Положив руку на плечо сына, мегадука сидел у изголовья недужной жены.

Дверь в комнату больной чуть приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулся слуга, с лицом белее мела.

— Господин! — еле выговорил он.

— Тише! — Нотар сделал предостерегающий жест и потрепав сына по волосам, подошел к дверям.

— Что стряслось, Артемий?

— Там, у входа, посланник султана. Он требует принять его, мастер. Требует принять немедленно! — от страха у слуги заплетался язык.

— Лука! Лука! — позвала от кровати жена.

— Я скоро вернусь, — он приблизился к ней, приложился губами к ее горячему лбу и вновь направился к выходу.

В гостиной зале его уже поджидал Шахаббедин.

— Ты и есть бывший флотоводец царя Константина? — вкрадчиво спросил он.

— Да, — чуть качнул головой Нотар. — А ты кем являешься?

В маленьких глазках евнуха промелькнул злой огонек.

— Не надо говорить со мной столь дерзко, христианин. Это может дорого обойтись тебе.

Затем тут же, без перехода, он сменил угрожающий тон на елейный.

— Наш повелитель послал меня, главного смотрителя гарема, за твоими сыновьями.

— Зачем ему дети? Что он задумал? — одними губами спросил Нотар.

— Это ведомо лишь Аллаху и самому султану. Вели поскорее звать их сюда. Зови и слуг, чтобы они помогли этим достойным юношам поскорее облачиться в свои лучшие одежды. Наш господин желает лицезреть детей своего сатрапа на пиру, который он устроил в честь своей великой победы.

Кровь до единой капли отхлынула от лица Нотара. Стены залы пошатнулись в его глазах, в ушах зазвенело погребальным звоном. И все же, почти теряя сознание от чудовищности услышанного, он нашел в себе силы спокойным голосом возразить:

— Мой сын еще слишком мал для времяпровождения в кругу взрослых мужей.

— Твой сын? Разве их у тебя не двое?

— Нет, смотритель. У меня было трое сыновей. Двое старших погибли в битвах с врагом. То есть, с вами.

Евнух сокрушенно покачал головой и в знак соболезнования несколько раз прищелкнул языком.

— На все воля Аллаха! Сыновья рождаются, взрослеют и мужают, чтобы погибнуть потом в сражениях, своей смертью возвеличивая славу рода. Но ответь мне, кто же тогда тот замеченный многими второй прекрасноликий юнец?

— Сын великого доместика. Перед смертью отец поручил его моей опеке.

Шахаббедин надул свои дряблые жирные щеки.

— Все мы чадолюбивы и готовы принять под свое покровительство детей друзей наших и родичей. Но никто не может сравниться в полноте подобных чувств со всемилостивейшим султаном нашим, Мехмедом Завоевателем! И потому наш господин желает незамедлительно видеть подле себя эти два прекрасных и юных цветка.

Нотар покачнулся как от удара, сделал шаг в сторону и чтобы не упасть, уцепился за высокую спинку кресла.

"Нет!» — кричало в нем всё. — «Этого не может быть! Это просто дурной сон. Надо сделать усилие и поскорее пробудиться от этого кошмара.»

Но как он не тряс головой, круглая безобразная фигура евнуха исчезать не торопилась.

— Что же ты медлишь, счастливец? Почему не зовешь юношей, чтобы порадовать их этой вестью?

— Да, я счастлив. Я очень счастлив, — глухо бормотал Нотар.

Ему была настолько худо, что, казалось, еще мгновение — и его вывернет наизнанку, прямо на глянцевый мраморный пол.

— У меня отобрали всё, — он задыхался, как при приступе астмы. — Фамильное достояние, честь, имя, Родину, государя. Но вам всего этого мало! Теперь вы покушаетесь на самое святое, что осталось у меня — на моего последнего из сыновей, продолжателя рода Нотаров! Я не отдам его вам! Ты слышишь, грязная свинья? Не отдам!!

Шахаббедина непросто было вывести из душевного равновесия.

— Не торопись со словами, димарх! Никто и не думает отбирать у тебя сына. Он просто приглашен ко двору султана на торжественный пир, только и всего.

— Только и всего?! — заорал мегадука, потрясая кулаками над головой посланника.

— А честь отца? Честь незатронутого жизненной грязью ребенка? Неужели этому похотливому животному, твоему хозяину, недостаточно своего необъятного гарема, слуг, виночерпиев, чесальщиков пяток? Пусть отправляется в конюшни и там сношается с лошадьми и мулами. Пусть делает все, что ему вздумается, но никогда…. Ты слышишь? Никогда….! Сына своего я на поругание не отдам!

Лицо главного евнуха посуровело.

— Остерегись своих гневных слов, христианин. Тебе оказана великая милость и не стоит опрометчиво отвергать ее. Может, по вашим варварским обычаям и оскорбительно для отцовских чувств приближать детей к любовным утехам правителей, но не следует забывать, что расплатой за строптивость у всех царей и во все времена являлась казнь упрямца. Подумай над этим, прежде чем вынести окончательное решение.

Нотар рухнул в кресло, как подрубленный в коленях.

— Мне нечего обдумывать. Лучше смерть, чем позор на все века. Скорее мне отрежут руки, чем я ввергну ими свое дитя на осквернение.

— Ты говоришь лишь об одном, тогда как второй….? — смотритель прищурил заплывшие жиром глаза.

Мегадука отмахнулся от него, как от назойливого слепня.

— Это твое последнее слово, димарх?

— Да! Ты — евнух, тебе не понять чувств отца.

Лицо Шахабеддина сморщилось и опало, как проколотый колючкой бычий пузырь.

— Я старался во имя твоего блага, грязный гяур. Но ты счел возможным оскорбить меня. Не знаю, как поступит с тобою султан, но от меня ты больше пощады не жди.

— Вон из моего дома! — заорал Нотар, вскакивая на ноги.

Шахаббедин медленно удалялся к выходу.

— Пока что из твоего! — бросил он напоследок.

Пиршество завоевателей началось во второй половине дня и продолжалось далеко за полночь.

Огни сотен факелов разгоняли ночную мглу; искры с треском вылетали из чадящего пламени, вились в воздухе хороводом огненных мушек, посыпая землю серым, почти невесомым пеплом. На стенах домов, окружающих площадь, плясали уродливые тени, то уменьшаясь в размерах, то вытягиваясь до пугающей величины. В огромных котлах варилось мясо; запахи крутого, щедро сдобренного пряностями бульона вызывал слюнотечение у проголодавшейся стражи, двойным кольцом оцепившей подходы к площади. Чуть поодаль забивали скот; жалобное блеяние овец и рев быков, предназначенных для заклания, эхом разносились вдоль пустынных, вымерших улиц.

Столы для участников пира были расставлены широким полукругом — с одного конца едва можно было разобрать, что происходит на другом. Хотя приглашенные сидели плотно, локоть к локтю по обеим сторонам столов, места для всех не хватило: более трети из числа гостей устроилось по-привычному — на коврах, развернутых прямо на земле.

Изначальный цвет и узоры шелковых тканей, растеленных вместо скатертей на столах, трудно было разобрать под горами всевозможной утвари, объедков и отвергнутой желудками пищи. На серебряных и золоченых блюдах, набранных из дворцов, церквей и поместий городской знати, плавали в полузастывшем жиру толстые куски баранины, лежали развороченными горками шарики из варенного мясного фарша и сухого, твердого как камень, овечьего сыра. Тонкие, почти прозрачные хлебные лепешки валялись вокруг блюд подобно скомканным салфеткам, мокли в лужицах вина и кислого молока из опрокинутых чаш. Кое-где из-под груд овощей и фруктов, вперемежку с давленной яичной скорлупой торчали полуобглоданные рыбьи хребты и бараньи ребра.

Подносящие угощение слуги ходили по двое: пока один держал в руках новое блюдо, другой лопаточкой спешно высвобождал для него место на столе, отгребая в сторону уже попользованные кушания.

Несмотря на поздний час, празднество шло своим чередом. Было дозволено многое из того, что воспрещалось прежде.

Изрядно захмелевшие бражники продолжали веселье; некоторые сонно и непонимающе хлопали глазами, другие мирно спали, опустив головы прямо на груды объедков. Желая облегчить перегруженные желудки, те, в ком вид расставленной снеди все еще вызывал алчность, а винные пары в недостаточной мере замутили рассудок, не сходя с места вызывали у себя с помощью нехитрых средств рвоту, а затем вновь принимались за обжорство. Вконец утомившиеся спали тут же, неподалеку, рядом с псами, грызущими отброшенные на землю кости.

Перед мутными взорами пирующих, под стук бубнов и монотонный посвист флейт устало кружились танцовщицы. Сквозь тонкие муслиновые ткани просвечивали гибкие женские талии, полные груди и бедра; на покрытых толстым слоем румян и белил лицах застыли заученные и жалкие, похожие на гримасы улыбки.

Звуки музыки заглушались хмельными голосами, выкриками, хохотом. Наиболее неугомонные вскакивали с мест, хватали подвернувшихся под руку прислужниц, танцовщиц, или мальчиков-виночерпиев, валили на землю, рвали на них одежду и под гогот и одобрительные выкрики зрителей бесстыдно совокуплялись с ними.

Мехмед пил мало. Но когда все же хмель и усталость начинали брать свое, опытный слуга подносил ему маленькую золотую чашу с буро-зеленым, терпким на вкус снадобьем. Этот напиток из трав и плодов готовился по рецепту и под личным наблюдением опытного придворного лекаря, бывшего личного врача Мурада II, отца Мехмеда. Он разгонял сонливость и утомление, возбуждал аппетит и придавал ясность мысли. Новый султан ценил искусство доставшегося ему по наследству врачевателя.

Мехмед смотрел прямо перед собой и его широкоскулое лицо расплывалось в довольной улыбке. Он — победитель! Этим сказано всё! Он победил своим разумом, упорством, верой в успех. Не уступил даже тогда, когда сатрапы наперебой уговаривали его снять осаду. Пусть недруги и завистники шепчутся теперь по углам, что, дескать, он, султан, лишь ополовинив свою несметную армию, сумел одолеть византийцев, сравнял горы трупов своих солдат с крепостными стенами Константинополя. Тому, кто богат и высокороден, нет нужды задумываться о цене. Он берет себе приглянувшееся, только и всего! И вот теперь этот город, величайший и красивейший из городов мира, лежит у его ног. Враги повержены во прах; сбежавшие от расплаты во всю мочь спешат разнести по всем дальним странам весть о первом, но значительном успехе молодого завоевателя.

Мехмед чуть скосил глаза в сторону. За спиной, на длинных шестах уныло торчат отсеченные головы двух его заклятых врагов — принца Орхана и византийского царя Константина. Нет, одернул он сам себя, конечно же, на шесте — не голова императора. Голос свыше (а может то было веление сердца?) приказал ему похоронить тело Константина вместе с головой. Но разве мало было в тот день других отрубленных голов? Кто осмелится признать в обезображенных смертью чертах лицо какого-то безвестного воина? Кто посмеет усомниться?

Зато голова Орхана, набитая соломой и мякиной, со вставленными угольками вместо глаз — настоящая. Мехмед сам внимательно осмотрел ее и дал убедиться в подлинности трофея людям, лично знавшим принца. Все они, как один, подтвердили: ошибки или злого умысла нет, перед ними действительно то, что осталось от некогда опасного претендента на престол.

Мехмед усмехнулся и пожал плечами. Глупец выбросился на скалу с самой верхушки башни. Зачем? Ведь султан даровал бы ему менее ужасную смерть. А может даже великодушно сохранил бы жизнь, предварительно ослепив и оскопив его, с тем, чтобы мятежный принц доживал бы остатки своих дней в глухом застенке. Но к чему сейчас о том размышлять? Каждый волен сам выбирать свою участь. Головы были торжественно пронесены в надзирание всем по главным улицам и площадям Константинополя и закончили свой путь там, где уже готовили столы к праздничной трапезе.

Мехмед перевел взгляд дальше. По правую руку от него нанизаны на колья около полутора десятков псов-латинян. Один из главарей городских венецианцев, двое из примкнувших к ним капитанов судов, вождь каталонских разбойников с шестью своими приспешниками и кое-кто еще — этих-то никто не заставлял вдали от родины сражаться за награду. Так пусть же своими мучениями искупают вину за пролитую ими кровь правоверных! Они еще не все издохли, некоторые продолжают жить, хотя заостренное дерево уже наполовину погрузилось в их плоть. Они корчатся, извиваются в смертных муках, по телам же остальных, немного притихших, волнами бегают судороги. Руки казнимых спутаны за спиной, со спин же и с груди умело содрана вся кожа. Рты забиты кляпами — ни к чему отвлекать пирующих своими криками и стенанием.

По левую руку от султана точно так же мучаются на кольях городские турки, перешедшие на службу к императору. Для этих подобная казнь даже лишком милосердна: ведь они совершили двойное преступление — подняли оружие против братьев и по вере и по крови. Им поначалу собирались вырвать глаза, языки и зубы, отрезать пальцы, уши, подошвы ног и половые органы, вывернуть суставы, переломать все кости и только потом поджаривать на медленном огне — фантазия у добровольных истязателей работала безупречно и могла посрамить опыт профессиональных палачей. Но Мехмед отверг эти планы: он опасался, что столь жестокая пытка преждевременно сократит жизнь преступников.

Мехмед смотрел на посаженных на кол и улыбался. Какое острое наслаждение — созерцать чужую боль и муки! Теплая волна пробежала по телу, он почувствовал позыв плоти и повел глазами в поисках какого-либо миловидного юнца. Но тут же одернул себя. Нет, еще не время, успеется. Развлечения придется оставить на потом: слишком много пленников дожидаются решения своей участи.

— Улуг-бей! — громко позвал он.

— Доставь сюда всех принадлежащих мне новых рабов. Да побыстрее!

Вскоре в центр полукружья столов была пригнана большая толпа избитых, скрученных веревками людей, в растерзанных, превращенных в лохмотья одеждах. Здесь были представлены члены почти всех знатных семейств Византии. Доверенные лица султана в течении двух полных дней выискивали их среди прочих пленных и удостоверившись в родовитости, немедленно выкупали невольников у солдат.

Мехмед брезгливо рассматривал представших перед ним бывших врагов. Некоторые из них настолько ослабли, что ноги еле держат их; другие, хотя и обмотаны окровавленными тряпками, пытаются стоять прямо; третьих притащили сюда на носилках.

Мехмед с отвращением сморщил нос. От них же воняет! Несет смрадом пота, гноя и нечистот. Человеческое стадо! Подумать только, и этот сброд отказывался признавать в нем своего господина!

— Почему среди них так мало взрослых мужчин? — спросил он.

Саган-паша сорвался с места и подбежал к султану.

— Мой повелитель, из всего числа захваченных в плен горожан, а это около двадцати тысяч голов, воинами могли быть лишь менее пяти сотен человек.

— Где же остальные? Бежали?

— Да, повелитель…..

— Хотя, нет! — тут же поправился паша. — Твой флот потопил или пленил все корабли христиан.

Паша кривил душой и это было понятно: когда, несмотря на все приказы и уговоры, команды турецких галер устремились грабить город, основной части византийских судов и их итальянским союзникам удалось прорваться из залива в открытое море.

Мехмед мрачно взглянул на своего зятя.

— И эти пять сотен человек удерживали всю мою армию? — грозно спросил он.

Саган-паша на мгновение растерялся, но быстро нашелся с ответом:

— Нет, повелитель. Их было больше, гораздо больше. Но мы не знали, сколько воинов находится в городе и потому уничтожали всех.

Мехмед все больше темнел в лице.

— Так сколько же их было?! — завопил он. — Двадцать тысяч? Или пятьдесят?

— Их было много, — паша уже раскаивался, что вызвался с ответом.

— На двадцать тысяч прочих пленников, женщин, стариков и детей — пятьдесят тысяч воинов?! Ты что, смеяться надо мной вздумал, червь?

Султан с размаху запустил чашей в своего приближенного. Саган-паша вздрогнул от удара, но с места не сдвинулся.

— Греки — хорошие солдаты, — Мехмед задумчиво качал головой, — но их упрямство заслуживает кары.

— Сколько там всего человек, — спросил он у Улуг-бея, вытягивая палец в сторону толпы.

— При последнем пересчете — девятьсот сорок семь голов, повелитель, — без запинки отвечал начальник охраны.

— Писца! — потребовал султан.

— Правителю Египта, возлюбленному брату нашему, — диктовал Мехмед, — послать в подарок двести девочек и мальчиков. Эмиру Гранады — сто. Эмиру Туниса — тоже сто.

— Если не наберете нужное количество из этих, — добавил он, махнув рукой в сторону плененных людей, — возьмёте из числа христиан, захваченных в Морее и в Болгарии. Я думаю, мои царственные собратья не будут глубоко копаться в их родословной.

Он отпил из чаши бодрящего напитка.

— Наикрасивейших юношей и девушек, не достигших зрелых лет, отправить в мой сераль. Стариков и матерей семейств — разогнать по домам. Мужчин, а также юношей старше восемнадцати лет — отвести в сторону и предложить им принять учение ислама. Давшим согласие будет присвоено звание сотника моего войска, отказавшимся суждена участь гребцов на галерах флота.

Утомленный, он откинулся на спинку сидения.

— Приведите сюда визиря, — он помахал в воздухе рукой с растопыренными пальцами. — Пусть полюбуется на своих возлюбленных византийцев.

Улуг-бей поклонился, но остался стоять на месте.

— Ты что, не слышал моих слов?

— Прости, господин, — начальник охраны сильно заикался. — Я хотел было сказать тебе, но язык не поворачивается у меня во рту.

— Так говори же скорее, пока я не приказал его тебе вырвать! — заорал султан.

— Более трех часов назад визирь удавился в тюрьме, на поясе своего халата.

Мехмед вздрогнул всем телом, кожа его при свете факелов приняла землисто-серый оттенок.

— Почему его не остановили?

— Не гневайся, о повелитель. Стража считала, что Халиль-паша выполняет твое пожелание.

Долгое время султан молчал, пустыми глазами глядя перед собой. Затем медленно произнес:

— Да. Он выполнил мое пожелание. Сухие деревья надо вырубать без сожаления.

Он обвел взглядом сидящих возле него сатрапов.

— Караджа-бей! Ты ведь был его другом?

Бейлер-бей с трудом отвел глаза от стоящей перед ним полной чаши.

— Да, господин. Мне тяжко слышать эту весть. Я не могу знать точно, но считаю, что великий визирь был оклеветан.

— Кем же? — Мехмед притворился, что не знает ответа.

— Этим нечестивым гяурским флотоводцем! — утратив выдержку, бей вскочил и затряс над головой кулаками.

— Он возвел напраслину на одного из мудрейших и самых порядочных людей твоего государства!

— Не спеши, бей, — усмехнулся султан. — Ведь Нотар правильно угадал причину появления алмаза на пальце у визиря. И обещал еще многое раскрыть из заботливо скрываемых вами тайн.

— Но почему-то при этом пренебрег твоим приглашением, повелитель. Он побежден и полностью в твоей власти, но держит себя перед султаном, как равный с равным.

— Моим приглашением? Впрочем верно, я повелел его сыновьям присутcтвовать на пиру.

— Шахаббедин!

Евнух вскочил и быстро семеня, приблизился к Мехмеду.

— Где мальчишки?

— Не гневайся, повелитель! Я желал повременить с докладом, так как читал на твоем лице работу божественной мысли.

Евнух склонился к самому уху султана и зашептал:

— Когда я передал твое пожелание Нотару, он ответил….. О, нет! Мой язык отказывается повторить эти кощунственные и неслыханные по дерзости слова.

— Я приказываю, говори!

— Он сказал…. Прости, повелитель…. Он сказал, что если ты не в силах обуздать свою плоть, он желает тебе упражняться в любви со всеми ослами и верблюдицами твоего войска.

От страшного оскорбления Мехмед онемел. Лицо его стало пунцовым, затем смертельно побледнело; лишь кончик крючковатого носа остался вишнево-красным.

— Тащите его сюда! — прохрипел он. — Вместе со всем его отродьем.

Лука Нотар бестрепетно смотрел в белые от бешенства глаза султана.

— Ты отказался от приглашения, равносильного приказу, — медленно говорил Мехмед. — Ты не только не послал своих сыновей на пир, но еще и осмеливался глумиться над величием султана, произнося слова, за которые я единоутробного брата лошадьми разорвал бы на части.

Мегадука пожал плечами и отвернулся.

— Я вижу, ты не боишься смерти.

— Я слишком устал от жизни, чтобы бояться ее конца, — ответил димарх.

— И ни о чем не сожалеешь? — Мехмед получал удовольствие от разговора с человеком, стоящим на пороге мучительной казни.

— Да, сожалею! — Нотар вскинул голову. — Я сожалею о том, когда я, в безумном своем ослеплении, призывал своих сограждан примириться с тобой, стать твоими вассалами. Каким же глупцом я был тогда! Ты — порождение Тьмы, Антихрист, исчадие Зла! Не будет людям счастья, пока теплится жизнь в твоем тщедушном теле.

— Говори! Говори еще! — Мехмед до хруста стискивал зубы.

— Что мне сказать? Радуйся, торжествуй! Великий город разрушен и опоганен тобой. Посреди сатанинского шабаша ты сидишь на костях, пируешь в лужах крови, окруженный страдальцами на кольях. Я грешен, виновен перед Богом и людьми и потому удостоен видеть этот ужас. Этот кошмар, который отказывается постичь мой разум. Я рад, что вскоре уйду из жизни. Негоже человеку жить рядом с подобием дьявола на земле!

— Ты так же рад, — Мехмед заранее смаковал удовольствие, — что твои сыновья уйдут из жизни вместе с тобой?

«Вот оно, вот!» — султан всем телом подался вперед. — «Ополоумевший старик дрогнул, покачнулся, прижал руку к сердцу. Сейчас грохнется на колени и начнет вымаливать пощаду. Значит здесь запрятана его слабая струна. Ну что ж, поиграем на ней, поиграем от души».

— А в награду за твои правдивые речи, — откинувшись на спинку сидения, Мехмед с удовольствием выговаривал каждое слово, — я позволю тебе перед смертью лицезреть казнь твоих детей.

Но мегадука уже оправился от удара.

«Пусть будет так!» — шептал он себе. — «Смерть лучше позора. Пусть души отроков избегнут скверны, чистыми вознесутся на небеса, к престолу Всевышнего».

Бормоча молитву, он смотрел остановившимися глазами, как к столу султана подтаскивали двух перепуганных подростков, как широкоплечий палач умело и точно опускал сабельный клинок на тоненькие, неокрепшие шейки, как дергались хрупкие тела, испуская из себя на землю черные при свете факелов потоки крови.

— Теперь твоя очередь! — донеся до него насмешливый голос.

Нотар не сопротивлялся, когда его схватили, вывернули назад руки и поставили на колени. До самого последнего мгновения, пока сабля не рассекла ему шейные позвонки, он горячо молился. Он молил Всевышнего обратить свой лик к земле, явить свою силу и гнев против творимых врагом злодеяний. Он молил о справедливости и возмездии….. Пустые мечты ослабших духом людей…..

Мехмед отпил вина и обвел глазами пространство давно притихшей площади. Взгляды сотрапезников пугливо уходили в сторону, страшась встретиться с горящим взором молодого владыки. Мехмед усмехнулся и перевел взгляд к небу. Там, в просвете между облаками, сонно мигали бледно-голубые звезды. Нет, он не искал среди них свое светило-покровителя. Он был чужд подобных суеверий. Но временами он чувствовал на себе устремленный из глубин Мироздания пристальный, всепроникающий взгляд Божества. В них, в этих глазах, султан видел свою мощь и силу, и до тех пор, пока он будет ощущать на себе этот взгляд, ничто не заставит его свернуть с предназначенного пути.

Мехмед очнулся от грез. К его плечу склонялся и что-то быстро шептал Саган-паша.

«А он проворен, этот лис, «- Мехмед хотя и смотрел в глаза зятю, но почти не слышал его слов. — «Еще не успел остыть труп великого визиря, как он уже метит на его место».

— Повтори! — резко бросил он.

Паша на мгновение смешался.

— Я говорил, повелитель, что никто из пленников не желает менять веру. Особенно упорствуют главы семейств. Все они занимали важные посты при дворе византийского императора. Многих из них пленили с оружием в руках.

— На что же они надеются?

— Они не признают себя твоими рабами. Они требуют свободы для себя и своих близких.

— Свободы?! — лицо Мехмеда поплыло пятнами. — Требуют?

Жажда крови, жажда убийства вновь пробудилась в нем, как в хищном звере.

— Палача сюда! — хрипло выкрикнул он.

Казнь, начавшаяся с обезглавливания Нотара и его двух сыновей, родного и приёмного, продолжалась до самого рассвета. В тот день многие знатные византийские семьи оказались вырублены под корень, а то немногое, что осталось от них, без следа растворилось в сералях султана, пашей и беев.

Джустиниани Лонг скончался на борту своей галеры. Умирал кондотьер медленно и мучительно. Но не полученная рана была тому виной — его убила собственная совесть.

Плоть вокруг простреленного места воспалилась и набухла гноем, нога отекла и приобрела синюшный оттенок. Подобные страдания были бы непомерно велики для любого человека, но Лонг почти не замечал их. Что значила для него презренная телесная боль по сравнению с невыносимыми муками души? Стыд, горечь и злость за свое невольное предательство сводили его с ума, жгли грудь горячим ворохом угольев.

"Ты отступил! Бежал…! Ничтожество и трус!» — погребальным звоном гудели в его ушах голоса.

Стремясь заглушить их, он сжимал себе голову так, что казалось — еще немного — и стенки черепа не выдержат давления, лопнут, выплескивая измученный мозг наружу. Но голоса, голоса погибших, проходя сквозь подушки, прижатые к ушам, звучали всё настойчивее: «Мы верили тебе…. Ты предал нас, обрек на смерть и муки….. Так будь же проклят на все времена!»

Но ужаснее всего были видения. Перед кондотьером, перед его горячечным, воспаленным взором, в отблесках багровых языков огня, медленно проходили друзья по оружию, все те, от кого он столь малодушно отступился: василевс Константин, Феофил Палеолог, Кантакузин, Франциск Толедский, Каттанео, Минотто и многие, многие прочие…. Они шли нескончаемой чередой, их лица были торжественны и печальны, глаза смотрели с невыразимым упреком.

И тогда он кричал. Выл глухо и протяжно, как запертый в клетке зверь. В исступлении рвал повязки на бедре, раздирая пальцами края раны. Часто наклонялся и нетерпеливо дрожа, вбирал в себя воздух, полный тошнотворного запаха начинающегося тлена.

— Скоро, уже скоро, — в полубреду бормотал он.

Бортовой капеллан и двое насмерть перепуганных лекарей не отваживались входить в каюту. Верный слуга, трясясь от страха, поднес умирающему чашу успокоительного напитка, но тут же рухнул без чувств с пробитой головой. После этого смельчаков приблизиться к кондотьеру более не находилось.

Три долгих дня могучее тело не желало расставаться с жизнью. Три дня объятые суеверным ужасом моряки прислушивались к чудовищному богохульству и проклятиям, сотрясающим стены каюты.

Шторм на море не утихал. Пенистые валы крушили обшивку судна, подобно щепке швыряли корабль из стороны в сторону. Сломанные почти у самого основания мачты были смыты водой за борт, палубу густо устилали куски дерева, спутанные канаты и обрывки веревочных лестниц.

Отошел Джустиниани спокойно. После долгого лихорадочного забытья его лицо вдруг налилось кровью, мышцы тела стянулись в сильнейшей судороге и из лопнувшей кожи губ засочились густые красные струйки. Затем лицо быстро посерело и Лонг скончался молча, не произнеся ни слова покаяния.

Вечером того же дня утих бушевавший третьи сутки шторм. После короткого отпевания тело кондотьера, зашитое в саван, согласно морским обычаям было погребено в воде. Судовой капеллан в насквозь промокшей сутане, одной рукой держась за брусья перил, другой долго осенял крестом свинцово-серые волны и беззвучно шептал слова молитвы.