Арт-рынок в XXI веке. Пространство художественного эксперимента

Арутюнова Анна

Структура арт-рынка. Новые акценты

 

 

На четырех столпах

В 2004 г., реагируя на все быстрее раскручивающийся маховик арт-рынка, Getty Center в Нью-Йорке организовал выставку под своевременным названием T e Business of Art: Evidence from the Art Market («Бизнес искусства: свидетельства арт-рынка»). Это первая выставка, поставившая во главу угла кухню рынка искусства. В экспозиции показали многочисленные документы, по которым можно было проследить историю арт-бизнеса вплоть до Возрождения. Здесь были рукописные каталоги частных коллекций XVII в., переписка Антонио Канова и Наполеона Бонапарта, в которой художник отчитывается о прогрессе в работе над скульптурным портретом императрицы Марии-Луизы. В журналах середины XX в. речь шла о налоговых преимуществах, на которые могут рассчитывать коллекционеры и меценаты. И это очень напоминает современные исследования крупных инвестиционных компаний, расписывающих другие преимущества покупки произведений искусства. А систему Kunstkompass, придуманную после войны немецким критиком Вилли Бонгардом, можно смело назвать одним из первых индексов, основанных на известности художника. Бонгард собирал информацию о художниках в музеях, коммерческих галереях и журнальных рецензиях и ежегодно рассчитывал для них коэффициент «успеха», который затем сравнивал с галерейными ценами на их работы. Он присваивал каждому художнику очки за те или иные достижения, которые в его системе координат имели значение. Так, художник получал 300 очков за каждую работу в коллекции важного музея, например Metropolitan, и 200 – за музей меньшей значимости; 50 очков доставалось тем авторам, что были упомянуты в авторитетном художественном журнале, и 10 – за упоминание в журнале попроще. Бонгард отобрал 100 художников, набравших наибольшее количество очков, и сравнил баллы с ценой работы, вполне отражающей все сильные стороны творчества того или иного автора. Сравнение этого «эстетического» и «экономического» значения привело к появлению одного из первых методов, позволяющих рассчитать инвестиционную привлекательность.

Выставка проливает свет на, казалось бы, совершенно скандальные факты, подтверждающие, что сами художники нередко оказывались в роли дилеров и экспертов. И хотя всячески иронизировали по поводу пристрастий коллекционеров и совсем как современные художники часто сокрушались о печальной сделке искусства с коммерцией, включались в игру на правах ведущих. Так, Андре Лот написал коллекционеру Габриэлю Фризу, на деньги которого отправился в Париж. Лот докладывает о своей поездке и советует патрону обратить внимание на картины Поля Гогена и начинающего художника Эмиля Бернара, прикладывая к письму сделанные им наброски картин. Гоген тоже вел переписку на благо рыночных сделок. Известно, что, пользуясь своими связями в мире финансов (художник длительное время работал на парижской бирже), он всеми силами старался помочь новым коллегам-художникам найти покупателей среди прежних коллег-банкиров. Письмо, адресованное Писсарро, подкупает невероятной прямолинейностью, которая сегодня может показаться даже чуть-чуть наивной. Но одновременно она служит лучшим доказательством того, насколько ощутимым было присутствие рынка в жизни художников, насколько обыденной была реальность арт-бизнеса.

Мой дорогой Писсарро,
П. Гоген [25]

Я знаю одного служащего биржи, он попросил меня купить две картины для него за 300 франков. Естественно, я намереваюсь предложить ему несколько Писсарро. Поэтому по твоему возвращению я хотел бы, чтобы ты принес несколько работ, но в формате 6 на 8 – в больших нет нужды. Не обижайся на то, что я сейчас скажу, но ты знаешь так же хорошо, как и я, что среднему классу трудно угодить, поэтому мне бы хотелось, чтобы этот молодой человек получил две картины настолько милые, насколько это возможно. Он молодой человек, который совсем ничего не знает об искусстве и не утверждает обратного, и это уже очень кое-что; словом, некоторые твои работы могут напугать его, даже несмотря на влияние, которое я имею на его суждения.

Так что поступай наилучшим образом, и скоро увидимся.

Хотя в преамбуле к выставке и говорилось, «что бизнес искусства осуществляется точно так же, как и любая другая коммерческая деятельность», исторический акцент позволил отбросить блеск сенсационных продаж середины 2000‑х годов и обратиться к истокам. Возможно, целью кураторов было немного сбить накал страстей, возможно, наоборот, подогреть их, показав, что даже такие служители идеи «бесценного» искусства, как Писсарро или Гоген, да и Канова, были замешаны в интригах арт-рынка. Что Getty Center точно удалось, так это продемонстрировать все составные части и винтики машины, запускающей торговые отношения в искусстве, и доказать одну простую мысль: цена искусства – это общественный договор, который между собой заключают коллекционеры, дилеры, кураторы, критики и эксперты. Историческая, интеллектуальная и эстетическая оценка, которую они выносят произведению (а также их личное участие в судьбе художника), рано или поздно выливается в коммерческую сделку.

Какой же до недавних пор была структура рынка искусства? Она базировалась на четырех столпах: коллекционер, дилер, художник, эксперт – и долго функционировала без существенных изменений. Коллекционеры, появившиеся лишь в XVI в. (до этого коллекционирование не было частной, индивидуальной практикой, а собрания чаще всего посвящали природным артефактам), покупали искусство по знакомым нам сегодня причинам. Так они выражали свои художественные вкусы, вкладывали деньги, демонстрировали высокое социальное положение. Обычным явлением были коллекционеры, собиравшие произведения искусства ради ученых изысканий. Коллекционер – знаток или ученый – это, пожалуй, наиболее типичный образец коллекционера прошлого и почти вымерший вид сегодня. Выносить собственные суждения и заниматься исследованием творчества заинтересовавших художников коллекционер мог и не будучи ученым – под чутким наблюдением независимого эксперта. Но и те раньше были скорее представителями научного мира, поддерживая обращенность старого мира искусства в прошлое, где акцент делался на изучение работ уже умерших художников, а не современных тенденций. Экспертиза была ценна настолько, насколько энциклопедически обширны и одновременно специализированы были познания в истории искусства.

Естественно, структура была бы невозможна без художника, который, как мы увидели, часто оказывался дилером, а мог быть еще и коллекционером. Наконец, дилер – посредник между множеством игроков, который должен был одинаково умело как демонстрировать свои экспертные знания, так и формировать интерес публики к искусству, не ограничиваясь лишь похвалами, но сообщая произведению денежный эквивалент.

На первый взгляд система эта совсем не изменилась. В ней по-прежнему невозможно обойтись без художника и коллекционера, без дилера, который должен помочь им встретиться, и эксперта, к чьему стороннему мнению должны прислушиваться покупатели. Но события «нулевых», рост цен, приток новых покупателей и общее расширение системы искусства переставили акценты. И в первую очередь изменения коснулись площадок, на которых происходит торговля искусством: ярмарок, галерей и аукционных домов.

 

Ярмарочный век

Если современное искусство – это lingua franca покупателей с разных концов света, то ярмарка современного искусства – это их университеты. В отличие от последнего десятилетия XX в., которое принято считать временем некоммерческих биеннале, «нулевые» стали звездным часом ярмарок. Заметный скачок произошел между 2000 и 2005 гг., когда их число выросло с 36 до 68. Впоследствии рост продолжался в геометрической прогрессии: в 2011 г. по всему миру прошло 189 ярмарок, в 2014‑м их число перевалило за 200. Выручка от сделок, заключенных на ярмарках в 2014 г., составляет 40 % всех продаж, совершенных арт-дилерами и галеристами за тот же период, и достигает 9,8 млрд евро.

С одной стороны, такой уверенный рост объясняется тем, что галерейные продажи по-прежнему отвечают за значительную долю рынка и включают в свою орбиту многое из того, что оказывается за бортом аукционных продаж. С другой стороны, популярность ярмарок имеет причины, кроющиеся во внутреннем устройстве современного галерейного мира. Клер МакЭндрю, основательница компании Arts Economics, занимающейся вопросами экономики культуры и коллекционирования, в одном из своих исследований привела любопытные факты, позволяющие оценить неравномерность распределения сил в галерейной сфере. По ее данным, в мире существует более 70 тыс. арт-дилеров, но при этом половина сделок (по стоимости) заключается силами всего лишь одной тысячи человек. Хотя МакЭндрю учитывает дилеров, торгующих любыми видами искусства, любого периода, включая антиквариат и декоративное искусство, можно предположить, что и на рынке современного искусства существует подобная диспропорция между несколькими ведущими (с коммерческой точки зрения) галереями с почти промышленными оборотами и более мелкими галереями с более низкими ценами.

Крупные международные галереи, или мегагалереи, вроде Gagosian Gallery, Pace Gallery или White Cube выигрывают за счет того, что удачно вписываются в логику «победитель забирает все». Торгуя работами наиболее известных художников, они перетягивают на себя внимание многих покупателей, которые в свою очередь готовы платить деньги за имена на слуху. Такая концентрация на ограниченном количестве художников и галерей нередко ведет к сужению круга интересов коллекционеров. В этой ситуации особенно тяжело приходится менее раскрученным и не столь знаменитым галереям, которые взращивают новых художников и не рассчитывают на внимание мультимиллионеров или азиатских бизнесменов. Для таких галерей ярмарка совсем не однозначный партнер, потому что из-за развития ярмарок галереям становится все сложнее привлечь аудиторию в свои обычные помещения по физическим адресам в разных городах мира. Заинтересованным покупателям больше нет смысла ходить по небольшим выставкам, ведь, попав на ярмарку, они как на ладони могут увидеть весьма обширную картину между народного галерейного мира, сэкономить массу времени и пообщаться сразу с огромным количеством художников и специалистов. С другой стороны, как раз доступ к новой аудитории, к людям, которые, приезжая из Сан-Паулу на ярмарку в Париж, заглянут на стенды галерей из Восточной Европы, является самой привлекательной для галерей и покупателей чертой успешной ярмарки. Однажды вписавшись в напряженный график гастролей по ярмаркам, галерея получает возможность обратить на себя внимание публики, которая раньше даже не знала о ее существовании. Главная битва современного рынка искусства разворачивается за новых покупателей, поэтому недостатка в заявках на участие сегодняшние ярмарки не испытывают.

И все же отношение к этим масштабным коммерческим арт-фестивалям неоднозначно – одни порицают их за то, что они усугубили и без того пугающие масштабы коммерциализации искусства, другие превозносят в качестве новых платформ для обмена информацией, идеальных площадок для общения художников, галеристов и покупателей с разных континентов. От любви до ненависти один шаг, и организаторы ярмарок осознают это лучше других – им приходится постоянно лавировать между интересами клиентов, простых посетителей, арт-критиков и других участников арт-процесса. Современная ярмарка – грандиозное и довольно скоропалительное мероприятие (для публики она редко открыта больше четырех дней). Главное отличие сегодняшней ярмарки от предшественниц из XX в. кроется в разнообразной параллельной программе, которая превращает ярмарку в интересное событие даже для тех, кто не собирается ничего покупать. И именно дополнительные мероприятия – дискуссии и круглые столы, перформансы и кинопоказы, не имеющие на первый взгляд коммерческого назначения, – на деле существенно влияют на образ и репутацию ярмарки, превращаясь в действенное орудие борьбы за лидирующие позиции как на мировом, так и на региональном уровне. Не секрет, что выручка ярмарки зависит от количества сданных галереям выставочных площадей, а значит, главная задача директора ярмарки – сделать так, чтобы галеристы заключали удачные сделки и хотели участвовать в ярмарке снова и снова. Принимая во внимание то, как тесно переплетены понятия об экономическом и символическом капитале в наших отношениях с искусством, совсем не кажется парадоксальным повышенное внимание организаторов к некоммерческим ярмарочным программам. Помимо обычного театра купли-продажи и формирования рыночной ситуации, сегодняшняя ярмарка должна производить и критическую дискуссию, создавать базу для исследования обсуждаемого предмета – искусства и собственно рынка. Только так она сможет завоевать расположение разномастной аудитории современного искусства. Усложнение структуры, кураторский подход к устройству отдельных разделов, таким образом, вовсе не кажутся необычными в коммерческом контексте.

Предвестницей многих изменений, а заодно ролевой моделью для большинства ярмарок нового поколения стала Art Basel. Она появилась в 1970 г. по инициативе влиятельного коллекционера Эрнста Бейлера. В середине XX в. Бейлер начал работать в галерее редких книг, антиквариата и искусства в Базеле, а после смерти ее владельца взял управление на себя, постепенно превратившись в успешного арт-дилера и уважаемого коллекционера. Со временем он составил собрание первоклассных картин Кандинского, Пикассо, Сезанна, Моне, нередко выкупая целиком коллекции богатых американских промышленников или семейств с европейскими корнями. Он был одним из первых покупателей экспрессионистских абстракций Роберта Раушенберга в Европе и в целом довольно часто покупал произведения у художников напрямую. К концу жизни Бейлера (он скончался в 2010 г.) стоимость его собрания составляла примерно 2 млрд долл. Когда в конце 1970‑х годов он задумал организовать в Базеле художественную ярмарку, то рассматривал ее скорее как возможность дать финансовый толчок европейскому искусству, поддержать европейских художников на международном рынке и, конечно, продать отдельные произведения искусства из своего обширного собрания. Заручившись поддержкой местных галеристов, он открыл ярмарку, которая довольно быстро заняла свое заметное место под солнцем арт-торговли, сумела привлечь не только европейских, но и заокеанских галеристов и покупателей, поправила городские финансы, превратив Базель в важную точку на карте рынка искусства. Однако до 1990‑х годов Art Basel была всего лишь одной из ярмарок, и вовсе не самой главной – в Европе еще были сильны позиции Art Cologne, открывшейся в 1967 г.; всего через несколько лет после открытия Art Basel в Париже заработала FIAC, а в Штатах с начала XX в. проходила авторитетная Armory Show.

В 1991 г. Art Basel нанимает нового директора Лоренцо Рудольфа, который кардинально изменил стратегию развития ярмарки и задал те новые правила, которые впоследствии примут организаторы других ярмарок современного искусства. Главным нововведением была глобальная экспансия, которая поначалу выражалась в гораздо более активной работе с зарубежными галереями, а вылилась в то, что сегодня Art Basel проходит сразу в трех частях света (в Европе, Северной Америке и Азии). Также Рудольф начал гораздо более пристально отбирать потенциальных корпоративных спонсоров ярмарки и заручился многолетней финансовой поддержкой банка UBS, который является бессменным спонсором ярмарки в Базеле с 1994 г. Он предложил создать специальный сервис для особо важных клиентов, которые могли пользоваться разнообразными привилегиями – для них устраивались специальные превью и мероприятия. Наконец, Рудольф дал толчок развитию многочисленных образовательных программ ярмарки, которые должны были сбалансировать ее образ как события не только эксклюзивного, предназначенного для коллекционеров, но и культурного, рассчитанного на очень широкую, заинтересованную в искусстве аудиторию.

В 2000 г. на смену Рудольфу пришел не менее предприимчивый директор Сэм Келлер, под чутким руководством которого ярмарка переместилась за океан и начала работать в Майами. Она продолжала активно пополнять свой арсенал все новыми кураторскими и дискуссионными разделами, предприняла успешную высадку на территорию дизайна. Поставив во главу угла ярмарки тяжелую артиллерию в виде самых известных и влиятельных галерей, организаторы добавили коммерческие разделы для молодых галерей, для галерей, показывающих начинающих художников, или тех, что могли устроить персональную выставку того или иного автора. При всем многообразии современного искусства ярмарка, претендующая на успех, больше не могла оставлять за бортом художественные практики, которые не вписывались в традиционные представления о ярмарочном формате. Art Basel впервые предложила площадки, где можно увидеть альтернативные проекты, не подходящие для экспонирования на небольших типовых стендах. В разделе Unlimited регулярно показывают масштабные скульптуры и инсталляции, видеопроекции, перформансы, которые художники осуществляют специально для ярмарки. С помощью Parcours ярмарка вышла за пределы выставочного пространства и создала зоны своего влияния в виде арт-проектов в городской среде. Чтобы усилить образ разнопланового и не только коммерческого мероприятия, Art Basel стала ежегодно устраивать программу Films, которая мало чем отличается от полноценного специализированного кинофестиваля. Все эти разделы делаются под чутким руководством опытных кураторов. В 2013 г. Art Basel высадилась в Гонконге, обозначив смену вектора в сторону гораздо более динамичных азиатских рынков. Словом, по тому, как менялся курс Art Basel в течение последних 25 лет, можно судить об общем состоянии арт-рынка, о его главных направлениях на сегодняшний день и перспективах, как коммерческих, так и художественных. Неудивительно, что организационный подход Art Basel переняли многие ярмарки по всему миру – и те, что пытаются конкурировать с ней за мировое господство (вроде Frieze), и те, что последовательно развивают региональные рынки (как мадридская ARCO или австрийская Viennafair). Почему инфраструктура ярмарки оказалась во главе угла и с чем связано такое быстрое и повсеместное преображение ярмарок из коммерческих событий для специалистов в насыщенные культурные мероприятия для широкой аудитории? Объяснения можно найти в разных сферах. Куратор и исследователь Пако Барраган предлагает взглянуть на ярмарочное движение в контексте новых веяний в урбанистике. Он вписывает художественные ярмарки в ряд других городских развлекательных центров (в то, что у нас принято называть торгово-развлекательными комплексами) – определенную урбанистическую категорию, описывающую процесс возрождения заброшенных центральных районов городов. С конца 1990‑х годов такие центры стали повсеместным явлением, а их появление зависело от участия сразу нескольких действующих лиц: владельцев недвижимости, представителей муниципальной власти и компаний, специализирующихся на всякого рода развлечениях для горожан (чаще всего речь шла о магазинах или музеях). Немаловажной составляющей оказывается архитектура – само по себе здание должно было привлекать людей. «Опыт хождения по магазинам смешивается с новым и всепроникающим опытом пребывания внутри восхитительного, грандиозного, временами полного жизни архитектурного объекта, символа и одновременно действа нового капиталистического духа», – пишет Барраган. Связь ярмарки с городским контекстом быстро нашла выражение в архитектурном оформлении этих мероприятий. Так, беспроигрышным оказалось решение оргкомитета французской ярмарки FIAC перенести ее из безликого выставочного комплекса, какие можно увидеть на окраине почти любого крупного европейского города, в одно из самых заметных (и заодно центральных) зданий Парижа – Большой Дворец (Гран Пале). Дворец, соединенный садами Тюильри с Лувром и напоминающий о бурном промышленном развитии и инженерной лихорадке рубежа XIX и XX вв., без сомнения обладает харизмой, а его просторное пространство, увенчанное гигантским прозрачным куполом, оказалось отличным домом для ярмарки. В середине 2000‑х годов FIAC преобразилась во многом именно благодаря переезду, который вполне вписывался в новую логику ярмарки как мероприятия для широкой аудитории – не только торговой площадки, но и развлекательного события. Один из главных на сегодняшний день конкурентов FIAC лондонская Frieze пошла по другому архитектурному пути. Она сделала ставку не на исторические памятники, а на новую, временную, подвижную архитектуру – с самого своего открытия она работает с разными архитекторскими коллективами, которые создают специально для Frieze огромный павильон в Риджентс-парке. Каждые 3–4 года организаторы приглашают новую команду, и в 2014 г. на смену студии Carmody Groarke (построившей среди прочего лондонскую мастерскую художника Энтони Гормли) пришла Universal Design Studio, чьи звездные основатели – Эдвард Барбер и Джей Осгерби – отвечали за дизайн олимпийского огня 2012 г. Одним из эффектных преимуществ прошедшей в Москве осенью 2014 г. ярмарки Cosmoscow стало ее расположение в гигантском здании Манежа, близость к историческому центру и грандиозные объемы которого внесли свою лепту в общее впечатление от события. Можно привести и другие примеры того, каким образом архитектурный контекст проведения ярмарки отражает характер и цели мероприятия. Так, в Сингапуре или в Дубае, где городская инфраструктура главным образом рассчитана на туристов, пространство ярмарки внедряется в гостиничные или торговые комплексы. Словом, архитектура, помещение стали неотъемлемой частью идентичности ярмарки, картой, которую можно разыграть себе на пользу, еще больше подчеркнув общекультурное, а не коммерческое значение мероприятия.

Логика торгово-развлекательного комплекса отчасти описывает логику нового типа ярмарок. Ее же можно использовать и для того, чтобы разобраться в некоторых особенностях поведения покупателей. И ярмарка, и обыкновенный торговый комплекс предлагают то, что Барраган определяет как «хороший покупательский опыт». Опыт покупателя напрямую зависит от продавца, и поэтому исследователь предлагает вспомнить о понятии «хороший торговец», пришедшем из XVII в. Тогда рынок был не только местом купли-продажи, но и прибежищем справедливости; в то время как профессия торговца была благородной, и те, кто слыли жадными и корыстолюбивыми, не удостаивались звания «хорошего торговца». У каждого продавца, таким образом, была мотивация вести себя честно, чтобы избежать обвинений в «плохой» торговле. Такое разделение на «плохую» и «хорошую» торговлю вполне можно перенести на сегодняшнюю ситуацию, где первый тип относится к покупкам, сделанным из желания продемонстрировать свой статус и достаток, а второй – к тем, что сделаны ради собственного личностного развития. То есть если искусство покупается из желания похвастаться – это «плохой» опыт, если из внимания к содержанию и сущности – «хороший». Конечно, такое разделение не учитывает всех нюансов, тем более в том, что касается арт-рынка, ведь, как мы уже видели, в действиях покупателя могут в равной степени присутствовать заинтересованность произведением и желание «демонстративного потребления». Тем не менее современные художественные ярмарки как нельзя лучше соответствуют типу «хорошей» торговли, и не в последнюю очередь благодаря своим дополнительным, некоммерческим или кураторским программам. Они подчеркивают, что здесь покупки совершают информированные, заинтересованные люди, высшая категория покупателей, которую обслуживают лучшие продавцы.

Другая причина, с которой связано преобразование ярмарок в интеллектуальные, культурные события, – изменение роли современных музеев. Подчиняясь вездесущей логике действия, музеи вынуждены соответствовать времени и предлагать все новые и новые способы взаимодействия с искусством. Акцент сместился с коллекционирования на способы демонстрировать собрания, с постоянных экспозиций на временные выставки, которые благодаря кураторским находкам могут привлечь в музей новую публику. Все чаще в современных музеях можно увидеть гастролирующие выставки, которые слабо или вовсе не связаны с содержанием и собранием музея. Этот факт ничего не говорит о качестве выставок как таковых, однако красноречиво свидетельствует об изменившемся темпе выставочного круговорота. Получается, что в мире, где все больше экспозиций делается независимыми кураторами, музей, ярмарка, арт-центр или галерея – совершенно разные по своей сути площадки – превращаются в одинаково привлекательную платформу для кураторского высказывания, нивелируя фундаментальные различия между ними. В пример можно снова привести Art Basel, но на этот раз в ее гонконгской реинкарнации – два года подряд ярмарка сотрудничала с Юко Хасегава. Она отвечала за раздел Encounters, где показывают крупноформатные инсталляции и скульптуры художников со всего мира, и параллельно делала выставки в Токийском музее современного искусства, директором которого является, а также вела собственный независимый проект в качестве куратора 11‑й биеннале в Шардже. Едва ли сегодня найдется ярмарка, которая обходится без приглашенного куратора. Его якобы внешний и незаинтересованный в продажах взгляд должен привнести последовательность и цельность в отдельные разделы ярмарок. Art Dubai для своей постоянной рубрики Marker, где каждый год показывают искусство разных регионов мира, выбирает наиболее уважаемых специалистов. За экспозицию галерей из Западной Африки в 2013 г. здесь отвечала известный куратор из Лагоса Бизи Сильва. В 2014 г. Art Dubai пошла на эксперимент – и пригласила группу художников Slavs & Tatars курировать раздел, посвященный Средней Азии и Кавказу. Художники не только выбрали коммерческих участников для вверенного им раздела, но и придумали экспозиционный ход, который позволил объединить галереи из разных регионов в рамках одной инсталляции. Она представляла собой отделенный одним цветом от общего пространства ярмарки отсек, расположившийся вдоль длинной стены; стенды коммерческих галерей плавно перетекали один в другой и вместе больше напоминали цельную экспозицию, чем дробные галереи. Еще большее единство разделу сообщило публичное пространство в виде стенда-чайханы, где можно было полистать книги и выпить чаю. Slavs & Tatars, для которых создание пространственных платформ, привлекающих зрителя к взаимодействию, является одним из ключевых ходов, превратили коммерческий раздел в инсталляцию, сообщив тем самым совершенно новое звучание и значение представленным в нем работам.

Привлекая известных музейных или независимых деятелей, художников и кураторов к работе над ярмарками, их организаторы пытаются подчеркнуть высокий уровень и качество своей работы. Или, если мы вернемся к средневековой, но по-прежнему актуальной терминологии, заработать у покупателей репутацию хорошего, надежного продавца. Чем престижнее ярмарка, тем более значимых специалистов она может себе позволить и тем больше интереса вызовет у профессионального художественного сообщества, доверие к которому все еще сохранилось у потенциальных клиентов.

Помимо дополнительных программ и экспозиций, кураторские практики самым непосредственным образом диктуют правила экспозиции главным действующим лицам ярмарок – галереям. Насыщенная визуальная среда большинства современных ярмарок, где число участников нередко доходит до 200–300, вынуждает их тщательно продумывать свои стенды. Только так они могут выделиться на общем фоне и создать цельный образ, который с большей вероятностью запомнится зрителю (влиятельному куратору или важному коллекционеру), задержавшемуся на стенде всего на 10–15 минут. Одни выбирают эффектный жест, как берлинская галерея Neugerriemschneider, которая позволила художнику Риркриту Тиравания заложить кирпичами вход на свой стенд на ярмарке Art Basel в 2004 г. За глухой стеной остался совершенно пустой стенд, в то время как на самой стене красовалась надпись «Ne Travaillez Jamais» («Не работайте никогда»). Другие все чаще склоняются к персональным выставкам художников на своих стендах. И если 10 лет назад галерея, привозившая на ярмарку работы одного художника, вызывала недоуменное удивление, сегодня она окажется в числе тех, кто задает ярмарке тон. С недавних пор персональным выставкам на стендах галерей отводятся специальные разделы. Такие есть и на Art Basel, и на Frieze, и на FIAC. Дальше других в этом направлении пошла берлинская ярмарка ABC, которая состоит исключительно из сольных выставок художников. К тому же на ABC постепенно происходит избавление от ярмарочного стенда как такового. С одной стороны, это концептуальное решение организаторов и напоминание о неформальных истоках ярмарки, которая появилась в конце 2000‑х как выставка масштабных скульп тур и инсталляций. С другой – это последствие особенностей правил аренды: в отличие от большинства мировых ярмарок, предлагающих галереям-участницам аренду стендов, ABC взимает только плату за участие (и она совсем невелика – в 2014 г. она составила всего 4 тыс. долл.). Таким образом, обустройством стендов занимаются не организаторы, а галеристы, на плечи которых ложатся и связанные с этим дополнительные расходы. Неудивительно, что многие галеристы предпочитают потратиться на перевозку сложных для транспортировки работ, чем на строительство стен. Некоторые используют стены, оставшиеся у них с прошлых выпусков ярмарки (как в 2014 г. это сделала одна из галерей-основательниц ABC берлинская Neugerriemschneider). Другие просто отказываются от них, придумывая новые формы ярмарочной экспозиции или выбирая для нее трехмерные объекты, которым стены только мешают.

Все чаще на галерейных стендах появляются произведения искусства, которые на первый взгляд не вписываются в ярмарочный канон – то есть не являются коммерчески востребованными у большого числа покупателей. Долгое время, чтобы как-то восстановить баланс между альтернативными и коммерческими видами искусства, инсталляции, видео и перформансы включались в дополнительные программы ярмарок. Теперь же они все чаще проникают в основные разделы как полноправные участники коммерческой игры. Хотя живопись, графика, фотографии, небольшие скульптуры и объекты до сих пор превалируют на галерейных стендах, ярмарки активно ассимилируют неформатные произведения и таким образом решают сразу несколько важных для себя задач. Они получают выгодное преимущество перед аукционными домами, намного более традиционными и ограниченными в выборе лотов; подчеркивают собственную значимость в качестве междисциплинарных платформ и, наконец, получают действенный инструмент, позволяющий соответствовать ожиданиям зрителя, который рассчитывает, что встреча с искусством не ограничится созерцанием произведения, но даст импульс к взаимодействию с ним.

На парижской FIAC в 2013 г. многие галеристы рискнули выставить весьма масштабные произведения искусства и, что намного важнее, сумели их продать. Упомянутая выше Neugerriemschneider показала всего одну работу – семиметровую инсталляцию Ай Вэйвэя «Железное дерево», которая заняла весь стенд галереи. Она была продана в первые дни работы ярмарки за миллион евро. Решение галеристов не назовешь особенно рискованным – ведь китайский художник знаменит на весь мир, а объекты из серии «Деревья» были неоднократно показаны во многих мировых музеях. Серия была начата в 2009 г. в южных регионах Китая, где местные жители продают высохшие ветви как декоративные вещицы, приравнивая их по значению к камням причудливых природных форм, которые можно увидеть в традиционных китайских садах для медитации. Художник решил собрать высохшие ветви и части стволов и соорудить из них новые деревья с мощной, но совершенно оголенной кроной (экземпляр, который показали на стенде Neugerriemschneider, более поздний – из серии аналогичных деревьев, отлитых из металла по мотивам оригинальной серии). Они напоминают о последствиях промышленного развития Китая для природы, одновременно выражая вечную связь живого и мертвого; и, конечно, демонстрируют главные принципы работы Вэйвэя – аккумуляцию вещей, собирание общего из частного, диалог с китайской традицией на уровне ремесленной техники и исторических метафор.

Neugerriemschneider, впрочем, известна своим нестандартным подходом к коммерческой деятельности, и помимо нее очень мало галерей, добившихся пропуска на ведущие мировые ярмарки, позволяют себе такие выходки на грани провокации. Хотя многие стараются соответствовать постепенно формирующимся новым стандартам, демонстративно нарушая формальные каноны традиционного рынка, и показывают работы, которые раньше было проще увидеть в специальных скульптурных парках, чем на коммерческих стендах. Подтверждений тому было немало на той же FIAC 2013 г., где одна из самых главных парижских галерей, Yvon Lambert, продала инсталляцию «Dino» (1993) Бертрана Лавье. «Dino» – самая настоящая, но разбитая в пух и прах «Ferrari» фирменного красного цвета – попала в частную коллекцию за 250 тыс. долл. Лавье, в чьих руках побывала машина, с иронией продолжает многолетний и фундаментальный для современного искусства разговор о реди-мейде. Еще один центральный игрок французской и международной коммерческой арт-сцены – галерея Perrotin продала за 400 тыс. долл. трехметровую скульптуру художника из Нью-Йорка KAWS. Мультяшный герой, напоминающий Микки-Мауса, был сделан таким огромным специально для ярмарки. Риск всех этих галерей, конечно, относителен, ведь каждая выставляет очень известных художников, со сложившейся карьерой, большим списком выставок в уважаемых музеях и наверняка стабильным кругом покупателей.

Гораздо более интригующим представляется проникновение в ярмарочный мир перформанса. Процесс этот идет намного медленнее и не столь последовательно, поскольку во многом противоречит самой сути перформанса, появившегося отчасти в результате протеста против превращения произведения искусства в объект, а значит и в товар. В эссе 1968 г. «Дематериализация искусства» теоретик Люси Липпард описывала новое движение, объединяющее концептуализм, ленд-арт, хеппенинг, перформанс, активистские практики, то есть все те виды искусства, реализация которых осуществлялась чаще всего за пределами мастерской художника. Действительно, искусство-как-идея существует в двух состояниях – собственно идеи и процесса ее воплощения, который может быть принципиально не связан с физическим пространством мастерской художника. Мастерская перестала быть единственным местом создания произведения искусства, а разделение мысли и ее физического воплощения привело к тому, что, возникнув в качестве идеи, произведение затем могло создаваться в другом месте профессиональными ремесленниками, актерами, помощниками. Физическая эволюция произведения больше не была прерогативой автора; а если его работа предполагала создание объекта, то интерес к нему со стороны художника мог быть минимальным. «Формалистская канва была не просто замещена не классифицируемыми объектами, которые не охватывала система изобразительного искусства. Сама живопись как апофеоз визуального была замещена и обращена в иные формы», – писал в своем исследовании культуры постмодерна Перри Андерсон.

«Протестный запал 1960‑х гг. сосредоточился на де-мистификации и де-коммодификации искусства, на необходимости независимого (или “альтернативного”) искусства, которое не могло быть продано или куплено алчными представителями общества, обладавшими всем тем, из-за чего была возможна эксплуатация… Художники, пытающиеся создавать не-объектное искусство, предлагают радикальное решение ситуации, в которой и художник, и его работа продаются и покупаются с такой легкостью», – объясняла те же процессы Липпард. Другими словами, дематериализованное искусство, основанием для существования которого служит идея, а не ее реализация, отметает материальную сторону произведения как вторичную. А значит, в своем материальном проявлении такие произведения будут намеренно дешевыми, непримечательными, непривлекательными для покупателя. В этом заключалась антикоммерческая стратегия художников того времени, которая, как заключила Липпард, вместе с отрицанием физического материализма предполагала отрицание материализма экономического.

Однако то, что в конце 1960‑х – начале 1970‑х годов выглядело вполне разумными и оригинальными попытками вывести искусство из-под юрисдикции рынка, препятствовать его превращению в товар, в XXI в. полностью утратило свой протестный смысл. Из искусства, априори непригодного для коммерческого потребления, нематериальное искусство – или искусство-идея, искусство-действие – превратилось в рядовое явление коммерческого контекста. И дело не только в том, что дилеры и галеристы быстро научились продавать артефакты, связанные с бытованием нематериального искусства, но и в том, что сама экономическая система все в большей степени стала основываться на неосязаемых, невидимых процессах. Мы не можем описать услуги, опыт или информацию в физических терминах, однако в новых экономических обстоятельствах эти явления приобретают вполне реальную, поддающуюся подсчету силу и превращаются в двигатели экономического роста. «Идеи и действия не ослабляют рыночную систему и не выходят за ее пределы постольку, поскольку они нематериальны; они способствуют ее развитию именно по этой причине», – пишет исследователь Мивон Квон. Раз современная экономика в состоянии капитализировать неосязаемый опыт, то можно предположить, что и экономика искусства сможет создать прибыль, используя его нематериальные проявления.

Всепоглощающая сила рынка, которая сумела переварить даже, казалось бы, неподвластные ей формы искусства, встретила в лице перформанса последнее препятствие. Вопреки ожиданиям и надеждам 60‑х годов, арт-дилеры научились торговать перформансами, переосмыслив их в качестве набора артефактов, документации определенных событий, которые могли свидетельствовать о существовании произведения в прошлом. Объект-реликвия, или то, что Люси Липпард называла «эпилогом» перформанса, стал обыденным товаром в арсенале галеристов. Впрочем, если подобные физические обрывки – обычное явление на ярмарках современного искусства, то перформанс как живое действо, происходящее здесь и сейчас, на коммерческом стенде галереи (а не в рамках параллельной некоммерческой программы) считался до недавних пор роскошью, которую могут себе позволить лишь самые известные и коммерчески успешные игроки. Те галереи, что уже достаточно знамениты и имеют круг настолько преданных покупателей, что ярмарка перестает быть для них исключительно коммерческим предприятием. Свои основные сделки такие галереи могут заключать в ходе внеярмарочной рутины, за закрытыми дверями или в так называемых запасных комнатах, скрытых от глаз любопытных посетителей. Здесь потенциальным покупателям обычно показывают работы известных авторов, на которых зиждется финансовое благополучие галереи и благодаря продажам которых она может экспериментировать с альтернативными формами искусства (например, перформансом) и поддерживать начинающих художников. Ярмарка становится для таких галерей скорее поводом продемонстрировать свои кураторские амбиции и провидческие взгляды в ближайшее будущее искусства, возможностью привлечь внимание не столько покупателей, сколько кураторов, разыскивающих на ярмарках новые имена для своих выставок.

Словом, перформанс – удел тех, кто может себе позволить немного риска. Галерея, которая приезжает на ярмарку за верными сделками, не будет рисковать и предпочтет ставший уже традиционным «белый куб», наполненный живописью, фотографиями, объектами и в крайнем случае инсталляциями. Но с начала 2000 г. ситуация с перформансом в ярмарочном контексте начала меняться. И чтобы описать ее, нужно упомянуть enfant terrible этого жанра Тино Сегала. Художник, который в лучших традициях антикоммерческого и антиматериального искусства запрещает любую документацию своих произведений, тем не менее не остался в стороне от главного театра купли-продажи XXI в. – ярмарки; и именно с его именем связаны одни из первых интервенций перформанса на коммерческие стенды галерей. То, что он обычно делает, трудно назвать даже перформансом. Его интересует конструирование ситуаций, создание постановочных, заранее продуманных обстоятельств, которые могут (но не обязательно) привести к появлению интерактивного – в смысле вовлеченности в него зрителей и якобы случайных свидетелей – произведения. Конечно, его неуловимые работы сначала завоевали мир биеннале и некоммерческих выставок: в 2005 г. Сегал вместе с другим художником, Томасом Шейбицем, представлял Германию на Венецианской биеннале. В то время как Шейбиц расставил по пространству яркие геометрические скульптуры, Сегал подрядил несколько десятков актеров, переодетых в смотрителей, пускаться в пляс по павильону, напевая: «О, это так современно, современно, современно!» В 2013 г. художник попал уже в основной проект биеннале в Венеции, где в одном из первых залов экспозиции «Энциклопедический дворец» представил очередную перформативную работу. Декорациями к ней служили наброски новой антропософской вселенной, сделанные австрийским философом-эзотериком и архитектором Рудольфом Штайнером, и конструкция архитектора-авангардиста Вальтера Пихлера, похожая на антропоморфный летательный аппарат будущего, каким его мог бы вообразить Леонардо да Винчи. По залу плавно перемещались несколько актеров – кто-то сидел, кто-то медленно двигался, кто-то напевал мелодию или воспроизводил какой-то ритм. За это сосредоточенное, легко вводящее зрителя в оцепенение, подкрепленное непониманием происходящего произведение Сегал получил «Золотого льва» биеннале – главную мировую награду в области современного искусства.

В промежутке между двумя биеннале было еще много неуловимых, труднораспознаваемых и неизменно интерактивных на межличностном уровне работ. А еще были выставки в коммерческих галереях и на ярмарочных стендах. В 2004 г. на Art Basel произведением стали обстоятельства, в которых художник вынудил работать консультантов сразу двух галерей. Его работа, таким образом, оказывала непосредственное влияние на коммерческую активность галерей, превратив само это влияние, вмешательство в работу дилеров, в перформанс под названием «Это конкуренция». Он вполне точно передавал атмосферу одной из самых успешных ярмарок десятилетия и разыгрывался на соседних стендах Jan Mot и Johnen+Schottle (обе уже работали с Сегалом прежде). По задумке художника сотрудники каждой галереи могли произнести за раз только одно слово, а значит, если дилерам нужно было провести переговоры с потенциальным покупателем и рассказать о работе, им приходилось просить друг друга о помощи. Эта одна из первых ярмарочных «ситуаций» Сегала вполне очевидно говорит о том, что художник хоть и создает нематериальные произведения искусства, которые якобы по умолчанию критикуют арт-рынок, на самом деле выступает в качестве наблюдателя, а не судьи этого рынка. Он вторгается в уже существующую ситуацию, не пытаясь создать новые правила игры, но усложняя уже имеющиеся. «Это конкуренция» – попытка с помощью искусства сделать коммерческое взаимодействие покупателя и продавца чуть более творческим и чуть менее серьезным, нарушить правила, поставив тем самым правомерный вопрос – а есть ли они на рынке искусства вообще?

Следующий перформанс Сегала был показан на ярмарке Frieze London в 2005 г. на стенде Wrong Gallery и назывался «Это правильно». В очередной сконструированной художником «ситуации» юноша и девушка приветствовали посетителей стенда словами: «Здравствуйте, добро пожаловать во Wrong Gallery. Мы показываем работу Тино Сегала “Это правильно”». После чего молодые люди демонстрировали пять ранее осуществленных Сегалом перформансов, которые можно было приобрести в галерее. Впрочем, Wrong Gallery не вполне обычная галерея: основанная художником Маурицио Каттелланом и кураторами Массимилиано Джони и Али Суботником, она была скорее экспериментальным пространством, арт-проектом, на некоторое время принявшим функции коммерческой галереи. Игривая провокация и ирония были для нее важнее финансовых показателей, поэтому и ее сотрудничество с Сегалом в рамках Frieze сложно рассматривать как свидетельство окончательного мирного урегулирования между коммерческим ярмарочным форматом и ускользающим от материального воплощения перформансом. Однако, когда в 2013 г. одна из акул мирового арт-бизнеса – галерея Marianne Goodman – показала перформанс Сегала Ann Lee на своем стенде на ярмарке Frieze в Нью-Йорке, представления о коммерческой непригодности этого жанра окончательно развеялись. Ann Lee – проект с длинной историей, у которого много авторов и Сегал – лишь один из них. В 1999 г. два художника, Пьер Хьюг и Филипп Паррено, купили у японской анимационной фирмы, поставляющей рисованных героев манга для мультипликационных фильмов, права на использование одного из персонажей – им оказалась ничем не примечательная девочка Эн Ли. Впрочем, попав в руки художников, она начала жить новой жизнью. Хьюг и Паррено создали 3D-версию девочки и сняли два анимационных видео с ней в главной роли. Затем они решили поделиться персонажем с другими художниками, которые могли использовать образ Эн Ли в своих собственных фильмах. Однако Сегал, оставаясь верен своим выразительным принципам, срежиссировал с участием Эн Ли очередную «ситуацию», которую показал сначала в 2011 г. на фестивале в Манчестере, а затем с некоторыми изменениями повторил на стенде Marianne Goodman. Перформанс происходил в специально построенном белом кубе, подсвеченном флуоресцентными лампами; внутри него зрителей ждала девочка – персонификация Эн Ли, которая рассказывала о работе с разными художниками: с Хьюгом, Паррено, с самим Сегалом, неизменно упоминая, сильно ли были заняты художники в последнее время. Девочка могла задать вопрос кому-то из зрителей и вступить в диалог, процитировать фразу из Хайдеггера о судьбе человеческой природы в технологическом веке. Работа, безусловно, продавалась, хотя в случае с Сегалом продажа начинает означать какую-то совершенно новую форму взаимодействия между автором, произведением и покупателем. Она происходит исключительно устно в присутствии нотариуса, не оставляя за собой ни записанных инструкций, ни чеков. В таком радикальном отказе от любого овеществления прочитывается наследие перформативных практик прошлого века.

Они, как мы видим из сегодняшнего дня, не сильно преуспели в разрушении рыночной системы, зато дали толчок развитию альтернативных способов обмена, которые «противостоят, усложняют или пародируют систему обмена, движимую рынком и прибылью».

Впрочем, на сигнал, данный галереей Marianne Goodman, быстро откликнулась рыночная система. Свидетельства о сближении перформанса и коммерческого контекста, которые можно было уловить в течение 2000‑х годов, достигли критического звучания и расставили новые акценты в структуре рынка. До сих пор на стендах галерей на ярмарках по всему миру можно было в лучшем случае увидеть видеодокументацию перформанса, тогда как представления в реальном времени, в своем первоначальном виде, были изгнаны в параллельные, некоммерческие программы. Однако осенью 2014 г. сразу две ярмарки – Frieze и туринская Artissima – запустили специальные коммерческие разделы, посвященные исключительно перформативному искусству. Название соответствующего раздела на лондонской Frieze – Live – намекает, что речь идет, конечно, не только о перформансе, но об искусстве, не поддающемся четким определениям и существующем на грани между театром, танцем, инсталляцией. В Live было представлено шесть галерей, которые, как и участники других коммерческих разделов ярмарки, должны были пройти предварительный отбор. У каждой был стенд или подобие такового; каждая демонстрировала художников, с которыми работает уже некоторое время на коммерческой основе. Совсем как и в других разделах ярмарки, в Live можно было увидеть и уже известные работы, и те, что были созданы специально к Frieze. Присутствие в разделе исторических перформансов вполне транслирует стремление организаторов ярмарки подчеркнуть, что перформанс – это не только нечто, происходящее здесь и сейчас, или же набор артефактов, документирующий существование перформанса в прошлом, но это произведение, которое имеет длительность и способно существовать во времени. Картина, написанная однажды, продолжает жизнь в качестве материального объекта, в котором заложены обстоятельства и история его создания; перформанс, хоть и лишенный материального проявления, тоже может быть сохранен для будущего в виде устной традиции, инструкции или сценария.

Так, галерея Jocelyn Wolf показала так называемые скульптуры-действия классика искусства взаимодействия Франца Эрхарда Вальтера. Они были показаны в 1968 и 1975 гг.; обе состояли из двух человек, которые должны были занимать заранее продуманные художником позиции. Например, один человек неподвижно стоит на плоской металлической подставке, выложенной на полу в форме буквы «Г», другой – рядом с ней. Другая скульптура представляет собой двух человек, между которыми натянут длинный кусок ткани – его края надеты на головы исполнителей, и они, благодаря силе натяжения, могут слегка отклониться назад. Ключевые для этой живой скульптуры равновесие и баланс возможны только за счет внимательного наблюдения за тем, насколько сильно другой человек натягивает ткань. Обе скульптуры были досконально воспроизведены на Frieze в 2014 г. по инструкции, которой галерея снабдила исполнителей. Таким образом, перформанс в контексте рынка превращается в подобие воспроизводимого произведения искусства, как, например, фотография или графическая работа; и не исключено, что через несколько лет цена того или иного перформанса будет зависеть не только от значимости его создателя, но и от технических аспектов – вроде тиража (сколько покупателей имеют право воспроизводить купленный перформанс?), подлинности (получил ли покупатель инструкцию по воссозданию перформанса у художника или его галериста или же подсмотрел и подслушал ее на каком-нибудь званом ужине, где показывали работу?). Конечно, это лишь предположения, но, учитывая, какими темпами перформативные практики интегрируются в арт-рынок, они в скором времени вполне могут оказаться фактами.

С точки зрения истории искусства, выстроенной в противовес рынку, процесс такого активного взаимопроникновения перформанса и коммерции может показаться поражением. Но для истории рынка искусства включение в арсенал некогда альтернативных видов искусства, каким считается перформанс, – безусловное достижение, лишний раз демонстрирующее его гибкость и готовность подстраиваться под новые условия. Кроме того, оно предвещает два важных нововведения. Во-первых, необходимость торговать такими нетрадиционными, неудобными для рынка произведениями неизменно ведет к формированию новых правил в отношениях покупателя и продавца, преображая их почти до неузнаваемости. Превращение деловой сделки в ритуал устного описания произведения (как это происходит в случае с продажей работ Тино Сегала), пожалуй, самый радикальный способ включения нематериального произведения в рыночный круговорот. Одновременно процесс, благодаря которому произведения Сегала обретают покупателя, полностью меняет представление о том, что такое сделка на арт-рынке и что является ее предметом. Во-вторых, завоевание перформансом коммерческого ярмарочного пространства свидетельствует о фундаментальных изменениях в характере самих ярмарок и их аудитории. Безусловно, востребованность перформанса на рынке подготовлена общим повышением интереса к этому жанру (достаточно проследить скачок популярности биеннале Performa в Нью-Йорке, появившейся в 2005 г. и посвященной исключительно перформативным практикам). Дело еще и в том, что благоприобретенный ярмарками статус культурных (и только затем коммерческих) мероприятий стал привлекать к ним совершенно новую аудиторию – теперь это не только коллекционеры и интересующиеся искусством люди, но и музейные специалисты и кураторы. Коммерческая ярмарка теперь соревнуется на равных не с себе подобными, а и с музеями, арт-центрами и, конечно же, биеннале.

 

Ярмарки и биеннале: опасные связи

Битва коммерческого и некоммерческого, альтернативного и рыночного разворачивается не только внутри системы арт-рынка, но затрагивает все смежные территории. Помимо разнообразных путей, которыми ярмарки научились управлять коммерческой привлекательностью современного искусства, есть и другие, выходящие за внутреннюю юрисдикцию ярмарки, способы повлиять на стоимость искусства. Речь о так называемом эффекте биеннале.

Биеннале современного искусства считаются территорией, свободной от коммерческих интриг. Крупнейшие мероприятия вроде Венецианской биеннале должны выступать арбитрами, мнение которых опирается на объективную, художественную оценку искусства. Впрочем, пытаясь всячески откреститься от связей с рынком, биеннале подчас лишь подогревают коммерческий интерес к тем или иным работам. Об этом, вероятно, уже мало кто вспоминает, однако Венецианская биеннале – законодатель мод, съезд главных арт-игроков всего мира и вершитель художественных судеб – была задумана в конце XIX в. как выставка, которая должна была поспособствовать формированию рынка современного искусства. Среди подразделений биеннале даже было одно, посвященное продажам, – там художники могли рассчитывать на помощь в поиске покупателей, за что уплачивали этому «офису продаж» 10 % от стоимости произведения.

Коммерческие дела биеннале шли настолько хорошо, что система продажи произведений с выставки продержалась до 1968 г. Тогда на волне всеобщего протеста студенты и интеллектуалы левых взглядов оккупировали сады, где располагаются биеннальные павильоны. Развернув транспаранты с лозунгами «Биеннале капиталистов!», они обвиняли организаторов выставки в том, что те превратили ее в игрушку для богатых магнатов, а искусство – в товар. Протест не прошел незамеченным, и организаторам пришлось отказаться от системы биеннальных продаж. Запрет этот существует и сегодня, а биеннале всеми способами пытается развести две то и дело сталкивающиеся сферы – независимого художественного эксперимента и коммерческого расчета; публичных, некоммерческих выставок и ярмарочного искусства.

На поверхности биеннале, действительно, представляется независимой, некоммерческой выставкой, где можно увидеть, чем живет прогрессивный художественный мир. Но помимо ярких кураторских идей и смелых творческих решений этот мир, как ни крути, живет и рыночными отношениями тоже. В разгар рыночного бума середины 2000‑х произведения искусства покупали «из павильонов» биеннале, как будто они были стендами на ярмарке. В 2007 г. работы Трейси Эмин, представлявшей на биеннале Великобританию, были проданы ее галереей White Cube еще до открытия экспозиции. То же самое произошло с рисунками Зигмара Польке в павильоне Италии, которые «ушли» к коллекционеру Франсуа Пино в часы так называемого профессионального превью выставки.

«Эффект биеннале» – хорошо известное галеристам и арт-дилерам явление: появление художника в основном проекте Венецианской биеннале или же в павильоне той или иной страны уже давно стало верным способом ускорить рост цен на его работы, а для галериста – занять более высокую ступень в иерархии. Схожий эффект оказывает участие художников в выставках известных музеев вроде Tate или MoMA, в других масштабных кураторских экспозициях вроде кассельской Documenta – все это способы обратить внимание будущих покупателей на автора и убедить их в художественной безупречности произведения, высокая оценка которому уже вынесена профессионалами. Венецианская биеннале все же остается самой мощной сигнальной системой для крупных коллекционеров. Исследователь Олав Велтейс объясняет это четырьмя «парадоксами». Первый – «рыночная мощь как следствие непорочности» – объясняет, почему пренебрежение, отталкивание рынка и всего с ярлыком «коммерческое» (будь то мероприятие или произведение искусства) приводит к обратному результату – росту коммерческого интереса. Подсказка кроется в упомянутой уже концепции символического капитала Пьера Бурдье: этот капитал зарабатывают кураторы, критики и эксперты своими независимыми исследованиями по истории искусства, публикацией монографий о художниках, организацией музейных выставок и составлением музейных собраний. Они демонстративно пренебрегают тенденциями рынка и коммерческим аспектом своей работы. Их мнение о художниках считается независимым, объективным, основанным исключительно на научной работе. Но рано или поздно символический капитал начинает обращаться в экономический. Все больше исследований, посвященных формированию цен, показывает, что стоимость произведений искусства главным образом зависит от репутации художника; а репутация, в свою очередь, складывается из внимания к его творчеству со стороны независимых исследователей, искусствоведов и музейных кураторов. Получается, что чем активнее эти кураторы и исследователи сопротивляются арт-рынку, чем дольше поддерживается образ Венецианской биеннале как независимого мероприятия, тем более мощный сигнал получают коллекционеры: «То, что вы видите, – некоммерческое, настоящее искусство». Таким образом, отказ говорить о рынке и его влиянии на искусство лишь усиливает это влияние.

«Чем свежее сигнал, тем сильнее эффект» – второй парадокс, описанный Велтейсом, и касается он изменившегося представления о времени и траектории художественной карьеры. Еще каких-нибудь 20 лет назад включение в основную экспозицию биеннале означало международное признание художника, было пиком его карьеры. Безусловно, это поднимало цены на работы художника, однако не вело к драматическим изменениям и невероятным скачкам. С тех пор количество биеннале выросло настолько, что их экспозиции во многом превратились в соревнования кураторов, цель которых – первыми открыть новый талант. И часто это художники, у которых еще нет сформированного рынка, работы которых стоят совсем недорого. К этим новым именам коллекционеры присматриваются особенно пристально – отчасти и потому, что перед ними открывается заманчивая перспектива вырастить талант и в коммерческом, и в творческом смысле.

Третий парадокс самый нелицеприятный для биеннале – «независимость на деньги арт-дилеров». Здесь кроется настоящий змеиный клубок и все самые острые противоречия современного мира искусства. Одним из результатов противостояния коммерциализации искусства стало распространение работ, которые трудно продать. Джозеф Кошут часто объяснял свой интерес к нестандартным формам изобразительного искусства страхом, что модернистская живопись ко второй половине XX в. превратилась не более чем в декоративный элемент богатых домов, пойдя на компромисс с рынком. Так или иначе, за последние два десятилетия сложно перевариваемые рынком работы наводнили некоммерческие выставки и биеннале, вытеснив традиционные форматы как скомпрометировавшие себя связями с рынком. Но и это не сильно помогло Венеции полностью избавиться от якобы порочащих связей с коммерческим контекстом.

Влиятельные галеристы часто финансируют создание новых работ «своими» художниками, если тех выбрали для участия в биеннале. Это происходит и в случае с важными музейными выставками: нередко основным продюсером выставки крупного художника выступает именно его галерист, ведь выставка в хорошем музее – дополнительный повод повысить цену. Кроме того, галеристы, поддерживая создание неформатных, заведомо некоммерческих произведений, следуют той же логике, что и кураторы: они подчеркивают, что заботятся не только о прибыли и не ограничиваются более востребованными у клиентов живописью и фотографией. Для биеннале или музеев, чьи бюджеты сегодня переживают не лучшие времена, сотрудничество с галереями – это дополнительная возможность заплатить по счетам: за страховку, если речь идет о работе очень известного художника, за транспортировку, за монтаж, если мы говорим о сложных, масштабных инсталляциях, а также оплатить расходы на производство новых работ. Наконец, мы увидели, что современная структура ярмарки все подвижнее и все чаще воспринимает то, что некогда было альтернативой, как мейнстрим.

Последний парадокс звучит как «возможность быть замеченным благодаря близости биеннале» и описывает причину, по которой Венеция во время биеннале превращается в запруженный бесчисленным количеством выставок город. В 2015 г. биеннале, сделанную куратором Массимилиано Джони, посетили более 475 тыс. человек (это число растет с каждым годом). Это сравнительно небольшая цифра в мире, где выставка может привлечь более 5 млн человек, как случилось с ретроспективой Дэмьена Хёрста в Tate Modern. Однако конек Венецианской биеннале – качество аудитории. Ни одно другое художественное мероприятие в мире (за исключением разве что кассельской Documenta) не собирает такого количества профессионалов в одном место в одно время.

У привлекательности биеннале много причин. Это место ее проведения: Венеция и без помощи этой выставки остается одним из самых популярных направлений у путешественников; это и ее статус старейшей биеннале в мире, которая послужила примером для множества других аналогичных событий. Но есть и еще один важный фактор: географическая близость к швейцарскому Базелю и временная – к проходящей там крупнейшей международной ярмарке современного искусства Art Basel. Ярмарка обычно открывается всего через неделю после биеннале, и на нее съезжается почти та же профессиональная публика, что и в Венецию: коллекционеры, дилеры, кураторы.

Ярмарка в Базеле и биеннале в Венеции за последние 15 лет превратились в двуликого Януса современного мира искусства, демонстрируя все его темные и светлые стороны. Признавая фундаментальное разделение между коммерческим и некоммерческим, нужно сказать, что схожих черт у этих двух событий больше, чем различий. Оба выступают в качестве витрин международного, глобального искусства, формируя некий сильно отфильтрованный набор из самых известных имен (в национальных павильонах на биеннале можно чаще всего увидеть художников первой величины) и самых коммерчески успешных авторов. Собирая мировые тенденции фактически под одной крышей, Art Basel и биеннале поддерживают дихотомию «международного» и «локального», в которой «локальное» искусство часто превращается в менее значимое, менее интересное и маргинальное. Оба мероприятия поддерживают механизмы культуры потребления, выставки как развлечения и предлога для социализации. Наконец, и там, и там навязывается жесткая статусная иерархия, которая выражается в наличии или отсутствии у профессионального посетителя доступа на всевозможные закрытые мероприятия, превью и вечеринки по особым случаям.

 

Аукционные бои

Летом 2014 г. на онлайн-торгах, устроенных вполне реальным аукционным домом Phillips и виртуальным домом Paddle8, за 6 тыс. ф. ст. была продана картина «Under the Inf uence» (или «Под влиянием») художника из Амстердама Йонаса Лунда. Событие в аукционной сфере, казалось бы, незначительное по своим финансовым результатам; да и имя совсем еще молодого художника едва ли могло привлечь к нему внимание журналистов и серьезных коллекционеров. Однако продажа именно этого лота интересна с двух точек зрения – она лишний раз подтверждает художественные предпочтения основной массы клиентов аукционных домов и свидетельствует о важной тенденции, которую можно наблюдать на рынке искусства в целом и в особенности в аукционном бизнесе.

Работа Лунда представляла собой композицию из разноцветных пятен – желтых, красных, голубых, – спонтанно разбросанных по холсту, покрытому интенсивной синей краской. На ум тут же приходит запатентованный Ивом Кляйном синий цвет – и эта ассоциация не случайна, более того, она ведет нас в нужном направлении. Дело в том, что за декоративной картинкой кроется кропотливая статистическая работа художника, одержимого сбором информации, анализом баз данных, составлением рейтингов и хитроумных алгоритмов, которые позволяют отобразить визуальными средствами структуру современного мира искусства и механизмы его действия. Так и упомянутая работа сделана по четко разработанному алгоритму. Лунд собрал информацию о лотах, наиболее удачно проданных на аукционе Phillips Under the Inf uence в марте 2014 г. На нем были представлены сравнительно недорогие работы стоимостью до 150 тыс. долл.; среди авторов было много не слишком известных, только вступивших на территорию арт-рынка. Знаменитости в каталоге тоже были, но «выступали» с недорогими работами – такие покупают либо жертвы «бренда», связанного с именем художника, у которых нет денег на его произведения первого ряда, либо специалисты, которым интересны даже самые незначительные нюансы его творчества. Среди подобных лотов был ранний коллаж японки Яёи Кусама, проданный за 23 тыс. долл. (в то время как рекордные цены ее работ составляют несколько миллионов); рисунки и объекты Криса Офили, некогда скандально известного художника, причисляемого к группе YBA (эти лоты «ушли» в пределах 10–25 тыс. долл.).

В числе проданных работ было много живописи или настенных рельефов; ярких абстракций или экспрессивных фигуративных холстов, рисунков с веселыми мультяшными персонажами, эффектной графики и небольших объектов. Лунд, которого пригласили поучаствовать в следующем аукционе Phillips, проводящемся совместно с Paddle8, проанализировал характерные черты топ-лотов мартовских торгов: какого они размера, какие в них преобладают цвета, что за композицию предпочли покупатели, абстракция это или фигуративная работа – и, конечно, способ исполнения: масляные или акриловые краски, печать, рисунок, фотография и т. д. На основе всех этих данных художник составил подробную инструкцию «сборки» работы, которая демонстрировала бы усредненный, среднестатистический образ коммерчески востребованного произведения. Неудивительно, что художнику, который привык заниматься цифровым искусством, пришлось взяться за кисть – декоративные, абстрактные композиции, хорошо вписывающиеся в интерьер, по-прежнему среди лидеров аукционных торгов.

Действительно, само устройство торгов не позволяет аукционным домам, в отличие от ярмарок, продавать крупноформатные объекты, видео или инсталляции. Это неоправданный риск – на торгах сделка должна совершиться в течение нескольких минут, она происходит на глазах у всех и ее результаты оказываются открыты публике. Если покупатель не найден, то о провале узнают все, и это может иметь негативные последствия как для продавца, так и для художника. К авторам, чьи работы систематически не продаются, аукционные дома быстро теряют интерес. В этом кроется фундаментальное различие между галерей и аукционом – первая настраивается на постепенную работу, умалчивает о неудачах, чтобы не испортить репутацию ни себе, ни «своему» автору; второй нацелен лишь на успешные сделки, поскольку неудачу нельзя будет скрыть.

Именно поэтому пространство для «кураторского» маневра у аукционных домов гораздо меньше, чем у ярмарок. Сама логика аукциона вынуждает подбирать работы таким образом, чтобы их было легко продать разношерстной публике, которую притягивают современные торги. Именно поэтому в каталогах успешных торгов чаще всего фигурируют одни и те же имена, и никого не смущает, что два или три важных аукциона современного искусства, проходящих с разницей в один день, предлагают практически идентичный набор авторов. Разница лишь в деталях – одному аукциону удалось заполучить более значимое произведение, зато другому досталась работа из более известного собрания. Однообразность, приносящая прибыль, важнее эксперимента и желания более объективно отразить специфику современного искусства. Однако и в аукционной сфере, испытывающей напряжение после кризиса 2008 г. и заинтересованной в лояльности новых клиентов, начались перемены, цель которых – придать изюминку каждым конкретным торгам. И кураторские тактики здесь пришлись как нельзя кстати.

Довольно быстро стало понятно, что покупатели готовы платить не только за качество (подчас и вовсе не за него), а за историю, которая окружает то или иное произведение искусства. Доказательства тому несложно найти в истории аукционных домов – в 1996 г. с оглушительным успехом (34,5 млн долл. против ожидаемых 4,6) на Sotheby’s были проданы личные вещи Жаклин Кеннеди – книги, предметы мебели, украшения, рисунки художников, с которыми дружила первая леди, ручки, скатерти и покрывала – словом, вовсе не примечательные по сути предметы. Однако тот факт, что ими пользовалась Кеннеди, превратил их в коллекционные редкости с особым статусом: ручка была продана за 4 тыс. долл., крошечный рисунок Жаклин Дюэм – за 18 тыс. долл. (при эстимейте всего в 500–700 долл.), два рисунка близкого друга семейства Кеннеди Уильяма Уолтона, оцененные в пределах тысячи долларов, «ушли» за 30 и 35 тыс. Дилеры и эксперты в один голос объясняли успех аукциона «фактором Кеннеди», который сыграл роль своего рода добавленной стоимости.

В полную силу потенциал этого фактора проявился в посткризисное время, когда рутинные торги современного искусства, живописи импрессионистов и модернистов и старых мастеров не приносили аукционным домам прежних прибылей. Так, в 2009 г., в момент наибольшего падения заработков, Christie’s объявил о сокращении 300 рабочих мест и в том же году провел одни из самых запоминающихся торгов – трехдневную распродажу произведений искусства из собрания модельера Ив Сен-Лорана и его спутника Пьера Берже. На фоне невыразительных итогов других аукционов этот принес больше 443 тыс. долл. На работы Мондриана, Матисса и Бранкузи были установлены ценовые рекорды, а самым впечатляющим итогом стали 28 млн долл. за кресло Dragon ирландского дизайнера начала XX в. Эйлин Грей. Эксперты аукционного дома оценили его всего в 2,6–3,8 млн долл. В 2011 г. в Christie’s снова сделали ставку на громкое имя владельца распродаваемых лотов и выставили на продажу украшения, произведения искусства и наряды Элизабет Тейлор, которые в общей сложности принесли аукционному дому почти 157 млн долл. Торги стали знаковыми, определив развитие рынка на ближайшие годы, – это был первый крупный аукцион, прошедший в режиме онлайн (все лоты были проданы, включая 26 лотов стоимостью выше миллиона).

И аукцион коллекции Ива Сен-Лорана, и торги, посвященные Элизабет Тейлор, все же нельзя назвать обычными – и не только из-за того, что построены они вокруг знаменитостей, не имеющих прямого отношения к искусству. Каталоги этих торгов были объединены только именем знаменитых владельцев, в то время как выставленные на продажу предметы относились к самым разным областям культуры и искусства, а иногда даже быта. Однако успех подобных мероприятий заставил маркетологов задуматься о том, как можно создавать пресловутый «фактор Кеннеди» с нуля, не апеллируя к «звездам» из мира моды и кино. Решение нашлось довольно быстро – и первым его предложил аукционный дом Phillips.

Традиционно расписание аукционов основано на чередовании разных художественных эпох. Периодизация нередко весьма условная, но позволяет собрать каталог таким образом, чтобы искусство более или менее одного времени оказывалось под одной тематической рубрикой. Такая тактика прекрасно действует до тех пор, пока речь не заходит о современном и даже актуальном искусстве, вышедшем на первые роли аукционного бизнеса. Преимущество современного искусства, за развитием которого можно наблюдать здесь и сейчас, превращается в головную боль для аукционов, которые не могут из финансовых соображений поместить в один каталог работы чрезвычайно успешных художников и совсем еще неизвестных. При этом именно современное искусство, как наиболее спекулятивный раздел рынка, сулит наибольшую прибыль, именно оно привлекает большинство новых покупателей, а значит, здесь должны быть сосредоточены маркетинговые силы аукционов. Неудивительно, что сразу после кризиса Phillips, чтобы нарушить монотонность расписания торгов, вводит тематические аукционы современного искусства. Для них придумываются простые названия, больше напоминающие ключевые слова. Так, в 2009 г. Phillips проводит торги «Музыка», «Латинская Америка», NOW (посвященный искусству XXI в.). А в 2010 г. придумывает совершенно новую для аукционной сферы тактику – кураторские торги.

«Меня всегда интересовала идея кураторского аукциона, работы для которого отбираются не по принципу их рыночной стоимости, а благодаря их художественному качеству, исторической важности, связи с другими работами. Теперь я хотел бы развить эту идею, собрав небольшую “коллекцию” из моих любимых произведений моих любимых авторов. Результат этих усилий – автопортрет, близкое к оригиналу изображение моей жизни как поклонника искусства, коллекционера и арт-консультанта» – такими словами описывал торги Carte Blance арт-дилер Филипп Сегало, которому Phillips поручил составить свои первые кураторские торги. Расчет был в том, что Сегало – известная в западном мире искусства фигура – привлечет своим авторитетом внимание коллекционеров, сумеет, благодаря своему авторскому взгляду, вдохнуть новую жизнь в рынок современного искусства, потерявший доверие покупателей после кризиса 2008 г. Перенесение акцента с самих работ на фигуру эксперта, собравшего их, должно было увеличить привлекательность лотов для покупателей – ведь теперь это был не просто очередной Уорхол, а Уорхол, специально отмеченный экспертом.

Впрочем, в Уорхоле – а вернее, в некоторой предсказуемости выбора – и крылась проблема. Сегало, действительно, представил немало интересных работ, однако обещанной новизны в торгах не оказалось. В числе авторов были хорошо известные по аукционной лихорадке докризисного времени – Такаси Мураками (его работы были проданы выше эстимейта), Субодх Гупта, чья картина «ушла» ниже предварительной оценки, Маурицио Каттелан с двумя скульптурами, проданными в пределах эстимейта, Жан-Мишель Баскиа (автопортрет 1982 г. тоже не вызвал особого энтузиазма у публики и «ушел» в пределах эстимейта за 4,5 млн долл.). Самым главным событием вечера, лишь усилившим впечатление о преувеличенных ожиданиях, стала продажа шелкографии Энди Уорхола «Мужчины в ее жизни». Работа, действительно, важная – одна из ранних шелкографий 1962 г., где за основу взяты газетные снимки Элизабет Тейлор. Однако для кураторского хода работа явно слишком коммерчески ангажированная. Приглашение стороннего эксперта, тематические торги, ставка на авторский выбор специалиста – все это свидетельствует о попытках аукционного дома создать «фактор Кеннеди», некий эксклюзивный повод, который выделит определенный аукцион на фоне более рутинных и регулярных торгов современного искусства.

Торги Carte Blanche должны были стать серийными, однако после 2010 г. Phillips так их и не повторил. Но идея авторского аукциона, собранного экспертом, не умерла – понадобилось четыре года, прежде чем кураторские торги рискнул провести Christie’s. В мае 2014 г. состоялся аукцион If I Live I’ll See You Tuesday (или «Если я буду жить, увидимся во вторник»); его подготовил специалист Christie’s по современному искусству Лоик Гузе. Соответствуя духу и букве кураторского века, о котором пишут исследователи и свидетели художественного процесса, Гузе в отличие от Сегало сделал ставку не на личные предпочтения, а на кураторскую идею. Она заключалась в том, чтобы связать обычно разрозненные произведения современного искусства не только хронологически, но и по смыслу; показать работы, в которых проявлялась бы мрачная сторона искусства последних 50 лет. И хотя большинство имен художников, представленных в каталоге, вновь не удивили новизной, многие лоты, действительно, отвечали поставленной Гузе цели. Аллюзии на смерть сквозили в давшей название аукциону картине-афоризме Ричарда Принса, в работе Энди Уорхола «Электрический стул», в экспрессионистской живописи Марка Гротьяна, в объекте с наручниками и ружьями Кэди Ноланд, в ранних картинах Дэмьена Хёрста, заполненных изображениями дохлых мух. Другая задача Гузе заключалась в том, чтобы дать простор произведениям, которые обычно не вписываются в жесткие коммерческие рамки вечерних (самых ответственных и прибыльных) аукционов современного искусства, работам художников, вышедших на авансцену в 80‑90‑е годы, но вытесненных на второй план поп-артом, лондонской школой во главе с Фрэнсисом Бэконом и абстрактными экспрессионистами.

Хотя Christie’s не обошелся без подстраховки – 13 из 35 работ были выставлены на торги с гарантией, что означает, что неизвестная третья сторона пообещала продавцу определенную сумму в независимости от того, каким будет исход торгов, аукцион оказался неожиданно успешным. Торги принесли почти 135 млн долл. (вместо ожидаемых 70) и 16 новых ценовых рекордов (в том числе на работы Мартина Киппенбергера, Ричарда Принса, Питера Дойга, Томаса Шютте). На поверку кураторский аукцион оказывается лишь способом красиво упаковать работы более или менее известных авторов. В этом инициатива Сегало не слишком отличается от задумки Гузе. Но, приняв во внимание тенденции последних пяти лет, Christie’s сделал правильный для себя вывод – и подтвердил многочисленные указания исследователей – о сближении мира искусства с миром шоу-бизнеса. Так, не последнюю роль в успехе аукциона сыграл сам Лоик Гузе, молодой харизматичный специалист, который одинаково часто становится героем сводок об арт-рынке и светских мероприятиях. Фактически сам эксперт постепенно превращается в звезду и самолично становится причиной возникновения «фактора Кеннеди». Специально к торгам был снят промо-ролик, больше похожий на видеоклип для MTV. В нем профессиональный скейтбордист Кристофер Мартин разъезжает на скейте по просторному хранилищу Christie’s, выделывая разные трюки; в те моменты, когда он проезжает очередной топ-лот предстоящих торгов, камера картинно замирает, видео замедляется, ловко продуманные мизансцены подчеркивают общий мрачноватый настрой, который стремился передать Гузе своей подборкой. Эффект усиливается благодаря использованию в видеоклипе музыки группы AWOLNATION, играющей электронный рок. Ролик, размещенный на сайте Christie’s и разошедшийся по социальным сетям, вызвал шквал критики у американских художественных обозревателей, но, судя по итогам аукциона, понравился более молодой и состоятельной аудитории, завлечь которую и рассчитывал аукционный дом.

Среди недовольных, как ни странно, оказались и художники. Присоединившись к хору обвинений в адрес аукционного дома, выставившего слишком высокие эстимейты, художник Вейд Гайтон устроил своеобразный демарш. Он известен тем, что создает картины с помощью струйного принтера и ксерокса. Одна из таких картин – «Без названия» (Fire, Red/Black U) 2005 г. – была отобрана для аукциона и выставлена с эстимейтом в 2,5–3,5 млн долл. В знак протеста против спекулятивных оценок Гайтон распечатал несколько десятков копий собственной работы в надежде, что произведение, потерявшее ауру уникальности, в одночасье превратившееся в тиражное, обесценится и не заинтересует покупателей. Он выложил фотографии распечатанных листов в Instagram, однако попытки вывести из строя раскрутившийся маховик аукционного азарта оказались тщетными – лот был продан почти за 4 млн долл.

 

Запутавшись в сети

Онлайн-саботаж системы аукционной торговли, предпринятый Гайтоном с помощью Instagram, торги в Интернете, которые составляют конкуренцию реальным торгам, возможность сию секунду просмотреть портфолио художника, находящегося в другой точке планеты, или «сходить» на ярмарку современного искусства, не отходя от компьютера, – все это лишь немногие последствия перемещения искусства и арт-рынка в Интернет. Глобальная сеть не оставляет альтернативы, помещая рынок искусства в наше личное пространство, делая его близким, доступным и от того, вероятно, чуть более понятным. Победоносный марш Интернета и цифровых технологий в сфере торговли искусством – явление сравнительно недавнее, но развивающееся стремительно. По данным отчета Arts Economics, в 2013 г. объем онлайн-продаж произведений искусства составил 2,5 млрд евро. Эксперты компании предсказывают, что к 2020 г. интернет-рынок искусства, состоящий из онлайн-продаж физически существующих аукционных домов и галерей, а также компаний, действующих исключительно в виртуальной реальности, может превысить 10 млрд евро.

С начала XXI в. в Интернете появилась не одна инициатива по продаже искусства. Такие сайты, как Artspace.com или Artsy.net, предпринимают все возможное, чтобы клиенты не боялись делать покупки онлайн. Логика сайтов очень похожа: в обоих случаях ставка делается на расширение кругозора пользователей. Artspace запустил свой собственный онлайн-журнал, где публикует интервью с художниками и коллекционерами, репортажи из мастерских, обзоры выставок и ярмарок, заранее подготовленные приглашенными экспертами (кураторами и галеристами) или же редакцией сайта, тематические коллекции – не больше 30 работ в каждой; и каждая готова переместиться в виртуальную корзину покупателя прямо сейчас. Artsy предлагает немного другой способ «навигации». Здесь задействован алгоритм T e Art Genome, который позволяет создавать самые неожиданные комбинации работ. На сайте собирается огромная библиотека изображений произведений искусства, каждому из которых присваиваются ярлыки, или «геномы». С помощью этих ярлыков можно связать между собой самые разные стили, художественные направления, сюжеты и имена и таким образом создавать бесконечные ассоциативные цепочки произведений. Так, присмотрев на сайте произведение Ай Вэйвэя, можно легко закончить в разделе, посвященном Сандро Боттичелли. Оба художника использовали метафору и аллегорию в качестве творческого метода и на основе этих «геномов» оказываются связаны.

Гигант интернет-торговли Amazon запустил в 2013 г. раздел Fine Art, воплощающий все плюсы и минусы покупки искусства онлайн. Каталог представленных работ невероятно подробен, единовременно такого выбора нет ни на одном аукционе и ни в одной галерее: здесь и живопись, и фотография, и смешанная техника, около сотни разнообразных стилей, столько же тематических тегов; работу можно выбрать по длине, ширине, цветовой гамме, формату, цене. Такой прямолинейный подход должен окончательно избавить нерешительного человека от сомнений насчет покупки – достаточно выбрать одну из тысяч работ, положить в виртуальную корзину, оплатить в один «клик» и дождаться посылку. То, что все привычные ритуалы, связанные с покупкой произведения, – предварительные беседы с экспертами, самостоятельные исследования, выставки, переговоры о цене – сведены на нет, можно считать плюсом и экономией времени и сил. Однако, приравнивая механизм продажи произведения искусства к механизму продажи электрического чайника или пылесоса, Amazon Fine Art делает вид, что произведение – это стандартизированный продукт, и тем самым нарушает одно из неписаных правил – не приравнивать искусство к обыкновенному товару или хотя бы делать это не так откровенно.

В Интернет смещаются и аукционные дома. Christie’s регулярно устраивает торги, доступные только пользователям Интернета. За первую половину 2014 г. онлайн-продажи Christie’s выросли на 27 %. Впрочем, конечная цель – все же привлечь клиентов в реальные выставочные залы Christie’s и подготовить их к участию в традиционных торгах. До сих пор такая стратегия приносила свои плоды: 11 % клиентов, купивших за первые шесть месяцев 2014 г. что-то на аукционе онлайн, решили поучаствовать в реальных торгах Christie’s.

Sotheby’s тоже предпринимает активные шаги в направлении интернет-торговли: в середине июля дом заключил соглашение с eBay. На первых порах речь идет о регулярных онлайн-трансляциях аукционов Sotheby’s на базе eBay и о создании специального раздела на сайте eBay с более изысканным дизайном, соответствующим более ценным товарам, которые теперь тут можно будет купить. Ставку компании делают не столько на продажу живописи, сколько на часы, вино, графику, драгоценности, фотографии и дизайн XX в.

Один из наиболее заметных и активно развивающихся стартапов в сфере аукционной торговли – Paddle8, торгующий современным искусством онлайн. За первую половину 2014 г. он выручил 17 млн долл.; и судя по тому, что с момента основания компании в 2011 г. число ее клиентов увеличилось в четыре раза, это далеко не предел. Paddle8 – результат совместных усилий Александра Джилкса, некогда сотрудника компании LVHM, а затем ведущего аукциониста Phillips, и предпринимателя Адитьи Юлка. Заручившись поддержкой частных и корпоративных инвесторов, среди которых Redline Capital Management Владимира Евтушенко, художник Дэмьен Хёрст и арт-дилер Джей Джоплин, молодые люди создали самую динамичную на сегодняшний день платформу онлайн-торговли искусством.

Ее главное преимущество, позволяющее успешно конкурировать с традиционными аукционными домами, – сжатые сроки, в которые потребители могут получить нужное произведение искусства. В то время как Christie’s или Sotheby’s должны следовать определенному ритму торгов (есть определенные «сезоны», когда продаются работы современных художников, импрессионистов или старых мастеров), на Paddle8 срок, в который работа проходит всю цепочку от продавца к покупателю, сокращается до пары недель. Скорость, впрочем, не единственное преимущество онлайн-торговли. Виртуальный бизнес позволяет сэкономить на всем, что касается реального, физического мира. Дорогие печатные каталоги заменяются интерактивными онлайн-страницами, снабженными ссылками на дополнительную информацию о художнике или произведении. Доставка напрямую от продавца к покупателю экономит деньги на оплате услуг перевозчиков. Кроме того, онлайн аукционному дому нет необходимости заводить выставочное пространство и аукционный зал, которые обычно располагаются в самых дорогих районах городов, – а значит, платить невероятно высокую аренду. Все это ведет к снижению комиссионных, которые уплачивает покупатель. Наконец, предоставляя покупателю время на размышления (ведь решение о покупке принимается не моментально в аукционном зале, а растянуто во времени на период онлайн-действия аукциона), интернет-аукцион позволяет избежать психологического давления, которое часто заставляет совершать немотивированные шаги и переплачивать.

Тем не менее у онлайн-торговли есть ограничения. И они зависят не столько от размеров аукционных домов, сколько от все той же психологической готовности людей тратить большие суммы денег онлайн. Главная слабость интернет-торговли в невозможности реально увидеть то, что покупаешь, и в отсутствии прямого общения с продавцом, которое необходимо для формирования доверия покупателя. Этот барьер сказывается на ценовом диапазоне работ, которые обычно выставляются на онлайн-торги, – чаще всего это вещи стоимостью ниже 100 тыс. долл. В то время как для традиционных аукционов основным источником дохода остаются реальные торги, а ставка делается на лоты с эстимейтом от миллиона долларов. Эксперты предрекают, что развитие интернет-технологий через некоторое время приведет к четкому разделению между аукционными домами по ценовому принципу – более «дешевый» сегмент обоснуется в Интернете, «голубые фишки» останутся в реальных аукционных залах.

 

На поводу у глобализации

«Со времен войны арт-бизнес вырос до беспрецедентных размеров. Цены взлетели как ракеты; обороты зашкаливали; удачная сделка из незначительного события, которое касается лишь избранного круга дилеров, превратилась в информационный повод для международных газет; возникла целая армия новых и самых разных коллекционеров: от тех, кто хочет купить пару-тройку картин за всю свою жизнь, до пенсионных фондов и финансовых трастов, которые все чаще пускают свои прибыли на прямые инвестиции в искусство». Казалось бы, перед нами фраза, которая в точности описывает характер современного рынка искусства с его новыми коллекционерами, одержимостью инвестициями, зацикленностью медиа на рекордных продажах и всех прочих атрибутах рыночного роста последних лет. Однако написана она была почти полвека тому назад и принадлежит Питеру Фуллеру, британскому арт-критику, искусствоведу и основателю журнала «Modern Painters». В процитированной статье для журнала «New Society» 1970 г. содержится еще немало наблюдений, которые из сегодняшнего дня выглядят на удивление точными предсказаниями, а иногда просто калькой современных событий. История идет по кругу и ставит непростой вопрос – насколько глубинны произошедшие с арт-рынком перемены? Так ли естественна логика действия, постоянного увеличения, накопления и приумножения или это лишь внешняя оболочка, маркетинговый трюк, который должен подстегивать покупательский интерес к современному искусству?

В оценках развития рынка искусства между собой борются два подхода – линейный и циклический. Первый, подгоняемый современным modus vivendi бесконечного прогресса, предлагает модель постоянного укрупнения. Она предполагает, что в результате изредка прерываемого роста структура рынка будет бесконечно разрастаться. Описанные выше интернет-торговля и распространение ярмарочного движения, сенсационные и все возрастающие суммы продаж на аукционах, рост числа покупателей, количества художников и цен – все это характерно для линейного подхода. Второй – более сдержанный взгляд на динамику торговли искусством; он показывает, что арт-рынок всего лишь воспроизводит свои прошлые конфигурации с различными более или менее существенными вариациями.

Мы привыкли слышать, что арт-рынок растет, обретает новых игроков, захватывает новые территории, с помощью Интернета объединяет ранее ничем не связанные части арт-мира, наводя мосты между продавцами и покупателями, находящимися в противоположных точках земного шара. Однако кризис 2008 г. вскрыл слишком много параллелей с событиями давно минувших дней, чтобы продолжать верить в бесконечный прогресс. Достаточно проследить взаимосвязь экономических потрясений и развития рынка искусства на протяжении XX в., чтобы убедиться в том, что мы не стали свидетелями чего-то прежде небывалого. Последствия Великой депрессии конца 1920‑х – начала 1930‑х годов отражены в отчетах аукционных домов, рапортовавших о снижении оборотов. Снижались не только цены, но и количество работ, выставленных на аукционы. Так, аукционный дом Sotheby’s приводит данные, согласно которым в начале 1930‑х вместо прежних 100–150 лотов он выставлял на торги всего 10–25. Нефтяной кризис 1973 г. положил конец стабильному росту рынка искусства в 50‑е и 60‑е годы. Через год после кризиса созданная на волне предшествовавшего ему экономического роста ярмарка Art Basel впервые зарегистрировала снижение числа посетителей и объема продаж. С 1982 по 1990 г., по данным Artprice, цены на искусство выросли на 600 % (особенно быстро на работы импрессионистов, которые скупали японские магнаты). Беспрецедентный рост был нарушен очередным мировым спадом экономики, начавшимся в 1989 г. и длившимся в течение нескольких лет. За ним последовал спад на арт-рынке, продлившийся примерно до конца 1990‑х. Развитие событий на рынке искусства в конце 1980‑х и в конце «нулевых», кажется, и вовсе прошло одни и те же стадии, разве что главные роли разыгрывали разные актеры. В ноябре 1987 г., всего лишь через месяц после крупнейшего на тот момент обвала фондовой биржи США, «Ирисы» Винсента Ван Гога были проданы на аукционе Sotheby’s почти за 54 млн долл. Через двадцать с лишним лет ситуация повторяется – в феврале 2008 г. индекс Доу – Джонса потерял в одночасье 370 пунктов и в тот же месяц в Лондоне проходят торги импрессионистов и модернистов, которые приносят аукционному дому впечатляющие 231 млн долл. Однако за огромными продажами, неизменными уверениями в том, что в моменты экономического кризиса средства лучше вкладывать в предметы роскоши, обязательно следовала рецессия.

Какими бы очевидными ни были параллели между событиями недавнего прошлого и динамикой рыночного развития десятилетия назад, сегодняшняя ситуация отличается своим размахом. Одним из самых красноречивых последствий изменившихся масштабов торговли искусством стало удивительно быстрое восстановление рынка. Если прежний экономический спад затянулся почти на десятилетие, то после обвала биржи 2008 г. до новых рекордов едва ли прошло три-четыре года; одни покупатели сменились другими, на место прежних денег пришли новые. Вследствие глобализации арт-рынок расширился, достигнув самых краев мира и не оставив темных пятен на его карте, а покупатели современного искусства уже давно не только и не столько выходцы из Европы и Америки. Само искусство преодолело языковые и культурные преграды быстрее и проворнее, чем это сделали литература, кино или другие области современной культуры. Однако любой разговор о глобализации – и глобализация арт-рынка и мира искусства не исключение – рискует превратиться в набор клишированных фраз, поскольку сам процесс ускользает от каких-либо четких определений и даже временных рамок.

Как показал видный исследователь мировых социально-экономических процессов, социолог и философ Иммануил Валлерстайн, сегодняшняя глобальная система, которая нередко кажется настолько свежим, исключительно актуальным явлением, в общих чертах приобрела свой современный вид в конце XIX в., а формироваться начала еще раньше – в результате кризиса феодальной системы середины XV в., который заставил страны Западной Европы постоянно расширять свои национальные границы с тем, чтобы обеспечить непрекращающийся экономический рост. Получившаяся система оказалась самой интернациональной за всю историю существования мира и к тому же очень динамичной. Формула ее успеха крылась в постоянном росте и описывалась балансированием экономических сил между странами, которые Валлерстайн распределил на три группы: «ядро», «периферия» и «полупериферия». «Современная миросистема родилась из консолидации мировой экономики. Вследствие этого у нее было время достичь своего полного развития в качестве капиталистической системы. По своей внутренней логике эта капиталистическая мировая экономика затем расширялась и охватила весь земной шар, поглощая при этом все существующие мини-системы и миро-империи. Поэтому на конец XIX в. впервые за все время на земном шаре существовала только одна историческая система. И сегодня мы еще находимся в той же ситуации», – объясняет Валлерстайн, подчеркивая, что структурно современный мир вовсе не так сильно отличается от мира столетней давности, как нам это может показаться.

В русле размышлений Валлерстайна выстраивает свою концепцию развития глобального рынка экономист Алан Квемин, утверждающий, что основополагающая система рынка искусства ничуть не изменилась за последние годы ни в количественном, ни в качественном смысле. Его недавнее исследование показало, что продажи на 87 % сосредоточены всего лишь в четырех странах мира – это США (30 %), Великобритания (19 %), Франция (5 %) и Китай, на долю которого приходится 33 % мировых продаж (остальные 13 % – доля всего остального мира). Лишь появление в этой группе Китая существенно изменило в остальном довольно предсказуемое распределение сил: Китай оказался в списке самых крупных рынков искусства в 2007 г. и с тех пор не покидает его. Приведенные цифры вполне подтверждают мысль о том, что глобализация на деле лишь утверждает уже существовавшую власть определенных географических регионов. Группа наиболее экономически развитых стран контролирует организацию и участие в современном рынке искусства, а международный арт-рынок при этом остается территориальным и контролируемым национальными объединениями. Таким образом, глобализация в сфере культуры вовсе не несет с собой более интенсивный обмен, а приписываемые ей свойства вроде открытости культурам всего мира и готовности к интеграции в лучшем случае сильно романтизированные домыслы, в худшем – мифы.

Критика Квемина, развенчивающая значение глобализации и ее последствий для культурного многообразия, основывается на двойственности, характерной для распространения художественных мероприятий по миру. С одной стороны, невозможно отрицать тот факт, что современное искусство преодолело абсолютно все географические границы, а биеннале и ярмарки достигли самых отдаленных от Европы уголков. С другой стороны, художественная экспансия не привела к падению традиционных арт-центров и даже, как считает Квемин, не поколебала баланс сил между центром, периферией и полупериферией. Вместо более равномерного развития мировой сцены мы наблюдаем экспортирование привычных форм на другие территории и одновременно увеличение количества художников из самых разных стран в главных арт-столицах мира. «Глобализация сегодня – это мираж, просто слоган, и таковой она останется в течение ближайшего десятилетия» – таков прогноз Квемина.

Действительно, если взглянуть на динамику развития разных сфер рынка критически, а не с навязываемых позиций постоянного роста, мультикультурализма и интеграции, то окажется, что заявленные глобализацией изменения не так уж радикальны. И особенно ярко это видится в структуре арт-рынка. Основными действующими лицами здесь по-прежнему остаются два типа посредников – аукционные дома и художественные галереи, конкурирующие между собой за клиентов и долю рынка. Несмотря на появление множества региональных аукционных домов, Christie’s и Sotheby’s остаются самыми авторитетными игроками (в то время как вышедшие на первые позиции по оборотам китайские аукционные дома имеют влияние только на региональном уровне). Самые крупные международные ярмарки современного искусства сосредоточены в Западном полушарии, а наиболее успешные мероприятия за его пределами имеют европейские корни, как, например, гонконгская Art Basel или сингапурская Art Stage – местная ярмарка, сделанная силами Лоренцо Рудольфа, бывшего директора европейской Art Basel. Роль последней, к слову, на протяжении почти трех десятилетий неизменна – это самая влиятельная в мире ярмарка. Что касается галерей, то из почти 2500 галерей по всему миру, активно участвующих в ярмарках, львиная доля приходится на США и европейские государства (многие галереи из этих регионов открывают филиалы в экономически процветающих городах в других частях света). Нью-Йорк все еще остается главным коммерческим центром современного искусства, а большинство галерей хоть и проповедуют принципы интернационализма, все же опираются главным образом на локальную клиентскую базу. Даже мировую экспансию галереи Ларри Гагосяна или Pace Gallery можно объяснить не с точки зрения глобальных процессов, а наоборот – как иллюстрацию крайней замкнутости рынка разных регионов: сложно поддерживать продуктивный контакт с покупателями в Лондоне, Гонконге или Милане, проводя большую часть времени где-то еще.

Под сомнение достижения глобализации на рынке искусства ставит и тот факт, что новые рынки – например, китайский или латиноамериканский – с трудом выходят за границы географических регионов. Безусловные успехи китайских и бразильских художников на аукционах, даже относительные успехи русских авторов в докризисное время не привели к появлению на международной арт-сцене большего количества галерей из этих стран. Зато привели к экспансии в эти страны европейских и американских игроков. Показательно и то, что за исключением нескольких известных на Западе имен китайских или русских художников большинство знакомы лишь коллекционерам из соответствующих стран, чего не скажешь о европейских или американских авторах. Не произошло никаких фундаментальных изменений в том, каким образом устроено сотрудничество художника и галереи. Действительно, многие галереи стали более агрессивны в продвижении «своих» авторов, буквально проводя экспансионистскую политику по захвату рынка. Однако речь по-прежнему идет об арт-дилере, который представляет определенных художников на более или менее постоянной основе. Интернет-технологии, оказавшие фундаментальное воздействие на механизмы торговли, тем не менее, не сильно изменили треугольник, существующий со времен Вазари и Микеланджело: художник – дилер – коллекционер. Просто теперь дилер иногда лишается персонификации, превращаясь в интерфейс или приложение для смартфона. Главным механизмом продвижения на протяжении десятилетий было включение галереей «своих» авторов в структуру арт-мира всеми возможными способами – от публикаций в авторитетных журналах до выставок в музеях и на биеннале. И сегодня механизмы воздействия на вкусы покупателей по сути те же.

Словом, не отрицая перемен, важности и положительных эффектов культурного обмена на глобальном уровне, можно сказать, что главные свойства арт-рынка остались неизменными. Чтобы описать столь разнонаправленные процессы – непрекращающийся рост, коммерциализацию, глобализацию, с одной стороны, и сохранение прежних, исторических черт системы – с другой, социолог и исследователь коммерческих рынков искусства Олав Велтейс предложил концепцию f ux versus stasis – или «течение против статики». Достаточно признать, что рынок искусства – это не однородное пространство, где действуют одинаковые для всех законы, а конструкция из множества разных более или менее крупных сфер или областей торговли. Тогда столь любимые журналистами и экономистами новости о рекордах продаж, якобы доказывающие инвестиционную привлекательность искусства в целом, окажутся релевантными лишь для одной из таких областей – коммерческого искусства. В ней могут крутиться баснословные суммы, художники – играть роль поп– или, может быть, рок-звезд; за глобализацию здесь будет приниматься тот факт, что одни и те же выставки колесят по миру от Нью-Йорка до Абу-Даби, а ведущие галереи открывают филиалы по разные стороны океана. Эта сфера торговли в основном строится вокруг одних и тех же имен – их несложно узнать из газет или сводок о самых «дорогих» художниках. Но тенденции, которые можно наблюдать в этой части рынка, вовсе не отражают общего положения дел. Зато служат отличным водоразделом между миром коммерческого искусства и искусства, которое, напротив, изо всех сил старается отмежеваться от рынка и создать альтернативу.

Американская художница Марта Рослер, известная своими критическими проектами, в которых развенчиваются структуры власти и обнажаются изъяны капиталистической системы, и вовсе выводит арт-рынок за пределы общей конструкции мира искусства. «В то время как теоретик или преподаватель, со своей выгодной позиции вне рынка искусства, вновь и вновь заявляет о том, что не существует места “вне” мира искусства, дилеры… подтверждают, что это “вне” есть», – пишет Рослер в статье «Деньги, власть, современное искусство». Рослер различает разные миры искусства и условно предлагает обозначить каждый в виде сферы, которая пересекается со множеством других подобных себе, но не идентичных сфер. Одни оказываются совсем близко от условного центра, другие далеко; сферы различаются по размеру – ведь, к примеру, сфера/мир старого искусства вовсе не то же самое, что сфера/мир искусства перформанса, а мир американского искусства отличается от мира традиционного искусства Китая, мира искусства из арсенала аукционных домов и того искусства, что можно увидеть в независимых галереях художников. Арт-рынок в этой конструкции представляется неким дополнительным наложением, которое может с одинаковой силой проявляться в разных точках этой запутанной системы. Господство таких мировых центров, как Лондон, Нью-Йорк или Гонконг, объясняется тем, что в них пересекается множество очень разных сфер. В то время как другие географические точки оказываются вспомогательными, потому что имеют более узкую специализацию: Маастрихт важен как центр антикварной торговли, а Шарджа в Арабских Эмиратах – как центр кураторской мысли в области современного искусства, в соседнем Дубае все заточено исключительно на рынок современного искусства. «Безусловно, существует множество миров искусства, в лучшем случае слабо соотнесенных между собой», – пишет Рослер и предлагает модель пирамиды, где на вершине сосредоточены самые влиятельные игроки арт-мира, от которых к широкому основанию и сторонам расходятся менее значимые деятели и институции. В применении к арт-рынку такое распределение сил вполне объясняет напряженное соревнование, которое проходит за право оказаться в числе руководящей элиты. С верхушки пирамиды гораздо легче регулировать развивающийся по своим правилам арт-рынок.

 

Зрелищный бизнес

В разных мирах или сферах искусства действуют собственные правила. В то время как отдельные сферы существуют совершенно независимо друг от друга и пересекаются только посредством других сфер или не пересекаются вовсе, можно предположить, что существуют сферы, приближенные друг к другу настолько, что между ними начинаются процессы взаимопроникновения, симбиоза и мимикрии. Этим можно объяснить еще одно существенное изменение, повлиявшее на темпы развития рынка искусства и его структуру в начале XXI в., – а именно его превращение в индустрию, заимствующую отдельные приемы из сферы шоу-бизнеса и развлечений. Эквивалентом недель моды в Париже или Милане в сфере арт-рынка становятся ярмарки, которые, как мы увидим позже, помещают опыт покупки искусства в социальный и культурный контекст. Такой же сезонной логике следуют и аукционные дома, которые тщательно продумывают расписание своих самых важных торгов, планируя их в непосредственной временной близости к крупным ярмаркам. И те, и другие навязывают художнику свой темп, ориентируя его на краткосрочные проекты, поддерживая иллюзию того, что искусство должно быть модным, а карьера – стремительной. Художник начинает напоминать дизайнера модного дома, который должен поставлять на суд зрителей новые коллекции с наступлением каждого следующего сезона. Даже если художник в состоянии сохранить при таком темпе последовательность мысли и творческую целостность, каждое его следующее действие все чаще становится реакцией на внешний раздражитель.

Иногда художники оказываются в роли поп-звезд, культивируя вокруг себя культуру фан-клубов. Художника сегодня все чаще можно увидеть на страницах модного журнала, а разговор с ним вертится вокруг того, что он носит и где проводит время. Он сам, а не его произведение становится темой для обсуждения. «Многое в современном искусстве держится на парадоксе. Средства, которыми создается произведение, становятся все менее выразительными и не отражают личности своего автора; произведение все чаще рождается из текущих обстоятельств, нежели чувств, и представляет собой скорее коллаж из редимейдов, а не органичную целостную композицию; личность художника не отходит на второй план, а, наоборот, захватывает новые территории и затмевает собой произведение. Художник (а в данном случае автор) вовсе не умер, но, кажется, пребывает в великолепном, пусть и искусственно взвинченном состоянии», – пишет британский критик Джулиан Сталлабрасс в книге, посвященной «молодым британским художникам».

Вспомнив пример Энди Уорхола, можно возразить, что так дела обстоят уже очень давно, однако фиксация на знаменитостях, характерная для Уорхола, отличается от засилья поп-культуры в сегодняшнем искусстве. В 1970‑е годы стремление смешаться с миром богатых и знаменитых было скорее исключением, позицией меньшинства, которое таким образом пыталось отмежеваться от художественного большинства. Связь и ассоциация с известными актерами и музыкантами была скорее тактической мерой, способом нарушить существовавшую в мире искусства расстановку сил, а не встроиться в ряды «звезд». Сегодня, наоборот, фокус на личности художника, как если бы он был частью шоу-бизнеса, нередко оказывается ключевым для понимания его произведения.

Помимо жесткого сезонного расписания и выдвижения на первые роли личности художника, рынок искусства позаимствовал у модной индустрии понятие о «бренде». Как тотальную схему брендирования арт-рынок представляет экономист и преподаватель Института Sotheby’s Дональд Томпсон. Художники, галеристы, арт-дилеры, музеи, аукционные дома – все это превращается у него в бренды, взаимосвязь которых в конечном счете и становится сутью арт-рынка, а также играет не последнюю роль в установлении цен. Усилия всех участников рынка сводятся к созданию технологии по раскручиванию брендов. Бренд или миф превращаются в маркеры, помогающие покупателям ориентироваться в огромном количестве предлагаемых произведений искусства и справиться с неуверенностью относительно их качества (и сделать выводы о цене). «…По-скольку коллекционеры не могут до конца понять тайный язык профессионалов, у них появляется естественная неуверенность в собственных оценках. В результате они вынуждены зачастую полагаться на бренд, то есть на устойчивую репутацию, “торговую марку”. Коллекционеры становятся клиентами брендовых дилеров, делают покупки в брендовых аукционных домах, посещают брендовые художественные ярмарки и ищут работы брендовых художников», – пишет Томпсон. В системе тотального брендинга такому покупателю достаточно лишь научиться распознавать маркетинговые коды и отслеживать, насколько произведение искусства соответствует набору внешних качеств, отвечающих за его инвестиционную привлекательность. Среди них Томпсон выделяет провенанс произведения, репутацию и профессиональный уровень галериста, который представляет художника, количество музейных выставок, где были представлены работы автора, наконец, такой условный фактор, как положение художника в арт-рейтинге (чаще всего основанном на рыночных продажах и мнении определенного числа экспертов).

Все эти аспекты, безусловно, важны, но Томпсон уверен, что занять верхние позиции на рынке теоретически может совершенно любое произведение искусства, вне зависимости от его художественных качеств или значения для истории искусства – стоит только правильно разработать маркетинговую стратегию продвижения его автора. Какой бы прямолинейной и циничной ни казалась схема Томпсона, она вполне объясняет, например, тот факт, что рынок не в состоянии оценить по достоинству работы значимых художников вроде Дюшана, – работы, которые заведомо не вписываются в логику рынка. Также доверие к «бренду» отчасти объясняет и то, что на рынке искусства успешно действует принцип «победитель получает все». Социальный, внешний эффект от покупки произведения искусства зависит от того, насколько оно узнаваемо и насколько известен художник, а значит, покупатели, стремящиеся к «демонстративному», статусному потреблению, будут интересоваться довольно ограниченным числом уже достаточно известных художников. То есть Томпсон прав, говоря, что многие произведения искусства продаются за миллионы, поскольку над этим поработали профессионалы-маркетологи. Но совершенно не прав, утверждая, что одними лишь усилиями арт-рынка возможно создать адекватное представление об истории искусства и его многообразии.