РАССКАЗ ХОЗЯИНА ПОХОРОННОГО БЮРО
Перевод с испанского Ю. Погосова
Стук в дверь возвестил о том, что привезли покойника. Я открыл — это был приятель сына. Он молча смотрел на меня. Тогда я спросил, куда надо ехать за телом, и он ответил, что его нашли в Лома-Колорада под большим фламбойяном. Не закрывая двери, я пошел в дом — надо было подготовить старуху.
Я отобрал гроб получше и сказал сыновьям, чтобы поставили его на машину.
Старуха не кричала. Она заложила его нос и рот ватой — чтобы не текла кровь. Потом надела на него новые носки, протерла тело спиртом и, проверив время, завела часы — наш подарок.
Я не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал себя таким ничтожно маленьким, хотя вообще-то я ростом всего 135 сантиметров, — никогда еще горе не давило на меня с такой силой.
Когда мы уезжали на кладбище, появился парень, который принес печальную весть и сказал, что надо будет продолжать возить с кладбища гробы без покойников.
Верхняя часть зарешеченного окна выходит на улицу на уровне земли: камеры находятся в подвале. Приподнявшись на носках, пытаюсь выглянуть в окно, и мне кажется, что я на улице. Стараюсь не смотреть наверх, откуда свешивается паутина и где все покрыто грязными пятнами разных оттенков. Я смотрю в это крошечное окошко возле самого потолка. Закидываю голову назад и вижу коринфские капители и цветную кафельную облицовку здания напротив. А если отступить назад, насколько разрешает камера, видна мостовая, нижняя часть автомобильных колес, бутоны на кустике, которые вот-вот распустятся.
Полицейский бьет в железную дверь прикладом винтовки. Из-за горба на груди я не могу нагнуться, поэтому ботинки остаются незашнурованными. Полицейский смеется, когда я бреду, пошатываясь, на своих коротких ногах. Сперва я ковыляю впереди, но затем он обходит меня и быстро поднимается по винтовой лестнице, я же преодолеваю ее медленно, ступенька за ступенькой, цепляясь за перила.
Еще не отдышавшись, я вхожу в кабинет капитана, который сидит, углубившись в бумаги. Рядом стучит на машинке полицейский, на секунду он останавливается, а затем вновь продолжает.
— Вас зовут? — спрашивает капитан.
— Репиладо, Антонио Репиладо.
— Занятие?
— Владелец похоронного бюро.
Мой конвоир стоит у меня за спиной, опершись о стену. Никак не могу отдышаться, и мне трудно говорить. Капитан обращается ко мне:
— Садитесь.
Полицейский, стоящий сзади, подталкивает мне табурет.
— Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь.
— Где находится ваше заведение?
— «Ла популар», в трех кварталах отсюда.
— Похоронное бюро для негров, так, кажется?
— Вообще-то… для всех…
Капитан смотрит на меня и вертит в руке сигару. Я тоже смотрю на него, но затем перевожу взгляд на полицейского, печатающего на машинке, на портрет Батисты на стене, за спиной у капитана, на плевательницу в углу, на капитанские золоченые нашивки, на его галстук, конец которого он засунул за пуговицу на рубашке, на фуражку с коротким козырьком на столе, на усики щеточкой, на кольцо с бриллиантом, на…
— Политическая партия?
— Что?..
— Принадлежите ли вы к какой-нибудь политической партии? — уточняет полицейский за машинкой.
— Нет, нет, сеньор, — вздрогнув, отвечаю я капитану.
— Голосовали в пятьдесят четвертом?
— Знаете, капитан… Я никогда не голосовал… Мое занятие — покойники, а не политика…
Капитан заморгал, открыл рот, притворившись удивленным, и сказал:
— И мое также.
Полицейский за моей спиной загоготал, а у другого от смеха задергались ноги под столом. Капитан смеялся сдержанно, сквозь зубы, стряхивая пепел с сигары. Тут только до меня доходит, что я, видимо, тоже должен присоединиться к их веселью, и я начинаю смеяться словно ненормальный, дергая головой, но внезапно мне становится стыдно и я замолкаю.
— Что вы здесь делаете?
— Не знаю, я и сам хотел бы…
— Вы уверены, что не знаете?
— Нет, сеньор, нет.
— Карамба, — говорит капитан и медленно поднимается. Его начищенные до блеска ботинки скрипят. — Значит, вы уверены, что это ошибка?
— Конечно, сеньор, именно так и есть.
— Карамба, карамба, — вновь произносит капитан. Он смотрит в окно, в которое пробиваются ветви какого-то дерева.
— Может быть. Всегда возможна ошибка.
— Конечно, конечно…
Капитан смотрит поверх головы полицейского, печатающего на машинке, и они тихо переговариваются, о чем — я не слышу, затем капитан, поправив кобуру, уходит. Я продолжаю сидеть против его стола. Оба полицейских не выказывают никаких признаков спешки.
Сын остановил машину на кладбище, в конце главной аллеи. Солдаты почетного эскорта остались за оградой. Старые негры-масоны, затянутые во все черное, сняли гроб и внесли его в склеп. Я сел в машину, а сын намеренно долго копался, проверяя шины. Затем появились неизвестные люди с каким-то гробом, они установили его на машину и набросали сверху цветов. Сын захлопнул дверь и задним ходом выехал с кладбища. Солдаты нехотя постреляли в воздух, а ребятишки, копошась в пыли, бросились собирать отстрелянные гильзы. Наконец я решаюсь сказать сыну, что за тридцать лет работы я возил на кладбище гробы с покойниками, но ни разу мне не доводилось увозить гробы с кладбища.
Вернувшись домой, мы поставили гроб в заднюю комнату. Ночью оружие забрали.
Я встаю, когда капитан входит в камеру. Он останавливается рядом со мной, чтобы показать, что я едва дохожу ему до пояса. В полуоткрытой двери торчит полицейский.
— Наконец вы поняли, почему находитесь здесь?
— Сеньор капитан, я не могу понять…
— Уже два дня, как вы здесь, разве этого недостаточно?
— Сеньор капитан… послушайте, я хотел бы, чтобы вы… сеньор… поняли… моя семья… сеньор…
— Сеньор, сеньор!.. Черт вас подери! — орет капитан и резко поворачивается ко мне.
Я отпрянул назад и упал на койку, а капитан, размахивая перед моим носом кулаками, кричит: неужели я думал всю жизнь заниматься вывозом оружия с кладбища. Я отрицательно мотаю головой.
— Нормальных людей я превращал в горбунов, а тебя я выпрямлю. Тебе это, наверное, понравится! — кричит капитан и смотрит на улыбающегося полицейского. — Я их делал горбатыми, подонок! — Он хватает меня за шиворот, приподнимает так, что я задыхаюсь. — Я тебя выпрямлю! — Он отпускает меня, и я падаю, ударившись спиной о деревянную койку.
Глаза затягивает серая пелена, спина и грудь разламываются от боли. Кажется, я сейчас намочу штаны, и я понимаю, что я трус и капитан будет смеяться надо мной.
— Старый идиот! Скажи, кто привез оружие, и я отпущу тебя.
— Не знаю, сеньор! Не знаю!.. — Я бью кулаком по краю койки. Моя смелость удивляет меня самого.
Капитан, плюнув в мою сторону, уходит. Полицейский захлопывает железную дверь.
Он прибежал во время перестрелки и заколотил в дверь. Сын вскочил с кровати — словно и не спал. Они поговорили о чем-то, и сын сказал, что надо укрыть этого человека, так как весь квартал окружен и полицейские обыскивают каждый дом. Мы достали большой гроб и поставили его на козлы. Человек он был небольшого роста, свободно поместился в гробу, и старуха скрестила ему руки на груди. Мы открыли окно, выходившее на улицу, и она уселась рядом с гробом. Когда ворвались полицейские, они сразу же начали допрашивать меня, но я отвечал, что никого не видел. Тогда они сказали, что произведут обыск, и я ответил, что они могут делать все, что захотят. Они обшарили весь дом и дворик до самого забора.
На рассвете мы поставили гроб на машину, сын сел за руль, я — рядом с ним. Мы надеялись, что на кладбище будет мало людей.
Боль в груди не дает мне разогнуться, и я едва понимаю слова капитана. Он говорит, что оставит меня здесь подыхать с голоду, повесит перед моим домом или изрешетит пулями, если я не скажу, кому из тех, кого схватила полиция, я передал оружие и что они собирались с ним делать. Он уверяет, что мне не придется никого продавать, я должен только опознать человека среди тех, кто уже схвачен и кого так или иначе ждет смерть; он говорит, что никто ничего не узнает и что я не должен вести себя, как паршивый подонок, и дать себя прикончить, что у меня еще есть возможность спасти свою жизнь и что ему совершенно не интересно мучить меня…
Меня страшит голод, жажда и сон. Я едва могу шевелить распухшими губами, во рту пересохло, горло кровоточит, и в страхе перед болью я стараюсь не глотать.
Я прошу капитана отвести меня в уборную, а он отвечает, что я могу помочиться в штаны… и тотчас же я чувствую, как теплая жидкость течет по колену, протекает в носок, в ботинок…
— Скажите, кто забрал оружие? — Я уже потерял счет его вопросам. Я их почти не слышу, только догадываюсь о них по интонации.
— Капитан, пожалуйста, я не…
— Мерзавец, кто забрал оружие? — Он толкает меня на койку и тычет лицом вниз. Затем сгребает в кулак мою рубашку и, подняв меня, сильно трясет. А потом неожиданно отпускает, и я падаю, стукнувшись так, что у меня подгибаются колени.
Один из полицейских бьет меня ногой в грудь, а, когда я переворачиваюсь, другой колотит по спине.
— Я тебя выпрямлю!..
Я пытаюсь приподняться, но капитан бьет меня по лицу тыльной стороной ладони. Из носа хлынула липкая кровь, я ощущаю ее солоноватый вкус.
— Капитан, я не… — Я ползу к нему на четвереньках —…Я не… — Перед моим носом черные блестящие ботинки —…Я не… — Капитан бьет меня коленом прямо в челюсть —…Я не… — Я всхлипываю, обняв ботинки капитана, которые, кажется, выросли до потолка.
В окошко влетает бумажный лист, вырванный из тетради. Он скользит вниз вдоль прутьев решетки, а затем медленно опускается недалеко от меня. Я смотрю на него, скосив глаза, — грудь и распухшее лицо болят так, что я не могу пошевелиться. Медленно протягиваю руку, ощупываю пальцами пол, дотягиваюсь до листка и потихоньку подтаскиваю его к себе. На одной стороне сложение: 8 + 3, 5 + 2, 6 + 4, 9 + 1… Плюсы выведены жирно… Наверху крупными буквами написано «Арифметика».
Другая сторона листка заляпана грязью, и уголок, на котором, наверное, было имя владельца, оторван. Хотел бы я знать, откуда этот листок — из новой тетради или старой и долго ли он путешествовал, прежде чем попасть ко мне. А может, его выбросили из окна соседнего дома? И вдруг я понимаю, что все это не имеет никакого значения. Складываю листок и сжимаю его изувеченными пальцами.
Когда открывается дверь и капитан вталкивает в камеру одного из друзей моего сына, я притворяюсь спящим. Парнишка валится на пол. Он смотрит на меня, у него рассечен и кровоточит лоб. Капитан спрашивает, не один ли это из тех, но я, не поворачивая головы, отвечаю, что нет. Полицейский хватает меня за ногу и сбрасывает на пол, а парня выволакивают из камеры. Капитан стоит надо мной:
— Что вы собирались делать с оружием?
Я понимаю, что мальчишку притащили не ради меня, а для того, чтобы произвести на него впечатление. Я впервые смотрю прямо в глаза капитану, я смотрю на его заячью губу, на его коротко остриженные волосы, в его блошиные глазки. Капитан, по-видимому, удивлен, что я так смотрю на него, и в ярости топает ногой.
— Чтоб тебя!
Ко мне подходит полицейский и бьет кулаком по бедру.
— Зачем вам оружие?
Вопрос звучит так, словно капитан и сам уже знает зачем, мне становится весело, и я улыбаюсь. Полицейский шлепает меня по затылку, будто нехотя, и я начинаю громко смеяться.
— На кой черт оно вам? — орет капитан, и я не могу отказать себе в удовольствии ответить ему:
— Оружие было для вас, капитан… — Полицейский бьет меня по шее, я переворачиваюсь на полу и кричу: — Может быть, даже в эту ночь!.. В эту ночь!..
Ботинок полицейского опускается мне на лицо, и, чувствуя, как рот наполняется кровью и обломками зубов, я задыхаюсь от кашля. Капитан останавливает полицейского.
Он медленно, словно нехотя, подходит ко мне. И я, не ожидая больше вопросов, говорю, что я отец того паренька, которого он убил недавно. Мне странно, но я говорю это без всякой ненависти. Капитан силится вспомнить, но, устало махнув рукой, уходит, так и не поняв, о ком я говорю.
Я сплю, и полуденный свет бьет мне в полузакрытые глаза… Луч света скользит среди гробов: больших, маленьких, обитых бархатом, деревянных, серых, черных, белых, с распятием из бронзы, железа, жести; гробов для взрослых, детей, богатых, бедных. Я медленно покачиваюсь в качалке, отталкиваясь кончиками ног, которые еле достают до пола. До моего слуха доносится поющий голос радиодиктора, объявляющего лотерейные выигрыши: 500 песо — самый большой, 100 песо — средний. Хлопочет жена, шалят ребятишки, а старший сын скребет бритвой свой почти безволосый подбородок.
Сквозь решетку ресниц вижу какую-то неясную, огромную, красноватую массу, которая останавливается в двери, заслонив свет. Человек спрашивает, могу ли я обслужить его. Мы выбираем гроб, и мой посетитель водит рукой по внутренним стенкам, словно проверяет новые туфли. Гвоздей нет, говорит он, но он предпочел бы другой, с более мягкой обивкой. Тогда я показываю ему серый элегантный гроб и зову старшего сына, чтобы снять гроб с верхней полки стеллажа с помощью человека, который спрашивает меня, где я живу, на что я отвечаю, что я живу тут, в комнатах в глубине дома. На мой вопрос, кто покойник, он отвечает, что это его жена. Я выражаю свое соболезнование. Мы расставляем козлы, зажигаем электрические свечи, и моя старуха смахивает пыль с распятого окровавленного Христа с лицом, перекошенным от боли. Человек и сын выносят гроб и ставят его на машину. Затем сын садится за руль, а посетитель рядом. Он наблюдает, с каким трудом я устраиваюсь на сиденье, и говорит, что хотел бы заказать саван и покрыть покойницу всю, с головы до ног, белыми цветами, так как она была святая женщина и они прожили вместе тридцать лет. Я ему отвечаю, что сам все это сделаю. Машина трогается с места, и легкий ветерок слабо раскачивает под самой крышей вывеску «Ла популар. Похоронное бюро». Я его хозяин…
Я ожидал целый день, лежа на спине без движения, отмеряя время по кругам вокруг лампочки, прилепившейся к потолку. Наконец послышались шаги полицейского, приближающегося к моей камере, я поднялся до того, как открылась дверь. Мы взбирались по винтовой лестнице молча, и я прислушивался к стуку моих ботинок о железные ступеньки. Вдруг мне показалось, что тысячи глаз смотрят на меня из камер, и я повернулся, надеясь разглядеть что-нибудь в темноте, но увидел позади только полицейского…
Впереди, рядом с шофером, — капитан. Я — сзади, между двух полицейских. Какое-то радостное чувство охватывает меня, когда мы едем по улицам, и я, словно ребенок, ослепленный мириадами огней, любуюсь городом.
Машина проезжает мимо бойни, поворачивает на Марти, и вдруг я понимаю, что мы едем по дороге, ведущей к нефтеперегонному заводу. Я спрашиваю капитана, могу ли я просить его об одном одолжении. Он отвечает утвердительно. Я прошу, чтобы он повез меня на Лома-Колорада. Он спрашивает почему, и я объясняю, что хочу умереть там, под большим фламбойяном, который сейчас, наверное, уже цветет вовсю. Капитан пожимает плечами. Машина поворачивает на Аламеду, и я вновь откидываюсь на сиденье, с наслаждением вдыхая ночной воздух города, объятого огнями.