Велосипед
— Ма-цо-ни! Мо-ло-ко! Я проснулся от этих привычных криков, часто будивших не только меня в нашем маленьком дворике в самом центре старого Тбилиси. Это крестьяне из ближайших сел, на своем незаменимом транспорте — ослике, с перекинутым через него хурджином, где лежало, аккуратно, в банках, вкусное, деревенское мацони и молоко, щедро предлагали заспанным горожанам свой товар, остроумно и колоритно его рекламируя, хоть и в никакой рекламе он не нуждался. Но это была естественная необходимость и для продавца и для покупателей. Южный темперамент — этим все сказано. Крестьян с осликом сразу окружала детвора, женщины всех возрастов, и шумный, многоязычный говор заполнял все вокруг. Мужчины, обычно, не вмешивались в дела своих домохозяек и, деловито, желая друг другу доброго утра, собирались на работу. Мужчины в нашем дворике все работали, а вот женщины, в большинстве, — нет. Они были домохозяйками. Считалось, что если женщина работает, значит, муж у нее никчемный — не может содержать даже жену. А это — позор. Вот и стали женщины домохозяйками, а мужчинам тем самым удалось сохранить свою незаменимость и авторитет.
— Я проснулся, и необъяснимое чувство беспредельного счастья охватило меня. Был воскресный день. В школу идти не надо. На улице чудная весна. Но это еще не все. Главное, у меня теперь есть настоящий, большой велосипед. Это тебе не "Школьник!" И купил его я на свои заработанные деньги. Да, да, не удивляйтесь, хоть мне всего двенадцать лет. А сейчас, скорей во двор — ведь никто еще не видел моего велосипеда! Представляю, как будет реагировать на это Робик! Я подожду, когда выйдет во двор Нона и неожиданно, на виду у всех, лихо подкачу к ней на своем "железном коне" и предложу сесть на заднее сиденье. Она сядет, и мы станем кружиться по двору. Пусть лопнет от зависти Робик! А то только и кичится, что он старше меня на три месяца и выше ростом. Затем, предложу прокатиться Робику. Скажу, что мне уже надоело. Но главное — Нона! Неужели она опять не удостоит меня вниманием? Ну, ладно. Скорей во двор! Выскочив на балкон, я осмотрелся. Во дворе еще никого не было, кроме старушек Нане и Лусик, просыпавшихся раньше всех. Двор наш был небольшой, а сейчас, через много лет, кажется мне крохотным. Но тогда он вмещал для нас целый мир, где мы гоняли в футбол, в баскетбол и волейбол. Позже появились самодельные столы для настольного тенниса и бильярда. Играли в "жмурки", "ловитки", "два флага", "казаки-разбойники". Для нас, мальчишек, на первом месте был, конечно, дворовый футбол. С каким азартом мы играли! Соседи становились судьями, болели, наблюдая со своих ажурных деревянных балкончиков. Мяч то и дело попадал в эти балкончики, бились оконные стекла. Особенно любил смотреть наши игры, уже очень старенький, дядя Костя Шаумян, близкий родственник знаменитого Степана Шаумяна. Он садился на стул и, опершись на перила балкона, греясь под солнышком, дремал. Но когда мяч, невзначай, попадал в его балкончик, тут же оживал и радостно вскрикивал: "Штрафной! Штрафной!". А по вечерам, почти регулярно, как действующее лицо последнего акта спектакля, певуче объявляя: — "Стэк-ло! Стэк-ло!" появлялся во дворе стекольщик, вставлять разбитые стекла. Сейчас удивляет, как могли мы чувствовать себя, в нашем дворике, так раздольно! Но так было.
Унаби
— В центре двора стоял водопроводный кран с каменным поддоном, — место встреч и бесед соседей ранним летним утром. Вокруг росли две липы, два тутовых дерева — одна белая, другая черная тута, небольшая вишенка, виноград, разросшийся в виде купола над двором. Даже в самый знойный день мы не чувствовали жары — деревья великодушно нас оберегали. И только одно, небольшое и сгорбленное дерево — старое унаби — не участвовало в этой благородной миссии. Оно было как человек, согнувшийся от непосильной ноши и, видимо, само нуждалось в помощи. Унаби был всеобщим любимцем, хоть никто толком не знал, что это за дерево, с необычными на вид и вкус плодами. На него, унаби, было легко взбираться и удобно сидеть и, даже, читать книгу.
Нона
— Вытащив, из чулана на балкон, свой красавец-велосипед, и обтерев его до блеска, я стал кружиться на нем по двору, огибая всевозможные препятствия, то и дело поглядывая на верхние балконы, где жила Нона. Но Ноны не было. Затем послышались знакомые звуки ее скрипки, и я понял, что это надолго. В это время во двор вышел Робик и удивленно уставился на меня. Посвистывая, я продолжал наслаждаться своим приобретением. А Ноны все не было. Мне вскоре надоели эти виражи, да еще Робик пристал — дай поездить, дай поездить, и я уступил. И уже Робик стал кружиться на велосипеде. Неожиданно появилась Нона и, увидев Робика, радостно сбежала вниз, во двор, по длинной и скрипучей деревянной лестнице своего балкона. Не обратив на меня никакого внимания, она попросила у Робика велосипед. Он тут же усадил Нону и начал ее обучать, хоть и ездила она неплохо. Настроение упало. Я даже пожалел, что купил велосипед. То же самое было с биноклем. Зачитываясь книжками о путешествиях, морских странствиях, мне очень хотелось иметь бинокль. Не маленький, театральный — какой был у тети в шкафу, а большой, армейский. И вот, когда я лежал в больнице, где мне удалили гланды, мой дед выкопал в какой-то комиссионке старый полевой бинокль. Радости моей не было предела! Я представлял, как, по утрам, выйдя на балкон и, напевая песенку про капитана, гордо, через бинокль буду разглядывать наш дворик, соседей и, конечно, Нону. Смогу видеть ее очень близко — что она делает, как играет на скрипке. Но, когда Нона, увидев бинокль, поняла, зачем он мне, то обиделась и сказала, что неприлично подглядывать за другими. И я перестал. Одним словом ей больше нравился Робик. А меня она не замечала. Это мучило и угнетало меня еще много лет. Это была Первая Любовь… Любовь детская, искренняя, часто безответная. Как бы она не заканчивалась, всегда остается чистое, радостное, теплое и щемящее чувство.
Книги
— Я рано подружился с книгой. Вначале читал без разбору, что попадет под руку. Дома у нас книг, в общем, никто не читал, их было мало — только технические справочники, несколько томиков Пушкина, Драйзера и пара дореволюционных изданий об известных художниках мира, на маленькой этажерке моей тети — Зарик. Она была инженером. Чем занималась конкретно, я не знал. Знал, что работает научным сотрудником в институте, где ее все уважали за знания и человеческие качества. Младшая тетя — Теда, работала бухгалтером в детской больнице. Но и они дома не читали — во всяком случае, я этого не замечал. Дед с отцом были большими любителями газет и журналов.
С мамой и сестрой Аней.
Каждый день почтальон Абрам приносил нам кипу различных газет, журналов и вручал персонально деду, получая за это стаканчик хорошего вина. А дед начинал с удовольствием "колдовать" над ними. Особенным для него был день, когда Абрам приносил упакованную трубочкой, армянскую газету из родных краев деда "Воротан ". Дед был единственным подписчиком газеты "Воротан" в Тбилиси, а для редакции этой газеты, естественно, — очень уважаемым человеком. Она, редакция, регулярно присылала поздравительные открытки на его имя к Новому Году и к другим праздничным датам. У деда хранилось множество различных, старых газетных и журнальных вырезок. Он их периодически приводил в порядок, Пересказывая мне содержание особо, на его взгляд, интересных. Еще у него были две большие, старые книги о русско-японской войне с иллюстрациями, и я любил их рассматривать. А брал я книги у Робика — у них было много. Потом открыл для себя библиотеки. Как-то мы с Ноной пошли в библиотеку. По дороге я увлеченно рассказывал ей о деревне, где провел лето. Рассказывал об орешниках, птичьих гнездах, ежевичных зарослях, где чуть не наступил ногой на спящую змею — тут я преувеличил — я их, змей, просто там видел. В библиотеке произошла небольшая задержка с оформлением книг, и я сказал Ноне, чтоб она не ждала и пошла домой без меня. Но она ответила, что подождет, так как ей без меня скучно. Что со мной было! Ведь это значило, что Ноне со мной, вдруг, стало интересно! Она сама в этом призналась! Расскажи кому — ведь не поверят! И почему в жизни все наоборот ? слышат , что ненужно, а что хотелось бы — нет.
Тамада
Соседи нашего двора
В нашем дворике, как и самом городе, жили люди различной национальности — армяне, грузины, русские, евреи, поляки, айсоры. И все прекрасно ладили. Правда, почти не было дня, чтоб женская половина двора не устроила какую-либо "полемику".
Худ. Михаил Хубашвили. Тост.
Причем в ход пускалось все — и кто кого перекричит, и шумовые эффекты с кастрюлями и посудой, и метла, а порой и женские кулачки. Но это продолжалось недолго, и вскоре все забывалось до следующей ссоры. Мужчины вели себя более достойно. В женские дела не вмешивались, а свои разногласия решали мирно, вечером, за стаканом сухого вина, прямо во дворе. Или, иногда, видимо по особым соображениям, мужская половина двора собиралась в небольшом винном подвальчике-закусочной, куда можно было войти и с главного входа на улице, и прямо с нашего двора через "черным" ход. Но "черным" ходом мужчины двора почти не пользовались, жены были начеку, а входить с улицы, в этом отношении, было безопасней. Веселиться умели и любили все. Летом все выносилось из домов во двор, где и стирали, сушили белье, взбивали шерсть, купали детей, ссорились и мирились. А вечером, когда возвращались с работ мужчины, под старым унаби начиналось застолье. Причина находилась всегда — чьи-то именины, рождение и крестины, у кого-то горе и надо утешить беднягу, другому, наоборот, улыбнулась фортуна. Сначала, конечно, выбирали тамаду, оглашавшего бесконечные тосты, с соблюдением устоявшегося, неукоснительного канона. Тосты, повторяющиеся, казалось, без изменений, мы слушали с наслаждением, не осознавая, что это великое, но, к сожалению, уходящее в прошлое, искусство тамады. А владели им мужчины виртуозно. Детвора, крутились тут же. А самым почетным для нас было место на унаби, куда мы взбирались, опережая друг друга, чтоб устроится поудобней. Мы с Робиком набивали карманы черешней, вишней, недоспелой ту той и, усевшись на унаби, состязались — кто больше забросит их в стакан с вином самого тамады. Иногда пускались в ход и плоды унаби. Времени для этого занятия у нас было предостаточно — стаканы задерживались в руках ораторов соответственно продолжительности тостов. Нона была судьей. Обычно нашего баловства, как нам казалось, не замечали, тем более, если пили крюшон. Застолье сопровождалось пением. Иногда появлялся тар, особенно если в гости во двор приходил известный в городе тарист Павлэ Зарафьян.
Тарист Павлэ
— Отец любил музыку, песню. Его кумиром был непревзойденный Саят-Нова. В застолье пел, вместе с мамой, читал стихи, часто импровизируя, выдавая на лету экспромт. Имея только трехклассное образование, он был бессменным тамадой в любой кампании. Отец очень хотел, чтоб я играл на каком-нибудь музыкальном инструменте и достал маленький, детский тар. Обучать меня согласился сам Павлэ. Он был братом дедушки Робика, папаши Аршака, известного и уважаемого в городе портного. Здесь хочу отметить одну деталь — дед мой, тоже портной, и папаша Аршак, по какой то размолвке в молодости, не разговаривали друг с другом до конца своих дней, хоть и жили на одном балконе, а все остальные члены наших семей тепло дружили. Но стоило папаше Аршаку, — он, как и его брат Павлэ, играл на таре и хорошо пел, — в минуты отдыха сыграть и спеть, тихонько, в своей комнате, а стенка была у нас общая, как дед тут же откладывал свою работу, садился поближе к стене и просил, чтоб в комнате не шумели: "Дайте послушать и послушайте сами, как чудесно поет Аршак!". Особо нравилось деду в исполнении папаши Аршака армянская песня "Крунк". Всегда высоко, особенно в присутствии своих клиентов, отзывался он и о профессиональных качествах папаши Аршака. "Никто так хорошо не шьет костюмы, как Аршак", говорил он. И это уважение было взаимно. И вот, дядя Павле начал обучать меня игре на таре. Было мне тогда лет 7-8. Научился я довольно быстро, но, к сожалению, дядя Павлэ тяжело заболел и больше не мог ни приходить к нам, ни заниматься со мной у себя дома. Тогда отец купил мне аккордеон. Я стал прилежно ходить на уроки музыки на дом, к молодой учительнице. Ходил без всякой охоты. Мне претили и сами занятия, хоть учительница была очень милой, и то, что приходилось дома часами разучивать новые и новые мелодии — "На сопках Манджурии", "Севастопольский вальс", "Дунайские волны", армянские, грузинские, русские песни и романсы. А в это время во дворе происходило столько интересного! Но зато, вскоре, уже неплохо играл на аккордеоне все эти вальсы и полонезы и отец по праву мог гордиться, когда я начинал свои "концерты". Правда, почему-то, я стеснялся, что занимаюсь музыкой, считая это занятием для девчонок, и играл только дома, в дальнем углу комнаты. Но отец специально открывал настежь окна и весь двор становился моей аудиторией. Но прошло время, и я забросил аккордеон, как и многое в своей жизни, и очень об этом жалею. Впоследствии, я стал бренчать, как и миллионы моих сверстников, на гитаре. Но гитара — не аккордеон. Аккордеон — совсем другое дело.
Несправедливость
— Вскоре мы увлеклись пинг-понгом, и во дворе появился самодельный теннисный стол, сделанный для нас соседом-столяром дядей Денисом. Пока не было этого стола, мы с Робиком играли на небольшой деревянной кушетке, стоящей на нашем балконе. Играли самозабвенно, устраивали различные турниры. Однажды мы с Ноной заигрались во дворе и не заметили, как стемнело. Мы же не успели завершить игру. Тогда я притащил свечи. Дворовые ребята держали в руках зажженные свечи, и мы доигрывали незавершенную партию. Какой-то незнакомец, зашедший к нам во двор; увидев нашу игру при свечах, с одобрением воскликнул: — "Вот так рождаются знаменитые спортсмены!" Но он ошибся — спортсменами мы не стали, хотя я и записался в секцию настольного тенниса. Как-то, возвращаясь домой с тренировки, в троллейбусе, к своему изумлению я увидел, как некий мужчина шарит в карманах другого, а тот стоит как истукан и ни звука. — Неужели он не замечает этого? — пронеслось в голове. Я подошел к незнакомцу и тихо шепнул, что ему лезут в карман. Он продолжал стоять, как восковая фигура из музея мадам Тюссо, и молчал. Троллейбус подъезжал к остановке. Вдруг я почувствовал сильные удары по ногам. Боль ударила в голову. Били несколько человек, пытаясь стащить меня с троллейбуса, но я, превозмогая боль, крепко схватился за поручни и удержался. Видя тщетность своей затеи, они выпрыгнули на ближайшей остановке. А я остался. Это была моя первая встреча с ворами, с откровенной несправедливостью и глумлением над человеком. Позже мне часто приходилось встречаться с подобными деяниями, но в завуалированной форме, когда обкрадывают не карман, а душу. Но этот эпизод мне запомнился на всю жизнь. Я поведал об этом случае Ноне и Робику и некоторое время был окружен ореолом героя.
— У меня было обостренное чувство ко всякой несправедливости, в особенности по отношению к беззащитному человеку. Как-то я стоял на улице, у нашей школы. В нескольких шагах от меня сидел, устроившись на бордюре, тщедушный крестьянин с живой курицей в руках. Он видимо желал ее продать. Курица периодически кряхтела, а крестьянин, громко, но жалобно за ней "переводил": — "Ку-ри-ца! Ку-ри-ца!". Вдруг, откуда не возьмись, на большой скорости подъехала милицейская машина типа "черного ворона". Из нее выскочили милиционер в форме и шофер, и, схватив опешившего крестьянина с кудахтающей курицей, затолкали его через заднюю дверь в машину, и направились на свои места, в шоферскую кабину. Бедный крестьянин, беспомощно озираясь по сторонам, искал помощи. Пока милиционеры садились в кабину, я быстро открыл не запертую на ключ заднюю дверь и дал понять крестьянину, чтоб тот скорей унес ноги. Что он и сделал на редкость ловко, и мгновенно исчез в подворотне. Тут уже блюстители порядка, заметив через окошечко, что и кузове никого нет, с изумлением восклицая: — "Baa! Bа-а!", вновь выскочили из машины. Но от "нарушителя" и след простыл. Они секунду замешкались, затем, поняв в чем дело, молчи взяли и посадили в машину меня. В ближайшем отделении милиции, куда меня доставили, работавшая с подростками женщина стала оформлять протокол. Я признался, что способствовал побегу "опасного для общества преступника". Сообщили об этом ЧП, по телефону, нашему соседу Шуре Нейману — в нашем дворе только у них был телефон, и я помнил номер. Спустя некоторое время в милицию в полуобморочном состоянии прибежала мама. Узнав, в чем дело, моя бедная мама немного успокоилась. Взяв с меня слово и расписку, что такое больше не повторится, нас с мамой с миром отпустили. Мама всю дорогу отчитывала меня, но как ни странно, угрызения совести я не испытывал. Наоборот, случись такое снова, я сделал бы то же самое. Вечером, под унаби, этот случай бурно обсуждался соседями за бутылочкой вина под председательством, пользующихся авторитетом в нашем дворике, Смбата Ростомовича и повара Серго Метревели, кстати, единственного, кто был репрессирован и сослан с семьей в ссылку из нашего двора и, к счастью, вернулся. Для объективности наши домочадцы не были допущены к обсуждению этого важного события. Смбат Ростомович подытожил, наконец, общее мнение — обязательно помогать попавшим в беду, но так, чтоб не навлечь большую. А, обычно немногословный дядя Серго, предложил тост за спасенных — курицу, ее хозяина и меня.
Ежевика и марки
— Отношение Ноны ко мне в последнее время заметно изменилось. Я зачитывался Драйзером и, уподобляясь его героям, стал уделять своей внешности больше внимания. Мне казалось, что у меня весьма ординарная внешность, и я избегал смотреть в зеркало, а тем более быть при этом довольным. Но, начав следить за собой, вскоре заслужил похвалу Ноны. Она сказала, что я похож на Жорку,— а это был очень красивый мальчик с соседнего двора и лучший комплимент, в данном случае, для меня. Я утроил свои усилия. Старательно следил за шевелюрой, одеждой. У меня появились первые мокасины, брюки дудочкой. А вскоре я прослыл симпатичным мальчиком не только нашего двора, но и всего "убана" или, как сейчас говорят, — микрорайона.
— Летом я, вновь, поехал к бабушке Устине и тете Мане, маминой сестре, живших тогда недалеко от Тбилиси у небольшой железнодорожной станции. Дед мой, по материнской линии, мастер Ерем Агванян, погиб накануне войны, выполняя свой служебный долг, прямо на железнодорожных путях, спасая поезд от крушения. Его старший сын — Геворг, ушел на фронт добровольцем и отдал жизнь в Великую Отечественную. В период летних отпусков к Мане съезжались братья — Агван и Размик из Еревана и Арег — молодой офицер, служивший на Дальнем Востоке.
С бабушкой Устиной
Собравшись вместе вокруг бабушки Устины и, придававшего особый колорит, винокура Бадала — мужа тети Мани, мы проводили веселые дни. Рядом, прямо у домика тети, протекала река Дебет, где я и научился плавать. Ребята, собиравшие со мной ежевику, тоже заметили во мне эти внешние перемены. К тому же за это лето я здорово вытянулся в росте. Тогда же впервые попробовал сигарету. Мы с мальчишками скинулись и купили пачку сигарет без фильтра — "Вега", с фильтром тогда еще не было. Прятали ее в дупле дерева и с показным наслаждением, тайком от взрослых, выкуривали по одной сигаретке в день. Да, насчет ежевики. С местными ребятами мы уже несколько лет, во время летних каникул, занимались этим своеобразным, но для того времени довольно сообразительным и весьма прибыльным, особенно для нас, мальчишек, "бизнесом". Неподалеку от реки был небольшой лесок, где росло много ежевичных кустарников. Надев резиновые сапоги и вооружившись палками-крючками, мы смело топтали густые ежевичные заросли и наполняли ягодами ведерки. Далее — следующий этап,— приготовление бумажных кульков. В ход пускались газеты, журналы, старые тетради. Эти бумажные пакетики-кулечки набивались ежевикой, и "товар" готов. Вечерние поезда, проезжающие через эту станцию с остановкой, мы встречали во всеоружии. Пассажиры с удовольствием хватали наши кулечки по 10 копеек за штуку. О том, как процветал наш "ежевичный бизнес", можно судить по велосипеду, о котором я рассказал, купленному на эти собранные деньги. Здесь я несколько не договариваю. В покупке велосипеда мне помогли и марки, вернее деньги, вырученные от их продажи. Увлекшись филателией, я узнал у Рубика Агамяна, адрес одного коллекционера в Венгрии и списался с ним. Рубик учился в классе моей сестры. Несмотря на весьма юный возраст, он был уже страстным коллекционером и знатоком по части марок и монет. Еще он был известен, как младший брат красавицы нашей школы Инги Агамян, сыгравшей впоследствии роль невесты Геворка Сарояна, в фильме "Братья Сарояны". Мой новый венгерский товарищ просил высылать ему советские спичечные этикетки взамен на такое же количество венгерских марок. Началась бурная переписка, вернее обмен по почте — спичечных этикеток на марки. Спичечные этикетки продавались у нас за копейки. Марки были несравненно дороже. Я предупредил об этом моего венгерского товарища, но его устраивал такой расклад. Естественно, еще более устраивал он и меня. Часть полученных марок я менял на французские колониальные, которые собирал, а часть с успехом продавал коллекционерам, собиравшихся каждый день у небольшого марочного магазинчика рядом с нашим домом. Взрослые прочили мне неплохую карьеру на предпринимательской стезе, но и тут я не оправдал их надежд. Бизнесмен во мне также не состоялся. Далее поочередно бросались филателия, выпиливание лобзиком, настольный теннис, шахматы, плавание и еще многое, многое другое.
Тбилисская зима
— Приближалась зима. Самым верным признаком ее скорого прихода была для нас не дата в календаре, не первые заморозки, а появление во дворе дров. Вернувшись со школы, я увидел кучу дров у нашего балкона. Отец, мама, соседка и детвора уже приступили к работе.
Новый Год и Дед Мороз с подарками в нашем дворике. Тбилиси. 1960 г.
Сбоку был сколочен стояк, на котором дрова распиливались прежде, чем попасть в подвал. Я забросил сумку с учебниками домой и выбежал на подмогу. Подоспел и Робик с младшим братом — белокурым красавчиком Рафиком, и сыновья Смбата Ростомовича Гагик, Валера и Эдик. Отец с соседом распиливали дрова, а мы устроили живой конвейер — со двора до подвала под нашим домом и, пытаясь жонглировать, перекидывали друг другу поленья. Иона, моя сестра и ее подруга Дали, оценивали наши "жонглерские" способности. В подвале дрова аккуратно складывались и — зима не страшна. За короткий срок весь двор запасался дровами. Вытаскивались жестяные печки, чистились их трубы, дымоходы. И вот уже из труб повалил густой дым. А в преддверии Нового Года готовилось вкусное гозинаки — грецкий орех с медом. Так у нас начиналась зима. Снег в Тбилиси почти не выпадал, а если и случалось, то держался он дня два . Это было, как праздник и комментировалось в газетах. Мы же старались успеть скатиться на наспех сколоченных санках, под сиянием зимнего солнца, с заснеженных склонов горы Святого Давида – Мтацминды у фуникулера, или у "Комсомольской" аллеи, рискуя каждый раз сломать шею, ободряя себя непереводимым, чисто тбилисским кличем "АВОЕ!" выражающим восторг и удивление, и придуманными нами словами на шлягер того времени — "Чу-чу" из любимого фильма "Серенада Солнечной долины". Но бывали зимы холодные, с ветрами, не сильными, но пронизывающими насквозь.
Худ. Юрий Демин. С Новым Годом!
— С переходом на зимний режим, жизнь во дворе заметно стихала. Начинались долгие зимние вечера. Про унаби на время забывали.
— В дедовском доме одна комната обогревалась жестяной печкой, а две другие — стенной. Между ними небольшая кухня, оттуда люк в подвал. Больше всего я любил комнату деда, где стоял длинный стол на котором он занимался своим портняжным ремеслом. Рядом — швейная машина "Зингер", тахта, большой, красивый буфет, стенные часы и мой письменный столик. Дед специально поставил его рядом со своим рабочим столом, чтоб чаще со мной общаться. Я был очень доволен этим и принялся его обставлять. Дед дал мне красивые настольные письменные принадлежности и бронзовый колокольчик. Я разложил книги, журналы, филателистические кляссеры и много времени проводил за этим столиком. Читал, раскладывал марки, а дед шил и рассказывал о своей жизни, о службе в царской армии. Дедушка очень любил нас с сестрой. Он назвал меня, первого внука, именем своего деда. Зарик и Теда так и не вышли замуж, не одарив его внуками, хоть и были очень привлекательны. Сам рос сиротой, в далекой зангезурской деревушке и воспитала его бабушка. Часто вспоминал ее мудрые напутствия. Хранил, как зеницу ока, одну, единственную ее фотографию — даже сфотографировался с этой фотографией в руках. Она умерла, не дождавшись внука, когда он служил еще в армии. Как я сейчас жалею, что слушал эти рассказы невнимательно! Совсем другие интересы кружились у меня в голове. Но, тем не менее, многое запомнилось — настолько они были ярки и впечатлительны.
Дед
— После службы в русской армии, дед попадает в Тифлис. Сойдя с поезда и очутившись на перроне вокзала незнакомого города, он решает сначала немного перекусить, и заходит в первый попавший привокзальный винный подвальчик. В подвальчике сидели музыканты и играли на народных инструментах, развлекая посетителей. Выпив стаканчик вина, и закусив, дед мой, тогда молодой красавец, попросил музыкантов сыграть песню про храброго Арсена, своего тезку. Он выучил ее в армии. Музыканты исполнили просьбу солдата. Дед поблагодарил и вышел на улицу. Здесь его уже поджидал городовой и доставил, вызвавшего подозрения молодого человека, в ближайший полицейский участок. Дело оказалось в следующем. Тифлисские духаны, винные подвальчики были не только местом увеселений и кутежей. Здесь во все времена находили временное пристанище беглые ссыльные, террористы, устраивали свои сходки революционеры, свободные художники, поэты. Предреволюционный Тифлис кишел царскими ищейками. И, естественно, один из них, тут же, донес городовому о том, что некий солдат в винном подвальчике, и открытую заказывает негласно запрещенную песню о Арсене Одзелашвили, грузинском народном герое типа Робин Гуда. Вот деда и повели в полицейский участок для выяснения личности. Но вскоре отпустили, поняв, что эпизод с песней носил безобидный характер, и перед ними храбрый солдат, а не опасный революционер. Оказавшись на улице, дед, вновь, вернулся к вокзалу и обратился к муше — привокзальному носильщику. Он рассказал муше о себе, о случае в винном подвальчике и попросил, если возможно, пристроить его на короткое время в простую и скромную армянскую семью, пока он найдет работу и жилье, так как он впервые в Тифлисе и никого в городе не знает. Мушу, видимо, тронул рассказ, и он повел солдата в семью Лазаря и Вергине Туманян. Молодой человек сразу пришелся но душе хозяевам. Они не только его приютили, но вскоре подобрали для него и невесту из своей родни. Так дед мой встретился и женился на Анне, моей бабушке. А вскоре одна из дочерей Туманянов — Ашхен, стала женой известного революционера Анастаса Микояна. В первые годы дед, под воздействием Анастаса Микояна, был вовлечен в революционную деятельность.
Сыновья и невестка Анастаса Микояна в гостях у Арсена Авакова (в центре) на прогулке по Тбилиси. Фуникулер (гора Святого Давида). Конец 1940-ых. Публикуется впервые.
Знали бы полицейские, ни за что не отпустили бы его тогда у вокзала! Дед активно включился в революционную борьбу большевиков, но, постепенно, почему-то, охладел к ней и занялся портняжным ремеслом. Он очень любил семью, детей, всех многочисленных родственников жены. Большое место в его жизни заняла религия. Возможно, это было причиной его охлаждеиия к большевикам? Может быть. Но до конца своих дней он, бабушка и нее остальные в пашей семье, сохраняли теплые взаимоотношения со всем семейством Анастаса Микояна и Лазаря Туманяна, который безгранично доверял и любил моего деда. Бывая в Москве, дед всегда останавливался в доме Микоянов. Гостили у нас и сыновья Анастаса Микояна и его брат, известный авиаконструктор Артем Микоян. Дед много рассказывал о них, хранил фотографии и документы. Я тогда твердо решил, что если у меня когда-нибудь будет сын, я обязательно назову его именем деда — Арсен, что означает мужественный и, как-то, поведал об этом желании Нонне Она удивленно на меня посмотрела и сказала, что я, однако, большой фантазер.
Наши гости
— В любое время года наш дом, как и у многих в нашем дворике, был полон гостями. Кто только не приходил к нам — родственники, знакомые, друзья. Стол наш, в столовой, всегда был заставлен вкусной едой, вином. Когда только бабушка и мама успевали все это приготовить на двух керосинках до появления газовых плит! Припоминаю множество забавных эпизодов, связанных с гостями. Часто заходил к нам один из родственников по фамилии Абовян. Он любил выпить, но не знал меры. В один из таких визитов, бабушка поставила перед ним маленькую рюмочку, налив туда домашнюю водку — чачу. Визитер взял рюмочку и попросил принести тонкую бечевку. Ему принесли. Гость привязал один конец бечевки к ножечке рюмки, а второй намотал на кисть руки и выпил содержимое рюмки. Дед, внимательно наблюдавший за этой мизансценой, удивленно спросил — зачем он так делает?— "А, чтоб, Арсен Вартанович, случайно не проглотить этот "наперсточек!" — с бравадой ответил Абовян, указывая на рюмочку. Дед велел принести ему рюмку побольше. Но Абовян продолжал свои фокусы. Наконец, дед велел дать ему самую большую в доме 2-х литровую емкость для питья в виде потира и налил туда уже вина. Абовян остался доволен, и отложил в сторону бечевку. Но тут уже дед принес ему другую, длинную веревку. – ―А это зачем?", удивился Абовян.— А ты теперь обмотай одним концом себя, а второй конец привяжи к ножке стола, чтоб ненароком не свалиться и не утонуть в этой посудине" — с улыбкой ответил дед.
Худ. Оскар Шмерлинг. За здравие.
Абовян вначале слегка смутился, но, конечно, не растерялся, и гордо встав, с потиром в руках, произнес: "Как я могу утонуть в вине?! Ведь о моем умении выпить ходят легенды и даже слагают стишки, как к примеру: "Выпил бочку и не пьян, — Это Жора Абовян!" — и, довольный, опорожнил очередную порцию.
Помню, как приехал к нам погостить из Москвы профессор московской консерватории, Асатур Григорьевич Григорян, известный скрипач. В московской консерватории у него обучались как советские, так и зарубежные студенты. Это был импозантный, интересный мужчина. Он дружил с Зарик, и, бывая в Тбилиси, обычно гостил у нас. Узнав о его приезде, сосед, скрипач в нашей филармонии — Шура Нейман, тоже высокий, красивый, изъявил желание о встрече с московской знаменитостью. Любой гостивший в нашем дворике, считался гостем всего двора. Между гостями и соседями, зачастую, завязывалась дружба на долгие годы. Вечером дядя Шypa, прямо с очередного концерта, одетый во фрак, в бабочке, и со скрипкой в руках, зашел к нам домой.
На нашем балкончике играют в нарды Гагик и Смбат Ростомович. Ждут своей очереди Вагаршак, профессор А. Григорян и тарист Павлэ (сидит).1950-е годы.
Все были дома, включая профессора. Гостя, Шуру Неймана, радушно встретили, представили профессору и они долго и шумно беседовали. Нейман играл на скрипке для московского маэстро, желая показать класс. Играл и профессор. Гости наши засиделись допоздна и были очень довольны друг другом. Но, спустя несколько дней, я услышал, как дядя Шура жаловался моему отцу относительно той встрече: — "Понимаешь, дорогой, я очень вам благодарен, за тот вечер. Я к нему готовился, подбирал репертуар, чтоб не ударить лицом в грязь. Старался не только для себя, но и за весь наш двор. Играл для него классику! Думал, и он ответит тем же. А ты слышал, Вагаршак, чем он ответил и что сыграл для меня?! Смех, да и только! Самую наипростейшую армянскую народную песенку — "Ес пучур, ярс пучур!" И откуда он ее выкопал и вспомнил?! Это сможет сыграть и твой мальчик, взяв в первый раз в руки скрипку! Я очень расстроен, но ты не переживай, это лишний раз убедило меня, что мы ничем не хуже москвичей!". Отец его успокаивал и обещал, что попросит Асатура Григорьевича рассказать о Неймане в Москве, и его обязательно назначат главным дирижером! — ведь он так здорово играл в тот вечер, — в сто раз лучше профессора, на которого и он, кстати, в некоторой обиде: — "Представляешь, Шура, Маэстро Асатур учит меня, признанного тамаду, как надо правильно пить водку и чем ее закусывать! Завтра выходной и я с утра ему продемонстрирую, как надо это делать! Угощу его хашем! Я уже обо всем договорился с нашим Сэпе, он обещал сделать все как надо. Это тебе не на скрипке пиликать! Ты, Шура, тоже завтра обязательно заходи. Только, пожалуйста, без скрипки! Посидим нормально, как полагается. Покажем профессору, как надо есть хаши и пить водку! Потом будет шашлык с красным вином. А затем, на десерт, белое вино с чурчхелой! И все это под звуки тара. Вот тебе и Паганини! Тут, уж не только Москва должна у нас поучиться!" — Сэпе — повар-грузин в подвальчике при нашем дворе, где давали отличный хаши, делал неплохие шашлычки и вкусное сациви и купаты. Соседи двора иногда пользовались его услугами для угощения своих гостей хашем, шашлыком — мцвади и "татариахни" — наскоро приготовленным блюдом из имеющихся под рукой продуктов.
Худ Оскар Шмерлинг. Шашлыки.
Это была колоритная личность. Небольшого роста, круглый, с такой же идеально круглой, как биллиардный шар, без единого волоска головой, в белом халате и высоком колпаке, добрый и улыбчивый, он был любимцем нашего двора. Сэпе очень дружил с моим отцом, видимо в душе надеясь, что он все же найдет для него средство по отращиванию волос. Он очень переживал отсутствие шевелюры, хотя лысина ему шла, и трудно было представить его с волосами. Отец не хотел его расстраивать и разуверять в тщетности желания, но всегда говорил: — "Сэпе джан, зачем тебе волосы на голове? Ты и так очень красивый! Ты думаешь волосы во всех случаях хороши? Тебе они будут только мешать, создавая лишние проблемы, попадая в хаши, — ты думаешь это понравится твоим посетителям? Вот наш Серго, твой коллега. Вай, как он мучается со своей густой шевелюрой! Как она мешает ему работать! Ты знаешь, как он меня умоляет найти средство, чтоб они у него все выпали и больше не росли?! А тебе сам бог помог! К тому же, Сэпе джан, если бы я знал сродство, то помог бы самому себе" — с грустью добавлял отец. И Сэпе на время успокаивался.
— Услугами Сэпе соседи пользовались нечасто — женская половина двора была не менее искусна в кулинарии. Причем у каждой домохозяйки было свое коронное блюдо. Очень вкусно готовили и бабушка с мамой. Я любил наблюдать за этим процессом, особенно когда за газовой плитой, у себя на кухне, орудовала тетя Тамара — бабушка Робика. Маленькая, худенькая, она ловко и быстро, одновременно на четырех конфорках газовой плиты, готовила пищу, то и дело поднимая и с шумом опуская крышки кастрюль, перемешивая содержимое половником, напоминая мне виртуоза за ударными инструментами. Когда бабушка жарила в большой, старой чугунной сковороде котлеты, их аромат ощущался и во дворе, а дедушка, заходивший с улицы во двор, в такие минуты ускорял шаг. Он очень любил котлеты приготовленные Анной, запивая их, с огромным наслаждением, пивом. Пиво он обожал и не отказывался от него и в весьма преклонном возрасте, несмотря на запреты врачей. В комнатах и на кухне у нас было несколько глубоких стенных ниш — шкафов с закрывающимися дверцами. В одном из них хранились различные напитки — столовые вина, наливки и вишневки, лимонад, боржомская вода и, конечно, пиво. Для торжественных случаев имелась бутылка армянского коньяка. После запрета врачей на пиво, Зарик взяла контроль этого шкафа на себя. Но дед просил меня брать несколько бутылочек пива в бакалейной, рядом с нами. Аккуратно снимал с них этикетки, заменяя лимонадными. Только меня он посвятил в эту свою уловку и очень радовался, что ему удавалось, не огорчая Зарик, наслаждаться своим любимым напитком. Я же, долгое время, не мог понять удовольствия от пива, вина, тем более водки или коньяка. Зачем пить эту невкусную смесь, когда есть лимонад и воды Лагидзе?!— думалось мне.
Отец
— Отец был прекрасным рассказчиком сценок из тифлисского быта. Он дружил не только со своими собратьями по ремеслу, но и с врачами, известными спортсменами, писателями и поэтами. Любил рассказывать о встречах с ними. Часто встречался он и с народным поэтом Грузии, академиком Иосифом Гришашвили. Бывал у него дома. Рассказывал, что у поэта дома огромнейшая библиотека. Но обижался, что тот не разрешил ему взять для меня почитать одну из книг. Академик, очень мягкий человек, типичный старый тифлисец, смущенно отказал в просьбе, сказав отцу, что лучше пусть мальчик сам приходит к нему, когда захочет и читает любую книгу здесь же, у него дома. Как жаль, что я не воспользовался таким случаем! Мне только посчастливилось видеть несколько раз этого всеми любимого поэта в подвальчике "Симпатия", что находился на нашей улице, в 20-30 метрах от дома. Отец любил после бани, по дороге домой, заходить в этот подвальчик. Бывал с ним и я, и мне там все очень нравилось — и атмосфера, царящая вокруг и, в особенности, овальные портреты царей, полководцев, поэтов, нарисованные по всем стенам этого удивительного, но, к сожалению, давно канувшего в Лету, вместе с этими портретами, старотифлисского духанчика. Уже гораздо позднее, я узнал, что портреты эти рисовал довольно популярный, а ныне практически забытый, тифлисский художник Карапет Григорянц, расписывающий духаны, как и всемирно известный Нико Пиросмани. "Симпатию" любили посещать, в свое время Есенин, Маяковский, Паустовский, Эренбург…
Худ. Вагаршак Элибекян. Тбилиси. Метехский квартал. Из частного собрания. Публикуется впервые
Худ. Вагаршак Элибекян. Тбилисская зима. Из семейного собрания В. Элибекян. Публикуется впервые
Там же, когда-то, чествовали композитора Александра Снендиарова, после премьеры его оперы "Алмаст". Вот там, в "Симпатии", я видел и запомнил, хоть был еще совсем ребенком, Иосифа Гришашвили, скромно сидящего за столиком. Запечатлелось, как он с неприкрытым детским любопытством, прислушивался к шумным разговорам и тостам, многоголосому пению. Только позже я узнал, как безнадежно был он влюблен в свой старый город — в его колорит, мелодию и фонетику. Общение с его простыми горожанами и рождали высокую поэзию. Здесь не могу не вспомнить, как совсем недавно, к своему счастью и ужасу, я увидел у продавщицы семечек — Офик, в ереванском дворе, где теперь живу, книгу поэта, ставшую давно библиографическим раритетом, бесценный плод всей его жизни и гимн любимому городу, — "Литературная богема старого Тбилиси". К ужасу потому, что, опоздай я немного, книга эта ушла бы под бумажные кулечки для семечек! Поистине богемная судьба богемной книги!
— А вот, уже совсем другая история, рассказываемая отцом. Один из его друзей во время Великой Отечественной войны был призван в армию и проработал всю войну поваром в тылу. Получил даже медаль и очень ею гордился. После окончания войны, демобилизовавшись, он возвращался через Москву на родину, в Тбилиси. Предстояла пересадка на "Курском" вокзале. Поезд запаздывал на сутки. Была зима. Знакомых в Москве у него не было и надо было переночевать на вокзале. "Курский" вокзал был переполнен людьми, — старики, дети, женщины, солдаты, возвращавшиеся с фронтов. Яблоку негде было упасть, не то чтоб устроиться и поспать на скамейке. Тут, наш воин вспомнил о медали, висевшей на гимнастерке, под шинелью. Отойдя в сторонку, он перевесил ее, закрепив поверх шинели. Теперь другое дело! Теперь его должны обязательно заметить и уступить место, как одному из героев войны! Тем более, что среди ожидавших, он ни у кого не видел медали. Сделав это, он довольный, стал расхаживать по вокзалу, ожидая, как ему казалось, должной реакции. Но напрасно, никто не обращал внимания на нашего вояку. — Наконец, он приметил одного молоденького, щуплого на вид солдатика, дремавшего на скамье. "Вот он знает цену медали и обязательно должен уважить и уступить мне свое место" — подумал он. Подойдя к солдату, он стал расхаживать перед ним, выставив вперед грудь с висевшей на ней медалью. Солдат спокойно сидел и никак не реагировал. Терпение нашего героя иссякло. Он, подошел уже вплотную к солдату, встал к нему лицом и выпятил грудь, указывая рукой на медаль — мол, не видишь, кто перед тобой стоит! Тут уж не выдержал солдатик. Резко встав, он широко распахнул свою шинель. Под ней на гимнастерке, по всей груди, блестели ряды боевых орденов и медалей! Нашего горе-вояку, как ветром сдуло, и он, после этого поучительного случая, больше никому не показывал эту свою медаль.
Телевизор
— В один из зимних вечеров, тетя Теда, возвратилась с работы в сопровождении двух ребят, занесших в дом большой картонный ящик. В нем был телевизор! Первый телевизор во всем нашем дворе! Как мы, всем двором, ждали первой передачи! Те, кому приходилось уже видеть это чудо 20 века в Москве, наперебой рассказывали, что это за штука. Но я все равно не мог себе представить, как на таком маленьком экране могут развернуться люди, автомобили, самолеты, в особенности морские корабли. Наконец, настал долгожданный день — самая первая передача тбилисского телевидения. За час до начала у нас дома собрался почти весь двор. И на голубом экране ―Темпа-2‖ появилась первая дикторша, начав первую телевизионную передачу. Затем показали приключенческий фильм. Впечатление было неописуемым. Я был вне себя от счастья. А самое главное, теперь моими частыми гостьями были мой друг Робик и, конечно, Нона.
Бабушка
— На время телевизор заслонил для нас все остальное. Но только на некоторое время. Магическая сила двора была сильней. Неожиданно заболела бабушка. Ее уложили в постель, вызвали врача. Он сказал, что у бабушки желтуха. Было непривычно видеть ее — энергичную и жизнерадостную, источающую доброту, больной, в постели. Бабушка порывалась встать, убеждая, что здорова, но все настаивали на лечении. И оно началось. В доме запахло аптекой. Бабушка пила кучу лекарств, ей делали уколы. Время шло, а бабушка не выздоравливала. Она все худела, стала совсем желтой. Ее поместили в больницу. Вскоре выписали домой. Но бабушке становилось все хуже и хуже. На лето ее увезли в небольшой дачный городок — Степанаван, где она родилась. Как-то отец сказал, что надо съездить к бабушке — она хочет меня видеть.
— Когда мы приехали — бабушки уже не было…
— Проводили ее в последний путь всем двором. Это была моя первая потеря родного человека.
— Вернувшись с кладбища, я взглянул на унаби, и у меня мелькнула мысль, что ведь и он когда-нибудь совсем состарится и… Но я отогнал эту, как мне показалось тогда, нелепую мысль. Ведь жизнь вокруг, несмотря ни на что, казалась бесконечной…
Без Ноны
Вскоре, родители Ноны получили квартиру в новом районе города, и она покинула наш двор. Без нее, для меня, во дворе стало очень грустно. Но я утешал себя тем, что могу видеть ее каждый день в школе. Но, увы, через месяц она перешла в другую школу, поближе к своему новому дому и больше я не видел Нону.
— На этом кончилась моя первая, так и не высказанная любовь.
"Битлз" и… "Биржа"
— Придя со школы, я решил сразу закончить с домашними заданиями на следующий день, чтоб быстрей пойти к ребятам на "биржу". Сестра — Аня, учившаяся в той же школе, была уже дома. Увидев меня, с интересом спросила: — "Ну, как сегодня дела?" Я небрежно достал из карманов кучу записок от девочек нашего класса, в основном от Нельки, и протянул сестре. Нелька появилась у нас в классе недавно и сразу стала задавать тон в лагере девчонок. До этого она жила с родителями в Германии, где ее отец дирижировал военным оркестром, и вот приехала к нам. Вопрос полов уже был для нас самым актуальным. Настала пора наших школьных вечеров и танце вальных вечеринок. В молодежных компаниях, с бобин появившихся магнитофонов, во всю гремели буги-вуги и рок-н-ролл, чарльстоны и блюзы — Литтл Ричард, Элвис Пресли и Рей Чарльз, Поль Анка и Клифф Ричард. Затем ворвались Битлы. Первый раз я, случайно, увидел их фотографии с обличительной заметкой в сатирическом журнале "Крокодил". Тут же поинтересовался у ребят об этом квартете, но никто толком ничего не знал. Посоветовали узнать у знаменитого в то время тбилисского меломана и подпольного распространителя крамольных музыкальных записей, Эмиля. За эту деятельность он даже удостоился фельетона в "Вечернем Тбилиси" или как мы ее называли "Вечерке" — популярной газете, выходящей каждый вечер.
Yesterday" в нашем дворике: Эдик Атоям, Гриша Арутюнян, Робик Зарафьян (ударник).
И вот, наконец, с долгожданной кассетой с записями "Битлз" и несколькими черно-белыми их фотографиями "от Эмиля", я появился на очередной нашей классной вечеринке. Ребята были в восторге. Первые же аккорды ввели нас в шок. Это был не слащаво-буржуазный блюз и рок-н-ролл, который мы слушали раньше, а нечто новое, задиристое и от души. А исполняли не признанные мэтры мировой эстрады, а доселе никому неизвестные ребята на трех гитарах и ударнике. Без всякой оркестровки, на простых аккордах, сочиненные ими же песни! Это были свои парни. Девушки встретили мою находку без особого энтузиазма, требуя включить записи Поль Анки и Адамо. Но этому квартету суждено было совершить настоящую революцию в рок-музыке и добиться, как бы к ним не относились, всемирного признания и уважения. А вскоре и у нас появились первые битники, сменившие стиляг. Это отразилось и на моей прическе — а ля "Битлз" и гитарном репертуаре, а брюки-дудочки уступили место клешу. Но у нас в городе битломания и, появившееся позднее, движение хиппи не приняло массового характера. Большим уважением пользовались у молодежи так называемые "штатники",— имелось в виду подражание в стиле одежды и манерам поведения американским джазменам.
— У нас с ребятами была тогда и своя, так называемая, "биржа" — прямо у нашего дома — в небольшом скверике имени Пушкина, у бронзового бюста великого поэта. Мы выбрали это место для наших встреч не потому, что уж очень увлекались в то время поэзией. Рок-музыка, первые гитары, магнитофоны, девочки, культуризм — на время затмили для нас все остальные духовные ценности. Просто это было очень удобное место. А назывались такие места для встреч молодежных групп по интересам в нашем городе — "биржей". Соответственно, мы считали себя "биржевиками" Пушкинского сквера. Конечно, ничего общего с настоящей биржей это не имело, а было просто романтической игрой, как и многое в юности.
Нелька
— Вечером мы встретились с ребятами, чтоб обсудить тактику игры с одной из сильнейшей футбольной командой нашей школы. От этой игры зависело, кто будет чемпионом школы. Для меня игра эта имела еще большее значение. В команде противника будет играть Нугзар Ширяев, а это значит, обязательно, придет "болеть" и Нель ка. Они давно дружили с Нугзаром, переписывались, когда она жила в Германии и теперь открыто встречались. Нелька считалась девушкой Нугзара, но это не мешало ей с первого же дня своего появления в нашем классе осыпать меня недвусмысленными записками, И я не знал, как себя вести. Она мне определенно нравилась. Я ей, по всей видимости, тоже. Конечно, это было совершенно иное чувство, чем то, что я испытывал к Ноне. Я знал, что нравлюсь многим девочкам и не только нашего класса, но ни с кем серьезно не дружил. В их обществе чувствовал себя, почему-то, скованно, был неразговорчив, робок. Но это, к удивлению, еще более распаляло их любопытство. Они видели во мне этакого флегматичного романтика, и я с удовольствием принимал эту роль, не требующую от меня никаких усилий. Но девочек это, видимо, устраивало не всегда. Как-то, одна из них, кокетливая красавица, намекнула мне, что будь я немного смелей — карьера Дона Жуана мне обеспечена. А я к тому времени еще ни разу даже не целовался ни с одной девочкой! Об этой, столь естественной стороне человеческих отношений, черпали мы свои познания, в основном из книг и кинофильмов. Успех любого фильма с припиской — "детям до 16 лет вход строго воспрещен" — был обеспечен. Мы штурмом брали кинозалы, нас ловили и выпроваживали, но мы смотрели через щели летних кинотеатров или с верхушек деревьев. Прекрасный, слабый пол был на самом деле всесилен. Эти впечатления дополняли и рассказы ребят постарше о своих мнимых и действительных амурных похождениях и победах, в особенности после поездок на море. Мне казалось, что стоит и мне поехать летом на море, а не в деревню к тете, и завеса над жгучей тайной будет открыта. И я стал уговаривать отца разрешить эту поездку.
— С Нелькой же я разошелся до того, что осмелился затащить ее на заднюю парту Весь класс с интересом следил за нами, а я сидел как чурбан и ничем не мог ее развлечь. Она кокетливо строила мне глазки, шуршала капроновыми чулками, пиная меня при этом своей мягкой коленкой. Ее полуоткрытые бедра, коленки, были так близки и соблазнительны, что и терял дар речи. Я проклинал себя за эту затею и молил бога, чтоб только не вызвали меня отвечать урок к доске. Но в то же время в голове сверлила назойливая мысль — положить руку на это чудо-Коленко, как это делали в фильмах или на скамеечках в Александровском саду. Но я старался отогнать эту дикую мысль — ведь, как мне казалось, этим я оскорблю и очень обижу Нельку. Она страшно обидится. И я сдержал свои порывы. На следующий день, набив сумку своими летними фотографиями и марками, приготовив несколько забавных историй, остроумных фраз и реплик из последних фильмов, я вновь устроился с Нелькой на задней парте. И все пять уроков был, как мне казалось, на высоте. Ребята одобрительно мне кивали. Нелька улыбалась. А я думал: — Хорошо, что вчера не поддался соблазну. Но, когда через пару дней, на экскурсии в Ботаническом саду, случайно, увидел, как она целуется в кустах с Нугзаром, и как он ее при этом ощупывает, то понял, что непростительно ошибся. Я презирал себя за трусость, но момент был упущен. Нелька, в последнее время, как-будто, стала меня избегать, хоть и периодически давала понять, что я ей все так же нравлюсь.
Друзья
— На "бирже" встретились Артем Энгоян, Сергей Ванецян и я. Герцен Алелов, так звали нашего четвертого друга, не пришел. Мы учились в одном классе и были неразлучны.
Робик продолжал, естественно, оставаться моим другом, но он учился в другой школе, и у них была своя "биржа", а дворовая жизнь отошла для нас на второй план. Робик говорил, что мы из нее выросли. Артем был заводилой в нашей четверке. Он до самозабвения занимался штангой. Стал даже рекордсменом среди юношей в республике. Своим энтузиазмом к штанге он заразил и Сергея с Герценом. Меня же больше привлекали игровые виды спорта, а фон из трех штангистов гарантировал мне защиту от многочисленных уличных забияк. Футбольный турнир был затеей Артема. Артем считал, что у него слабоваты мышцы ног, а футбол для этого весьма полезен. Вот он и предложил школьный турнир по футболу.
— Пройдясь немного по проспекту Руставели, мы свернули в свои любимые узкие улочки-лабиринты. Здесь нам все было знакомо и досконально изучено. Мы знали все подъезды, тайные проходы, проходные дворики, тупики и переулки. Наш мир уже сместился из маленьких двориков, для которых мы, вероятно, действительно выросли, в эти причудливые улочки старого города. Их трудно представить по описаниям и рассказам. По ним надо пройтись, пройтись медленно, не спеша, вдыхая запах и аромат липы, сирени, свежего пури и кислого вина из винных подвальчиков, вбирая в себя неповторимый гортанный говор его горожан, где и в простом диалоге слышна мелодия. Правда, тогда все это казалось нам само собой разумеющимся, а не божьей благодатью.
Сторож дядя Георгий
— Уже начинало смеркаться, когда мы подошли к школе. Там, в ее дворе, мы обычно заканчивали свои вечерние прогулки и обсуждение. К нам присоединились и остальные ребята нашего класса — Леша Китайник, Сулико Даниелов, Коки Николаишвили, Эдик Тарахчян, Жора Теймуразов, Сурик Галуетов, Алик Мулкиджанян, Норик Арабаджян и Боря Асланов. Это был костяк нашей футбольной команды.
—Вот и она, наша школа. Кирпичное здание, в готическом стиле, было прекрасно. Когда я слышу сейчас слово — "школа", то сразу вспоминаю, с гордостью, это здание. Я горжусь, хоть в этом и нет моей заслуги, что учился именно в этой школе за номером 66, не менее известной в городе, чем находящаяся выше, в ста метрах по той же улице Энгельса, носящей раньше имя князя Бебутова, знаменитая 43-ая школа, построенная богачом-меценатом Манташевым.
Ребята нашего класса. Это было весной 1965 г. в Тбилиси на улице Энгельса.
Наша школа имела более чем вековую историю. Она была открыта в 1865 году, как первая на Кавказе женская гимназия и являлась таковой долгие годы, став уже гораздо позднее, в советское время, общеобразовательной русской школой с совместным обучением обеих полов. Кстати, на улице Энгельса, был раньше и знаменитый туманяновский "Вернатун" — где встречались армянские, и не только армянские, писатели, поэты, художники. В одном из домов на этой улочке, жили и семьи братьев Орбели и Виктора Амбарцумяна — всемирно известных академиков. На этой же тихой улочке находился дедовский дом известного голливудского режиссера Рубена Мамуляна, и Артема Гюльбекяна — представителя знаменитого рода, успешно ведущего дела фирмы "Галуст Гюльбекян" в Закавказье.
— Все в нашей школе было значительно,— начиная со сторожа — дяди Георгия. Слово "сторож" ему как-то не шло, во всяком случае, в теперешнем его понимании. Он был для нас неким символом, с такой же богатой биографией, как и у школы, охраняемой им. Аккуратно одетый, чисто выбритый, со щегольскими усами, он всегда был на своем месте.
Приходил раньше всех, уходил запоздно, последним. Жил он один, недалеко от нас. Почти каждый вечер я видел, как дядя Георгий, неторопливо возвращался домой по ярко освещенной улице Пушкина, где мы жили. Шел, очень медленно, видимо мысленно расставаясь с еще одним прожитым днем в своем любимом городе.
Без Нельки
— Игру мы тогда проиграли. У меня была хорошая возможность забить решающий гол, но я больше смотрел на Нельку, чем на мяч. Они ушли с Нугзаром после игры радостные и возбужденные. Уходя — обернулась и незаметно от своего спутника озарив меня своей многообещающей улыбкой, скрылась в проулке. Вскоре Нелька, вновь, уехала с родителями в Германию, и я больше ее не встречал.
Теда
— Дома, по вечерам, я пересказывал сестре свои дневные похождения, хотя она и была о многом в курсе — ведь мы учились в одной школе. Особенно любила, эти мои пересказы тетя Теда. Она была очень доброй и веселой. С ней было гораздо проще, чем с Зарик, кажущейся нам не столь общительной, и очень строгой. Как мы глубоко ошибались! Зарик по настоящему мы с сестрой узнали позже, немного повзрослев и заново открыв для себя всю ее внутреннюю глубину и способность на большие чувства. А Теда всегда была рада с нами повозиться.
Зарик, Теда и режиссер Завен Татинцян (сидит) на прогулке. Тбилиси.
Правда, после смерти бабушки у нее тоже начались неполадки со здоровьем. Она стала часто болеть. Зарик водила ее к врачам, но Теде лучше не становилось, хоть и веселье, оптимизм не покидали ее. Как-то мы пошли с ней на спектакль в театр им. Грибоедова. Там было много знакомых, и Теда, почему-то, все время покусывала губы. Я спросил, зачем она это делает? Она ответила, что не хочет портить людям настроения своей болезненной бледностью губ. Тогда же она сказала, что хочет подарить мне на день рождения магнитофон. Радости моей не было предела. Вскоре "Астра-2" уже стоял на моем письменном столе. Первые записи, конечно, были речевые — говорил я, сестра, отец, дедушка. Затем Теда попросила записать ее отдельно. Она читала стихи, рассказывала народные прибаутки — весело, с юмором. Получилось неплохо.
— Только спустя много лет я понял истинную причину ее желания. Она знала о своей неизлечимой болезни и хотела остаться с нами хоть голосом на магнитной ленте…
— Сейчас у меня другой магнитофон и другие записи, но хранится и эта старая кассета с родными мне голосами.
— Теда долго мучилась, не желая расставаться с жизнью. Опять приходили и уходили врачи..
Думы на унаби
— После похорон Теды, вечером, я взобрался на старое, совсем уже скрюченное унаби, стоящее уже на двух деревянных подпорках, и долго размышлял. О чем? Наверное, о многом. II может в этот день, я решил стать врачом и избавить человечество от недугов? Мечты, мечты всесильной юности.
— В тот вечер, сидя на унаби я, вдруг, увидел, как сильно изменился наш дворик. Он стал еще меньше, появилось много пристроек — всем нужны были дополнительные удобства. Пристраивались кухни, расширялись комнаты. И все это, в основном, за счет нашего дворика, кстати, давно заасфальтированного. Унаби, росший почти в центре двора, теперь оказался у кирпичной стены, выстроенной настырной соседкой.
— Многое изменилось в планах на будущее и у нас с ребятами. Робик готовился поступать в консерваторию. Артем собирался в Москву для поступления в технический вуз, Сергей — в Киев, в авиационный институт, а Герцен в Пермь, в медицинский. Я выбирал между историческим и юридическим факультетом. Все более и более занимала меня и медицина.
Парк "Ривьера"
— Но впереди были еще последние летние каникулы и я, наконец, увидел море! Мы поехали к нему с мамой, сестрой и моими друзьями Артемом, Сергеем и Герценом. Море появилось за окном мчавшегося поезда неожиданно просто и буднично. Я тщетно вглядывался в узкую морскую полосу, видимую из окна поезда и — ничего. Затем полоса исчезла — поезд огибал какую-то возвышенность. И вдруг, предо мной, как в сказке, чудом, открылось море, о котором я грезил.
Мы пробыли там недолго, всего полмесяца. У меня в этой поездке, была и своя, сокровенная и как я думал, исходя из рассказов многих ребят, легко исполнимая для любого парня мечта,— познать настоящую любовь женщины. Мне казалось, по тем же курортным рассказам, что стоит только показаться на пляже или на танцах, вечером, в знаменитом сочинском парке "Ривьера", как все девушки бросятся на тебя — только выбирай! Но я быстро понял, что это далеко не так. Было, действительно, много красивых женщин и девушек вокруг, но никто не обращал на меня особого внимания. В жизни ничего не дается легко и просто. Все нужно заслужить. Но мы были очень молоды и считали, что и так заслуживаем всего. И ведь, были правы! Молодость — вот в чем была наша главная и неоспоримая заслуга.
— Правда, у меня тогда дальше поцелуя дело не пошло, но ведь все только начиналось! Мы познакомились и подружились с очень хорошенькими местными девочками, тоже школьницами, и в последний вечер, наутро мы уезжали, долго гуляли с ними по чудному курортному городу. Затем устроились на скамеечке, в аллее, под каштанами Я робко приблизил к себе свою подругу и поцеловал — сначала в щечку, затем в губы. Это был первый в моей жизни поцелуй. Она крепко ко мне прижалась, и мы еще долго целовались под звездной россыпью южного неба и тихой, отдаленно слышимой, музыкой морских волн. Когда расставались, она протянула мне почтовый конверт, попросив вскрыть его после ее ухода. Открыв конверт, я увидел небольшой сложенный пополам кусочек бумажки с записанным на ней адресом. А ниже — приписка:— "Я люблю тебя. Вера"… Мы переписывались несколько лет, но, увы, так больше и не встретились.
Прощай, детство…
Последний учебный год пролетел очень быстро. Началась пора выпускных экзаменов. Стал прихварывать и дедушка. А я уже твердо решил сдавать в медицинский институт. Предстояло расставание не только со школой, но и с родним городом.
"Налетела грусть...", Г. Арутюнян. Тбилиси. 1970-е годы.
— Однажды, когда экзамены и выпускной вечер были уже позади, я возвращался домой с очередной вечерней прогулки. Мы с друзьями встречались перед предстоящей разлукой каждый вечер — строили грандиозные планы на будущее, мечтали, пили легкое вино на "брудершафт" на берегу чудной Куры.
— Войдя во двор, я потерял дар речи — два дюжих молодца, под руководством нашей неугомонной соседки, пилили старое унаби… Соседи стояли и смотрели, молча и понуро. В последнее время я мало бывал во дворе и не знал, что унаби давно обречен. Вот, настал и его черед. Оно было уже наполовину спилено, когда, вдруг, будто увидев меня и решив схватиться за последнюю соломинку и надежду, унаби, как безнадежно больной человек, издал хруст, напоминающий стон, наклоняясь в мою сторону. Его суховатые ветки, похожие на беспомощные, иссохшие руки умирающего, протянулись ко мне. Я хотел крикнуть, броситься ему на помощь… Но ком подкатил к горлу. И я понял, что опоздал…
—Унаби лежал у самих моих ног.
—У ног лежало, и я прощался с ним, и мое детство.
— Детство, кончающееся так же неожиданно, как закончил свой век в нашем дворике старый и добрый унаби.
1981 г.
Арсен Аваков с семьей и фотографией своей бабушки в руках. Тифлис. 1920-е годы.