Рядом с парадным входом в дворец Вуколеона собралась большая, более пяти тысяч человек, толпа. Воины, выборные представители от отрядов и экипажей кораблей, военачальники всех рангов, горожане, среди которых было немало женщин и подростков — все собрались, чтобы выслушать обращение императора к народу.

Ожидая выхода василевса, люди вполголоса переговаривались, обсуждая ультиматум султана и оживление во вражеском лагере. Большинство сходилось на том, что в ближайшие дни последует серия ожесточённых штурмов; некоторые до хрипоты убеждали скорее себя, чем остальных, что ликование в стане турок было вызвано приказом о скором отходе.

Споры смолкли при звуках фанфар. По толпе прокатилось движение — люди обнажали головы. Вскоре в воротах показалась спаренная цепь гвардейцев и, разделившись на две колонны, солдаты выстроились по обе стороны лестничных ступеней. Спустя несколько мгновений фанфары запели громче и касаясь земли краями пурпурной мантии, к народу вышел император.

Выждав, пока смолкнут приветственные крики, Константин поднял руку, призывая к вниманию. Затем заговорил и даже в задних рядах людям не приходилось напрягать слух, чтобы слышать каждое слово его речи.

— Соратники мои, мой добрый и преданный народ! Пришел час, когда злейший враг наш готовится к решающему бою. Замкнув кольцо и с моря и с суши, он надеется сломать нас, раздавить, как в тисках. Но вы не должны страшиться — мы повергнем неприятеля. Он разбитым вернётся в свое логово.

Он на мгновение смолк, затем с не меньшей твердостью продолжил:

— Братья мои! Вы знаете, что в четырех случаях мы обязаны предпочесть смерть жизни. Во-первых, ради Веры нашей и благочестия. Во-вторых — ради Отечества. В третьих — ради государя вашего, помазанника Божьего. И наконец, в четвертых — ради родных и близких своих. И если мы готовы сражаться только лишь за одно из этих условий, то сейчас все мною перечисленное находится под смертельной угрозой.

Два месяца, почти каждый день и каждую ночь, мы доблестно отражали сарацин. И каждый раз неприятель с потерями откатывался назад. Да не смутит вас, что стены обрушены во многих местах. Насколько это было возможно, мы восстановили их, заделали наиболее крупные проломы. И если враг тешится своей многочисленностью, то мы возлагаем надежду на светлое имя и славу Господню, и лишь потом — на силу рук наших и неистощимое мужество духа.

Завтра огромное стадо нечестивых двинется на нас со всей своей силой, пойдет с великим шумом и воинскими кликами. Не дайте им запугать себя. В тот трудный и ответственейший час пусть каждый спокойно выполняет свой долг. В схватке с врагом не теряйте присутствия духа и ясности ума. Помните, противник не владеет столь совершенными орудиями боя и по недомыслию пренебрегает бронёй для тела и для головы. Пользуйтесь же этим преимуществом, разите всех без пощады и да пребудет с вами милость Всевышнего!

Одобрительные возгласы прервали речь василевса. Когда же он вновь заговорил, мощь и звучание его голоса перекрыли шум и выкрики толпы.

— Из года в год нечестивые жгли наши поля, сады и жилища, уводили в плен наших братьев и сестер, отнимали у матерей и обращали в лживую веру детей, а стариков убивали, как ненужный скот. Скрепя сердце, мы взирали на то бесчинство над естеством человека, копили обиду на слабость свою и немощь. Но вот пришел день и мы поняли: враг рода людского, предтеча Антихриста, уже стучится в наши ворота. Не дайте возможности ему уничтожить вас, накинуть на ваши шеи рабское ярмо. Спасение в наших руках! Бейте их везде, где застигнете, уничтожайте дьявольское отродье всеми силами. И да поможет нам в этом Всевышний!

Вручаю вам этот великий и древний, славный своей историей город, первейшую из всех столиц, Отечество наше!

В толпе, среди воинов и горожан, слышались возбужденные возгласы. Многие прошедшие сквозь несколько войн седовласые ратники, с лицами, изборожденными боевыми шрамами, расчувствовались так, что стыдливо отворачивались в сторону, чтобы скрыть набежавшие на глаза непрошенные слёзы. Воины помоложе не скрывали своих эмоций: кто-то воинственно потрясал секирой, другой целовал перекрестие меча, третий пылко сжимал в руке нагрудный крест или медальон.

Император повернулся к стоящим по правую руку венецианцам.

— Благородные граждане Венеции! Вы не понаслышке знакомы с вероломством турок. Вам часто приходилось биться с врагом на суше и на море и почти всегда победа оставалась за вами. Не покидайте в беде Город, ставший для многих из вас вторым отечеством. Прикройте его в час опасности своими крепкими щитами!

Повернувшись налево, Константин обратился к генуэзцам.

— Славные воины — лигурийцы! Не буду описывать ваших многочисленных подвигов. И без моих слов они известны всем. Я лишь напомню, что на протяжении столетий стены Города служили вам и вашим семьям надежной защитой. Будьте и вы защитой стенам, отплатите Городу добром за добро и за ваши старания вам еще при жизни воздастся сторицей.

Император помедлил, окидывая взглядом лица людей.

— Мне не хватит времени перечислить всех доблестных мужей из разных стран, по велению сердца своего прибывших к нам, чтобы помочь своим единоверцам в битве со смертельным врагом. Одно лишь скажу вам, что если на Небесах за мужество ваше вам уготован алмазный венец, то здесь, на земле — память вечная и праведно заслуженная!

Ответом ему послужили громкие одобрительные выкрики. Император поклонился народу и вернулся во дворец.

Люди расходились возбужденные, с просветлёнными лицами; казалось, невидимый груз спал у каждого с сердца. Многие спешили на свои посты, чтобы поведать тем, кто оставался в дозоре, содержание речи василевса. Другие направлялись к расположенному неподалеку храму Святой Софии, чтобы вновь, как и прежде, влившись в толпы верующих и единомышленников, пережить тот могучий душевный подъем, который помогал им и поддерживал их в долгие, тягостные месяцы осады.

Из-за края застилающих горизонт туч выглянуло солнце и заиграло напоследок предзакатными лучами на золотых куполах тысячелетнего града.

— Иногда меня гложет чувство вины перед сестрой.

Кантакузин положил руку на плечо Романа.

— Перед моей матерью? Но почему?

— Похоже, сам того не желая, я отнял у нее единственную отраду в старости. Не надо было мне этого делать.

— Я не понимаю, дядя.

— Всё указывает на то, что завтра будет бой. Один из самых жестоких. Скорее всего, многим из нас придется сложить в нем головы.

— Но ты не сказал мне ничего нового. Любой из нас, воинов императора, знает, что может не увидеть следующего дня. Так о чем же сожалеть?

Роман стряхнул с себя руку Кантакузина.

— Мне странно слышать от тебя подобные слова! Ведь я нахожусь, пусть даже с твоей помощью, на том самом месте, где я и должен быть. Мое происхождение, возраст и чувство долга просто не позволяют мне отсиживаться в стороне.

Он встал и отошел на несколько шагов.

— Не ты ли мне говорил, и я с тобой согласен полностью, что коли уж я рожден дворянином, а значит — воином, то самой судьбой мне предназначено сражаться с врагом. И умереть, если того потребует долг солдата. Перед смертью же лучшее утешение для воина — знать, что жизнь отдана не зря, что умер он, исполняя свой долг, за правое дело, за народ свой и за государя.

Роман положил ладонь на стенной зубец и взглянул в сторону турецкого лагеря.

— Смешно даже вспомнить, но раньше я считал ремесло наемника, за деньги продающего свое умение воевать — достойным занятием. Возможно, в годы затишья, когда враг далеко и родному очагу ничто не угрожает, это неплохая тренировка мужества. Но сейчас…..

Он на мгновение запнулся.

— Здесь мне открылось многое. Человеческая отвага, доблесть, мужество, самоотверженность. Готовность вознести на алтарь свободы даже самое сокровенное.

Он помолчал, подбирая слова.

— Здесь я познал любовь! Не ту, о которой поют слащавые менестрели. Нечто несоизмеримо более высокое — страсть, наполняющую душу счастьем. И ужасом от возможной разлуки.

Звук, похожий на подавленный смешок, заставил его резко обернуться.

— Ты смеешься, дядя?

Он шагнул вперед, гневно стискивая кулаки.

— Что ты, племянничек! Я просто пыли наглотался, — оправдывался Димитрий. — Вот она и лезет наружу.

Хотя в его бороде затаилась усмешка, глаза смотрели на Романа с легкой, чуть ироничной грустью.

— Скажи, — после некоторого молчания спросил он, — та, которая одарила тебя своей любовью — не дочь ли Феофила, прекрасная Алевтина?

Роман подошел и отворачивая в сторону лицо, оперся рядом с ним на каменный простенок.

— Об этом поговорим позже, — неохотно ответил он.

— Что ж, после так после, — согласился стратег.

Хлопнув ладонями по коленям, он поднялся на ноги.

— У меня до ночи дел невпроворот, — Кантакузин неодобрительно глянул на солнце, низко висящее над горизонтом. — Да и у тебя их должно быть немало.

— Сегодня в дозор выставь самых надёжных своих людей, — кинул он на прощание и двинулся к лестнице, ведущей вниз с крепостной стены.

Роман проводил его взглядом, затем медленно, стараясь ничего не упустить, прошелся вдоль линии участка, занимаемого его отрядом.

Уже совсем смеркалось, когда он, завершив обход, спустился вниз и потребовал себе коня. Оруженосец из числа слуг Кантакузина подвел к нему жеребца и подал поводья. Бросив последний взгляд на темные силуэты башен, Роман направился в город. На полпути к центру Константинополя его внимание привлекли доносящиеся со стороны мелодичные звуки лютни. Он поворотил коня и прислушался.

Неподалеку, в центре небольшой площади, с трех сторон затёртой жилыми постройками, ярко полыхал костёр. Вокруг плотным кольцом сидели люди, чьи тени, как живые, плясали на стенах окружающих домов. Заинтересовавшись, Роман спешился, кинул поводья на руки оруженосцу и со словами: «Жди меня здесь», направился к костру.

В середине круга, близко к огню, сидел незнакомый человек и обратив к огню тонкое и одухотворенное, как у ангелов на стенных росписях лицо, задумчиво перебирал струнами своей лютни. Внезапно он резко ударил по ним и громкий, надрывный звук взметнулся в небеса, растворяясь и угасая там, подобно искрам горящего костра.

— Я спою вам песню, — отстраненным голосом произнес он, — которая сейчас рождается во мне.

Он вновь рванул струны и лютня отозвалась жалобным, плачущим восклицанием.

От гневного, обличительного пафоса слов у Романа захолонуло в сердце. Воцарившуюся тишину долгое время нарушало лишь потрескивание поленьев и гудение огня. Затем пальцы музыканта принялись вновь блуждать по струнам, извлекая из них звуки тихой и нежной мелодии.

— Спой нам что-нибудь о любви, Лаоник, — попросил один из сидящих, по виду — ополченец.

— О любви? — рассеянно переспросил певец. — Да, да, конечно же о любви! Но не о недолгой, скоротечной любви к женщине я хочу вам рассказать. Я поведаю вам о чувстве, которое сладкой болью томит мне сердце, не дает мне покоя ни ночью, ни днем. Я буду петь о том, что снедало меня все долгие годы, проведённые мною в дальних странах, в чужбине; о том, что привело наконец меня сюда, в родные края, на родину предков.

Он поудобнее устроил лютню на коленях, откинул голову так, что длинные льняные локоны рассыпались по плечам, и запел.

Он пел о вечном городе и о безвозвратно уходящем времени, о времени, в суете людской беспечно растрачиваемом по пустякам.

Он пел о стране, сумевшей на века продлить скоротечность человеческого счастья, полноту и радость духовного бытия.

Он пел об островке гармонии среди хаоса противоречивых страстей, о рае на земле, о кладезе знаний, любви и вечного вдохновения.

Он пел о воплощенном символе всепобеждающего Искусства, о бесценной культуре, хрупкой преграде на пути бушующего половодья дикости и вандализма.

Он пел о Византии.

Чары его чистого, необыкновенно мягкого голоса завораживали слушателей, проникали в душу и плоть, погружая в блаженное оцепенение. Как бы аккомпанируя певцу, постреливал искрами костер, тихо шурша, осыпались уголья, красные блики огня блуждали на бородатых изможденных лицах, высвечивая неподвижные, устремленные в пламя взоры.

Песня закончилась. Последний аккорд вылетел из-под струн, отразился от стен ближайших домов и стих, оставляя после себя печаль и ощущение близкой утраты.

Как бы отгоняя наваждение, Роман тряхнул головой, повернулся и пошел прочь.

«Так, должно быть, Орфей заставлял плакать камни», — подумал он, просовывая ногу в стремя.

Через несколько кварталов, на знакомом пересечении дорог, он вновь остановил коня. Не раз сопровождавший хозяина в его вечерних прогулках, слуга без лишних слов принял лошадь под уздцы. Роман соскочил на землю и хлопнул ладонью по конскому крупу.

— Если меня срочно вызовут, ты знаешь, где меня искать.

Пройдя немного, Роман приблизился к выщербленному участку ограды и быстро перелез через нее. С обратной стороны стены уже третью неделю была установлена позаимствованная с молчаливого согласия садовника переносная деревянная лестница.

Идти по мокрому от недавнего ливня парку не составляло удовольствия: как ни старался уберечься Роман, нижняя часть камзола и брюки пропитались водой, в правом сапоге чуть слышно захлюпала вода. Ступая на цыпочках, он подошел к боковому фасаду дома. На втором этаже, над галереей, сквозь занавеси окон пробивались лучи света. Сотнику не потребовалось много времени, чтобы добраться до карниза, а затем и перепрыгнуть на балкон.

Алевтина полулежала на низкой софе, обитой шелком цвета багрянца. Ее длинные, золотисто-пепельные волосы рассыпались по подушке и плечам, пальцы нервно перебирали цепочку с маленьким золотым медальоном. В широко раскрытых глазах застыла грусть и тревога, она смотрела на освещенную лампадой икону Богоматери, но, казалось, не видела ее.

Заметив входящего через дверь балкона Романа, она вздрогнула и приподнялась на локте.

— Ты пришел? Слава Всевышнему!

— Я немного запоздал, прости. На всех постах димархи объявили повышенную бдительность — похоже, мусульмане решили крупными силами штурмовать город.

— Значит…, - она не договорила.

— Значит завтра, а может еще день или два, нам придется слегка попотеть.

— Ты так спокойно говоришь об этом?

Роман пожал плечами и устроился на краешке софы. Алевтина вскочила, быстрым шагом подошла, почти подбежала к иконе. Всмотревшись в темный от времени лик, она резко повернулась к молодому человеку.

— Ты можешь улыбаться, зная, что завтра лицом к лицу столкнешься со смертью?

— Ну не в первый же раз, — спокойно ответил он.

И усмехнувшись, добавил:

— Я частенько прогуливался под руку с Костлявой, но видно так и не сумел приглянуться ей.

— Не смей так говорить! — пронзительно закричала она, зажимая уши ладонями.

Затем, как подкошенная, опустилась на пол и зарыдала. Не на шутку перепуганный, Роман вскочил и подбежал к ней.

— Алевтина, ангел мой, прости меня! Я, дурак, бахвалился перед тобой как пьяный солдат. Больше не буду….. прости!

Он осыпал ее лоб поцелуями. Затем подхватил на руки и легко, как ребенка, отнес на софу.

— Алевтина, ну перестань…. Неужели мои глупые слова….

— Нет, это не только слова, — она отняла руки от мокрого от слез лица. — Еще до твоего прихода я вспоминала всех знакомых мне молодых людей, которые наравне с тобой взялись за оружие. Где они? Их больше нет! Леонид Кафар, Анастасий Малин, Николай Акопан, Максим Нотар, твои друзья Франческо и Мартино — все они погибли! Все!

Она зарыдала еще горше.

— Я вижу, я чувствую, как Смерть кругами ходит возле меня. И с каждым разом она все ближе и ближе. Я знаю, она хочет отнять у меня самое дорогое — отца и тебя.

Роман растерянно топтался рядом, не зная, как утешить плачущую девушку.

— Алевтина, ну не надо! Успокойся же, дорогая!

Он наклонился и припал губами к ее шее в том месте, где разметавшиеся волосы обнажили пятнышко кожи. Рыдания стихли, она приподнялась и крепко обхватила его руками.

— Прошлой ночью я видела страшный сон, — дрожащим голосом проговорила девушка.

На ее раскрасневшемся лице блестели в пламени свечей влажные дорожки от слез.

— Я стояла на берегу, а ты, смеясь, на лодке плыл ко мне через волны. Внезапно…., - она запнулась, — внезапно вода на горизонте покраснела и эта багровая полоса стала стремительно приближаться к тебе. Все ближе и ближе….. Я вскрикнула, зажмурилась, а когда открыла глаза…..

Она всхлипнула и уткнулась лицом в плечо своего возлюбленного. Роман погладил девушку по волосам и нежно поцеловал в висок.

— Когда я открыла глаза, — она распрямилась и устремила остекленевший взгляд в окно, — все море вокруг тебя было в крови. Даже пена на волнах, и та была розового цвета. Кровавые буруны захлестывали тебя, ты выбивался из сил, кричал мне что-то. А я стояла и беспомощно смотрела, как красная вязкая пучина все глубже затягивает тебя на дно.

— Глупый сон! — решительно заявил Роман. — Посуди сама, Алевтина….

— Роман! — она положила ему руки на плечи. — Пообещай мне выполнить одну мою просьбу.

— Какую, радость моя?

— Дай слово, что завтра ты не поднимешься на Стены!

Сотник оторопел.

— Как это так?

— Пообещай! Я больше никогда ни о чем не попрошу тебя.

— Но дорогая, я не могу! Мой участок, мои воины…. Как я потом оправдаюсь, как я взгляну им в глаза?

— Это несложно. Скажись захворавшим.

— Бог мой, Алевтина, что ты говоришь? — Роман вскочил и взволнованно заходил по комнате. — А честь? Честь дворянина? Не говоря уж о долге перед людьми и клятве, данной императору.

— День! Один только день! — молила она.

— Нет, Алевтина! Нет и нет! Мне странно слышать от тебя такие речи. Из-за какого-то кошмара, дурного сна ты предлагаешь мне стать отступником? Ты боготворишь своего отца, но как бы он поступил, если бы я решился выполнить твою просьбу? Да он тут же приказал бы повесить меня на крепостной стене и был бы тысячу раз прав!

Девушка опустила голову на скрещенные на коленях руки. Плечи ее мелко вздрагивали. Роман подошел к ведущей на балкон двери, приоткрыл ее и выглянул наружу. Затем вернулся к софе и нерешительно топчась на месте, встал около Алевтины.

— Ангел мой, — неуверенно начал он. — Если тебе сегодня нездоровится…

Он замялся.

— Может, мне лучше уйти?

Девушка бросилась к нему и крепко обняла.

— Нет, нет, не уходи! Я говорила глупости, сама знаю это. Но говорила лишь потому, что хочу одного — чтобы ты не погиб. Живи на радость мне! Только об одном молю тебя: в течении одного — двух дней будь предельно осторожен. И тогда, клянусь Богородицей, ты будешь спасен!