Кресло на колёсах было придвинуто к самому окну, и через распахнутые ставни ветер доносил душистый аромат цветущего липового дерева. Тонкие старческие руки Феофана, испещрённые голубыми прожилками вен, изредка и беспричинно вздрагивали, глаза сосредоточились на некой точке небосвода. Третий час он пребывал в состоянии раздумья, и это не было пустым времяпровождением.

Когда-то давно, когда он был еще совсем молод и полон сил, в одной из бесчисленных приграничных стычек с боевыми отрядами турок-османов, он был вместе с конем опрокинут на землю. Упав спиной на каменистую почву, он поначалу не почувствовал боли и некоторое время пытался подняться самостоятельно. Пока не впал в беспамятство. Этот день изменил всю его последующую жизнь — ноги навсегда отказались служить ему. Личный врач императора Мануила II, осмотрев привезённое в Константинополь неподвижное тело, бесстрастно заявил: «Мне жаль говорить тебе это, витязь, но позвоночник твой серьёзно поврежден. Ты никогда более не сможешь ходить».

Феофан воспринял приговор с удивительным спокойствием. Осознание своей увечности вошло в него прочно, как входит лезвие меча в хорошо подогнанные ножны. Был призван искусный мастер, в течении двух дней соорудивший удобное кресло-каталку, которое и вместило в себя парализованное тело и за несколько десятилетий ставшее как бы неотъемлемой частью своего хозяина.

От природы наделённый острым умом и развитым воображением, Феофан долгие годы проводил за изучением богатой фамильной библиотеки. В которой преобладали труды античных философов, учёных и общественных деятелей. Тяжелые фолианты на богословские темы не привлекали его. Он сумел избежать отчаяния и опустошённости, сопутствующих тяжкому увечью, краха надежд и честолюбивых устремлений. И нашел в себе силы не свернуть на путь, ведущий отчаявшихся к религиозному самоотрицанию, к отказу от радостей и тягот земного существования.

Человеческая мысль, вытисненная красными и чёрными буквами на желтых пергаментных листах, открывала ему все новые и новые горизонты познания. Но, как следствие, умственное перенапряжение, усугубляемое вынужденным затворничеством вызвало у него глубокую депрессию. Дурную услугу оказала ему и отточенная логика, которая сметая с пути хитроумные софизмы, взлетала в высшие сферы, стремилась обособиться от окружающей реальности, постепенно подтачивая и разрушая сознание.

«Вся суть человеческого существования — абсолютная бессмысленность перед Вечностью и Мирозданием, непознаваемое в неведомом, безрезультатность в отсутствии цели».

«Человеческая жизнь, как и жизнь вообще — лишь ненужная случайность, неосторожно обороненная Творцом на его пути в непостижимые глубины вселенского самопознания….»

Листы с подобными записями густо устилали столы и пол в библиотеке, в месте добровольного заточения Феофана.

В одной из кризисных ситуаций, находясь на полшага от нервной горячки, Феофан вдруг осознал, что близок к утрате рассудка и вновь усилием воли сумел изменить свой образ жизни. Он стал больше появляться на людях, участвовать в общественной жизни, посещать званые вечера и философские диспуты. Хотя и не раз подмечал, как тягостно действует на окружающих вид прикованного к креслу калеки.

Способность к глубоким умозаключениям, к быстрым и нетривиальным решениям помогла ему войти в русло большой политики, которую Византия, хотя и утратившая былое могущество, но продолжавшая оставаться крупным культурным и религиозным центром, вела среди окружающих народов. Входя во всё большее доверие при императорском дворе, он не задумываясь срывал один покров за другим, обнажая для себя сложные, запутанные связи между влиятельнейшими людьми цивилизованного мира.

Довольно скоро он уяснил для себя, что ключ, ведущий к успеху и власти над людьми — количество отобранной и тщательно обработанной информации, способной возвысить или, наоборот, уничтожить человека. И он повсеместно пользовался своими знаниями: мозговая работа приносила ему почти физическое наслаждение, постепенно становясь единственным смыслом существования.

Шли годы; сменялись и уходили в небытие министры, сановники и военачальники. Вскоре Феофан встал во главе обширной разведывательной сети, держащей своих осведомителей во всех царствующих дворах европейских и азиатских государств. Эта тайная, незримая для посторонних глаз организация была более чем необходима: каждая война, любой затяжной конфликт болезненно отражался на благосостоянии Империи. Дорогие, оплаченные полновесным золотом, но крайне важные сведения стекались к Феофану значительно раньше, чем ко многим его конкурентам в крупнейших державах. Даже итальянские республики, немалую часть своих доходов с торговли перечисляющие в карманы разведывательных служб не имели таких осведомителей, какими безраздельно владела византийская дипломатия. Нередко в качестве устрашения ею пускались в ход и яд, и кинжал, порой строптивые исчезали безвести и навсегда, а искушённые становились заложниками собственных интриг.

Но для Империи наступали тяжёлые времена: на протяжении нескольких столетий Византия, находясь в центре противоречивых устремлений Запада и Востока, получала удары с обеих сторон. Её могущество и слава постепенно угасали, и отмерив срок в почти тысячелетие, империя оказалась у опасной черты.

Как преследуемая Роком, Византия неудержимо шла навстречу своей гибели. Сотрясаемая междоусобицами и волнениями, она терпела военные поражения от своих прежних союзников и вассалов. И вскоре оказалась один на один с воинственным османским султанатом, вынашивающим дальнейшие планы захвата земель. Но и здесь был найден временный выход — загодя распознав опаснейшего врага, Феофан предпринял необходимые меры, и вскоре в окружении султана и наиболее влиятельных турецких вельмож появилось немало людей, позвякивающих в кошелях византийским золотом.

Опасность прямого вторжения обошла Византию стороной, но дела шли все хуже и хуже. Государство беднело и приходило в упадок, торговля не приносила прежних доходов, а разросшийся, как гигантская язва, пригород Константинополя — Галата — пристанище генуэзских купцов, медленно пожирал экономику Империи, подводя её к неминуемому краху.

Феофан не мог не видеть этого, но его доклады василевсу Иоанну VIII отличались сдержанностью: любой агрессивный шаг по отношению к генуэзской колонии привел бы к резкому ухудшению отношений с могучей торговой республикой. Недопустимо было в те сложные времена терять важного союзника, приобретая тем самым в его лице опасного врага. И Феофан, скрепя сердце, ограничивался лишь пристальным наблюдением за усиливающимся влиянием галатских купцов, не теряющих крепкой связи со своей метрополией. По его совету, император сделал попытку ограничить влияние выходцев из Лигурии, увеличив в противовес им льготы венецианцам, давним соперникам Генуи. Таким образом, старый дипломат, играя на противоречиях между конкурентами, обращал на пользу Империи их непрекращающиеся разногласия.

Лишенный возможности самостоятельно передвигаться, Феофан приблизил к себе Алексия, сына опального тверского боярина, изгнанного за пределы страны за свое участие в мятеже против Михаила, великого князя Московского. Умный и исполнительный северянин быстро вошел в курс планов и расчетов Феофана и стал на советах держать слово своего хозяина, к тому времени уже отошедшего от официальных должностей и предпочитающего держаться в тени. Кроме Алексия, кроме разветвлённой сети осведомителей и негласных сторонников, под рукой у Феофана всегда находилось несколько десятков человек, готовых на всё по приказу своего господина, и мрачная слава о них разносилась далеко за пределами Византии.

Стремясь сдержать нарастающую угрозу и облегчить участь своей страны, старый дипломат приложил немало усилий для заключения Унии, объединяющей, хотя бы только на словах, католическую и православную Церкви. Атеист и прагматик, Феофан рассуждал холодно и здраво: эфемерное соглашение не в силах изменить сложившийся уклад веры в сознании людей, а папский престол ещё достаточно влиятелен, чтобы оказать помощь в трудный час.

«Уния — всего лишь выгодная сделка, — убеждал он василевса, — и греки приобретут от этого гораздо больше, чем потеряют».

Измученный болезнью и бесчисленными заботами, престарелый Иоанн VII дал своё согласие и даже сделал все от себя зависящее, чтобы план, задуманный его советником, осуществился. Однако хорошо просчитанный замысел едва не потерпел крах: внешне поддавшееся уговорам, но в глубине души настроенное резко против, константинопольское духовенство не преминуло вскинуться на дыбы. На Вселенском Соборе во Флоренции разразился скандал, когда почтенные прелаты в ходе переговоров сцепились между собой из-за схоластических противоречий и, перейдя с богословских тем на личности, громогласно понося друг друга, позабыв про сан свой и возраст, были весьма близки к рукопашной. Столь бурное обсуждение тут же стало мишенью для острот всякого рода шутников и насмешников, которые, в стремлении перещеголять друг друга, далеко разнесли молву о состоявшемся «благочинном» диспуте.

Упорство и строптивость вождя православного духовенства Марка Эфесского, для которого уступить — означало отречься, вызвало гнев василевса, и непокорный епископ просидел под замком все заключительные переговоры, которые вёл его его заклятый враг — предводитель латинофильской партии епископ Исидор. В соглашении, помимо прочего, оговаривалась военная помощь Византии, а так же готовность папского престола в случае необходимости подвигнуть народы Европы на новый крестовый поход.

И наконец, после долгих прений, в великолепном кафедральном соборе Флоренции состоялось торжественное заключение союза между римско-католической и греко-православной Церквями.

Но Уния осталась лишь на бумаге. Константинопольское духовенство отвергло подписанный договор, а Империя, в свою очередь, так и не дождалась обещанной помощи — папский престол не спешил выполнять взятые им на себя достаточно проблематичные обязательства. Византийцы в большинстве своём отвернулись от униатов — неприятие чуждой по обрядам церковной службы оказалось сильнее прагматических интересов, и Исидор, получивший от папы сан кардинала, был вынужден вернуться обратно в Рим.

Тем временем из Турции до Феофана доходили тревожные вести. Османский правитель Мурад II пришел в сильное раздражение, прознав о союзе Византии с римским духовенством. Отношения Константинополя с султанатом резко обострились. В этом отчасти была и вина византийских соглядатаев, втайне убеждающих султанское окружение в значимости этой по существу бесполезной сделки. Но гнев Мурада II пока не спешил обрушиться на маленькое непокорное государство — перед Османской империей возникли проблемы посерьёзнее.

Продвижение турецких войск на запад всколыхнуло европейские народы, попавшие под угрозу завоевания. Опасность заставила их сплотиться в военную коалицию. Руководство над спешно собранным ополчением венгров, сербов и чехов принял на себя воевода Трансильвании Янош Хуньяди. Опытный полководец, он нанёс несколько сокрушительных поражений турецким войскам и отбросил их далеко назад, освобождая захваченные территории от чужеземного ига.

Воодушевленные успехами коалиции, а также подстрекаемые византийскими эмиссарами, народы Центральной Европы и Балкан поднялись на борьбу с приверженцами ислама. С благословения папы был предпринят новый крестовый поход, в котором основным ядром на этот раз явились полки польского короля Янгелона Владислава III. Крестоносцы одержали ряд внушительных побед и не встречая сопротивления, вторглись в Болгарию. София вскоре пала, недолго удерживаемая турецким гарнизоном и войска союзников овладели большей частью Балкан.

Христианский мир ликовал. Казалось, ещё немного и власти мусульманских захватчиков в Европе придет конец. Но живучесть османского государства была беспредельной, и вместо уничтоженных армий турки быстро набирали новые, ещё более многочисленные.

Напуганный необычайным размахом освободительного движения, Мурад II за одно лето собрал огромную армию и двинул ее навстречу небольшому тридцатитысячному войску крестоносцев. Он не стремился к прямому сражению с ними. К чему лишний раз испытывать военное счастье? Не лучше ли заключить взаимовыгодный мир? Именно об этом говорили дипломатические миссии турок. И, чтобы, упаси Аллах, не уязвить самолюбия ни одного из предводителей, каждому из них, в самых изысканных выражениях, было предложено лично, от своего имени, скрепить подписями и печатями сделку.

Часть вождей крестоносцев купилась на эту старую как мир уловку. Феофан, несмотря на бесконечно рассылаемые предупреждения, не смог предотвратить неизбежное. Коалиция распалась: сербский князь Георгий Бранкович, в котором малодушие и соблазн перед щедрыми посулами турецких послов пересилили верность данному слову, отказался продлить договор о союзе, обещанный же венецианцами флот по неведомым причинам задержался с прибытием.

Поредевшее, ослабленное, раздираемое внутренними противоречиями крестоносное ополчение осталось один на один против армии Мурада. И вопреки всякой логике, первым начало против него военную кампанию. Воспользовавшись своим огромным численным преимуществом, в битве под Варной султан полностью уничтожил противника. В этом кровопролитнейшем сражении погибли почти все участники похода, включая самого Владислава III и находящегося при нём посланца папы — кардинала Джулиано Чезарини, вдохновителя и активнейшего организатора сопротивления.

Варненская катастрофа заставила содрогнуться мир. Антитурецкая коалиция полностью распалась; была сломлена вера народов в единство христианского мира. Во всех соборах торжественно служили молебны по душам павших храбрецов. Люди содрогались при одном упоминании об османах; казалось, кривой мусульманский меч уже завис над всей Европой. Всеобщей популярностью стали пользоваться гадалки и пророки; звездочеты упорно обшаривали ночной небосвод в поисках знамения; мистицизм и суеверия вознеслись до небывалого уровня, люди находились на грани массовой истерии. Правители европейских стран и княжеств пребывали в полном замешательстве — стремительный натиск турок опрокидывал все мечты о новом эффективном союзе. Папский двор замкнулся в угрюмом молчании.

Поражение христианского воинства не могло не пошатнуть положение Византии. Слишком долго она оставалась в стороне от непосредственных событий. Не в обычаях завоевателей всех времён и народов было пройти мимо лакомого куска, не отведав его. Император Иоанн VIII, сгорбленный годами и несчастьями, распростился с последней надеждой на помощь крестоносцев и послал гонцов к султану, стремясь задобрить его покорностью и богатыми дарами. Немало золота и драгоценностей вложил и Феофан, чтобы, воспользовавшись корыстолюбием придворных сановников, хоть на время отвести угрозу от империи.

Разгром крестоносцев под Варной не сломил лишь одного Константина, морейского князя из рода Палеологов. Человек незаурядной храбрости и силы духа, он не оставил попыток сплотить разрозненные греческие княжества в единое монолитное государство, которое могло противостоять Османской империи. Последующий по его замыслу военный союз Византии с вассальной Мореей мог задержать стремительно растущую мощь султаната и принудить его отказаться от новых завоеваний. Это не могло не стать известным турецкому владыке и месть последовала незамедлительно.

Пройдя Центральную Грецию, османская армия всей мощью обрушилась на длинную стену Истма, охраняющую перешеек Пеллопонесского полуострова. Прорвав оборонный пояс сразу в нескольких местах, турки открыли себе путь в Морею. Войска непокорного князя были разбиты, города и сёла превращены в развалины. Поставленный в безвыходное положение, Константин заключил мир с султаном и с трудом сохранил независимость своей страны, ежегодно выплачивая колоссальную дань.

Обезвредив Константина, дочиста разграбив и опустошив окружающие земли, султан двинулся в новый поход. Гонцы Феофана вовремя отбыли в Венгрию, но армия Мурада двигалась настолько быстро, что собрать внушительное войско Яношу Хунъяди просто не удалось.

Вновь, как и полвека назад, турецкая армия и венгерское ополчение сошлись на печально знаменитом Косовом поле. Венгры сражались отважно, но османские войска, значительно превосходящие их по численности, неудержимо наступали. Сражение, как и прежде, закончилось победой турок, истребивших почти всё войско противника. Не имеющая более сил для борьбы, Венгрия пала, попав под жестокий гнёт османского владычества, а напуганная поражением своей бывшей союзницы Сербия капитулировала, даже не пытаясь дать отпора. Была поглощена также и Албания, лишь в горных областях этой маленькой страны не утихала упорная борьба с завоевателями: непримиримый враг турок князь Скандербек в течении ещё многих лет отбивал попытки чужеземцев подмять под себя свободолюбивый народ.

И только Византия — единственное государство ближнего Присредиземноморья — оставалась препятствием к установлению султанатом своего единоличного владычества над этой обширной территорией.

Разгром Венгерского королевства тяжело подействовал на престарелого Иоанна VIII. Он впал в глубокую депрессию, отчаявшись спасти Византию. И в том же месяце тихо скончался, не оставив после себя наследника. На опустевший трон взошел морейский деспот Константин из императорского рода Палеологов, тот самый непокорный князь, стремящийся к объединению всех греческих земель под эгидой Византии и возрождению былого могущества Восточной империи. Как ни странно, но Мурад II не препятствовал решению синклита, выбравшего себе нового василевса. Феофану стала известна фраза, произнесённая султаном, когда тот услышал это имя в числе прочих имен претендентов:

— Деспот Константин? Пожалуй, этот морейский князёк будет достаточно безвреден — он в полной мере испытал силу моего гнева и во всем будет покорен воле Аллаха!

Султан не зря опасался другого, более опасного конкурента: король Арагона и Неаполя Альфонс V, один из самых могущественных государей Присредиземноморья, открыто лелеял мечту о воссоздании Латинской империи, в чём немало были заинтересованы западные державы. За ним стояла реальная сила: договора о союзе и родственные связи со многими королевскими домами Европы. Это могло серьёзно подорвать престиж Османского султаната, свести на нет его последние военные победы.

Но и византийская знать отвергла притязания чужака: её не устраивал сильный и жёсткий правитель, не считающийся ни с чем, кроме собственных притязаний. Который рассматривал Византию лишь как удобный форпост для новых завоеваний. Это могло означать как бы новый захват государства чужеземцами, подобный тому, какой имел место два с половиной столетия назад.

День 6 января 1439 года дал Империи нового василевса, взошедшего на престол под именем Константина XI Палеолога. На торжественной коронации присутствовала вся византийская знать, и население Константинополя радостно приветствовало своего нового правителя.

Император Константин, променявший жизнь полувассального князя на полный опасностей и тревог константинопольский трон, был человеком неистощимого мужества и энергии. Не каждый понимал, что двигало им, скорее воином, чем дальновидным политиком, когда он с первых дней своего правления сосредоточил все силы для военного отпора турецким завоевателям.

— Этого безумца соблазнил потускневший блеск имперской короны, — говорили одни.

— Он из породы мечтателей, если собирается восстановить хотя бы часть былой силы Византии, — вторили им другие, красноречиво пожимая плечами.

— Нет, он последний монарх среди сонма османских прихлебателей и пораженцев, — горячо возражали третьи. — Именно такой царь и нужен нам сейчас!

Но все сходились на том, что последнее вольное государство, маленьким островком сохранившееся среди бурлящей, свирепой борьбы за власть и выживание, недолго останется в стороне от близкой опасности. Это было достаточно очевидно, и многим в те тягостные дни вспоминались слова древнего пророчества судьбы столицы: «Константином воздвигся, с Константином и падёшь!»

Так, за три года до подступающей катастрофы, Константин XI стал последним правителем агонизирующей империи.

Негромкий стук в дверь прервал невеселые размышления Феофана. Он медленно повернул голову и вопросительно взглянул на вошедшего человека.

— В чём дело, сын мой? — мягко спросил старик.

Его глаза ласково сощурились, опутываясь сетью мелких морщин, из-за чего лицо стало похожим на печённое яблоко.

— Я вижу, ты чем-то встревожен?

— Да, мастер, и это не пустая тревога, — Алексий несколько раз прошёлся вдоль кабинета, затем опустился на краешек кресла перед дипломатом.

— Плохие вести, мастер.

— Я слушаю, сын мой, — испещрённые синими прожилками руки вновь сцепились пальцами и медленно опустились на красно-золотистую парчу халата.

— Турецкие отряды открыто пересекли границу и спровоцировали столкновение вблизи от города Эпиват. Наконец-то у султана появился повод нанести удар по Византии.

— Расскажи всё по порядку, — веки старого дипломата дрогнули, прикрывая глаза.

— Османские кочевники перегнали стада на земли ромеев и отказались их уводить, осыпая насмешками и угрозами возмущённых жителей. Селяне не потерпели на своих полях прожорливых животных и их вызывающе держащихся хозяев и прогнали палками и тех, и других со своих участков. На следующий день два конных отряда, которые, впрочем, не являлись частями армии султана, с двух сторон ворвались в село и дотла сожгли его. Обитатели соседних деревень им устроили засаду и на обратном пути грабители были основательно потрёпаны: лишь трети от их общего числа удалось вырваться живыми. Селяне, зная мстительный характер своих турецких соседей, запросили помощи у гарнизона города Эпиват. Спустя два дня полк пеших сипахов в сопровождении конного отряда, общим числом около восьмисот сабель, перейдя границу в том же месте, столкнулся с высланным навстречу отрядом солдат. В открытом бою, поддержанные местными жителями, наши воины опрокинули врага и, обратив в бегство, преследовали до самой границы. Конница ускакала раньше, а вот из полка сипахов мало кто спасся.

Алексий сделал паузу, затем продолжил:

— Далее, во избежание новых атак, жители Эпивата послали уведомление зачинщику организованного налета Исфендиар-бею, в котором объявляли всех проживающих в городе турок заложниками и при следующем нападении грозили предать их смерти.

— Едва ли это остановит Исфендиар-бея, если он вздумает вновь поквитаться с обидчиками, — заметил Феофан, — Решимость горожан заслуживает похвалы, хотя подобное и следовало ожидать — не так уж много у них осталось, чтобы боятся это утратить. И потому они готовы стоять до конца. А что касается намерений турок…. Ты был на приёме у султана. Расскажи мне еще раз, какое впечатление произвел на тебя этот юноша.

— Этот низкорослый кривоногий подросток, важно восседающий в окружении своих сановников, показался мне воплощением зла, мастер. Упрямство и недобрый ум в глазах, звенящая злоба в голосе. Лицо, и без того некрасивое, кривилось высокомерной усмешкой. Лишь слепой бы не заметил, что власть приносит ему чувственное наслаждение, а собственная свирепость и чужие страдания возвышают его в своих глазах. Это настоящее чудовище, мастер. Я был бы счастлив расправиться с ним, в куски изрубить это порождение преисподни. Но мои ножны были пусты, а стража следила за каждым движением.

— Всё верно, — задумчиво проговорил Феофан, медленно кивая головой в такт своим словам, — я именно так и представлял себе его. Жестокий и властный, не обделённый умом, упорный в своих мечтах и стремлениях, неистовый в желании подчинять себе всё и вся, этот юноша далеко пойдет, если его вовремя не остановить. А сделать это будет весьма непросто.

Он надолго погрузился в раздумье.

"Непросто? «- в душе Алексия скребли кошки.

Ведь можно было хотя бы попытаться? Спокойная, но маловразумительная речь, плавные и непонятные телодвижения — всё бы это сбило с толку стражу и помогло бы сократить расстояние. И тогда — быстрый бросок, взмах и удар в голову, в висок, удар кулаком в тяжёлой латной рукавице. Алексий украдкой взглянул на лежащие на коленях кисти своих рук. Пальцы на них судорожно, до крови, впились ногтями в ладони. Он вздохнул и медленно разжал их. Удар, всего лишь один удар! Этого было бы достаточно.

«Почему? Почему ты не позволил мне сделать это?» — молча вопрошал он, глядя на своего наставника.

Но вслух произнёс другое:

— Как следует поступить сейчас, мастер? Отправиться ли с полученным известием к императору?

— Пока в том нет нужды, — ответил Феофан. — О происшедшем василевсу доложат и без нашего участия. Опасность со стороны османского правителя пока еще далека — третьего дня он отправился во главе своего войска на усмирение мятежного бея Карамана. И до тех пор, пока он не принудит своего вассала к полному покорству, у Империи будет время для лучшей подготовки к защите.

— Я не знал об этом, — с легкой досадой ответил молодой человек.

— Когда тебе сообщили о походе, мастер?

— Вскоре после принятия решения. Хотя подготовка к нему велась уже давно.

— Мы думали, что сбор войска происходит для войны с Империей.

— Так же считали и придворные султана. Но под влиянием одного из знатных сановников Мехмед изменил первоначальный план, решив поначалу обезопасить свой тыл.

— Мне кажется, я догадываюсь, кем являлся этот советник, — нахмурясь, произнес Алексий.

— Да, сын мой, имя его нетрудно угадать. Больше ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Нет, мастер. Но я хотел бы спросить….

— Что? Я слушаю.

— Мехмед. Ведь я бы мог…., - Алексий оборвал себя на полуслове.

Некоторое время помолчав, он отрицательно качнул головой, встал, поклонился и вышел из комнаты.

К чему вопросы, если ответ на них известен заранее?

Нет, он не был фанатиком, готовым при первом же случае возвести себя на мученический алтарь. Но видит Бог, как иногда бывает трудно преодолеть внезапно возникшее сильнейшее искушение! Тем более, он знал, что жажда убийства, овладевшая им при взгляде на Мехмеда — праведна, и теперь оставалось лишь сожалеть об этой упущенной возможности.