторы создавали уютный полумрак, и потому, лишь подойдя вплотную, она увидела на своей постели лежащего человека. От неожиданности Ефросиния вздрогнула и на мгновение поколебавшись, подошла поближе, желая рассмотреть непрошенного гостя. Это был молодой мужчина, почти юноша, в одеждах из тёмной ткани. Он был красив и чист лицом, как языческий бог на древних изваяниях.

— Эй, кто ты? Что ты здесь делаешь? — начиная негодовать, окликнула гетера и подёргала краешек покрывала, на котором лежал незнакомец.

Юноша приоткрыл веки и со сладкой улыбкой, расслабленно потягиваясь, приподнялся с кровати. Его необыкновенного фиалкового цвета глаза уставились в лицо женщины, и на нее вдруг нахлынула волна ужаса. Полубезумный взгляд, взгляд полный ненависти и холодной, еле сдерживаемой злобы, на мгновение заставил ее оцепенеть; заворожил ее, как завораживают жертву немигающие глаза рептилии.

— Ты уже вернулась, прекрасная, — тонко пропел он, с хрустом вытягивая руки и томно встряхивая кистями. — Тогда сядь поближе ко мне и рассказывай.

— Как ты попал сюда? Кто пустил? — произнесла она, отступая на два шага и пытаясь подавить подступающий к горлу страх.

— Это мое ремесло, бесподобная Ефросиния, — по прежнему улыбаясь, ответил незнакомец, — приходить туда, где меня не ждут и слушать то, что мне не желают поведать.

— Ты несешь чушь! Я позову слуг и они вытолкают тебя в шею, — вспылила красавица и подойдя к столику, схватила серебряный колокольчик.

Но не успела она поднять руку, как юноша изогнулся и сделав громадный прыжок, очутился рядом с ней. Нежные холёные пальцы гетеры, сжимающие звонок, захрустели в руке незнакомца, а раскрытый для крика рот так и не смог выдавить ни звука — сильные пальцы стиснули горло, прервав дыхание, но не причиняя боли. В следующее мгновение потолок как бы опрокинулся на неё; она почувствовала, что летит по воздуху и на какое-то время потеряла сознание.

Постепенно мельтешащие в глазах зигзаги и полосы стали тускнеть и отступать, и она вновь увидела в пугающей близости от себя лицо незнакомца. Он лежал рядом и подперев голову рукой, с терпеливым равнодушием ожидал, когда жизнь вернется в её тело. Испуганно дёрнувшись, гетера отползла, цепляясь дрожащими пальцами за край бархатного покрывала. Юноша довольно усмехнулся и откинулся на спину.

— Ну вот, ты уже проснулась. А теперь слушай и запоминай: мне не страшны ни твои крики, ни твои слуги. Но всё же будет лучше, если мы обойдемся без лишнего шума и крови.

— Что ты хочешь от меня? — дрожащим голосом произнесла женщина, отползая всё дальше и дальше, пока не уткнулась в спинку кровати. — Тебе нужны мои драгоценности и украшения? Бери всё, только не убивай! Но может ты пришел за другим?

Она попыталась улыбнуться и принять соблазнительную позу. Её рука нащупала край просторной туники и поползла вверх, обнажая стройную белую ногу.

— Что же дальше? — спросил юноша, растягивая губы в неприятной усмешке.

Ефросиния торопливо принялась расстёгивать заколку на плече.

— Довольно, — остановил он её. — Мне не нужно ничего из того, что ты столь щедро предлагаешь. Ты лишь ответишь на пару-тройку моих вопросов и я оставлю тебя в покое, наедине с твоими сокровищами.

Рука остановилась, но после мимолетного облегчения красавица вновь ощутила прилив страха. Незнакомец резко приблизился и она с ужасом уставилась в чёрные провалы его зрачков.

— Ты провела прошлую ночь здесь, с мегадукой Лукой Нотаром, — чётко и раздельно выговорил юноша, дыша ей прямо в лицо. — Что тебе рассказывал этот старик?

— Что…? Не знаю. Как всегда….Говорил, что любит меня, — задыхаясь и обмирая от страха, стала перечислять Ефросиния, — что я единственная его услада. Что еще…? Восхищался моим телом, говорил, что….

Юноша презрительно сплюнул.

— Я не о том тебя спрашиваю, дура. Он обсуждал своих сподвижников? Рассказывал тебе о своих планах?

Сильные пальцы вновь сдавили её шею.

— Пусти меня…. я…. а-а-а-…,- она натужно захрипела и тогда они ослабили свою хватку.

Несколько мгновений женщина лежала на спине с закатившимися глазами и побагровевшим лицом, пока раскрытый рот заглатывал живительный воздух.

— Клянусь Богородицей, господин, — гетера зарыдала, прикрывая руками быстро темнеющее красными пятнами горло, — я ничего не знаю…. Он никогда не говорит со мной о делах. И вчера он говорил лишь о любви. Верь мне, это правда! Клянусь тебе Святым Писанием!

— Что ж, придется поверить, — ухмыльнулся юноша и поднялся с кровати. — Такие как ты, всегда очень набожны. Но запомни, потаскуха, когда ты что-либо узнаешь, ты пошлёшь своего слугу с запиской в Пизанский квартал, в мастерскую кривого бондаря. В этой записке будет указан день и час. К тебе придет человек. Не я, другой. И с ним у тебя и состоится беседа.

Он сладостно потянулся, запрокидывая голову к потолку.

— А если ты позабудешь это сделать или проговоришься мегадуке, я посещу тебя еще раз.

Его глаза неприятно сверкнули.

— Ведь мы за это время успели полюбить друг друга, не так ли?

Он встал, приблизился в выходу, насмешливо улыбнулся её отражению в зеркале на стене и тихо исчез за дверью. Ефросиния, бледная как смерть, опустилась на подушки и вновь впала в беспамятство.

Большой высокобортный парусник медленно плыл вдоль Босфорского пролива. Попутный северный ветер слегка надувал паруса, вымпел со стилизованным изображением венецианского крылатого льва лениво полоскался на верхушке мачты.

Ничто не нарушало утреннего покоя: ни плеск воды вдоль бортов, ни крики вездесущих чаек. Матросы, не занятые работой, сидели вдоль бортов или слонялись по палубе, перебрасываясь пустыми, ничего не значащими фразами. Закутанный по самое горло греческий кормчий, зябко ежась, обеими руками сжимал рукоять руля. Привычным взглядом он угадывал под водой невидимые мели и обходил завихрения встречных течений. Его не оторвал от этого занятия даже возглас одного из моряков, встревожено зовущего своего капитана.

Ритчи, потягиваясь, вышел из своей каюты. Вслед за ним в дверях показался его помощник. Их оплывшие лица и мутные глаза достаточно ярко свидетельствовали о несколько затянувшейся дегустации вин с херсонесских виноградников.

— Ну что, что там такое? — капитан приблизился к группе оживлённо переговаривающихся возле правого борта матросов. — Что вы так расшумелись?

Хмель быстро вылетел у него из головы: на берегу, уже совсем рядом, из туманной дымки вырисовывались очертания крепости, с высокими, еще недостроенными башнями. Это казалось немыслимым, невозможным — всего три месяца назад на этом месте была лишь выжженная солнцем и солью земля, усеянная к тому же громадными глыбами камня.

Как бы прогоняя наваждение, Ритчи несколько раз энергично тряхнул головой и повернулся к кормчему.

— Что за дьявол, Клитос? Когда мы плыли в прошлый раз, ничего этого не было и в помине!

— Похоже на османскую крепость, — ответил грек, всматриваясь в треугольный флаг, реющий над башней. — Ее не было, но сейчас она есть. Ох, не нравится мне это!

Ритчи задумчиво потёр себе щеку.

— Надо срочно доложить сенату Республики, — озабоченно проговорил он. — Эти приготовления турок смахивают на прямую угрозу.

С одной из башен крепости взвился белый дымок, и спустя несколько мгновений ядро с шумом подняло столб воды в сотне саженей от борта.

— Они приказывают нам остановиться, — кормчий вопросительно взглянул на капитана.

— Никто, кроме великого дожа и Сената не вправе приказывать венецианцам, — раздраженно произнес Ритчи и, махнув рукой, скомандовал матросам:

— Выкатывайте пушки к бою!

Второе ядро упало значительно ближе. Среди моряков поднялось волнение, но капитан упрямо продолжал вести корабль мимо турецкой крепости.

Тогда мощные укрепления замерцали многочисленными вспышками, расползающимися в белые облачка дыма. Ядра проносились над кораблем, рвали снасти, проделывали дыры в парусах. На палубе вспыхнула паника, когда каменный снаряд упал в скопление людей, превратив двух матросов в кровавое месиво.

Кормчий направил судно к дальнему берегу, чтобы выйти из-под обстрела и пытался маневрировать под градом ядер. С два десятка небольших бронзовых пушек, выставленных по бортам для защиты от пиратов, молчали: канониры, стоя подле них с зажженными фитилями, не решались стрелять. С треском полетели доски из проломленного борта, и вода тугой струей стала заливаться в трюм, портя и губя дорогие товары.

Капитан, уже без шляпы и с забрызганным кровью лицом, расталкивая мечущихся по палубе людей, подбежал к канонирам.

— Почему не стреляете, вы, трусливые ублюдки! — закричал он, пытаясь вырвать фитиль из рук стоящего перед ним человека.

— Синьор, пожалейте нас! У многих жены, ребятишки! — уворачивался от него моряк.

Ритчи свалил его с ног ударом кулака и торопливо нацелив орудие, сам поджёг запал. Чугунное ядро с треском снесло зубец на бастионе крепости, но эта слабая попытка сопротивления уже ничего не могла изменить. Корабль погружался в воду, и вскоре головы венецианских моряков, судорожно цепляющихся за обломки, чёрными точками замелькали в зеленой глади воды.

Двое стражников втолкнули венецианца в большую просторную залу, ещё пахнущую известью, но уже отделанную с всей восточной тягой к роскоши. Широкие ковры с затейливым персидским орнаментом покрывали стены от потолка до самого низа; выложенный гладкими плитками пол во многих местах был тоже прикрыт узорчатыми ковровыми дорожками. Курильницы по краям залы источали приторный аромат, окутывая душный стоячий воздух мутной пеленой, которая была особенно заметна в отвесных лучах солнца, ниспадающих из узких стрельчатых окон.

У входа и по углам залы выстроились рослые стражи с копьями в руках, а по краям центральной ковровой дорожки в ряд придворные и военные чины. В центре залы, в окружении своих советников восседал зять самого султана Саган-паша.

Руки венецианца были крепко спутаны за спиной; на лбу, облепленном мокрыми волосами, запеклась глубокая ссадина.

— Кто ты? — спросил через своего толмача Саган-паша, надменно оглядывая пленника.

— Капитан Ритчи! — последовал вызывающий ответ. — А ты? Кто ты таков? По какому праву ты посмел потопить мое судно?

У придворных вытянулись лица от такой неслыханной дерзости, но паша, казалось, лишь забавлялся разговором.

— Почему ты не подчинился моему приказу и не остановил корабль?

— Ты потопил мое судно, мое достояние и дорого заплатишь за это Республике!

— Я заплачу ей твоей головой, — нахмурившись, произнес паша, поднимаясь с подушек.

— Уберите его!

— Османская собака! — в ярости закричал Ритчи, бросаясь вперёд.

Но стражники, схватив его, повалили на пол и принялись ногами избивать сыплющего проклятиями венецианца.

— Обезглавьте его, — паша повернулся, чтобы уйти.

К нему приблизился начальник охраны и что-то тихо спросил.

— И всех остальных тоже!

Упирающегося капитана выволокли из зала. Саган-паша повернулся к коменданту крепости Румели-хиссар и тот тут же сделал шаг вперед.

— Начиная с этого дня, ты будешь топить всех подряд, кто будет противиться досмотру. Надо прекратить подвоз продовольствия в Константинополь. Так повелел нам владыка наш, султан!

У самого выхода Саган-паша остановился.

— Для этого дерзкого обезглавливание — слишком лёгкая смерть, — злобно усмехаясь проговорил он. — Посадите его лучше на кол, это будет хорошим уроком для остальных. А перед тем, на его глазах, казните всю его команду.

Ажурные створки дверей тихо закрылись за пашой.