1

Йоахим Линде, преподаватель немецкого языка и литературы в Шиллеровской гимназии, лучшей в городке Рейхенхайм, посмотрел на часы:

— Итак, попытайтесь теперь за те двадцать минут, которые у нас остались, обдумать прочитанный вами текст Вальзера и изложить свое мнение о том, какое влияние оказывает на вашу жизнь Третий рейх сейчас, спустя почти шестьдесят лет.

Скрестив руки на груди, Линде прислонился спиной к доске и оглядел лица старшеклассников, посещающих спецкурс «Немецкие писатели послевоенных лет и их анализ истории Третьего рейха». Двадцать два ученика, юноши и девушки, в возрасте от семнадцати до двадцати лет, головы которых в данный момент, как показалось Линде, были заняты только тем, где они проведут несколько свободных дней в конце недели. Как, впрочем, и у него самого. Был четверг, день выдался теплый и солнечный, и через два часа он собирался сесть в берлинский поезд, чтобы следующим утром отправиться в трехдневную пешую прогулку по окрестностям Бранденбурга. Об этом он мечтал давно, чуть ли не все четырнадцать лет, что прошли со времени разрушения стены: своими ногами «прочувствовать» колыбель Берлина, родину Фонтане и не в последнюю очередь — места, где родился его отец. (Он часто так высказывался и на недоуменные вопросы насчет «прочувствовать» отвечал: «Ну, всей душой ощутить эти места, пощупать эту землю, вдохнуть тамошний воздух, попробовать его запах и вкус». Линде был уверен в своей способности необычно формулировать мысли, а также придумывать новые слова и придавать обычным выражениям иной смысл. Чем больше времени его слушатели пытались догадаться, что он, собственно, хотел сказать, тем больше удовольствия он получал.) Линде уже три раза покупал себе билет на поезд до Берлина, но всегда в последний момент что-то мешало. В первый раз у Ингрид, его жены, накануне случился очередной нервный срыв, в другой раз Пабло, его девятнадцатилетний сын, затеял барбекю по случаю избрания его главой местного отделения «Эмнисти интернешнл», а полгода тому назад Мартина, его восемнадцатилетняя дочь, вскрыла себе вены и ее увезли в больницу. Однако на этот раз, как ему казалось, ничто не могло помешать его поездке: Ингрид находилась в клинике, Пабло отправился на мангеймскую демонстрацию против израильской политики расширения строительства своих поселений, а Мартина, через три месяца после попытки покончить с собой, сбежала из родительского дома и теперь жила с каким-то фотографом в Милане. Линде попросил директора гимназии освободить его на этот раз от участия в вечернем собрании учителей, а еженедельное обсуждение в Обществе имени Мартина Лютера современного прочтения Нового Завета в эту субботу отменялось из-за Винного праздника в их городке.

— Да, Алекс?

— В общем… — Алекс опустил поднятую было руку и робко улыбнулся. Три дня назад Линде предупредил этого парня, что если он не начнет выступать на его занятиях, то может забыть о спецкурсе.

— Я не знаю, но… — Колени Алекса мелко дрожали. — Но ведь вы сами сказали: это произошло почти шестьдесят лет назад. Какое это имеет отношение ко мне?

— Вот-вот, Алекс, об этом я и спрашивал.

Тереза и Дженнифер в последнем ряду фыркнули. Тереза была лучшей ученицей в классе, а у Дженнифер, как считал Линде и всякий раз в том убеждался, зад был весьма круглым и упругим.

В ответ на фырканье девиц он мягко заметил: «Ну-ну!» — и улыбнулся. Потом вновь обратился к Алексу:

— Было бы замечательно, если б ты что-нибудь сказал по этому поводу, а не повторял мои вопросы.

— А если меня все это действительно ничуть не интересует? — Услышав хихиканье девиц, Алекс вмиг помрачнел. — Не можете же вы заставить меня чувствовать, что на меня что-то влияет.

— Правильно, не могу. Но ты можешь заставить себя немного серьезнее подумать о том, что происходит вокруг тебя. К примеру, когда на каникулах ты бываешь за границей, как люди реагируют на то, что ты немец?

— А как они должны реагировать? И даже если б что-то такое было, то за границей они говорят по-заграничному и я их все равно не пойму.

С последнего ряда вновь раздались смешки.

Линде нахмурился и уставился на Алекса с выражением глубочайшего отчаяния. При этом с удовлетворением отметил ухмылки на лицах Терезы и Дженнифер. Наконец он со вздохом произнес:

— Как нам известно, ты с пятого класса изучаешь английский язык, и хотя твои успехи в нем, вероятно, тоже весьма скромны, но знаний твоих, скорее всего, хватит, чтобы в купе вагона или в кемпинге побеседовать с кем-нибудь на примитивном уровне.

— Как это — «на примитивном уровне»?

— Ну, это значит, как можно короче и проще. К примеру: «Как дела? Откуда ты приехал? Какая там погода?»

Алекс кивнул и произнес протяжно, чуть иронично:

— How do you do.

— Хотя бы. Но потом люди, наверняка часто спрашивают: «А ты откуда?»

— Понял. А я скажу «Из Германии», а они тут же затараторят в ответ: «Ну как же — Бавария, Мюнхен, „мерседес“, Линде…»

Алекс замолчал.

Линде не сразу понял:

— Прошу прощения?

— Да, я тоже поначалу сильно удивлялся, но в последнее время… Готов поклясться, там каждый второй в основном профессора, актеры или художники — в общем, интеллектуалы, ну и, конечно, молоденькие хорошенькие девушки со здоровенными задницами…

И Алекс глянул через плечо на Дженнифер, а у Линде вырвалось возмущенное:

— Алекс! Что это значит?

Алекс поднял руки, как бы сдаваясь:

— Ну я же должен рассказать, что происходит, если я за границей ляпну, что я немец. Люди тут же вопят: «О, Германия! Это же родина Йоахима Линде, всемирно известного изобретателя слов!» Попробуем сказать это на примитивном уровне: мирового парня…

— Алекс! Сейчас же прекрати молоть чепуху!

Вновь послышались смешки — теперь уже смеялся весь класс, и Линде вспомнил, что он обязан оценивать все, что происходит на уроке.

— Немедленно прекратите эти глупости! Мы разбираем чрезвычайно важную тему, и я хотел бы попросить вас в оставшиеся четверть часа собраться с мыслями.

Класс ответил молчанием. Линде обвел взглядом лица своих учеников, всех, за исключением Алекса, Дженнифер и Терезы.

Наконец руку поднял Оливер.

— Да, Олли?

— Со мной случалось нечто подобное, причем весьма часто, когда я еще ездил на каникулы с родителями. «Как? Ты из Германии?» И тут же начинается: «Хайль Гитлер! Шнеллер-шнеллер! Шницель! Хассо, фас!» — и прочая муть, как в голливудских фильмах. Теперь я стараюсь не говорить, откуда я. Иногда даже называю себя швейцарцем.

После короткой, почти торжественной паузы, во время которой лицо Линде заметно просветлело, он сказал:

— Итак, мы подошли к одному из самых важных влияний Третьего рейха на нашу нынешнюю жизнь: к отрицанию, или, точнее, замалчиванию, нашего происхождения. Мы ведь все еще не можем, как французы или англичане, с гордостью заявлять, откуда мы родом. Нам по-прежнему надо очень внимательно следить за своими словами, чтобы нас не поставили на одну доску с нацистами. Даже если мы — гуманисты и интернационалисты, например поддерживаем «Гринпис» или «Эмнисти интернешнл» и считаем мир единым пространством, которое следует спасать и защищать во имя всего человечества, но освободиться от ответственности за наших родственников, которую на нас вот уже почти шестьдесят лет возлагают другие народы, нам очень трудно. Доходит до того, что…

— А почему? — перебил его кто-то из второго ряда, и Линде, заранее сочинивший эту маленькую речь и отнюдь не закончивший ее, сердито поглядел на класс.

Соня! Как всегда, эта Соня. Когда он задавал ученикам вопросы и требовал их устного обсуждения, от Сони он не слышал ни слова. Но если он сам обращался к классу, что-то писал на доске или просил кого-нибудь почитать вслух, тут он почти был готов поспорить, что Соня непременно вмешается и будет возражать. И говорит-то зачастую полную ерунду. Вот как теперь — скажите на милость, что означает ее вопрос: «Почему?»

— Соня, будь добра, изволь поднять руку, когда хочешь что-то добавить, и подожди, пока тебя вызовут!

— Но ведь вы всё говорите и говорите и громоздите одно на другое, а я с самого начала не верю ни одному вашему слову. Я хочу сказать, что Германия большая страна и у нее есть своя история. И если уж мне выпало здесь родиться, то я должна с этим считаться. Поэтому я должна обо всем помнить. Ведь я не выбирала место своего рождения.

— Видишь ли… — Линде торжествующе улыбнулся. Он легко мог опровергнуть Сонины слова. Что случалось далеко не всегда. — И все же на тебя тоже возлагают эту ответственность…

— Вовсе нет! Да и что это такое — ответственность! Не знаю, что вы имеете в виду. А стоит мне подумать о родителях Оливера, то я сразу вспоминаю сосиски и «хайль Гитлер».

— Заткнись, дура, хиппи придурочная!

— Олли!

— А чего, она первая начала!

— Успокойтесь. Итак, Соня, объясни мне, пожалуйста, противоречие, только что прозвучавшее в твоих словах: с одной стороны, ты вроде бы дорожишь своей связью с этой страной, а с другой — утверждаешь, будто не понимаешь, что именно я имею в виду, говоря о коллективной ответственности.

Ну и что теперь пришло ей в голову, почему она поглядела на него так, будто у него шариков не хватает?

— Когда вы говорите о противоречии, то имеете в виду противоречие в общепринятом смысле, то есть то, что содержит противоречие в самом себе, или же это ваша обычная игра слов?

Линде заглянул в ее глаза, смотревшие на него абсолютно бесстрастно. Подчеркнуто спокойно он ответил:

— Я имею в виду под противоречием то, как оно трактуется в словаре Дудена.

— В общем, так… Со страной, в которой человек родился, он всегда ощущает свою связь, а у Германии слишком уж дерьмовая история, и от этого нельзя просто так отмахнуться и забыть, люди все еще говорят об этом, и я считаю, что шестьдесят лет — это не срок, за который можно преодолеть в душе то, что было сплошным ужасом и так много разрушило. К примеру, в Америке люди тоже помнят не только о Мадонне и своих безграничных возможностях, но также и об индейцах, и о чернокожих рабах — и правильно делают, потому что последствия всего этого ощущаются до сих пор.

Соня сделала паузу, во время которой Оливер пробормотал себе под нос, но так, чтобы все услышали:

— Соня Кауфман — негритоска ты наша.

Линде промолчал.

А Соня невозмутимо продолжала:

— И все же, знакомясь с белым американцем, я не вижу в нем рабовладельца — если только он не ведет себя так, что я невольно думаю: пожалуй, те были точно такими. И чем меньше он об этом знает, тем лучше играет эту роль. Потому что если человек уверен, что не совершит безобразных поступков, то с чего ему не хотеть говорить о них…

Линде перебил ее:

— Прошу тебя, Соня, Америка и все эти теории весьма интересны, но, пожалуйста, вернись к моему вопросу.

Линде понятия не имел, о чем, в сущности, говорила Соня. Через десять минут должен был начаться длинный выходной, и Линде хотелось подвести итог урока и дать домашнее задание.

Соня нервно скривила губы и замолчала. Линде наклонил голову и вновь комически наморщил лоб. Он часто пользовался этим приемом.

— Ну так что, Соня?

— Ладно, — ответила она, не поднимая глаз, — тогда скажу совсем просто. Если такие люди, как Оливер и его родители, прицепляют к своей машине германский флаг и на каждого, кто им не нравится, смотрят так, словно больше всего на свете хотели бы его расстрелять, а о своей стране, которую они якобы сильно любят, могут сказать лишь, что она красива и опрятна, что она хорошо трудится, и на всякий случай упомянут Гете и Шиллера — если такие люди ведут себя во Франции или еще где-нибудь так, словно никакого Освенцима никогда и не было, а там есть хотя бы один человек, который в глаза не видел своих дедушку и бабушку из-за того, что их, возможно, убили дедушка и бабушка Оливера, то такие люди, как Оливер и его родители, по своей воле выбрали себе родню, которая, к большому счастью, сейчас несет ответственность, хотя это смешно звучит, ведь они живут в одной из самых богатых стран мира, где люди раз в два-три года покупают новую машину и остаются такими же глупыми и жестокими, как им хочется, а вовсе не сидят за решеткой.

— Знаешь, кто ты такая? — Оливер перегнулся над столом в сторону Сони, и лицо у него налилось кровью. — Ты отвратительная левая шавка, а я никакой не нацист, но, по мне, пусть бы они уничтожили твоих предков в газовых печах, тогда нам сегодня не пришлось бы выслушивать это дерьмо собачье!

— Ну что ты, Олли!.. — Линде явно растерялся.

— Она хочет упрятать меня в тюрьму!

Линде переводил взгляд с одного на другого, не зная, что ему делать, пока у него не вырвалось:

— Что за бред? В моем классе никто никому не смеет желать погибнуть в душегубке! Это возмутительно! В жизни еще такого не слышал! — Для вящей убедительности подняв обе руки вверх, он повторил: — Это просто возмутительно! И поэтому ты немедленно выйдешь из класса! Мы с тобой позже поговорим! В любом случае это не останется для тебя без последствий!

На несколько секунд в классе воцарилась тишина. Гневный взгляд Линде не отрывался от Оливера, Оливер уставился в пол, а ученики сидели с растерянным видом. Потом Оливер поднялся, и весь класс следил, как он с каменным лицом засовывал тетради и книги в сумку, застегнул «молнию» на спортивной куртке и твердым шагом проследовал к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся к классу:

— Я считаю это несправедливым, господин Линде. Ведь я сказал так только потому, что она утверждала, будто мои дедушка и бабушка — убийцы. Она первая заговорила в таком тоне. Вот я и ответил ей соответственно. Но всерьез я так не думаю.

— Я очень на это надеюсь, Олли. И тем не менее нам с тобой придется очень серьезно об этом побеседовать.

— Ясно.

— Оливер!

Линде резко обернулся. Соня! Только бы опять не началась ссора. Но прежде, чем он успел открыть рот, она спросила:

— Кто были твои дедушка с бабушкой?

Оливер несколько секунд молча смотрел на Соню. Потом сказал:

— Мой дед был рядовым солдатом и погиб в России, а бабушке пришлось одной поднимать четверых детей. — Помолчав, он добавил с горечью: — Причем младший брат моего отца умер от голода. — И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь и вышел в коридор.

Дверь захлопнулась, и ученики, за исключением Сони, которая сидела неподвижно, уставившись в одну точку, поглядели на Линде. Он поджал губы, почесал подбородок, опустил глаза в пол, прошелся туда-сюда, поднял глаза, молча покачал головой, скрестил руки на груди и, наконец, обратился к классу:

— Запомните все: слова, которые сказал Олли, — самое гадкое, что мне когда-либо приходилось слышать в классе, им нет оправдания. И мне бы очень хотелось, чтобы каждый из вас, общаясь с Олли, объяснил ему, что такое поведение недопустимо ни при каких обстоятельствах. — Линде глубоко вздохнул и покачал головой. — Я действительно потрясен.

Ученики согласно кивнули в ответ. Лукас, очень способный музыкант, отстававший по всем предметам и весьма опасавшийся за свой аттестат зрелости, сказал вслух, но так тихо, словно говорил сам с собой:

— А ведь казалось, что проблемы прошлого уже позади.

Линде не обратил на него внимания. Он еще немного постоял, потом подошел к своему столу, тяжело опустился на стул, сложил руки на столешнице и слегка наклонился вперед. Его взгляд упал на Соню. Помедлив, он сказал:

— Тем не менее нам придется признать, что рассказ Олли о его дедушке с бабушкой показывает, как сложна эта тема.

— Что в ней сложного? — резко спросила Соня. — Во время войны солдаты погибают и все люди страдают от голода. Наверное, главное в том, почему вообще начинаются войны.

Линде облизнул высохшие губы.

— Но вряд ли ты можешь отказать людям в праве на личные страдания?

— Отказать не могу. — Соня поковыряла в ухе шариковой ручкой. — Но я рада, что нацистам пришлось туго.

По классу прокатился смешок, все были довольны, что атмосфера разрядилась. Тереза, лучшая ученица класса, щелкнув пальцами, попросила слова. Линде кивнул.

— Знаешь, Соня, чего ты не хочешь понять: что мы все конечно же против нацистов. Даже Оливер нес такую чепуху просто для того, чтобы тебя спровоцировать. Надо уметь правильно анализировать. У тебя все просто: там — злые, тут — добрые. Но так не годится, это слишком примитивно. Если мы действительно хотим что-то понять, то должны постараться взглянуть на дело со всех сторон. А одна сторона заключается в том — и ты можешь сколько угодно утверждать, будто думаешь иначе, — что немцы даже нашего поколения, то есть люди, действительно не имеющие никакого отношения к фашизму, вынуждены мириться с тем, что большая часть человечества считает их в первую очередь представителями народа, уничтожившего шесть миллионов евреев.

— А еще цыган, гомосексуалистов и калек, — заметила Дженнифер и покачала головой с таким выражением, какое бывает у тренера футбольной команды, заметившего, что его подопечные в который уж раз повторяют одну и ту же ошибку.

— Однако… — вновь заговорила Соня, разглядывая кончик шариковой ручки, — с самого начала курса я наблюдаю, как рассматривается только одна сторона, а именно: немцы — несчастные, несправедливо обвиненные люди. И все же если вы перестанете непрерывно повторять, что вы никакие не нацисты, то, может, вам даже и поверят.

Линде наморщил лоб: «Это еще что такое?» — и незаметно бросил взгляд на часы.

Тереза возразила:

— Ты ведешь себя так, словно время нацистов может вновь вернуться. Но ведь это полный бред.

Соня обернулась к Терезе:

— Уж не потому ли, что люди делают выводы после поражения и таким образом становятся умнее и добрее?

«Ну это уже чистое словоблудие», — подумал Линде. До конца урока оставалось совсем мало времени, да еще надо было дать задание на дом, поэтому он сказал:

— Погодите-ка!

Тереза и Соня подняли на него глаза. Линде улыбнулся:

— Наша дискуссия весьма интересна, но, к сожалению, заходит слишком далеко. Несмотря на выходку Олли, я хотел бы вас попросить в оставшиеся пять минут еще раз обдумать нашу тему и обсудить вопрос, какое влияние Третий рейх продолжает оказывать на вашу теперешнюю жизнь.

Однако после всех треволнений и в предвкушении свободных дней внимание класса отвлеклось. Никто из учеников не откликнулся на предложение Линде. Многие, взглянув на часы, начали рассовывать книги и тетради по сумкам или включили мобильники. Тереза качала головой, пока Дженнифер нашептывала ей что-то. Соня опять ковыряла шариковой ручкой в ухе.

— Ну… — Линде крепко сжал губы. Пожалуй, тут уж ничего не поделаешь. И все-таки ему не хотелось заканчивать урок с таким неприятным чувством. Словно он сам виноват в выходке Олли. И потом еще будут говорить, что все это случилось только потому, что он не умеет справиться с классом. А ведь на самом деле: кто спровоцировал весь этот конфликт до таких размеров? — Ну ладно, — сказал он, — вам не терпится начать отдыхать, и, честно говоря, мне тоже. И все же после столь громкого скандала я был бы очень рад услышать вывод — желательно примиряющий. — Он переводил взгляд с одного ученика на другого, а потом вдруг, будто повинуясь внезапному порыву, обратился к Соне: — И поскольку ты, Соня, так горячо участвовала в дискуссии, мне бы очень хотелось предоставить слово именно тебе.

Соня, все еще ковырявшая шариковой ручкой в ухе, удивленно вытаращила глаза. Линде дружески ей улыбнулся и сделал приглашающий жест:

— Прошу.

Не спуская глаз с Линде, Соня вынула шариковую ручку из уха и положила ее на стол.

— Что вы имеете в виду под словом «примиряющий»?

— То, как это слово объясняет словарь Дудена. — Улыбка Линде стала еще дружелюбнее. Он вовсе не собирался делать Соню главной героиней скандала, но все же в некотором смысле это был ее звездный час, решил он, и поэтому ученики должны запомнить его.

— Ага. — Соня опустила глаза, и на какой-то миг показалось, что она решила промолчать. — Я знаю, что означает слово «примиряющий», но что именно вы хотите сейчас услышать от меня, не знаю. Однако на ваш главный вопрос — какое влияние оказывает нацистское время на нашу сегодняшнюю жизнь — я могу ответить, — конечно, так, как я чувствую.

— Прошу! — сказал Линде, причем спросил самого себя, может, стоило бы все же закончить урок кратко, без лишних слов?

— Кое-кому из вас известно, я хочу стать кинорежиссером.

За несколькими столами прозвучали вздохи или хихиканье. Кто-то прошипел: «Соня, лучше помолчи в тряпочку!», — а другой голос добавил: «Некоторые любят поглупее».

Руки Сони вцепились в сиденье стула, а глаза уставились в столешницу.

— И чем больше я об этом думаю, тем чаще замечаю, что у меня сегодня нет прежних учителей-немцев. И друзей, и людей, с которыми я, вероятно, могла бы работать и которые не смогли родиться, потому что их родители либо были убиты, либо эмигрировали. Все, что меня интересует — фильмы, книги, музыка и люди, которые всем этим занимаются, — после нацистов превратилось в Германии в мусор.

— Да что ты такое говоришь, Соня! — Вот уж такой теории, ставящей все с ног на голову, Линде никак не ожидал. Что за мысли в голове у этой девочки! — Все же у тебя нет оснований для таких заявлений. Я хочу напомнить, что и после сорок пятого существует немецкое кино. Начиная от Фассбиндера и Вендерса и вплоть до новых молодых режиссеров, которые в последние годы произвели фурор своими восхитительными комедиями.

— Они отвратительны! — воскликнула Соня. — Кроме того, вы ведь хотели знать, какое влияние оказал нацизм именно на мою жизнь, а я что ни день убеждаюсь: там, где я нахожусь или куда хочу попасть, в Германии пусто, а до тридцать третьего было полным-полно умных голов.

— Потому что то место, где находишься ты, все обходят стороной, — прошипел кто-то из угла.

Линде откашлялся:

— Ну что тут скажешь, ты так чувствуешь, это твое право. Против чувств трудно вообще возражать. — Тут в голове у него мелькнула мысль: а может быть, Соня еврейка? Но он бы слышал об этом. Кауфман — эта фамилия похожа на еврейскую? Она поступила в Шиллеровскую гимназию лишь полгода назад и его предмет только начала слушать. О Господи, теперь только бы не ляпнуть чего лишнего. — Во всяком случае, твое выступление было очень интересным. И в какой-то степени я даже разделяю твое мнение. Не полностью, но в нем что-то есть, и об этом мы поговорим на одном из ближайших занятий. Правда, сейчас мне хотелось бы изложить суть нашего домашнего задания.

— Все это — полная бредятина!

Линде испуганно повернул голову в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. У окна поднялся со своего места Корнелиус. Друг его сына, автор великолепных сочинений, член школьного совета, гандболист, сотрудник «Эмнисти интернешнл», дважды предупрежден за употребление гашиша, отец у него адвокат.

— Я не желаю этого слышать!

— Прошу тебя, Конни, не кричи так в классе! — Линде невольно тоже повысил голос.

Ну и урок выдался, как назло! Ему-то хотелось только одного: скорее вырваться из школы на волю.

— Но тут такое несут, что впору с катушек слететь! — И Корнелиус показал на Соню. — Ты тут нам плетешь о непонятно каких друзьях и учителях, которых тебе так не хватает из-за того, что больше полувека назад их предков, возможно, уничтожили! А как обстоит дело с теми друзьями и учителями, которых уничтожают в наши дни?! И как ты с этим борешься? Посмотри хоть раз последние известия! Погляди, что творится, к примеру, в Израиле! Да там каждый день убивают целые семьи с детьми и женщинами, целые деревни! Просто немыслимо сегодня без конца талдычить о несчастных евреях, тогда как евреи в это самое время занимаются самым настоящим государственным терроризмом! Спроси-ка у любого палестинца, что он думает об этом разгуле культуры, которого тебе так не хватает!

Соня во все глаза глядела на него, открыв рот. Линде переводил взгляд с нее на Корнелиуса, а тот стоял и взирал вокруг с таким гордым видом, словно играл в школьном спектакле какого-то французского революционера. Наконец Линде не выдержал:

— Ну, с меня хватит! Домашнее задание к следующей среде звучит так: «Как Германия избавляется от нацистского прошлого». Ответ можно представить в виде сочинения или тезисов. А также небольшого рассказа или даже устного выступления. То есть форма ответа абсолютно свободная. Рассчитываю на вашу фантазию. А пока желаю вам хорошо отдохнуть.

— И вам того же, господин Линде, — прозвучало несколько голосов, в то время как самые шустрые уже устремились к двери.

Линде нагнулся, чтобы достать свою кожаную сумку, надеясь, что Корнелиус и Соня выйдут из класса, пока он возится под столом. Он не торопился, долго рылся в сумке, прислушиваясь к шагам, обрывкам разговоров и смеху, а когда последний ученик вышел в коридор, запер сумку, поднял голову, взглянул поверх стола и облегченно вздохнул. Комната была пуста.

 

2

Линде провел пальцем по уголкам губ, вытирая капельки слюны, откинул прядь волос со лба и поправил воротник рубашки. Потом вошел в секретарскую комнату и на ходу весело бросил женщине, сидевшей за компьютером: «Привет, фрау Серензен». Не меняя выражения лица, Катя Серензен на миг оторвала глаза от экрана, а Линде быстро повернул к директорской двери.

Каждый раз перед встречей с Катей он давал себе слово не терять выдержки и каждый раз, убедившись, что она по-прежнему не желает нормально общаться с ним, воспринимал это как пощечину. Два с половиной года прошло с того Рождества, когда он на минуту позволил себе забыться. Причем к тому времени они уже давно были на «ты» и вместо «добрый день» говорили «как дела?», но по случаю праздника ему просто захотелось немного большего. Как это вообще нередко случается по праздникам. После весьма многозначительной улыбки и легкого подмигивания с ее стороны он последовал за ней в туалет и там во время глупой возни, сильно возбудившись, нечаянно сломал ее дорогой браслет. Больше ничего и не произошло, а в той малости, что случилась, виноват был лишь крюшон, в который стажеры подмешали чересчур много рома. Правда, Катя тут же согласилась забыть про этот случай. Однако с тех пор она почти не обращала на него внимания, и в компании это иногда приводило к неприятным ситуациям, хотя он постарался намекнуть преподавателям, будто между ним и Катей что-то есть. А поскольку Катя уже двадцать лет была замужем за каким-то садовником, представителем социального слоя, который ему и большинству его коллег по гуманитарным и естественно-научным наукам отнюдь не казался слишком значительным, то многие с легкостью поверили в эротическое бегство Кати в объятия мужчины с духовными запросами и образованием. К тому же он отнюдь не плохо выглядел, следил за своей внешностью, занимался гимнастикой, не отставал от моды и никак не мог понять, что заставило Катю устроить в туалете такую бурную сцену.

Линде уже поднял было руку, чтобы постучать в дверь директора школы, но потом опустил ее и еще раз обернулся. Фрау Серензен печатала.

— Фрау Серензен… Катя.

Она не оторвала глаз от бумаги.

Вероятно, потому, что на последнем уроке он потерпел поражение и теперь хотел хоть чем-то утешить себя, он сказал:

— Я уже сто раз просил прощения и готов повторить это еще сто раз. Но умоляю, подари мне хоть какую-то надежду, что однажды мы опять будем общаться друг с другом в какой-то степени цивилизованно.

Не переставая печатать и не отрывая взгляда от клавиш, фрау Серензен ответила:

— Прошу вас, господин Линде, обращайтесь ко мне на «вы».

Линде недоуменно уставился на нее, потом резко повернулся и злобно постучал в директорскую дверь.

— Войдите.

Линде толкнул дверь и шагнул в кабинет. За письменным столом, заваленным бумагами и папками, сидел, покуривая самокрутку, директор гимназии доктор Герхард Брунс. Опустив иллюстрированный журнал, он сказал:

— А, это ты, Йоахим. Я думал, ты уже катишь в Берлин.

Линде прикрыл поплотнее дверь и изобразил на лице усталую улыбку. В голосе Брунса звучало раздражение.

— Да, мне надо уже бежать, — сказал Линде. — Мой поезд уходит через час. К сожалению, я должен сообщить тебе, что сейчас случилось на моем уроке и о чем нам с тобой, возможно, придется побеседовать с родителями Олли Йонкерса.

— Гм.

Дабы ясно дать понять, как он не желает, чтобы его надолго отвлекали, Брунс продолжал держать в руке журнал и разглядывал Линде со своим обычным холодным равнодушием.

«Сперва вспышка ненависти в глазах фрау Серензен, теперь пренебрежение со стороны Брунса. И это через двадцать лет работы в одной гимназии…» — уже не впервой подумал Линде. Любые отношения в стенах школы казались ему теперь бессмысленным ползанием с тяжелым мешком на спине, полным раненых и трупов, вытащенных из подвала. И при этом они с Брунсом вроде как считали себя друзьями, хотя им обоим было совершенно ясно, что это в основном вызвано обстоятельствами и недостатком более интересных знакомств. И все же во время учебы во Франкфурте они частенько видались, а когда в начале восьмидесятых вновь встретились в Шиллеровской гимназии, то в течение нескольких лет вместе проводили свободные вечера, распивали ночи напролет красное вино, ведя задушевные разговоры и делясь заоблачными планами. Спустя почти год Линде женился на Ингрид, стажерке, а Брунс, вообще-то предпочитавший юношей, — на Вере, преподавательнице изобразительных искусств. Брак Брунса с Верой продержался три года, после чего тот купил себе собаку и через два года стал директором гимназии. За это время у Линде и Ингрид родились Пабло и Мартина, Ингрид уволилась с работы и поначалу с головой погрузилась в материнские заботы, которые потребовали изучения кучи специальной литературы, а потом привели к депрессиям. (Брунс даже принадлежал к тем немногим, с кем Линде время от времени обсуждал здоровье Ингрид, причем оба сходились на том, что причиной ее депрессий были в равной степени ее неспособность считаться с реальными обстоятельствами жизни, трудное детство и физическая предрасположенность.) Несмотря на это, Линде не раз чувствовал зависть, которую испытывал к нему Брунс из-за его уютной домашней обстановки с детьми, супругой и вечерами вокруг гриля, в то время как Линде все еще спрашивал самого себя, почему не он стал директором гимназии.

Линде положил руку на спинку кресла для посетителей. Без приглашения он не мог сесть.

— Знаешь, я сейчас как раз читаю курс «Немецкие писатели послевоенных лет и их анализ истории Третьего рейха».

— Гм.

— Ну и дело дошло до весьма жаркой дискуссии между учениками, пока Олли не выразил сожаление, что деда и бабку одной из наших учениц, Сони Кауфман, не убили в газовой камере: ведь тогда им всем не пришлось бы теперь ссориться с их внучкой.

Брунс замер, вынул самокрутку изо рта, и на его лице появилась легкая недоверчивая улыбка. Потом он спросил серьезно:

— Но ведь это неправда?

Линде пожал плечами:

— К сожалению, правда.

Наконец Брунс закрыл журнал, положил его на стол и слегка подался вперед:

— Нам наверняка придется побеседовать с его родителями, да и вообще, это должно иметь последствия, причем официальные. Ведь какая репутация будет у нашей школы, если все это станет достоянием гласности? Ученики наверняка расскажут об этом дома, а потом все это попадет в прессу под заголовком «Неонацисты в Шиллеровской гимназии». Уж это мы должны пресечь во что бы то ни стало.

— Я тоже так думаю.

— Хорошо, что ты мне сразу все рассказал. На следующий понедельник я назначу экстренное собрание преподавателей.

— Ты бы заранее оповестил всех, чему оно будет посвящено. Тогда комар носа не подточит.

— Точнее не скажешь. — Брунс затянулся самокруткой и покачал головой. На его губах вновь промелькнула улыбка. — Но эта Соня Кауфман — наверняка та еще заноза.

— Допустим, и все же…

— Да ладно. Я просто так сказал.

— Кстати, — Линде сунул руки поглубже в карманы брюк, — ты, случайно, не знаешь, она не еврейка?

— Соня Кауфман? Ты имеешь в виду из-за… — Брунс бросил на Линде испытующий взгляд. И заговорил совсем в другом тоне, так что Линде не понял, он его дурачит или хочет вместе с ним позабавиться: — Из-за фамилии? Кауфман? Деловой человек?

Линде насторожился. Брунс нередко забавлялся тем, что устраивал Линде разные подвохи. Так что он ответил вполне спокойно:

— Нет, об этом я, право, совсем не подумал. Зато подумал о ее чрезвычайной активности на сегодняшнем уроке.

— Ах, вон оно что. — Брунс перестал улыбаться и теперь выглядел раздраженным.

Линде было знакомо это выражение. Брунс частенько в подпитии упрекал его в отсутствии элементарного чувства юмора.

Брунс схватил папку, лежавшую на столе, и сказал:

— Чего не знаю, того не знаю. Но даже если? Не все ли равно? — Он положил папку перед собой и насмешливо взглянул на Линде.

— Нет-нет, — заторопился Линде. — Я просто так, к примеру…

— Гм…

— Ну тогда ладно… Мне пора.

— Желаю тебе развлечься на полную катушку.

— Спасибо, я уж постараюсь.

— А в понедельник ты точно будешь на месте? Потому что ты понадобишься на собрании.

— Обещаю.

— Ну, вставай!

— Вставай, ты одет и обут — тебя баррикады ждут!

Оба рассмеялись. Это была одна из речевок, которые они, молодые учителя, скандировали в начале восьмидесятых годов на баррикадах и демонстрациях против расширения франкфуртского аэродрома.

Все еще смеясь, Линде покинул кабинет Брунса.

— Хороших вам выходных, фрау Серензен! — И вышел из секретарской комнаты.

 

3

Линде поставил «тойоту» в гараж и запер ворота. Несколько сот метров до вокзала вполне можно было пройти пешком. Он быстро вошел в дом, торопясь раздеться и встать под душ. Потом натянул на себя джинсы и свежую майку, наклонился над ящиком с носками, помедлил секунду-другую и, смущенно улыбнувшись, выхватил из кучи пару носков в красную и белую полоску. Почему бы и нет? В конце концов, он впервые за несколько месяцев покидает свой дом на ночь без семьи. Три дня никто не будет его контролировать, следить за ним, ни перед кем не придется отчитываться. Немного чего-то молодежного в его в гардеробе не повредит. Он уже чувствовал себя готовым к любым приключениям.

Эти красно-белые носки дочь подарила ему четыре года назад на день рождения. Мартина в то время увлекалась цирком, клоунскими плакатами, черными фраками с блошиного рынка, жонглерскими шариками и хотела ухаживать за животными. Линде тогда подумал, что эти носки выражали желание Мартины видеть своего отца в роли директора цирка. С тех пор он надевал эти носки лишь дважды. Один раз в день рождения Мартины, второй раз — когда навестил мать-одиночку своего ученика. Тому грозила опасность остаться на второй год в одиннадцатом классе из-за плохой успеваемости. Хорошая оценка по немецкому помогла бы ему выкарабкаться, и молодая мамаша частенько уже попадалась на глаза Линде на родительских собраниях и на школьном дворе. В этих красно-белых носках он хотел придать их встрече некую игривость. Однако вместо матери дверь квартиры открыл небритый мужчина с сигаретой во рту, который заявил, что Илоне, к сожалению, пришлось пойти на работу, но Линде может обсудить школьные проблемы Адама с ним. Что Линде и сделал, причем то и дело одергивал и поправлял свои брюки. Эти красно-белые носки казались ему неуместными в мужском обществе. Но все его ухищрения не помогли. В конце разговора мужчина спросил с ухмылкой, зачем он носит такие смешные носки. По дороге домой Линде решил, что причина школьных проблем Адама в неупорядоченных отношениях родителей и что из-за этого он не может согласиться на перевод Адама в двенадцатый класс: лучше уж вовремя предупредить, чем потом наблюдать, как поведение матери лишит Адама аттестата зрелости и, вполне вероятно, испортит ему всю последующую жизнь.

Линде натянул носки и сунул ноги в пестрые американские спортивные туфли. Когда он поглядел на себя в зеркало платяного шкафа, то ему подумалось, что он еще вполне может сойти за тридцатипятилетнего.

Он прошел в гостиную, застегнул рюкзак, взглянул на часы — через полчаса ему выходить, — написал записочку сыну:

«Дорогой Пабло, надеюсь, ваша демонстрация прошла успешно, повеселись остаток вечера в субботу, я вернусь в воскресенье часам к шести, всего доброго, твой Йоахим».

Зашел в кухню, прикрепил записку вместе с банкнотой в 10 евро (не слишком ли много?) магнитом к стенке холодильника, минутку постоял в нерешительности — может, пора уже идти на вокзал? — вернулся в гостиную к CD-плееру и поставил новый диск «Буэна виста сошиал клаб» — своей теперешней любимой группы. Еще в бытность студентом он слушал в основном кубинскую музыку и по сей день собирал кубинские пластинки и CD. В начале их знакомства Ингрид считала эту музыку чрезвычайно интересной, и частенько они в субботу вечером ездили в один из кубинских клубов во Франкфурте, пили там мохито и танцевали всю ночь до утра. Даже свадебное путешествие они собирались провести на Кубе. Однако родители Ингрид, владельцы аптеки в Дармштадте, так решительно пригрозили прекратить с ними всякие отношения, если их дочь полетит на коммунистический остров, что Линде в конце концов дал себя уговорить на поездку в Венецию.

А потом, как показалось Линде, Ингрид возненавидела музыку и вообще все, что хотя бы отдаленно имело отношение к радостям жизни и удовольствиям. Ржаные хлебцы, концерты фортепианной музыки и жирный крем для лица, пуловеры, по размеру подходящие разве что корове, да фильмы по телевизору о женщинах, больных раком, — вот из чего состоял мир Ингрид последние несколько лет. Да, и еще клиника. Во вторник Линде отвез ее туда после того, как накануне ночью проснулся около четырех часов утра, услышав сквозь сон, что Ингрид пакует чемоданы. Она складывала не платья и книги, чтобы уехать из дому ненадолго, а посуду и кастрюли, супы в пакетиках, запихивала диванные подушки, подсвечники, ковры и телевизор. Когда Линде заговорил с ней, она никак не отреагировала. А когда он взял ее за плечи и попытался встряхнуть, она принялась орать, затеяла драку и швыряла на пол все, что попадется под руку. После того как приступ кончился, она просидела часа два, забившись в угол дивана, курила одну сигарету за другой, время от времени ехидно хмыкала или просто молчала, тупо глядя перед собой. Около половины седьмого Линде позвонил одной сослуживице и попросил подменить его утром. А сам погрузил совершенно безвольную и обессилевшую Ингрид в машину и отвез ее в клинику. Только когда в дверях вестибюля клиники появился доктор Бауэр, в Ингрид как будто мелькнула искра жизни. Без всяких пауз, не договаривая фраз, Ингрид бросилась к доктору Бауэру с жалобами. Говорила, что муж весь вечер терроризировал ее своей музыкой, громко пел, несколько раз пускался в пляс в гостиной, пил спиртное и делал все, чтобы, глядя на него, она почувствовала себя еще более слабой и несчастной.

— И все это лишь для того, — бросила она Линде в лицо, — чтобы я лишилась рассудка и ты мог бы оставить меня в этой клинике, а сам укатил бы в субботу в Берлин один, ты… ты чудовище!

Линде вздохнул, грустно улыбнулся и сказал доктору:

— Она в четыре утра начала упаковывать все наши вещи.

— Да, именно этого ты и хотел: избавиться от меня, а вещи все забрать себе! Это все мое!

Линде опять грустно улыбнулся и пожал плечами.

— Ну, фрау Линде, тогда пойдемте со мной. Мы дадим вам кое-что, чтобы вам было легче уснуть. После возни с вещами вы, наверное, очень устали.

— Да, устала. Но не от возни с вещами. Я остаюсь с мужем только ради Пабло. Чтобы это чудовище еще и его не погубило!

Тут Ингрид набросилась на мужа, и Линде, которому хотелось лишний раз показать невменяемость супруги, чуть ли не с готовностью разрешил ей бить себя по лицу. Пока доктор Бауэр не схватил Ингрид за руки и не увлек за собой. Прежде чем скрыться вместе с Ингрид на лестничной площадке, он коротко кивнул Линде.

По дороге домой Линде сказал себе, что он конечно же не планировал всех этих передряг, но в то же время почувствовал облегчение, поскольку теперь ему ничто не мешает провести остаток недели в Берлине. А упрек Ингрид в том, что он накануне вечером нарочно изображал веселье, чтобы лишний раз показать ее тоскливость? Ну да, его и впрямь иногда так и подмывало продемонстрировать ей свою жизнерадостность. Но что это было, как не попытка напомнить ей, что помимо депрессивного загнивания есть и другая жизнь? Доктор Бауэр даже не обратил на это внимания. Кроме того, в тот вечер у него было просто великолепное настроение. Начало «Письма читателя» для дискуссии о вредном влиянии компьютерных игр на молодежь удалось на редкость хорошо и ему самому так понравилось, что даже захотелось отметить это дело бутылочкой вина. Прямо в тот же вечер он решил продолжить эту работу. Может быть, на этот раз его наконец-то напечатают. Его последнее опубликованное «Письмо читателя» появилось уже больше года назад. Зато в самом «Штерне»! «Ваша фотосерия в последнем номере о новинках в пляжных модах произвела на меня такое впечатление, словно за камерой стоял сам Микеланджело, — браво!» Или что-то в этом роде. Конечно, то не был удар грома — да от такой темы этого и не требовалось, — но тем не менее. Его письмо для дискуссии о компьютерных играх было, естественно, совсем другого калибра. То, что эти игры — важная проблема, которая в дальнейшем станет еще острее, он чувствовал каждый день на собственном опыте. Двенадцатилетние подростки в черной форме, строем входившие в двери гимназии, родители, которые уже не знали, как им разговаривать со своими отпрысками-киллерами, и обрывки фраз, которые ему претили: «Этих десятерых я разорвал на куски своей последней гранатой» или: «В этой игре ты можешь по-настоящему пырнуть ножом кого-то, да еще и провернуть лезвие в ране — такой смачный звук получается!»

И это происходит в стенах гимназии! Линде даже представить себе не мог, что же тогда творится в обычных школах или ремесленных училищах! Во всяком случае, исходя из собственного опыта и соответствующего анализа, он был уверен в злободневности своего предложения: организовать в школах компьютерные игровые курсы, чтобы учащиеся и учителя играли бы вместе, а потом дискутировали по теме игры, — обо всем этом он хотел написать «Письмо читателя», которое, возможно, ему удастся пристроить в «Франкфуртер альгемайне» или в «Зюддойче цайтунг», а то, может статься, и в «Шпигель».

Однако вечером ему пришлось утешать Пабло, который опять получил от ворот поворот у одной девочки, в среду он готовил курс по немецким послевоенным писателям, так что начало «Письма читателя» лежало теперь в рюкзаке, и Линде надеялся найти покой в какой-нибудь уютной сельской гостиничке Бранденбурга, чтобы наконец-то закончить его.

Линде взглянул на часы — оставалось еще двадцать минут — и сделал звук погромче. Подпевая мелодии, он начал покачивать бедрами и танцевать в гостиной. У него неплохо получалось! Ха-ха-ха! А теперь вперед — к синьоритам! Должен же его сын когда-нибудь проявить интерес к этим вещам! Но нет, Пабло вечно торчит на краю танцпола, зажав в руке пакетик яблочного сока и робко ухмыляясь, а ноги у него будто связаны. Линде не раз это видел на гимназических вечерах.

— Да выпей ты кружку пивка, — сто раз советовал он сыну, — чтобы хоть немного расслабиться.

— Я не люблю спиртного.

— Тогда выпей его, как лекарство.

— Но я же не болен.

Что ему на это сказать? Нет, он все же считал сына больным, раз тот в свои девятнадцать лет еще ни разу не имел секса с девушкой. Ну не получалось у него. Хорошо, что у сына была хотя бы «Эмнисти Интернешнл». Там его ценили. По крайней мере, как организатора и работника. Никто не стоял так долго в пешеходных зонах, собирая пожертвования, никто не ходил так часто на демонстрации. Поэтому его уже в шестнадцать лет выбрали главным в окружной группе. Но что касается интимной жизни… Во вторник опять зашел разговор об этом: сын уже несколько недель присматривался к некой Изабелле и часто поминал ее имя за ужином: «Потом я пойду с Изабеллой печатать листовки» или же: «Изабелла говорит об иранской внутренней политике…» — и так далее. И однажды, после обсуждения, он наконец осмелился спросить ее, не хочет ли она пойти с ним что-нибудь выпить. Она сразу же согласилась. (Пабло рассказывал об этом, как о каком-то необычайном происшествии. Да Господи Боже, что в этом было такого необычного? Пабло хорош собой, воспитан, интеллигентен, надежен, правда, с юмором не все в порядке, да и обаяния чуть-чуть не хватало, но он несомненно должен был нравиться девушкам. И Линде в тот же вечер попытался втолковать это сыну: «Ты погляди на меня, в конце концов, ты же мой сын. Я тоже не похож на Роберта Редфорда, но когда мне было столько лет, как тебе сейчас…») Тем не менее эти двое пошли в кафе у рынка выпить горячего шоколада. (Не туда пошли, сразу же подумал Линде, в такую старушечью забегаловку даже я бы не пошел, тем более с Ингрид.)

— И все же разговор у нас никак не клеился. Я-то думал, мы сперва поговорим о наших планах в «Эмнисти», а после о том, что будем делать после школы. Но она хотела только… Собственно, она хотела только посплетничать о членах нашей группы. А говорить об отсутствующих гадости я считаю позором. И я ей прямо об этом сказал: «Послушай, почему ты никого не критикуешь, когда мы собираемся вместе? Ведь это глупо — сидеть здесь вдвоем и разглагольствовать».

В сущности, разве это нормально, подумал тогда Линде, если девятнадцатилетний парень пересказывает свое свидание с девушкой во всех подробностях? А что же будет, когда Пабло наконец ляжет с одной из них в постель?

Конечно, доверие сына его радовало. И все-таки он знал девятнадцатилетних, которые не сообщали своим родителям, даже где они провели летние каникулы. А уж их летние каникулы были наверняка куда более увлекательными, чем у Пабло. На этот год сын собирался четыре недели каникул провести в столярной мастерской. Даже Ингрид, которая всегда была за это — мастерить что-то самому из разных материалов, например из дерева, — спросила, не предпочтет ли Пабло поехать куда-нибудь с друзьями.

— Ах, — ответил тот, — в последнее время мне стало ясно, что у меня, в сущности, нет настоящего друга, во всяком случае, такого, как я его себе представляю. С которым можно было бы спорить, обсуждать что-то, вместе набираться опыта, добиваться чего-то и на которого можно было бы положиться в любых обстоятельствах. А не только разговаривать о том, у кого было больше девочек в выходные дни и кто принял больше наркотиков.

К удивлению Линде, Ингрид, на минуту оторвавшись от своих вышивок (ее последнее увлечение — диванные подушечки с бабочками, жуками и кузнечиками), заметила:

— В твоем возрасте, может, тебе стоило бы взять подружку. И поехать с нею куда-нибудь.

«Взять подружку! — подумал Линде. — Если б я такое сказал, что бы тут поднялось! Ведь особы женского пола — это не пиво со шницелем».

А Пабло в ответ — истинный сын своей матери:

— Для меня это слишком важно, чтобы я мог просто взять себе какую-то девушку!

Надо же, для него это слишком важно! Настолько важно, что он лишал молоденькую живую девчушку (так, во всяком случае, представлял себе Линде существо по имени Изабелла) всякого удовольствия (потому что критиковать кого-либо в глаза — это полный бред!), а потом даже не захотел заплатить за нее!

— …Когда я заплатил за себя, она посмотрела на меня с таким изумлением, будто мы заранее условились, что я заплачу за нас обоих. А я считаю, что это — то самое старомодное разделение ролей, которого мы теперь больше не желаем придерживаться.

— Но, Пабло, такая девушка, естественно, может ожидать от своего поклонника небольшой любезности!

— Но не такой же! Деньги! Деньги — не имеют значения!

— Ну конечно, если уж деньги не имеют значения…

— Я хотел сказать, деньги не имеют духовной или эмоциональной ценности. А мне именно это важно, когда я общаюсь с существом женского пола.

Линде уже и раньше не раз задавался вопросом, откуда у его сына такое напряженное отношение к деньгам. Ингрид можно было упрекнуть во многом, но только не в жадности. Наоборот, раньше, когда они еще вместе ходили в гости к друзьям, нередко случалось, что Ингрид собиралась принести в подарок хозяевам дома две, а то и три бутылки вина или даже целый пирог, так что Линде приходилось взывать к ее разуму: одна бутылка вина или полпирога — вполне достаточно, а то еще могут подумать, что они хвастаются своей щедростью.

— И вообще, — закончил Пабло, — в конце недели она всегда ходит на техно-дискотеку, и я вовсе не хочу знать, со сколькими она уже переспала. Кроме того, сегодня она была накрашена, и ногти у нее были покрыты лаком.

Пабло уже не впервые возмущался маникюром и макияжем у девиц, а Линде, которого образ юной Изабеллы с лаком на ногтях немного возбудил, опять не нашелся что возразить. Некоторое время они молча ели овощной салат, который Линде принес из гимназической столовой.

В конце обеда Линде поинтересовался, как дела у «Эмнисти» в Израиле. В их семье это было своего рода золотое правило: если разговор не ладился, начинали говорить о политике. В последнее время — в основном об Израиле и палестинцах. (Линде, все еще танцевавший в гостиной, вдруг вспомнил выступление Корнелиуса на последнем занятии, и ему стало слегка неприятно при мысли о том, какие пошлые они вели разговоры о политике.) Тут даже Ингрид включалась в беседу, и это были те немногие минуты, когда в семействе Линде появлялось не только взаимопонимание, но даже что-то похожее на веселье. Например, Пабло говорил: «Израильтяне опять подстрелили ребенка». На что Ингрид отвечала: «Какой ужас!» И Линде (с горестной ухмылкой) замечал: «Вероятно, отстреливаясь!!» После этого все кивали и слегка посмеивались: «Да, да…»

Правда, когда через два дня в газете написали, что мальчик с отцом шли за молоком и попали в перестрелку между палестинцами и израильтянами и что смертельная пуля, по расчетам баллистов, была выпущена с палестинской стороны, разговор о политике за столом впервые не смог погасить семейный конфликт. Дело в том, что Ингрид неожиданно не согласилась с единодушным мнением мужа и сына: раз баллистическую экспертизу проводили израильтяне, значит, точно вранье.

— Однако, — сказала она, — на снимке видно, что израильтяне, по всей вероятности, стреляли из-за угла. А кроме того, какой отец пойдет со своим сыном за молоком туда, где стреляют? Причем стрельба длилась уже несколько часов.

— Во-первых… — Пабло отставил чашку и строго посмотрел на мать, — фотография, конечно, искажает пространство, и я не удивлюсь, если это дело рук израильтянина.

— Здесь написано: dpa.

— Да, конечно.

— Что значит: «Да, конечно»?

— Ну, потому что эти три буквы могут обозначать что угодно.

— Но ведь dpa — это немецкое пресс-агентство, а не израильское.

— Мама! — вздохнул Пабло. — Именно немецкое пресс-агентство! Мы же знаем, что немцы до сих пор мучаются комплексом вины перед евреями!

— Ну… — неуверенно выдохнула Ингрид.

Линде вспомнил, какое он в тот миг испытал двойственное чувство: с одной стороны, он, как и его сын, не сомневался, что большинство произраильских сообщений инспирированы самими израильтянами, американцами или кем-то еще, а с другой — он понимал, что аргументации Пабло не хватает убедительности. Но прежде чем он задумался, откуда у него взялось такое чувство, Пабло продолжил свою мысль:

— А во-вторых, откуда ты знаешь, как палестинцам приходится каждый день доставать себе еду?

Ингрид не нашлась что ответить.

— И знаешь ли ты, хотя бы приблизительно, что значит там один литр молока?

Этого Ингрид тоже не знала.

— А такие мелкие перестрелки там переживают каждый день.

— Ну уж, каждый день, — вставил Линде не столько для того, чтобы поддержать разговор или возразить сыну, сколько для того, чтобы сохранить мирную атмосферу на время завтрака. С тех пор как Мартина больше не жила дома, чаще бывало, что они сидели молча, каждый погрузившись в свои тягостные мысли. И если уж его супруга в кои-то веки заговорила, причем вовсе не для того, чтобы в чем-то его упрекнуть…

— Мне кажется, ты немного преувеличиваешь.

Но Пабло, казалось, только и ждал этого возражения.

— Переживают, — наставительно сказал он. — Даже если там стреляют не каждый день, то люди ежедневно чувствуют себя как под обстрелом. Об этом есть научные исследования и статьи психологов. Да это же легко себе представить: если солдаты всегда могут открыть стрельбу, как только ты появишься на улице, то ты будешь себя чувствовать так, словно они и вправду стреляют постоянно.

Ну и пожалуйста, подумал Линде, только бы обойтись без психологии и теории о том, будто что-нибудь в самом деле происходит только потому, что кто-то это ощущает. Это напомнило ему о постоянном упреке Ингрид, что его просто распирает от подавляемых агрессии и жестоких поступков по отношению к ней, а она, человек тонко чувствующий, ощущает это и почти не может дышать, словно он выпустил эти намерения и желания на свободу. Так что если Пабло продолжил бы свои речи, то Ингрид, судя по всему, вскоре опять принялась бы за свои бредовые упреки. Кем он только уже не был: и социально опасным супругом, живущим на месте своего преступления, и самцом неизвестной породы, совершающим безобразные поступки, и отцом пьющей любовницы, и еще Бог знает кем. А сейчас она, пожалуй, сравнит его с израильской армией, а себя — с палестинским народом, постоянно находящимся под обстрелом.

Поэтому он быстро возразил:

— Я считаю, что это ничего не меняет в справедливом мнении Ингрид, что заботливый отец никогда не поведет своего сына под выстрелы. Разве что… — Линде сделал паузу, зная: то, что он скажет, взорвет мирную атмосферу завтрака, но тогда линия фронта проляжет не между ним и Ингрид, — разве что отец заранее соглашается на бессмысленную гибель своего сына ради публичного эффекта этой смерти. И к сожалению, приходится заметить, что палестинцы часто посылают своих детей в самую гущу схватки.

— Посылают?! — Голос Пабло захлебнулся.

(Линде вновь вспомнил Корнелиуса. Тот же фанатичный тон.)

— Палестинцы посылают своих детей в самую гущу схватки?! Но в это невозможно поверить! — Пабло, видимо, не знал, как выразить свое негодование. Он закричал на Линде, размахивая руками: — А если дети от нищеты и голода по собственной воле бросаются в самую гущу схватки?! Но этого старый и сытый европеец, любитель литературы, просто не может себе представить! Ведь у Гете про это ничего не написано!

Вот это да! Линде с тревогой посмотрел на Ингрид, которая, однако, спокойно и с любопытством разглядывала сына. Старый и сытый европеец, любитель литературы! Значит, таким он видит своего отца! Но ведь это просто смешно! Чтобы именно Пабло упрекал его в том, что он далек от жизни и староват! Он злобно ухмыльнулся. Пусть этот суперпалестинец сперва попробует на вкус суть жизни и приобретет хоть какой-то опыт, подобающий молодому парню! Вместо того чтобы то и дело втихаря ездить в Дармштадт, в тамошний секс-центр с видеокабинами! Там Линде как-то случайно увидел Пабло и с тех пор знал, что означают его слова: «Мне нужно ненадолго съездить в Дармштадт!» Вот уж где сколько хочешь самой чудовищной эротики без всяких там наманикюренных ногтей и накрашенных глаз! Надо же — недоросль в роли проповедника!

В который раз Линде подавил в себе желание четко и ясно разъяснить сыну все его ничтожество в надежде на терапевтический шок, который, может быть, наконец-то сделает из Пабло того удалого парня, каким он сам был в молодости. Вместо этого он примирительно улыбнулся и сказал:

— Европеец и любитель литературы — я считаю это комплиментом, дорогой мой. И если б ты знал, чего у Гете только не написано, то не стал бы карабкаться на столь высокого скакуна. Однако, как всегда… — Линде развел руками и примирительно поглядел на Пабло и Ингрид… — По-моему, это недостаточная причина, чтобы испортить наш прекрасный завтрак. В конце концов, мы ведь в целом одинаково оцениваем израильскую политику.

Казалось, Пабло не знал, что ответить отцу, в то время как Ингрид с блеском в глазах и странно довольным выражением лица продолжала разглядывать сына.

— Итак, мы по-прежнему хорошо относимся друг к другу? — спросил Линде.

— Я думаю, Пабло, несомненно, прав: о настоящей нужде ты просто понятия не имеешь.

— Прошу тебя, Ингрид! — Линде все еще улыбался, но уже немного устало. — Мы же говорим об Израиле.

— Не верь притворству отца. «Старый сытый любитель литературы» — это в самую точку. При том что больше всего ему хотелось бы вечно оставаться юным нахалом и любителем румбы…

Линде, стоя перед окном в сад и слегка покачиваясь в такт музыке, застыл на месте и обиженно помотал головой. Так ведь и с ума сойти недолго! Сидели мирно за завтраком, беседовали о событиях в мире — и чем это все кончилось? Сначала его оскорбил сын, затем жена, а потом именно ему еще и пришлось гасить перепалку.

— Хорошо, если я кажусь вам таким — мне очень жаль. Жаль меня самого, но в особенности вас, ведь в конце концов… — он перешел на слегка ироничный тон, — мы живем вместе, и вам придется хотя бы еще какое-то время потерпеть старого любителя румбы.

— Ах, Йоахим, — вздохнул Пабло (в семье Линде родители рано отучили детей называть их мамой и папой — почему, никто не помнил, но в их кругу в то время так было принято), — только, пожалуйста, не обижайся опять.

«Опять», «как всегда», «каждый раз» — это явно влияние Ингрид. Если б у Пабло еще не произошла ломка голоса, подумал Линде, то, закрыв глаза, я бы не понял, кто со мной говорит.

Но он вновь подавил в себе желание выложить Пабло все, что наболело, и вместо этого примирительно сказал:

— Я вовсе не обиделся, тем более — «опять». Если вы оба оставите свою привычку всякий упрек или, если угодно, всякую обоснованную критику, — Линде поднял руки, как бы прося дать закончить, — сопровождать формулировкой, которая означает, что все, что я, возможно, делаю неправильно, на самом деле — просто очередная глава из перечня моих постоянных неправильных поступков, то я был бы вам бесконечно благодарен. Мне думается, это поможет нам всем общаться более конструктивно. В том числе и в первую очередь при наших ошибках. А у кого их нет? Кстати, танцевать румбу и любить Гете, как мне все-таки кажется, — вполне простительно. А что касается политических дискуссий, дорогой Пабло, то я желаю тебе быть разумнее и терпимее. И если твоя мать высказывает другое мнение, а отец пытается посредничать между вами, то тебе не нужно возмущенно вспыхивать, а следовало бы лучше продумывать свои аргументы и обосновывать свою позицию. Возможно, тебе удастся убедить мать, а возможно, и нет. Люди, к счастью, все разные, и в конечном счете важно лишь, чтобы то, что мы говорим, было сказано честно и искренне.

Давая им некоторое время подумать и молча разглядывая свои сложенные на столешнице руки, он поднял глаза, дружески улыбнулся и заключил:

— И давайте поставим точку на этом.

Тем самым спор был окончен. За исключением язвительного «аминь» со стороны Ингрид, но к этому Линде уже привык. И когда Пабло ушел на какое-то собрание, а Ингрид опять легла в постель, он даже взялся помыть посуду.

Линде кивнул своему отражению в оконном стекле: «Пускай они упрекают меня в чем хотят, и все же на ком, в конце концов, держится наш семейный быт?»

Еще несколько минут он наслаждался ощущением довольства самим собой, потом взглянул на часы. Пора было ехать на вокзал. Когда он выключил плеер, кто-то постучал во входную дверь. Вероятно, это был почтальон.

— Иду! — крикнул он.

 

4

Линде повесил рюкзак на плечо, взял куртку и, полагая, что принесли заказное письмо или посылку, направился по узкой прихожей к входной двери. Скорее всего, опять одна из покупок Ингрид, сделанных по Интернету. Только за последний месяц прибыли две дюжины индийских подсвечников ручной работы, неглазурованный чайный сервиз для раскрашивания вместе с красками, кисточками и брошюрой с рисунками, пять наволочек для диванных подушек из грубой ирландской овечьей шерсти и один четырехкилограммовый пакет сушеных фруктов из Баварии. Правда, Ингрид теперь не любила выходить из дома, однако от женского гена, заставляющего делать покупки, не так-то легко избавиться, и Линде проклинал тот день, когда Пабло посвятил свою мать в мир компьютера и Интернета.

Однако, когда он распахнул дверь, за ней оказался молодой человек в костюмных брюках и футболке. Солнечные очки с зеркальными стеклами, на предплечье — татуированная роза, точно не почтальон.

— Здравствуйте, меня зовут Мориц.

— Здравствуй, — откликнулся Линде.

Молодой человек молча разглядывал его. Линде растерянно торчал в проеме двери. Новый ученик? Продавец газетных абонементов? Кто-то из «Эмнисти»?

— Э-э-э, мне очень жаль, но я должен ехать на вокзал. Тебе наверняка нужен Пабло, но он сейчас на демонстрации в Мангейме. Позвони ему после семи.

Линде уже хотел было закрыть дверь у себя за спиной, когда у него вдруг мелькнула мысль, что вид у этого молодого человека почти такой же небрежный и немного нахальный, какой ему хотелось бы видеть у друзей Пабло. Парни, которые обеими ногами стоят на земле, иногда устраивают дебош, но достаточно умны, чтобы не попадаться, и идут своим путем. Вероятно, Пабло просто медленно становился взрослым. Ему бы хоть ненадолго подходящую компанию, и, глядишь, уже через год он с грохотом носился бы по городу на мотоцикле, а сзади сидела бы девушка с кроваво-красными ногтями, и оба они направлялись бы на вечеринку с актерами.

— Или у вас была договоренность о встрече? Если хочешь, можешь подождать Пабло в садике за домом.

А может, в комнате Пабло? Но ведь он совсем не знает этого молодого человека.

— Вы Йоахим Линде?

— Да, очень рад…

Линде протянул парню руку, но тот вроде как ее не заметил.

— Я друг Мартины и приехал забрать ее вещи.

Линде взглянул на часы. Через пять минут его поезд с забронированным местом в вагоне первого класса отправится в Берлин. Линде заранее договорился с Брунсом, что его путешествие по Бранденбургу назовут подготовкой к курсу по Фонтане для абитуриентов и стоимость билета оплатит школа. Через десять минут он заказал бы себе бокал шампанского, положил ноги повыше и целых три дня был бы свободным человеком. Просто хочется рвать и метать!

Линде стоял рядом со своим рюкзаком в гостиной, куртка все еще висела у него на руке, глядел на дверь ванной и вспоминал их разговор во дворе.

— Это все неудобно, — сказал он. — Мне пора на вокзал, мой поезд отходит через четверть часа.

— Сдается мне, что это в любое время было бы неудобно. Поедете на другом поезде.

— Молодой человек, вы, надеюсь, не собираетесь за меня решать, когда я сяду на свой поезд? Что, если бы вы зашли сюда еще раз в понедельник?

— Мне очень жаль, но в понедельник я уже должен быть в Милане. Но если вам необходимо уехать сейчас, то я подожду Пабло.

— Об этом не может быть и речи!

При мысли, что этот наглый парень, похожий на уголовника, будет разговаривать с Пабло о Мартине и уговорит того стать таким же бродягой, Линде охватила паника. Известное дело: этот непонятно откуда взявшийся тип в татуировках и солнечных очках расскажет о ночной жизни в Милане, о прогремевшей художественной выставке в Париже и потрясающих наркотиках в Нью-Йорке, и нет больше выпускника рейхенхаймской гимназии, и нет больше ответственного сотрудника пешеходной зоны в «Эмнисти интернешнл»: теперь ему потребуются новые шмотки и кокаин, а школа хоть провались. Может, еще и перекинется на сторону своей истеричной сестрицы. Начнет вдруг выдумывать какие-то детские обиды и сваливать всю вину за свою не всегда счастливую жизнь на родителей. Нет, он не допустит встречи этого типа со своим сыном! Хватит и того, что Мартина подпала под такое влияние.

— Ну что ж, — сказал молодой человек, — так или иначе, но вам придется пожертвовать мне один или два часа вашего времени. Больше это вряд ли займет. Мартина описала мне в общих чертах, что ей здесь принадлежит. Вещи из ее комнаты — если таковая еще существует — и несколько картонных коробок в подвале. Чтобы побыстрее покончить с этим, мне бы хотелось поставить мою машину во двор.

Он кивнул на старенький грузовичок «рено», стоявший на другой стороне улицы. Точно такой же, какие Линде и Ингрид частенько встречали во время своих поездок по Франции. Тогда они мечтали сами когда-нибудь с ветерком прокатиться по просторам Южной Франции с матрацем в багажнике под небом, напоенным ароматом сыров, вина и звуками скрипок.

Однако когда они спустя несколько лет в самом деле отправились в такое путешествие вместе с детьми — правда уже в «фольксвагене», с палатками для кемпингов и точно рассчитанным маршрутом, — то эта поездка закончилась катастрофой. Линде и теперь не до конца понимал, почему именно во Франции все вдруг полетело к черту. Но с тех пор семья развалилась, Ингрид все глубже погружалась в депрессию, в семейной атмосфере царили ложь и недоверие.

— Господин Линде?

Линде перевел взгляд с грузовичка на зеркальные стекла очков молодого человека, и его охватила волна бессильной злости.

— Вы всегда обращаетесь с людьми как генерал какой-нибудь хунты?

— Не понял?

— Или у вас в Милане так принято?

— Извините, но я просто в толк не возьму, о чем вы говорите.

— Вон оно что! — Линде порадовался этой, пусть даже маленькой, победе. — Тогда подумайте как следует.

Линде знал, что все это — обычная игра учителя в кошки-мышки, но сейчас ему любые средства годились.

— Послушайте, господин Линде, не создавайте новых неудобств там, где их и без того хватает. Я хочу только забрать вещи Мартины. А кроме того, мне срочно нужно в туалет.

На это Линде не нашел что возразить. Стоит ли отказывать приятелю его дочери в просьбе воспользоваться туалетом? Это показалось ему глупым. С другой стороны, если уж этот парень все равно окажется в доме…

— А слово «срочно» я употребил в прямом смысле. И если вы не хотите, чтобы я на ваш забор… — Молодой человек начал расстегивать брюки.

— Вы в своем уме? — Линде машинально оглянулся на соседские дома и подумал: «Я сейчас набью ему морду!», — отвернулся и рывком распахнул дверь. — Ну так идите же!

Линде услышал шум спускаемой воды в унитазе, потом воды в раковине. Чистюля, значит! До унитаза помыл руки. А теперь — еще раз. Уж не удрала ли его дочь из дому с гомосексуалистом? Линде стиснул зубы и тяжело вздохнул. Его маленькая Тиночка! Тинуля, Тити, Татюля! Что же должно было случиться, чтобы этот хулиган мог так важничать от имени его дочери?! Недоросль-террорист — вот кто он! «Если вы не хотите, чтобы я на ваш забор…» — это о многом говорит! Нынче хамит, а завтра подкладывает бомбу или что другое вытворяет, если дела идут не так, как хочется господину из Милана! Ублюдок! Прикасаться к его дочери! Устраивать с ней всякие свинства! Его зарезать мало! Проломить ему череп! Растоптать!

— Большое спасибо… — Мартинин друг закрыл за собой дверь ванной, взглянул на Линде и испуганно замер. — Что с вами?

Линде медленно закрыл рот, опустил кулаки и сделал глубокий вдох. Глаза его смотрели в пол.

«Спокойно, главное спокойно».

Молодой человек сделал шаг вперед, но, видимо, тут же передумал, шагнул назад, сунул руки в карманы и остановился, выжидая. Линде не тронулся с места, только его живот с трудом поднимался и опускался.

Подождав с минуту, молодой человек сказал:

— Мне ничего от вас не надо. Я хочу только забрать Мартинины вещи, и чем быстрее это произойдет, тем будет лучше для всех нас.

Линде слышал лишь отдельные слова: «Мартина… Мартинины вещи… лучше для всех нас…» Да, вероятно, для всех нас будет лучше, если Мартина совсем уйдет из семьи. Что она им принесла в последние годы, кроме ссор? Конечно, ему трудно расстаться со своей любимой Татюлей, с другой стороны — разве они не расстались друг с другом уже давно? Сколько лет прошло с тех пор, как Мартина подарила ему на день рождения полосатые носки, а он изображал директора ее цирка? Какое счастливое было время! Но потом, после того, как они все вернулись из Франции, неделями ничего: ни тебе «доброе утро», ни «привет», даже не посмотрит в его сторону. И уже на второй вечер Ингрид настояла на отдельных спальнях. Ей нужно, мол, сперва получить полную ясность об одном происшествии! С тех пор он спал в своем кабинете на диване. А от Мартины, главной виновницы всего этого, ни слова. От него, естественно, тоже. Зачем же ему заговаривать о так называемом происшествии, которого на самом-то деле и не было? Разве это не истолковали бы тут же как признание своей вины? Один только Пабло все пытался бороться с этим ледяным молчанием: «Не может ли мне кто-нибудь объяснить, что произошло во время каникул?» Но женщины лишь отмахивались от него. Ингрид — со своей отсутствующей и в то же время неприятной миной, которая и по сей день у нее на лице, а Мартина — с горькой усмешкой и жестким ясным взглядом, который, казалось, говорил: «Я не с вами, я просто наблюдаю за вами, по мне — так хоть утопитесь вы все». И, обращаясь с братом, как с идиотом, но все-таки живым существом, вдруг заявляла: «Хотелось бы мне знать, сколько ты, ничтожество, получаешь за эти беспрерывные демонстрации?» Она смотрела на него с холодным интересом, как ученая дама рассматривает какую-нибудь падаль. Единственный человек в доме, перед которым она в редкие минуты сбрасывала панцирь, чтобы на него же яростно нападать, была ее мать. Как-то раз летом Линде через открытое окно услышал в саду несколько фраз, в другой раз крик нарушил его дневной сон.

— Да ведь ты — распоследнее лицо в этой истории! Все эти твои сраные депрессии и страхи! Сделай же что-нибудь! Брось его, прикончи его или себя саму! Не могу больше видеть твои идиотские страдания! Ты что думаешь — мне это помогает? Совсем наоборот! Это всего лишь жалость к себе! Твоя дерьмовая жизнь, дерьмовый брак, дерьмовые родители! И ты сама — плохая мать и не хочешь его бросить, пока мы не получим аттестат зрелости! Меня тошнит от всего этого!

В этот момент Линде, не зная, как правильно поступить: то ли выйти из кабинета, то ли продолжить слушать, нажал на кнопку радио — раздалась музыка. Он сказал себе, как педагог: «Это нормальные разборки между матерью и дочерью, какие случаются и в самых благополучных семьях, и для развития здоровой детской психики время от времени они просто должны происходить». В конце концов, он тоже переживал нечто подобное с Пабло, когда тот возмущался, например, увидев, что Линде купил спортивные туфли «Nike», хотя знал, что ходят слухи, будто эти спортивные туфли в Азии шьют дети, или почему у них в доме на крыше не установлена солнечная батарея.

Во всяком случае, Линде не хотел вмешиваться в перепалку между Ингрид и Мартиной, и ему казалось непорядочным подслушивать втихаря. Когда он позже вышел из кабинета, Мартина лежала на диване перед телевизором, а дверь в комнату Ингрид была заперта. Мартина вскинула на него глаза, отрицательно покачала головой и что-то пробурчала. Он расслышал лишь одно слово: «Радиослушатель». За много дней она впервые что-то сказала ему… Линде еще помнил, как он после этого с улыбкой направился в кухню, чтобы выпить чаю, и подумал: «Все образуется».

— Господин Линде!

Линде услышал, что к нему обращаются, надо как-то реагировать. Но он бы предпочел просто молча стоять, глядя перед собой, пока друг Мартины не исчезнет и все это безобразие не закончится. В конце концов он взял себя в руки, глянул в зеркальные стекла очков и тут же вновь уставился в окно.

Твердым голосом он спросил:

— Где Мартина?

— В Милане.

— В Милане, вот оно как. — Подбородок Линде чуть вздернулся. — И она разрешила вам отправиться в столь долгое путешествие одному? Что-то на нее не похоже.

— Оставьте эти ваши штучки, господин Линде. И если вы мне сейчас же не покажете, где лежат Мартинины вещи, я сам их найду.

Линде старался не глядеть на парня.

— Мартина один раз позвонила матери и сообщила, что живет вместе с неким фотографом. Это верно?

— Да, я фотограф.

— А что вы фотографируете?

— Еду.

— Еду?

— Ну, разные блюда, кушанья.

— Кушанья?.. — Линде презрительно взглянул в сторону гардин. — Вы хотите сказать, сосиски с картошкой? Или надо сказать: картофель фри с соусом — для рекламной вывески в кафе?

— Нет, для поваренных книг и журналов, и это называется «Кулинарная фотография».

— Ага, понял, «Кулинарная фотография»! И на это можно жить?

Молодой человек откликнулся не сразу, и Линде уже подумал было, что попал в больное место, когда тот ответил с легким недовольством:

— Очевидно, потому что иначе меня бы просто уже не было в живых.

Ну что это за ответ?

— Я не спрашивал, можете ли вы жить, — и так вижу. Но хватает ли этого, чтобы обеспечивать мою дочь? У нее не закончена гимназия, нет профессиональной подготовки, и, насколько я знаю, итальянским она тоже не владеет.

Линде ждал — поначалу с легкой улыбкой, потом все больше теряясь. Наконец он повернул голову и взглянул в зеркальные стекла:

— И что же?

— Ничего, господин Линде. Я жду, чтобы вы мне сказали, где Мартинины вещи.

Линде даже задрожал от возмущения. Какая несправедливость, какая неблагодарность! Кто в течение восемнадцати лет растил Мартину в любви, менял ей пеленки, укачивал ее, чтобы заснула, надрывался на работе, чтобы у девочки были игрушки и красивые платьица, чтобы она могла брать уроки танцев и игры на рояле, да и вообще: кто дал Мартине, так сказать, жизнь, кто ее породил, без кого ее вообще не было бы на свете? А потом приходит какой-то подонок в татуировках, знакомый с ней всего лишь пару месяцев, и обращается с ним, как с последним болваном!

— Думается, мне дозволено заботиться о моей дочери!

— Ох, господин Линде… — вздохнул молодой человек. — Да вы еще более отвратительны, чем Мартина вас описала.

Линде остолбенел. Ему никогда еще не приходило в голову, что Мартина может с кем-нибудь всерьез обсуждать его, тем более с неизвестным ему человеком. Удрать из дому, оставить узкие улочки маленького городка, какое-то время пожить вместе с неким парнем и делиться с ним обидами на родителей, на гимназию, на их провинциальный городок — это он еще мог понять. Когда ему было восемнадцать, его тоже мало что удерживало в Рейхенхайме, он и сам счел бы за лучшее удрать из дому, с первой попавшейся девицей махнуть в Италию и в глубине души наверняка предпочел бы такую жизнь судьбе исполнительного и порядочного трудяги в «Эмнисти»… Но говорить о нем и об их отношениях друг с другом там, в другой стране? Ему не приходило в голову, что Мартина с матерью как-то уж особенно обсуждают его. Во всяком случае, не слишком негативно. Так, нормально: «Йоахим тоже обычный обыватель» или же: «Из-за ваших супружеских проблем у вас уже вообще нет времени для нас», а то и (более жестоко, как он однажды невольно подслушал, но ведь явно не всерьез было сказано): «Прикончи его!» Что касается последних, сложных для Мартины трех лет, то Линде (а он рассуждал как педагог) всегда видел в них только одну, конечно, важную, но не катастрофическую причину ее совершенно обычной пубертатной вспыльчивости и отчаяния; все это было в одном ряду с неумением сохранить дружеские отношения, разочарованием в первой любви, непривлекательной матерью и осознанием того, что жизнь часто бывает сложной.

А теперь он должен один стоять у позорного столба? «Вы еще более отвратительны, чем Мартина вас описала». Линде не знал, что его больше ранило: слово «отвратительны» или ее предательство.

— Это все ваши выдумки. — Голос Линде дрожал. — Ваши фантазии. Да и кто вы такой вообще-то? Где доказательства, что вы близки с моей дочерью? Вероятно, вы с ней знакомы лишь шапочно, узнали от нее кое-что и теперь собираетесь ограбить мой дом. Вы настолько изоврались, что даже боитесь смотреть на меня без этих зеркальных очков, какие носят генералы какой-нибудь хунты!

— Ах, вот вы о чем, — сказал молодой человек и снял очки. — Иногда я просто о них забываю…

Линде, обескураженный такой быстрой потерей своего мнимого преимущества (ведь он полагал, что раз человек даже в доме не снимает солнечные очки, значит, наверняка не уверен в себе и что-то скрывает), не нашел ничего лучшего, как тут же прицепиться к другому подозрительному украшению:

— А ваша татуировка? Сколько раз вы уже сидели в тюрьме? Вам не удастся обвести меня вокруг пальца!

Молодой человек наморщил лоб, глянул мельком на розу у своего плеча, потом опять перевел взгляд на Линде:

— Но вы же это не всерьез сказали?

— Еще как всерьез! Так что лучше всего я сейчас же позвоню…

Линде не договорил. Почему, он и сам не знал, но что-то в этих угрожающих словах напугало его самого.

— Соседям или в полицию? — спросил парень. — Валяйте, звоните. Тогда мы обо всем и поговорим. Но если вы действительно сомневаетесь в том, что я — друг Мартины, спросите меня о чем-нибудь. О ее любимой музыке, о том, что стоит у нее в комнате, или, к примеру… — Молодой человек помолчал, посмотрел Линде в глаза, и взгляд у него был такой, что Линде уж предпочел бы солнечные очки. — К примеру, эти носки, что сейчас на вас. Это ведь те самые, которые Мартина подарила вам на день рождения? Насколько я знаю, вы надевали их всего два раза. В первый раз на день рождения Мартины, и второй…

— Когда я посетил семью одного проблемного ученика, чтобы сделать нашу встречу более непринужденной, — ответил Линде, сам удивившись, как быстро он поспешил дать объяснение.

— Тогда, значит, Мартина рассказала мне о третьем случае. В Южной Франции.

Ну это уж слишком!.. Линде просто не мог поверить. Почему этому парню пришло в голову коснуться такой сугубо личной истории? И с какой стати Мартина продолжает ее рассказывать всем подряд? Этот плод фантазии ее исковерканного и злобного подросткового характера? Разве она уже не натворила этим бед выше крыши?

Вдруг у Линде закружилась голова. Все это — чушь! Ну ладно, пусть этот парень и вправду друг Мартины. Но разве отец в этом виноват? В восемнадцать она должна сама отвечать за то, с кем губит свою жизнь. В принципе его это уже не касается. Он сделал все, что мог, теперь Мартина должна сама справляться с жизнью. Для него это кушанье съедено все, без остатка. Пусть этот нахал забирает ее вещи. И сам он наверняка не первый отец, которому пришлось смириться, что его дочь не соответствует тому, о чем он мечтал. Такова жизнь. Во всяком случае, он не будет больше спорить с пареньком-фотографом. Он покажет, где комната Мартины и где подвал, а потом пусть этот парень убирается восвояси. А он сделает то, что делал всегда, когда вокруг него бушевали волны, и что его так часто спасало. Он приготовит себе чашечку чая, пойдет в свою комнату, сядет за письменный стол и поработает. Ему нужно проверить целую пачку сочинений, а может, удастся заняться и «Письмом читателя». И если тот нахал не будет слишком долго копаться, то он еще успеет на последний поезд в Берлин. Придется, правда, самому заплатить за плацкарту. Но потом все будет почти как запланировано, а то, что жизнь нередко преподносит неприятные сюрпризы, так это, в конце концов, не новость. Вдруг Линде поднял голову, посмотрел молодому человеку в глаза и сказал почти весело:

— Ну ладно, господин кулинарный папарацци, я вам покажу подвал и комнату Мартины. Моя супруга устроила там себе гнездышко для рукоделия, однако такой шустрый юноша, как вы, сумеет разобраться что к чему.

Молодой человек явно растерялся — то ли от внезапно изменившегося тона Линде, то ли от его решения. Линде насмешливо улыбнулся:

— Да идемте же, я вас не разорву.

— Не понял?

— Ну, как волк разрывает на части дичь. Чтобы вы поняли, совсем по-простому: я вас не съем.

 

5

Линде сидел за письменным столом, держа шариковую ручку, перед ним лежало «Письмо читателя», он прислушивался. Опять шаги в гостиной, потом удар двери в комнату Мартины о стену, а затем треск и шорох складываемого картонного ящика.

Каждый раз, когда дверь ударялась о стену, Линде думал: «Сейчас выйду и скажу ему пару ласковых!» Стена была оштукатурена и отремонтирована только три месяца назад, вскоре после ухода Мартины из дома. Она тоже всегда с силой распахивала дверь, пока в стене не появилась дыра.

«Мартина, не могла бы ты открывать свою дверь поосторожнее, а то я каждый раз чуть со стула не падаю. Кроме того, от этого разрушается стена».

Как она тогда на него взглянула: «Подумаешь — стена!» Словно в лицо ему плюнула. Линде был совершенно ошеломлен. Что он опять такого сделал? Дыра-то в стене вот она, из его комнаты скоро можно будет увидеть коридор. Даже этого он не имеет права ей сказать?

Рядом что-то грохнуло. Линде представил себе, как этот наглец стопками швыряет книги Мартины в ящик. Ясно, для такого книги, что дрова.

Линде взглянул на часы. Уже полчаса парень возится с погрузкой. Еще полчаса, и ему придется проверить, не оказались ли в ящике украшения Ингрид, лежавший на обеденном столе миксер или пачка компакт-дисков. После рассказов о поваренных книгах и журналах достаточно взглянуть на его дряхлый, дребезжащий «рено», чтобы понять: парень, вероятно, даже не знает, на что ему купить бензин до Милана. Линде вздохнул. Остается только надеяться, что Мартина быстро опомнится, бросит этого типа и вернется домой. И тогда уже он проедет тысячу километров, чтобы упаковать ее книги. Он с удовольствием представил себе свидание с этим парнем. «Разрешите, господин генерал хунты, я тот самый отвратительный папаша. Я приехал за Мартиниными вещами. И заодно верните мне миксер…»

Линде уже явственно видел перед собой ошарашенное лицо парня. Да, в жизни иногда все происходит очень быстро. Только что этот нахал угрожал ему, словно поднятый нож гильотины. «Валяйте, звоните. Тогда мы обо всем и поговорим!» — а совсем скоро Мартина о нем и думать забудет. Что этот парень о себе вообразил! Как будто действительно знал, что это значит — всё. Сколько времени они с Мартиной знакомы? Три месяца? Тоже мне — всё!..

Линде отложил шариковую ручку и глотнул чаю. Вновь этот шум и грохот. Мартинины книги. В них почти вся их прежняя жизнь. От первых букварей и книжек с цифрами и картинками — до Флобера и Стендаля. Французы в последнее время стали ее любимцами. Однажды он прошелся по ее комнате и нашел под одеялом де Сада. Де Сад! В семнадцать-то лет! Сначала он подумал было, что должен с ней поговорить, все же такие книги могли смутить душу или даже напугать девушку. Но потом… Она и в детстве была развитым ребенком. В пять лет научилась читать, а в семь одолела первые романы. Астрид Линдгрен, Эрих Кёстнер, «Маленький Ник». Целыми днями она валялась в пижаме на диване и едва отвечала на вопросы.

— Ну, моя маленькая принцесса, что ты там читаешь такое увлекательное?

— Погоди, Йоахим, сейчас как раз самое интересное.

— Иди ко мне, моя мышка, пусти папу к себе на диван.

И он обнимал ее маленькое мягкое тельце своими сильными руками, вдыхал свежий запах ее детского затылка, а она устраивалась поудобнее и, счастливая, читала дальше «Эмиль и детективы». Из кухни доносились звон и грохот посуды, а на полу гостиной Пабло играл в «лего». Как хорошо им тогда жилось! Ингрид, казалось, окончательно избавилась от депрессии, снова возилась по хозяйству, готовила еду и наводила чистоту, а в конце недели, большей частью в воскресенье после обеда, они спали вместе. С детьми они заключили договор: если на дверной ручке родительской спальни висело розовое сердечко из поролона, сделанное Мартиной в школе, заходить туда было нельзя. Иногда, если случалась какая-нибудь маленькая неприятность или дети ссорились, все-таки бывало, что Пабло или Мартина врывались в комнату, крича или плача. Линде не находил в этом ничего плохого. В конце концов, он ведь был за либеральное воспитание, без стеснения и страха. Пусть дети узнают, как все происходит в природе. Ингрид, правда, придерживалась совсем другого мнения, и Линде не раз со вздохом думал: а чего и ждать от дочери владельца аптеки в Дармштадте. Она считала, что увидеть своих родителей обнаженными, потными и как бы борющимися друг с другом — это не объяснит детям законы природы, а только их напугает.

Линде думал про себя: «Откуда ей про это знать, ведь своих родителей она точно никогда не заставала врасплох, потому что они в постели вместе разве что разгадывали кроссворд в газете для аптекарей». Но он оставил все, как было, и из мудрой предосторожности не стал спорить. Ибо однажды, когда он, довольный, лежал на кровати, в то время как Ингрид уже стояла под душем, Мартина вошла в комнату, не постучав, и, возможно, если б Ингрид увидела, что потом произошло, то упрекнула бы его за вредное упрямство, проявившееся, так сказать, по отношению к объекту их споров. Но Мартина ничуть не испугалась. Наоборот, она и пришла только потому, что не могла справиться с домашними заданиями: услышав шум душа, дочка подумала, что правило насчет сердечка из поролона уже не действует, и начала с интересом рассматривать его обнаженное тело. При этом на ее лице было написано такое здоровое любопытство, что он даже не подумал прикрыть свой все еще возбужденный член.

— Привет, моя маленькая принцесса, что случилось?

— Я… Ну я никак не могу справиться с задачками по арифметике и подумала, не сможешь ли ты мне помочь…

В тот год, соображал Линде, прихлебывая чай, Мартина, видимо, училась в третьем или четвертом классе, когда дети еще называют математику арифметикой.

Он легонько похлопал ладонью по матрацу рядом с собой.

— Иди сюда и объясни мне, в чем твоя проблема.

— Э-э-э… Знаешь, задачки у меня в комнате, и если у тебя есть время…

— Ну иди ко мне. Я уверен, если ты сумеешь объяснить устно, то и сама решишь ее.

— Э-э-э…

Как мило она опустила глаза в пол.

— Ну, принцесса, садись же наконец сюда.

Между тем он прислушивался к звукам в ванной. Ингрид всегда заканчивала холодным душем, так что нужно было бы прикрыться покрывалом. То, что происходило, касалось только его и Мартины, а Ингрид уже высказала свое мнение по этому вопросу. Так зачем же вызывать ненужный спор?

— Это выглядит как-то странно.

— Что выглядит странно?

— Да вот это…

Неожиданно для него самого его страшно возбудил вид маленькой ручки, которая пальчиком указывала на место между его ног. Какую-то секунду он помедлил, потом пожал плечами и улыбнулся.

— Но, Мартина, — тихо сказал он, — ведь Ингрид говорила с тобой об этом. У мальчиков это устроено иначе. И ты это видела у Пабло. Недавно в ванной ты у него даже трогала это место…

— Да, но у Пабло… — Мартина опять посмотрела туда и скривилась с отвращением.

— Ты хочешь сказать, что у меня это больше размером?

Мартина кивнула.

— Но ведь Пабло тоже пока еще маленький мальчик, а я, ну да, я — большой мальчик. И все же тебе нечего бояться. Ты помнишь, как я тебе говорил, что лучше всего избавляет от страха?

Она покачала головой.

— Ну конечно же помнишь. Если ты, к примеру, думаешь, что в платяном шкафу кто-то есть, что ты должна сделать? Продолжать бояться или…

— Проверить! — сказала Мартина.

— Ну вот, сама видишь. — Линде посмотрел на себя ниже пояса, потом опять на Мартину. Во рту у него пересохло. — Ничего плохого в этом нет. Это просто природа. Как растения, которые вы изучаете на уроках.

Мартина прикусила нижнюю губу и вновь уставилась в пол. Линде почувствовал почти невыносимое напряжение. И все же не мог оторвать взгляда от застывшей в неудобной позе Мартины в футболке и тренировочных штанах.

Прошли долгие секунды, и Линде услышал, как стучит его сердце. Потом душ выключили, и Линде словно очнулся от кошмарного сна. Он быстро натянул на себя покрывало, сел на кровати, сделал сердитое лицо и громко сказал:

— Ну хорошо, я сейчас тебе помогу. Но в следующий раз, пожалуйста, постучи, прежде чем входить.

Линде опять отхлебнул из чашки. Как и тогда, во рту у него пересохло. Однако что в тот день, собственно, произошло — кто может это в точности знать? А если сомневаешься, то, наверное, надо отнестись к произошедшему, как к чему-то естественному. Против природы ничего не поделаешь. Она неподвластна человеку. И может ли природа быть аморальной? Разве наводнение или землетрясение, во время которых гибнут тысячи людей, называют аморальными явлениями? И вообще, ведь на самом деле ничего и не произошло. Ничего никогда и не было. И уж конечно, в Южной Франции. Пара случайно надетых носков и совершенная им неловкость: на глазах своей шестнадцатилетней дочери пойти купаться голышом. Словно Мартина только этого и ждала, ждала, чтобы превратить в трагедию неловкий поступок отца и запечатлеть его в памяти как чудовищное преступление. Наконец-то нашелся козел отпущения! Наконец-то нашлась причина загубленной жизни! А Ингрид, вместо того чтобы унять бурю и удержать семью от развала, с готовностью поддержала этот вой. Если им так уж хотелось его возненавидеть, так это они делали и без всякого повода, а зачем же напраслину возводить? Потому лишь, что для их неприязни, собственно, никакой причины и не было?

Линде отставил чашку, потер лицо ладонями и помассировал веки. Что за бред? Он открыл глаза и посмотрел на «Письмо читателя»… «И поэтому мы не имеем права и дальше не замечать таких ужасных компьютерных игр, в которых наши дети с радостью подвергаются тлетворному влиянию, нет, мы должны, наоборот, активно бороться с ними. Ибо чем реже мы будем заглядывать в тот уголок, где подростки, глядя на экран, становятся организаторами массовых убийств, тем больше будет наше возмущение, когда сын или дочь в один прекрасный день явится к завтраку в полевой форме и станет рассказывать, скольких врагов он или она накануне вечером предали смерти».

Линде молча кивнул самому себе. Это был его мир: заинтересованное обсуждение, вмешательство литературы в общественное неустройство, педагогика — вот о чем стоило ему думать. Только из-за того, что все это время Мартина рассказывала любому незнакомцу свои лживые сказки, чтобы не были заметны ее собственные слабости, ему вовсе не следует мучить себя угрызениями совести. Ведь он-то уже знал что к чему. После попытки самоубийства Мартина назвала психологу в качестве одной из причин своего состояния, что ее отец всегда приходит в ванную, когда она лежит в ванне или стоит под душем.

— Ах, вот как? — сказал он врачу. — А что сделаете вы, если в вашей семье четыре человека, а ваша дочь-подросток каждое утро занимает ванную комнату на час? Перестанете мыться?

— Ну, ваша дочь ощущает это по-другому. Вы сами, полуголый, нередко приходили в ванную только для того, чтобы на нее посмотреть и чтобы, как бы мне лучше выразиться, предложить ей определенные действия.

— Какие именно действия?

— Например, она говорит, что вы спрашивали ее, не разрешит ли она, чтобы вы помыли ей спинку.

Линде усмехнулся:

— Извините, но Мартина все еще моя дочь, и почти всю ее жизнь я мыл ей спинку.

— Конечно. Но одно дело, когда вы имеете дело с младенцем. И другое, когда перед вами юная женщина. Во всяком случае, она восприняла это как посягательство.

— И я должен переживать из-за того, что девушка, уже в тринадцать лет позволяющая себя тискать каждому второму мальчику из ее класса, считает мое появление в ванной посягательством? Не говоря уже о том, что для меня, ее отца, она все еще остается ребенком.

— Вы считаете, что Мартина рано созрела в сексуальном плане?

— Ничего я не считаю. Я говорю только о том, что я видел. Я не думаю о своей дочери в сексуальном плане. Так я думаю о своей жене.

— И что именно вы думаете?

— К чему этот вопрос?

— Мартина рассказала, что отношения между вами и вашей женой уже давно не являются в полном смысле супружескими. Наоборот, ваша жена остается с вами только ради детей. Кроме того, вы уже несколько лет спите в разных комнатах.

— Ну и что с того? — Линде, сидя на стуле, выпрямился и пристально взглянул психологу в глаза. Он не даст загнать себя в тупик. — Ведь я, кажется, не сказал, как именно я думаю о своей супруге в связи с сексуальностью. Но если вы непременно хотите это знать, то я весьма опечален и даже потрясен тем, как мало у нас с ней осталось от прежней страсти. За это время у меня бывали разные женщины, в конце концов, существует же плотское желание, которое я в моем возрасте не могу исключить, но, можете мне поверить, это ничуть меня не радует.

— В настоящее время у вас есть любовница?

Лицо психолога ничего не выражало. Внезапно Линде почувствовал опасность, не очень понимая, откуда именно она ему угрожает.

— Вопрос этот представляется мне несколько нескромным.

— Господин Линде, но ведь весь наш разговор посвящен нескромным темам. На случай, если вы позабыли, ваша дочь пыталась покончить с собой. И, как я могу заявить на основании опыта с попытками подростковых самоубийств, попытка Мартины была очень серьезной. Если бы ваша жена вошла в ванную десятью минутами позже, Мартина вряд ли перенесла бы такую потерю крови.

— Да, конечно, и мне очень больно это сознавать. — Линде сокрушенно поглядел в пол. — Просто… Понимаете… Ну в общем, моя любовница — мать одного из моих учеников, и у нас у всех были бы неприятности, если б наши отношения стали достоянием гласности.

При этом Линде подумал, что вообще-то он сказал чистую правду. Меньше месяца прошло с того вечера, когда он решил навестить мать Адама и застал у нее небритого мужчину с сигаретой во рту. Конечно, они с ней и раньше частенько встречались на школьном дворе и во время родительских собраний, и было совершенно ясно: взгляды и улыбки говорили о том, что между ними проскочила искра. А значит, их близость была лишь вопросом удобного случая.

— Как часто у вас бывает сексуальный контакт с вашей любовницей?

— Ну это уж слишком!

Линде изобразил на лице такое выражение, какое у него бывало на занятиях, когда кто-нибудь из учеников позволял себе заговорить с ним неподобающим тоном.

— Я понимаю, вы обязаны добросовестно выполнять свою работу. Но не заходит ли ваше усердие слишком далеко?

— Господин Линде… — тяжело вздохнул психолог. — Мартина рассказала мне также, что в ванной комнате и в других случаях, когда вы с ней оставались вдвоем, вы расспрашивали о ее сексуальном опыте и при этом рассказывали ей о своем. А именно, — психолог глядел в сторону, словно рассматривал что-то под столом, — не стесняясь в выражениях. Правда, Мартина считала, что эти рассказы были ложью.

— Вот как! — Линде был искренне удивлен. Как это пришло им в голову так говорить о нем? — Откуда она может это знать?

— Она утверждает, что ей все известно.

— Ага! Мне уже интересно! Может, лучше вы вспомните, что моя дочь совершила попытку самоубийства, и, вполне вероятно, она придумывает что угодно, дабы избежать ответственности, поскольку очень сильно перепугала и свою мать, и, если вы будете любезны признать за мной такое право, своего отца, а также весьма опечалила своего брата и своих друзей. А все почему? Потому что она мало-помалу начала понимать, что жизнь — это не концерт по заявкам. Наоборот, в школе она давно числится среди самых отстающих в своем классе и хорошо, если получит аттестат зрелости; из театральной группы она уже вылетела, потому что никогда не могла выучить текст роли и много раз приходила на репетицию обкуренная или нетрезвая. Со своей лучшей подругой она рассорилась во время отдыха в Бретани, потому что та отказалась пойти с ней ночью в какие-то сомнительные бары, а два месяца назад ее в конце концов бросил и приятель. Хотите знать почему? Потому что Мартина начала крутить шуры-муры с его лучшим другом. И все это относится к «посягательству», которое Мартина ощущает, когда ее отец хочет помыть ей спину, поскольку у нее там появились угри. А что касается моей, как вы выразились, откровенной манеры говорить о сексуальности, то в эпоху распространения СПИДа это должно бы быть само собой разумеющимся. Я много раз просил мою дочь пользоваться презервативами, и все это только для того, чтобы между нами возникло доверие, в чем я, господин профессор, как-нибудь разбираюсь, в конце концов, я изучал педагогику, — при этом я сообщал ей также о своем собственном опыте. И указал, какая сексуальная практика неопасна. Следует ли мне опять выражаться яснее?

— Да, прошу вас, господин Линде.

Линде опешил:

— Вы что, меня разыгрываете?

— Нет. Просто хочу знать, как это звучит, когда вы выражаетесь яснее.

Линде посмотрел на психолога с ненавистью:

— Ну хорошо. К примеру, я сказал: дотрагиваться можно, а брать в рот без презерватива нельзя. Кроме того, я постарался ей объяснить, что эротика овеяна тайной и что девушка не должна сразу все разрешать. Красивые чулки или яркий лак на ногтях нередко могут взволновать больше, нежели сразу сбросить одежду и навалиться друг на друга.

— Вы рекомендовали своей дочери пользоваться ярким лаком для ногтей?

— Да я не помню! Может, что-то и говорил. Ведь это я привел просто для примера.

— Могу ли я исходить из того, что вы и со своими любовницами предпочитаете, чтобы тайна, так сказать, соблюдалась?

Линде был ошарашен. Что себе позволяет этот кургузый, вульгарный доктор для психов!

Он медленно откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Очевидно, пора указать этому типу на границы, за которые ему не следует заходить. Во всяком случае, он не позволит так с собой разговаривать.

— Скажите-ка, на что вы все время пытаетесь намекнуть? Скажите прямо! То, что перед вами сидит глубоко потрясенный отец, вас, по всей видимости, совершенно не интересует. Итак, что такого вам рассказала Мартина, что вы решили, будто со мной можно разговаривать в таком тоне?

— Очень жаль, господин Линде, если вы чувствуете себя обиженным. Мне просто хотелось бы получить ответы на несколько вопросов.

— Ну, не прикидывайтесь наивной овечкой! Странное дело, все, что вы спрашиваете, очень предвзято! Может быть, я скажу, что именно я предполагаю? Что это Мартина спровоцировала вас своими истеричными интерпретациями совершенно обычных фактов. В конце концов, вы ведь психолог, и вам может быть интересна такая неуемная фантазия. Но то, что вы удовлетворяете свой интерес за счет одного из потрясенных родителей, это все же превосходит мои самые мрачные ожидания.

— Вы хотите сказать, что ваши ожидания от психолога прежде всего мрачные?

— Перед этим разговором — да, мои ожидания были мрачными. Уж не полагаете ли вы, что после попытки самоубийства моей дочери я мог подумать: о-ля-ля, пойду-ка я к психологу, он расскажет мне парочку веселеньких историй?

Линде бросил на психолога вызывающий взгляд. Сейчас он у меня в руках. И я перейду в наступление. Теперь Линде точно знал, как ему следует разговаривать.

— Господин Линде… — начал психолог.

Но Линде перебил его:

— Меня лишь удивляет, почему Мартина не спела вам свои маниакально-фантастические баллады о Южной Франции.

— Свои — что?

— Почему она вам ничего об этом не рассказала?

— Не понял — о чем?

— О Южной Франции.

Психолог немного помолчал, глядя на него.

— Об этом я еще собирался поговорить.

— Ах вот как? Тогда разрешите мне самому начать. После этого вы, может быть, поймете, почему я немного нервно реагирую на ваши вопросы. Ибо что бы ни наговорила вам Мартина про то утро во время отпуска два года назад, на самом деле произошло следующее. Накануне вечером я слишком много выпил — надеюсь, — Линде не смог скрыть некоторую издевку в голосе, — это для вас еще не является основанием предполагать у меня и другие пороки?.. Во всяком случае, я был совершенно пьян и на следующее утро проснулся с жутким похмельем. Как вы, вероятно, знаете от Мартины, мы жили в палатках на берегу озера. Кстати, — в голосе Линде опять прозвучала издевка, он сейчас был на коне, — чтобы вы все поняли правильно, у нас было две палатки — одна для нас с женой, другая для детей. Итак, я просыпаюсь, а поскольку ночью мы с женой переспали — в ту пору это еще бывало, и довольно часто, — я не был одет. Значит, так. Моя жена не лежала рядом: она еще вечером объявила, что хочет утром поехать с детьми в деревню на воскресную ярмарку. Кроме того, жили мы там дикарями, то есть на берегу были совсем одни. Значит, что могло меня, да еще с похмелья, удержать от того, чтобы, пошатываясь, выбраться из палатки в чем был и первым делом отлить? И как вы, будучи одного со мной пола, наверняка уже замечали: утром и в особенности при переполненном пузыре… Вы понимаете, что я имею в виду. Кстати, на мне были — на случай, если Мартина об этом упомянула и чтобы вы не подумали, что я опускаю, возможно, по ее мнению, некую чрезвычайно символическую деталь, — итак, на мне были надеты полосатые носки, которые Мартина мне когда-то подарила на день рождения. Они были на мне всю ночь, поскольку в палатке у меня замерзли ноги. И в таком виде я ковыляю к озеру и вдруг вижу — передо мной лежит Мартина. Как правда то, что я тут сижу, так правда и то, что я вам рассказываю. Я тут же бросился в воду, а когда вылез, Мартины уже не было. — Линде вяло поднял руки к потолку. — И с тех пор мое семейство, очевидно, думает, что я извращенец или что-то в этом роде.

Он опустил руки и выжидательно поглядел на психолога. Потом нетерпеливо спросил:

— Позволено ли будет мне узнать, что про то утро рассказала вам Мартина?

Впервые за весь разговор психолог улыбнулся:

— Мне очень жаль, господин Линде, но о Южной Франции она мне ничего не рассказывала. Но теперь я ее, естественно, об этом спрошу.

Вспомнив об этом моменте, Линде стиснул зубы. Этот коварный говнокопатель! Он же одурачил его! Линде с ужасом припомнил, что после того разговора ему больше ничего не оставалось, кроме как по коридорам клиники тайком добраться до Мартининой палаты, чтобы со всей строгостью объяснить ей: своими выдумками она разрушает последнее, что еще осталось от их нормальной семьи. А разве она заслужила, чтобы родной отец, через неделю после ее попытки уйти из жизни, укорял ее и взваливал на нее ответственность за будущее их семьи? Он никогда не простит психологу, что тот вынудил его сделать это. Правда, потом он уже больше о нем не слышал. После этого и Ингрид, выслушав от него несколько убедительных слов, поняла, что придавать гласности внутрисемейные проблемы и недоразумения, которые были у них, как почти в каждой семье, — это ни к чему не приведет.

— Да знаешь ли ты, что произойдет в худшем случае, если ваши злобные подозрения станут известны, к примеру, в гимназии? Меня за дверь вышвырнут, и, вероятно, я вообще никогда не получу права работать преподавателем. И как бы ты ни мыслила устроить свое будущее, но без денег, которые ты получаешь от меня как от твоего мужа или бывшего супруга, твои возможности очень сократятся.

На это Ингрид ничего не возразила и, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате. Однако его аргументы ее, очевидно, убедили. О психологе речь больше не заходила. Спустя неделю Мартину выписали из клиники, и с того дня о ее попытке свести счеты с жизнью никогда не говорили. И Линде считал, что это правильно. Иногда нужно суметь забыть. Или следовало бы постоянно напоминать Мартине о ее ошибке? Как бы она себя при этом чувствовала? В гимназии он сказал, что Мартина лежит в постели с тяжелой ангиной, опасаясь, что одноклассники станут подшучивать над ней. И в конце концов придумали бы ей прозвище вроде Мартина-самоубийца, или Кровавая Линде, или еще что-нибудь в этом роде. Как могут только дети.

Линде отхлебнул глоток чая и покачал головой. Если бы только Мартина захотела извлечь из этого ужасного опыта хоть какой-то урок. Не тут-то было! Вместо того чтобы наконец-то взяться за дело, упорядочить свою жизнь, поставить себе цель, единственное, что пришло ей в голову, — это удрать из дому, спастись бегством, еще глубже спрятать голову в песок, к тому же с первым попавшимся раздолбаем.

Линде поднял голову. На какое-то время он совсем позабыл о том парне. Никаких звуков не было слышно. Закончил ли он собирать вещи? Линде взглянул на часы. Кажется, он узнал звук мопеда сына на улице. В следующую секунду зазвонил телефон на его столе. Он автоматически схватил трубку.

 

6

— Добрый день, говорит фрау Кауфман. Я говорю с господином Линде?

Голос был ему незнаком.

— Да, это Линде.

— Я звоню вам в связи с происшествием на вашем занятии.

Ах, вот оно что, так это мать Сони.

— Да, понятно. — Вот только ее ему не хватало. — Я так и знал, что Соня сегодня же расскажет дома о произошедшем…

— Она это и сделала.

Линде заторопился:

— И я понимаю ваше возмущение. Однако хочу вас успокоить: сразу после занятий я поговорил с директором гимназии и настоял, чтобы мы немедленно созвали особое общее собрание преподавателей, дабы обсудить этот случай. Поверьте мне, для Оливера Йонкера это будет иметь серьезные последствия. Думаю, его дальнейшее пребывание в нашей школе окажется под большим вопросом.

— Господин Линде, я звоню вам не из-за семнадцатилетнего подлеца, я звоню вам из-за вас самого.

— Не понял?

— Соня мне только что рассказала, какие мудрые истины вы имеете обыкновение изрекать во время ваших занятий и тем самым создаете атмосферу, в которой выходки вроде тех, что позволили себе Оливер Йонкер и этот Корнелиус, или как его там, не кажутся мне слишком большой неожиданностью!

— Хоэнру, — отчеканил Линде, сбитый с толку напористым тоном фрау Кауфман.

— Что это такое?

— Это его фамилия — Корнелиус Хоэнру. Раньше их фамилия была фон Хоэнру, но потом семья отказалась от этого «фон». Его отец — адвокат.

— Скажите, вы не пьяны?

— Не пьян?.. Фрау Кауфман!..

— К примеру, верно ли, что вы за последние недели неоднократно внушали классу, будто евреи виноваты в том, что трава забвения до сих пор не может покрыть собою преступления немцев?

— Простите, но… — Линде, сидевший на стуле, выпрямился. Ну что за наглая баба! — Да это полная ерунда! Во-первых, я никогда не сказал бы ничего подобного, а во-вторых, эти слова вырваны из контекста.

— Да? А что же вы говорили?

О Боже! Но теперь он наконец узнал, откуда у Сони этот тон и манера разговаривать, словно допрашивать.

— Я, конечно, никогда не говорил о вине в связи с евреями. И такая вызывающая формулировка, как «трава забвения до сих пор не может покрыть собою преступления немцев», тоже не пришла бы мне в голову при столь серьезной теме.

— И какая же пришла вам в голову?

— Извините, фрау Кауфман, у нас сегодня выходные, и мне нужно на вокзал. Мы могли бы обсудить все это в ближайший понедельник…

— Послушайте, если верно все, что рассказывает моя дочь, то для меня происходящее на ваших занятиях — это скандал. И раз вы сейчас не желаете со мной говорить, я позвоню директору гимназии. А если он тоже не захочет со мной разговаривать — как я слышала, он ваш старинный друг, — то я обращусь в какую-нибудь газету.

— Подождите, я хочу сказать, успокойтесь же! Соня, очевидно, что-то не так поняла. Я уверен, все это можно прояснить.

— Я тоже. Так или иначе. Хочу понять, как могло дойти до того, что на вашем уроке моим родителям пожелали смерти в газовой камере, а Израиль назвали новым нацистским режимом и прокляли!

— Ну… — У Линде в голове вновь молнией сверкнула мысль, что семейство Кауфман, вероятно, евреи. — Это все были эмоции в конце жаркой дискуссии среди учеников. Такое время от времени случается. Ведь они хоть и получат в следующем году аттестат зрелости, все еще дети. И не всегда понимают до конца смысл некоторых высказываний и точек зрения. А если вы разрешите мне добавить: за Корнелиуса Хоэнру я ручаюсь. Сдается мне, он просто был не в себе. Так кричать ему вовсе не свойственно.

— Насколько я знаю, он то и дело бывает «не в себе». На любом занятии, когда речь заходит о вине немцев, он непременно намекает на ситуацию в Израиле. А вы эти намеки не пресекаете. Наверное, в душе вы тоже считаете евреев виновными?

Да она почти наверняка еврейка. Так, как она, сейчас уже никто не говорит. При этом Линде чувствовал, что вероятность того, что она еврейка, его подзадоривает, придает их телефонному разговору некоторую пикантность. Ибо, кроме как по телевизору, он, собственно, евреев и не знал. Единственный, с кем он имел дело, был его соученик по курсу педагогики больше двадцати лет назад. Однажды они вместе готовили доклад, и Линде помнил, что всю работу делал он сам: записывал лекции, перепечатывал, отыскивал нужные статьи в специальных журналах, в то время как Бенджамин, когда они встречались в его крошечной квартирке, всегда только возился со своим гоночным велосипедом и вместо педагогики беспрерывно болтал о девушках с их курса. Линде вспомнил о расхожем мнении, будто евреи весьма падки на немецких женщин, — наверное, в этом что-то было.

— Господин Линде?

— Да-да, я слушаю вас. — Линде постарался сосредоточиться. — Итак, нам, видимо, следует согласиться, что Израиль и евреи — не одно и то же и что критика государства Израиль вполне допустима и не должна сразу же вызывать какие-то упреки и подозрения. И если Корнелиус во время занятий несколько раз говорил об Израиле, то причина этого в том, что он, будучи активным членом организации «Эмнисти интернешнл», много занимается этим вопросом из-за нынешней ситуации на палестинских территориях. Я это знаю, потому что мой сын тоже работает в «Эмнисти».

— И ваш сын тоже ведет такие речи об Израиле?

— Вообще-то нет, — сказал Линде и тут же разозлился на себя за то, что до такой степени позволил матери Сони наседать на него и вроде как от собственного сына отрекся. Потому что с ней никакие полутона невозможны. Как и с ее дочерью. Либо — либо. Черное или белое. Агрессивные, не терпящие возражений, обидчивые. — Скажите, — Линде старался говорить спокойно, почти ласково, — поскольку эта тема вас волнует и поскольку Соня на занятиях тоже так эмоционально реагирует: нет ли у вас в силу происхождения особого отношения к этой проблематике?

— Что вы имеете в виду, говоря о происхождении?

— Ну не подействовала ли на вас история ваших родителей или…

— Вы хотите сказать — не евреи ли мы?

— Я вовсе не думал сейчас об этом, но… к примеру.

— «К примеру», — повторила она презрительным тоном. — К примеру, нет. Тем не менее в силу моего происхождения, как вы это формулируете, у меня особое отношение к этой проблематике. Следует ли мне вам объяснить почему?

— Значит… — Линде вовсе не хотелось сейчас слушать драматические семейные истории. Он вообще больше ничего не хотел слышать от этой женщины. Теперь, когда стало ясно, что она не была еврейкой. Нормальная немка, как он сам, — что она, собственно, себе вообразила?!

— Господин Линде?

Линде откашлялся. Лишь ее угроза обратиться в газету мешала ему тотчас же положить трубку.

— Ваше объяснение наверняка очень интересно, но, как я уже сказал, у нас нынче большие выходные, через двадцать минут отходит мой поезд, и…

— Я немка.

— Не понял?.. Ах, это… — Линде не смог подавить тихий стон. Когда ее семнадцатилетняя дочь несет замшелый бред, в этом даже есть что-то трогательное, но слышать такое от взрослой женщины! С этими причитаниями: «Я немка — я должна этим заниматься!» — все уже давно покончили. Ему очень хотелось спросить у Сониной матери, откуда она родом. Вероятно, из Рейхенхайма. Здесь родилась, здесь осталась, здесь и умрет, каникулы — на Баггерзее, греческий ресторан, раз в год съездить во Франкфурт за покупками, бедные евреи, злые немцы, свитера домашней вязки — как он ненавидел этих провинциалов!

— Теперь мне и в самом деле пора ехать на вокзал.

— Знаете, кто вы такой, господин Линде? Мелкий, трусливый говнюк-антисемит.

Линде сперва решил, что ослышался, потом швырнул трубку на рычаг.

— …и я устрою вам кучу неприятностей! Вы не будете портить наших детей! Уж я позабочусь о том, чтобы…

Эти проклятые новые аппараты! Линде стукнул по кнопке «выкл».

Несколько секунд он сидел, словно оцепенев. Как будто в лицо ему плюнула. «Мелкий говнюк-антисемит!» Такого он еще никогда не слыхал! И, повинуясь внезапному порыву, быстро подошел к полке и поглядел на ханукальный светильник, который они с Ингрид купили когда-то в Венеции; рядом стояли произведения Кафки, Тухольского, Деблина, Рота — символы его восхищения еврейским духом и великолепным еврейским юмором. Разве совсем недавно не он спросил в Обществе Мартина Лютера, где обсуждалось современное толкование Нового Завета: «Иисус тоже был евреем, и не являемся ли мы все поэтому евреями?»

«Мелкий говнюк-антисемит!» Что придумала эта шикса?

Но он не успел продолжить свои размышления о фрау Кауфман, ее обвинениях и угрозах: дверь внезапно распахнулась, он обернулся и едва успел увидеть зареванную, пышущую злобой рожу Пабло, как кулак его сына врезался ему прямо в лицо.

 

7

— Ты — свинья!

Линде упал со стула и схватился за нос. Он чувствовал, что кровь течет по рукам. Как в тумане видел он над собой Пабло, тот яростно размахивал кулаками и орал на него.

— Мориц только что мне все рассказал, ты мерзкий, отвратительный… — У Пабло пропал голос.

Продолжая беспомощно жестикулировать и отчаянно пытаясь что-то сказать, он наклонился к Линде и еще раз ударил его. Удар опять пришелся на нос, и Линде взвыл. Прикрывая лицо рукой, он попытался залезть под стол, но Пабло преградил ему дорогу. Линде глядел на высокие ботинки со шнуровкой, которые купил сыну несколько недель назад.

— Мартина вовсе не психопатка и не истеричка, как ты всегда говорил! Все очень просто! Я только спросил Морица: «Как дела у Мартины?» — «Ну как, старается забыть родительский дом! В особенности вашего отца!» — «Почему отца?!» — «Потому, что он ей прохода не давал» — ты кусок дерьма!

«Кусок дерьма, — повторил про себя Линде и сплюнул кровь. — Сегодня все говорят мне приятные слова. Этот Мориц оказался сущим дьяволом. Сказать Пабло — подростку — такие вещи».

— Ты всех нас погубил! Мартину, Ингрид, а теперь и меня! Я помню, ты всегда меня уговаривал: я, мол, должен обжиматься с девочками, как ты это делал раньше! Может, так, как было во Франции?! Где ты бегал перед Мартиной, голый и похотливый?! Ты что, не понимаешь, что она, вероятно, не забудет этого до конца жизни?! А твои визиты в ванную, чтобы поговорить о сексе! Со своей дочерью!

Линде закрыл глаза и тяжело дышал. Боль немного утихла, интересно, цел ли нос. Значит, теперь еще и Пабло. Черт его знает, что с ним! Но ему проще поступить как все остальные: обвинить отца! Наверное, что-то было в той безумной истории в Южной Франции. Во всяком случае, достаточно, раз вся семейная ситуация тут же просто-напросто вывернулась наизнанку. Спокойный, воспитанный Пабло — что же накопилось в его душе и вырвалось теперь с такой силой? Как будто он тоже только и хотел найти главного виновника, чтобы с чистой совестью вынуть меч из ножен. Почему же они так его ненавидят? Что он им сделал?

Вдруг Линде заплакал, и, хотя боль от этого только усилились, он никак не мог остановиться.

— Это все, на что ты способен? Рыдать! А сколько раз Мартина рыдала за эти годы?!

Пабло ногой сбросил руки с его лица. Сквозь пелену слез и крови Линде следил за кулаками Пабло. Еще один удар в нос, думал он, ему вряд ли вынести. Избит собственным сыном… Линде собрал остатки сил, уперся ладонями в пол и приподнялся. Взглянул на лицо Пабло. В глазах сына не было ни отчаяния, ни страдания, ни тем более сочувствия, а только ненависть и уверенность в собственной правоте.

Линде было больно открывать рот, поэтому он неразборчиво пробормотал:

— …Ты думаешь, что имеешь право бить и обвинять меня только потому, что этот подонок на улице наплел тебе черт-те что?

— Черт-те что? Я ведь был с вами во Франции и знаю, как после все изменилось!

Пабло вновь замахнулся кулаком. Защищаясь, Линде поднял ладонь и отвел голову.

— Прекрати! Ничего ты не знаешь! После Франции все изменилось, потому что твоя сестрица ни с того ни с сего именно там решила устроить скандал. Не спрашивай меня почему. Я думаю, она просто хотела любой ценой обратить на себя внимание. И, ясное дело, найти виноватого в том, что ее жизнь пошла наперекосяк. Лишь бы, не дай Бог, не отвечать самой! И если вдруг ты не помнишь, то ее не уважали одноклассники, у нее не было подруг, а все, чем она могла привлечь внимание, — это бесстыдство. Знаешь, сколько парней было у твоей сестрицы за один вечер? И никто из них с ней не остался. Кто же захочет продолжать отношения с такой…

Линде почувствовал, Пабло не может решить, что хуже: невыносимость его слов или страх не узнать правду. Руки его все еще были сжаты в кулаки, и Линде постарался говорить быстрее.

— Может, ты поймешь, что при таких обстоятельствах любой отец просто обязан беседовать со своей дочерью о сексе. А во Франции, во время каникул, у нее не оказалось даже парней на один-два вечера. Ведь молодым французам не интересна была прыщавая и плохо одетая немка с кислой физиономией, которая улыбалась всем подряд, хотя по-французски ни бум-бум. А поскольку только так она и могла самоутвердиться, то однажды утром улеглась голой передо мной…

— Это неправда! — Пабло близко наклонился к нему, и Линде чувствовал брызги его слюны на щеке. — Ты все это выдумываешь!

— Пожалуйста, дай мне договорить, а потом разберешься, кто говорит правду.

Линде слышал дыхание Пабло. Он медленно повернул голову. Лицо сына находилось совсем рядом. Пабло приоткрыл рот, стиснул зубы. «Какая глупая, бешеная гримаса», — подумал Линде.

— Или тебе достаточно мнения какого-то Морица, чтобы избить своего отца?

Пабло закрыл рот, потом вновь выпрямился, не спуская глаз с Линде, скрестил руки на груди и кивком дал знак продолжать. «Кем он себя воображает? — подумал Линде. — Робином Гудом и Бэтменом в одном лице — дурак».

— Это было в то утро, когда вы с Ингрид поехали на рынок, но ты, вероятно, об этом уже узнал от твоего нового друга там, на улице. Я голым пошел к озеру, думая, что я один. И вдруг она лежит передо мной и так на меня смотрит… Ну, в общем, как будто она меня ждала…

— Это неправда! Мартина никогда бы не сделала такого, она тебя ненавидела! Сколько раз она мне говорила, до чего ты ей противен! Твой заискивающий, мерзкий тон! Ты всегда притворяешься, а думаешь при этом только гадости! А я-то, идиот, тебя защищал!

— Вон оно что! Да что ты знаешь о том, что творится в головах шестнадцатилетних девушек? Ты-то! Может, она меня и ненавидела — и что из того? Тем больше ей хотелось показать свою ничтожную власть, что ей вполне удалось. Она долго обрабатывала мать сомнительными намеками, пока Ингрид в конце концов не поверила, будто это я соблазнял Мартину своей наготой!

— А разве нет?! И если правда все, что ты говоришь, что же ты сделал, когда увидел, что она вот так… лежит перед тобой?

— Я обошел ее и бросился в воду. Все. Когда я вышел из воды, ее уже не было — она исчезла за скалами. Вероятно, там она и наставила синяков, которые потом охотно всем показывала. И при этом всегда так грустно глядела вдаль, пока кто-нибудь не спросит, что же стряслось с бедной девочкой? Мне что, надо было сказать: бедная девочка пыталась поставить своего отца в щекотливое положение, но у нее ничего не вышло? И поэтому она теперь оскорблена?!

— Я не верю ни одному твоему слову! Никто не бывает так несчастлив только потому, что его оскорбили!

Линде провел рукой по лицу и посмотрел на измазанную в крови руку. Похоже, этот глупец сломал ему нос.

— Потому что ты ничего не понимаешь в женщинах. — Линде взглянул вверх, и на его губах появилась тонкая, злая улыбка. — Потому что это понимание не приобретается в порновидеосалоне Дармштадта.

Пабло открыл рот, лицо его побелело.

— Да, мой маленький моралист! Я думал, что упаду в обморок, когда увидел тебя входящим в это заведение. А потом спросил себя: как это в тебе уживается? Ведь ты якобы терпеть не можешь лака на ногтях и косметику на лице. Я вовсе не любитель порнофильмов — и не потому, что считаю их такими уж порочными, просто мне они никогда не были нужны. Во всяком случае…

Линде видел, что его сейчас ударят, и не стал защищаться. Пускай Пабло потом помучается из-за того, что измордовал беззащитного отца. И хотя удар опять пришелся на нос и боль была невыносимой, он почувствовал победу. Когда Пабло выскочил из комнаты, Линде опять улегся на пол и закрыл глаза. Вскоре он забылся обморочным сном.

 

8

Линде заглянул в гостиную. Никого нет. Они просто оставили его лежать в крови. Что исчез тот подонок, его не удивило. Поняв, что натворил, он поспешил убраться подальше. Но Пабло?

В кухне Линде наполнил пластиковый пакетик кубиками льда. Прижимая пакетик к лицу, пошел в комнату Мартины. На пороге остановился и обвел взглядом голые книжные полки и опустошенные шкафы. Даже постер с Куртом Кобейном исчез.

По пути в подвал он поглядел на обеденный стол. Миксер лежал на месте. В подвале было то же: все ящики и платяные мешки Мартины исчезли. Линде поднялся по лестнице, толкнул входную дверь, вышел наружу и оглядел палисадник и улицу. Старенького «рено» уже не было, все как обычно, словно ничего и не произошло. Только когда он вновь повернулся к двери, то заметил мопед Пабло, прислоненный к каменной стене, заметил и поднятую вверх гаражную дверь. Так быстро, как ему позволяла головная боль, он подбежал к гаражу и увидел, что его опасения подтвердились: «тойота» исчезла. Правда, Пабло в прошлом году получил права, но с того дня почти не ездил или ездил вместе с отцом. Во время этих поездок у Линде не сложилось впечатления, что у Пабло талант к вождению машины. И теперь сын, возможно, сидел за рулем в том же возбужденном состоянии, в котором меньше часу назад выбежал за дверь.

Линде вернулся в дом и поднялся на второй этаж в комнату Пабло. Как всегда, все в идеальном порядке. Аккуратно застеленная кровать, письменный стол прибран, на книжной полке тщательно расставленная коллекция почтовых открыток с политическими карикатурами.

На полу за кроватью Линде все же нашел беспорядок. Там лежала куча фотографий, как бы сваленных впопыхах. Линде наклонился, одной рукой продолжая прижимать к лицу пакетик со льдом, другой рукой переворошил фотографии и увидел снимки трупов. Многие без рук или ног либо еще как-то покалеченные. Все они лежали в разрушенных домах или на заваленных обломками улицах. Линде отцепил наклейку и прочел: «Погибшие израильтяне после нападения палестинских смертников». Ах да, ведь Пабло сегодня был на демонстрации. Линде совершенно забыл об этом. Он принялся еще раз просматривать фотографии. Большинство трупов были женские или детские, несколько стариков и немного молодых мужчин в белых фартуках официантов или в легкой летней одежде. Странно, подумал Линде, без наклейки я был бы уверен, что это трупы палестинцев. В комнате Пабло, да и вообще…

Он вновь выпрямился и некоторое время в нерешительности топтался на месте. В голове гудело. Ему нужно к врачу. И тут же вспомнил, что у него нет машины. Придется заказать такси, чтобы доехать до окружной больницы. Или вызвать «скорую помощь».

Он спустился в ванную комнату, чтобы еще раз посмотреть в зеркале на свое опухшее лицо. Нос, пожалуй, не сломан. Зато нижняя губа лопнула, один зуб качался, а под правым глазом к утру, вероятно, появится фонарь. У Линде уже был когда-то фонарь под глазом: они играли в гандбол и игрок из другой команды заехал ему коленом в лицо. Тогда Линде было двенадцать лет. Он еще помнил, какое впечатление произвел на учителей и одноклассников, когда великодушно простил виновника. Уже в те годы он не был злопамятным. И сегодня, когда Пабло вечером вернется домой, встретит его с распростертыми объятиями. Они оба наговорили друг другу много плохого, и, конечно, Пабло труднее сознавать, что он избил своего отца, чем отцу видеть свое опухшее лицо. Опухоль скоро пройдет, и в глубине души он почувствовал даже какое-то уважение к сыну, который наконец-то доказал, какой он крутой парень.

Избить собственного отца — для этого все-таки нужна решительность! И для становления молодого человека само по себе это вовсе не плохо. Бунт, освобождение — да, каждый должен в какой-то момент сбросить отца с пьедестала. И такого момента у Пабло он уже давно ждал. Сам он своего отца никогда не бил, но однажды вечером между ними произошло серьезное объяснение, когда он сообщил отцу, священнику по профессии и убеждениям, о своем решении не идти по его стопам и нежелании изучать теологию. После этого спора жизнь Линде пошла по иному пути — и, как он считал, не по самому плохому. Правда, в настоящий момент все выглядело весьма мрачно, но не есть ли это результат той грозы, которая время от времени разражалась и над благополучными семьями, чтобы все вышли из нее очищенными? Не испугается ли Мартина наконец того, что она натворила, когда распакует ящики и вдруг увидит в Милане свою красивую детскую комнату в квартире с татуированным чужаком? Это, наверное, особое чувство: детство, семья, гнездо, воспоминания, книги, игрушки — и все это в городе, которого она не знает, среди людей, язык которых не понимает. Вероятно, она живет с этим подонком в маленькой двухкомнатной квартирке на окраине. Линде однажды побывал в Милане, там попадались совсем пустые кварталы, по сравнению с ними Рейхенхайм казался местом чистой радости жизни. А каждый день осматривать соборы невозможно. Во всяком случае, он не удивился бы, если б Мартинино приключение в Милане вскоре закончилось. Теперь ему нужно лишь уладить дела с Пабло. Но чем дольше он об этом думал, тем крепче в нем была убежденность, что между Пабло и им в ближайшее время возникнут совершенно новые отношения. В конце концов они сейчас переживали экзистенциальный конфликт чрезвычайной важности. Конечно, лучше бы ему спасти тонущего Пабло в открытом море — именно так изображают жизнь в романах, — но такая возможность, сказал себе Линде, улыбнувшись через силу, появляется не слишком часто. Может, они уже через пару недель заговорщически подмигнут друг другу. «Ну, как дела, старый порнограф?» — «Да вроде ничего, хреновый папаша! Кстати, я только что опять говорил по телефону с Мартиной, и она еще раз повторила, как ей горько сознавать, что она натворила своими извращенными выдумками. О, привет, Ингрид». — «Ну вы, два конспиратора, освободите-ка мне место, я хочу испечь пирог к приезду Мартины».

Линде еще раз посмотрел на себя в зеркало, пошел в свою комнату, вновь приложил пакетик со льдом и вызвал «скорую помощь». Потом встал у кухонного окна и стал смотреть на улицу. Было уже начало седьмого. Что делает Пабло? Вероятно, просто ездит по округе, чтобы подумать, успокоиться. Остается надеяться, что он сгоряча не решился на какое-нибудь безумство. Например, отправиться в Милан. Ему ни за что не справиться с такой дальней поездкой. Самой длинной дорогой, по какой Пабло до сих пор случалось вести машину, было шоссе из Рейхенхайма в Гейдельберг, и на обратном пути Линде пришлось сесть за руль, потому что Пабло стало плохо на огромной скорости.

Да, сколько бы Пабло ни взрослел, но Линде никогда не перестанет заботиться о своем сыне.

— Итак, насчет вашего носа, — сказал врач из «скорой помощи» и выпрямился. — Бояться нечего, там ничего не сломано. А губу я вам хорошо заклеил, через два-три дня заживет.

Врач «скорой», сидя рядом с Линде на диване, окинул взглядом гостиную. На стенах гравюры, эстампы, книжные полки, бюстик Клейста.

— Вы сказали, что с кем-то поссорились?

Линде кивнул:

— С бывшим приятелем моей дочери. Это он меня так разукрасил.

Доктор коротко хохотнул:

— Ах, вот оно что! А я уж было удивился. Вы совсем не похожи на драчуна. А что случилось? Вы не одобрили его кандидатуру? Устаревшие патриархальные взгляды?

Линде попытался улыбнуться, насколько позволили пластыри.

— К сожалению, нет. Моя дочь сама дала ему отставку, а мне пришлось отдуваться.

— Ну, я бы не отпустил его так просто на все четыре стороны. Он вас отделал по всем правилам.

— Да ну Бог с ним. Я как-нибудь переживу, и, в сущности, он совсем неплохой парень. Эта история его очень обидела.

— Забавно это слышать, особенно от вас.

— Я знаю. Но ведь это только внешние раны. Их легче пережить.

— Тут вы, скорее всего, правы. И тем не менее я бы на вашем месте… — Врач «скорой» побросал пластырь и ножницы в свой саквояж, щелкнул крышкой, взял саквояж и встал с дивана. — Похоже, вы великодушный человек.

— Спасибо. — Линде понравились слова врача.

— По правилам я должен был бы сообщить о происшедшем в полицию: тяжелые телесные повреждения. Но мне думается, вы считаете это происшествие делом семейным.

— Да, конечно.

— Ну и прекрасно, тогда я… — Доктор поднял руку, прощаясь. — И как я уже говорил, если вы сегодня захотите поесть, попробуйте суп, или йогурт, или что-нибудь в этом роде.

— Спасибо, господин доктор, так и сделаю. До свидания.

— Надеюсь, что его не будет. — Врач «скорой» улыбнулся и зашагал к выходу.

— Еще раз большое спасибо! — крикнул Линде ему вслед.

— Не стоит благодарности. Устройте себе приятный вечер перед телевизором, — донеслось из прихожей.

После того как щелкнул замок входной двери, Линде вдруг почувствовал себя таким одиноким, что расплакался.

 

9

Когда Линде проснулся на диване, было уже темно. Лишь через окно падал тусклый свет от садового фонаря соседей. Обезболивающие таблетки, которые дал ему врач, видимо, обладали и снотворным действием. Некоторое время Линде оцепенело смотрел на оконное стекло, на черные сучья яблони за ним. Он слышал тихую музыку, что-то восточное, в воздухе чувствовался легкий запах мяса, приготовленного на гриле. Вероятно, соседи устроили вечеринку в саду. Восточная музыка или, вернее, поп-музыка с восточными мотивами и арабским или турецким пением с некоторого времени стала весьма модной среди либеральных слоев рейхенхаймской публики. У Линде тоже имелось два или три компакт-диска из Франции, но ставил он их только в присутствии Ингрид или Пабло. По каким-то непонятным причинам, их Линде про себя называл «назад к природе», эта музыка — за исключением концертов для фортепиано — была единственная, против которой Ингрид никогда не возражала. Иногда она даже слегка покачивала ногой в такт и однажды сказала: «Как бы мне хотелось побывать в пустыне».

Ну так посмотри на свою жизнь, подумал тогда Линде, но этого он, конечно, вслух не сказал, заметив лишь: «Это наверняка было бы очень интересно».

Пабло же вообще не любил такую музыку, Линде это видел и чувствовал, однако по идеологическим причинам сын в этом не признавался. Поэтому он говорил о положении алжирских иммигрантов во Франции, скороговоркой называл несколько цифр и дат, после чего быстро скрывался в своей комнате. Лишь несколько месяцев назад Линде обнаружил, что Пабло прятал в ящике своего письменного стола внушительную коллекцию немецких шлягеров на CD. Тайком он слушал на своем плеере по большей части безнадежное старье. Откуда только Пабло все это выкопал? Линде очень хотелось поговорить с сыном на эту тему, особенно из-за его трудностей с девушками. Потому что сегодня практически исключено произвести впечатление хоть на кого-нибудь таким отстоем. Наоборот, любая мало-мальски привлекательная девушка, едва услышав «Я увидел тебя — это шок для меня», сразу сделает ноги. С другой стороны, его радовало, что его сын вообще имел хоть какую-то романтическую жилку, и ему не хотелось расспросами ее порвать. И все-таки странно: зачем сыну немецкие шлягеры? Какую тоску он ими утолял? Или это был тихий протест, своего рода шизоидное сопротивление своей жизни под властью «Эмнисти»? Или неосознанный мятеж против в общем и целом все же очень современных родителей?

Линде поднял руку и взглянул на светящийся циферблат. Двадцать минут двенадцатого. Он испуганно вскочил. Больше четырех часов прошло после визита врача. Где же Пабло?

Он выпрямился, быстро ощупал лицо, встал с дивана и пошел по темному дому наверх, в комнату Пабло. Включил свет. Ничего не изменилось. Он опять спустился вниз и направился в палисадник. Здесь тоже все по-прежнему: мопед так и стоял у стены, «тойоты» не было. Линде почувствовал, что его охватывает паника. Пабло очень редко так поздно приходил домой.

Вернувшись в дом, он по дороге на кухню нажимал на все включатели, пока везде не стало светло, и, хотя врач из-за обезболивающих средств не советовал этого делать, достал из кухонного шкафа бутылку коньяка и налил себе рюмку. Может, позвонить в «Эмнисти»? Или одноклассникам Пабло? Корнелиусу? Линде тешил себя мыслью, что Корнелиус — друг его сына, но они были скорее коллегами. И все же Пабло уважал Корнелиуса как сотрудника «Эмнисти» и, когда выбирали школьный парламент, голосовал за него. Может, сын поехал к нему, наконец-то преодолел всем известную робость и сказал: «Послушай, у меня с отцом произошло нечто ужасное, очень надо с кем-нибудь об этом поговорить». — «Конечно! Входи, я рад тебе. Давно уже подумывал, надо бы нам…»

А вдруг Пабло расскажет тому о Мартине? Не дай Бог, если семейство Хоэнру узнает об этих грязных упреках… Линде быстро схватил рюмку и бутылку коньяка и пошел к телефону в своей комнате. И пока он размышлял, что ему следует сказать, к примеру, если трубку возьмет отец семейства и, может быть, перед тем стоит зареванный Пабло, который только что рассказал всей семье, что говорила его сестрица об отце, раздался звонок. Линде вздрогнул. Он отметил, как тихо прозвенел звонок, и его пронзила мысль: наверное, кто-то из Хоэнру уже пытался ему дозвониться. «Господин Линде, мне кажется, нам надо друг с другом кое-что обсудить. Я адвокат, и ваш сын мне только что…»

Линде опрокинул рюмку с коньяком и громко сказал: «В этом нет ни капли правды, господин Хоэнру. Вы, вероятно, не знаете: мать Мартины — душевнобольная». Против этого господину Хоэнру возразить будет нечего, это доказуемо, а потом все остальное само собой прояснится.

Линде откашлялся и снял трубку:

— Линде слушает.

— Ох… — удивленно сказал мужской голос, — господин Йоахим Линде?

— Да.

— Прошу прощения, но я много раз звонил вам и уже подумал было, что вы куда-то уехали или еще что-нибудь.

Голос был дружелюбный и немного испуганный.

— Да нет, я просто ходил прогуляться. А кто со мной говорит?

— Ох, простите, это Шустер из полиции Дармштадта.

— Из полиции? — У Линде перехватило дыхание.

— Да, господин Линде, к сожалению, я должен вам сообщить, что ваш сын попал в тяжелую аварию.

Линде вскрикнул.

— Но он жив, господин Линде! Он сейчас лежит в больнице.

— Как… что?! — В оконном стекле Линде видел свое искаженное страхом лицо.

— Насколько мы знаем, он был пьян и его занесло на автобане.

— На автобане?! — Линде подергал крышечку на бутылке коньяка. — Этого не может быть! Мой сын не ездит по автобану! — Он хотел налить себе коньяку, но руки его так дрожали, что он горлышком бутылки разбил рюмку.

— Мне очень жаль, но по документам, которые были с собой у молодого человека… И это ваша машина.

Линде глотнул из бутылки.

— Может, он дал машину кому-то на время? Где были документы? В бардачке?

— Нет, их нашли в его куртке. Но если у вас сомнения… я хочу сказать, в любом случае вам лучше всего как можно скорее приехать в больницу.

— Какая больница?

Полицейский сообщил ему название и адрес. Линде нацарапал то и другое на одном из сочинений учеников.

— И еще, господин Линде… Ваш сын лежит в коме, но врачи настроены оптимистично и считают, что он выкарабкается.

Положив трубку, Линде какое-то время сидел неподвижно. Потом еще хлебнул из бутылки, вызвал такси и стал ждать. Через десять минут прозвенел звонок в дверь.

 

10

Было больше четырех утра, когда Линде на такси вернулся домой.

Расплатившись с шофером, он подождал, пока такси завернет за угол, и медленно пошел вверх по дорожке, выложенной плиткой. Стоя перед входной дверью и держа ключ в руке, он заколебался. Его охватил страх перед тишиной в доме, было такое чувство, словно, войдя в дом, он должен будет смириться со всем, что случилось за этот день. До входной двери, казалось, еще есть надежда — на какой-то поворот, на новый взгляд на события или на какое-то иное отношение к ним. Однако как только он закроет за собой дверь, останутся только пустые комнаты и коньяк.

Он сунул ключ обратно в брючный карман и уселся на верхнюю ступеньку. Некоторое время он смотрел на свой палисадник, освещенный уличным фонарем. Потом его взгляд переместился на дома по другую сторону улицы, на вершины деревьев за ними и дальше в звездное небо. Был ли там кто-то? Мог ли тот ему помочь? Было ли это в его власти?

При этом перед глазами Линде то и дело возникал образ Пабло, лежащего в ярком больничном свете между трубками и аппаратами. Три часа сидел он у его кровати, держал за руку и говорил. Что все будет в порядке, что они вновь станут дружной семьей, что он поговорит с Ингрид и Мартиной по душам и что они все, как только это станет возможно, поедут куда-нибудь, чтобы наконец-то вновь побыть вместе. Он говорил и говорил, рассказывал о прошлом и о том, каким милым и веселым ребенком был Пабло, старался говорить уверенно и бодро и не умолкал, пока не вернулась медсестра.

— Я только хотела сказать, что сейчас придет доктор. — Она улыбалась ласково и немного сочувственно.

— Спасибо.

— Господин Линде…

— Да?

— Мне кажутся весьма необычными ваши попытки установить контакт с сыном.

— А что мне еще остается?

— Только, пожалуйста, не забывайте, нет ни какой уверенности в том, что…

— Я знаю.

Линде посмотрел на звездное небо. Не было не только никакой уверенности, но почти исключалось, что Пабло мог его слышать. По словам доктора, усилия разговором вернуть к жизни пациента, находящегося в коме, вопрос чисто религиозный. Но он был обязан попытаться. Даже мысль о последних впечатлениях Пабло от этого мира невозможна. Линде зажмурился, о таких вещах он просто не имел права думать. Пабло справится! Он здоровый и сильный, и доктор сказал, что его сердце работает, как часы. Впервые в жизни Линде был доволен, что Пабло не пил, не курил и не притрагивался к наркотикам. Хотя… В пьяном состоянии налетел на защитные ограждения шоссе? Может, в жизни Пабло кроме порнофильмов и немецких шлягеров были еще какие-нибудь тайны? Или же он впервые напился из-за вранья этого приятеля Мартины? Во всяком случае, тот за все это поплатится! Когда Пабло будет вне опасности, он сам поедет в этот сраный Милан и возьмется за этого гада! Мало того что он завладел Мартиной, так ему не терпится и остатки семьи разрушить?!

Линде ощупал пальцами свое лицо и пластырь на губе.

— Дорогой Пабло, — сказал он тихо, — дорогой мой мальчик, то, что ты меня побил, вообще ничего не значит. Прошу тебя, не мучайся из-за этого. Для тебя наверняка было потрясением то, что этот… Мориц тебе наплел. Я люблю тебя, Пабло, и хочу, чтобы ты поскорее выздоровел и набрался сил, чтобы, если захочешь, мог еще раз побить меня — это было бы для меня большой радостью…

Линде разразился таким отчаянным хохотом, что слезы брызнули из глаз. Он закрыл ладонями лицо и громко завыл. Мелькнула мысль о соседях, но он отмахнулся от нее: пускай себе слышат. Между рыданиями он вспоминал картины этого вечера, хоть они и причиняли ему боль. Эти картины помогали ему плакать, а слезы облегчали душу. Вновь и вновь он видел Пабло между трубками, видел сочувственное лицо медсестры, доктора с озабоченно поднятыми бровями, длинный, безлюдный коридор к выходу из больницы, Ингрид в ее белой комнате, которая еще ничего не знала, Мартину, одинокую и растерянную, перед Миланским собором и, наконец, себя самого, сидящего посреди ночи, скорчившись на ступеньке перед дверью своего дома, всеми покинутого, обманутого судьбой, — да что он сделал миру, за что он так наказан?!

Постепенно картинки исчезли, слезы больше не текли, он еще несколько раз громко всхлипнул, потом умолк, глубоко вздохнул и огляделся. Нигде не горел свет, все спали.

Он вспомнил о бутылке коньяка на письменном столе, и, пока раздумывал, пойти ли ему в кабинет и плеснуть себе немного, его охватило жгучее желание поговорить с кем-нибудь обо всем за рюмочкой. Излить душу, выплакаться, разделить свои страдания, получить поддержку.

Он взглянул на часы. Без двадцати пять. Кому он мог бы позвонить в это время? Но даже если б было без двадцати пять под вечер — для такого разговора, в каком он сейчас нуждался, в его жизни больше никого не оказалось. Значит, ему оставалось только поехать к Франкфуртскому вокзалу, чтобы найти в какой-нибудь забегаловке пьянчужку, который за пару стаканов водки его хотя бы выслушает. Представив себе такую картину, Линде вновь чуть не расплакался. Но потом — наверное, из-за Франкфуртского вокзала и царящей там грязи — он вспомнил о Брунсе. Этому можно было позвонить в пять утра. Тем более перед выходными. Брунс хвастался тем, что он «сова», и часто заявлял во всеуслышание: для своих сотрудников он доступен круглые сутки. Одного нельзя было сказать о Брунсе, что у него нет понимания трудных жизненных ситуаций. Ничего удивительного, порой думал Линде, голубому ничего другого просто не остается. Но в эти минуты гомосексуальность Брунса означала для Линде исключительно впечатлительность и способность к сочувствию.

Его друг Брунс. Как близки они были когда-то. Линде еще помнил, как они раньше часто звонили друг другу поздно вечером, сидя за рюмкой вина — Ингрид уже спала, сквозь открытое окно доносились ароматы сада, — обсуждали Господа Бога, весь мир, свои семьи, гимназию, политическое положение. И придумывали свой комикс.

При воспоминании об этом Линде невольно улыбнулся. Уже давно забытые, они внезапно вновь появились перед ним: наглые школьники-хиппи Дурак и Трус (подражание братьям-лисятам Фиксу и Фокси), которые своими фокусами и проказами переворачивали вверх дном всю немецкую гимназию. Образцами для Брунса и Линде были «Братья Фрик» и другие комиксы Герхарда Зейфрида. Брунс, имевший способности к рисованию, должен был как можно ближе к оригиналу скопировать Фикса и Фокси, пририсовать им длинные волосы, армейские теплые куртки и спортивные ботинки, тексты же они собирались писать сообща. Целыми ночами они придумывали истории и повороты сюжета, воображали, как выпуски их комиксов о Дураке и Трусе станут культовыми явлениями в немецких школах. Но до конца они свои замыслы не довели, а после того как Брунс стал директором гимназии, проект был забыт.

И все-таки, думал Линде, мы были замечательной командой, у нас были планы, идеи, чувство юмора, и никто не знает меня дольше и, вероятно, лучше, чем Герхард. Он должен еще помнить, как я одержим работой и что я, видит Бог, не какой-нибудь говнюк!

Линде кивнул самому себе. Брунс был сейчас именно тем, кто ему нужен. Со своей прямотой и отсутствием сентиментальности старый друг напомнит ему, что есть еще и другой мир, кроме этого кошмара, что жизнь продолжается и что он, Линде, вероятно, вовсе не так одинок, как себя ощущает. Ибо кто знает, может, в результате всех этих несчастий они в конце концов вновь сблизятся с Брунсом. Во всяком случае, он хочет быть честным и открытым, насколько сможет, довериться Брунсу, полностью положиться на него, что само по себе уже будет явным доказательством дружбы. Они, как герои их комикса, — два типа, одна гимназия, сто процентов успеха. Линде быстро поднялся и вытащил из кармана ключ от дома. Проходя по прихожей и гостиной, он на ходу включил везде свет и бросил куртку на ближайший стул. Желание наконец-то с кем-нибудь поговорить росло с каждой секундой.

У себя в кабинете он смахнул со стола осколки разбитой рюмки в корзину для мусора, принес из кухни новую рюмку, сел перед телефоном и налил себе коньяку. Замер на мгновение, посмотрел на свое угрюмое лицо в оконном стекле и мысленно пожелал здоровья Пабло: «За твою силу и выносливость… и за наше будущее!» Он снова чуть не заплакал. Потом одним духом выпил рюмку, налил себе еще и набрал номер Брунса.

— Да? — отозвался тот. В глубине его комнаты громко играл джаз.

— Герхард, говорит Йоахим.

— Йоахим?! Как поздно ты звонишь. Что, ночи в Бранденбурге такие длинные?

— Видишь ли… Герхард, я должен с тобой поговорить.

— Не понял? — Джазовая труба грохотала в телефоне, заглушая голос Брунса.

— Понимаешь, я не в Бранденбурге, я… в общем, я у себя дома. Пабло попал в аварию.

— Погоди-ка… Джереми, поставь, пожалуйста, пусть стоит! Это керамическая скульптура, она разобьется вдребезги, если ее уронить. А стоила она кучу денег… Да… Спасибо!

— Гм… у тебя гости?

— Что?

— Я спросил, может, у тебя гости и я мешаю?

— Да, у меня гости. Как ты думаешь, с кем я тут разговариваю? А что случилось-то?

Опять загремела труба.

— Послушай, может, ты немного приглушишь музыку?

— Джереми! Пожалуйста, оставь в покое все, что стоит в шкафу! Это дорогой чайный сервиз из Марокко! Да, дорогой! В жизни еще есть и более дорогие вещи, чем банкноты в пятьдесят евро.

— Герхард!

— Да!

— Мне необходимо поговорить с тобой!

— Ясно, Йоахим, мне очень жаль, вот только… — Брунс понизил голос: — Этот парень сводит меня с ума! — Потом добавил со смехом: — Но такова жизнь, с чем только не примиришься ради красивого шалунишки!

Линде онемел. Брунс явно был пьян в стельку.

— Скажи-ка, Герхард, — Линде запнулся, он совсем не об этом хотел говорить, и все-таки вопрос вертелся у него на языке, — как ты можешь… Я хотел сказать, а если бы позвонил не я, а…

Несколько секунд в телефоне звучала только джазовая музыка, пока Брунс не спросил:

— Ты ради этого звонишь мне в пять утра? Кстати, парню девятнадцать, поэтому мы с ним, так сказать, вполне в рамках закона. И в этом возрасте пора бы знать, что ты делаешь, или не узнаешь никогда. Тебе это известно?

— Что именно?

— Кто из нас пьян, я или ты?

— Я… Герхард…

— Да?

— Я звоню потому, что… Пабло попал в аварию. Он лежит в больнице, он в коме…

— Что? Я не понял. Погоди, я приглушу музыку.

Чуть погодя Брунс вернулся к трубке и сказал:

— Послушай, а то забуду. Эта фрау Кауфман сегодня вечером позвонила мне и рассказала о вашем разговоре. Значит, так: похоже, она и правда не в восторге от тебя, и мне показалось, что она хочет устроить тебе серьезные неприятности. Я считаю, что она, конечно, истеричка, но… А что, вообще, случилось? Ты ведь обычно такой дамский угодник с родительницами… Йоахим?

— Да…

— Алло?

— Я…

— Ну, пока не беспокойся, мы как-нибудь поправим положение. Но в будущем веди себя, пожалуйста, поосторожнее. Потому что чего гимназии абсолютно не нужно, так это какой-нибудь говенной публичной дискуссии об антисемитизме. Она и тебе угрожала газетой?

— Гм, да.

— Ну вот, а там главное не факты, а только одно: кто устроит скандал погромче. И если эта дама что-то умеет, то именно это. Бог мой, какую мораль она мне прочитала, до сих пор во рту горчит! Верно ли, будто ты на уроке сказал, что без постоянного вмешательства евреев Германия могла бы разобраться со своим прошлым намного серьезнее и конструктивнее?

— Нет, и наверняка не в таких выражениях.

— Ага. Но она сказала, что цитирует. И между нами, ведь это верно. Когда только и слышишь про Освенцим и нечистую совесть, никто не решается самостоятельно обо всем этом подумать. И до сих пор это продолжается; ты слышал о «Списке Шиндлера»? Я знаю учеников, которым пришлось три раза посмотреть этот фильм. С классом, с семинаром по истории и еще с каким-то дядюшкой из Франкфурта, голосующим за партию Демократического Социализма. Ну разве это не террор и не потоки грязных денег!

— Прошу тебя, Герхард, мне сейчас не по себе.

— Из-за этой Кауфман? Да пустяки все это! А если кто засомневается, мы назовем это просто намеренно провокационными тезисами, которыми ты хотел подвигнуть учеников к размышлению и спору. Это же детская игра. А то, что она сказала о твоих лекциях об Израиле, этим мы вообще можем подтереться. — Брунс коротко хохотнул. — Хотел бы я посмотреть на газетного редактора, который считал бы небольшое поражение Израиля в наше время скандалом. Наоборот, ты еще получишь орден за смелую тему урока… Да, Джереми, сейчас приду… — Голос Брунса звучал глухо, словно он прикрывал рукой рот, тихонько поясняя: — Он требует, чтобы я потер ему спинку. Ну разве не трогательно?

— Герхард! — У Линде это в голове не укладывалось. — Как ты можешь!.. Я хочу сказать, ты, директор гимназии!

— Ну и что? Ты же все знаешь. Или ты думал, что с тех пор, когда мы с тобой вместе шатались по пивнушкам, я стал целомудренным? Ты что, не помнишь? «Гей и Трус»?

— Комикс назывался «Дурак и Трус».

— Да, но это потом, когда ты вдруг испугался за свою карьеру. А что вышло?

Линде стиснул зубы. Вот только этого не хватало — чтобы ему напомнили об их разной карьере. Один — порядочный, но вечный учитель Линде, другой — бесстыжий парень, который, даже пока был женат, никогда не делал тайны из своей, как он это тогда называл, «голубой стороны» и тем не менее был назначен директором школы. Какой бес его заставил позвонить Брунсу? Неужто он и впрямь поверил, что с ним можно будет разделить свою боль?

Линде почти беззвучно произнес:

— Я должен прекратить разговор.

Брунс, видимо, не ожидал ответа на свой вопрос или же успел забыть о нем, поскольку был пьян. Во всяком случае, он лишь весело заметил:

— Ну что ж, дорогой, тогда желаю тебе еще два чудесных денька в Бранденбурге.

— Я не в Бранденбурге.

— Ах, вот как? Предпочел вместо провинциального города всколыхнуть столицу? Я тебя понимаю. Меня и десятью лошадьми не вытащить в Бранденбург.

— Спокойной ночи, Герхард.

— Спокойной ночи, дорогой, и привет от меня Берлину!

Линде положил трубку и посмотрел на телефон обиженно и с отвращением. К его изумлению, вскоре на него снизошел какой-то странный покой. Если мир таков — Брунс и Джереми, директор гимназии и мальчик по вызову, в пять утра заняты тем, что трут друг другу спинки и что-то там еще, — если за закрытыми дверями его начальника и старого знакомого творится такое, то ему не остается ничего другого, кроме как, по крайней мере в данный момент, в некоторой степени примириться с самим собой. Устроить это жалкое, унизительное свидание с продажным сексом, да еще и бесстыдно о нем говорить, такое ему никогда не пришло бы в голову и вообще было за пределами его фантазии. Да, вероятно, это его больше всего и возмутило: что Брунс так запросто посвятил его в свои гнусности.

А Пабло между тем лежал на больничной койке в коме…

Когда рюмка опустела, Линде налил себе еще, а когда небо у горизонта начало окрашиваться в голубой цвет, он допил бутылку до дна. Он с трудом поднялся, выключил свет и, не раздеваясь, повалился на кровать. Вокруг него все было серым и туманным, а когда он закрывал глаза, голова кружилась. Милый Боженька, подумал он, сделай что-нибудь. И впервые со времени своего детства произнес молитву, которой научил его отец. Теперь она помогла ему уснуть.

 

11

Линде проснулся около полудня. Голова была мутной, во рту пересохло, и, когда он встал, в глазах его на секунду потемнело. Он подошел к телефону и набрал номер больницы. В ожидании ответа смочил слюной рот и провел языком по губам, заклеенным пластырем. Но все же медсестра в справочном поняла его не сразу, и ему пришлось несколько раз повторить свою фамилию, пока он не получил ответа, что состояние Пабло остается прежним. Он сообщил, что приедет в больницу во второй половине дня, положил трубку и уставился в окно на залитый солнцем сад.

Выпив несколько стаканов воды, он надел старые брюки, футболку и спортивные туфли, достал из гаража тележку, саперную лопатку и совковую лопату и принялся копать яму для компоста, о чем Ингрид его просила уже несколько месяцев.

Время от времени на террасу выходил покурить его сосед, господин Шугалла, он кивал и улыбался Линде. Линде отвечал ему коротким кивком. При третьем появлении Шугалла крикнул:

— Да ты вполне в форме, Йоахим!

Линде оторвался от работы, посмотрел на соседа пустыми глазами и сказал:

— Пабло вчера попал в аварию. Он лежит в больнице в коме.

Потом опять принялся копать. Шугалла подошел к забору, чтобы выразить сочувствие. Но Линде ничего не ответил. И Шугалла наконец исчез в своем доме. Вскоре Линде заметил, что на втором этаже отдернулась занавеска и фрау Шугалла поглядела на него.

Несколько лет назад, когда эта семья — оба Шугаллы были литографами по профессии — только что поселилась здесь, они три-четыре раза приглашали Ингрид и его на ужин. В сущности, то были весьма приятные вечера, пока эта супружеская пара не начала ругать их город — в Рейхенхайме, мол, все так провинциально и скучно! Они оба были родом из Ганновера и приехали сюда только потому, что здесь была для обоих работа в одной и той же типографии. Как будто Ганновер — пуп земли! И однажды вечером, когда жена соседа вновь начала поносить Рейхенхайм, Ингрид разрыдалась.

Линде, уже в легком подпитии, напустился на соседку: с чего это ей пришло в голову непрерывно поливать помоями их город, однако Ингрид не стала на сторону мужа, а, наоборот, напала на него самого. С тех пор соседи старались вообще не встречаться друг с другом.

Мне действительно очень жаль. Линде едва не рассмеялся! Шугалле было тысячу раз плевать. Можно подумать, он всерьез интересовался, что здесь происходит. Ведь он все равно через пару лет вернется в свой замечательный Ганновер! Лицемер до мозга костей!

Линде отвез последнюю тачку с землей за дом, отволок тележку, саперную лопатку и совковую лопату в гараж, принял душ и, хотя аппетита совсем не было, заставил себя съесть два яйца всмятку и ломтик хлеба. Ему необходимо было набраться сил, самое позднее через час он хотел быть опять возле Пабло. Теперь он постоянно будет только с ним. Ночью и днем. Это было единственное, что имело значение. Ну, кроме Ингрид, конечно… В который раз в этот день Линде задал себе страшный вопрос: когда и, главное, как он должен сообщить ей о несчастье? Или, возможно, сначала надо поговорить об этом с доктором Бауэром? В конце концов, он же лучше знает, как следует обращаться с психически неустойчивой женщиной в такой ситуации. Теперь из-за одного только вида Линде иногда начинался новый припадок. А тут еще разговор о Пабло…

Посреди этих мыслей Линде вдруг представил себе, что Ингрид покончит с собой. Он не впервые обдумывал такую возможность, но еще никогда она не представлялась ему столь реальной. Если сложить все — сбежавшая из дому дочь, ненавистный муж, а теперь еще и сын в коме, — ей и в самом деле ничего другого не оставалось. На что еще она могла надеяться в этой жизни? Ближайшие двадцать лет стареть вместе с супругом? При этой мысли он и сам бы выбросился из окна.

Нет, так он не думал. Во всяком случае, не имел в виду. Однако ее будущее и впрямь розовым не казалось. И при этом…

Вдруг он повернул голову и глянул на свадебную фотографию, которая со дня их свадьбы стояла в рамочке на полке книжного шкафа и которую он уже много лет как бы не замечал. Черно-белый снимок, Ингрид в белом платье, он в костюме, сидят рядышком на качелях и улыбаются. Какой веселой парой они были! Он рассматривал ямочки на щеках у Ингрид, ее тогда еще округлые, мягкие щеки, сияющие голубые глаза — ничего общего с той согбенной, тощей фигурой с пустым взглядом и злобно поджатыми губами, которая теперь, ссутулившись, сидела в углу дивана над какими-нибудь мерзкими вышивками.

Куда же девалась его Ингрид? Молодая стажерочка, на которую заглядывалась половина мужского коллектива Шиллеровской гимназии? Он еще помнил, что в первые дни ее ни разу в глаза не видел, только слышал от других: «Знаешь, тут у нас появилась новенькая, она и очаровательна, и остроумна, и неглупа, говорит на нескольких языках» — все были в восторге. Правда, каждый добавлял: «Только не надейся, она никого к себе близко не подпускает». Да… Линде невольно улыбнулся. Когда он впервые ее увидел, на ней были замшевые брюки в обтяжку и ковбойские сапоги. Мог ли он представить себе сегодняшнюю Ингрид в ковбойских сапогах? Да еще в ярко-красной рубашке и индейских украшениях. Она похожа на жену индейского вождя, подумал он и сказал ей об этом на рождественском празднике.

— Могу ли я считать это комплиментом?

— Считайте это предложением выйти за меня замуж…

Такими они были тогда: свободными, непредсказуемыми, ничего не боялись… На Рождество предложение руки и сердца было, естественно, просто шуткой, но потом — как в дурмане, с развевающимися знаменами, полные жажды радости и наслаждений. Уже спустя несколько недель они отправились к родителям Ингрид, а летом отпраздновали свадьбу. И куда только они не ездили в первые годы: Венеция, греческие острова, Франция, Дания, Вена. Но и у себя на родине, раз в две недели на выходные, — во Франкфурт, на танцы, в боулинг, на вернисажи, в китайские рестораны, а на обратном пути они часто не могли больше ждать и ехали прямо на ближайшую парковку… Теперь же Ингрид говорила, что для нее работы Пикассо или современный балет слишком эротичны. Или эти ее гимны нежности. А в те годы, на парковках, она за нежности или беседу о кубизме послала бы куда подальше!

Часто, разодевшись, как голливудская звезда в мини-юбку и короткую блузку, накрасив губы и ногти, она везде привлекала к себе взгляды, и никто, в самом деле никто, не мог бы себе представить, что это сказочное существо когда-нибудь будет ходить в свитерах, размером с палатку, и агитировать за естественную растительность на ногах.

Что же случилось? Этого Линде не знал. Знал лишь, что вскоре после рождения Мартины с мини-юбками и прочим было покончено. И с тех пор все покатилось под гору. Всегда, когда он думал: «Мы добрались до низшей точки, теперь все будет меняться только к лучшему», — бац, и следующая катастрофа. Так с тех пор и не кончалась череда их ссор. Всякий раз более бурных, более отчаянных и не считающихся ни с чем — даже с детьми. Безудержно выливала она на Мартину и Пабло, еще совсем маленьких, свои страдания. Она их уже детьми считала пропащими, а когда оба они подросли, в каждой второй ее фразе звучало предостережение, она учила их не доверять никому и ничему и утром перед уходом в школу обнимала так, что можно было подумать: это прощание навсегда. В сущности, дети так и не знали свою мать — свою настоящую маму, женщину, в которую он был безумно влюблен, с которой он хотел создать семью и разделить всю свою жизнь, женщину, которая однажды сказала: «Всеми горькими минутами, какими бы горькими они ни были, надо всегда наслаждаться, ибо каждый раз это одна из последних минут, которые еще остаются у человека от этого чудесного дара, называемого жизнью».

Линде покачал головой. Вот как она говорила! Его скво, его индейская жена! Его Ингелочек! Правда, было и много молодежной поэтической ерунды, но это ничего не меняло: Ингрид в то время всегда казалась такой, словно хотела обнять весь мир.

Но совсем бесследно его скво не исчезла. Взять, к примеру, Мартину. Откуда у нее эта напористость, эта энергичность, этот интерес к чувственности? От ее матушки, хотя девочка об этом ничего не знала, потому что такой свою маму никогда не видела. И когда Мартина стала подрастать и обретать формы, а Ингрид рядом с ней год от года все больше походила на статую святой, словно тело нам дано только для того, чтобы стричь ногти на ногах, тогда он постарался придать Мартине смелости, поддержать в дочери ее женственность, а в Пабло, хоть и совсем иначе, — его мужское начало. Он просто не хотел спокойно наблюдать, как превращение Ингрид в монахиню давило на детей и внушало им муки совести. Ведь он-то знал, какова она на самом деле. И дети вовсе не обязаны были расплачиваться за то, что Ингрид почему-то однажды решила: жизнь — вовсе не чудесный дар, и больше не хотела наслаждаться даже минутами счастья.

Да, в принципе все эти годы он лишь старался не дать настоящей Ингрид пропасть, заменить ее детям до тех пор, пока наконец-то не вернется та, другая Ингрид. Потому что (во всяком случае, так он считал вплоть до появления на свет Мартины) оптимизм, игры, радость во всем, что касалось воспитания детей, — это сфера ответственности Ингрид. А он должен был заниматься серьезными, более глубокими, более важными вещами. И внезапно ему пришлось взвалить на себя все.

Линде снова посмотрел на свадебный снимок. Или все это он лишь вообразил? На самом деле он просто охмурил юную, наивную стажерку, стараясь переделать ее согласно своим потребностям и идеалам, а вместо этого сломал ее?

Теперь уже он фантазирует, как нынешняя Ингрид! Он сердито стряхнул яичную скорлупу себе в ладонь и высыпал на тарелку. Чтоб он еще хоть раз позволил внушить себе этот бред! Иначе тоже скоро будет сидеть у доктора Бауэра!

«Депрессии с бредом» — так называлась ее болезнь. И этот бред перешел к нему.

Линде подумал о клинике и спросил себя: где он будет беседовать с Ингрид? В ее маленькой комнате? В зале для посетителей? Или в коридоре рядом с другими пациентами, когда медсестра приглашает на ужин? «Послушай, Пабло лежит в коме…» Может, тогда и будет достигнута низшая точка? И бред уже больше не будет казаться выходом? Может, Ингрид наконец очнется?

Или же просто взять ее с собой, внезапно мелькнула в голове мысль. Похитить? Освободить? Оценит ли она это? Встряхнется? После всех этих лет загорится вновь? Что, если он как рыцарь ворвется и увезет свою женщину — вдруг она только этого и ждет? Как тогда, когда он, несмотря на ее страхи, поехал на ближайшую стоянку. Он бы все отдал, чтобы еще раз поговорить с прежней Ингрид! Еще раз почувствовать доверительность и близость, ощутить себя укрытым от всяческих бед сознанием, что есть на земле человек, который благодарен тебе от всей души!

И вдруг он понял, что ему делать. Это был, вероятно, его единственный шанс. Он должен рассказать ей о визите приятеля Мартины и причине трагедии Пабло. Он наконец скажет ей правду о Южной Франции! Правду, которая, какой бы подлой она ни была, исходила не из чего другого, как только из его тоски и большой любви. Долгое время он и сам этого не сознавал, но после попытки Мартины наложить на себя руки, важного разговора с психологом и возможности выложить все начистоту, у него словно пелена упала с глаз. И если бы Ингрид с тех пор хотя бы один раз дала ему знать, что хочет с ним поговорить, все вчерашнее, вероятно, не произошло бы. Да, в то утро он посмотрел на Мартину как на женщину, а не как на свою дочь! Точнее, как на женщину, которую он много лет желал и каждый день болезненно ощущал ее отсутствие и на которую Мартина с годами становилась все более похожей. Да, на мгновение, еще не совсем проснувшись, под ярким, сверкающим солнцем Южной Франции, он действительно принял Мартину за свою Ингрид, свою скво. И пожалуй, это не осталось для Мартины незамеченным. Но все-таки можно ли было за это травить его? Посторонние, наверно, и могли бы — но Ингрид? Разве не должна она была тоже увидеть, куда загнала его своей холодностью и ее все усиливающимся в последние годы отвращением? Разве ошибка, которую он допустил, не была лишь громким призывом к ее любви? И разве надетые им вязаные полосатые носки не доказывали его неосознанное желание наконец-то вновь воссоединиться с семьей, с детьми, которые дарили своим родителям очаровательные подарки ко дню рождения? Разве все это не было выражением его глубокого отчаяния? Его тоски по былому счастью?..

Линде растроганно смотрел вдаль через окно гостиной. Сможет ли Ингрид отмахнуться и от этого признания? Неужели оно не приведет ее наконец-то в себя?

Линде продолжал глядеть поверх деревьев и соседских крыш на голубое небо и позволил себе помечтать, как они вместе сидят подле больничной кровати Пабло, рассказывают ему об их примирении, о новом начале и чудесном будущем, как Пабло наконец открывает глаза и они все трое, рыдая, лежат в объятиях друг друга между трубками и аппаратами.

Тут зазвонил телефон. Линде в испуге вскочил. Это из больницы, подумал он и бегом бросился в свой кабинет.

 

12

— Алло, Йоахим, это Герхард.

— О, привет! — Линде охотнее всего сразу бы положил трубку. — Мне неудобно сейчас…

— Гм, мне очень жаль… В общем, мне необходимо сейчас же поговорить с тобой.

Линде опешил. Никогда Брунс не говорил с ним так медленно, подбирая слова. Может, знает какие-нибудь новости из больницы? Ерунда, ведь вчера ночью он даже не понял, что случилось с Пабло.

— Герхард, Пабло лежит в больнице, он в коме, вчера он попал в аварию, я не могу занимать телефон.

— Что?! О Боже!

— Да, и поэтому… Правда, я сейчас опять туда поеду, но если медсестра позвонит…

— Йоахим, это ведь ужасно!

— Да.

— Есть ли… я хочу сказать, можно ли что-нибудь сделать?

— Не знаю… Будем надеяться на лучшее. Врач говорит, шансы, что он быстро очнется, неплохие, но… Откуда мне знать, что они говорят ради того, чтобы успокоить.

— Когда это случилось?

— Вчера вечером. Поэтому я тебе и позвонил, если ты помнишь, а не… — Линде не договорил. Это все не имело сейчас смысла.

Помолчав, Брунс сказал:

— Мне очень жаль.

— Ты ведь ничего не знал.

— И все же.

— Ладно, проехали.

— Ты скажи, могу я тебе как-то помочь? Не нужно ли чего? Может, мне к тебе приехать?

— Я…

«Странно, — подумал Линде, — он и в самом деле ведет себя как друг».

— Спасибо, Герхард, очень мило с твоей стороны, но… Может, попозже, когда я вернусь из больницы. Или я сам заеду к тебе по пути. Тяжело теперь быть одному. Знаешь, Ингрид опять в клинике, и… — Линде вздохнул. — Она еще ничего не знает.

— Да… — Брунс кашлянул. — Э… я уже догадался.

— Не понял?

— Ну… Йоахим, наверное, лучше будет, если я сперва заеду к тебе прямо сейчас. Если захочешь, я могу тебя потом отвезти в больницу.

— Что, Герхард?.. — Линде сжал трубку.

— Правда, Йоахим, я сейчас же заеду к тебе.

— Скажи мне, что ты имел в виду: «Я уже догадался»?!

— Прошу тебя, успокойся!

Линде взревел:

— Почему ты позвонил?!

— Ну хорошо, но это в самом деле не причина волновать тебя еще больше. Мы с тобой наверняка с этим справимся…

— С чем, черт тебя побери?!

Несколько секунд трубка молчала, потом Брунс сказал:

— Ингрид прислала мне и еще нескольким учителям электронное письмо.

— Электронное письмо, — повторил Линде, словно не понимая, что это такое.

— Да, электронное письмо. Я и не знал, что Ингрид разбирается в компьютерах.

— Это Пабло ее научил.

— Ага, и теперь…

— Что там написано?

— Она… В общем, короче, она настоятельно рекомендует гимназии уволить тебя.

— Меня… — Линде задохнулся.

— И она обосновывает это тем… Йоахим, мне это действительно неприятно. Вообще неприятно, но тут, как нарочно, через день после несчастья с Пабло. Однако ничего не поделаешь, мы должны дать объяснение на общем собрании преподавателей в понедельник.

У Линде было такое ощущение, словно мозги вытекают у него из головы через маленькое отверстие.

— Я понятия не имею, сколько человек получили эти письма. Но тех троих, о которых я знаю, достаточно, чтобы эта новость до понедельника стала темой для разговоров по всей школе. Один Рост, это старое трепло, чего стоит — ты понимаешь, что я хочу сказать.

Дирк Рост. Когда Рост только что приехал в эту гимназию из Мангейма, Линде продал ему их старый холодильник, и, когда тот его забирал, Ингрид чуть ли не час беседовала с ним о каких-то целебных мазях. И быстренько записала тогда его электронный адрес. Вот змея!

— Йоахим, за последние годы мы с тобой довольно-таки отдалились друг от друга, и я теперь уже мало знаю о вашей семейной жизни, чтобы судить, являются ли обвинения Ингрид игрой воображения, или в них что-то есть. Поэтому, поверь, у меня пока нет своего мнения. Фактом является только это электронное письмо. Правда, оно написано женщиной — и это обстоятельство меня, честно говоря, успокаивает, — чье восприятие действительности уже многие годы нельзя считать адекватным… — Брунс помедлил, видимо ожидая реакции Линде, однако единственное, на что того хватало, это дышать, прижав трубку к уху, в знак того, что он тут и готов слушать дальше. При этом Линде думал: «Электронное письмо. Разве пациентам этой клиники разрешается пользоваться компьютером? Или Ингрид пошла в интернет-кафе?» И тут вспомнил, что несколько лет назад он обратил внимание на пациента, с дебильной ухмылкой сидевшего в секретариате перед компьютером и радовавшегося, глядя на какие-то яркие картинки.

— В письме написано примерно следующее: ты уже вскоре после вашей свадьбы начал ухлестывать за другими женщинами, хотя и без особого успеха, — говорю только то, что там написано. Тогда она по молодости не обратила на это внимания или по понятным причинам не хотела замечать, что это были по большей части очень юные девушки. То есть… школьницы. Но между нами, это звучит очень похоже на игру «кто не спрятался, я не виноват», мы такое слышали уже не раз. Затем на свет появились Мартина и Пабло, а ты тем не менее не прекратил поглядывать налево, и вскоре она почувствовала себя в западне и начала приходить в отчаяние от этой ситуации и вашей совместной жизни. Ну вот… — видимо, Брунс минуту-другую прикидывал, — ведь и я заметил, как она после рождения Мартины вдруг стала регулярно закатывать истерики и целыми днями не вылезала из постели. Но как я должен относиться к ее словам?.. — Брунс, видимо, опять подумал. — Тогда, во всяком случае, мне показалось убедительным объяснение, что это обычная послеродовая депрессия. Как раз такая, как у Ингрид. Трудно вдруг почувствовать себя матерью, то есть ответственным и взрослым человеком. Я хотел сказать, ты помнишь, как она начинала у нас в школе?

«Ну, что за вопрос», — подумал Линде.

— Мне она всегда казалась особым видом бабочки: яркой и радостной, но довольно суетливой. Иногда, разговаривая с ней, я думал: «Надеюсь, она не начнет прямо сейчас петь или танцевать». И, честно говоря, эта постоянная демонстрация того, какое она беззаботное и светлое существо, часто выглядела просто истерикой. Ну да, такое не проходит бесследно. При ее первых нервных срывах я даже думал, что это совсем неплохо для нее. Наконец-то она оставит эти постоянные судорожные восторги и снизойдет до настоящей жизни, то есть повзрослеет. — Брунс замолчал, и Линде услышал, как он закуривает сигарету. — Вероятно, все дело в ее родителях-аптекарях, про которых ты всегда рассказывал такие мрачные, непонятные истории. Мне кажется, тут все ясно: депрессивные обыватели, дочь защищается от них чрезмерной жизнерадостностью, а потом сказывается наследственность. Во всяком случае, можно и так посмотреть.

Линде слышал, как Брунс вдыхал и выдыхал дым. Но когда молчание затянулось, Линде спросил спокойно, почти небрежно:

— Герхард, каков же главный пункт обвинения в том письме?

Вновь несколько секунд было тихо, потом Брунс откашлялся и ответил:

— Что полное дерьмо у вас началось, когда она заметила, что ты ухлестываешь за Мартиной.

Линде повторил мысленно слова Брунса и ждал у себя какой-то телесной или душевной реакции. Но ничего не последовало. Дыхание было ровным, он не чувствовал ни жары, ни холода, ни одна мышца не напряглась. Положив ногу на ногу, он сидел на стуле и смотрел в окно на свой садик.

Итак, все предано гласности. Что бы это «все» ни означало. Если кто еще не понял, совершенно ясно: у Линде семья совсем развалилась. Ведь то, что он ухлестывает за собственной дочерью, было, пожалуй, самой большой глупостью, какую ему довелось услышать за последние несколько дней, тоже богатых на глупости. Не говоря уже о вранье — разве можно так выражаться? Тут семья развалилась, а мать высказывается, как в молодежном клубе.

— Йоахим?

— Да.

— Мне очень жаль, но до собрания в понедельник нам с тобой нужно решить, что мы будем говорить.

Линде поглядел на компостную яму, которую меньше часа назад вырыл для Ингрид.

— Впрочем, на этом собрании мы обсудим и поступок Оливера Йонкера. — Брунс вздохнул. — А это правда?

— Что именно?

— С Мартиной.

Правда ли это!

— Надеюсь, ты не ожидаешь всерьез ответа на этот вопрос?

— Ну да, я хотел быть уверен, что тут речь идет только о болезненных фантазиях Ингрид.

— А о чем же еще? — Линде ждал в надежде услышать хоть какое-то извинение. Но Брунс молчал.

Наконец Линде сказал:

— Или чтобы сформулировать это по-простому, как ты любишь: нет, это неправда. Это совершенно безумный, невероятно злобный навет. Очередной этап в многоходовом виртуозном плане Ингрид меня растоптать. Не знаю, какой сексуальный опыт находит там свое выражение. Вероятно, стоило бы спросить ее отца. Но скажу по чести: это все меня больше не интересует. С меня довольно! Я хочу только вырваться из этого ада и снова вести нормальную жизнь. Или ты полагаешь, если бы в этом была хоть доля правды, я бы спокойно сидел здесь? Оставим мои собственные нравственные принципы. Если эта история обсуждается публично, а у меня была бы совесть нечиста, что мне остается, кроме как броситься под первый же поезд? Кстати, этого, наверное, и добивается Ингрид. Вероятно, одному из ее психологов следовало бы объяснить ей, что ее проблемы таким манером наверняка не решить. — Линде горько усмехнулся. — Только мои.

— Йоахим, прошу тебя!

— Да-да, хорошо. Бояться нечего. Этой радости я ей не подарю. — Линде выпрямился. — Так, а теперь мне пора в больницу. Теории Ингрид наверняка очень интересны, но мой сын лежит в коме, и это занимает меня все же немного больше.

— Йоахим, я очень тебе сочувствую.

— Спасибо, Герхард. А из-за собрания в понедельник не беспокойся, я все объясню.

— Ты уверен? Если хочешь, мы можем его отложить.

— Нет-нет. Чем быстрее все это закончится, тем лучше.

— Ну, как знаешь.

Возникла пауза, и Линде подумал: «Он мне не верит. Мой старинный приятель Брунс и впрямь подозревает, что я что-то сделал со своей дочерью!»

Спустя некоторое время Брунс сказал:

— Независимо от этого мое предложение, естественно, остается в силе. Если тебе нужна какая-нибудь помощь…

— Спасибо. Я тебе позвоню, как только картина немного прояснится. Единственное, о чем я хотел бы попросить тебя сейчас: у меня в понедельник утренние часы — если бы ты смог обеспечить мне замену. Думается, мне надо собраться с силами перед собранием.

— Ну ясно, без проблем.

— Тогда, значит… Скоро увидимся.

— Скоро увидимся. И… выше голову, дорогой.

Положив трубку, Линде пошел в ванную к шкафу с лекарствами Ингрид и проглотил две особенно сильные успокоительные таблетки. Упаковку с ними он положил себе в карман. Потом заказал такси, которое и отвезло его в больницу. Вторую половину дня и два следующих он провел у кровати Пабло, держал его руку и рассказывал веселые истории из их прошлого, строил планы на будущее, стараясь вернуть сына к жизни. Иногда ему казалось, что он видел какую-то реакцию — что-то похожее на улыбку или движение, однако к вечеру воскресенья состояние Пабло все еще было прежним.

Дома Линде опять принял успокоительные таблетки и улегся перед телевизором. Пока передавали новости и сообщения о новых налоговых законах, он думал о завтрашнем и представлял себе толпу своих коллег, сгорающих от нетерпения вершить над ним суд. И среди них Брунса, тело которого все еще хранило запах какого-то Джереми. Как он презирал весь этот сброд!

После налоговых законов сообщили о новом преступлении террористки-смертницы в Израиле. Одна палестинка взорвала себя на пограничном переходе, одиннадцать жертв. Линде едва покачал головой, затуманенной успокоительным. Какая драма. Мать двоих детей. И весь мир смотрел на это. Как бы ему хотелось поговорить сейчас об этом с Пабло.

На спортивных известиях Линде заснул.

 

13

Наступил бирюзовый солнечный весенний день. Линде въехал на школьный двор, слез с велосипеда и прислонил его к решетке ограды. Хотя он только что принял успокоительную таблетку Ингрид, руки у него дрожали, и он не сразу сумел просунуть велосипедный замок сквозь решетку и запереть его маленьким ключиком. Потом вынул папку из корзинки и пошел по пустому двору к административному зданию. В окнах конференц-зала он заметил головы нескольких коллег, наблюдавших за ним.

За последние два дня Линде понял, что это собрание было для него большим и, вероятно, единственным шансом. В пятницу он небрежно бросил Брунсу: «О собрании в понедельник не беспокойся». Но теперь он думал, что если сегодня провалится, то можно будет поставить крест на его будущем в Шиллеровской гимназии, а то и вообще на профессии учителя. Пристрастие к малолетним рождало самые гнусные подозрения, какие только мог вызвать педагог. Правда, он придумал, на его взгляд, довольно хитроумный план, как ему построить свою речь перед коллегами, но если этот план не сработает, если они не станут его слушать или вообще уже решено с ним покончить, то ему можно паковать чемоданы.

Он распахнул стеклянную дверь, поздоровался с женщиной в вестибюле и поднялся по лестнице. С каждой ступенькой ему казалось, что желудок становится все тяжелее, а во рту все суше.

Прислонясь к притолоке курилки, стоял Дирк Рост и разговаривал с кем-то находившимся в комнате. И Линде вновь вспомнил тот день, когда Рост забирал у них старый холодильник. Общался ли он с Ингрид после этого? Может, они разговаривали о чем-то еще, кроме лечебных мазей? И не был ли Рост в последние годы своего рода другом дома по электронной переписке, а Линде ничего и не знал?

Заметив Линде, Рост заговорил громче и казался весьма увлеченным разговором.

— Здравствуй, Дирк.

Рост удивленно повернул голову:

— О, привет, Йоахим.

В курилке Линде увидел и Барбару Вудбридж, американку, которая преподавала английский язык, а в свободное время устраивала загородные поездки для учеников и учителей — любителей скалолазания. «Американка, — подумал Линде, — если она слышала об этом электронном письме, то считает меня сущим дьяволом».

— До скорой встречи на собрании.

Рост криво ухмыльнулся:

— Да, до скорой встречи.

— Хай, Барбара! — Линде помахал в глубь комнаты.

— Хай, how are you?

Не отвечая, Линде зашагал дальше по коридору. Завернув за угол, он увидел перед дверью конференц-зала Брунса, беседовавшего с Роландом Церке, учителем химии.

В воскресенье и субботу Брунс звонил четыре или пять раз, интересовался здоровьем Пабло, предлагал помощь и как бы невзначай в который уж раз спрашивал, уверен ли Линде, что ему надо выступать в понедельник на собрании.

— Они тебя не слишком жалуют, ты это знаешь?

— А что ты предлагаешь? Чтобы я спрятался? Тогда они решат, что я действительно виноват.

— Я просто думал, что тебе следовало бы немного обождать. Ведь нервы у тебя сейчас наверняка на пределе.

— Вот именно. И поэтому я не хочу еще и рисковать потерей работы.

— Но, Йоахим, я гарантирую тебе.

— Спасибо. Но если эта история продлится, тебе не останется ничего другого, как отправить меня в отпуск, а потом и уволить. Даже если ты этого не захочешь.

— Я рад, что ты это понимаешь.

— Привет, Йоахим! — Брунс обернулся к Церке, что-то тихонько ему сказал и, когда Церке направился к конференц-залу, подошел к Линде. Казалось, Брунс не знал, как себя вести после всех событий последних дней. Кроме того, его явно смущали синяк под глазом и рассеченная губа Линде. Потом он вдруг наклонился к нему, обнял и сказал: — Ах ты, бедолага.

Глядя поверх плеча Брунса, Линде увидел, что Церке и Катя Серензен заметили их объятие.

— Как ты себя чувствуешь? — Брунс не убирал руку с плеча Линде.

— Ну как, соответственно обстоятельствам. Только что приехал из больницы. Знаешь, когда я вижу там Пабло, то по сравнению с этим нынешнее собрание — пустяк.

Брунс кивнул:

— Понимаю. — Однако лицо его все еще было озабоченным.

В воскресенье, ближе к вечеру, он сказал Линде, что знает о двадцати четырех получателях письма. Очевидно, у Ингрид имелся адрес почтового бота, автоматически рассылающего всем сотрудникам поступившие сообщения, обычно это были сроки каникул или недельное меню столовой.

— Что с твоим лицом?

— Ах это… В пятницу вечером была такая суматоха, что я еще и с лестницы упал. Да ерунда. — Линде пожал плечами и храбро улыбнулся. — Ну пошли, давай покончим с этим.

Пять минут спустя Брунс позвонил в колокольчик. Человек сорок сидели за большими столами, в центре у стены Брунс, перед ним преподаватели, в углу, на своем обычном месте Линде.

Через какое-то время Брунсу пришлось еще раз позвонить в колокольчик, чтобы стих шум в зале.

Брунс немного подождал, пока последний из присутствующих поставит свою чашку с кофе, и сказал тихим, спокойным голосом:

— Дорогие коллеги, я буду краток. За более чем двадцать лет моей работы в нашей школе это, пожалуй, один из самых трудных моментов для меня. Я исхожу из того, что в последнюю пятницу вы все получили ужасное электронное письмо или, во всяком случае, знаете его содержание. — Брунс обвел сидящих вопрошающим взглядом. Никто не отреагировал. — Как и многие из вас, я был совершенно потрясен. Не только потому, что обвинения, изложенные в тексте, направлены против одного из коллег, но, в моем случае, и против моего хорошего знакомого. Я знаю Йоахима Линде примерно двадцать пять лет, его супругу Ингрид двадцать. Никогда бы не подумал, что когда-нибудь мне придется столкнуться с такой ситуацией в связи с этой парой. Но, — Брунс поднял руки, — жизнь полна неожиданностей. Чего вы, вероятно, не знаете: ко всему прочему, Пабло, сын Ингрид и Йоахима Линде, в пятницу попал в тяжелую аварию и лежит в больнице, он в коме.

В зале поднялся шум, многие смотрели на Линде, и он почувствовал, что коллеги испытывают к нему не только презрение. Трудно сказать, было то лишь любопытство — как человек может все это вынести — или некоторое понимание, что при таком количестве несчастий, дело, скорее всего, не столь уж однозначное. Что виноват не только злодей Линде. Как бы для того, чтобы удостовериться, что папка все еще при нем, Линде нащупал в ней и разложил на столе перед собой фотографии, которые нашел в четверг в комнате Пабло. На этом строился его план. Этим он намеревался переломить ситуацию. Но успех зависел от настроения слушателей, и Линде молил Бога, чтобы коллеги пришли хорошо выспавшимися.

— Несмотря на это, Йоахим настоял — и я призываю вас оценить, чего стоил ему этот шаг, — чтобы мы сегодня на этом собрании имели возможность высказать свою точку зрения на упреки его супруги. К первоначальному поводу нашего собрания, неподобающему поведению Оливера Йонкера, мы вернемся позже. — Брунс взглянул на Линде и кивнул ему: — Прошу, Йоахим…

Все лица повернулись к Линде. На секунду у него закружилась голова, и он решил, что придется сейчас же уйти. Быстро скрестив руки, он для большей устойчивости уперся локтями в стол и остановил взгляд на столешнице.

— Дорогие коллеги, дорогие друзья… Я не ожидаю от вас ни понимания, ни сочувствия, но надеюсь на ваше терпение…

Все воскресенье Линде раздумывал, должен ли он обращаться к собравшимся на «ты», как на других собраниях. Но в данном случае он счел это немного фамильярным. С другой стороны, внезапный переход на «вы» мог показаться скрытым признанием вины. Он же знает, что они сейчас находятся в весьма разном положении.

— Так как эта история длинная и сложная, понадобится немало времени для объяснения скрытых мотивов и подводных течений, чтобы по справедливости оценить всех ее участников. Ибо, как и в большинстве запутанных ситуаций, так или иначе, мне кажется, что и в данном случае нет ни добрых, ни злых, ни виноватых, а есть только несчастные. И еще, конечно, есть неопытные, во всяком случае, хотя бы один, а именно я, однако об этом позже. При этом, поверьте, я в высшей степени понимаю то неловкое для всех обстоятельство, что обсуждается пренеприятнейшая частная жизнь. Но тут я не виноват. Моя жена избрала этот необратимый путь публичности, и мне не остается ничего, кроме как следовать за ней по этому пути. Или, другими словами: она на ваших глазах пригвоздила меня к кресту и теперь я, к сожалению, не могу избавить вас от вида моих кровоточащих ран…

Кто-то громко закашлял. Линде подумал, что это Катя Серензен. Не отрывая глаз от столешницы, он сделал короткую паузу. Ровно такую, чтобы все услышали это покашливание.

— Большинству из вас, полагаю, известно: моя жена больше пяти лет находится под регулярным наблюдением психиатров. И сейчас она снова в клинике, а именно с последнего вторника. Значит, она написала эти электронные письма там и оттуда же их разослала. Я, надо сказать, потрясен: пациенты, которым прописаны сильные успокоительные и другие психотропные лекарства, получают доступ к компьютерам и тем самым к весьма своеобразному миру Интернета. Хотя я не интернет… юзер, как говорят теперь, итак, хотя я им не являюсь… — К своему ужасу, Линде почувствовал, что залился краской. Ведь его посещения на особых сайтах были зарегистрированы, но всего два-три раза. Он быстро продолжил: — Тем не менее я знаю, конечно, из прессы и телевидения, чего там можно насмотреться. Ну представьте себе пациентку, решившую после двадцати лет брака возложить ответственность на своего супруга за все, что в ее жизни пошло вкривь и вкось, или за то, что ее мечты не сбылись, и которая лишь несколько дней назад пыталась разгромить наш общий дом и теперь под воздействием лекарств пробирается сквозь современные Содом и Гоморру! На сколько секс- и порносайтов могла она там наткнуться? Ночью, одна, без наблюдения медперсонала, в холодном неоновом свете больничных ламп. Итак, мы имеем следующее: таблетки, фрустрация, ненависть к себе и прямо перед глазами, то есть на экране, — возможность, а лучше сказать, подсказка, как можно всерьез навредить мнимому виновнику ее жалкого состояния. Наверняка при этом сыграло определенную роль то, что у нас с дочерью раньше, еще до того, как она попала в пубертатный водоворот с известным вам ужасным итогом — шесть месяцев назад она пыталась покончить с собой, — как бы то ни было, мы с ней до этого имели такие задушевные отношения, какие только могут быть между отцом и дочерью, и Ингрид иногда прямо-таки ревновала к ним. Но я убежден, что и без этого Ингрид, в ее теперешнем состоянии, не испытала бы угрызений совести, выдумывая жестокие и безумные обвинения, содержащиеся в этом письме, лишь бы это могло причинить мне страдания!

Линде сделал паузу. Кроме скрипа нескольких стульев ничего не было слышно.

— Да, наш брак несколько лет назад, как говорится, дал трещину. Все больше и больше выявлялось расхождение интересов, предпочтений, ожиданий, даже намечались взаимоисключающие жизненные принципы. Но разве это может быть извинением или хотя бы причиной того, чтобы погубить другого? А все, о чем говорится в письме, преследует только одну цель: уничтожить. Безразлично, как и чем. И мне очень жаль, что вы стали невольными свидетелями этой жалкой, презирающей всякую мораль и традицию семейной распри. Я сам кажусь себе примером из сборника советов супругам, а именно из главы «Крайне тяжелые случаи».

Послышалось несколько сдержанных смешков.

— Помните, я говорил вам о своей неопытности. Я имею в виду, что в последние недели мне следовало заметить признаки того, что у моей жены нервы на пределе и она, возможно, замышляет своего рода окончательное освобождение. Но даже если после всего случившегося вам это покажется невероятным — я по-прежнему хорошо помню, как сильно когда-то любил ее. И какими бы ни были причины изменения ее личности, я полагаю, что они таятся в ее детстве, они очень важны, то есть основательны, хотя и сегодня мне неизвестны. Можете назвать меня дураком, невнимательным или недостаточно чутким человеком, но поверьте: я не плохой человек, я лишь не сумел сделать счастливой мою жену.

Линде медленно закрыл рот. Какое-то время он сидел неподвижно, затем глубоко вздохнул, так, что всем это было заметно. Изменившаяся атмосфера в зале говорила, что он перетянул как минимум часть присутствующих если и не на свою сторону, то, по крайней мере, на некую нейтральную позицию наблюдателя. В первый раз с начала своей речи Линде оторвал взгляд от столешницы. Обведя взглядом коллег, он увидел рядом с задумчивыми, ошеломленными лицами много гневных, что было ему только на руку. А на что или на кого был направлен их гнев? На обезумевшую женщину? Или на ее жертву? На капризы судьбы? Потому-то никто ничего и не спросил. Нечего было им ни сказать, ни спросить, как ни хотелось выплеснуть свою злобу.

Значит, он сам поможет им облегчить душу.

— Некоторые из вас наверняка теперь задумаются: случайно ли совпали по времени такие два удара судьбы, как поступок Ингрид и несчастный случай с Пабло? Может быть, Пабло узнал об электронном письме и поэтому сел в машину в состоянии стресса…

Линде мельком вспомнил о разговоре с главным врачом несколько часов назад. Тот сказал ему, что, даже если Пабло вскоре придет в себя, он наверняка ничего не вспомнит о последних днях и неделях.

— На самом деле еще раз подтверждается банальная мудрость: «Беда никогда не приходит одна». Конечно, была важная причина, чтобы Пабло, обычно не употребляющий алкоголя, напился, а потом еще и сел за руль. Но — возможно, к счастью? — фантазии Ингрид не играли в этом никакой роли. И хотя все вы знаете Пабло и, надеюсь, достаточно высоко его цените, а потому желаете знать, что привело к драме, я только незадолго до нашего собрания понял, что повод для собрания и причина несчастья с Пабло имеют общую подоплеку.

Линде обратился к Брунсу:

— Ты разрешишь мне сказать об этом? Несмотря ни на что, мы обязаны поговорить об уроке в прошлый четверг, а я бы очень хотел самое позднее в два часа опять быть в больнице.

Брунс выглядел немного озадаченным.

— Да… если ты так считаешь.

— Спасибо, Герхард. Как на моем спецкурсе «Немецкие писатели послевоенных лет и их анализ истории Третьего рейха» могло случиться, что Оливер Йонкер пожелал дедушке и бабушке одной соученицы погибнуть в газовой камере…

Возмущенный шепот перебил его:

— Такого не может быть!

— Надо же!

— Вот это да, оп-па!..

Брунс сказал, что он уже в четверг всем сообщил о выходке Оливера. Значит, многие при этом отсутствовали; это возмутило Линде. Теперь только бы отвести внимание слушателей от неприятной темы.

А вслух он продолжил:

— Я знаю, знаю, это звучит ужасно. Но сперва послушайте, как это получилось… — Линде подождал, пока шепот уляжется. — Его одноклассница Соня Кауфман с самого начала спецкурса постоянно утверждает, что немцы по-прежнему народ нацистский, всегда готовы начать все сначала и так далее. Каждый слышал эти речи — даже если теперь они, к счастью, уже не звучат так часто. Кстати, нужно заметить, что Соня, очевидно, находится под сильным влиянием своей матери, которая сразу после того урока назвала меня по телефону «ничтожным говнюком-антисемитом», поскольку я не желал понять, почему я, как и любой немец, не имею права критиковать политику Израиля…

Зал опять забеспокоился. Кто-то в сердцах выдохнул: «О Боже!» Кто-то пробормотал достаточно громко, чтобы все могли услышать: «Ну, опять завели старую шарманку!»

— Но вернемся к ее дочери. С самого начала курса на меня произвело большое впечатление, как молодая девушка двумя-тремя услышанными дома фразами может мешать целому классу мыслить свободно, самостоятельно. Фактически Соня добилась того, что дискуссии на занятиях переходят к абсурдным взаимным подозрениям, а порой сводятся и к прямым оскорблениям. Своей постоянной, крайне агрессивной позицией она до такой степени запугала одноклассников, что далеко не каждый осмеливается высказать что-нибудь, кроме таких же пафосных обывательских общих фраз, чтобы только не попадаться ей на язык. Чем дальше продвигался мой курс, тем меньше у меня оставалось возможностей дать простор любознательности и желанию понять друг друга. Весь класс, по-другому не скажешь, — в страхе. И в последний четверг, произнося свою обычную тираду, исполненную ненависти, Соня заметила по поводу родителей Оливера, что с ними у нее ассоциируются только «сосиски» и «хайль Гитлер!»…

Многие преподаватели прыснули, а двое-трое недоверчиво засмеялись. Лишь один сказал: «А у меня тоже», после чего сидевшие рядом на него шикнули.

— Вероятно, вы понимаете, что у кого-то может лопнуть терпение. Тем более что и дед, и дядя Оливера погибли на войне и что у Оливера особое отношение к этой теме… Я думаю, можно ограничиться простым предостережением Оливеру, и этого будет вполне достаточно. Правда, о Соне Кауфман и ее матушке мы должны подумать серьезнее. Мне, во всяком случае, вовсе не хотелось бы в ближайшее время вновь сражаться с ней на лекциях в следующем классе. И тем более подвергаться оскорблениям и угрозам со стороны ее матери лишь оттого, что некоторые мои формулировки ей не нравятся. Она собирается обратиться в газету, чтобы «всё» — уж не знаю, что скрывается за этим словом, — предать гласности, вывалять нашу гимназию в грязи. Вот так манипулируют конфликтами в семействе Кауфман.

Линде покачал головой, как бы показывая, что ему это происшествие все еще непонятно. Кто-то рядом прошептал: «Сразу видно, все женщины от него без ума», но это не сбило его с толку. Правда, он решил, что позже выяснит, кто этот шутник. Говорить такое, когда его сын лежит в коме!

— Как бы то ни было, урок закончился тем, что Соня вывела из себя еще и Корнелиуса Хоэнру — нормального, спокойного, разумного школьника — тем, что она во время обсуждения преступлений немцев в Третьем рейхе и в связи с этим особой ответственности немцев перед евреями ясно дала понять, что ей наплевать на судьбу палестинского народа. А большинству из вас, вероятно, известно, что Корнелиус и Пабло состоят в «Эмнисти Интернешнл» и занимаются в основном положением в оккупированных палестинских районах. Это означает, по крайней мере, для меня, что они служат сегодня делу защиты прав человека и толерантности, которых так не хватало миру семьдесят лет назад. А всем известно, сколько это принесло страданий. И теперь я подхожу к тому, что же послужило причиной несчастного случая с Пабло, а затем хотел бы обратиться к вам с личной просьбой.

Линде взял со стола картонную папку и, продолжая говорить, вынул из нее фотографии обезображенных трупов и улиц, заваленных обломками домов.

— В четверг Пабло был в Мангейме на демонстрации против политики Израиля на оккупированных территориях. Предполагаю, что многие из вас за годы знакомства с ним поняли, какой это впечатлительный и чувствительный к несправедливости юноша. Пабло никогда не мог смириться с тем, что некоторые люди, обладающие властью, господствуют над другими и угнетают их, он убежден, что все люди равны и имеют одинаковое право на свободу и счастье. А теперь посмотрите, с какими свидетельствами варварского насилия Пабло вернулся после демонстрации домой. — Линде поднял над головой пачку фотографий. — Я не знаю, от кого он получил эти снимки, знаю лишь, что они были разбросаны по его комнате как бы в приступе отчаяния, и могу себе представить, как он был потрясен увиденным. Кто хочет посмотреть — пожалуйста.

Линде положил пачку перед своим соседом по столу, который нерешительно взял снимки, просмотрел и передал дальше.

— Это документы израильского оккупационного террора. Неудивительно, что восемнадцатилетнего юношу, который годами борется за то, чтобы положить конец этому террору, при виде таких снимков охватывают чувство полной бесполезности его усилий и глубокое отчаяние. Рядом с фотографиями я нашел в комнате Пабло рюмку и пустую бутылку из-под коньяка. Я не могу вам описать, как чуть было не обезумел от предчувствий. А потом вечером звонок из полиции…

Линде сжал губы и закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел на лицах вокруг ярость и искреннее сочувствие.

— И поэтому моя просьба, или назовем это сентиментальным, возможно, даже суеверным желанием: в честь Пабло и в знак того, что его усилия все же не так бесполезны, и чтобы его обрадовать, когда он… — Линде запнулся, — вскоре, как сказал врач, вновь придет в себя, я бы очень хотел — эту идею подал мне, конечно, Пабло — заключить договор о партнерстве между нашей гимназией и какой-нибудь школой в секторе Газа. Это будет нашим протестом против ежедневно расширяющейся, разрешите мне эту небольшую полемику, израилизации Ближнего Востока. Причем этому договору надо присвоить имя Пабло. Его имя для такого дела — думаю, лучшего поздравления с его возвращением к жизни он вряд ли мог бы себе представить…

Линде глядел искоса в окно, тяжело дышал и, казалось, едва сдерживал слезы. При этом от него не ускользнули изумление и секундная растерянность коллег, не знавших, как им реагировать на его предложение. Сердце Линде тревожно забилось. Чем дольше длилась тишина, тем яснее он видел себя покидающим Рейхенхайм навсегда.

Пока не услышал первый стук. На их собраниях был такой обычай: согласие выражалось постукиванием костяшками пальцев по столу. Следом раздался второй, потом третий, четвертый, и вскоре уже стучал почти весь зал. Линде едва верил своим ушам. Он медленно повернул голову и взглянул на стучавшую, кивавшую ему, демонстрировавшую согласие с ним толпу. По его телу побежали мурашки, и ему пришлось взять себя в руки, чтобы не просиять от счастья. Вместо этого он отрешенно улыбнулся, показывая, что никакое самое дружеское одобрение не может по-настоящему облегчить его горе, и молча кивком головы поблагодарил всех.

Мало-помалу стук затихал, пока Брунс звоном колокольчика не утихомирил последних неугомонных сторонников Линде. На многих лицах было такое выражение, словно они не только удачно обогнули риф, но при этом еще и спасли несколько утопающих.

Только один, Георг Лан, преподаватель физкультуры — Линде обратил на него внимание сразу в начале постукивания, — не только не последовал примеру большинства, а совсем наоборот: с вызывающе холодной миной он скрестил на груди руки и пристально глядел на «постукивателей», как бы не веря своим глазам. Не дав Брунсу открыть рот, он поднял руку, прося слова.

Брунс озадаченно взглянул на него, но тут же отвел глаза.

— Ну, дорогой Йоахим, дорогие коллеги, я думаю, после этой, я бы сказал, волнующей речи мы перенесем остальное на завтра и на этом закончим…

Все видели поднятую руку, и многие, как заметил Линде, были удивлены этим и хмурили лбы.

— Тогда нам необходимо на всякий случай посоветоваться насчет Сони Кауфман и ее матери. А что касается инициативы «Пабло Линде», так мы ее пока назовем, то я уверен, что мы найдем разумный и финансово доступный путь. Во всяком случае, я считаю это замечательной идеей и для репутации нашей гимназии как общественно активного, смелого и современного учебного заведения… Да, что вы хотите сказать, Жорж?

Лан опустил руку и спросил Брунса:

— Я все-таки хотел бы знать, как насчет обвинения Йоахима в том, что он ухлестывал за своей дочерью?

— Но, Жорж… Это же теперь… — Брунс растерянно поглядел в зал.

Церке, преподаватель химии, поспешил ему на помощь:

— Йоахим же подробно объяснил, откуда взялось это абсурдное обвинение — ну что такое, в самом деле! Кроме того, я не думаю, — Церке обернулся к Лану, — что сейчас подходящий момент для каких-либо поспешных проявлений политкорректности. Для этого история Йоахима и впрямь слишком сложна.

Последовало всеобщее перешептывание, в то время как Лан, открыв рот, таращился на затылок Церке. Наконец Брунс закрыл собрание, последний раз позвонив в колокольчик. Линде поднялся первым и попрощался со всеми:

— Вы же понимаете, мне нужно вернуться в больницу.

 

14

Линде нажимал на педали и вдыхал свежий, ароматный весенний воздух. Он чуть было не остановился в пешеходной зоне, чтобы купить себе мороженое. Но потом предпочел отказаться от этого намерения: вдруг кто-то из знакомых сидит в кафе-мороженом, он не хотел давать повода для новых сплетен.

Потому что никто не должен думать, что у него сегодня удачный день. Наоборот, день был печальным и страшным, и, пока Пабло лежит в коме, такими будут все дни. И все же — Линде противился этому, но ведь он был только человеком, — все же он чувствовал себя так, словно у него выросли крылья. Он справился. И заранее радовался, как расскажет обо всем Пабло. Как он защитил Ингрид и всю вину свалил на руководство клиники, как он восстал против семейства Кауфман и предостерег всех, сказав, что эти люди препятствуют миру в школе, как он вслед за тем сделал, так сказать, изящный шахматный ход, перейдя к его, Пабло, идее о партнерстве двух школ, и о восторге, с каким она была встречена. Да, это понравилось бы Пабло, и, может быть, он даже стал бы немного гордиться своим отцом.