I

— И почему это все Гали беленькие, а чуть Светлана, — чёрная, как галчонок?

Девочка подняла на капитана огромные, чёрные, без улыбки глаза.

Странная маленькая фигурка. На вид лет десять, не больше. А глаза старше, гораздо старше. Платье слишком короткое: давно из него выросла. Сверху надета женская вязаная кофта с какими-то необычными пуговицами. Она слишком широка и длинна — доходит почти до подола платья. К этой нелепой кофте аккуратно подшит белый отложной воротничок. Крупнокудрявые волосы, как широкая чёрная папаха, над худеньким лицом.

Капитан придвинул к столу табуретку и сел. В избе ни одного целого стекла. За окнами кое-где ещё дымятся кучи пепла и обгорелых брёвен. Фронт уже передвинулся далеко на запад, деревня стала глубоким тылом — деревня или то, что осталось от неё… Около уцелевшего здания школы санитарные машины и сёстры в белых халатах. Пожарище зарастёт, дома отстроятся… Но эти детские глаза без улыбки!

Хозяйка поставила на стол чугун с картошкой и тихо сказала:

— Кушайте, милые! Больше вас угостить нечем.

Морщинистое лицо, бледноголубые, будто вылинявшие от слёз глаза…

— Спасибо, мать, — ответил капитан. — Садись, мы тоже угощать будем. Ну-ка, Федя, чем сегодня богат? Подсаживайся, Ромашов.

Лейтенант с чёрными усиками сел на скамью у окна, молоденький белобрысый ординарец наклонился к вещевому мешку.

На столе появились консервы и сахар, толсто нарезанные хлеб и колбаса.

Капитан сделал приглашающий жест.

Хозяйка сказала:

— Спасибо вам… товарищи!

Она как-то особенно бережно выговорила это слово. Капитан опять повернулся к Феде:

— Сладкого, сладкого дай! Ведь у нас шоколад был… Светлана, где же ты?

Но девочка, покосившись на стол, уже выскользнула из комнаты и стояла за окном, на крыльце, обхватив тоненькой рукой деревянные перила. Федя с запасом провизии в руках вышел вслед за ней и уселся на верхней ступеньке крыльца.

— А ну, садись! — он показал на ступеньку рядом. — Мы, товарищ капитан, здесь поужинаем. На свежем воздухе.

— Стеснительная она, — сказала хозяйка.

Капитан спросил:

— Внучка?

— Нет, — понизив голос, ответила хозяйка, — её мать учительницей у нас… была… А отца ещё в сорок первом году… на фронте.

— У себя оставите?

— Не знаю, как и быть. Сами видите, какая у нас жизнь. Я всё хвораю. Да и учиться ей нужно.

— В детский дом надо устроить.

— Да, конечно.

— Странное дело, — сказал Ромашов, — как будто мы сегодня в тылу и на отдыхе, а Лебедев в медсанбате побывал.

— Какой Лебедев? — удивился капитан. — Наш Костя? Так ведь он в штаб пошёл за документами.

Молодой белокурый офицер со свежей повязкой на руке шёл, чуть заметно прихрамывая, через улицу от дверей школы. Федя вскочил со ступеньки крыльца.

— Товарищ младший лейтенант! Что это с вами?

Костя Лебедев вошёл в избу, смущённо улыбаясь.

— Что у тебя с рукой? — спросил капитан.

— Пустяки, товарищ капитан. Возвращался из штаба… Там два домика в лесу стоят, на отлёте. И вдруг бегут девушки: «Товарищ военный! У нас в погребе гитлеровцы!» Позвал ребят, взяли автоматы, кричим: «Хэнде хох!». Двое вышли, руки подняли, а третий, эсэсовец, гранату бросил.

— Сильно задело?

— Да нет, маленькие осколки…

— Некстати всё-таки перед поездкой. Документы получил?

— Всё в порядке, товарищ капитан.

Он вынул бумаги и положил на стол.

— Вот видишь, — сказал капитан, разглядывая документы, — с сегодняшнего дня ты уже и не в полку. Ты в Москву уехал, нет тебя уже здесь, ясно? Зачем тебя в этот погреб понесло, не могу понять! Без тебя никак не обошлись бы?

Костя опять виновато улыбнулся.

— А с машиной как?

— Утром, в пять часов, заедут за мной.

— Ладно, садись, поешь, отдыхай. Советую выспаться.

Хозяйка негромко сказала:

— У нас в избе тоже эсэсовец жил. Офицер ихний.

— Какой же он был? — спросил Ромашов.

— Ничего. Он как-то даже лучше других. Никаких особенных зверств не делал. Спокойный такой…

Она замолчала, будто вспомнив о чём-то очень страшном. Все смотрели на неё.

— Вот, помню, стоит как-то у крыльца, а на ступеньках Светланка сидела и мальчик соседкин, ещё поменьше. А он на них посмотрел и так спокойно, спокойно… даже как будто с жалостью говорит: «А ведь они не будут жить. Они нам не нужны. Нам ваша земля нужна. А люди нам не нужны…» И пошёл к себе в комендатуру…

Лицо капитана побагровело. Он стукнул по столу сжатым кулаком:

— Врёт! Гадина! Фашист! Будут жить наши дети!

Он резко отодвинул табуретку и заходил по комнате.

— Светлана, пойди сюда!

Быстрым шёпотом он сказал Косте:

— Костя, будь другом, девчурка тут одна, сирота, отца и мать убили. Захвати её с собой в Москву, в детский дом устрой… Сделаешь?

Девочка уже вошла в комнату и остановилась около капитана. Он провёл рукой по её волосам.

— Хочешь в Москву поехать. Светлана, в детский дом? Будешь учиться. Вот этот дядя утром уезжает и тебя отвезёт. Нравится он тебе? Поедешь с ним?

Теперь Светлана повернулась к Косте. Она увидела загорелое, румяное, совсем ещё мальчишеское лицо и приветливые глаза, светлокарие, с тёплыми золотыми искорками.

— Поедешь?

— Поеду.

— Ну и прекрасно! Понравился, — значит, всё в порядке.

Капитан вынул трубку и чиркнул зажигалкой.

— Я пойду пройдусь немного. А потом — спать.

Он вышел на улицу. Федя, стоявший у окна снаружи, сочувственно поглядел ему вслед.

— Расстроился наш капитан, — сказал он хозяйке, — у него у самого жена и дочка неизвестно, живы ли, нет ли. Три года ничего о них не знает.

— Его дочку Галей зовут, и она блондинка? — полувопросительно оказала девочка.

— А ты откуда знаешь? — удивился Ромашов.

— Так. Мне показалось.

Федя шутливо сказал:

— Ишь ты! «Блондинка»! Слова-то какие употребляет!

Девочка полыхнула на него чёрными глазищами:

— А вы разве этого слова не употребляете?

Федя с добродушным удивлением повторил:

— Ишь ты! Зубастая, как я погляжу! — Потом сказал: — Что же это ты, Светлана? Я только здесь, на крыльце, заметил. Эсэсовца твоего мы прогнали, а пуговицы у тебя на кофточке самые что ни на есть гитлеровские, фашистские!

Светлана молча подошла к комоду, схватила ножницы и с видом сосредоточенной, недетской ненависти одну за другой отрезала все пуговицы.

 

II

Светлана проснулась ночью. Это было очень приятно — проснуться.

Прежде бывало так: увидишь во сне что-нибудь хорошее, а откроешь глаза — и сразу всё, всё вспомнится!.. И хотелось опять заснуть поскорее. Теперь засыпать не хотелось. На печке было тепло и сухо, не то что в землянке-погребе.

Приятно было слушать дыхание спящих людей, шаги часового за окнами и думать: «Наши!» Это слово привыкли произносить с горячей надеждой, любовью и ожиданием: «Когда наши вернутся», «Наши идут», «Наши близко».

И вот наши здесь, совсем, совсем близко… рядом! Светлана вдруг почувствовала, что в комнате ещё кто-то не спит.

На кровати дышали ровно — там лежал капитан. В углу было тоже спокойно, там — Ромашов, тот, с тёмными усиками, а дальше Федя.

А вот на лавке у окна кто-то вздохнул и перевернулся с боку на бок… чуть слышно скрипнула доска. Не спит Костя, румяный лейтенант, с которым она завтра поедет в Москву.

Опять скрипнуло что-то, потом шаркнули о пол сапоги, значит, он не лежит, а сидит на лавке.

Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, спавшую рядом, Светлана подползла к краю печки.

В избе было темно: все окна заткнули и завесили. Но всё-таки кое-где в щелки пробивался лунный свет.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Светлана увидела, что Костя сидит, согнувшись, обхватив правой, здоровой рукой левую, завязанную, и раскачивается из стороны в сторону, будто баюкает её. Потом что-то чиркнуло, жёлтый огонёк зажигалки осветил на мгновение лицо, нахмуренное, с плотно сжатыми губами. Огонёк погас, осталась только красная точка папиросы, она беспокойно двигалась зигзагами туда и сюда.

В углу шевельнулся Ромашов, прислушался, тихо сказал:

— Ты что не спишь, Костя?

Костя ответил сердитым шёпотом:

— Рука что-то разболелась, будь она неладна!

— Сходил бы в медсанбат.

— Спасибо! Чтобы из-за этой чепухи опять в госпиталь положили! Належался!

— Ещё бы не обидно! — посочувствовал Ромашов. — Ни тебе повоевать, ни тебе маму повидать. Осколки-то все вынули?

— А кто их знает! Кажется, все.

Ромашов скоро заснул, а Косте, видимо, невмоготу стало сидеть на одном месте, он вышел в сени, осторожно прикрыв за собой дверь.

Светлана услышала, как на улице его негромко окликнул часовой.

То удаляясь, то приближаясь к дому, поскрипывали шаги.

Кажется, Светлана всё-таки задремала. Когда она проснулась опять, Костя уже снова сидел на лавке и курил, поджав под себя ноги, прикрывшись шинелью.

Он отодвинул немного одеяло, висевшее на окне, и смотрел в щель, как будто желая определить, скоро ли наконец начнётся рассвет. И всё перекладывал больную руку и так и этак и никак не мог найти удобное положение.

 

III

Шофёр открыл дверцу кабины.

— Садитесь, товарищ младший лейтенант!

— Нет, нет, — сказал Костя, — я не один еду, с вами девочка сядет, а я в кузов.

На крыльце Светлана прощалась с хозяйкой, обнимая её «в последний раз», и «ещё раз», и «в самый последний». Несмотря на ранний час, были провожающие. Клетчатый узелок с вещами девочки, совсем лёгкий вначале, увеличился почти вдвое: каждый из маленьких Светланиных приятелей считал своим долгом сунуть ей что-нибудь «на дорогу» или «на память». Капитан нагнулся и поцеловал девочку в лоб:

— Ну, Светлана, счастливо тебе!

Она серьёзно ответила:

— И вам тоже.

Капитан протянул Косте руку:

— Так имей в виду, Костя, эту неделю мы ещё здесь, а дальше — догоняй!

— Догоню, товарищ капитан! Светлана, садись к шофёру.

Но клетчатый узелок уже полетел в кузов. Светлана подпрыгнула, стала на широкое твёрдое колесо и с ловкостью мальчишки перемахнула через борт.

— В кабину садись, тебе говорят! — уже строго сказал Костя.

— По-вашему, я буду в кабине сидеть, а раненый трястись в кузове?

Девочка преспокойно стала усаживаться поудобнее на сложенном брезенте.

— Ты слезешь или нет?!

— Нет.

Голова Светланы исчезла за бортом. Капитан усмехнулся.

— Я вижу, скучать в дороге ты не будешь, Костя! Федя, дай ей шинель какую-нибудь, ведь её продует, она совсем раздетая.

Костя, стоя на колесе, перешагивал через борт грузовика.

— Раненому всё равно придётся трястись в кузове.

— Зачем же вы-то сюда?

— Буду следить, чтобы тебя ветром на поворотах не выдуло.

Машина затряслась, загрохотала и поехала. У крыльца все махали ей вслед.

Светлана встала, держась руками за борт, и тоже замахала платком.

— А ну сядь! — сказал Костя. — Завернись в шинель хорошенько, благо, что она тяжёлая, придержит тебя хоть чуточку!

Светлана опустилась на коленки, ей хотелось ещё разок посмотреть на деревню отсюда, издали. Но дорога сделала крутой поворот, и теперь за холмом уже ничего не было видно, только изломанные верхушки жёлтых, осенних клёнов. На ветру было холодно, и оба уселись впереди на брезенте, под защитой кабины.

— Так, — сказал Костя, — значит, всякая кнопка рассчитывает, что ей удастся мной командовать?

— Где кнопка? — вызывающе спросила девочка.

— Вот она, кнопка! — Костя легонько щёлкнул Светлану по носу.

Девочка с негодованием отодвинулась от него:

— Не деритесь!

Машину качнуло на ухабе, Костя схватился за больную руку.

— Вот видите, — сказала Светлана, — не послушались меня, растрясёте руку, будет опять, как ночью!

— То есть что это будет, как ночью? — удивился Костя.

— А вот то самое!

— Уж очень ты глазастая!

Они выехали на шоссе. Светлана привстала опять.

— Ты что? — спросил Костя.

— Так. Посмотреть. Отсюда нашу школу видно…

Она села и больше уже не оборачивалась.

Костя спросил:

— Ты здесь давно живёшь?

— Нет. Маму как раз перед войной сюда перевели.

— А в Москве бывала когда-нибудь?

— Была один раз… папа поехал и меня взял.

Костя замолчал. Это было, как с его рукой: с какой стороны ни дотронься, больно. Светлана сказала:

— Товарищ лейтенант, а вы в Москву в командировку едете?

— В командировку.

— А потом опять на фронт вернётесь?

— Потом опять вернусь.

Девочка кивнула головой, как бы успокаивая лейтенанта, что больше она его об этом расспрашивать не будет. Мало ли что! Может быть, военная тайна…

— Товарищ лейтенант, вот, наверное, мама ваша обрадуется, когда вас в Москве увидит!

— Откуда ты знаешь, что у меня мама в Москве?

— А я ночью слышала, как тот, другой лейтенант сказал, что вы маму в Москве повидаете.

— Не совсем точные сведения, — возразил Костя, — мама моя не в Москве, а под Москвой живёт — тридцать километров.

— Ну так что ж, увидитесь всё-таки с ней?

— Увижусь, конечно.

— Вот я и говорю, обрадуется. Товарищ лейтенант, вы мне скажите, как вашего капитана зовут, и адрес дайте.

— Зачем тебе?

— А как же? Он сказал, чтобы я ему писала из Москвы.

— Дело важное, — согласился Костя. — Вот тебе блокнот, вырви страницу и запиши номер полевой почты.

Солдатские карманы всегда набиты плотно. Вместе с блокнотом Костя вынул и положил себе на колени фотографию и два письма.

— Это вашей мамы карточка? — спросила Светлана и вдруг покраснела и смутилась, как смутился бы взрослый человек, совершивший бестактность: девушка, снятая на фотографии, не могла ещё быть ничьей мамой.

Костя засмеялся, тоже слегка покраснев.

— Нет, это просто одна знакомая. Нравится тебе?

— Нравится, — вежливо ответила девочка. — Красивая очень.

— А мама моя вот.

Светлана долго и внимательно разглядывала фотографию. Наконец, вздохнув, сказала с глубоким убеждением:

— Она очень хорошая, ваша мама! А вашу знакомую Надей зовут?

— Ты что: цыганка или Шерлок Холмс?

— Нет, я просто глазастая. Вот здесь на конверте написано: «Надежде Сергеевне Зиминой». Написали письмо, а отправить не успели — сами поехали.

— Почему всё-таки ты так уверена? Может, это маму мою Надеждой Сергеевной зовут.

— Не-ет! Вашу маму Зинаидой Львовной зовут, и фамилия — Лебедева, как у вас. Ей вот это, другое письмо, без конверта, треугольничком сложено!

«Ну и бес эта девчонка!» — подумал Костя, расхохотавшись и краснея всё больше и больше.

— Ладно, проницательная женщина, записывай адрес, вот тебе карандаш.

Когда адрес был записан, Светлана сказала:

— Странно всё-таки: вам руку только перевязали — и всё. Когда рука ранена, её полагается ещё чем-нибудь широким к плечу подвязать. А то вы её туда и сюда…

Костя усмехнулся:

— У нас в медсанбате врачи и сёстры тоже очень опытные, они так и сделали. Только я эту повязку снял и в сенях оставил.

— Ага, — понимающе сказала Светлана, — чтобы не так страшно было вашему капитану?

— Чтобы не так страшно.

— Вы бы хоть в карман её положили, повязку, теперь и подвязать нечем.

Светлана подумала с минуту, нагнулась к своему узелку, порылась в нём и решительным движением вытянула шёлковый вязаный шарф.

— Согните руку. Держите так… Ну, вот…

Она перекинула шарф ему на шею и завязала узлом.

— Ведь лучше, правда?

— Красота! И шарф у тебя какой нарядный… шёлковый, полосатенький!.. Откуда такой взялся?

Она ответила:

— Это мамин шарф.

 

IV

— Как здесь уютно, правда, товарищ лейтенант? Я так давно не ездила в поезде!

Светлана жадно смотрела в окно, сначала молча — уж очень грустно было видеть сожжённые деревни, вырубленные леса, разрушенные пристанционные здания. Но поезд бежал всё дальше и дальше на восток — и пейзаж менялся.

— Смотрите, смотрите, товарищ лейтенант! Здесь уже пашут! Трактором! Товарищ лейтенант, смотрите, а здесь новые дома строят!

Костя вставал, подходил к окну и с не меньшим любопытством и радостью, чем Светлана, смотрел и на трактор и на новые дома. Но день был свежий, от окна порядочно дуло через разбитое стекло, а Костю стало познабливать после бессонной ночи. Опять заболела рука, он сел в углу около двери, подложив под локоть вещевой мешок.

— Вы бы полежали, товарищ лейтенант.

— Вот что, Светлана, — сказал он, — хватит тебе меня лейтенантить. К тому же, заметь, ты каждый раз повышаешь меня в чине; я ещё не лейтенант, а только младший лейтенант.

— Хорошо, товарищ младший лейтенант, буду называть младшим.

— И это не обязательно. Ты человек гражданский, и такое чинопочитание тебе ни к чему.

— Как же мне говорить? Товарищ Лебедев?

— Слишком официально.

— Тогда скажите, как вас по отчеству? Константин… а дальше?

— Вот отпущу себе бороду лет через пять, тогда мне отчество потребуется, а пока можно без него обойтись.

— Так как же мне вас называть?

— Зови, как все люди зовут: Костей.

Ему хотелось пить. На столике у окна стоял жестяной чайник. Костя спросил у соседа:

— Это ваш?

Сосед показал на верхнюю полку. Там кто-то спал, накрывшись с головой. Виден был погон с тремя сержантскими лычками, из-под шинели торчали широкие подошвы сапог.

Костя взял чайник, болтнул его, но чайник был пустой и лёгкий.

Они подъезжали к станции. Светлана прижалась к окну, высматривая что-то на перроне. Как только поезд остановился, она вдруг сорвалась с места, схватила чайник и, быстро сказав: «Я сейчас», — исчезла в коридоре.

— Куда ты? Стой, стой!

Девочка мчалась по платформе, прямо к баку с кипячёной водой, около которого уже образовалась очередь.

Бежать за ней вдогонку было бы смешно и глупо. К тому же это было недалеко. Наполовину сердясь, наполовину забавляясь, Костя увидел, как девочка подошла к баку, стала пробираться вперёд и как вдруг расступились перед ней со смехом парни в гимнастёрках, а один взял у неё чайник и налил кипятку.

Осторожно обмотав платком ручку, Светлана понесла чайник назад.

Когда она вошла с сияющими глазами и, поставив, чайник на стол, сказала: «Вот! Пейте!», — у Кости даже не хватило духа бранить её.

— Ты всё-таки так не делай другой раз, — сказал он, — поезд уйдёт, а ты останешься. Ты что им говорила? Почему они вдруг тебя вперёд пустили?

— А я им сказала: «Товарищи военные, пустите ребёнка без очереди. А то поезд тронется, вы-то на ходу можете вскочить, а я нет!»

Костя засмеялся и стал развязывать свой мешок.

— Есть хочешь?

— Эге! — послышался голос сверху. — Я вижу, здесь чаёвничать люди собрались?

С верхней полки наклонилось добродушное лицо, такое загорелое, что брови и усы казались светлыми полосками на медно-красном фоне.

— Присоединяйтесь, товарищ сержант, — сказал Костя. — Мы тут похозяйничали у вас немножко.

— Хозяюшка у вас больно хороша, товарищ младший лейтенант!

Светлана поела с аппетитом, а Костя только выпил две кружки горячего чая и опять уселся, нахохлившись, в своём углу.

Сержант предложил ему лечь на верхнюю полку, но Костя отказался. Сержант подумал, покряхтел, спросил сам себя удивлённо: «Сколько может человек спать?!», — перевернулся на другой бок и опять заснул.

Костя думал с досадой, что без доктора всё-таки не обойтись, придётся сойти где-нибудь на станции и потерять несколько часов до следующего поезда.

Сегодня уж как-нибудь надо потерпеть, а завтра прямо с утра узнать…

Светлана сидела у окна, подперев руками подбородок. Большое багровое солнце скрылось за лесом. Закат был тревожным. Лохматые тучи метались по небу, как языки пламени, раздуваемые ветром.

На востоке небо было спокойное, прозрачно-синее, там медленно вставала луна, такая же большая и круглая, как солнце.

И казалось, что поезд убегает от тревожного зарева войны и торопится навстречу спокойной луне, в мирную жизнь…

В вагоне темнело, соседи дремали, кто сидя, кто лёжа.

— Ложилась бы ты, — сказал Костя.

Светлана зевнула и спросила:

— А вы?

— Я здесь посижу.

Она стала устраиваться, подложила вместо подушки под голову узелок.

— Где шинель твоя? — спросил Костя. — Накройся. Ночью холодно будет.

— Какая шинель?

— Которую тебе Федя дал.

— Так она же в машине осталась.

— Эх, ты! — с досадой сказал Костя. — И я, дурак, плохой нянькой оказался.

— Я же не знала, что мне её насовсем дали, — оправдывалась девочка, — не могла же я взять… казённое имущество!

— Ладно уж, спи! — Костя накрыл её своей шинелью и опять сел в угол.

— Что вы, зачем? Вам холодно будет.

— Не будет холодно. Спи.

— Нет, будет! Не возьму ни за что! У меня кофточка тёплая.

Она села и отодвинула шинель.

— Вот что, Светлана, — сказал Костя. — Хватит тебе своевольничать. Говорят, так надо слушаться. «Кофточка тёплая»! Без единой пуговицы! Нужно же было так откромсать неаккуратно, прямо с мясом!

— Вы знаете, почему я их отрезала!

Она легла, повернувшись лицом к стене.

Костя молча закрыл её шинелью до самого подбородка. Светлана молча отбросила шинель.

— Лежи смирно, кому говорят! — прикрикнул Костя. — Нянчиться с тобой!

На этот раз Светлана исчезла вся, с головой, и под шинелью стало совсем тихо. Потом послышалось приглушённое всхлипывание и начал вздрагивать левый погон, который пришёлся сверху.

Сержант кашлянул на своей полке. Костя поднял голову и встретил его неодобрительный взгляд. С независимым видом Костя закурил и вышел в коридор. Он вернулся очень быстро, не докурив папиросы.

Сержант молчал и деликатно смотрел в потолок. Костя присел на скамейку. Левый погон продолжал потихоньку вздрагивать. Костя положил на него руку и сказал:

— Ну, перестань, не обижайся на меня, Светлана!

Светлана всхлипнула, судорожно и громко.

— Ну-ну! — Костя просунул руку под шинель, нашёл и погладил горячую мокрую щёку.

— Честное слово, нечаянно вышло! Не сердись… Не сердишься?

Маленькая рука нашла его руку и ответила лёгким пожатием: «Нет!»

— Будешь спать, да? — спросил Костя.

Рука ответила: «Да, буду спать, вот доплачу ещё немножко и буду спать».

Светлана действительно очень быстро заснула.

Заснул и сержант, после того как Костя решительно отказался воспользоваться его шинелью и верхней полкой.

А для Кости это была очень длинная и очень беспокойная ночь. В особенности холодно стало перед рассветом. Костя то сидел, поджав под себя ноги, то выходил в коридор и шагал от окна к окну. Впрочем, в коридоре казалось ещё холоднее — от лунного света.

Костя старался думать о Москве, о скорой встрече, но рука болела так, что даже думать мешала.

К утру трава за окном стала серебряной, а картофельная ботва на полях почернела и съёжилась.

Косте иногда казалось, что он засыпает, он даже начал видеть сны.

Поезд подходил к Московскому вокзалу; мама и Надя встречали его и радостно говорили: «Костя! Костя!». И почему-то ещё мужским голосом: «Товарищ младший лейтенант!».

Костя открыл глаза. Поезд стоял. Светлана теребила его за плечо.

— Костя, идите, только сейчас же, как можно быстрее идите на станцию! Больница совсем рядом — вот она, отсюда видно! Там очень хорошая докторша. Василий Кузьмич ей всё рассказал про вас, что вы не хотите, чтобы вас в госпиталь. Она сказала: «Пускай приходит, я его не съем!».

Костя спросил:

— Какой Василий Кузьмич?

Ах, да! Сержант с верхней полки… Уже подружиться успели!..

— Спасибо, товарищ сержант, только как же я пойду? Тогда пойдём вместе, Светлана, и возьмём вещи, ведь поезд…

Сержант сказал:

— Здесь долго будем стоять — часа два.

Светлана перебила:

— Василию Кузьмичу сам начальник станции сказал. А докторша говорит, что у вас, должно быть, остался осколок в руке и может начаться нагноение. Она говорит, что это опасно!

Костя встал, сержант накинул ему шинель на плечи.

— Оденьтесь, мороз был утром. Вот этот белый дом, вторая дверь. Видите?

Костя только сейчас заметил, что на Светлане надет женский ватник, в котором она совсем утонула, как в шубе.

— Откуда это у тебя?

— Докторша дала. Она очень хорошая.

— Ты говорила, Василий Кузьмич к ней ходил?

— А мы вместе.

Костя вернулся нескоро и, улыбаясь, протянул Светлане руку, ладонью кверху:

— Вот. Посмотри. На память мне дала. Правда, что хорошая докторша!

На ладони лежал крошечный зазубренный кусочек металла. Светлана осторожно взяла его, лицо её было очень серьёзно.

— Такой маленький, а как больно от него было! Костя, как, по-вашему, кончится когда-нибудь война?

 

V

Костя спал. Он отсыпался за обе эти бессонные ночи и за много других бессонных ночей. Спал то сидя, то лёжа. Просыпаясь, удивлённо повторял слова соседа-сержанта: «Сколько может человек спать?!» — и сейчас же засыпал ещё крепче. Окончательно проснулся Костя, когда кто-то громко сказал в коридоре: «Через два часа Москва!»

Светлана, аккуратно причёсанная, с подвёрнутыми рукавами нового ватника, наглухо зашивала свою кофточку без пуговиц, превращая её в джемпер.

Сержант, услышав, что Светлану нужно устраивать в детский дом, сказал:

— Эх, знаю я один детский дом в Москве! Товарища моего ребятишки там живут. Заведующая уж больно хороша!.. Какие письма отцу на фронт писала! Вот бы тебя, Светлана, туда устроить!

Костя спросил:

— А вы адрес знаете?

— Как же, знаю, конечно, сколько раз на конвертах видел… Какой же адрес-то?

Он посмотрел в потолок и задумался:

— Сейчас вспомню, товарищ младший лейтенант… Директора Натальей Николаевной зовут… Душа человек!

* * *

Вечером того же дня директор детского дома Наталья Николаевна сидела у себя в кабинете с книгой в руках. Неожиданный поздний звонок. Она прислушалась. В дверь постучала дежурная няня:

— Наталья Николаевна, вас какой-то военный спрашивает… молоденький совсем… с девочкой.

Наталья Николаевна вышла в переднюю и увидела лейтенанта с подвязанной рукой и черноглазую девочку в ватнике. Костя, козырнув, почтительно сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ директор!

— Пожалуйста.

К ней совсем не подходило официальное слово «директор». Серебряные волосы, белый пушистый платок, накинутый на плечи. Спокойное, внимательное лицо. Она казалась бабушкой в большом и тихом доме, странно тихом, потому что ведь это был детский дом. Но дети набегались днём и теперь спят, а бабушка охраняет их сон.

— Зайдите сюда, — движением руки она приглашала Костю зайти в кабинет. — А вы, Тоня…

В передней было несколько стульев. Няня ласково наклонилась к Светлане:

— Садись, милок. Тебя как зовут?

Войдя в кабинет, Костя хотел прикрыть за собой дверь, но вдруг почувствовал, что дверь сопротивляется и не даёт себя закрыть.

Светлана стояла у него за спиной и даже за косяк ухватилась, всем своим видом показывая: «Вы не будете говорить обо мне без меня!».

Костя был обескуражен таким явным неповиновением. Но не только резкие, а даже обыкновенные строгие слова сейчас, при расставании, были невозможны.

Наталья Николаевна сказала: «Я вас слушаю», — с таким спокойствием, как будто не было вовсе упрямой девчонки около двери.

После первых же коротких фраз Костя почувствовал, что Наталья Николаевна знает уже о Светлане, а может быть, и о нём самом гораздо больше, чем он мог бы ей рассказать. В её глазах мелькнуло сожаление.

— Вы прямо с вокзала?

— Нет, я заходил ещё в наркомат, потом мы искали долго…

— Видите ли, товарищ лейтенант, жалко, что вы не оставили девочку на вокзале, в детской комнате. Её бы направили в приёмник, а оттуда ей дали бы путёвку… Дело в том, что мы не имеем права сами, помимо гороно, принимать ребят. В приёмнике они проходят врачебный осмотр, оттуда их посылают в детские дома, в зависимости от возраста, состояния здоровья…

Костя и сам понимал, каким ребячеством было с его стороны понадеяться на случайный адрес, данный случайным дорожным спутником.

Он нерешительно посмотрел на директора.

— Как же теперь быть?

Наталья Николаевна спросила:

— Вы говорите, ваша семья за городом живёт? Так что вам сейчас на вокзал нужно?

— Да, на вокзал.

Костя подумал, что ведь на каждом вокзале есть детская комната… И вдруг ему вспомнились слова капитана:

«Костя, будь другом, устрой её в детский дом!»

— Нет! — сказал он, как бы возражая самому себе. — Я хочу знать, куда она попадёт. Где этот… как его, приёмник?

— Довольно далеко, на двух трамваях ехать… боюсь, вы застрянете, не поспеете на поезд.

— Что ж делать, переночую в Москве. Пойдём, Светлана.

Наталья Николаевна посмотрела на костину забинтованную руку, потом встретилась глазами с девочкой.

— Светлана, сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Тринадцать? — удивлённо переспросила Наталья Николаевна. — Я думала гораздо меньше… Тебе хочется у нас остаться, да?

Светлана ничего не ответила.

— Поезжайте, товарищ лейтенант. Девочка останется здесь.

— Но вы же говорили…

— Ничего. Сегодня переночует у меня в кабинете. Тоня, — она повернулась к девушке, открывшей им дверь, — будьте добры, затопите ванную.

— Спасибо вам! — горячо сказал Костя.

Он дал ей свой адрес — домашний и номер полевой почты.

— Ну, Светлана…

И тут случилось неожиданное. Когда Костя, радуясь, что всё наконец так хорошо уладилось, подошёл к девочке попрощаться, Светлана метнулась к нему, прижалась лицом к его шинели и зарыдала отчаянно, в голос. Невозможно было разжать цепкое кольцо маленьких рук. Костя повернулся к Наталье Николаевне, молчаливо взывая о помощи.

Наталья Николаевна сказала серьёзно, как взрослой:

— Голубчик, ведь ты же не хочешь, чтобы лейтенант опоздал на поезд? Вы зайдёте ещё к нам, товарищ лейтенант, правда? И писать нам будете?

Слёзы прекратились так же внезапно, как и начались.

Светлана крикнула:

— Поезжайте скорее, Костя! Передайте от меня привет вашей маме!

* * *

Через полчаса, одетая в пушистый байковый халат, Светлана вышла из ванной. В передней было темно, а дверь в зал приоткрыта. Там горел свет. Светлана заглянула туда. Комната показалась ей огромной. Здесь было холодновато. Холодным блеском сиял гладкий паркетный пол. Гладкие стены холодновато-голубого оттенка. Гладкие холодные листья фикусов.

Тёплая рука взяла Светланину руку. Ласковый голос сказал:

— Пойдём, тебе уже всё приготовили. Сегодня ляжешь у меня на диване…

 

VI

…Иван Иванович всегда входил в класс со звонком. Ни на полминуты раньше, ни на полминуты позднее.

А в конце урока последняя фраза объяснения, короткая пауза, и вместо точки звонок, возвещающий перемену. Каким образом, ни разу не взглянув на часы, Иван Иванович умел так точно рассчитывать своё время, было загадкой для всей школы.

Девочки из старших классов спорили, даже пари держали: может ли Иван Иванович опоздать или пропустить урок?

Утверждали, что может, только новички. Все хоть немного знавшие Ивана Ивановича понимали, что это случай невероятный.

Светлане казалось, что Иван Иванович иногда даже немного кокетничает своей аккуратностью.

Вот и сегодня: оборвался на высокой ноте звон, производимый в раздевалке старательной и старенькой тётей Маришей, а Иван Иванович уже в дверях.

Девочки как-то особенно дружно и чётко встают, садятся…

Вот уже неделю Светлана встаёт и садится вместе с почти ещё незнакомыми девочками, и каждый раз это доставляет ей острую радость.

Сначала было трудно привыкнуть к строгому распорядку дня и к тому, что она почти всё время на людях. Слишком долго Светлана была предоставлена самой себе, слишком большой перерыв был в ученье.

Поражала, трогала, а порой и утомляла забота о ней. О Светлане заботились не просто из жалости или по доброте, как было в эти страшные годы.

Воспитательницы и няни в детском доме, учителя в школе жили заботами о детях, — это было их любимое дело.

Ребята выходили каждое утро стайкой из детского дома — все, кто учился в первую смену. Уже в переулке мальчики сворачивали направо, а девочки налево — в свою школу. В широких, светлых коридорах, в просторных, светлых классах девочек из детского дома уже невозможно было отличить от других школьниц: они становились школьницами, как все. Почти все эти девочки уже давно жили в детском доме, у них не было такого большого пропуска в ученье, как у Светланы. Её сверстницы учились в шестом или седьмом классе. В четвёртый «А» вместе со Светланой входили только Аня и Валя Ивановы, неразлучные близнецы, тихие, скромные, похожие друг на друга.

Светлану очень угнетало, что почти все девочки в классе были на два, а то и на три года моложе её. Хорошо ещё, что ростом невелика, но она чувствовала себя настолько взрослее их! Ей сразу понравилась её соседка по парте — Галя Солнцева, с нежным профилем, ясными голубыми глазами и толстенькой короткой косой с золотистым завитком на конце.

Понравились Лена Мухина и Маруся Пчёлкина, объединённо называемые «Мухи», — ещё одна неразлучная пара.

Галя Солнцева тоже очень дружила с ними. В классе Галю любили, её называли Галочкой, Солнышком, иногда «Мухой третьей».

На перемене Галя рассказывала Светлане о том, какие замечательные отличницы обе «Мухи». Туся Цветаева стояла в дверях, заглядывая в коридор, чтобы во-время крикнуть: «Иван Иваныч идёт!»

Эта румяная живая девочка тоже казалась Светлане очень привлекательной.

— Тебе нравится Туся? — спросила она.

Галя деликатно ответила:

— Не очень…

Если Галя говорит «не очень нравится», значит, «очень не нравится». Почему бы это? А тут как раз зазвенел звонок, вошёл Иван Иванович. Пришлось поскорее выбрасывать из головы всё, кроме арифметики. На уроке Ивана Ивановича не может быть никаких посторонних мыслей.

Даже на стул не присел, раскрыл записную книжку и прямо с места в карьер:

— Мухина.

Лена Мухина — «Муха чёрная», — невысокая девочка с умным и энергичным лицом, — отвечает на вопрос, как всегда, толково и точно.

— Цветаева!

Туся подскакивает и говорит, глотая слова: ей хочется рассказать как можно больше, даже то, о чём её не спрашивают.

Иван Иванович останавливает её движением руки.

— Пчёлкина!

Маруся Пчёлкина — «Белая муха» — всегда так страшно стесняется, отвечая урок… И до того она светленькая, голубоглазенькая и кроткая…

К доске Иван Иванович не вызывает. В начале урока ему отвечают с места, по вопросам, в разбивку. Весь класс в напряжении. Ивана Ивановича боятся, но любят.

Именно потому, что любят, боятся ещё больше.

Вот он шагает около столика и в проходах между партами, высокий и худой, очень подвижной, в неизменном своём костюме цвета перца с солью. Бородка и волосы у него тоже цвета перца с солью.

А если кто из девочек зазевается, не сразу ответит или напутает что-нибудь, так и посыплются разные обидные словечки, с перцем, с солью.

— Короткова!

Короткова встаёт, глаза её наполняются слезами. У этой девочки на фронте погиб отец, недавно только получили извещение. Она совсем не может разговаривать: сейчас же начинает плакать.

Другие учителя не вызывают её. Иван Иванович спрашивает на каждом уроке, и с каждым разом голос Катюши Коротковой звучит увереннее и твёрже.

Иван Иванович подошёл вплотную к её парте, чуть наклонился и как-то особенно бережно выслушивает её ответ.

Не очень хорошо ответила Катюша, но Иван Иванович кивнул головой и поставил в записной книжке против её фамилии (так, чтобы соседки видели) одобрительную закорючку.

Да, его есть за что любить, но и бояться, конечно, тоже необходимо.

Вот он повернулся и встретился глазами со Светланой.

— Соколова!

Светлана встаёт, волнуясь больше, чем на всех других уроках. По арифметике её ещё не спрашивали ни разу.

— Ты уже училась в четвёртом классе?

— Нет, я только третий кончила. Со мной занимаются сейчас, я повторяю…

— Здорово перезабыла?

Теперь он подошёл совсем близко, и глаза у него оказались неожиданно светлыми и добрыми, издали они кажутся совсем другими из-за серых косматых бровей…

И совсем просто было ему ответить:

— Да.

— Попробуй решить задачу.

Когда Светлана стала писать на доске условие задачи, у неё было ощущение человека, когда-то в детстве умевшего плавать, но теперь не верящего в свои силы. А вода глубока, не выкарабкаться, сейчас придётся медленно погружаться «с головкой» и «с ручками».

Иван Иванович не торопит, вот так же отвечала ему Катюша Короткова — могла думать, сколько ей хочется. И вдруг оказалось, что задача совсем простая, даже как будто знакомая, что плыть не страшно. Светлана уже не боялась утонуть.

— Сначала узнаем… Во втором вопросе узнаем…

Ещё раз сложить центнеры, потом тонны… Но она забыла, сколько центнеров в тонне: десять или сто? Светлана писала одну цифру за другой. По лицам девочек она поняла, что ошиблась. Взяла тряпку и стёрла написанное. Нет, как будто правильно получается: 635 тонн 11 центнеров. А к ним прибавить…

И опять весь класс молчаливо подтверждает: «Неверно!»

Светлана положила мел и сказала с отчаянием:

— Забыла!

Обычно в таких случаях Иван Иванович вызывал другую девочку — на помощь, иногда у доски собирались трое или четверо.

Поднялось несколько рук. Туся Цветаева подняла выше всех, улыбалась и даже шевелила пальцами от нетерпения. «Мухи» и Галя Солнцева рук не подняли, на их лицах выражалось страдание.

Как будто не замечая поднятых рук, Иван Иванович сказал:

— Солнцева, напомни.

Галя подошла к доске и, подавая Светлане мел, сказала:

— Их десять, а не сто. Пиши один, а другой один прибавь к тоннам.

С точки зрения математической, это было очень несовершенно выражено, но Светлана поняла сразу. Всё вспомнила о центнерах и тоннах.

Она стёрла «635 т. 11 ц.» и написала «636 т. 1 ц.». Смущённо сказала:

— Я думала, что центнер от слова «сто».

— Правильно думала, — подтвердил Иван Иванович. — Почему же он так называется?

— Ах, да! — радостно вспомнила Светлана. — В нём сто килограммов!

Галя отступила к окну, стараясь показать, что Светлана отлично управляется и без её помощи. Она даже решилась спросить:

— Мне можно сесть, Иван Иванович?

Он усмехнулся:

— Садись, ясное солнышко!

Когда Светлана возвращалась на своё место, она была твёрдо уверена, что никогда в жизни не забудет, сколько центнеров в тонне и сколько килограммов в центнере.

Перед тем как рассказывать дальше, Иван Иванович диктует номера заданных на завтра задач и примеров; пока девочки пишут, ходит между партами и успевает проверить несколько домашних работ.

— «Мушка», дай промокашку! — шепчет «Муха белая» своей подруге.

Иван Иванович говорит сурово:

— «Мухи», не жужжите! — И добавляет, вышагивая длинными ногами по классу, растягивая одни слова и скороговоркой произнося другие: — Промокашки, зубные щётки, носовые платки и гребешки должны быть у каждого ин-н-н-дивидуальные!

Как опытный артист, он делает паузу — «на смех».

Иван Иванович любит пошутить и любит, чтобы оценили его шутки. Это короткие антракты — предохранительные клапаны, открываемые во время урока. Без них слишком велико было бы напряжение в классе.

Галя на беду смешлива. Другие давно уже отсмеялись и пишут дальше.

— Солнцева! Довольно веселиться, пиши внимательнее!

 

VII

На последней перемене в класс заглянула вожатая — девятиклассница Лида Максимова.

— Девочки, помните: у нас сбор!

Этой осенью Лида выросла сразу на целый каблук, стала подвязывать крендельком тёмные косички и в первый раз надела платье с прямыми твёрдыми плечиками. Девочкам из четвёртого «А» она казалась совсем взрослой.

После звонка Лида появилась опять.

— Пошли, пошли! Аня, Валя, обязательно приходите!

Аня и Валя Ивановы обычно не ходили «а школьные сборы: ведь в детском доме своя пионерская организация. Но они знали, что сегодня будет очень интересный сбор, и решили остаться.

Галя защёлкнула портфель и крикнула «Мухам»:

— «Мухи», подождите, мы идём!

Ей было неловко уйти без Светланы.

А Светлана не торопилась. Не поднимая глаз, перекладывала что-то у себя в пенале, учебники ещё лежали на парте.

— Пойдём, Светлана!

Светлана тихо сказала:

— Не жди меня, ступай. Я не пойду.

— Как не пойдёшь? — испуганно зашептала Галя. — Почему? Ох!.. Ты без галстука!.. Забыла, да? Или у тебя нет ещё?

Вожатая подошла к ним.

— Это новенькая ваша? Светлана Соколова? Что же ты, Светлана, идём!

— У неё галстука нет, — вмешалась Нюра Попова, которой до всего было дело.

— Ничего, — сказала Лида, — пойдём так. Для первого раза прощается, — и взяла Светлану за руку.

Светлана стояла, то поднимая, то опуская крышку парты.

— Я не пионерка.

— Как же так? — удивилась Лида. — Ах, да! Ведь ты… Всё равно пойдём, посидишь с нами, а в ноябре дашь торжественное обещание и будешь настоящей пионеркой.

Светлана ответила страдальческим голосом:

— Нет, я не хочу.

— Как?! Пионеркой не хочешь быть?

Туся Цветаева насмешливо сказала:

— Она в оккупации жила, её фашисты распропагандировали, вот она и не хочет!

— Замолчи, — строго сказала Лида.

Светлана, сжав кулаки, метнулась к Тусе.

Вожатая с трудом удержала её.

— Девочки, уйдите! Все уйдите! Идите в пионерскую комнату и ждите меня там!

— Не смеет! Она не смеет говорить так! — кричала Светлана. — Моя мама коммунисткой была, они её убили за это! Никто не смеет мне так говорить!

Вожатая крепко держала её за обе руки.

— Ну, успокойся, успокойся!.. Уйдите, девочки!.. Сядь, Светлана, давай спокойно поговорим… Почему ты не хочешь быть пионеркой?

Светлана заговорила уже со слезами на глазах:

— Когда нас в третьем классе всех принимали… я больна была… а потом хотели осенью… а осенью фашисты пришли… Ты думаешь, я не жалела, что у меня галстука нет? Уж я бы его вот как берегла!.. А теперь… что же я… торжественное обещание давать?.. С маленькими?.. С девятилетними?.. Ведь мне уже тринадцать лет! Я лучше через год прямо в комсомол…

Нюра Попова как раз в эту минуту просунула в дверь свой острый носик и удивлённо сказала:

— Тринадцать лет? И только в четвёртом классе учится?!

У Светланы опять начали кривиться губы.

— Вот видишь!

Лида подошла к двери.

— Нюра, уйди!

— Да я ничего! Ты придёшь, Лидочка? — Нюра исчезла за дверью.

Светлана встала.

— Иди к ним, Лида. Они тебя ждут.

Лида обняла Светлану — она знала, что иногда это помогает.

— Как же я тебя одну отпущу — такую расстроенную?..

В коридоре шаги и голоса: это вышли из физического кабинета шестые.

Светлана сказала:

— Вот я с ними и пойду, там наши девочки… Только, Лида, не говори, пожалуйста, никому.

— Хорошо, говорить я никому не буду, а с тобой мы ещё завтра поговорим!

Лида проводила взглядом Светлану… Ничего, как будто успокоилась, идёт вместе со знакомыми шестиклассницами, разговаривает…

А из пионерской комнаты нарастающий гул — там четвёртый «А», предоставленный самому себе. Очень немногие девочки слышали то, что сказала Светлане Туся. Нужно ли говорить о поведении Туей сейчас, на сборе, или лучше с ней одной?.. Ведь Светлана просила не рассказывать никому… Ей будет неприятно, если весь класс… И Евгении Петровны — учительницы четвёртого «А» — нет, на беду: хворает уже вторую неделю!

Лида заторопилась в пионерскую комнату.

Если бы эти маленькие девочки знали, как трудно бывает вожатой, когда вот такие непредвиденные обстоятельства!

* * *

На следующий день Светланы в классе не было.

«Муха чёрная», староста, спросила сестёр-близнецов из детского дома:

— Аня-Валя, а где Светлана? Почему не пришла?

Эти девочки всегда ходили вместе, и звали их через тире: «Аня-Валя», — как будто это было одно двойное имя.

— Она пришла, — ответила Аня, она всегда отвечала за обеих, — только она теперь будет не у нас, а в четвёртом «В», её перевели.

Евгении Петровны сегодня опять не было, её опять заменяли учителя из других классов. Первый урок был арифметика. Ивану Ивановичу сказали, кто отсутствует и почему. Гале показалось, что он пожалел о Светлане. В конце урока, закрывая журнал и обводя взглядом класс, он вдруг сказал:

— Пасмурно что-то у вас сегодня, и даже Солнышко в тучах… — Он посмотрел на Галю Солнцеву, — Что, без подружки своей скучаешь?

Галя действительно уже привыкла к своей соседке за эти несколько дней.

На перемене она расспрашивала Аню-Валю, что было вчера в детском доме.

— Мы ничего никому не рассказывали, — сказала Аня. — Светлана велела не говорить.

Галя вздохнула. Должно быть, Светлана сама попросила перевести её в другой класс.

— А у вас в детском доме знают, что Светлана не пионерка?

— Знают. Ей вожатая ещё раньше говорила, что её примут в ноябре.

— А Светлана?

— Она тогда ничего не ответила.

На большой перемене Галя вместе с «Мухами» поднялась на самый верхний этаж — внизу был только их класс — четвёртый «А». В четвёртом «В» они почти никого не знали: этот класс был целиком переведён из другой школы.

— Вы кого ищете?

— Соколову.

— Она в учительскую пошла, за картами.

Спустились в учительскую, а там сказали, что Соколова только что понесла карты наверх, должно быть, по другой лестнице.

Опять поднялись наверх, заглянули в четвёртый «В». Карты уже лежали там, их развешивала незнакомая круглолицая девочка, но Светланы в классе не было. А тут звонок…

В коридоре они столкнулись с вожатой Лидой, которая тоже разыскивала Светлану. Лида очень огорчилась, узнав, что Светлана будет в другом классе.

— Как нехорошо получилось, девочки, ведь, должно быть, она сама просила её перевести!

Галя увидела Светлану только в раздевалке после уроков. Светлана стояла уже одетая в стороне, с каким-то задумчивым и отчуждённым видом. Она поджидала Аню-Валю: в её новом классе попутчиков из детского дома не было.

Галя подошла к ней.

— Как жалко, что тебя перевели! — сказала она. — У нас все очень жалеют… и Лида тоже.

— Что же делать, — коротко и даже как будто враждебно ответила Светлана. И сейчас же отвернулась: — Аня-Валя, пошли!

Уже во дворе их перегнал Иван Иванович.

— Соколова, как на новом месте центнеры поживают? — добродушно окликнул он.

Светлана, вся вспыхнув, ответила:

— Ничего…

Когда они подходили к детскому дому, Светлана повелительно сказала Ане-Вале:

— Вы у нас никому не говорите, что я в другом классе!

И Аня-Валя покорно молчали…

* * *

Иван Иванович преподавал математику, в старших классах, а арифметику — только в галином классе, временно заменяя заболевшую учительницу. На следующий день он спросил руководительницу четвёртого класса «В»:

— Как у вас Соколова с именованными числами справляется?

Учительница ответила даже несколько удивлённо:

— Соколова?.. Хорошая девочка. Я её как раз сегодня спрашивала, очень толково отвечала.

Иван Иванович одобрительно кивнул головой:

— Ну, ну!

Как раз в это время Галя опять разыскивала Светлану на верхнем этаже. Одна, без «Мух». Она боялась, что Светлана опять посмотрит враждебно и скажет какую-нибудь резкость, — пускай уж лучше ей одной скажет!

И опять, как вчера:

— Соколова в буфете…

А в буфете Светланы нет.

— Она в библиотеку пошла.

И там не видно Светланы.

Казалось, что Светлана играет с Галей в прятки.

Несколько раз на лестницах, в коридоре, в буфете Галя видела вчерашнюю круглолицую девочку и встречала её удивлённый взгляд.

И всё время перед глазами стояло Светланино грустное лицо, такое, как было у неё вчера в раздевалке, — отчуждённое, даже как будто враждебное.

Три перемены, включая и большую, Галя потратила на поиски. Даже на уроках думала только об этом, даже «Мухам» отвечала невпопад… «Мухам»-то ещё полбеды — Ивану Ивановичу ответила невпопад. Он посмотрел сурово: затуманилось Солнышко или нет, а на уроках должна быть полная ясность!

Наконец на последней перемене Галя опять поднялась наверх и решила ждать у двери четвёртого «В» до самого звонка, с риском опоздать на географию. Почему-то она была уверена, что в классе Светланы не будет. Гале уже начинало казаться, что школа совсем не школа и вообще что все эти лестницы, все эти поиски и таинственные исчезновения Светланы — просто обыкновенный страшный сон, когда кого-нибудь ищешь, входишь в комнату — и вдруг всё оказывается совсем не то, ничего и никого не узнаёшь, всё незнакомое…

— Ты опять Соколову ищешь? — остановили её в коридоре девочки, — Она только что в класс вошла, цветы поливает.

Галя открыла дверь. Пустой класс. Открытые окна. Светланы нет. С маленькой лейкой в руках стоит круглолицая девочка и поливает цветы.

Галя испуганно смотрела на круглолицую девочку, а круглолицая девочка — на Галю… И тоже начала немножко пугаться, даже порядочно воды пролила на пол.

— Кого ты ищешь? — спросила она наконец.

— Соколову из вашего класса.

Круглолицая девочка неожиданно улыбнулась.

— Так Соколова — это я!

А у Гали всё захолодело внутри, как будто она попала в заколдованное, сказочное царство, где худенькая Светлана прямо почти на глазах превратилась в незнакомую круглолицую девочку.

 

VIII

Дома Галя обедала и ужинала без аппетита, вечером на папины и мамины расспросы тоже отвечала невпопад. Мама даже пощупала губами галин лоб, но жару, разумеется, не было.

— Что с тобой? — спросила мама. — Ответила неудачно?

— Да, — сказала Галя, — Ивану Ивановичу.

— Сколько же он поставил?

— Он у себя в книжечке, я не видела.

— Ну ведь не двойку же? Да ты, Галочка, не огорчайся так: исправишь.

Гале стало совестно, что мама беспокоится из-за предполагаемой двойки, и она сказала с тяжёлым вздохом:

— Да я не потому.

Мама и папа переглянулись. Потом папа взял газету, а мама стала убирать посуду в буфет.

А Галя ходила от окна к окну и пощипывала узкие зелёные листья у пальмочек — даже оторвала один; мама и папа сделали вид, что ничего не заметили. Потом Галя остановилась посредине комнаты и проговорила совсем трагическим голосом:

— Ну вот, скажите: если я знаю, что кто-то делает что-то нехорошее, нужно сказать или нет?

Папа сейчас же отложил газету, а мама закрыла буфет.

Папа спросил:

— Кому сказать?

— Ну… учителям!

— Может быть, сначала постараться, чтобы этот человек сам перестал делать нехорошее? — осторожно сказал папа.

— Меня не послушает. Скрывается от меня и от всех. Убегает. Видела его вчера и сегодня только в раздевалке. Сегодня, как только я вошла, вышел и ушёл с Аней-Валей! По-моему, даже подозревает меня уже и ненавидит!

— Кто ушёл с Аней-Валей? Кто ненавидит? — в один голос спросили папа и мама.

— Этот человек.

— Ты бы рассказала, Галочка, всё, — посоветовал папа. — А то мы с мамой ровнёшенько ничего не понимаем.

Галя спросила:

— Даёте слово, что никому никогда про этого человека не расскажете без моего разрешения?

На этот раз папа и мама ответили невпопад.

Мама сказала:

— Даю.

— Я такого слова не даю, — сказал папа.

— Почему не даёшь?

— Потому что, раз слово дал, полагается его держать, а может быть, окажется, что этот человек — разбойник или вредитель какой-нибудь, тогда я сразу иду к телефону и набираю «0–2». А что мама будет делать со своим честным словом?

— Я сказала не вообще, а без моего разрешения.

— А вдруг ты разбойника пожалеешь и не разрешишь?

— Это не разбойник, а девочка.

— Девочки тоже иногда бывают порядочные разбойницы… А ну-ка, Галочка, — папа пересел с кресла на диван и по дороге прихватил с собой Галю, — сядем мы с тобой рядком да поговорим ладком… Рассказывай про свою разбойницу.

Теперь Галя сидела между папой и мамой и видела совсем близко их внимательные глаза. Галя подумала, как страшно важно для папы и мамы всё, что её занимает и волнует, и как хорошо, когда можно всё, что тебя занимает и волнует, кому-нибудь рассказать! И не нужно никаких особых честных слов, потому что у папы и мамы все слова честные.

Потом Галя подумала о Светлане, что некому ей рассказать про свои обиды и огорчения и никому про её огорчения неинтересно слушать.

У Гали затряслись губы и поехали вниз…

Когда она кончила рассказывать, папа спросил, вставая:

— Где этот детский дом?

Галя тоже вскочила с дивана:

— Папа, ты что хочешь делать? Ты хочешь туда идти?

— Для начала хочу позвонить по телефону. Даёшь разрешение?

— Папа, если ей что-нибудь будет из-за меня!..

— Честное, благородное слово, Галочка, я буду говорить так, как будто та разбойница — моя собственная разбойница!

— Ну, тогда звони.

— По-моему, лучше не по телефону, — сказала мама.

— Так я же только сговориться, когда придти.

В детском доме ответили, что директора нет, просили позвонить утром или прямо зайти. Говорила дежурная воспитательница. Папа положил трубку и вопросительно посмотрел на маму и на Галю.

— Лучше бы прямо с директором… — нерешительно проговорила мама.

— Хорошо, — сказал папа, — в таком случае отложим до утра.

 

IX

В это утро тётя Мариша в школьной раздевалке как представитель власти выслеживала правонарушителя.

С молниеносной, почти автоматической быстротой, принимая и размещая на вешалках пальто девятиклассниц, она успела сказать, между двумя ныряниями в тёмные глубины раздевалки:

— Вот эта девочка уже второй день: придёт, пальтишко снимет вместе со всеми, а повесить мне не даёт. Постоит немного… подружки в класс, а она оденется опять и уходит. А чуть звонок — опять в школу, прямо с улицы. Стоит у двери и подружек ждёт.

— Какая девочка? — спросила Лида Максимова.

— Вон — чёрненькая, кудрявая, в красном берете… Первый раз я думала, может, она забыла что, домой опять побежала. А теперь вижу, не в этом дело. Подозрительно мне её поведение…

— Да где же, где она? — сама удивляясь своему волнению, спрашивала Лида.

— Там, там, в уголке, за скамейкой…

Но красный берет был уже в тамбуре, между двумя стеклянными дверями.

— Светлана! — крикнула Лида. — Тётя Мариша, дайте мне скорее моё пальто! Девочки, пропустите, пропустите меня скорее! Это моя!.. То есть не моя, но всё равно — наша!

И Лида исчезла за дверью.

Девочки выбежали вслед за ней на крыльцо: ни красного берета, ни синей лидиной шляпки…

— В чём дело? — спросил Иван Иванович, входя в раздевалку вместе с руководительницей четвёртого класса «В». — Почему такое волнение?

Узнав причину волнения, он спросил учительницу:

— Светлана Соколова? Но ведь она была вчера на уроке? Вы спрашивали её вчера!

— Наташу Соколову, — возразила та, — в четвёртом «В» ни одной Светланы нет!

Тогда Иван Иванович потребовал у нянечки обратно свои калоши, а руководительница четвёртого класса «В» пошла прямо в кабинет директора и сообщила таким голосом, будто предупреждала о могущем быть землетрясении:

— Иван Иванович просил предупредить, что он может опоздать на урок!

* * *

Маленький сад между двумя высокими домами. Лёгкой спиралью кружит ветер на дорожках осенние листья. Одна скамейка совсем в стороне, ниоткуда её не видно за широким стволом дерева — можно посидеть здесь, как вчера.

В саду никого нет. Дошколятам ещё рано гулять, а те, кто во вторую смену учится, встают, не торопясь, будут готовить уроки. А кто в первую смену, уже входит в класс…

Вчера здесь был слышен, правда, очень слабо, но всё-таки был слышен школьный звонок…

Из подъезда вышла женщина с кошёлкой. Хозяйка отправляется за покупками. Кошёлка огромная, да ещё зелёная авоська на руке висит… Большая, должно быть, семья у этой женщины!

А другая женщина, наоборот, вошла в ворота. Заглянула в сад, присела на скамейку. Потом мимо всех подъездов прошлась, даже в закоулок посмотрела между домом и соседней каменной, стеной. То ли квартиру чью-нибудь ищет, то ли думает, что двор проходной…

А другого выхода нет, вот она и уходит. Нет, не ушла, остановилась на улице за воротами… Немножко похожа на Галю Солнцеву, в особенности в профиль. Вот такой же вид бывает у Гали, когда она очень волнуется, жалеет кого-нибудь и не хочет этого показать, хочет всё поскорее уладить и не уверена, рассердятся на неё или нет. Хорошая девочка Галя Солнцева!.. Только не смей ты меня жалеть и не вмешивайся не в свои дела, а то рассержусь!

Галя сейчас уже за партой сидит, вынула тетрадь по арифметике… Вместе со звонком войдёт в класс Иван Иванович.

Школа вдруг представилась Светлане очень сложной, хорошо налаженной машиной со множеством зубчатых колёс, вроде как у часов. Одно колёсико цепляется за другое, все в движении, каждая минута значительна. А Светлана, как колёсико со сломанным зубцом: выпало оно, валяется, ненужное, в стороне — и никому до этого дела нет! Ну, и пусть никому дела нет, нарочно само в сторону укатилось, а всё-таки обидно, что никто не заметил сломанного колёсика!

Женщина у ворот поджидает кого-то. Вот увидела, помахала рукой.

Чудеса! Иван Иванович идёт, и не в школу, а совсем в другую сторону… Не может быть… Ведь сейчас звонок будет… Слабый звон донёсся из-за каменной стены. Свершилось невероятное: Иван Иванович опоздал на урок!

Светлана даже привстала со скамейки и, притаившись за деревом, в тревоге смотрела на улицу.

Иван Иванович подошёл к воротам… А из переулка, откуда ни возьмись, Лида Максимова — пальто внакидку, бежит запыхавшись…

Они знают женщину, похожую на Галю… Должно быть, это галина мама, вот и всё! Подойдя к ней, они как-то сразу успокаиваются и смотрят в сторону площади, откуда идёт через улицу мужчина в коричневом пальто под руку с Натальей Николаевной.

Одно зубчатое колёсико цепляется за другое, всё приходит в движение. И вдруг Светлана увидела себя в самом центре.

Вот и кончился её наивный обман… И как быстро!

Первой мыслью было спрятаться в одном из подъездов. Они были, как тёмные норы, — пускай не очень надёжное, но всё же укрытие. Нет, теперь уже поздно: от ворот будет видно, как она побежит.

Светлане вдруг вспомнилось, как однажды с ребятами она ловила ёжика в лесу. Застигнутый врасплох, он метался по дорожке, топал и хрюкал сердито: отстаньте, мол, некогда мне, какое вам до меня дело? А норка была далеко, до неё не добраться. Тогда ёжик прибегнул к последнему средству самозащиты: свернулся клубком и выставил все свои колючки.

Наталья Николаевна подошла к воротам…

Можно себе представить, что делается сейчас в школе и в детском доме! Сейчас они войдут во двор все вместе… Раздув ноздри, Светлана снова села на скамью и стала ждать. Ежик свернулся клубком и выставил все свои колючки. Но мужчина в коричневом пальто, не дойдя до ворот, отчаянным жестом показал на свои часы, приподнял шляпу, не то здороваясь, не то прощаясь, и помчался к трамвайной остановке.

Потом Лида с Иваном Ивановичем пошли налево, в сторону школы, а предполагаемая галина мама — направо. У ворот осталась одна Наталья Николаевна. Она знала, где нужно искать, она шла прямо к Светланиной скамейке…

Светлана молча встала ей навстречу.

Лицо Натальи Николаевны не было таким спокойным, как всегда.

— Как ты напугала нас, девочка!

Она крепко обняла Светлану, тоже, должно быть, знала, что это помогает! Это помогает почти всегда! Но Светлана ещё не хотела сдаваться…

Они сели на скамейку.

Маленькие дошколята, неведомо откуда появившиеся вдруг в саду, окружив скамейку, смотрели любопытными глазами. Наталья Николаевна встала.

— Пойдём, Светлана.

Светлана ответила горячим шёпотом:

— Наталья Николаевна, я в школу больше никогда не пойду!

Наталья Николаевна взяла её за руку.

— Я тебя в школу не зову. Пойдём домой.

 

X

А дома, то есть в детском доме, было большое волнение.

Уходя, Наталья Николаевна строго-настрого распорядилась ребятам ничего не говорить, не устраивать суматохи.

Но пришла воспитательница Тамара Владимировна, её не успели предупредить. А тут позвонили из школы, опросили, не вернулась ли в детский дом Светлана Соколова, которая убежала куда-то и уже два дни не ходит в класс.

Когда что-нибудь случалось в отсутствии Натальи Николаевны, Тамара Владимировна всегда терялась. По её репликам в телефон ребята поняли, что Светлана куда-то пропала.

А тут ещё Аня-Валя были разлучены в этот день кашлем. Они всегда болели вместе, но Валя уже успела начать кашлять, Аня ещё не успела, поэтому Аня пошла в школу, а Валя осталась дома.

Под натиском Тамары Владимировны, без поддержки сестры Валя сдалась очень быстро и рассказала про Светлану всё, что знала.

Теперь, в свою очередь, Тамара Владимировна позвонила в школу. Как раз в эту минуту в кабинете директора сидела Аня-без-Вали и тоже давала показания.

Галя Солнцева и обе «Мухи» узнали, что Аню «повели к директору», и, превозмогая естественный для каждой школьницы страх перед этим святилищем, добровольно явились к дверям кабинета. Но это были уже показания защиты.

Потом в школу вернулись Иван Иванович и Лида, в четвёртом «А» начался урок, и всё стало понемножку успокаиваться. А в детском доме нянечка Тоня вдруг закричала: «Идут! Идут! Нашлась! Отворяйте!» — И дверь распахнулась раньше, чем Наталья Николаевна успела позвонить.

Светлана увидела встревоженные лица Тамары Владимировны и Тони, заплаканную Валю-без-Ани и маленького Славика с льняными волосами, к которому она уже успела привязаться. Из всех дверей в переднюю выглядывали ребята.

Появление Натальи Николаевны подействовало на всех, как хороший приём валерианки.

Наталья Николаевна провела Светлану к себе в кабинет и, показав на диван, сказала:

— Посиди здесь.

А сама вышла — восстанавливать нарушенный порядок. На этом диване Светлана провела свою первую ночь в детском доме.

Диван широкий, коричнево-зелёный, приветливо-мягкий — даже странно было на нём спать с непривычки.

А рядом в кресле сидела Наталья Николаевна, сидела до тех пор, пока Светлана не заснула…

Может быть, теперь Светлану выгонят из этого детского дома? Кажется, есть такие специальные детские дома для трудновоспитуемых детей… Может быть, отправят в такой детский дом? Тогда прощай, диван!

Светлана прижалась щекой к пёстрому валику.

Наталья Николаевна вернулась в кабинет: должно быть, нарушенный порядок уже восстановился…

Нет, ещё не совсем восстановился порядок в детском доме. Звонок. Голоса в передней. Шаги и опять какая-то суматоха…

Наталья Николаевна молча прислушалась.

Стук в дверь. Нянечка Тоня вошла в кабинет с испуганным лицом:

— Наталья Николаевна! Светланин лейтенант пришёл и вас опрашивает!

Наталья Николаевна вышла в переднюю, оставив дверь кабинета открытой.

Первым движением Светланы было вскочить и мчаться в переднюю. Но она сейчас же опять села на диван. Ведь она не знала, зачем Наталья Николаевна сказала: «Сиди здесь!» — просто чтобы всё, наконец, успокоилось или в наказание. Если Наталья Николаевна посадила её на диван в наказание, Светлана была готова сидеть на диване, пока не умрёт от голода и жажды!

* * *

А в передней стоял Костя Лебедев, без повязки на руке, с вещевым мешком за плечами.

Он сказал, что командировка его кончилась, он возвращается в часть. Все свои дела в Москве он уже переделал, на утренний поезд не поспел, и осталось несколько часов свободных. Домой заехать он уже не успеет, кроме того, хотел узнать, как Светлана, а мимоходом взял два билета в кино. Как бы в доказательство он вынул из кармана билеты и смущённо вертел их между пальцами.

— Говорят, очень хорошая картина и можно детям… Но… мне уже успели рассказать, что она тут у вас натворила. Вы теперь её, должно быть, не отпустите?

Светлана не видела Костю, но ей было слышно каждое слово.

— Отчего же не отпущу? — спокойно ответила Наталья Николаевна и громко позвала: — Светлана!

Светлана сорвалась с места, но в дверях остановилась и медленно вошла в переднюю.

На улице Костя сказал:

— Что ж, за руку мне тебя вести или отпустить на честное слово?

Он отметил с удовлетворением, как изменилась внешность девочки. Новое драповое пальтишко, красный берет, который был ей очень к лицу…

— Вы мне будете мораль читать? — спросила Светлана.

— Обязательно. Была бы ты в моём взводе, суток десять получила бы, никак не меньше! Вот уж не думал, что Наталью Николаевну таким сокровищем награжу! Главное, не ожидал, что ты сможешь с такой хитростью людей обманывать!

— По-вашему, обманывать нехорошо?

— Не только нехорошо, а очень плохо!

— А вы меня сами обманули.

— Я — тебя?!

— Да. Вы. Меня. Обещали писать, — не написали. Обещали заходить…

Костя постучал себя в грудь:

— А это кто: я или не я?

— Да уж… перед самым отъездом. Капитан-то ваш, небось, спросит, как вы меня устроили!

— Ну, знаешь! — Костя даже приостановился от удивления и не сразу нашёлся, что ответить, — Ты что же думаешь: меня в Москву послали, чтобы я с визитами расхаживал?

В фойе играла музыка. Костя сказал:

— Зайдём в буфет. Что тебе взять?

Светлана вдруг ахнула:

— Ой, Костя! Смотрите: пирожные!

Пирожные, настоящие, прямо, как довоенные пирожные, были тогда новинкой и для москвичей, продавались без карточек и стоили ещё очень дорого. Даже те, кто их не покупал, радовались, на них глядя.

— Не надо, не надо, Костя! Смотрите, какие они дорогие!

Но Костя уже расплачивался с буфетчицей.

— Костя, это «наполеон», моё любимое!..

Светлана, у которой на щеках уже появились белые сахарные усики, забыв обо всех огорчениях и тревогах этого дня, наслаждалась минутой.

— Костя, а вы сами что же не берёте? Костя, оно такое вкусное!

Костя не был уверен, полагается ли по хорошему тону, угощая пирожными свою даму, есть их самому. Но дама-то у него была такая маленькая. А пирожных он так давно не ел!

На всякий случай Костя всё-таки огляделся… За соседним столиком сидел полковник с бронзовым лицом, весь в орденах, а рядом с ним настоящая, взрослая и весьма красивая дама. И оба ели пирожные, причём полковник поглощал их с завидным аппетитом.

Костя, уже не сомневаясь больше, положил к себе на тарелку «наполеон».

— Что же ты? Бери ещё! — сказал он.

Светлана прошептала со счастливым вздохом:

— «Эклер» — тоже моё любимое! — и стала есть «эклер», но уже гораздо медленнее.

— Хочешь ещё ситро?

— Хочу, пожалуйста!..

Светлана выпила полстакана, отломила ещё кусочек «эклера» и вдруг сказала с отчаянием:

— Костя, знаете, я не могу его доесть!

Костя засмеялся:

— Не можешь, так не ешь. Что же делать!

У девочки был виноватый и умоляющий вид.

— Костя, я его не кусала, я его просто разломила пополам… Костя, может быть, вы… Что же ему зря пропадать-то!

Костя не сомневался, что доесть пирожное с тарелки своей дамы — поступок, явно противоречащий хорошему тону. Но Светлана так серьёзно огорчалась… К тому же «эклеры» были тоже его любимые. Сейчас начнётся сеанс, люди потянулись в зал. Никто не обращает внимания… Небрежным жестом Костя переставил тарелки и взял оставшуюся половинку «эклера». Когда он вставал с набитым ртом, он заметил, что полковник и его спутница тоже встали, смотрят на них и улыбаются.

Ох, эта ребячья способность краснеть по всякому поводу и без всякого повода!

 

XI

Когда потух свет, пирожные были забыты. Картина действительно была хорошая. Светлана и Костя вполголоса обменивались впечатлениями. Светлана смеялась именно там, где нужно смеяться, и очень верно подмечала удачные детали.

Перед последней частью вдруг оборвалась плёнка, и на минуту в зале стало светло.

Девочка осторожно дотронулась до Костиной левой руки, лежавшей на ручке кресла.

— Какой у вас большой шрам! Больно ещё?

— Нет! — Костя подвигал пальцами, — Самую чуточку…

— А вы теперь почти уже не хромаете.

— Да, говорят, пройдёт совсем.

Светлане стало грустно и страшно за Костю. Отсюда прямо на вокзал… И увезёт его поезд навстречу пылающему закату, навстречу войне…

Опять потемнело в зале, осветился экран. Картина была интересная, но Светлана не могла уже с такой непосредственностью волноваться за судьбу героев фильма. К тому же было ясно, что у них-то всё кончится хорошо.

— Ты что скучная такая? — спросил Костя, когда они выходили из зала, — Может, не понравилось?

— Очень понравилось. Спасибо вам!

— Так в чём же дело? Боишься, что тебе попадёт за все твои подвиги?

— Костя, а вы сейчас прямо на вокзал?

— Как же я могу прямо на вокзал? А обещанная доставка на дом? Ничего, Светлана, не робей, как-нибудь обойдётся… Это что, школа твоя?

— Нет, здесь мальчики учатся, а наша вон там, в переулке.

— Как вашего классного руководителя зовут? Иван Иванович?

— Нет, он не руководитель, он у нас только по арифметике, пока Евгении Петровны нет…

* * *

В переднюю из всех дверей высыпали ребятишки — удивительно, сколько поместилось их на такой небольшой сравнительно площади, — и все желали Косте счастливого возвращения.

Поскольку Костя поцеловал Светлану, пришлось поцеловать ещё нескольких мальчиков и девочек — из тех, которые стояли поблизости. В заключение его самого поцеловала Наталья Николаевна.

Костя вышел во двор, обернулся — во всех окнах торчали тёмные и светлые головы, маленькие руки махали ему вслед.

Теперь самое время было ехать к Наде в институт, но, поровнявшись со школой, Костя невольно замедлил шаги… В конце концов это займёт только четверть часа!

В пустой раздевалке сидела маленькая, сухонькая старушка и вязала чулок.

Она строго сказала:

— Нельзя в шинели, товарищ лейтенант, у нас в верхней одежде входить не разрешается.

И вдруг отбросила чулок и, схватив колокольчик, оглушительно зазвонила — к окончанию пятого урока. Казалось странным, что она, такая маленькая и степенная, производит весь этот шум.

— Сейчас побегут, — улыбаясь, сказал Костя, когда наконец затих оглушительный звон.

Тётя Мариша, принимая от него шинель, с достоинством возразила:

— Не побегут, а пойдут!

Растворялись двери классов, аккуратными линеечками выходили в раздевалку и спускались по лестницам с верхних этажей маленькие ученицы. Никакого беспорядка, никакой суеты.

«Ого! Дисциплинка!» — с уважением подумал Костя.

Ему казалось, что именно в эти годы ребята должны были бы разболтаться. Но, наоборот, порядка в школе было, пожалуй, даже больше, чем до войны. Да, нелегко Светлане так сразу втянуться в эту налаженную, размеренную жизнь.

Узнав, что директора сейчас нет в школе, а Иван Иванович в учительской, и уже подходя к двери, Костя вдруг сунул руку в карман:

— Ох, что же я наделал! Совсем забыл!

* * *

Через несколько минут Иван Иванович вышел из учительской в коридор вместе с Костей и сказал, пожимая ему руку с неожиданной силой:

— Прямо на вокзал поедете?

— Нет, я ещё должен зайти… Меня будет провожать… то есть будут провожать…

Костя с трудом сдерживал своё нетерпение, шагая рядом с учителем. Тот вдруг остановился и, озорно улыбнувшись, проговорил скороговоркой, переходя на «ты»:

— Вот что, дружок, беги по коридору, никто не увидит, вторая смена ещё не пришла. Только в раздевалке полегче, тётя Мариша у нас строгая!

 

XII

— Лида, я в школу не пойду, я всё равно учиться не буду!

— А он совсем и не для того зовёт, ему нужно тебе что-то передать. Какую-то твою вещь…

Светлана только-только успела пообедать — без особого аппетита, принимая во внимание подавленное настроение, «наполеон» и половину «эклера».

Валя-без-Ани только-только успела покаяться ей в своём предательстве. И вдруг новое волнение. Явилась вожатая Лида с просьбой от Ивана Ивановича отпустить Светлану в школу, он будет ждать её в кабинете директора.

Наталья Николаевна разрешила идти… Что-то уже Лида успела ей сказать, перед тем как вызвали Светлану.

Нет, невозможно идти в школу после всего этого позора!

— Лида, я ничего не забывала в школе! Наталья Николаевна, я не пойду!

Лида возразила терпеливо:

— Не ты забыла, тебе забыли передать. Сейчас к Ивану Ивановичу кто-то заходил, какой-то военный.

— Сейчас? Вот сейчас?

У Светланы заколотилось сердце… Нет, не может быть, чтобы Костя ради этого рисковал опоздать на поезд, то есть ещё не на поезд, но всё равно!

* * *

Иван Иванович сидел за столом и проверял тетради, беспощадно отмечая жирной красной чертой каждую ошибку.

В этой комнате тоже был диван… ещё один диван… только неприветливый, кожаный… твёрдый, должно быть!

— Вот что, Светлана, — сказал Иван Иванович, в первый раз называя её не по фамилии. — Ко мне сейчас заходил Костя Лебедев и просил передать тебе вот этот шарф. Он сказал, что это для тебя очень дорогая вещь, и просил поблагодарить тебя за него.

Светлана взяла обеими руками шарф… Должно быть, костина мама так заботливо выстирала и выгладила его…

— Да ты сядь. Что же ты стоишь!

Светлана присела на самый край… Нет, диван оказался мягче, чем можно было подумать с первого взгляда.

Она положила шарф себе на колени и ласково провела по нему рукой.

— Он только для этого и приходил? — спросила она.

— Нет, не только для этого. О шарфе он вспомнил уже здесь.

Иван Иванович закрыл тетрадь, а так как разговаривать и сидеть на одном месте он не мог, то и стал шагать по маленькому кабинету — ровно три шага получалось — от стола и до стенки.

— Костя приходил, чтобы рассказать мне, как он с тобой познакомился. Между прочим, рассказал, что говорил один фашистский мерзавец про наших детей… Помнишь это?

Светлана глухо ответила:

— Помню. Я всё очень хорошо помню.

— А если ты такая памятливая, так запомни раз и навсегда, что нам ты очень нужна и что к нам относиться, как к своим врагам, ты никакого права не имеешь! Понятно?

Он неожиданно сел на диван. А диван оказался таким неожиданно мягким, что Светлану качнуло назад. Нужно было или совсем встать или сесть гораздо глубже, чем она сидела.

Светлана села поглубже и сказала дрожащим голосом:

— Я к вам не отношусь, как к врагам!

— Если врагов нет, значит, всё в порядке! Иди домой, узнай у девочек, что задано, и садись готовить уроки. Особое внимание на именованные числа обрати, я тебя завтра буду спрашивать, не посмотрю, что ты прогуляла два дня!

— Как же вы будете спрашивать, когда меня из школы, наверное, уже выгнали!

— Никто тебя из школы не выгонял. Наоборот, таких, как ты, учить да учить! Светлана, твоя мама учительница была? Да?

— Да…

— Я думаю, она тоже хотела, чтобы ты училась, правда?

Светлана долго молчала, поглаживая рукой полосатый шарф.

— Как же я буду… в четвёртом классе… такая большая?

— Эх, ты! — Иван Иванович похлопал её по маленькой руке. — Большая!

Он встал и опять зашагал по комнате. Потом остановился перед Светланой.

— Стыдно тебе, по крайней мере?

Она ответила, вся просияв:

— Стыдно.

— Это хорошо, значит, совесть у человека есть. А на глупых девочек ты не обращай внимания, у вас в классе и умные тоже попадаются. Ты с Галей Солнцевой, кажется, дружишь?

Светлана мрачно сказала:

— Нет. Это как раз галина мама, должно быть, меня во дворе выслеживала!

— Что, что? — переспросил Иван Иванович, — Экий у тебя характер континентальный!

— Почему континентальный?

— Жаркое лето, суровая зима. Ты уж как-нибудь умерь температуру или устраивай людям демисезон, а то рядом с тобой простудиться можно. Имей в виду, что Галя Солнцева как раз в этом самом кабинете изо всех сил тебя защищала.

— А я не хочу, чтобы меня защищали!

Иван Иванович передёрнул плечами и повернулся к окну:

— Форточку разве закрыть? Прямо будто на сквозняке стою!

Светлана подошла к нему сзади.

— Иван Иванович! Вы меня извините, пожалуйста.

Он положил руку на тёмные волосы девочки.

— Вот с этого нужно было начинать, дружок!