1

Перевалочную базу уже закрывали. Суббота — короткий день. Лязгали железные шкворни в ставнях окон. Гремели замки. Сторож и завхоз ходили от двери к двери и навешивали пломбы на бумажных бечевках, щелкали пассатижами с клеймом экспедиции. Не для острастки ворам, а для порядка. Воров здесь не было. Здесь крали только невест, да и то с их согласия.

Чердынцев послушал веселую музыку бесполезных замков и вышел на улицу.

В конторе и в складских помещениях под защитою стен и потолков еще можно было дышать. На улице дышать стало нечем. Здесь, на этой горной высоте, солнце казалось огромным, будто еще приблизилось после полудня, обдавая землю жаром.

Он оглядел кишлачную площадь и направился к ближайшей чайхане. Чайхана была поставлена над арыком, отведенным от реки. Вода в арыке текла ледяная, сквозь дощатый пол струился пар, похожий на морозный, какой врывался когда-то в детстве в двери дома, когда Чердынцев входил с улицы после лыжной прогулки. Он сел на пол и попросил чаю. Холодный парок истаивал над самыми щелями пола, но дышать стало легче.

За перилами, огораживающими чайхану, начинались горы. Собственно, это только казалось. До гор тут километра два, но они так велики, словно навалились на кишлак. Горы наступали и с востока, и с запада. Только на западе они расходились, выпуская реку, а на востоке подступали край в край, так что дорога вдоль ущелья отсюда виделась тонкой ниткой. На востоке в горах шел дождь, там все было темным: и небо, и вершины гор, и сама нитка чернела, словно ее вытянули из красильного чана. Но конец нитки, что пробегал мимо Чердынцева, был серый, а дальше, вниз по ущелью, он и совсем белел: ковровая шерстяная нитка в три цвета — вот как выглядела эта дорога.

Чердынцев откинулся на локоть, налил зеленого чая в пиалу. Свои дела он закончил, можно и отдохнуть. Тяжелые грузы отправят только в понедельник. Здесь не любят торопиться: суббота и воскресенье принадлежат трудящемуся, а остальные дни недели — работе.

Районные учреждения закрывались. Чердынцев видел, как выходили сотрудники, а за ними появлялись сторожа и завхозы, тщательно осматривали замки и навешивали ненужные пломбы. Сотрудники спешили в свои излюбленные чайханы — их на площади было четыре. Завхозы и сторожа придут туда же, но попозже.

В чайхану вошел секретарь райкома Адылов. Кивнув Чердынцеву, он присел на подогнутые ноги рядом с ним и тоже попросил чаю. Выпив первую пиалу, «приносящую радость», он налил вторую, «приносящую удовольствие». Отпив из нее глоток, отставил, взглянул на пиалу Чердынцева, уже пустую, и решил, что время для беседы настало.

— А эта, ваша новенькая, очень бойкая! — с удовольствием сказал он. — Я говорю, что одной на ледник идти опасно, говорю, что в кишлаке находится начальник станции, с ним надо идти, а она вынимает из кармана удостоверение альпиниста-перворазрядника и делает мне вот так ручкой… — Он показал, как ему сделали ручкой. — Хорошо, что Фаизов ехал в горы, отправил с ним, а то она пешком бы ушла…

Чердынцев, чуть ли не задремавший от ощущения полного блаженства — снизу его обволакивала прохлада речной струи, чай выгонял пот из каждой поры, восстанавливая силы, — вдруг настороженно вслушался в слова Адылова. Адылов щеголял отличным знанием русского языка и говорил в нарочито бытовой интонации. Его интересно было слушать. Те же самые слова, произнесенные самим Чердынцевым, по дороге до слушателя теряли свою окраску, становились литературными фразами, хоть сейчас записывай. Конечно, неизвестно, что получится из такой записи, скорее всего. — безликая серая масса. А вот Адылова нельзя записать, разве что на магнитофон. И уж тут все будет как песня… Но о чем он говорит?

— Фаизов открывает ей дверцу «газика» этаким широким жестом, а она ему: «Вы меня не украдете?» А он шуток не понимает, напыжился, бах себя в грудь, так что все медали зазвенели: «Я сам начальник милиции!» — «А разве начальники девушек не крадут?» Не знаю уж, как он с ней поедет, склонился к рулю, лицо сделал каменное, скулы так и ходят, будто он каждое ее слово разгрызает, ищет в них ядра, словно в орехах, а она всего-навсего веселый человек…

Чердынцев сел так быстро, что дощатый пол заходил ходуном, из пиалы Адылова выплеснулся чай.

— Как ее фамилия?

— Волошина… — Адылов вынул из заднего кармана брюк записную книжку, хотя Чердынцев отлично видел: для отвода глаз — и добавил: — Тамара Константиновна…

— В космологической экспедиции такая не значится. У гляциологов тоже…

— Как же так? — Адылов настороженно глядел на Чердынцева. — Я сам видел сопроводительное письмо из Академии наук.

— Когда Фаизов уехал?

— Час назад.

Чердынцев уже встал. Адылов тоже поднялся.

— В горах третий день идет дождь. Фаизов сможет добраться только до Фана. Дальше ей придется идти одной, а ледник весь покрыт озерами после дождей, морены осыпаются, возможны обвалы и снежные лавины…

— Но у нее же удостоверение перворазрядницы…

— Такая же липа, как и письмо из академии. Вот почему она сбежала, как только вы сказали, что начальник экспедиции здесь! Ну, если она благополучно доберется до нашей станции, в понедельник я ее пришлю сюда под конвоем! А вы распорядитесь, чтобы Фаизов немедленно выслал ее в Ташкент. На асфальте ей будет удобнее.

— Кто же эта Волошина? Не шпионка же!

— Именно, что не шпионка! Поэтому и придется вести себя с ней вежливо. В прошлом году я отказал ей в допуске на станцию! И вот поди ж ты…

— Так вы с ней знакомы? — с подчеркнутым вниманием спросил Адылов.

— Никак нет! — резковато сказал Чердынцев. — Это всего-навсего сумасшедшая журналистка, которой необходимы подвиги. Кстати, ваша машина на ходу? Придется немедленно ехать за Фаизовым, а то, не дай бог, потребуется спасательная экспедиция!

— Почему вы думаете, что у нее липовое удостоверение альпинистки? — уже с тревогой в голосе спросил Адылов.

— Я сам подсказал ей эту идею! Когда она заявила, что собирается побывать у нас и написать о наших «героических делах», я ответил, что здесь работают только опытные альпинисты, скалолазы. И вот результат… Одурачила какого-нибудь спортивного деятеля, может, съездила на недельку к подножию Эльбруса. Кавказ все-таки ближе к Москве…

— Почему же — одурачила? — с неудовольствием спросил Адылов.

— Но вас-то она провела! — беспощадно сказал Чердынцев. — Вы даже не проверили, есть ли у нее какое-нибудь горное снаряжение, не послали ее на нашу базу…

— Ну, снаряжения у нее достаточно, — не без тревоги, но все еще с иронией ответил Адылов. — Она погрузила целый мешок в машину Фаизова: там были и башмаки, и веревка нейлоновая, и ледоруб…

— А спиртовой печки, горячего душа и трехкомнатной квартиры там не было? — язвительно спросил Чердынцев. — А без такого оборудования и снаряжения я бы этих милых женщин не подпускал к горам на пушечный выстрел. Так как же с машиной?

— Сейчас будет! — торопливо сказал Адылов. И, уже выходя, совсем как русский мужик, почесал черные блестящие волосы и протянул: — Н-да! А на вид такая простосердечная! Никогда бы не подумал… — Обходя резные перила чайханы уже с той стороны, взглянул на Чердынцева: — А ведь она вас, наверно, знает! Чего бы ей так сюда стремиться, если она не надеется увидеть радугу? — И, выстрелив этими словами прямо в лицо Чердынцеву, исчез в тени огромных тутовых деревьев.

Чердынцев присел было снова, но тревога уже овладела им. Не выдержал, позвал чайчи, расплатился за себя и за Адылова, попросил уложить десяток свежих лепешек и пару вяленых дынь и вышел на жаркую площадь. Из гаража, что виднелся за райкомом, стрекоча, показался крытый «газик» Адылова.

 

2

Адылов молча гнал машину по кривой узкой дороге и даже не смотрел на пассажира, но Чердынцев видел, как ходили желваки на скулах под смуглой темной кожей. «Тоже разгрызает, как орех, каждое сказанное мной слово, ищет ядрышки!» — усмехнулся он про себя.

Впрочем, под этими нависшими над головой скалами, для которых у всех шоферов мира на всех горных серпантинах есть одно только название: «Пронеси, господи!» — много не поговоришь. Машину швыряет из стороны в сторону так, словно под тобой живое существо. Адылов и на самом деле совсем недавно пересел из седла в машину, и ему, наверно, все еще кажется, что под ним его белоногий конь. А самому Чердынцеву и вовсе не хотелось говорить.

В ущелье, где Малый Фан впадал в Большой, они уперлись в осыпь: в прошлом году правый берег подмыло рекой, и он обвалился, перекрыв дорогу. Неизвестно, когда сюда доберутся дорожники — у них по весне всегда много хлопот, а горные дороги длинные. Отсюда жители кишлаков пробирались дальше на осликах, лошадях или пешком. Вон и машина Фаизова, с красной полосой на борту, стоит на краю площадки, приткнувшись к коричневому боку горы, чтобы осталось место для разворота другим автомобилям.

Чердынцев выскочил из машины, подошел к фаизовскому «газику» и потрогал мотор.

— Еще теплый, — сказал он. — Может, Фаизов пошел проводить?

— Фаизов — не юноша, а начальник милиции, — сухо ответил Адылов. — Из Ханчи позвонили, что у подножия Темирхана в снежной лавине вытаяло тело. В прошлом году у нас пропал почтальон. Да вы это знаете. Фаизов пошел отсюда пешком, ему надо как можно скорее провести дознание. А ваша новая сотрудница перевалила через морену и направилась прямо на станцию. Вон видите — красная нитка на камне…

Действительно, на каменной гряде морены, на совершенно гладком валуне, трепетала на ветру красная ниточка. Непонятно было, как эта «новая сотрудница» ухитрилась зацепиться за такой гладкий камень. Можно себе представить, какая она альпинистка!

— Она что же, в красных штанах сюда явилась? — спросил Чердынцев, пытаясь подавить тревогу иронией.

— В красном костюме она явилась! — сердито сказал Адылов. — Вам же лучше, за два таша увидите! В руках у нее ледоруб с красной лакированной рукояткой. У нас таких не купишь!

Видно, Адылов тоже встревожился, если заговорил о пустяках. Чердынцев пожал ему руку, вытащил рюкзак и накинул лямки на плечи. Адылов протянул ледоруб. Он был насажен на арчовую палку, суковатую, но зато надежную.

— Радируйте со станции, как она дошла! — сказал Адылов. — Если даже у нее все справки поддельные, все равно она журналист. Теперь я вспомнил: в комсомольской газете пишет, почему Федор не любит Машу и что Маша должна сделать, чтобы Федя ее полюбил. Салам!

Он повернулся и пошел к машине. Чердынцев привычно полез по валунам. Гряда морены тут, на языке ледника, громоздилась вверх метров на тридцать и тянулась почти полкилометра. Под камнями гудела вода, холодным ненастьем дышал лед, пласт которого достигал сорока метров, но он был погребен так глубоко под камнями, что Волошиной, наверно, и не подумалось, что она, ступив на морену, уже пошла по леднику. Надо думать, она торопилась вон туда, где за второй мореной серебристо сверкала ледяная полоса. Так поступают все новички, вот почему им не разрешают ходить по леднику в одиночку. То, что отсюда казалось серебристой полоской льда, на самом деле было глубоким ледниковым озером. Ступи на подтаявший лед — и никакой ледоруб, будь он хоть с рукояткой красного дерева, хоть с суковатой арчовой, не поможет выбраться…

Оглянувшись с моренного гребня назад, Чердынцев еще увидел, как «газик» уползал черным жуком по кромке Фанского ущелья. Второй «газик» — фаизовский — будет ждать тут хозяина и день и два, пока Фаизов не закончит свои дела.

Грузовая дорога кончалась здесь. Отсюда все грузы на станцию гляциологи доставляли на собственных плечах или на волокушах. Не мог же Чердынцев просить, чтобы гляциологов снабжали при помощи вертолетов. Чердынцев знает, во что бы это обошлось, он уже двадцать лет занимается изучением ледников и эту гляциологическую станцию строил своими, можно сказать, руками, а расплачивался за всякую неприятность своими боками.

Итак, тут всего шесть километров. Но все шесть — в гору. И на первом километре у непривычного человека сбивается дыхание. Все-таки высота три тысячи триста!

Ну, а сам-то Чердынцев привычный или непривычный? А вот уж это — смотря к чему. Пройти шесть километров по леднику — это он может, навали какую угодно ношу, лишь бы мог поднять. А что касается встречи с этой Тамарой Константиновной, то тут он, пожалуй, предпочел бы отступить…

Интересно, почему он соврал Адылову? И еще так неловко, что секретарь сразу о чем-то догадался. Как он в чайхане выстрелил: «А ведь она вас, наверно, знает! Чего бы ей так сюда стремиться, если она не надеется увидеть радугу?»

А впрочем, знает ли ее Чердынцев? И как вообще можно узнать женщину? Он был женат целых десять лет, но так и не узнал, не понял свою жену. С тех пор он уже много лет сторонится женщин. Друзьям и помощникам это кажется смешным, но он-то помнит, чего ему стоило тогдашнее незнание и непонимание. Да и можно ли понять женщину при случайном знакомстве? Можно лишь сказать, красива она или безобразна, да и то у тебя и у соседа могут быть совершенно разные мнения. Можно прислушаться к ее речам. Но женщины остерегаются раскрывать себя в речах. Они знают, что странные законы очарования могут воздействовать и через таинственное молчание, скромный жест, трогательную улыбку, гордое небрежение. А этим таинственным языком жестов и намеков владеют, по-видимому, в одинаковой степени и умные и глупые женщины. Его бывшая жена, например, была не очень умна, но, кроме него самого, этого никто не замечал, да и сам-то он понял это только через несколько лет после свадьбы, когда она вдруг решила сама заняться его карьерой…

С Волошиной он встретился во время отпуска, на юге, в санатории. На отдыхе, да еще в санаторной обстановке, все женщины становятся красивее. Особенно молодые. Чердынцев считал, что в этих условиях женщины кажутся вдвое краше и что с самого воздушного создания — а именно такой и была Волошина — лучше скостить процентов пятьдесят очарования, чтобы не было больших ошибок. А уж из остальных пятидесяти исходить, рассуждая о ее уме, прелести и прочих достоинствах.

Однако Волошину он заметил. И залюбовался ею вне зависимости от «пятидесятипроцентного» счета. Она была одинаково хороша и тогда, когда шла по парковым аллеям в белом гладком, без украшений и нелепых бантиков и складочек платье, и когда темная, почти шоколадная, прыгала с вышки в море и плыла в ту серебряную даль, что начинается почему-то лишь в запрещенной зоне, далеко за сторожевыми буйками, куда уплывал и сам Чердынцев, чтобы отдохнуть от пляжной толчеи и немолчного шума голосов, заглушавших даже рокот моря. И на теннисной площадке, и во время волейбольной схватки она выглядела чуть ли не школьницей. Этакая всесторонне развитая личность! — посмеивался он про себя.

Они и познакомились в море. Он лежал, отдыхая, широко раскинув руки, где-то на линии горизонта, — исходил он при определении этой линии из того, что из всего побережья видел одну лишь острую иглу-шпиль морского вокзала, значит, и сам был никому не виден с берега, — когда рядом оказалась Волошина. Она тоже раскинула руки и спросила ровным голосом:

— А вы не боитесь так далеко заплывать?

Он задохнулся от негодования: ведь видела же в эти дни, что именно он один и может соревноваться с нею в заплывах. И вдруг подумал: «Она считает меня стариком! Она видит седые волосы бобриком, видит продубленное, почти черное лицо — такого загара ни на каком курорте не приобретешь! — и подсчитывает мои годы. Вероятно, с такими же ошибками, как и я. Даже и при том, что ей не меньше тридцати, я для нее все равно старик. И она боится, что однажды ей придется тащить меня к берегу, как мешок, а до этого сначала оглушить, чтобы я не утопил ее. Когда пловцов учат спасению на воде, предупреждают: тонущего лучше всего оглушить или сначала немного притопить, чтобы он не хватался за спасающего». Он сухо ответил:

— Я не так стар, чтобы не уметь рассчитывать свои силы.

— Что вы, Александр Николаевич! Вы же считаетесь лучшим пловцом! Но вы всегда плаваете один…

Вот как? Она даже знает его имя? Что бы сие значило?

Но продолжил так же сухо:

— Вы ведь тоже плаваете одна.

— Ну, я-а-а… — протянула она как-то бесцветно, но потом поправилась, более свободно сказала: — Я ведь разрядница. А те, кто набивается ко мне в спутники, стараются не заплывать за флажки. Знаете, как зафлаженные волки.

— Предпочитают свободную охоту в парке и на танцплощадке?

— А с вами опасно разговаривать! — заметила она и легким движением плеча перевернулась лицом вниз.

Он тихонько нырнул и увидел, что Волошина, окунув лицо в воду, смотрит широко открытыми глазами куда-то вниз, в темноту. Чердынцев вынырнул и снова распростер руки. Волошина подняла голову и сказала:

— По-моему, под нами стоит катран. Он появился, когда я была еще метрах в двухстах от вас.

— Ну, черноморские акулы не нападают на человека! — усмехнулся Чердынцев, покосившись на Волошину. По его теории выходило, что женщины любят, когда их спасают от опасности. Вот и Волошина, за неимением иной опасности, придумала катрана. И пояснил: — Эти черноморские акулы опасны только рыбакам — рвут сети своими твердыми наспинными шипами. Да и что катрану делать недалеко от пляжа: тут не только рыб — медуз-то всех пораспугали.

— Я сама хотела бы на него напасть, но теперь не беру ни ружья, ни маски. В первые дни еще на что-то надеялась, но так и не застрелила ни одной рыбы. Вы умеете смотреть под водой? Может быть, нырнем?

Она перевернулась лицом вниз и тотчас ушла под воду, как лезвие ножа. Догнать ее он уже не мог. Однако катрана увидел. Полутораметровая рыбина лениво стояла на месте, черная, в шипах, с раскрытой пастью, словно ждала, что пловчиха сунет руку меж ее острых, в несколько рядов, зубов. Волошина прошла так низко над акулой, что заслонила ее от Чердынцева. Катран резко метнулся вправо и скрылся в холодной глубине.

Вынырнув, Чердынцев увидел, как Волошина уплывает к берегу. Он погнался было за нею, но она шла, словно торпеда. Он крикнул:

— Как же вас зовут?

Она, наверно, ждала этого вопроса, потому что вдруг перестала взмахивать руками и ответила:

— Тамара Константиновна! Я подожду вас у входа в парк…

Чердынцев усмехнулся. Вспомнил, что до женского пляжа дальше. Значит, она была уверена, что ее собеседнику захочется продолжить это знакомство?

И лениво раскинулся, снова. Но лежать почему-то больше не хотелось. Вздохнул, словно терял нечто невозвратное, а в то же время и радуясь чему-то, — уж не тому ли, что Волошина отметила его? — и медленно поплыл к берегу. Нет, он совсем не собирался стать похожим на нетерпеливого мальчика. Если ей хочется продолжить разговор, начатый в море, пусть она и подождет. А не он. Он действительно не так молод, чтобы думать, будто каждый случайный разговор или даже назначенное свидание могут что-нибудь означать…

Но из купальной кабинки вышел довольно торопливо. Посетовал, что костюм помят, — мог бы воспользоваться услугами нянечки, она уже сделала ему замечание за то, что «такой представительный мужчина, а об костюмчике не заботится…», — потом вспомнил, что неудобно заставлять ждать женщину, и оказался на условленном месте раньше. И только тут опять напустил на себя привычную сухость.

Впрочем, Тамара Константиновна подошла так быстро, словно стояла где-то рядом, в другой аллейке, и ждала, когда он появится. Она оживленно размахивала пляжной сумкой, но не такой громоздкой уродиной, похожей больше на чемодан, какими щеголяли другие женщины, а маленькой, плоской, как будто шла в театр. Однако о гриме она не забыла: ресницы были накрашены, глаза подведены и удлинены наискось к вискам. И Чердынцев удивился: эта недавняя мода ничуть не огрубляла ее лицо, как у многих женщин, а делала как бы тоньше, красивее, появилось в нем что-то тревожащее, зыбкое, как если бы на один негатив со снимком чисто русского лица наложили другой — со снимком лица японки. И Чердынцев, не очень-то любивший всяческие женские ухищрения в поисках красоты, невольно расширил изумленные глаза: так близко он Волошину никогда не видел, а скрыть свое удивление не сумел, чем, вероятно, и доставил ей удовольствие, хотя делать этого не собирался.

— Куда же мы направимся? — с оттенком веселого вызова спросила Волошина.

И Чердынцев подумал: она привыкла изъявлять свою волю. И уж, конечно, она собирается не в санаторий. Наверно, надо пригласить ее в ресторан…

Он невольно сравнил себя с нею. Впрочем, отчего же не пойти? Его темное, суховатое лицо здесь, на покое, отдохнуло и стало моложавее. Седые, коротко подстриженные волосы рядом с ее пышными, словно бы позолоченными солнцем, волосами тут никого не удивят. Да и костюм, светлый, тонкой шерсти, не так уж помят. В общем, он молодцом! И тут же перехватил оценивающий взгляд Волошиной: она, рассматривая его, кажется, тоже пришла к тому же убеждению и весело сказала:

— Не надо на меня сердиться, Александр Николаевич! Считайте, что я просто умыкнула вас. Так ведь говорят у вас на Памире об украденной невесте? Но я возвращу вас обществу не позже чем через час. А пока приглашаю в «Приморский». Сегодня я получила небольшой перевод из редакции — я ведь журналистка, а здесь, кроме вас, нет ни одного человека, которого хотелось бы угостить бокалом вина.

Так-то вот! — с усмешкой подумал Чердынцев. Одним махом она отстранила всех, с кем ты видел ее за эти две недели, выделила тебя, отрезала тебе все пути к отступлению: ты ведь мог сказать, что не взял с собой деньги! А у нее уже готовый довод: она журналистка, получила гонорар. Журналисты, как всем известно, простые ребята, да и на самом деде простые, немало повидал их Чердынцев во время войны, лезли хоть в пекло, лишь бы раздобыть, как они говорили, «материал», и к нему, командиру дивизионной разведки, льнули чуть ли не с обожанием: он-то всегда мог предоставить им этот самый «материал», пусть он и добыт кровью…

Он не успел ничего сказать, как Волошина мягко, но и решительно, взяла его под руку и действительно «умыкнула». Во всяком случае, возражений он не нашел.

Потом они сидели на террасе ресторана над морем и потягивали псоу, и вино оказалось отличным, и терраса была достаточно затенена, и с моря доносился веселый рокот, а Волошина неторопливо выспрашивала его о работе, о ледниках, горах, опасностях. Расспрашивать она умела, ничего не скажешь, как будто давным-давно подготовила эти вопросы для маленького интервью и теперь считывает их прямо с ладони, чтобы не напугать опрашиваемого шуршаньем блокнота. Он даже взглянул на ее ладонь, чистую, розовую и крепкую, какая только и может быть у пловчихи и гимнастки. И вопросы ее были совсем не глупы, а если она что-то и не могла понять сразу, то признавалась в этом с приятной откровенностью, и он шел ей на помощь. Одно только смущало его: она все допытывалась у Чердынцева, какова степень риска в его работе, как будто ей хотелось немедля сделать из него героя.

— Вот вы говорите, ледники безопасны для понимающего их природу человека, — спрашивала она, — но ведь когда-то и вы были незнающим? А ведь там холод, вечная сырость, б-р-р, терпеть не могу сырости, предпочитаю сухие пустыни! Как же вы овладевали этими знаниями? Ломали ноги, тонули в озерах, попадали под лавины?

— Старался по мере сил избегать таких приключений… — нехотя отговаривался Чердынцев.

— И удавалось? — лукаво щурясь, допытывалась она.

— Не всегда, — признался он.

— А зачем созданы эти гляциологические, — с усердием ученика выговорила она незнакомое слово, — станции? Ведь ледников в России не так уж много. Я помню ледник Федченко, знаю о нескольких кавказских ледниках, но они очень маленькие, читала еще что-то о памирских складах льда, но ведь главные системы находятся на Крайнем Севере или в Антарктике?

— Если ледник, на котором стоит наша станция, растопить, получится пресное озеро побольше Аральского моря, — с некоторой гордостью сказал он.

— И вы собираетесь это проделать? — она хлопнула розовыми ладошками от удовольствия. «Наконец-то нашла нечто героическое!» — подумал Чердынцев.

— Нет, но мы можем отрегулировать течение такой большой реки, как Фан. На Фане, надо сказать, стоят десятки кишлаков и городов. Воды этой реки обеспечивают третью часть всех хлопковых посевов Союза… — больше он не мог сдерживаться, она нашла-таки зацепку. Уже несколько лет Чердынцев носился со своей идеей — зарегулировать таяние фанских ледников. Тогда река имела бы точно подсчитанное течение. И если бы это удалось, тысячи дехкан благословили бы реку. А сейчас она была попеременно то матерью, то мачехой. В годы спокойного Солнца уровень ее был почти равномерным, но как только на Солнце появлялись пятна и возмущения, ледник начинал бурно таять, и тогда река вырывалась из русла, меняла течение, заливала посевы или покидала плодоносные земли и уходила в пустыни. И тысячи земледельцев были вынуждены бросать свои работы, чтобы возводить по берегам капризной реки огромные дамбы, насыпи, перекрывать прораны новых русел, спасая поля.

Чердынцев и не заметил, как начал рассказывать об этой своей идее — зарегулировании стока ледниковых вод, а потом неожиданно для себя нарисовал страшную картину наводнения в позапрошлом году, когда река Фан прорыла сразу два русла и ушла в пустыню по двум направлениям, чуть не погубив весь урожай республики и оставив без воды многие поселки и города. Пятьдесят тысяч землепашцев и много солдат сражались в те дни за «спокойную» воду. А сколько это стоило республике?

Волошина давно отставила бокал, уперла подбородок в кулачки и смотрела не отрываясь. Лицо ее побледнело, словно она воочию видела катящийся и ревущий вал воды. Чердынцев хорошо знал эту способность талантливого человека — увидеть рассказываемое, и ему даже стало жаль Волошину: при такой впечатлительности она ночью не сможет спать, будут мерещиться бешеные водяные валы, сбивающие дамбу вместе с людьми, тонущие стада овец, крики людей, а чуть дальше — сохнущие хлопковые поля, осыпающиеся цветы и листья в садах, плачущие женщины и старики (вся молодежь ушла в те дни к горам, чтобы вернуть реку в свое русло)…

— Вот как это бывает… — сказал он и оборвал рассказ.

Последовала долгая пауза. Он выпил свое вино и налил еще, а Волошина все вертела в руках длинноногий фужер, будто отогревала его в ладонях. А может, и в самом деле отогревала? Он слыхал, что на Западе пьют вино именно так, подогревая в ладонях. Впрочем, может быть, так пьют не вино, а коньяк. Но он несомненно не знал многого, что могла знать эта женщина. Вот она отставила бокал, взглянула прямо в его глаза своим твердым, спокойным взглядом, спросила:

— Но разве можно контролировать стихию?

И такое в глазах ее было твердое любопытство, что он не посмел промолчать или сослаться на то, что, мол, постороннему трудно понять. Она смотрела с такой же строгостью, как смотрели на него, косноязычного докладчика, академики, когда он впервые излагал свой план. Правда, тогда он читал по написанному, хотя всю жизнь страшился бумаг. Бумага, пусть и составленная по всем правилам, съедала его живые мысли. Но и сейчас говорить было не легче.

— Видите ли, можно отрегулировать таяние ледника. В сущности, для пригорных пустынь — это последние ресурсы воды. Если мы зачерним темным порошком некоторую площадь ледника, мы вызовем интенсивное таяние на этой площади, и водосток в реке увеличится…

— А вы — поспокойней и поподробнее! — попросила Волошина. — Представьте себе, что я не академик, даже не кандидат наук. Просто любознательный человек. Ведь не из севалки, — она с удовольствием произнесла это крестьянское слово, наверно, писала когда-нибудь о крестьянах, — вы будете сеять этот порошок? Не рукою же разбрасывать? Так как же?

— Ну, для этой цели есть самолеты, — смущенно произнес он. — А наша станция как раз исследует интенсивность таяния. Бывают годы, когда температура на наших высотах — у нас три тысячи триста метров над уровнем моря — поднимается так медленно, что ледник не столько тает, сколько растет. Но опытные участки, которые мы порой посыпаем именно из севалок, — подчеркнул он, — все равно дают повышенный уровень таяния. Значит, можно так рассчитать время, температуру воздуха, величину затемненных участков, что уровень воды в реке можно будет предугадать. Да и высокий уровень нужен только в определенное время года, когда идут усиленные поливы или, скажем, резко повышается температура в пустынях и оазисах и увеличивается расход воды. Все это можно учесть…

Он сам чувствовал, что говорит вяло, почти так же, как докладывал в Академии, когда на все его доводы последовал решительный отказ. То ли он не убедил слушателей, то ли и на самом деле средства были нужны на более важные дела, как, утешая его, сказал руководитель отдела Академии. И подумал: ничего себе поклонник! Вместо того чтобы восхищаться красотой своей собеседницы, выпаливать залпами комплименты, все время говорит о своей работе, которая вряд ли и понятна этой женщине. И внезапно умолк.

Волошина посмотрела на него с каким-то сожалением, допила свой бокал, вынула из сумочки десять рублей и попросила:

— Пригласите официанта…

Он сердито пододвинул ей деньги, сказал:

— Я, между прочим, получаю надбавку за работу на высокогорье…

— А с вашими учеными вы говорите таким же суконным языком? — спросила Волошина.

— При чем тут мои ученые? — рассердился он.

— Позвольте вам заметить, я не такая уж маленькая и знаю, как трудно пробивать самые простые идеи, если вы не заинтересуете власть имущих. Опыты вам запретили? Да?

— С чего вы взяли?

— А у вас интонация не победителя, а побежденного. И в утешение, как это полагается, вам дали путевку в этот шикарный санаторий. Решили, что вы вполне успокоитесь…

— Послушайте, Тамара Константиновна… — вскипел он.

— Я уже достаточно выслушала! — отрезала она. — И могу, не прибегая ни к картам, ни к гаданию, по линиям руки или почерку сказать: вы проиграли вашу битву! И если в эту игру не вмешаются посторонние силы, вы так и будете засевать вашим черным порошком из севалки по гектару в год, а то и того меньше. Сейчас у вас, как я поняла, есть помощники, а потом и они разочаруются. И останется у вас только грустное воспоминание о том, что вы были накануне успеха, но достичь его не смогли. И не будет никакого утешения, ибо к тому времени вы уже поймете, что ничего не достигли только по слабости собственного характера… — Взглянула на него с тем же сожалением, будто действительно увидела всю его судьбу, и тихо сказала: — Ну, что же, пойдемте обедать. Уж этого-то у вас никто не отнимет. Недаром же вам выдали бесплатную путевку в лучший санаторий…

— А вас послали наблюдать за мною? — рассердился он.

— Нет, я свободный охотник, — не очень понятно ответила Волошина и поднялась.

Торопливо расплатившись, он догнал ее уже на улице. В городе было душно, жарко, воздух словно загустел, да так оно и было, сейчас, наверно, не меньше шестидесяти процентов влаги. У них в пустынях в это время года взвешенной в воздухе воды едва ли наберется пять процентов, поэтому, следуя примеру местных жителей, Чердынцев спасался от жары, пряча голову под белой папахой да еще выпивал несметное количество пиал зеленого чая. Здесь он изнемогал от обволакивающего все тело пота.

Но Волошина шла свободно, легко, словно на нее и не действовал этот парной компресс. Она шла молча, опустив взгляд, словно считала шаги. А Чердынцев думал, что вот и закончился ее опыт — кролик оказался слабым. Сейчас она размышляет о том, что с этим кроликом сделать? Отпустить ли обратно в крольчатник или нанести ему смертельный укол? Он с усилием сказал:

— Очень жаль, что я разочаровал вас…

— Чем? — удивленно спросила она.

— Не гожусь в герои… — пробормотал он.

— А вы когда-нибудь интересовались, как люди становятся героями? — неожиданно спросила она. Чердынцев промолчал, и она сухо сообщила: — В большинстве случаев героев делают обстоятельства. Если бы не это, вряд ли бы мы могли отличить подлинного героя от самозванца. Ведь стоит карлику забраться на плечи великана, как он начинает хвалиться, будто он больше великана! Но не огорчайтесь, путь к славе никогда не был усыпан цветами! — и оборвала разговор. Чердынцев тоже не нашел слов, и до самого санатория они молчали.

И попрощалась Волошина с непонятным равнодушием, будто получила от него все необходимые для «интервью» сведения и был он ей теперь нелюбопытен, больше того, не нужен. Словно бы она целиком погрузилась в полученный ею «материал» и прикидывала только одно — как получше этот «материал» использовать. А Чердынцев с усмешкой подумал, что ничего путного Волошина из этого «материала» не извлечет. Но усмешка почему-то показалась ему самому горькой…

Обедать он пошел попозже, ужинать тоже, на танцплощадку не вышел, — одним словом, вел себя, как обиженный, хотя и не признавался в этом себе. Просто перебирал каждое ее слово и жест, как, лежа на пляже, перебирают камешки, и точно так же, как на пляже, драгоценных что-то не попадалось. Так, простая галька.

Вечером долго не мог уснуть. Встал, пошел к дежурной медсестре за снотворным.

Вестибюль был пуст и мрачен, только из двери дежурной выскальзывал свет, а вместе со светом вытекали голоса. Он услышал свою фамилию и невольно остановился.

Разговаривали Волошина и медсестра.

В о л о ш и н а. Ну и что же этот Чердынцев?

М е д с е с т р а. Тамара Константиновна, ох, Тамара Константиновна, вы же знаете, что я не имею права…

В о л о ш и н а. Я же у вас не спрашиваю, чем он болен. Да вы и сами знаете, что он здоров. Я сегодня поплыла за ним, так он меня уморил! Меня занимают чисто анкетные данные. Я же сказала, что пишу о нем статью.

М е д с е с т р а (хитровато). А вы бы у него и спросили…

В о л о ш и н а (напористо). Что же, я стану его будить? Мне хочется все сегодня же закончить. Вы мою прошлую статью читали, помните, я вам давала газету?

М е д с е с т р а. Очень-очень замечательно! Моральные темы вам очень-очень удаются! И эта учительница с ее безответной любовью… Написали бы обо мне, Тамара Константиновна?

В о л о ш и н а. А почему бы и нет? Он вас соблазнил, уехал домой к скучной и серой жене, а там мучается и казнится и боится признаться себе, что любит только вас…

М е д с е с т р а (с придыханием). Правильно! Боже мой, как все правильно!

В о л о ш и н а. Он читает эту статью, понимает, что это о нем, в нем пробуждается утерянное чувство, он швыряет газету жене, кричит: «Вот кого я люблю!» — и едет сюда. А уж тут о его трудоустройстве мы позаботимся. Какая у него специальность?

М е д с е с т р а. Автомеханик. Он мог бы работать и у нас в санатории. Так мы и мечтали, пока кто-то не написал его жене… Вот карта Чердынцева. Только уж вы, Тамара Константиновна, никому…

В о л о ш и н а. Что я, не знаю?

И верно, все знает! И знает, как достичь наибольшего успеха при наименьших затратах.

Чердынцев осторожно опустился на стоявшую у стены банкетку — боялся, что скрипнет под ногой рассохшийся паркет, — и слушал свою собственную анкету так, будто ему прорицали судьбу. Читала медсестра, Волошина, возможно, записывала. Конечно, для виду. Чтобы сестра поверила, будто ей и в самом деле нужны эти «данные».

— Чердынцев, Александр Николаевич. Кандидат физических наук. Подумать только, нет, вы прямо счастливица, Тамара Константиновна!

— Валя! — Это как ожог хлыста. Затем спокойно: — Я же сказала, что мне нужны эти данные для статьи.

— Да, да, Тамара Константиновна! — Этакий подхалимский голосишко. И потом вдруг, как запрещенный удар: — А мне показалось, когда вы такая сияющая пришли, что Александр Николаевич вам признался в чувстве. Я ведь видела много раз, как он на вас поглядывает. Правда, сам он к вам не навязывался…

— Ну, если бы я захотела…

О, неистребимое самомнение хорошенькой женщины! Ведь даже эта недалекая медсестра все поймет по одной твоей интонации! И Валя действительно сказала со всей мстительностью униженной подруги:

— А поплыть за ним? Я даже думала, что вы прикинетесь там утопающей…

— Такие мужчины не любят слабых женщин! — отрезала Волошина. — Что там дальше?

— Начальник гляциологической станции Академии наук на Памире. Адрес: кишлак Темирхан, Горный округ, станция АН. А что такое — гляциологическая станция?

— До сегодняшнего дня я и сама не знала. Изучают горные ледники.

— Возраст — пятьдесят два года. Не женат…

— Что?

— То именно: не женат! Черным по белому. Дальше вес, рост, чем болел раньше, награды… Читать?

— Но почему — не женат?

— Стало быть, разведен и не хочет об этом вспоминать. Участвовал. Ранен дважды: в грудь и в ногу. Два ордена Красного Знамени и три медали. Расширение легких. Глухие тона сердца…

— Ну, шрамы я сама видела, а расширение легких и сердца — это от гор. Он мне много интересного рассказал. Но почему он не женат?

— Вот вы и спросите! А понравится — так и выходите за него. Что ж вы не записываете, Тамара Константиновна? Или так запомните?

— Помолчи, Валя!

— Вам хорошо командовать, а если нас кто услышит? — Как видно, угар от обещания прислать мужа по почте у Вали проходил. — Я пойду взгляну…

— Иди, иди…

Послышался шум отодвигаемого стула, и Чердынцев, встав на цыпочки, тихо отступил в темный коридор. Переждав там за пальмой, пока стихли шаги вернувшейся в дежурную комнату Вали, он медленно поплелся к себе. Снотворного ему больше не хотелось, хотя надежд на спокойный сон и не прибавилось.

Утром он до завтрака ушел в город. Ни на пляж, ни куда-либо еще, где ему на глаза попала бы Волошина, идти не хотелось.

У него еще больше месяца отпуска. Будем считать, что здесь отдохнуть не удалось. Самое правильное сейчас — уйти в подполье. Оно у Чердынцева огромно, как весь мир, а точек соприкосновения с этой молодой дамой никаких. И в то же время он не обидит ее. Он просто исчезнет. Никогда он не обижал ни детей, ни женщин, постарается и впредь этого не делать.

На «Петре Великом», уходившем в Батуми, оказались свободные каюты. Теплоход не очень комфортабельный, курортникам подавай либо «Россию», либо «Победу»! Тем лучше, пусть будет «Петр»!

В Батуми он совсем забыл об этом странном эпизоде. Ходил с рыбаками в море ловить тунца, сидел вместе с ними в кофейне у дяди Саши, на пороге которой и на тротуаре из каменных плит всегда ждали прихода удачливых друзей и играли в нарды местные кофепийцы, пока кто-нибудь не пригласит на чашечку кофе, приглашал и сам всю ожидающую ораву и чувствовал себя прямо-таки первобытным человеком, за тем лишь исключением, что кофе и обеды для него готовили на газовой плите. А потом, когда устал от отдыха, вернулся на Памир. И все кончилось, как будто ничего и не было…

 

1

Нет, кое-что осталось.

Осталась внезапная тоска, которая вдруг охватывала Чердынцева в самое неподходящее время: когда не удавалась какая-нибудь самоважнейшая работа; когда из Академии приходил пакет, с анализом проделанных группой Чердынцева расчетов и оказывалось, что счетно-решающая электронная машина «Молния» отнюдь не согласна с их оптимистическими выводами; когда начинались недельные бураны на леднике и станцию заносило снегами так, что приходилось прокапывать норы к дверям или выбираться через специальный лаз на крыше…

Тогда тоска бывала непереносимой, и Чердынцев слонялся по станции, словно терьякеш, хотя сотрудники знали, что их руководитель и вина почти в рот не берет, особенно зимой. Летом, после обхода ледника, если сотрудник искупался в ледяных озерах, он выдавал «пострадавшим» немного спирта и сам, случалось, принимал его, как противопростудное.

Однажды зимой почтальон, тот самый, который погиб потом под Темирханом, как предполагал Адылов, доставил на станцию частное письмо, адресованное начальнику. Чердынцева не было дома — ушел на проверку верхних датчиков на плоскогорье: туда уходили с ночевкой, а бывало, что застревали и на неделю из-за метелей в Ледовом приюте, — стоял там каркасный домик на две койки с печкой и запасом топлива и пищи. Каракозов и Галанин, делившие власть и ответственность на станции в случае отсутствия начальника, долго разглядывали обычный «гражданский» конверт с размашисто написанным адресом. «От женщины!» — брякнул Галанин, но Каракозов не поверил. Письмо было положено на письменный стол начальника и ожидало его еще трое суток. Галанин, «начальник» радиостанции, поговорил даже с гляциологами, дежурившими на леднике Федченко, об этом таинственном письме. Гляциологов — раз-два и обчелся, они друг о друге знают все. Федченковцы не поверили, что Александр Николаевич может получать письма от женщин. Обо всем этом Чердынцев узнал уже весной, встретясь с федченковцами на зональной конференции. А тогда он получил письмо на третьи сутки.

Он с трудом разогнул обмороженными пальцами плотный белый лист, и в глаза словно ударил отблеск моря. Впрочем, он тут же прогнал эти ненужные воспоминания. И читал письмо уже с отчужденным любопытством.

«Почему Вы тогда уехали так внезапно? Я чем-нибудь обидела Вас?»

Подбросив этот коварный вопрос, Волошина переходила к тому, что она именовала «деловой частью письма». Ей, видите ли, удалось убедить своего редактора, что надо немедленно, «в самом срочном порядке», осветить в газете работу гляциологов на Памире и новейшие воззрения ученых на прямую связь между горными льдообразованиями и орошением пустынных земель… — Она, как видно, не теряла времени даром, даже терминологию изучила.

«Мне тридцать лет (она так и писала: «Мне тридцать лет»), я крепка и вынослива, много путешествовала по Союзу, бывала в Арктике и на Чукотке… Не буду утверждать, что у меня крупное дарование журналиста, но работать я умею, и очерки мои получают хорошую оценку читателей. Я уверена, что вмешательство прессы (боже, какие громкие слова!) поможет Вам, Александр Николаевич, в Вашей трудной борьбе…»

Письмо было вполне деловое, он так же деловито и сухо ответил ей, что на станции работают только опытные альпинисты и скалолазы и он лишен возможности пригласить в эти трудные условия новичка, да еще женщину. Ответил и постарался забыть.

Но забыть оказалось труднее, чем вспомнить! И в одно из посещений Темирхана он не поленился заглянуть в районную библиотеку, где и просидел целый день, листая подшивку газеты, в которой работала Волошина. Перелистал ее за все четыре года, пока не добрался до самых маленьких заметок, подписанных ее именем, с которых она только еще начинала работу. И был немало удивлен тем, о чем она писала. Нет, Адылов был неправ, когда сказал, что она пишет о том, почему Федор не любит Машу и что Маша должна сделать, чтобы Федя ее полюбил.

Волошина писала преимущественно о людях странной и неробкой судьбы. Ее герои шли через жизнь своей дорогой, делали открытия, совершали поступки, порой попадали в немилость, но продолжали свою работу. Может быть, у этой журналистки особый глаз, если она умеет выискивать среди десятков тысяч людей именно тех, кто и должен был по праву привлечь ее внимание? Может быть, она и Чердынцева-то отыскала тогда именно по сходности его судьбы с судьбами многих, о ком она уже написала?

Это была лестная мысль, но, подумав, Чердынцев решил, что поступил правильно: и тогда, когда бежал от ее праздного, как ему показалось, любопытства, и теперь, ответив ей отказом на ее просьбу. И дело у него маленькое, и условия трудные.

А кончилось все тем, что он гонится за ней по леднику…

Мало того, что гонится… Он точно знает, что на пороге второго километра, у Белой скалы, бедная Тамара Константиновна будет очень сожалеть, что нелегкая занесла ее на Памир. И Чердынцеву придется читать ей лекцию о методах восхождения и тащить ее на плечах. На один-то день все равно придется принять ее гостьей, не прогонишь же вот так, с дороги…

Он шагал и шагал по отмеченной вехами тропинке, то перепрыгивая с камня на камень, то осторожно пробираясь по краю камнепада, то выходя на бурый лед, — здесь ледник шумно таял. Звеня, катились прозрачные струйки, скапливались в лужицы, в озерца, в потоки. Покрытый вечной пылью разрушающихся гор, лед был чист лишь там, где озерца только что стекли, проточив себе русло, но завтра и эти прозрачно-кристальные впадины потемнеют, потому что пыль веков выступит и снизу, и, невидимая, осядет сверху, где все так же, как миллионы лет назад, разрушаются горы…

Он перевалил и второй километр у Шумного потока, и третий у приметного тура, сложенного лет восемьдесят назад первооткрывателями ледника. Правда, первооткрыватели прошли по леднику всего лишь три или четыре километра — тогда язык ледника опускался несколько ниже, — и обессилели. Это были не альпинисты, а ученые. Но ученые тоже выполнили обычай восходителей и сложили тур. Теперь тур определяет половину дороги от Фанского ущелья до станции гляциологов, а гляциологи выяснили, что Фанский ледник протянулся на восемьдесят километров и имеет притоки почти со всех окружающих гор.

А вот и четвертая километровая отметка — металлический шест, на котором Чердынцев когда-то укрепил жестяной флюгер, просто так, из озорства. Флюгер до сих пор вращается, хотя и поскрипывает. Четвертый километр тоже очень трудный. Заплечный мешок начинает придавливать к земле даже опытного Чердынцева, а между тем неопытной женщины в красном костюме все не видно…

Но последние два километра — крутой перепад, по сто метров на каждый километр, там-то он обязательно ее настигнет. И лучше поговорить с ней наедине, сказать, что тут женщины не ко двору, особенно если они красивы. Чердынцев ведет станцию уже десять лет и ни разу не допускал сюда ни одной из них. Он знает, что может получиться на станции с их появлением. Или на зимовке. Или на рыбном траулере, находящемся в плаванье по полгода. А начни он такой откровенный разговор с Волошиной прямо на станции, обязательно найдутся умники, которые станут защищать ее «право на творчество»! Еще бы, а вдруг они станут героями ее произведений? А может, кто-то возмечтает стать и героем ее романа. В такой дыре, какой, в сущности, является их гляциологическая станция, мечтательность и всяческие фантазии принимают форму болезни. Как у людей, оторванных от родины, начинается ностальгия… А ребята все здоровые, крепкие, им, конечно, снятся разные любовные сны, хотя Чердынцев и гоняет их по леднику почти круглые сутки.

За этими тревожными мыслями Чердынцев на пятом километре сбил дыхание, чего с ним раньше никогда не приключалось. Он-то знает, почему дыхание сбилось. Надо немного постоять, но рюкзак снимать опасно. Потом вскинешь его на плечи — и опять задышишь часто. Три тысячи метров над уровнем моря сказываются, воздух тут довольно разреженный, похож на крепкий морозный, хотя солнце обжигает так, словно вокруг и не апрель, а июль. Впрочем, это только до восемнадцати часов, потом начнется падение температуры. У них на станции бывает и так: в полдень двадцать пять градусов, а через пять-шесть часов — минус три-четыре. Тоже не очень приятная перемена для Волошиной… Впрочем, он ведь решил, что Волошина будет испытывать эти перемены не больше суток…

Он еще стоял, всматриваясь в кривую линию подъема, как что-то тревожное ударило его в сердце. Что бы могло так его встревожить? В воздухе тишина, слабый ветерок не предвещал ничего опасного. Значит, что-то пугающее попало в поле зрения? Он снова оглядел подъем, металлические вехи — они стояли довольно часто, так, чтобы с самого крутого поворота можно было заметить следующую, затем поднял взор выше, туда, где тропа пересекала боковой язык ледника и снова уходила на целик, на склон горы. Когда строили станцию, Чердынцев сам спроектировал эту горную тропу с таким расчетом, чтобы как можно меньше идти по льду. Путь по леднику, хотя он и заполняет ущелье глубиной восемьсот метров, все равно опаснее для путника, чем по земле или склону горы.

Горцы из кишлака Темирхан помогли тропу пробить, перебросили в двух местах овринги через провалы, а саперы из военного округа взорвали несколько выступов. Теперь тропа безопасна, только на шестом километре она пересекает язык ледника…

Он снова оглядел склон ледника, загроможденный камнями, усеянный бурой пылью, на котором лишь редко-редко сверкали полосы чистого льда, а на самом-то деле эти полосы были озерцами или, что еще хуже, трещинами, глубина которых порой достигала сотен метров.

Тревога снова ударила в сердце. Но теперь он  в и д е л.

На ледниковом склоне, в стороне от провешенной тропы, лежало что-то красное. С такого расстояния это красное было похоже на ту нитку, что осталась на валуне морены.

Но это была не нитка. Может быть, полоска. Может быть, палка. Скорее всего, палка. Та самая рукоятка красного дерева, которой восхищался Адылов. Увидеть это можно было только от ощущения тревоги. Очень может быть, там ничего и нет. Ни полоски, ни палки. Просто рябь в глазах. Но так как сердце тревожно ныло, то Чердынцев все отчетливее видел это красное.

Он так убыстрил шаг, что левую, простреленную ногу сразу сдавила судорога, она словно бы медленно каменела от напряжения. Но он не думал ни о боли, ни о сорванном дыхании, он вообще ни о чем не думал, он только видел красную полоску, и полоска то расширялась в глазах до размеров неподвижного женского тела, то сокращалась до волосинки, до ворсинки и, однако, все время присутствовала в поле его зрения, даже и тогда, когда он смотрел только под ноги, искал, как бы поудобнее перепрыгнуть через трещину, как прочнее встать на скользкий камень. Но, сделав удачный шаг, преодолев препятствие, он снова оглядывал склон, и опять красное было главным из всего, что он видел.

Чердынцев спустился в щель между моренными валунами, и красное исчезло. Он знал: миновав щель, он увидит, что это такое. Оно лежит справа от дорожки, на чистом льду, а может быть, плавает в воде озера — на леднике вода издали не видна, виден лишь омытый ею донный лед.

Щель он миновал прыжками и сразу повернул направо. В озерце плавала отломленная рукоятка ледоруба.

Вообще-то она выглядела вполне мирно — ненужная палка, плавающая в воде? Она была отломлена у самого обушка, где обычно непрочные вещи и ломаются. Такой ледоруб ничем и не мог быть, кроме как игрушкой.

Чердынцев оглядел крутой склон, на котором ледоруб понадобился человеку, обманул человека и, возможно, повредил человеку. Склон был пуст до очередной моренной гряды. И Чердынцев опять запрыгал через трещины и камни, опираясь на свой надежный и крепкий ледоруб.

Красное пятно, которое он теперь боялся увидеть, находилось чуть выше морены. Женщина сидела на камне, в сторонке от тропы, и к этому камню было прорублено несколько ступенек тем самым ледорубом, отломленная рукоятка которого скатилась на сто метров вниз.

— Как хорошо, что вы не остались ночевать в этом противном кишлаке! — капризным голосом, как говорят уставшие во время прогулки дети, сказала Волошина. — Надеюсь, что вы, Александр Николаевич, поможете мне в память о старой дружбе. Я, кажется, сломала ногу.

Чердынцев перешагнул мелкие зарубки через одну («Разве так рубят ступени в круто падающем леднике?» — подумал он), сбросил с плеч мешок и поставил его рядом с ее мешком. Даже рюкзак у Волошиной был красного цвета.

— Вы и не поздоровались со мной! — укорила она, протягивая загорелую руку.

«Ну, милая, если бы у тебя была переломлена нога, ты бы тут не кокетничала!» — неприязненно подумал он, но протянутую руку пожал.

— Что вам понадобилось на льду?

— Я хотела посмотреть, далеко ли еще до станции. Тот сердитый начальник милиции, что довез меня до ущелья, сказал, что тут меньше таша пути. А я прошла километров девять и никакой станции не нашла.

— До станции всего шесть километров. Вы прошли пять с половиной. Станция на береговой площадке у подножия этой горы. Отсюда ее не видно.

— Спасибо, я и сама уже поняла это. Может быть, вы поторопитесь за помощью?

— Единственная помощь, которую я оказал бы вам с удовольствием, — это отправить вас обратно в Темирхан. Разувайтесь!

— Я не могу, больно! — произнесла она, не сделав ни одного движения.

— Если башмак стану снимать я, вам будет еще больнее! — сухо сказал Чердынцев.

— Вы всегда так любезны с гостями? — спросила она, осторожно развязывая шнурок на башмаке. Башмаки были модные, заграничные, с двойной подошвой и новенькими блестящими триконями — шипами. — Я надеялась на более теплую встречу. Ведь мы все-таки старые знакомые…

Он пропустил мимо ушей это, внимательно следя за ее пальцами, расстегивающими шнурок. Ну конечно, никакого перелома нет. Может быть, растяжение связок. В самом крайнем случае — вывих. Теперь, когда он уже отдышался после полуторакилометрового пробега, ему даже захотелось, чтобы у этой строптивой гостьи оказался перелом пяточной кости. Хотя, нет, с таким переломом ее ни на арбе, ни на ишаке, ни на «газике» в город не вывезешь, лучше просто вывих…

Она распутала, наконец, красные шнурки на красных своих башмаках, на которых только трикони серо-стальные, как и полагается гвоздям. («Не догадалась смазать их губной помадой», — подумал Чердынцев), — и теперь со страхом глядела на своего спасителя. Чердынцев присел на соседний камень, осторожно ощупал ногу через ботинок.

Волошина не взвизгивала, не кричала, она только накрепко зажмурилась и вся как-то сжалась. Чердынцев, ощупывая лодыжку, ловко ухватился за каблук башмака и одним резким движением снял его. Волошина только ойкнула, широко распахнула глаза и жалобно поглядела на мучителя.

— Вы уж лучше сидите с закрытыми глазами, — проворчал он.

Теперь он ощупывал пятку. Конечно, никакого перелома не было. Просто путешественница оступилась. Вывих. Но прошло уже не меньше получаса, нога затекла. Теперь этой женщине и вправду придется тяжеловато.

— Упритесь покрепче в мою ногу, — посоветовал он. И подумал: «Хорошо бы еще привязать тебя к этому камню, чтобы ты не вздумала брыкаться!» А сам все выбирал мгновение для последнего движения. Затем резко дернул ступню вниз, чуть поворачивая ее, и одновременно с ее воплем и бессмысленной попыткой вскочить, сказал: — Сидите! Все! — Он взял башмак и обул ей на ногу. — Шнурки завяжете сами?

Она сидела, ошеломленная болью, тараща заплаканные глаза, которые за поволокой слез казались еще больше, и словно бы прислушивалась, не вернутся ли ее страдания. Чердынцев встал, накинул на плечи свой тяжелый рюкзак, взял и ее мешок, перекинул одну лямку через плечо, протянул ей свой ледоруб и приказал:

— Шнуруйте башмак как можно туже — и пошли!

— Как? — Она не сделала ни одного движения, только взгляд ее стал испуганным.

— Ножками, ножками! — как маленькой, сказал он. — Не сидеть же здесь всю ночь.

— Но я не могу! — как можно убедительнее сказала она.

— Сможете! Вставайте!

Так как он сделал шаг вниз по вырубленным ею ступенькам, она судорожно вскочила, протягивая руку, чтобы опереться на него, если придется падать, однако устояла на ногах, а он с насмешкой следил, как измученное ожиданием боли лицо ее медленно менялось: удивление, восторг, благодарность.

— Как вы это сделали? — спросила она, затягивая шнурки на башмаке.

— Бывает и хуже, — безразлично сказал Чердынцев. — Я как-то давно тоже вывихнул ногу. Вокруг никого. Пришлось привязать к ступне камень и столкнуть этот камень с горки, на которой я лежал. Очнулся через час, внизу, под горкой. Хорошо еще, что попал поверх камнепада. Но, как видите, хожу.

Разговаривая, он все посматривал вверх, в гору, представляя, как поразятся его «мальчики», когда он появится перед ними вот в таком виде: на плечах два мешка, за спиной — женщина в красном. Сколько он увидит ехидных усмешек, какой иронический послышится шепоток, так, чтобы он слышал, а она — уж ее-то они не станут просвещать насчет неприязни начальника к женщинам! — не слышала.

Но вот Волошина осмелилась и сделала шаг, второй. Он спускался вполоборота к ней, и она ступала шаг в шаг с ним, ледоруб держала цепко, на лед поглядывала с опаской.

Выбравшись на тропу, Чердынцев приказал ей идти вперед. И она терпеливо хромала, оступаясь, скользя по отсыревшим камням, — новичкам и новые трикони на башмаках не очень помогают! — а он шел и думал: «Я прав, никакая ты не альпинистка, самозванка ты, придется еще с тобой помучиться!» Впрочем, походка у нее была отличная, ноги сильные, и костюм очень шел к ней, — наверно, сшит лучшей московской портнихой специально для того, чтобы поразить «ледниковых медведей».

У поворота он бессознательно замедлил шаг, так ему не хотелось выходить под обстрел удивленных глаз вместе с этой спутницей. А она, завидев невдалеке куполообразное двухэтажное здание станции, насквозь просвеченное заходящим солнцем, вдруг остановилась, словно споткнулась, и воскликнула:

— Как красиво! Я так и представляла!

Она не видела, что на террасу, как по сигналу, выскочили все «мальчики» Чердынцева, а у некоторых в руках появились бинокли. Это видел только сам начальник гляциологической станции.

 

2

Они сидели на террасе полукругом — лицом к «больной», которая полулежала в плетеном кресле, положив туго забинтованную ногу на скамейку. Чердынцев через открытую дверь террасы пересчитал их глазами — собрались все, даже повар Салим сидел на корточках, привалившись спиной к стене. Конечно, сегодня воскресенье, но обычно «мальчики» работали и в воскресные дни. Чердынцев сам сходил на ледник и снял показания приборов, а для успокоения совести своих подчиненных наколол на двери кабинета объявление-приказ:

«По возвращении из командировки приступаю к обязанностям и произведу контрольный осмотр приборов утром 26 апреля…»

Пусть наслаждаются жизнью, если для них жизнь состоит в том, чтобы пялить глаза на женщину в красном…

А «женщина в красном» с восхищением слушала тут же сочиняемые новеллы из жизни гляциологов. Чердынцев, отдыхая после четырехчасового похода по леднику, прислонился к косяку, никем не замеченный, и тоже прислушался.

— И вот представьте, Тамарочка, я срываюсь и лечу по склону вперед головой и таращу глаза, как коршун, ищу, за что бы уцепиться… — Это плетет «охотничий рассказ» самый молодой из «мальчиков», аспирант Каракозов.

— Саша, зачем принижать себя! — перебивает его Милованов. — Ты летел, как орел, не закрывая глаз! Тамарочка, он падал двести метров и, как видите, остался жив…

«Не понимаю я этой молодежи, — размышлял Чердынцев. — Они только что встретились, а эта женщина для них уже Тамарочка, и они для нее — Саши, Васи, Жоржики…»

— Жоржик, — как нарочно, в это время обратилась Волошина к самому молчаливому и спокойному из «мальчиков» — Георгию Ковалеву, которого и сам-то Чердынцев всегда называл уважительно Георгием Федоровичем, — расскажите еще о ледяных пещерах!

И — о, чудо! — Жоржик, молчаливый, тихий, вдруг обрел голос!

— Ледяные пещеры красивы только в том случае, если потолок достаточно тонок, чтобы пропускать свет, или входное отверстие достаточно велико. Но в таких пещерах очень опасно. У нас тут, в полукилометре от станции, есть такая пещера. Я обязательно проведу вас туда, как только вы выздоровеете. А потом мы с вами посмотрим ледяную пещеру «Сезам», там нужны аккумуляторные лампы, но при ярком свете это волшебное зрелище…

— Ах, придется еще долго ждать… — капризничай, протянула Волошина. И Жоржик неожиданно предложил:

— А что, если мы соорудим носилки? Мы понесем вас, как королеву, в паланкине!

— Правильно! — восхитился Каракозов.

Галанин предложил носилки заменить трубчатой походной койкой. Кажется, они были готовы сейчас же отправиться в пещеру.

Волошина неожиданно сказала:

— Александр Николаевич, что вы прячетесь там, в тени, идите к нам, у нас весело!

Как она его разглядела? Или у женщин особое обостренное чувство пространства? Более широкий обзор? Как бы там ни было, оставаться у косяка в коридоре он уже не мог и молча вышел на террасу. Свободный стул стоял у окна, и Чердынцев примостился на нем тоже лицом к гостье.

«Мальчики» чуть присмирели, но Волошина упорно продолжала играть свою роль «нарушительницы спокойствия». Она посмотрела на Чердынцева и спросила:

— А правда, Александр Николаевич, что на этой станции, как на военном корабле российского императорского флота, не бывала ни одна женщина?

Ах, подлые мальчишки! Они уже и это рассказали!

— Да, — коротко ответил он.

— Но почему? — притворно удивилась она.

Он-то прекрасно видел, что это притворное удивление, и грозно взглянул на Галанина. Только Галанин мог выболтать «тайны» экспедиционного дома.

— Потому, что женщинам нечего делать в горах, — хмуро сказал он. — Здесь и мужчинам-то порой приходится трудно.

— А мне показалось, что здесь не так уж трудно живется! — лукаво заметила она. — Прекрасная комната, отличная постель и даже накрахмаленные простыни. Или это только для меня?

— Поблагодарите Салима. За хозяйство отвечает он.

— Но таких условий не бывает и в лучших домах отдыха! Почему же нам, скромным женщинам, нельзя быть рядом с победителями природы мужчинами? На войне женщины делили с ними и опасность и даже смерть, — продолжала она.

— Речь идет о других опасностях. В горах может случиться все. Горцы говорят, что и горы не стоят на месте. Зачем же подвергать опасностям тех, кто слаб от природы? А вспоминать военные годы ни к чему. Я и в те годы не допускал бы женщин на передовую, а будь моя власть, вообще не брал бы их в армию…

— А мне кажется, вы просто обижены на весь наш слабый пол! — с нескрываемой иронией сообщила она.

Чердынцев, чувствуя, как краснеет лицо и наливается шея, исподтишка показал Галанину кулак. Тот испуганно замахал рукой перед лицом, отрицая свою виновность. Неужели она действительно так прозорлива, что пытается читать в его душе? Ну, погоди!

— Женщины действительно не всегда заслуживают уважения! — отрезал он. — Вам говорят, что подниматься на ледник опасно, а вы из чистого упрямства все-таки ползете вверх. Потом вы растягиваете сухожилие и боитесь пошевелиться, убеждая себя, что это перелом.

Он ждал, что Волошина смутится, но она по-прежнему улыбалась.

Галанин жалобно взглянул на начальника:

— Александр Николаевич, у Тамарочки такая интересная жизнь! Вот вас не было тут, а она рассказывала, что у нее свой принцип работы: влезть в шкуру того человека, о котором она собирается написать, пожить его жизнью, изучить его дело…

— Сидя на веранде после сытного обеда под восхищенными взглядами этих самых героев? — иронически спросил Чердынцев.

— Почему же? Когда она писала о физиках, она полгода работала лаборантом на ускорителе! — пытался защищать гостью Галанин.

— А для статьи о Большом театре поступила в кордебалет?

— О Большом театре я не писала, — мягко сказала Волошина, — но когда открыли первые школы стюардесс, надела форму и полетела Москва — Владивосток и обратно. И представьте, после первого очерка в эти школы пошли лучшие десятиклассницы…

— Не убедительно! — проворчал Чердынцев.

Ему уже не хотелось злиться. Ну, явилась и явилась. Завтра или послезавтра Галанин проведет ее по леднику, в среду с базы придет машина с продуктами, «гостью» спустят к Фану, усадят в кабину, Салим взберется под брезентовый верх и — прости-прощай! А пока — веселитесь, мальчики!

Салим выскользнул с террасы и вернулся, неся в руках по пять пиал с зеленым чаем. Как он ухитрялся это проделывать, никто не понимал и повторить фокуса не мог. Поставив пиалы перед каждым прямо на полу, снова присел к стене в своем углу.

Волошина отпила глоток, глядя куда-то вперед, и вдруг глухо спросила:

— Что это?

Пиала выскользнула из ее тонких пальцев и со звоном покатилась по полу.

Все удивленно смотрели на Волошину, только Чердынцев мгновенно обернулся к окну, поняв, что причина ее тревоги где-то там, далеко. На западе, километрах в двенадцати от станции, медленно падала гора Темирхан.

— Смотрите! Смотрите! — вскрикнула Волошина, и только тогда все вскочили, бросились к окнам, выходившим на запад.

Гора падала медленно, точнее, она раскалывалась на глазах, и отколовшаяся часть вместе с остроконечным пиком, седловиной, ледником и снеговой вершиной сползала вниз, в долину Фана, по которой недавно проехали Волошина и Чердынцев. Там, куда падала гора, наверно, еще стоял у подножия зеленый «газик» начальника милиции Фаизова…

Отсюда, с высоты три пятьсот, гора Темирхан всегда казалась похожей на двугорбого верблюда. А сейчас голова и передний горб ползли все быстрее, уже над местом катастрофы появились первые облака пыли, похожие на жидкий дым, но дым все сгущался и сгущался, и вот уже все затянуло темной пеленой, и только тогда донеслись глухие удары, похожие и на раскаты грома, и на гул взрывов.

— Извержение? — спросил сам себя Галанин.

— Может быть, учебный взрыв? — Это голос Каракозова.

— Землетрясение? — испуганный вопрос Волошиной.

Чердынцев, все еще глядя на место катастрофы, коротко распорядился:

— Мальчики, внимание! Галанин, на рацию! Передайте кодом на кишлак Темирхан, в Академию наук, в ЦК партии, в Управление военного округа; запомните текст: «Гигантский обвал в ущелье Фана в четырнадцать часов пятнадцать минут. Гора Темирхан рухнула и перегородила ущелье. Высота завала предположительно триста — четыреста метров. Уточненные данные передам позднее. Рудники и гляциологическая станция отрезаны. Альпинистская разведка со стороны гляциостанции вышла, — он взглянул на часы, — в четырнадцать двадцать». — И другим тоном: Каракозов, Ковалев, Милованов, выходите! И осторожнее! Только подойти к месту обвала, уточнить высоту завала, направление падения! Вернуться как можно быстрее! От нас будут ждать первых сообщений! Галанин, вы еще здесь? Передавайте же! И не забудьте упомянуть: нужны вертолеты для разведки с воздуха! И еще одно: по нашим предположениям, река Фан практически перекрыта. Может быть, в низовьях успеют закрыть плотины, иначе кишлаки и города останутся без воды!

Только в эту минуту до станции донесся грохот. Он шел волнами, то утихая, то снова поднимаясь до высшей точки, когда слух словно пропадает, видно лишь, как у соседа шевелятся губы. Но люди уже знали, что делать, и быстро расходились в этом грохочущем безмолвии, от которого было трудно дышать. Затем земля задрожала, закачалась, дом зашевелился, захлопали беззвучно двери, беззвучно полетели стекла, дрогнул и сдвинулся внизу ледник, забушевали озера, покатились камни морен…

Когда Волошина оглянулась, в комнате никого не было, кроме Чердынцева, который все стоял у окна, вглядываясь в черную пелену, закрывшую ущелье. По качающейся террасе еще ползли, натыкаясь на стены, стулья, резко хлопали двери, все дребезжало, гремело, падало, но за гулом катастрофы не было слышно ни единого звука, словно люди оглохли или завязли в плотном, гудящем грохоте.

А потом на дом навалился раздавленный в ущелье воздух. Он был плотный и холодный, как вода, и наступал тяжелыми рывками. Не ветер, не буря, а именно сдавливающий поток, в котором невозможно шевелиться, двигаться… И навстречу потоку из-за здания станции вышли три альпиниста, связанные нейлоновым тросом, и двинулись, то подтягивая один другого, то подталкивая вперед там, где поток был слишком плотен. Но вот они исчезли за поворотом, и к этому времени грохот словно бы пошел на убыль, дышать уже становилось легче, и стали слышны слова Чердынцева, который все стоял у окна, ухватившись за косяк:

— Какая беда! Какая беда! Какая беда!

— Почему — беда? Какая беда? — прокричала, сделав усилие, Волошина, и вдруг поняла, что все уже кончилось, только воздух еще качается и сотрясается дом.

— Фан перекрыло начисто, — устало сказал Чердынцев. — А я вам рассказывал, что на этой реке стоят десятки кишлаков и пять городов. Весь урожай республики и сама жизнь края теперь под угрозой.

— Но ведь все это можно взорвать! — сердито закричала Волошина. — Если не аммоналом, так хоть атомной бомбой! Кто же позволит какой-то глупой горе погубить весь урожай или даже весь край?

— В тысяча девятьсот десятом году в Сарезском ущелье вот так же упала гора. Она раздавила весь кишлак Сарез. Только два человека уцелели — они перегоняли стадо овец на летнюю стоянку. Высота завала равнялась восьмистам метрам. Река Сарез оказалась перегороженной. Теперь там озеро глубиной шестьсот метров, а из него стекает ручеек… Но если когда-нибудь эта естественная плотина поползет, то…

— Не может быть, чтобы здесь не было ни исследователей, ни каких-нибудь постов предупреждения! — еще более нервно сказала Волошина.

— Посты-то есть… — пробормотал Чердынцев.

— Так не пугайте меня! — окончательно выйдя из себя, крикнула Волошина.

Чердынцев подумал: вот всегда они так, эти женщины! Они молча переживают катастрофу, а потом только начинается нервное возбуждение. Сейчас она так зла, что может посчитать, будто он нарочно вызвал этот обвал. А когда нервное возбуждение дойдет до предела, ей захочется улететь на первом вертолете, хотя она будет знать, что вертолет прилетел не ради нее. Эти женщины всегда ведут себя так, словно являются центром мира.

Но Волошина уже присмирела. Она стояла рядом у окна и все пыталась что-то разглядеть в черной, почти ночной темноте пылевых извержений. Видно, ждала, что сейчас упадет еще одна гора, за нею — другая, а потом весь мир разрушится и сама она погибнет под его обломками. Но именно — в последнюю очередь! Эгоцентризм, присущий всем женщинам, и тут не оставит ее.

Он сказал:

— Пылевое извержение продолжается долго. Только завтра мы кое-что увидим отсюда. А горы падают не так часто даже во время землетрясений.

— Успокоили! — зло сказала она. — А если я думаю о людях? — И снова вскрикнула: — Господи, как же мне не повезло! Ведь могла же я задержаться еще на два дня в городе! Теперь я была бы в центре всех событий!

— Или лежали раздавленной в самом центре обвала, — напомнил Чердынцев. — Кстати, автобус из города приходит в Темирхан в одиннадцать утра. С вашей стремительностью вы были бы в это время как раз где-то в районе горы Темирхан… А центр событий будет, вероятнее всего, именно здесь. Я думаю, первые разведывательные вертолеты придут не позже чем через полчаса. Правда, летчики увидят немного в такой мгле, но какое-то представление о размерах катастрофы получат.

На террасу вошел Галанин с листком радиограммы.

— С аэродрома просят включить все электросветильники станции. Они хотят сбросить вымпел с письмом. Вымпел будет с парашютом красного цвета и с радиомаяком, который я на всякий случай смогу запеленговать своим приемником.

— Везет нам на красное! — Чердынцев бросил мимолетный взгляд на Волошину. Та отвернулась и, прихрамывая, ушла. Галанин сказал:

— Александр Николаевич, пожалейте ее! Она же не бывала в таких переделках!

— Я тоже! — резко ответил Чердынцев. — Что у вас еще?

— Спрашивают, можем ли мы организовать завтра с утра подробную разведку?

— Можем… — И словно про себя: — Если мальчики вернутся.

Галанин ушел на радиостанцию. Чердынцев стоял у закрытого окна, за которым по-прежнему бушевала пылевая буря. Скрипнула дверь, Чердынцев обернулся.

Волошина переоделась: на ней был глухой черный свитер и черная прямая юбка. На ногах — грубые башмаки. Даже лицо переменилось, сделалось строже и суше. Ах да (Чердынцев удивленно рассматривал ее), сняла жирную помаду с губ и стерла синие полоски с углов век, удлинявшие ее глаза. Она спросила с видом послушной ученицы:

— Что я должна делать, Александр Николаевич?

— Пока делать нечего. — И тут же поправился: — Впрочем, идите к Галанину. Там лежит вахтенный журнал станции. Сначала запишите все, что вы видели, укажите время катастрофы и последовательность событий. В дальнейшем будете заносить в журнал все распоряжения и радиотелеграммы. Галанину, вероятно, этим будет некогда заниматься.

Она покорно повернулась и пошла, хотя Чердынцев видел, что ждала она не такого легкого дела. Но и эту-то работу он просто выдумал: понимал, как трудно ей сейчас безделье. Чердынцев и сам чувствовал, что он сейчас сорвется, куда-то побежит, — может быть, к завалу. Но туда ушли мальчики, а он должен сидеть и ждать, что ответят на его сообщение…

Но из дому он вышел, крикнул в окно Галанину:

— Если будет что-нибудь важное, ударьте в гонг! — и пошел к приборной площадке.

У первой вехи он остановился: поперек поля зияла трещина. Ледник сполз вниз метра на полтора-два. На побуревшем от пыли льду змеились зигзаги и провалы. Озера, покрывавшие ровную площадку, ушли в трещины.

Он с трудом добрался до сейсмографических приборов. Самописцы продолжали работать, выстукивая свой механический пульс. Но линия из-под пера вытекала рваной, качающейся: земля все еще дышала, и там, на месте обвала, продолжались, как видно, толчки. Но все это были поверхностные явления: как он и предполагал, землетрясения не было, случился гигантский, катастрофический оползень.

Сняв ленты с записанными следами катастрофы и поставив новые катушки, Чердынцев осторожно вернулся на береговую тропу. И вовремя: во мгле послышался гул вертолета.

Галанин включил свет во всех комнатах и маяк на крыше станции. Столбы света упирались словно в глухую стену. Галанин включил и морзянку: ее писк, усиленный приемником, слышался через окно. Вертолетчики, скорее всего, шли на этот радиописк, вряд ли они видели в такой мгле световые сигналы.

Но снизилось точно: над очищенной от камней площадкой перед домом, куда прилетали много раз и раньше. Только сейчас они не высовывались в дверцу, не махали руками встречающим, выкинули вымпел и повернули назад.

Галанин подобрал вымпел и вручил Чердынцеву письмо. Республиканский Центральный Комитет партии назначал Чердынцева ответственным за эвакуацию жителей горняцкого поселка, расположенного выше обвала, при недавно открытом руднике, «если положение станет угрожающим». В письме сообщалось, что приказ вывести рабочих из-под земли уже отдан по радио.

Пока Волошина переписывала приказ в вахтенный журнал, Чердынцев связался с начальником шахты инженером Коржовым по радиотелефону. Коржов отметил только незначительные колебания внутри шахт. Но людей вывел. На запрос Чердынцева о продуктах сообщил, что обычная четырехмесячная норма, какую завезли осенью перед тем, как закрылись перевалы, только что начала пополняться, он обещал подсчитать наличие продуктов. Потом Коржов спросил:

— Чего мы должны бояться?

Чердынцев не стал успокаивать его:

— Если завал не пробьют, то через пять-шесть дней рудники затопит. В горах из-за дождей идет бурное таяние снега и ледников. Боюсь, что уже сейчас существует Фанское озеро, которое будет неумолимо расширяться, захватывая всю сеть ущелий. Возможно, женщин и детей придется эвакуировать вертолетами, а взрослых — на плотах по новорожденному озеру. Сегодня и завтра мои люди будут искать место для перехода через завал.

— Значит, мы отрезаны?

— Да.

— А ко мне должна была приехать жена, — разочарованно сказал Коржов.

— Еще хорошо, что не приехала, а то напугалась бы на всю жизнь.

— Ну, она у меня геолог.

— Теперь здесь больше всего нужны подрывники! — напомнил Чердынцев.

Коржов несколько, суше, чем следовало, пожелал успехов и отключился.

Салим приготовил ужин и несколько раз приоткрывал дверь радиостанции и молча закрывал снова. Лицо у начальника было такое мрачное, что сразу становилось понятно: ему не до ужина.

Но вот на крыльце затопали разведчики, сбивая грязь с башмаков, и все бросились им навстречу.

Каракозов поставил ледоруб в угол и только тогда поднял глаза. Волошина, видевшая его веселым, шумным, невольно отстранилась — так не похож он был на себя. Чердынцев требовательно ждал.

Ковалев и Милованов стояли за Сашиной спиной, опустив головы.

Наконец Каракозов справился с волнением, глухо заговорил:

— Вы были правы, Александр Николаевич, завал плотный, высота около четырехсот метров. Река Фан перестала существовать. Появилось Фанское озеро. Оно поднимается со скоростью около пяти метров в час. Нижняя морена ледника уже затоплена. Я прикидывал повышение по горизонту, завтра к вечеру вода подойдет к станции, послезавтра — к рудникам. Подняться на завал пока невозможно, он все еще шевелится и осыпается. Попробуем пойти завтра с утра.

— Идите к столу, мальчики, — тихо сказал Чердынцев. — Галанин, пригласите гостью, я пока подежурю у рации. Салим, выдайте всем вина.

Он повернулся и ушел. Волошина удивленно посмотрела ему вслед. Спина его согнулась, словно он нес на плечах тяжелую ношу. А она помнила его таким сильным, бодрым, ироничным. Может быть, она что-то не поняла в этом докладе?

 

1

Дежурный республиканского ЦК партии получил радиограмму Чердынцева в четырнадцать часов двадцать минут.

День был воскресный, но радиограмма говорила о столь грозной катастрофе, что дежурный тут же передал ее на коммутатор ЦК и попросил телефонисток во что бы то ни стало связаться со всеми секретарями, а сам принялся разыскивать первого.

Уразов был на даче.

Он попросил дважды прочитать радиограмму — видимо, обдумывал размеры катастрофы, — затем приказал связаться с командующим военным округом и сообщить, чтобы он через полчаса явился в ЦК на срочное совещание, вызвать на это совещание всех секретарей, начальника водхоза республики, а пока передать по сети водхоза приказ о прекращении сброса воды из водохранилищ…

В это время позвонили из кишлака Темирхан. Секретарь райкома Адылов сообщал о падении горы Темирхан, преградившей течение Фана. Говорил он спокойно, но так медленно, что и на расстоянии чувствовалось, как дорого стоит ему это спокойствие.

Радиограмма Чердынцева уже лежала на столе командующего военным округом, и тот сам позвонил дежурному в ЦК и сказал, что высылает воздушную разведку и мотомеханизированную колонну в горы. Колонна должна к концу дня пробиться к завалу. Попутно саперы расширят дорогу и исправят ее, если на ней произошли оползни. Следом за ними, предполагал командующий, придется гнать в горы колонну бульдозеров и экскаваторов, а эти громоздкие машины по оврингам и узким карнизам не пройдут, поэтому в первой колонне отправляются лучшие подрывники. Если завтра мгла рассеется, предлагал командующий, можно будет сбросить в Темирхан воздушный десант и необходимые грузы…

Начальник водхоза доложил, что необходимые меры по сокращению сброса воды предприняты. Посевы на поливных землях уже начали кущение, три — пять дней без полива они обойдутся. Но если задержать полив на более длительный срок, часть посевов погибнет. К заседанию он попытается подготовить прогнозы на бесполивный урожай, диаграмму возможного усыхания посевов, график отключения предприятий местной промышленности от водного снабжения. Запасы питьевой воды для городов зарезервированы на пятнадцать дней. Если призвать население к экономии воды или нормировать ее выдачу, можно продержаться и три недели. Но не больше.

Дежурный принимал эти сводки, прогнозы, предположения, записывал цифры, и ему хотелось пить, губы пересыхали, словно засуха уже дышала прямо в лицо. А за окном здания на площади уютно журчал фонтан, по улицам шли поливальные машины, и тонкие струи и веера воды достигали вершин молодых деревьев. Дежурный поглядывал в окно, даже и не сознавая, чего он ждет, что его там беспокоит, как вдруг толстая струя фонтана вспыхнула на солнце последний раз и упала вниз, умирая. Только жиденькая струйка еще шевелилась в пасти льва, которую раздирал могучими руками витязь Фархад. И стало словно бы еще труднее дышать. Зеваки, которые толпами собирались у фонтана, сразу почему-то поскучнели и начали расходиться, хотя они еще не знали об угрозе, наступавшей на город.

Дежурный прошел к окну и задернул штору.

 

2

Капитан Малышев только что вернулся с учебных занятий своего батальона и прошел в офицерскую столовую.

Он изнемог от жары еще на занятиях. На желтом каменистом плацу солнце отражалось от каждого осколка, всякой гальки, нещадно било в глаза, и хотелось одного: зажмуриться, чтобы не видеть этой жары. Жара не просто охватывала тело раскаленным воздухом, когда кажется, что на каждый сантиметр кожи ощутимо давит само солнце, жара стала еще и видимой. Она крутилась в пустыне плаца вихрями, вставала столбами, мерцала какими-то лиловыми переливами, и было трудно понять, мерещится ли все это или атмосфера и на самом деле раскалилась до фиолетового свечения, как кусок железа в горне кузнеца.

Лучше всего было бы искупаться. Но в небольшом пруду-хаузе, возле которого разбит лагерь, недавно обнаружили коварного червяка — ришту, и санитарный врач запретил купанье до полной очистки водоема. «Ришта, — сказал он, — может жить в человеческом теле, — это вам не пиявки: те насосутся крови и сами отвалятся. А ришта только того и ждет, чтобы неопытный купальщик хоть одну ногу в воду опустил. Тут эта ришта прокалывает кожу и откладывает свое потомство в живое тело, а потом его извлекать приходится хирургу…»

Впрочем, эта лекция не остановила удальцов, кое-кто продолжал купаться. Но через несколько дней хирург госпиталя приказал поставить на плацу операционный стол, вызвал делегатов от всех рот и батальонов и в их присутствии произвел операцию по извлечению ришты из ноги одного такого удальца. Действовал врач по-старомодному, как лечили ришту местные знахари — табибы. Надрезал кожу и принялся наворачивать плоское, тонкое тело ришты на ручку скальпеля. И тянулась эта операция чуть ли не весь день. Правда, местные знахари — табибы — тянут одного паразита целую неделю, дают больному отдохнуть. Вытянут немножко, намотают на деревянную палочку, потом палочку привяжут к тому же месту на теле больного, прибинтуют, а назавтра опять потянут. Сейчас врач действовал без такой излишней жалости, прямо по закону: заслужил — получай! Когда ришта начинала сопротивляться, он спокойненько распарывал мышцу больного, не глубоко, чуть-чуть, и опять мотал себе да мотал. Но после этой наглядной агитации удальцов больше не находилось.

Можно было сходить в душ, но что это даст, если баки с водой сейчас раскалены так, будто в них варится суп. Капитан повернулся спиной к окну, за которым крутилось фиолетовое марево, и принялся за плов. С утра у него еще была надежда, что по окончании учений командир полка смилостивится над ним и отпустит в город хотя бы до двадцати четырех, ведь сегодня воскресенье… Но после ЧП на учениях батальона на такую милость надежды придется отставить.

Ох уж это ЧП! Долго теперь капитан Малышев, командир саперного батальона, будет притчей во языцех! Если перевести это евангельское выражение на обыкновенный командирский язык, оно означает, что на каждом разборе учений, маневра, на всякой политбеседе любой командир и политработник может напомнить о том, что произошло в батальоне Малышева, а потом добавить, что случилось это потому, что плохо поставлена в батальоне воспитательная работа. Чем же в противном случае объяснить, что солдат Севостьянов, прошлогоднего призыва, при аварии понтона на реке Фан и падении за борт командира роты лейтенанта Карцева не бросился спасать лейтенанта, своего прямого начальника, а забился под банку тонущего понтона, и Карцева пришлось спасать командиру батальона, да заодно уж и вытаскивать из тонущего понтона самого Севостьянова. А ведь Севостьянов умел плавать! И родился он на реке Каме, которая ни в какое сравнение не идет с мутным и мелководным Фаном!

Что произошло с солдатом Севостьяновым, об этом капитан мог только догадываться. И думалось ему, что операция с риштой сыграла не последнюю роль в том, что храбрый и честный солдат вдруг отказался лезть во враждебную, непривычную мутно-желтую воду. Но твердой уверенности в этой догадке у него пока не было.

Произошло все почти так, как об этом будут говорить потом на политбеседах и на разных совещаниях, которые в полной мере представил себе капитан Малышев, но было в этом случае и нечто другое. Вот об этом другом он сейчас и раздумывал.

Батальон Малышева проводил учения на быстроту переправы через капризную реку Фан. Саперы, которыми командовал лейтенант Карцев, должны были немедленно очистить предполье за рекой от условных мин «противника». Тут все зависело от быстроты, с какой понтонеры поставят мост.

Малышев, Карцев и Севостьянов на одном из первых понтонов почти достигли «вражеского» берега, когда из воды высунулась, как крокодилья морда, огромная коряга и ударила в борт. Понтон был уже закреплен на якоре, сорвать его коряга не могла, но пробила металлический борт по ватерлинии. Карцев, стоявший на носовой банке понтона с флажками и сигнализировавший своим минерам приказ к переходу, слетел с банки прямо в воду. Когда Малышев обернулся на всплеск, он увидел фуражку лейтенанта, а на понтоне — Севостьянова, молодого скуластенького солдата, который лежал на днище и все пытался подлезть под ту самую банку, с которой упал Карцев. Малышев крикнул: «Лейтенант за бортом! Севостьянов, прыгайте!» — но увидел только жалкие, красные от напряжения и испуга глаза солдата и махнул за борт сам. Карцев, видно, крепко ударился о корягу и был уже довольно далеко, то пропадая, то выныривая, река выносила его на быстрину, и Малышев устремился прямо на стрежень. Хотя там и случались водовороты — коварство горных рек Малышев знал, — но только на стрежневом течении он мог догнать лейтенанта. И догнал. И вытащил его на «вражеский» берег, что уже было против правил учения. А там, уложив нахлебавшегося воды лейтенанта под обрывом берега, чтобы он не был виден «противнику», добежал до полузатонувшего понтона и вытащил из него Севостьянова, с которым случилось что-то вроде обморока. Хорошо еще, что старшина роты понтонеров Сенцов успел продвинуть новый понтон на место затопленного, так что потери времени не было, батальон свою задачу выполнил. Но в рапорте пришлось упомянуть о ЧП.

Малышев досадливо усмехнулся: что произошло, того сожалением не исправишь. А вот с Севостьяновым придется повозиться и, может быть, приставить учителя. Реки в расположении батальона одинаково изменчивы и опасны, а у понтонера вся служба на воде…

И пожалел себя: неладно как-то проходит его служба после возвращения из академии. Жена пишет редко и скупо, романтикой в их отношениях уже и не пахнет. А ведь все начиналось именно с романтического знакомства: как же, офицер из Туркестана! Почти Киплинг! Или несколько иначе: «И вы не читали Киплинга? Обязательно прочтите Киплинга!» А позже: «Ах, дорога в Индию! Ах, Кабул, Герат, Кухистан!» Он догадывался, что слова эти вычитывались тут же, как говорят, по ходу знакомства, но от этого они не теряли очарования. Более того, в ее устах они звучали куда значительнее, нежели вычитанные из тех же книг им самим.

Никакого Герата или Кабула он даже в миражах не видал за те три года, что прослужил в Азии до академии. Но если Томка говорит, что он стоит на пороге Индии, так оно и есть. Иногда он возмущался своим внезапным послушанием и какой-то собачьей преданностью ей, но едва она произносила какую-нибудь «романтическую» фразу, как он словно бы начинал видеть мир ее глазами. А это, как ни говори, прекрасное видение!

Так вот и получилось, что, едва приехав в Москву, он уже был готов навсегда в ней остаться.

И потом, когда они поженились и Малышев переселился из офицерского общежития к тестю в его трехкомнатную квартиру, встреченный внешне вполне учтиво, вся их жизнь с Томкой была освещена какими-то праздничными прожекторами. Подумать только — ни одной ссоры! Ни одного упрека за то, что слушатель академии был занят чуть ли не сутками, редко-редко мог позволить себе прогулку в театр или кино, приходил домой с покрасневшими глазами, до того усталый и желтолицый, что и теща, и тесть, и сама Томка умеряли шаги, приглушали голоса, как при больном!

Томка обложилась книгами по Азии и Туркестану. Очень скоро она знала о тех местах, где служил Малышев, куда больше, чем он. И порой направляла его, особенно когда он ошибался в исторических датах. Словом, она тоже проходила программу академии, только сокращенную и в более короткие сроки. А ведь она еще и работала! Правда, о ее работе Малышев имел самое смутное представление…

А когда закончилась учеба в академии, когда он получил назначение в тот же военный округ, где служил раньше, неожиданно выяснилось, что в это время у нее оказалось очень много обязанностей по работе, она кого-то заменяла, возникали какие-то чрезвычайно важные командировки, и он был вынужден уехать один…

В прошлом году они совсем договорились, что жена приедет к нему в отпуск, но его как раз в это время отправили на учения в тот самый Кухистан, о котором Томка когда-то говорила с таким подъемом, а ей предложили бесплатную путевку в санаторий. Встречу перенесли на нынешнюю весну. А меж тем письма становились все более отрывочными, вялыми. Он, конечно, не думал, что это конец, но насколько же тяжелее становилась его жизнь.

Хорошо еще, что после возвращения из академии он увлекся одной из хитроумных загадок, какие ставит природа перед человеком. Республиканское правительство объявило конкурс на лучший проект противоселевого заграждения. Сель — это тяжкое бедствие для всех горных поселений. Весной, во время таяния снегов и после бурных дождей, размокшая почва на склонах гор вдруг начинает сползать вниз, часто превращаясь в грязевую лавину, влекущую с собой камни, деревья — все, что подхватит на пути. Такой сель может смыть и уничтожить целый город или похоронить его под слоем тяжелой грязи — скорость движения селя сравнима разве со скоростью курьерского поезда. Селевые лавины угрожали и столице республики — город был окружен горами.

О конкурсе заговорили и офицеры. На одном из совещаний командующий военным округом напомнил, что среди саперных офицеров есть отличные инженеры, которые могли бы помочь в этой борьбе с селями.

И Малышев увлекся новой идеей. Все свободное от службы время он проводил в горах. А совсем недавно отправил по инстанциям свой необычный проект — противоселевая защита посредством направленных взрывов… За скупыми и официальными словами скрывалось целое исследование о природе селя, о его возникновении и, главное, о самых доступных методах защиты от катастрофы. Если бы не эта большая и кропотливая работа, ему было бы еще тяжелее без жены. Но вот работа закончена, что же делать дальше? Снова писать ей, звать, унижаться, требовать?

Оглядев пустую столовую, Малышев заметил, что свет в ней стал еще более желтым, а сияние в окнах словно бы усилилось. Он откинулся на спинку стула и сразу отпрянул: деревянная перекладина обжигала спину через гимнастерку. Он выпил стакан горячего компота и вдруг услышал: в лагере трубили тревогу.

Малышев выбежал на плац.

Со всех сторон к месту построения спешили солдаты.

В этот воскресный день примерно треть личного состава находилась в увольнении. Одни уехали с экскурсиями в город, многие ушли в соседний колхоз на прополку хлопчатника, к некоторым приехали родственники, и солдат отпустили в зону свиданий — клуб и чайхана ближнего кишлака, — но все равно плац гудел от топота — так быстро и слаженно собирались люди.

Малышев привычно отсчитывал время. Командиры взводов подстраивали солдат, роты уплотнялись, а напротив и поперек плаца выстраивались другие роты, и вот уже от здания штаба внешне неторопливо подошли командир, начальник штаба и другие офицеры. Малышев скомандовал «Смирно!» и, досадуя на то, что ему так и не дали отдохнуть, пошел навстречу начальству.

Ему еще хотелось спросить, к чему эта учебная тревога в день отдыха, когда некоторые счастливчики пропадают в тенистых парках города или сидят по чайханам, а то и купаются в «море» — недавно построенном водохранилище, по которому можно было прокатиться не только на гребной лодке, но и на глиссере или на яхте. Но в это мгновение он поднял глаза на командира, и все непроизнесенные вопросы словно выдуло из головы. Лицо полковника было не то чтобы бледным — какая уж тут бледность, когда человек пропечен солнцем и обдут ветрами пустыни, — оно было серым, и глаза смотрели как два винтовочных дула. Едва дождавшись окончания построения, едва ответив на уставное приветствие, полковник резко и страстно заговорил:

— Солдаты, сержанты, старшины и офицеры! В верховьях реки Фан в четырнадцать двадцать произошел катастрофический завал. Высота завала, по первым данным, триста — четыреста метров! Река прекратила свое существование. За внезапно создавшейся плотиной образуется озеро. Уровень озера, по первым расчетам, будет подниматься на пять метров в час. Если люди не откроют путь воде, катастрофа неминуема. Первым на защиту населения долины Фана выступает саперный батальон капитана Малышева. Батальон проводит бросок на машинах. Следом идут бульдозеры, понтонные средства, катера для спасения людей из отрезанных обвалом и наводнением селений и рудников, грузы взрывчатки и продовольствия. Правительственная комиссия, инженеры, гидрологи, ученые вылетают вертолетами. Но помните, без вашей помощи они бессильны! Капитан Малышев, распорядитесь о заправке машин, получении грузов и выходе колонны и явитесь в штаб за дальнейшими распоряжениями! Приступайте к исполнению!

Малышев взглянул на часы: четырнадцать сорок. Где он был в четырнадцать двадцать? Да, в столовой и мечтал о том, как хорошо было бы поехать в город, искупаться в «море», побродить по прохладному парку возле фонтанов… А в это время там уже выключали фонтаны, перекрывали плотины единственного водохранилища, которое еще может питать водой население города. Охрана водохранилища оттесняла пылких купальщиков от воды, снимала людей с лодок, моторок и яхт. Водохранилище становилось неприкосновенным, оно превращалось в государственный водный резерв…

Эти размышления едва ли заняли полминуты, да и шли они параллельно со словами команд и распоряжений, которые привычный мозг формулировал одно за другим. Малышев знал, что делать, и делал все необходимое.

Саперы бросились грузить взрывчатку и инструменты, шоферы разошлись по машинам, взвод обслуживания бежал к открытым настежь дверям складов, и Малышев, оглядевшись еще раз вокруг, — все ли пришло в действие? — пошел в штаб.

В штабе все напоминало боевую обстановку.

На столе лежали карты Фанского ущелья. Начальник штаба с помощью курвиметра подсчитывал расстояния от лагеря до места первого привала и длину второго броска — до кишлака Темирхан. Адъютант диктовал на машинку отрывки из описания шоссейной дороги на Темирхан, перечисляя труднопроходимые места. Малышев прислушался. («Узость на 105 км. Завал на 109 км. Камень «Пронеси, господи» на 111 км. Резкий поворот юго-юго-запад-север-север-восток на площадке «Оглянись!» на 115 км размером четыре погонных метра…»). Сколько же все-таки этих узостей и поворотов? Полковник перелистывал поступившие телефонограммы и радиосообщения. Начальник службы обеспечения кричал кому-то в трубку телефона, что часть взрывчатки надо забросить вертолетами, что возможны задержки в пути колонны Малышева, что жители Темирхана все до одного решили выйти на рытье шурфов для прокладки обводного канала — их тоже следует обеспечить взрывчаткой… Увидев Малышева, он отстранил трубку от уха, спросил:

— Палатки взяли? Температура в Темирхане по ночам падает до плюс шести градусов.

— Взял! — коротко ответил Малышев. Об этом могли бы не напоминать, он прослужил в Туркестане пять лет, знает и пустыню и горы. Но начальник службы обеспечения только кивнул и снова принялся диктовать в трубку:

— Продукты для эвакуируемых и добровольцев, идущих на Темирхан из кишлаков, необходимо отправить второй колонной на машинах автотранса… Да, примерно около трех тысяч человек добровольцев. Так сказали в ЦК…

И Малышев словно увидел эти дивизии добровольцев. Как же велика опасность, если туда отправляются не только солдаты Малышева, но и три тысячи добровольцев!

Полковник подозвал капитана и передал ему копии радиограмм из Темирхана и с гляциологической станции. Адъютант уложил в папку свои опасные сведения о дороге.

Начальник штаба сунул в ту же папку карту ущелья со своими расчетами. Все встали, и полковник коротко сказал:

— За вашим батальоном пойдет колонна бульдозеров из тридцати машин. Ученые на заседании ЦК предложили построить обводный канал. Сейчас они вылетают в Темирхан и встретят вас на месте. Вам придется приступить к работам немедленно. Желаю успеха!

Он притянул Малышева к себе и вдруг обнял за плечи, потом отстранил, откозырял, и Малышев выбежал из штаба. Из широко раскрытых ворот выходила колонна автомашин. «Газик» капитана стоял у крыльца. Малышев взглянул на часы. Было 14.56. Что-то он еще не успел сделать? Что же?.. И вспомнил: Севостьянов! Этого солдата нельзя оставлять одного. Малышев подошел к своей машине, в которой уже сидели радист, замполит и ординарец, и сухо сказал ординарцу:

— Аверкин, вернитесь в свою роту, немедленно пошлите ко мне Севостьянова. Доложите лейтенанту Карцеву мое приказание.

Аверкин бегом ринулся к воротам, спросил что-то у часового, прыгнул на подножку первой проходившей машины, и та пошла по обочине, обгоняя уже выскочившие на шоссе грузовики. Малышев сказал:

— Поехали. Увидите Севостьянова — подберите.

Действительно, в конце первого километра пути, под карагачом, стоял Севостьянов, с некоторой опаской глядя на приближающийся командирский «газик».

 

3

Капитан Малышев, будучи в академии, хорошо усвоил курс проведения фортификационных работ, строительства укрепленных рубежей и защитных сооружений. Но ему в свои тридцать лет не приходилось еще участвовать в борьбе со стихией. В первое мгновение он даже подумал: не преувеличивают ли его начальники опасность? И хотя он вошел в ритм и роль «спасателя» немедленно, тут прежде всего сказалась воинская дисциплина. Но если бы у него было время порассуждать, возможно, он нашел бы многие действия преждевременными.

К чему, скажем, вызывать три тысячи добровольцев? Разве воинские подразделения не справятся с завалом на небольшой горной реке? Это в низовьях Фан становится настоящей рекой. А там, в горах? Небось маленькая горная речка, правда ревущая, но по камням ее переходят вброд. В других, лежащих ближе к лагерю речках Малышев и сам нередко ловил форелей, купался, хотя вода в них ледяная — они все вытекают из ледниковых морен, эти красивые бурливые речки. Перед тем как обуть резиновые сапоги — форель с берега не поймаешь, приходится лезть в воду! — не вредно намотать на ноги по две, а то и по три фланелевые портянки, а то ноги очень быстро начинают ныть.

Однако, захваченный чувством внезапной опасности, Малышев сделал все возможное, чтобы его батальон оказался на марше через каких-нибудь пятнадцать минут после объявления тревоги. И теперь он ехал на своем «газике» впереди колонны по ровной пригорной степи, кое-где переметенной песками из пустыни, пересекал зеленые поля, по которым струилась вода в поливных ровиках, выехал на берег Фана, широкого, полноводного в это время года, купался вместе с машиной в тени тутовника, карагачей, вновь выскакивал на освещенные участки дороги, где солнце начинало припекать через борта, через поднятый тент «газика», видел дехкан, мирабов, закрывавших или открывавших воду на хлопковых полях. Он даже и забыл, что со времени катастрофы прошло не больше часа, что он находится в полутораста километрах от того места, где люди уже живут под гнетом беды, а те дехкане, мимо которых он проезжает, ничего еще не знают о ней, и постепенно привычное ощущение служебной поездки оттеснило тревогу, которая нарушила привычный уклад его жизни. Он и на часы перестал взглядывать, как будто все пришло в норму.

Минуя замысловатый поворот предгорной дороги, он привычно оглядел колонну и увидел, что солдаты тоже успокоились. На многих машинах сняли брезентовые купола — в пути от встречного ветерка, от воды в реке и в поливных каналах стало прохладнее, и солдаты наслаждались этой прохладой. Когда машины скатывались с холма в низину и моторы переставали рычать, доносилась бойкая песня. Вот уже и рокот баяна послышался на одном повороте, — наверно, старшина Сенцов распорядился; у него в хозяйственном взводе лучший баянист части — солдат Алехин, и старшина никогда не упускает случая похвалиться талантом своего подчиненного. Ну что же, пусть — дорога дальняя, трудная, она будет еще трудней, пусть пока повеселятся ребята.

Горы надвинулись внезапно, как в грозу надвигаются тучи, и зажали в тиски и дорогу, и текущую рядом с ней реку. Только что человек видел полмира — во всяком случае, так кажется в степи, — и вдруг взор упирается в камень, и только в камень. Камень, нависающий над головой, камень слева, камень справа, все черно-серое, а впереди, когда камень отваливается в сторону, в узкой прорези, похожей на гигантский прицел, белая снеговая вершина, тотчас же прячущаяся за резким поворотом.

Зелень кустарника и деревьев тоже кружится перед глазами, подобно разорванным зеленым облакам, и кажется, что ты сидишь в самолете, который делает иммельман или валится через крыло, оттого все вокруг падает или взлетает и тошнота подкатывает к горлу.

Теперь Малышев смотрел только вперед, на расходящиеся и убегающие назад каменные коридоры, в которых лежала горная дорога, раскручивающаяся серпантином все вверх и вверх, как будто решила добраться до самого неба. И вдруг приказал шоферу остановить машину.

Что-то обеспокоило его, хотя дорога была еще вполне проходимой, пусть и нависали над ней одинаково везде называемые шоферами камни «Пронеси, господи!». Но не камни на этот раз привлекли внимание капитана. Он остановил машину и оглянулся, надеясь увидеть всю колонну на крутом и кривом подъеме. И вдруг понял: исчез все время сопровождавший их рев горной реки.

Внизу, в ущелье, было тихо. Так тихо, как никогда не бывает в горах, так тихо, как будто Малышев спит. А может быть, он и на самом деле спит, укачанный этими поворотами?

Он выскочил из машины и подошел к обрыву.

Внизу клубился легкий туман испарений, но грозного рокота воды не было. В теснину можно было спуститься, цепляясь за камни. Первая машина колонны со взводом минометчиков надвинулась сзади и затормозила, и, как только стих натужный рев мотора, снизу снова поднялась и заполнила все ущелье та же странная тишина. Малышев подождал, пока командир взвода Алиев спрыгнет со своей машины, и приказал:

— Алиев, возьмите Севостьянова и кого-нибудь из ваших солдат и спуститесь к реке…

Алиев, видно, тоже был поражен этой резкой тишиной. Вытащив из-под сиденья шофера нейлоновый шнур, он подождал Севостьянова, кликнул одного из минометчиков, и они втроем, привязавшись к шнуру, начали спуск.

До места, где начальник штаба установил для колонны первую стоянку, было уже недалеко, и Малышев разрешил шоферам подходивших машин короткий отдых. Солдаты выскакивали через борта, садились тут же на дороге, иные ложились, отдыхая и прислушиваясь к той самой тишине, что встревожила Малышева.

Шнур, привязанный к машине минометчиков, снова натянулся и задрожал: разведчики вылезали из ущелья.

Первым появился Севостьянов. В руках у него был какой-то белый мешок. Встав на обочине дороги, Севостьянов раскрыл мешок — это была его нательная рубашка, — и Малышев увидел трепещущую форель. Рубашка была набита до отказа.

— А рыба зачем? — сухо спросил Малышев.

Следом поднялись Алиев с солдатом. У обоих были такие же мешки. Севостьянов с обидой сказал:

— Если вы меня к себе взяли, должен я теперь о вас заботиться? А рыба царская.

Алиев, передав свой мешок солдату, по форме доложил:

— Река ушла вся. — И другим тоном сказал: — Столько этой рыбы пропадает! Бьется на камнях, пузырится в озерцах. Собрали, сколько могли. Не пропадать же добру. Там и так полно шакалов и воронья.

Все разошлись по машинам. Севостьянов, с его мокрым мешком на коленях, был смешон, но Малышева тронула его забота. Правда, капитан тут же забыл об этом. Им уже завладели другие мысли.

Значит, река действительно скатилась вся. Ему стало стыдно за свои недавние сомнения — не преувеличивают ли его начальники последствия так называемой катастрофы? Катастрофа действительно произошла!

В шестнадцать двадцать они достигли первого горного кишлака. Площадь была полна народу, как будто людей созвали на митинг. Но разговаривали все вполголоса, как в доме тяжелобольного, осторожно переходили от одной группы к другой, словно ждали утешения. Все это были старики. На вопрос Малышева, а где же молодежь, указали на восток — ушли на завал…

Малышев разрешил короткий привал — машины тоже нуждаются в отдыхе.

Возле машин с прицепом, на которых были погружены катер и понтоны, собрались несколько местных шоферов. Они шагами измеряли длину машины и прицепа и цыкали сквозь зубы: «Нет, не пройдет!» Малышев знал, что дальше дорога станет уже, но эти утверждения злили его. Он понимал, что колонне придется трудно, тем более ночью, но предпочел бы слова ободрения, ведь среди его шоферов были и совсем еще молодые. И обрадовался, когда старшина Сенцов громко сказал:

— А мы трусов в шоферах не держим. Они на «гражданке» остались!

Смущенные «знатоки» отошли от солдат. Колонна двинулась дальше.

Но через два километра машины уперлись в обрыв. Это и было то самое место, о котором судачили местные водители и которое было отмечено на карте Малышева особым знаком.

Здесь скала прижала дорогу к обрыву так, что осталась полоска не шире двух метров. А дальше следовал резкий поворот и спуск. Внизу — отвесный обрыв метров в триста. Машины с прицепами действительно не могли развернуться на этой узости.

Надо было расширить площадку.

Шоферы отодвинули машины назад. Саперы, вооружившись ломами и кирками, принялись долбить скалу. Больше десяти человек на площадке не умещалось. Малышев предложил сменяться через десять минут. В это время рация на его «газике» приняла вызов. Глядя, как медленно крошится неуступчивый камень, Малышев взял трубку.

Вызывал полковник Даренков. Он говорил из Темирхана: прилетел по приказанию командующего на его личном вертолете. Уточнив, где именно застряли машины Малышева, полковник приказал: действовать взрывчаткой, передать командование батальоном лейтенанту Карцеву и немедленно выехать в Темирхан. Там капитана Малышева ждут для обсуждения мер по ликвидации катастрофы.

Малышев вместе с Карцевым оглядели еще раз неприступную скалу. Саперы уже долбили ее, и неподатливый камень, с которым не могли справиться дорожные рабочие, начинал крошиться. Рухнул на дорогу первый крупный камень, и Малышев, решив, что тревожить скалу взрывом не следует — она и так висит на волоске из бороды аллаха, — посоветовал и дальше действовать ломами.

А сам заторопил шофера.

 

1

В восемнадцать двадцать Малышев остановил машину на площади кишлака у райкома партии.

Все мускулы ныли от непрерывной тряски, суставы будто ссохлись, того и гляди, затрещат на ходу. Из открытого окна райкома, высунувшись, приветственно помахал капитану полковник. Малышев привычно подтянулся и быстро зашагал.

Он лишь мельком оглядел кишлачную площадь. Она тоже была полна народу, все смотрели испуганно, разговаривали тихо, как и в том горном кишлаке, где батальон останавливался на привал.

Только под горой, в каменистом ложе бывшей реки, бездумно шумели ребята, вылавливая застрявшую в лужах и озерцах рыбу. Малышев вдохнул этот пахнущий тревогой воздух и зашагал по лестнице через две ступеньки.

В райкоме во всех комнатах толкались люди. И тут тоже все напоминало штабное помещение во время крупных маневров, когда собираются офицеры разных родов войск. И хотя военных было всего двое: полковник да капитан Малышев, штатские держались по-военному, и было понятно, что все они действительно повоевали на своем веку. И сейчас вступали в тяжелый бой, еще не зная, что он принесет — победу или поражение.

Невысокий, смуглолицый и от природы и от загара узбек представился Малышеву:

— Секретарь райкома Адылов. — И стал называть других присутствующих: — Секретарь Центрального Комитета партии Уразов — председатель правительственной комиссии. Заместитель министра промышленного строительства Рахимов. Помощник министра по гидротехнике Ованесов. Председатель местного колхоза Атабаев. Представителя военного округа вы знаете… — И принялся сам задавать вопросы: — Когда подойдут ваши люди и машины? Могут ли пробраться по дороге бульдозеры и экскаваторы? Нужно ли поставить на опасных участках группы дорожных рабочих?

Малышев коротко ответил, что его бойцы дорогу расширят, но для пропуска экскаваторов на некоторых поворотах придется еще провести подрывные работы, назвал опасные узости и по просьбе Адылова передал карту дороги со своими пометками председателю колхоза Атабаеву. Тот немедленно ушел собирать добровольцев-дорожников.

Адылов сказал:

— Слово председателю правительственной комиссии.

Уразов, широкоплечий, подтянутый, с узким сухим лицом, внимательно оглядев капитана, заговорил, словно только его и дожидался:

— Представитель военного округа полковник Даренков сообщил, что вас, капитан, рекомендует сам командующий округом как опытного и знающего офицера. Мы надеемся, что вы поможете нам справиться с бедой. Сейчас мы проведем первую разведку, как и положено перед началом сражения. А сражение, видимо, будет тяжелым…

Он нахмурился, глаза сузились, будто вглядывались во что-то далекое. Пауза оказалась неожиданно долгой, и Малышев почувствовал, что он и сам придерживает дыхание от тяжкого ощущения тревоги.

Но вот Уразов встал из-за стола, бросил отрывисто:

— Пошли, товарищи!

Все задвигались, заторопились из комнаты. Полковник Даренков задержал капитана.

— Ну, Малышев, ни пуха вам, ни пера! Командующий предложил именно вашу кандидатуру на совещании в ЦК. Не подведите!

Малышев неловко спросил:

— Но почему именно я?

— На столе у командующего я видел ваш рапорт о возведении противоселевых преград взрывами на выброс. Об этом он и сказал на совещании в ЦК.

Малышев смутился: не ожидал, что сложный проект поданный на республиканский конкурс по созданию противоселевого защитного пояса вокруг города, окажется поводом для его служебной характеристики и выдвижения. Но тут он глянул в окно, за которым, словно привалившаяся к земле туча, лежал осушивший реку завал, и у него сразу стало холодно на сердце. А что, если?..

Додумать он не успел. Полковник надел фуражку и тронул капитана за плечо.

Они догнали членов комиссии на берегу.

Уразова и Адылова окружили старики. Они говорили медленно, размеренно, часто упоминали аллаха, поглядывали на офицеров и на горожан, таких непривычных здесь. До сих пор считалось, что любой пробирающийся сюда путник всего лишь «слеза на реснице аллаха», но в то же время они смотрели на них с надеждой, думали: кто знает, может быть, новые времена принесли сюда новую веру? Ведь это же свои люди: Уразова они знали мало, но Адылов-то их корня, из старого рода Адыла Байсеитова, весь век пасшего чужих овец. А если уж Адылов так спокоен, значит, надеется, что эти приезжие сумеют «отворить путь воде».

Молодежь держалась в сторонке, только ребята из райкома комсомола рискнули приблизиться к старшим да подошли две учительницы, кишлачный врач, несколько человек из районных учреждений. Адылов познакомил офицеров с ними, коротко сказал:

— Все, что есть в кишлаке и у жителей кишлака, — ваше. Их руки, ум, сердце тоже ваши. Обращайтесь за помощью без стеснения.

— Школьники старших классов готовы приступить к работе! — сказала одна из учительниц, молоденькая девушка, одарив Малышева таким взглядом, словно он был Хизром — посланцем аллаха. Впрочем, скорее всего, она выражала общие надежды жителей кишлака.

Она протянула маленькую крепкую руку и, глядя прямо в глаза Малышеву, сказала:

— Фатима Атабаева, дочь председателя колхоза.

Вторая только смущенно назвалась:

— Розия Аннамурадова.

Члены комиссии спускались с обрывистого берега в русло исчезнувшей реки. Их сопровождали старики. Молодежь отстала, разбившись на группки: девушки отдельно, парни отдельно. Только учительницы пошли вместе с офицерами.

Валуны, обозначавшие русло реки, были еще сырые, темные, и тут пока сохранялась прохлада, но каменистые склоны ущелья мерцали от зноя, хотя солнце уже склонялось к закату.

Мрачная туча завала шевелилась, как живая, с нее все еще сыпались камни, ползла сланцевая глина, что-то глухо гудело в ней, как будто потревоженные камни пытались притереться один к другому.

Возле этого шевелящегося и словно неровно дышащего чудовища было холодно, как у раскрытой могилы. Малышев видел, как старики, приблизившись к внезапно выросшей стене, закрывшей почти весь мир, молча сдергивали папахи и только потом боязливо поднимали глаза.

Да и молодым было нелегко оглядеть эту чудовищную стену, внезапно преградившую и реку, и дорогу, и выход к восточному перевалу. А ведь у большинства местных жителей там, за новым хребтом, были родственники, знакомые. Сейчас же по ту сторону плескалось новорожденное море.

Все молча двигались вдоль завала, вышли на противоположный берег бывшей реки, а ныне просто каменистое плато, сложенное из той же сланцевой глины, покрытое обломками скал, валунами от тех времен, когда и здесь текла молодая река, пробившая это ущелье.

Шли медленно, остерегаясь соскальзывающих с завала камней, вглядываясь, не проскользнула ли где-нибудь струйка воды. Сейчас всем хотелось, чтобы завал был плотнее, чтобы он остерег кишлак от прорыва воды. И это странное желание воды и одновременно боязнь ее, несмотря на всю свою противоречивость, жили в душе каждого. Но об этом не говорили, словно боялись разбудить духов гор, ниспославших это страшное несчастье.

Наконец они пересекли все плато, ширина которого вдоль завала достигала двух километров, и подошли к тому месту, где завал уперся в отрог горной цепи, сбежавшей углом в долину. И только тут Малышев, хмурый, с посуровевшим лицом, сказал:

— Думаю, товарищи, что надо пробить канал по целику и выпустить воду не через завал, а здесь, через гребень утеса. Тревожить завал опасно.

Нивелировщики, прилетевшие с Ованесовым и заместителем министра строительства, отстали вместе со своими помощниками. Они снимали план русла, плато, завала. Малышеву хотелось посмотреть, что у них получается — в горах без инструмента даже опытный инженер может ошибиться, — но Уразов все стоял на месте, будто примериваясь к тому, что сказал Малышев. И Малышев снова подумал, что задачу на него возложили серьезную и, может быть, даже невыполнимую.

Ованесов предложил:

— Перенесем обсуждение в райком. Видите, старики допытываются, что вы сказали.

— Они все равно должны принять участие в нашем обсуждении. У нас так заведено! — напомнил Адылов. Но на Малышева посмотрел сердито: — Сколько же времени понадобится для того, чтобы проложить новое русло? Вы об этом подумали?

— Я должен посмотреть сначала нивелировочный план местности.

— Тогда пойдемте обратно, — предложил Уразов.

 

2

В двадцать один час заседание началось снова.

В маленьком зале райкома людей прибавилось. Освещен был только стол президиума, люди в зале сидели тихо, Малышеву порой казалось, будто там никого и нет. Но вдруг взблескивали чьи-то глаза, кто-то снимал папаху, вытирая вспотевшую бритую голову, и на нее падал блик от одной из настольных ламп, и Малышев сразу начинал испытывать стеснение в груди. Ведь эти люди — да и не только они, но и все в кишлаке и в других кишлаках и городах — ждали, к чему придут члены комиссии.

План ущелья лежал на столе перед Малышевым, и капитан, склонившись над ним, рассматривал поспешно набросанные знаки, чувствуя дыхание молчаливых людей. Порой мысли его словно бы разделялись на два потока, и один был связан с планом, с цифрами, а другой касался этих людей: «А здесь ли учительницы, что смотрели расширенными глазами на меня, будто я и есть Хизр — посланец аллаха?» Но он тут же подавлял посторонние мысли, потому что главными были сейчас расчеты и в них эти две учительницы, три тысячи добровольцев, саперный батальон, двести или триста тонн сильнейших взрывчатых веществ занимали свои особые места. И когда он оторвался наконец от плана и выпрямился, он словно бы услышал общий вздох облегчения. И понял: молчание становилось уже непереносимым, оно вселяло страх…

— Мы слушаем вас, товарищ капитан! — мягко сказал Уразов.

Его узкое длинное лицо казалось спокойным, как будто он председательствовал на обычном совещании у себя в кабинете и дела, которые предстояло решить, были привычными. Но Малышев видел, как вздрагивали его крупные руки, скрещенные на столе. Это только привычка казаться спокойным, потому что для окружающих он — сила и власть, а власть должна быть твердой, чтобы преодолеть любое препятствие.

Но ведь и у Малышева в руках власть, а кроме того — знания. Уразов вынужден черпать спокойствие у Малышева, а. Малышев может быть просто спокойным. Впрочем, думать об этом спокойствии было легче, чем достичь его.

— Мое предложение довольно просто, — начал он, умеряя волнение и говоря тише, чем следовало. — Мы должны проложить новое русло по левобережному плато, где твердые породы оберегут канал от преждевременного размыва. Для того чтобы ускорить работу, произведем по всему руслу канала одновременный взрыв на выброс. После выравнивания дна канала взорвем перемычку в том месте, где обвал смыкается с плечом ущелья, не трогая самого завала, и пустим воду зарегулированным заранее потоком. По мере необходимости русло стока можно будет потом увеличить. В этом случае достаточно пробить определенное количество шурфов на перемычке и произвести еще один взрыв…

— А если произойдет подвижка всего завала?

Это заговорил инженер Ованесов. Ованесов, конечно, воевал, он помнит, что такое взрыв мины или артиллерийского снаряда и что остается от человека, попавшего под этот взрыв! Поэтому он думает прежде всего об опасности. Но ведь и все остальные думают об этом. Но, стоп! Ованесов продолжает. Да, у него несомненно есть не только возражения, но и предложения. Он прилетел сюда сразу после обвала, не один раз обошел все плато, во многом разобрался.

Ованесов не резко, но настойчиво протестовал против «взрывного» варианта. Беспокойство свое он оправдывал тем, что при таком мощном взрыве, какой предлагает Малышев, трудно учесть возможные колебания почвы. И тогда обвал может «потечь» вниз, открыть преждевременную дорогу воде. А кроме того, длительный процесс создания нового канала погубит посевы в низовьях реки, а города и поселки, останутся без воды так долго, что потери будут неисчислимы. По мнению Ованесова, проще всего разрушить завал в том месте, где он перекрывает само русло…

— А как вы пробьете эти четыреста метров шевелящейся земли? — не выдержал Малышев.

— Мелкими взрывами, — невозмутимо ответил Ованесов. — Я сделал предварительные расчеты. За две недели…

— За две недели озеро поднимется на двести метров. И первая струйка воды создаст такой селевой поток, что ни один кишлак вниз по течению не уцелеет!

— Это верно! — хмуро подтвердил председатель колхоза Атабаев. — Инженер не видал селей. Офицер видал. Для селя бывает довольно и маленького дождя. А тут хлынет водопад и понесет с собой весь этот завал…

— А если завал сдвинется с места при взрывном колебании почвы? — Ованесов тоже начал горячиться.

— Взрывом можно управлять! — резко ответил Малышев.

— Правильно! — поддержал его Даренков. — Капитан Малышев провел не один управляемый взрыв.

— Сколько дней понадобится по вашему плану, капитан? — Теперь Уразов смотрел сурово, и Малышев понял: он думает о главном, о людях, которые ждут воду, о полях, которые тоже ждут воду. И ответил коротко:

— Восемь дней.

— Кто поддерживает предложение капитана? — Уразов тем же прямым, суровым взглядом посмотрел на каждого из сидящих за столом.

— Я! — Даренков встал рядом с Малышевым.

— Я! — Атабаев подошел к этим двоим.

— Поддерживаю! — поднялся Адылов.

Это получилось как-то само собой, что каждый голосующий поднимался во весь рост, но в то же время придало необычную торжественность. Заместитель министра переглянулся с Ованесовым, пожал плечами и тоже встал:

— Принимаю.

Ованесов, бледный, растерянный, переводя взгляд с одного на другого, все-таки нашел силы сказать:

— Я запишу особое мнение.

— Это ваше право, — сухо произнес Уразов. И, обращаясь к капитану, спросил: — Когда приступите к работе?

Малышев прислушался к далекому гулу, доносившемуся из открытого окна, и ответил:

— Через полчаса. Мой батальон прибыл.

 

3

В двадцать два тридцать кишлак наполнился гулом машин.

Уразов закрыл заседание, и все члены комиссии вышли на площадь. На площадь высыпали все жители. В эту ночь никто, должно быть, и не собирался спать. Даже дети крутились между машинами, косясь на минометы, на тяжелые прицепы, на закурившиеся пахучим саксаульным дымком походные кухни. Возможно, ребятишки надеялись, что река вот-вот оживет, ведь солдат было так много, а по краю площади стояли жители кишлака с кетменями и тяжелыми ломами на плечах, а к ним присоединялись пробравшиеся по горным тропам люди из соседних кишлаков, и если все примутся за разборку завала, то мигом разнесут его по камешку. Совсем рядом с их кишлаком была могила какого-то древнего полководца, а над нею — гора. Учительница Фатима Атабаева рассказывала, что гору сложили солдаты того погибшего полководца: прошли шеренгой мимо могилы, и каждый положил на нее один камень. А выросла гора, в которой в прошлом году все лето копались археологи, да так и не докопались до погребения. Этим летом они приедут снова. Археологам тоже нужна вода, надо скорее выпустить реку из плена.

Солдаты разбивали палатки. Чайханщики и их добровольные помощники, гремя пиалами на подносах, обносили гостей горячим чаем. Во дворах, негромко мыкнув, падали под острым ножом бараны, пахло пловом и шашлыком — это дехкане, по призыву своего старейшины Атабаева, готовили угощение. К Малышеву подбежал Севостьянов, доложил: палатка разбита, телефон поставлен, уха и жареная форель готовы…

Подошли лейтенанты Карцев и Золотов. Происшествий в дороге не случилось. Узости устранены. Бульдозеры и экскаваторы могут пройти, — конечно, осторожно. Встретили несколько бригад дорожных рабочих, которые будут продолжать расширение полотна. Им приданы пятеро минеров с запасом взрывчатки.

Уразов, с любопытством наблюдавший, как слаженно переходил батальон с колес к оседлой жизни, спросил:

— Когда сможете приступить к работе, капитан?

Малышев посмотрел на часы: было двадцать два сорок. Конечно, солдатам надо поесть. Но они понимают, что от них ждут действий. И ответил:

— Можем приступить через пять минут. Разрешите отдать необходимые распоряжения.

Уразов отступил в сторону. Малышев отправил лейтенанта Золотова наводить мост через бывшее русло реки, попросил Карцева вызвать сигнальщиков с флажками, поставить прожекторные установки по берегу и осветить плато, разбить минеров на пятерки, снабдить инструментами. Самому догнать комиссию на плато. Там Малышев будет размечать места будущих минных галерей.

Распорядившись, Малышев пошел в темноту. Следом двинулись сигнальщики, члены комиссии, вооруженные инструментом саперы, а за ними подалась и вся толпа кетменчи, ожидавшая на площади.

Легкий на ногу Карцев догнал Малышева на самой окраине плато. Солдаты, врассыпную поспевавшие за ним, несли охапки сигнальных флажков. Приноровившись к походке командира, Карцев спросил:

— Что решили?

— Будем прокладывать канал направленным взрывом. Длина — тысяча девятьсот метров. От завала минные галереи пробиваем мы, ниже встанут колхозники. Но к каждой бригаде надо прикрепить одного-двух минеров. По всей трассе протяните телефонную связь. Один аппарат установите в райкоме партии, один — в штабной палатке, один — в моей. Сейчас разметим шурфы и начнем.

В это время в спины им ударил свет прожекторов. Все ущелье словно вспыхнуло.

Офицеры оглянулись. В русле реки засверкали озерца, в них серебряными ножами запрыгала вспугнутая светом рыба, и ребятишки, пораженные этим светом среди ночи, с визгом бросились к сверкающим озерцам, полезли в воду в штанах и халатах, выхватывали мгновенно гаснущие без воды серебряные клинки форелей. А взрослые, деловито засучив штаны выше колен, с поднятыми на плечи желобчатыми лопатами и кетменями, переходили эти озерца вброд или обходили по камням, и все это напоминало внезапную атаку на поле боя.

— Поторопимся! — приказал Малышев и ускорил шаг.

Он начал разметку с головной части канала, там, где плечо к плечу сошлись горы и завал. Едва сигнальщик воткнул первый флажок, кирки и лопаты звякнули по камню — солдаты начали расчистку первой минной галереи. Малышев и Карцев пошли вниз по плато, ставя все новые флажки. За ними нарастал грохот сбрасываемых камней. Солдаты откатывали валуны и тяжелые глыбы, оставшиеся на плато с тех незапамятных времен, когда тут были еще ледники и от горы до горы, через все ущелье, текли молодые реки земли, разрушая камень и превращая его в плодородную почву. Река не раз меняла потом свое русло, откатываясь то к правому, то к левому берегу, и Малышев, намечая место для очередного шурфа, невольно прикидывал, какая трудная работа ждет солдат и добровольцев-колхозников.

Но вот последняя группа солдат осталась за его спиной, и там уже загремел металл о металл и о камни. Теперь вслед за Малышевым и Уразовым шли колхозники. Группы добровольцев останавливались у новых отметок, только здесь распоряжались не взводные, а белобородые старики, которым, как вначале показалось Малышеву, и по ровному-то месту ходить уже трудно. Однако они тихой немногословной толпой все шли и шли вслед за Малышевым, роняли редкие слова. От огромной толпы добровольцев отделялись небольшие группки людей, и вот уже и здесь зазвенело железо, ударяясь о камень, заскрипела неподатливая слежавшаяся глина, загремели ломы, появились доски и колья для крепления шурфов.

У последнего шурфа над самым обрывом речного берега Малышев остановился и оглянулся назад. На всем освещенном поле вскипала и словно бы бугрилась земля, осыпаясь мелкими фонтанами, некоторые группы солдат вгрызлись в нее уже по голову и теперь прилаживали воротки для выемки земли мешками и ведрами. Молодые солдаты действовали сноровисто и ловко, недаром же Малышев обучал их почти целый год. И он был рад, когда услышал, как заговорили меж собой старики, цокая языком, часто повторяя восхищенное: «Вах! Вах!»

Не хотели отстать от солдат и добровольцы. Их было больше, чем солдат, и Малышев заметил, что на некоторых шурфах люди сменяли друг друга через десять — пятнадцать минут. Так — это Малышев знал — добровольцы обычно работали на рытье каналов в степях, с полной отдачей, а затем отступали на шаг-два, и их место занимали другие, чтобы начатая работа продолжалась беспрерывно, пока не будет окончена, а уж потом будут и отдых, и праздник, и веселая похвальба своими подвигами.

Уразов, неотступно следовавший за Малышевым и отмечавший шурфы на своем плане, поглядев, с каким усердием трудятся люди, спросил:

— Неужели мы не предотвратим катастрофу? С такими-то людьми? Как вы считаете, капитан, когда можно будет произвести взрыв?

— Если взять обычные нормы труда землекопов, то на рытье таких шурфов и закладку взрывчатки потребовалось бы десять дней. Но эти люди знают, что значит в наших условиях лишний день. Я думаю, что через пять-шесть дней мы заложим взрывчатку.

— Это было бы подлинным чудом!

— Это и будет чудо! — суховато сказал Малышев.

 

4

Малышев пригласил Уразова и Адылова к себе поужинать.

В просторной офицерской палатке стояли три походные койки, под брезентовым потолком светила электрическая лампочка, на алюминиевом столе, накрытом белоснежной скатертью, были расставлены приборы, — одним словом, Севостьянов постарался, даже флягу со спиртом не забыл выставить на видное место, а вокруг нее, как выводок цыплят, серебряные лафитнички, подаренные когда-то Малышеву ко дню свадьбы.

Гости вышли за палатку, где к колышку был подвешен умывальник, а рядом — полотенце. Все они сегодня почти ничего не ели, только пили зеленый чай, да и не до еды было. И когда они снова вернулись в палатку, Малышев увидел их неожиданно совсем другими — веселыми, улыбчивыми.

Адылов намекнул было, что лучше бы пойти в райком, но капитан указал на стоящие рядком полевые телефоны:

— Дежурный по штабу уже знает, где вас искать.

Уху и рыбу подали в металлических тарелках — капитан объяснил, что фарфоровые сервизы пока не взяты на вооружение из-за хрупкости, — шутке посмеялись, тем более что все было отменно вкусно. И разведенный спирт, оказавшийся во фляге, был приятен после этого тяжелого дня, да и прохладнее стало к ночи, а это тоже прибавило бодрости.

Когда первый голод был утолен и Севостьянов налил чай в пиалы, Малышев спросил:

— Как это произошло?

Адылов выпрямился, черные глаза его уставились в одну точку, кожа на скулах затвердела. Уразов тоже ожидал рассказа — днем было некогда говорить о переживаниях и свидетельствах очевидцев.

Адылов решил пойти с женой в кино на дневной сеанс. До начала сеанса оставалось десять минут. Жена разговаривала, с учительницами — они ее подруги, им всегда есть о чем поговорить. Адылов стоял рядом с ними и смотрел в сторону восточного перевала, надеясь увидеть машину начальника милиции Фаизова, который должен был еще утром вернуться со следствия из кишлака Ташбай.

С площади далеко на восток проглядывается все ущелье за горой Темирхан, по имени которой назван и кишлак. Гора эта, похожая на верблюда с двумя горбами, нависает одним горбом над ущельем и рекой. В это время ему показалось, что передний горб горы покачнулся.

Он еще подумал, что зря подолгу засиживается ночью за книгами, — глаза устают! — и на мгновение зажмурился. Когда открыл глаза, увидел, что гора медленно сползает вниз. Движение было таким мягким, спокойным, что он все еще не верил себе, и только для того, чтобы убедиться, не кажется ли это ему, он окликнул жену и указал рукой вперед, на скользящую гору. В это время раздался общий крик ужаса: на площади в воскресный день всегда многолюдно. И только тогда долетел грохот обвала.

Гора все еще падала, раскалываясь на части, а воздух в ущелье словно закипел, от напора его начали лопаться стекла в тех домах, что глядели окнами на восток. Потом ущелье стало мутнеть, словно там появились тучи дыма или тумана, а грохот все нарастал, и завал приближался к кишлаку. Гора падала через ущелье наискось.

Адылов приказал людям отступать на западный конец кишлака, а сам с несколькими добровольцами бросился в ближние к падающей горе дома, чтобы вывести людей. Камни уже падали на кишлак, как вулканические бомбы, но, к счастью, никто не пострадал, были убиты лишь несколько животных в ближних к обвалу дворах. Люди бежали, в чем были, по узким улочкам на площадь и дальше. Адылов вошел в здание райкома и вызвал по прямому телефону дежурного ЦК…

Он замолчал, устало откинулся на спинку стула, но плечи его еще вздрагивали, словно над ним продолжали лететь эти камни, похожие на вулканические бомбы. Уразов и Малышев тоже молчали.

Наконец Малышев спросил:

— В верховьях много объектов, которым угрожает затопление?

— Гляциологическая станция. Но до нее вода не поднимется. Горный рудник и поселок при нем, — там уже приняты первые меры по переселению людей в горы и кишлак Ташбай, через который теперь должны получать снабжение отрезанные от нас люди…

— Фаизова нашли? — поинтересовался Уразов.

— Да. Он задержался в Ташбае.

— Никто не попал под обвал?

— Нет. Мы проверили всех людей на руднике, у гляциологов и в Ташбае. После весенних осыпей дороги в верховьях реки были еще не исправлены, и эта случайность избавила от жертв.

— Можно ли подняться на обвал? — спросил Малышев.

— Чердынцев с гляциологической станции послал разведку, но они не рискнули подняться. Обвал еще движется, как и с нашей стороны. Вертолетчики, доставившие сюда членов правительственной комиссии, пролетели над завалом, но он еще курился пылью.

— Можно ли вызвать вертолет завтра? — обратился Малышев уже к председателю комиссии.

— Что вы собираетесь делать?

— Перебросить через завал понтоны и одну амфибию. Я должен произвести разведку нового озера и, если понадобится, обстрелять обвалоопасные места из минометов. Минометы установлены на понтонах.

— Хорошо. Но смогут ли вертолетчики перенести через завал такие тяжелые грузы? Здесь ведь большая высота…

— При селевой разведке мы поднимались и выше. Правда, ненадолго. Но здесь важен только первый прыжок.

Уразов задумчиво посмотрел на капитана.

— Вы должны обязательно сделать это сами? А подготовка к взрыву?

— Этим теперь занимается лейтенант Карцев.

— Хорошо, я отдам приказ. А сейчас советую поспать, завтра у вас не менее тяжелый день!

Они посидели еще немного, но разговор не клеился: все устали и больше думали о завтрашнем дне. Потом Малышев проводил гостей до дома Адылова.

Кишлак казался мертвым, но на освещенном прожекторами поле продолжалась работа. Саперы на берегу бывшей реки ручной «бабой» вбивали сваи, стучали топоры. А дальше, на белой от света прожекторов плоскости, все вскипали и опадали вулканы в тех местах, где закладывались минные галереи.

Иногда разведочный луч прожектора медленно проползал по склону завала. И тогда казалось, что завал все еще дышит и от этого трудного дыхания с него ползут камни. Теперь это были отдельные всплески непогашенной энергии, но посылать кого-нибудь туда, наверх, было бы равносильно смертному приговору. Придется пока самому Малышеву посмотреть на этот завал и сверху и с той стороны…

На кишлачной площади он попрощался со своими гостями и повернул обратно. Ему было о чем подумать наедине. Например, о позиции Ованесова. Ованесов боялся и этой своей трусостью мог заразить других.

Но и думать об Ованесове было трудно. Это трусость особого рода, трусость за себя, за свою карьеру, но подкрепленная научными соображениями.

Вернувшись к себе, Малышев позвонил Золотову на мост и приказал подготовить два понтона и амфибию к переброске вертолетом через завал, понтоны снабдить буксирными цепями и якорями, вооружить минометами, уложить ящики с минами, поставить рации, упаковать продукты из расчета на пять суток. Людей на понтоны Малышев выберет сам.

За стеной палатки Севостьянов устраивался на ночь. Малышев окликнул солдата. Севостьянов поднял полог.

— Слушаю, товарищ капитан.

— Завтра полетите со мной на вертолете на ту сторону завала. Приготовьте мои и свои вещи. Возможно, задержимся там на несколько дней.

— Есть, приготовиться к полету!

— Отдыхайте!

Он прилег на койку, боясь, что навалившиеся сомнения не дадут ему спать, и вдруг провалился в сон.

 

1

Малышева разбудил звонок телефона: Адылов сообщал, что прибыл вертолет.

Вернувшийся ночью Золотов спал на соседней койке, на столе лежала записка, что понтоны и амфибия подготовлены.

Малышев побрился, переменил форменную сорочку и позавтракал. Севостьянов уложил чемодан капитана и свой вещевой мешок. Малышев надвинул на голову тропический шлем и вышел из палатки.

Гряда гор сегодня была светло-синей. Тучи пыли разошлись, дождь на востоке прекратился, и солнце катилось по утреннему небу, как золотой шар. Но к лучшему ли эта перемена погоды на востоке? Дождь все-таки снижал температуру воздуха, ледники под дождем тают слабее. А под солнцем они могут дать столько воды, что напор на завал многократно увеличится. И тогда…

Малышев оглянулся на запад, представляя, что может случиться тогда… Шесть горных кишлаков, тысячи гектаров полей. А внизу, в долине? Города с многотысячным населением, посевы хлопчатника, риса, пшеницы… Долина Фана всегда была житницей двух республик. А воды в озере, по вчерашнему расчету Адылова, скопилось около тридцати миллионов кубометров. Если она прорвется, образуется вал высотой в многоэтажный дом, который снесет все: дороги, мосты, здания, посевы, людей.

Кишлак ничем не выдавал своего беспокойства. Пастух гнал стадо. Шли волы на водопой, глядя выпученными удивленными глазами туда, где еще недавно их поили, но улавливая запах воды дальше, в озерцах. Там опять визжали и брызгались босоногие рыболовы. Ветер с востока был прохладен и чист. Только новая гора, вставшая поперек ущелья, по-прежнему курилась. То ли это поднимался туман с нового озера, то ли еще шевелилась и никак не могла уплотниться и осесть сама рухнувшая земля. Обнаженный бок горы Темирхан тоже дымился и грозил опасностями. Малышев подумал: надо немедленно обстрелять гору из минометов, сбросить возможные лавины…

На краю площади, возле школьного садика, стоял разлапый вертолет. Возле него лежали снятые с прицепов два понтона, и солдаты опутывали их стропами. В сторонке, тоже подготовленная к буксировке по воздуху, ютилась амфибия. Механик опробовал мотор, а Севостьянов укладывал в бортовые ящики чемодан капитана, целлофановые и резиновые мешки с едой. Все работали споро, ловко, и Малышев миновал их, не останавливаясь.

Адылов встал из-за стола навстречу капитану и поманил его на балкон. Кабинет был превращен в спальню. Тут заночевали заместитель министра по строительству Рахимов, его помощник Ованесов и еще какие-то люди. Они спали тяжелым сном, и Адылов мог бы, пожалуй, разговаривать и здесь в полный голос. Но Малышев послушно пошел за ним.

— Ваши понтоны готовы, капитан?

— Да.

— Только что получена радиограмма: рудничный городок затопило. За ночь в верховьях Малого Фана прорвалось горное озеро, и уровень воды за завалом поднялся до тридцати — сорока метров. С рудника надо вывезти хотя бы детей. Их там человек тридцать.

— Мы их вывезем за один рейс, но куда?

— Коржов предлагает переправить их через озеро на дорогу в Ташбай. К самому Ташбаю по воде не добраться, но горная дорога на десяток километров не затоплена. Детей школьного возраста и сопровождающих их женщин придется высадить на эту дорогу, дальше они доберутся пешком. А малышей надо перевезти на гляциологическую станцию. Там готовы их принять.

— Это я сделаю сам.

— У меня все.

— Я хотел бы просить разрешения обстрелять Темирхан из минометов. Там возможны новые обвалы, лучше вызвать их искусственно.

— Не сейчас, — осторожно сказал Адылов. — Сначала проверим, как держится завал.

— Согласен. Но лучше сделать это побыстрее. Под горою работают люди.

— Спросим совета у альпинистов.

Малышев вышел.

За эти десять минут на площади все пришло в движение. Смененные солдаты вернулись из шурфов и сейчас завтракали, а некоторые укладывались спать прямо на камнях. Малышев отыскал старшину, приказал разбудить заснувших и всех накормить. Старшина показал список:

— Отмечаю. Человек не поест один раз, а работать станет в два раза хуже.

На будущем канале по-прежнему непрерывно дымились, как маленькие вулканы, шурфы.

 

2

Теперь, когда облако пыли рассеялось, отнесенное ветром, завал выглядел довольно мирно, тем более что Малышев рассматривал его со стометровой высоты. Широкая плотина, построенная самой природой. Внизу, у самого ее подножия, стояло одинокое дерево. Адылов сказал Малышеву, провожая его на озеро, что это дерево росло примерно на половине горы. И вот его словно взяли руки великана и переместили вниз на восемьсот метров. Но дерево ничуть не пострадало от этой пересадки, так же зелена его крона, само оно, широко распустив ветви, мирно стоит на виду у всего кишлака, как будто утешает: природа порой бывает довольно милостива…

Но Малышев видел: это ложная милость. Озеро все расширялось и вздувалось. И как ни широка эта природная плотина, она не прочна. И еще — вода может расширить любую трещину, может давить своим плечом на дверь, а теперь это «плечо» стало тверже и тяжелее, чем у любого великана.

А новорожденное озеро, еще не имеющее названия, очень красиво. Вода отстоялась в нем и стала сине-зеленой. Оно лежит в горах, правда, берега его почти не имеют растительности, тут только альпийские луга на склонах гор да морены и ледники. Ледники уже слились с водой, многие нижние морены затоплены, и кажется, что с востока озеро лежит в ледяных берегах.

Вертолет нес на подвесках амфибию Малышева, и, хотя груз был нетяжелым, мотор хрипел от перегрузки. Над уровнем моря было около трех с половиной тысяч, вертолетам трудно в разреженной атмосфере. И самому-то Малышеву порой казалось, что воздуха не хватает. Вот почему Адылов предпочел прибегнуть к эвакуации людей с затопляемого рудника при помощи понтонов, а не на вертолетах.

Малышев высмотрел относительно ровный участок нового берега и дал знак пилоту. Тот завис над этим новорожденным берегом новорожденного моря. Но вот амфибия коснулась колесами земли. Помощник пилота выбросил веревочную лестницу, она упала рядом с машиной, и Малышев торопливо скользнул в люк.

Он ступил на каменный первозданный берег, укрепил качающуюся лестницу и поднял голову — из люка вылезал Севостьянов.

Это было новое испытание для солдата, который так неожиданно испугался однажды воды. Сейчас воды под его ногами было сколько угодно.

Но худенький паренек на лестнице держался уверенно и казался достаточно ловким и сильноруким, чтобы не сорваться. Впрочем, он, наверное, понимал, что проходит некоторый искус на глазах капитана, да и лестница, закрепленная за борт машины, теперь не качалась, и спуск продолжался недолго.

Они помахали летчикам, сели в амфибию, и Малышев завел мотор. Машина осторожно поползла по склону к воде, приводнилась, всплыла и сделала первый круг по прозрачной пустыне, в которой даже и рыбы-то еще не было. Да и что тут делать рыбе, если на дне только камень да завядшая трава в тех местах, где озеро затопило альпийские луга?

Вертолет пошел за понтонами, а Малышев, поудобнее устроившись в кресле моториста, оглядел горизонт. Отсюда видны только вода да горы.

Он повел амфибию к завалу, казавшемуся сейчас куда более грозным и мощным. Острые камни торчали, словно клыки. Чем ближе Малышев подходил, тем отчетливее видел, как дышит завал. Значит, вода могла проникнуть внутрь плотины.

Осмотрев завал, Малышев направил амфибию вдоль правого берега вверх, к истокам реки, питавшей озеро.

Чем дальше, тем прозрачней становилась вода. Она оставалась зеленовато-голубой, как морская, но на дне, на глубине и десяти и двадцати метров, пока достигало солнце, виден был каждый камень. И только к середине ущелья, где глубина озера уже перевалила за сотню метров, вода становилась словно бы черной, стирая все приметы дна. Малышев отвел машину ближе к берегу — и внизу показалось шоссе с белыми бортовыми столбиками, горбатый каменный мостик, бетонная труба водостока. И все это в такой реальности, что казалось, вот-вот под амфибией появится автомобильная колонна.

В одном месте Малышев увидел затопленный шоссейный мост, переброшенный через ущелье. Тут дорога переходила с правого берега на левый. Мост этот, длиной метров сто, неправдоподобно висел в голубой бездне, и на нем серебряной монетой сверкала потерянная подкова… Над этим затопленным мостом Малышева догнал вертолет с понтоном.

Понтон коснулся воды, и Малышев забуксировал его к своей амфибии. По веревочной лестнице неловко спустились два понтонера. Отцепившись от вертолета, они разобрали тщательно уложенные багры и весла. Вертолет пошел обратно, солдаты удивленно оглядывали странное озеро, в котором не было ничего живого, как будто оно приснилось во сне…

Солдаты курили, недоверчиво вглядываясь в прозрачную глубину. Вода была так же прозрачна, как воздух, и суденышки, застывшие в неподвижности, казались невесомыми, зависшими меж водой и небом. Только качнувшись от неловкого движения, они поднимали легкую волну, и тогда снова приходилось поверить, что они все-таки плывут по воде.

Приняв второй понтон с двумя гребцами, Малышев помахал вертолетчикам, взял оба суденышка на буксир и повел их в верховья озера.

Где-то в сорока километрах от завала озеро наступало на рудник.

 

3

Малышев растерянно вглядывался в странную картину, открывшуюся перед ним.

Поселок горняков был наполовину затоплен, и волна от гребного винта била прямо в окна ближних домов. На крышах и чердаках виднелись люди, сигналившие катеру и понтонерам, а в полугоре, значительно выше поселка, сотни две рабочих выкладывали защитную стену, за которой ровно ничего не было, словно там проводили учения по борьбе с наводнением, выбрав место подальше от воды.

Здесь, в узком горле ущелья, вода поднималась на глазах, и Малышев понял: люди еще не верили в близость беды, когда вечером вернулись с работы и, поужинав, легли отдыхать. Их разбудила вода. Она проникла в дома, отрезала дом от дома, садик от дороги, попутно захлестнула и самую дорогу; и те, кто не верил в ее силу, оказались в западне. Хорошо еще, что нет ветра, — при такой глубине это озеро может смыть полузатопленные дома в один миг. А горный поселок, стоявший на маленькой шумной речке, конечно же, не имел ни одной лодки. Какие тут могут быть лодки, когда речка шумела только по весне дней десять-пятнадцать, а потом терялась в камнях, словно уходила под землю.

Однако ж из-за самого дальнего затопленного дома появился плот…

Его, видно, только что сбили, и матросы на этом узком и недлинном плоту — в четыре бревна крепежной стойки, сбитой в два, наката, — были настолько неумелы, что шесты, которыми они толкали плот, то и дело вырывались из рук, попадали в ямы, должно быть обманчивые из-за необыкновенной прозрачности воды.

На плоту стояли два парня, только что снявшие горняцкие каски и еще не успевшие отмыть угольную копоть.

За домами стучали топоры, там, видно, строили очередное «судно».

Малышев расцепил понтоны и приказал солдатам снимать людей с тех домов, что уже были в воде настолько, что крыши их казались шапками загулявших озорников. Сам он направил свой катерок к последнему домику поселка, из чердачного окна которого слышался детский плач.

Но и снимать людей оказалось нелегко. Непривычные к большой воде, они боялись вертлявого суденышка, да и сама обманчивая зыбкость прозрачной воды больше устрашала, нежели подавала надежду. Только решительное движение паренька-школьника, вдруг прыгнувшего прямо в амфибию, помогло капитану, хотя машина чуть не перевернулась от прыжка лихого пассажира. Дальше пошло легче: женщина на чердаке отыскала стремянку и опустила ее на днище машины. Мальчишка уперся в стремянку спиной, и по опасному трапу сползла старуха, потом девочка, которую Севостьянов принял на руки, а затем и сама хозяйка домика..

— А где муж? — спросил Малышев.

— Защитную стенку строит, — женщина ткнула рукой в сторону горы.

— Зачем? — удивился Малышев. — Там-то никакая стенка не нужна!

— Как раз! А если рудник затопит? Потом воду откачивать.

Она говорила деловито, но сухо, словно Малышев обидел ее своим непониманием самого главного. А Малышев и действительно смотрел на нее с изумлением. Он привык думать, что самое главное во всякой катастрофе — это забота о человеке. Она, как видно, по-своему поняла его изумление, сказала просто:

— По радио объявили, что солдаты идут на помощь. А дома у нас каменные, кладка добрая, они и неделю в воде простоят, не обвалятся.

Пассажиры совсем осмелели. Мальчик даже принял на себя лоцманские обязанности, командуя: «Направо, мимо школы! А теперь к клубу поворачивайте, за ним плоты рубят!» И верно, за клубом строили сразу три плота, и там же Малышев, увидел нескольких инженеров, распоряжавшихся «эвакуацией» на плотах.

Высадив пассажиров, Малышев передал управление Севостьянову, а сам выскочил на берег. Надо было выяснить, чего от него ждут.

Невысокий, давно не бритый человек представился:

— Начальник рудника инженер Коржов!

Малышев назвался.

— Вы уж извините, товарищ капитан, я вас буду по имени и отчеству… В армии не пришлось быть, по-военному не умею.

— Павел Алексеевич…

— Завтракали?

— Все в порядке.

Коржов задумался, почесал лохматую голову.

— Тогда давайте так. Ваши ребята снимают людей, застрявших в домах. Вас я попрошу пройти вверх по озеру до конца. Хотя где он, этот конец, одному аллаху известно. Мы тут получили радиограмму, из которой ничего не поняли: какая-то войсковая часть идет через перевал с востока, и они где-то застряли. Место обозначено, по-видимому, топографическим знаком с военной карты…

— С востока идут саперы и дорожники под командой капитана Соболева. Они в пятидесяти километрах от вас по ущелью. Там осыпями уничтожило дорогу. Сейчас ее налаживают.

— Вот это-то нам и нужно! То есть — дорога. В верховьях Фана есть еще один небольшой кишлак — Ташбай. Надо выяснить, угрожает ли кишлаку наводнение. Если нет, ваши солдаты начнут переправлять женщин и детей на ту сторону, на дорогу, только надо найти участок, с которого дорога не затоплена. Дальше они пройдут пешком до Ташбая и там дождутся машин. Если часть капитана Соболева пробьется, надо думать, за ними начнут ходить и гражданские машины. Ну, а рабочие перебьются в палатках, у нас есть несколько штук. Малолетних ребят, которым такая дорога будет не под силу, отвезете потом на гляциологическую станцию.

Малышев подождал, пока вернулись солдаты, снимавшие людей с домов, назначил старшего, проверил рацию на понтоне, свою рацию и объяснил задачу. Как только он найдет участок шоссе, где кончается зона затопления и есть хороший подъем к дороге, он радирует солдатам. К тому времени они снимут людей с домов и выйдут первым рейсом к Ташбаю. Работа будет не из легких, понтон ползет не больше шести километров в час, а до Ташбая вся дорога может оказаться затопленной. Если начнется ветер, лучше подождать.

На берег вернулся Коржов, подал Малышеву флягу, рюкзак.

— Тут спирт на всякий случай и еда. Кто знает, как вас верховья встретят.

— Шахты надеетесь отстоять?

— Как сказать… Чердынцев с гляциологической станции подсчитал, что дальше уровень воды будет подниматься медленнее: озеро разливается в ширину. Но видно, где-то прорвало наносы на Фане, его вычисления опаздывают. Если через неделю завал не взорвут, боюсь, что наши стенки придется строить до самого синего неба…

Он грустно усмехнулся, взглянул на бетонщиков. Те, не отрываясь, громоздили свои укрепления. Дети и женщины, снятые с домов, уже помогали им. Возле здания с вывеской «Столовая», по грудь в воде, обвязавшись длинной веревкой, бродили мужчины, вытаскивая котлы, тарелки, мешки, и укладывали все это на плот. Резко визжала пила — готовили дрова для походной кухни.

— А как с продуктами? — спросил Малышев.

— На десять дней хватит. А что там? — Коржов выразительно кивнул на запад.

— Бьем шурфы, — неохотно ответил Малышев. Теперь он точнее представлял, какая трудная работа выпала на долю его батальона. Рудник, Ташбай, дорога на восток — все под угрозой…

— А как у гляциологов? — спросил он.

— Чердынцев считает, что до них вода не дойдет. То есть в том случае, если завал взорвут не позже, чем через две недели. Но он уже ошибся: думал, что вода будет подниматься метров на пять-шесть, а она скачет по десять-двенадцать. Да еще ледники начали сильно таять… — Он указал на самодельную мерную шкалу, нанесенную черной краской на отвесном утесе. Малышев взглянул: вода плескалась на отметке двадцать два пятьдесят.

— Откуда вы считаете? От уровня Фана?

— Если бы! Поздно спохватились! Маркшейдер высчитал приблизительно по своим горным картам.

Малышев молча прыгнул в амфибию. Севостьянов оттолкнулся от берега. Мотор застучал, и от каменных склонов понеслось эхо, похожее на пулеметную очередь, только эта очередь длилась без перерывов и все усиливалась, словно противник не отступал, а приближался.

Что делать, на то похоже. Еще вчера ты спокойно сел обедать, вполне довольный своим днем. И позавчера ты был спокоен. И много дней подряд. Та боль, что терзала и мучила тебя, стала понемногу утихать, как будто ты примирился с нею или привык. А другой боли или горя ждать было неоткуда. И солнце светило ясно, и люди были добры к тебе. Но видно, и войны и катастрофы схожи одним: они приходят неожиданно. Тебе не пришлось повоевать, так вот тебе другое испытание. И помни: отступать нельзя. Тут тоже как в бою. Ты отступишь — кто-то погибнет. Тоже как на войне…

 

4

Притихший Севостьянов сидел сзади. Капитан видел в смотровое зеркальце его широко раскрытые синие глаза и неловкие повороты туловища, когда перед Севостьяновым открывались одна за другой неожиданные картины этого странного мира.

Малышев не стал мешать солдату: пусть учится наблюдать. Особенно интересен именно новый мир. Он и сам разглядывал все вокруг с наивным изумлением.

Солнце висело в зените, но здесь жара была приятна: слишком холодна была вода, бившая в днище амфибии. Она охлаждала ноги, пластиковые сиденья; готовая ворваться в машину, предупреждала своими ударами об опасности. Вокруг леденели вершины, покрытые снегом, а под ними, на небольших плато, пышно распускались травы альпийских лугов, необычно яркие цветы, и нигде не было следа человека. Словно Малышев и Севостьянов оказались на чужой планете, где все создается заново.

Севостьянов думал, вероятно, о своем, для него сейчас самом важном. Теперь, когда он немного успокоился от необычности этой поездки по озеру, он снова вернулся к тому, с чего началось путешествие, и опять — в который уже раз! — пожалел, что так глупо опростоволосился перед командиром батальона.

Он, как и все молодые солдаты последнего призыва, попав в часть, сначала долго присматривался к командирам, не очень доверяя россказням «стариков», которые, по мнению молодых, любили похвастать, что у них-де в подразделении самые умные, смелые и даже самые красивые командиры. Но постепенно Севостьянов сам привык думать, что так оно и есть и что ему крепко повезло — попал в такую отличную часть.

От солдат ничего не укрывается. Весел ли, печален ли командир, груб ли сегодня, а завтра вдруг участлив и щедр на доброе слово — всему солдаты найдут свое объяснение. Да оно и понятно, каждый живет на виду, а знания накапливаются, как вода в колодце. Один скажет слово, другому родители напишут, третий сам увидит командира в неслужебной обстановке, и легенда все полнится и полнится, и вот уже известно, что командир женат, что жена не едет к нему, что жена пишет все реже…

Севостьянов и сам подумывал проситься в командирскую школу: не сейчас, нет, попозже, когда покажет себя на солдатской службе. И тут ему был нужен пример, а капитан Малышев вполне для примера и образца годился. Кончил академию. Вернулся в ту же часть. Выбрал дело по душе: строительство противоселевых укреплений. Конечно, это не создание укрепрайонов, но дело не менее важное. Разработал новый проект создания противоселевой защиты: взрывы на выброс и возведение этими взрывами защитных плотин большой мощности.

Севостьянов знает, что такое сели. Стоит кишлак в долине, а над ним нависают горы. Горы как горы. Вечные. Неподвижные. Но в какой-то миг в складках гор собирается столько воды, что горы набухают, как ватное одеяло, и тогда порой бывает достаточно еще одного ливня, чтобы вдруг вся эта набухшая поверхность горы стронулась с места и пошла, пошла, пошла. И вот уже гигантский поток катится вниз, волоча камни, деревья, весь покров горы, всю намокшую глину, всю почву, и тогда нет от него спасения. Он накрывает все — ущелье, кишлак, сады, поля и рощи. Бушующая черная масса сминает, стирает все на пути. Это и есть сель.

Севостьянов не напрасно слушал лекции капитана. Если ему удастся когда-нибудь попасть в офицерское училище, он обязательно выберет себе саперную специальность и вернется в батальон капитана Малышева. Впрочем, очень может быть, что тогда Малышев будет командовать не батальоном, а, скажем, полком. Но Севостьянов все равно попросится к нему. Здесь, в Средней Азии, много опасных участков, которые грозят селевыми потоками, так что работы хватит…

И Севостьянов стремился подражать своему командиру. Читал те книги, которые читал или советовал прочитать Малышев, и вообще чувствовал себя взрослым, умным, сильным человеком. И все благодаря капитану.

Так как же он потерял уважение своего командира, где было его хваленое присутствие духа и его храбрость в тот день, когда он испугался какой-то паршивой реки? Река — это же не сель! Сель — это смерть, а река — это жизнь! Так здесь говорят и думают все. Ну, искупался бы, ну, пронесло бы по бурному мутному руслу метров сто — двести, пусть даже километр, но ведь и река-то не широка, это тебе не Кама!

«Что же произошло с тобой, солдат?» Когда именно так спросил у него Малышев, Севостьянов ничего не мог ответить. А что скажешь? Вода холодная? Бывает и похолоднее, как, например, в этом озере. Или в Днепре в те дни, когда батальон, в котором служил ныне Севостьянов, форсировал реку под огнем противника. В те дни тридцать два человека из состава батальона были награждены Золотой Звездой Героя. Что река мутная и очень быстрая? Так тут все реки мутные и все одинаково быстрые. А саперу часто приходится работать на воде, тут всегда можно сорваться с понтона, с возводимого моста, но сапер умеет плавать!

Так Севостьянов казнил себя и давал зарок, что никогда больше ничего не станет бояться. Одна мысль утешала его: Малышев взял с собой, значит, надеется, что Севостьянов еще может стать человеком! И эта мысль была как спасительное лекарство: будет, будет солдат Севостьянов настоящим человеком, если так надеется на него командир.

А Малышев, поглядывая время от времени в зеркальце, замечал, как проясняется лицо солдата.

Они пересекли озеро и подошли снова к правому берегу. Здесь над ущельем виднелась дорожная выемка, и подъем к этой выемке был довольно пологим. Малышев выключил водяной винт амфибии, убрал его, и машина легко всползла на берег всеми колесами.

Дорога была приличной. Она находилась так высоко над водой, что озеро не могло бы ее залить и через неделю. Жаль только, что амфибия не сможет преодолеть крутой подъем и полосу валунов, а то можно было бы проехать до Ташбая. Впрочем, может быть, в Ташбае есть свои машины? Тогда их можно вызвать сюда по радио, чтобы детям и женщинам не брести пешком до кишлака. Но сначала надо определить место встречи.

Малышев прошел несколько сотен метров, пока не увидел белый столбик с отметкой «342». Ташбай находился в десяти километрах, если судить по карте, которую развернул Малышев. Десять километров — не большой переход. Школьникам он даже понравится.

Он спустился к амфибии, включил рацию. Понтонеры, видимо, ждали сигнала, отозвались немедленно. Малышев дал азимут на мыс 342-го километра, приказал выходить немедленно. Потом он соединился с Адыловым, попросил секретаря сообщить по райкомовской рации в Ташбай, что к шестнадцати ноль-ноль на 342-м километре будут высажены дети и женщины с рудника, — не могут ли ташбаевцы прислать к этому времени машины? Если нет, пусть пришлют проводника: сам он разведать дорогу не может.

Адылов ответил, что в Ташбае находится член райкома Фаизов, который прошел до Ташбая два дня назад и сообщил, что дорога вполне удовлетворительна. В Ташбай просьбу Малышева он передаст немедленно.

 

1

Утром на следующий день после обвала Чердынцев поднялся на плотину. Ему помогали Ковалев и Каракозов. Но перевалить через нее и спуститься в кишлак оказалось невозможно. Склон был рыхлый и грозил камнепадом.

Чердынцев увидел солдат, копавших шурфы для взрыва в новом русле, увидел первые бульдозеры, только что остановившиеся на кишлачной площади, но выстрелы из ружья, которое взял с собою Ковалев, там не слышали. Пришлось возвращаться обратно.

На станции, даже не переодевшись, он прошел на рацию.

Волошина опять сидела рядом с Галаниным и заносила в вахтенный журнал радиограммы. Чердынцев небрежно поздоровался, взял журнал и прочитал сообщения от Коржова, поселок которого уже затопило, из Ташбая, отрезанного теперь от мира с обеих сторон — хорошо, еще, что там было достаточно продуктов, — от капитана Соболева, застрявшего со своими понтонами и машинами в ста километрах от места назначения, сводку событий, переданную Адыловым из Темирхана, и добрался наконец до вызова, обращенного лично к нему. Председатель правительственной комиссии Уразов просил связаться с ним по радио.

Едва Чердынцев сказал, что поднялся на вершину завала, посыпались вопросы. Уразова и его помощников интересовали точная высота завала, ширина, плотность… И не только Чердынцев, но и Волошина поняли главное: Уразов боится, что не скоро еще они освободят реку…

Чердынцев докладывал спокойно, обстоятельно. Высота — триста пятьдесят метров. Ширина в верхней точке — тридцать. Оседание окончилось. Ширина завала у основания не меньше пятидесяти — шестидесяти метров. Можно надеяться, что просачивания воды или полного сдвига и разрушения завала не будет.

Уразов поблагодарил за информацию и сообщил, что со стороны Темирхана подняться на завал до сих пор не удалось. Первый взрыв на будущем канале произведут через три-четыре дня. Бульдозеры уже пришли. Но горные рудники Коржова окажутся затопленными, так как на постройку канала уйдет не меньше десяти дней.

— Они строят подпорную стенку, — сказал Чердынцев.

— Если вода станет прибывать с такой же скоростью, стенка не поможет, — ответил Уразов.

— Есть еще одно средство, — посоветовал Чердынцев. — Забетонировать вентиляционные штреки и входы в шахту.

— Хорошо, я посоветуюсь с Коржовым, — сказал Уразов. — В чем вы нуждаетесь?

— У нас все в порядке…

Уразов отключился. Волошина тихо сказала:

— Вы ведь собирались отправить меня в Темирхан? Попросите Уразова прислать вертолет…

— У вертолетчиков есть более важные и неотложные дела, — неохотно ответил Чердынцев.

— Принести вам кофе? Или вы сначала переоденетесь?

— Салим покормит меня.

— Вы все еще считаете мою помощь обременительной?

Чердынцев заметил, как радист улыбнулся про себя, слушая этот разговор, и сердито сказал:

— У вас есть уже обязанности. Помогайте Галанину.

— Мы теперь так далеки от центра событий, что Миша и сам справится…

«Вот-вот, для нее уже все здесь Миши, Жоржики, Юрочки… Скучать она не будет!» Он и сам понимал, что думает о Волошиной хуже, чем следует, но раздражения сдержать не мог.

— Товарищ Волошина просила у меня разрешения передать радиограмму в редакцию, — официально сказал Галанин.

— Если на ее радиограмму не уйдет вся энергия станции, можете передать.

— Тут пять страниц, — предупредительно сказала Волошина.

— Однако! Впрочем, можно передать ночью, — согласился Чердынцев.

Он вернулся к себе, сбросил грязные горные ботинки, штурмовку и брезентовые брюки, надел теплый лыжный костюм, отнес все мокрое в сушилку и взял у Салима завтрак и бутылку коньяку. Он и проголодался, и устал, да и ночь была беспокойная. Теперь поспать бы немного, но пока эта женщина здесь, вряд ли он вернет свое привычное хладнокровие.

В дверь постучали, и появилась Волошина. В руках у нее был поднос с двумя чашками кофе.

— Это должен был сделать Салим, — сказал он.

— Салим готовит обед и любезно принял мою помощь. О, у вас есть и коньяк? Налейте и мне, я ведь тоже не спала всю ночь.

— Пожалуйста! — Он подвинул ей свою только что налитую рюмку.

— Нет. Только вместе! — Она вышла и вернулась с рюмкой. — Вот видите, как прелестно! Два старых друга сидят и потягивают старый коньяк, а за окном бушуют стихии. Вы не находите, что это и впрямь здорово?

— Что касается старости, то стар только я, — умышленно перевернул он ее слова.

— Не говорите! Женщины живут быстрее. К тридцати годам они знают столько же, сколько пятидесятилетние мужчины. А разве мудрость не является следствием возраста?

— Вы всегда сбиваете меня с толку своими афоризмами, — признался он.

— А вы меня — вашей иронией по отношению ко мне, — пожаловалась она. — Неужели я такое беспомощное существо, что каждая моя попытка быть полезной должна быть осмеянной?

— Нет, почему же, — смилостивился Чердынцев. — На радиостанции вы выглядели великолепно.

— А вы — в вашей мокрой штурмовке и заляпанных грязью башмаках показались мне настоящим Прометеем, — любезно заметила Волошина. — Пожалуй, именно за Прометея, который может хоть изредка оторваться от своей скалы, мы и выпьем!

Чердынцев ничего не ответил (не нашелся, что ли, подумал он про себя), просто поднял рюмку.

Кофе оказался отличным. Она заметила, с какой жадностью он пил, и похвалилась:

— Салим умеет заваривать только чай. Мы с ним разделили обязанности. Теперь вы каждое утро — а если пожелаете, то и по вечерам — будете получать чашку или две отличного кофе.

— Лучше две! — улыбнулся он.

— Пожалуйста!

Она снова вышла и вернулась с кофейником. Чердынцев спросил:

— А Каракозов и Ковалев получили кофе?

— О них позаботился Салим, — небрежно ответила она.

Сейчас, отдыхая, он мог сколько угодно рассматривать Волошину. А она делала вид, что не замечает его изучающего взгляда. Так было удобнее обоим.

Она не переменила свой скромный наряд — черная юбка и закрытая кофта — и носила его как прозодежду. Вероятно, торжественность момента, трагичность положения сделали ее серьезнее. И хотя она по-прежнему держалась с Чердынцевым вызывающе, он понимал, что на его помощников эта женщина производила совсем иное впечатление. Они-то не знали ее так, как знал Чердынцев.

Краску на глаза она больше не накладывала, только губы подкрашивала, но и то выбрала какую-то блеклую помаду. Это подчеркивало ее серьезность. Она свободно меняла позу, тут помогала спортивная фигура, каждый поворот по-новому показывал ее прелесть. Конечно же, Волошина умела воспользоваться природными достоинствами, не очень, кстати сказать, скрывая и свои недостатки. Вот она закурила, и Чердынцев отметил, что курильщик она заправский, даже пальцы на правой руке — указательный и средний — пожелтели от никотина. И рюмку коньяку, которую она еще не выпила, держала так, словно с детства пила вместе с мужчинами. Потянулась к бутылке, налила рюмку Чердынцева, капризно спросила: «А что же вы?» — и подала ему. Пришлось взять — неудобно же отказываться, когда женщина настаивает. А тем временем ее пальцы коснулись его руки, и Чердынцев не мог не признать — его словно ударило током. Впрочем, это бывает и от той жизненной силы, которой наполнен человек…

Он снова поднял рюмку на уровень глаз, не чокаясь, лишь приглашая ее выпить, но она поскучнела, глаза ее были устремлены в окно. Поворачивая рюмку меж пальцев, она спросила:

— А когда нас затопит?

— Типун вам на язык! — сердито сказал он. — Вы бы хоть представили себе, что произойдет в других местах, если затопит нашу станцию! На рудниках около трехсот человек и среди них полсотни детей. В Ташбае больше полутора тысяч жителей! Вы бы еще спросили: а когда сорвет завал? Людоедка вы!

— О, я просто надеялась, что вы будете спасать меня… Но если это так опасно, я не настаиваю…

«Никогда нельзя понять, говорит ли она серьезно или шутит. Но ее шутки подобны юмору висельника!»

Он невольно отстранился от нее и перевел глаза на окно, куда она так нетерпеливо смотрела.

Всю нижнюю часть ледника уже залила вода. Он подумал: «Я не рассчитал, что ледник будет так быстро таять. Вот откуда такая ошибка в предполагаемой прибыли воды!» Не успел он подсчитать, насколько скажется эта дополнительная прибыль воды на общем уровне, как откуда-то издалека послышался пушечный залп. Волошина воскликнула:

— У вас здесь есть даже айсберги! А вы не хотели, чтобы я приезжала сюда!

В голосе ее было очаровательное легкомыслие, которое так хорошо при застольной беседе. Но когда он увидел то, что Волошина назвала айсбергом, у него прошел мороз по коже. Нижняя часть ледника оторвалась и теперь всплывала на поверхность озера ледяными горами…

Он бросился к окну.

Пушечные залпы звучали все громче. Самая подвижная часть ледника, вырвавшаяся из-под морены в ущелье, когда-то покрытая трещинами и озерцами воды, теперь затопленная новым морем, высвобождалась от давления и выходила на поверхность. Каждая льдина отрывалась с оглушительным гулом, словно где-то внизу под ними были заложены мины, и теперь они взрывались одна за другой почти с равными промежутками времени.

Он смотрел на взрывающийся ледник, который действительно шел айсбергами по синему морю. Льдины выныривали, иная с таким грузом каменной морены, что тут же переворачивалась, камни с грохотом осыпались, и, являя всю геологическую подошву ледника, всплывали их подножия. Эта канонада, этот фонтанирующий лед создавали бурное волнение, и неизвестно было, когда и как оно прекратится…

Он выскочил из комнаты, бросив поднявшейся Волошиной: «Я сейчас вернусь!» — пробежал на рацию и крикнул Галанину:

— Радируйте Коржову! Эвакуацию детей задержать до завтра! Станция закрыта ледяным полем! — И объяснил: — Он собирался отправить ребятишек с рудника на плотах! Вряд ли плоты проберутся среди льдин…

Когда он вернулся к себе, Волошиной уже не было. За стенкой, в столовой, слышались взволнованные голоса. С ледника вернулся Милованов и рассказывал о своих переживаниях. Каракозов, Ковалев и Волошина перебивали его — у них тоже было чем поделиться, — шел суматошный разговор, когда главное теряется за мелочами, случайная неудача приобретает характер беды.

Чердынцев вошел в столовую, и все сразу притихли.

Салим, вместо того чтобы подавать обед, сидел на корточках у стены: нарушение порядка. Милованов еще не переоделся: тоже нарушение.

Чердынцев сухо сказал:

— Продолжайте!

Салим вскочил и начал накрывать на стол. Как видно, ему хотелось дослушать.

— Ледник ускорил движение! — выпалил Милованов и уставился круглыми глазами, на Чердынцева.

— Ну и что же? — холодно спросил Чердынцев.

— Но, Александр Николаевич, если он упадет в озеро…

— Все, что могло «упасть» в озеро, уже там! Оторвались только подтаявшие языки ледника. Само тело ледника такой толщины, что ни потрескаться, ни всплыть оно не может. Насколько убыстрилось движение льда?

— Полтора метра в истекшие сутки! — Глаза у Милованова оставались по-прежнему округленными, но речь стала спокойнее.

— Эта подвижка и выдавила льдины на поверхность. Теперь ледник успокоится.

— Ваши бы речи да богу в уши! — произнесла Волошина. И сухо добавила: — Не люблю чересчур спокойных людей…

— Есть спокойствие знания и беспокойство от незнания. Тамаре Константиновне естественно бояться незнакомых обстоятельств и условий. А вам, Милованов, стоило бы вернуться к себе и перечитать работы Федченко. Впрочем, сначала садитесь обедать.

Волошина недовольно смотрела, как все начали рассаживаться. Вероятно, она ждала взрыва гнева, — во всяком случае, обижалась на Чердынцева за то, что он в чем-то обманул ее. Чердынцев хранил безразличное молчание: это была его месть. Пусть думает о нем, что хочет, он не желает обижать детей. Проступки маленьких не должны вызывать гнев у взрослых.

Милованов вдруг вспомнил, что садится за стол в рабочем костюме, торопливо выскочил в свою комнату. Вернулся в пиджаке и даже при галстуке. Чердынцев довольно громко хмыкнул и принялся за суп.

Обедали молча. Волошина вздрагивала при каждом новом залпе за окном. Льдины еще всплывали, но это были уже мелкие, размятые подвижкой ледника обломки.

После обеда все разошлись по своим комнатам. Даже Волошина не стала никого удерживать, хотя и скучала без собеседника. Чердынцев послушал, как она бродит у себя в комнате от окна к двери, как подолгу стоит на одном месте, видимо, разглядывая ледяное поле за окном. Он снова обул горные башмаки, надел штурмовку и направился на ледник: сводку Милованова стоило проверить.

Озеро еще увеличилось. Теперь оно плескалось внизу, всползая на ледник и упираясь в крутизну скалы, на которой стояла станция. Оно уже начало дышать. Как и на всяком большом водном пространстве, на нем теперь образовывались местные ветры — бризы, только дули они в одном направлении — с берега на озеро, так холодна была вода, собравшаяся из многочисленных горных рек и речек. Оно все еще было лишь скоплением воды, почти дистиллированной, в которой не может быть жизни, но, как знать, может быть, в эти мгновения в нем уже зарождается жизнь? Илистые выносы из рек распространяются где-то в верхнем течении, на залитых альпийских лугах уже может кормиться рыба, пришедшая из рек, может быть, в эту самую минуту зарождается живой мир планктона, точно так же, как это было в давние геологические времена, когда с неба все падала и падала вода на остывающую землю, заполняя все впадины, образуя первые реки и озера, а потом и моря.

Чердынцев шел и шел, постукивая ледорубом, прорубая кое-где новые ступеньки, потому что ледник, сдвинувшись на полтора метра вниз, разорвал все ранее пробитые тропы, и теперь приходилось прорубать их снова. Отметки показывали, что Милованов прав: подвижка еще продолжалась, но уже значительно медленнее. Оснований для страха, как и предполагал Чердынцев, не было.

До верхней отметки он добрался перед самым закатом. Надо было поторопиться, чтобы ночь не застала на леднике.

 

2

Вернулся Чердынцев уже в темноте, при свете аккумуляторного фонаря.

За качающимся лучом фонаря следили из всех окон станции. Галанин зажег прожектор на крыше, а едва Чердынцев поднялся на плоскогорье, двери станции распахнулись, и он попал чуть ли не в объятия товарищей. И хотя он был растроган этим беспокойством их, все же не сдержал насмешливой улыбки:

— С каких это пор начальника встречают без оркестра?

— Это все Тамара Константиновна! — ответил Галанин. — А я передал дежурство Ковалеву.

Ковалев тоже стоял в прихожей, помогая Чердынцеву стаскивать штурмовку.

— А кто же остался в лавке, как говорят в Одессе? — испытывая некоторую неловкость, спросил Чердынцев.

— Я включил сигнал на полную мощность! — отговорился Ковалев.

— Спасибо за дружескую встречу, Жорж, но все-таки поберегите энергию. Тем более что надо еще передать статью Тамары Константиновны. Неловко будет, если мир не узнает о нашем геройстве.

Тамара Константиновна стояла тут же, прислонясь к косяку двери. Чердынцев давно уже заметил за ней эту особенность. Она всегда умела выбрать самую удобную и в то же время независимую позу. Нет, она не кинулась снимать оружие с воина, для этого найдутся слуги, но она как бы освящала этот новый для всех ритуал. Вернулся вождь, все должны встречать его или она испепелит их взглядом василиска. Так и понял Чердынцев это неожиданное дежурство у окон и дверей. Раньше между ними таких тонкостей не водилось.

— Статья не дописана, — только и сказала она. — Я ведь должна еще выслушать, прав ли Юрочка в своем прогнозе. Впрочем, мы ждем вас в столовой.

Когда он вышел в своем лыжном костюме, который заменял ему домашнюю пижаму, ужин только что ставили на стол. И опять все были приодеты. И Тамара Константиновна переменила костюм. Неужели она привезла с собой десяток платьев?

Только приглядевшись, он понял эту женскую хитрость. Наряд был тот же, но сейчас из-под ворота шерстяной кофты виднелся белый круглый воротник, свободно падавший на грудь.

Салим, уловив хитрый взгляд Волошиной, вышел и вернулся с тремя бутылками сухого вина. Только тут Чердынцев разглядел большой торт и бокалы у каждого прибора. И неловко пошутил:

— Что, наводнение уже кончилось?

— Нет, но предстоят именины. — Это молчальник Галанин изрек свое веское слово. — Сегодня Тамара Константиновна празднует день рождения.

— Ну, ну, ну, на это ничего не скажешь. И паспорт для проверки не попросишь. День рождения так день рождения!

Чердынцев принес из своей комнаты недопитую утром бутылку коньяку. Попросить у Салима коньяк ребята все-таки не решились.

Но своим присутствием он заморозил все «общество». Чердынцев усмехнулся про себя. Так вам и надо! Могли бы обождать с этим торжеством. У них под ногами скопилось около сорока миллионов кубометров воды, которая со все большим усилием давит на несовершенную плотину. И если эта вода прорвется, то…

Ему стало не до насмешек. Молча проглотив ужин и не притронувшись к праздничному торту, он ушел к себе, пожелав всем доброй ночи.

Как видно, они что-то поняли. Вскоре робко постучался Салим и принес недопитую бутылку коньяку, чашку кофе и кусок торта. В столовой было тихо.

Он прислушался: ну, конечно, Тамара Константиновна, словно в отместку за его нелюдимость, всех зазвала к себе. Правда, через капитальную стенку не доносится ни слова, но слышно, как они там рассаживаются, ходят, звенят стаканами, а вот уже и запели. Это Ковалев взял гитару и напевает:

Чердынцев зашел на рацию, чтобы взять вахтенный журнал, и увидел на столе подготовленную к передаче статью Волошиной. Из чистого опасения, не вздумает ли она и на самом деле производить гляциологов в герои, присел к столу и пробежал первую страницу. И опять, как в тот раз, когда он «изучал» ее творчество в районной библиотеке, его поразила строгость письма, прицельная точность образов, тонкое умение проникнуть в неожиданно открытый мир, увидеть его изнутри. Ему даже стало несколько стыдно за то, что он не сумел соединить в своем представлении женщину, которая волнует его, и журналистку, пытающуюся открыть другим то дело, которым он живет. По-видимому, эта статья была первой из целой серии, но начатая спокойным и строгим языком исследователя неизвестных фактов, она вдруг прерывалась взволнованным описанием катастрофы, выдержками из полученных и отправленных Чердынцевым радиограмм и заканчивалась анализом положения дел в районах, которые могут быть поражены безводьем.

Он покачал головой, откладывая ее работу. Ну и ну! А ему-то казалось, что она только и делала, что флиртовала с его помощниками и дразнила его. А между тем она жила напряженной жизнью, такой, какую любил он.

Забрав журнал, он вернулся к себе.

Пока оснований для тревоги не было. Капитан Соболев сообщал, что прорвался через осыпи и к утру будет в Ташбае. Из Ташбая радировали, что приняли первую группу женщин и подростков от Коржова. Они прошли пешком около десяти километров и устроены в школе. Понтонеры завтра утром перебросят следующую группу. Продукты учтены, хлеба хватит на две недели, а колхозники выделили несколько барашков — эвакуированные с рудников недостатка ни в чем испытывать не будут. В радиограмме Уразова сообщалось, что закладка минных галерей идет успешно; возможно, послезавтра, к полудню, будет произведен первый взрыв. Коржов продолжал строить защитную стенку и радировал, что уровень воды поднялся до отметки 29.30. Озеро разливалось вширь. Дневная программа добычи на руднике перевыполнена.

Чердынцев принялся за работу. Надо было проанализировать приток воды, расширение зеркала озера, высчитать, как будет повышаться уровень воды в будущем. И записать кое-что для себя. Он вел дневники уже пятнадцать лет, надеясь, что когда-нибудь они станут основой для большой книги о ледниках. Мелкие события, касавшиеся его лично, в дневник он не заносил. Это были строго документированные записи о положении дел на станции, о повышении и понижении уровня льда, о подвижке льда, обо всем том, чем они тут занимались. И вдруг поймал себя на том, что написал три раза подряд совсем непроизвольно:

«Тамара Константиновна Волошина… Тамара Константиновна Волошина… Тамара Константиновна Волошина…»

Он сидел перед чистым листом бумаги и смотрел в темное окно, за которым белесыми тенями раскачивались ледяные глыбы и далеко внизу плескались волны. Температура воздуха понизилась до плюс восьми, таяние ледника прекратилось. Вот об этом бы и записать, думал он, а видел все ту же женщину, думал только о ней и писать, если бы он мог, стал бы только о ней…

А она сидит сейчас в компании молодых людей, своих сверстников. Вероятно, в комнате погашен верхний свет, из соседнего окна лучи еле прорываются, шторы там задернуты. Они не смотрят на озеро, они смотрят в глаза друг другу и изощряются в остроумии.

В дверь тихонько постучали. Он не успел ответить, на пороге появилась Волошина.

Вид у нее был робкий, домашний, может быть, потому, что она была в халате, не закрывавшем ее загорелые обнаженные ноги. Он подумал: зимой в Москве она пользуется кварцевыми лампами, чтобы всегда выглядеть приехавшей с южного курорта, — но это предположение не помешало сердцу вдруг забиться быстро, отчетливо. Волошина просительно сказала:

— Александр Николаевич, вы не можете дать мне бумаги?

— А где же ваши… э… друзья? — только и нашелся он сказать.

— Они уже спят…

Он невольно взглянул на часы. Была половина первого.

Волошина медленно прошла к столу. Он боялся смотреть на нее и суетливо открывал ящики стола, совсем забыв, в каком из них лежит бумага. Наконец нашел, вынул всю десть, положил на стол.

И только теперь поднял глаза. Она стояла рядом, так близко, что он ощущал тепло ее тела. С трудом отделив пачку листов, он протянул ей, руки их встретились, и он словно утратил сознание…

Когда Чердынцев спохватился и закрыл дверь на ключ, уже начинался рассвет. Он снова вернулся к ней и, рассматривая ее лицо, тело, никак не мог найти других слов, кроме робкого вопроса:

— Но почему — я? Почему именно — я?

— Потому, что ты сильнее всех других, кого я встречала! — убежденно ответила она.

И хотя он понимал, что это лесть, а может, и ее самообман, он был рад, потому что при ней и перед ней ему и на самом деле хотелось стать сильнее всех, мужественнее всех, талантливее всех.

Когда она ушла, забыв на столе бумагу, и тихо щелкнул замок в ее двери, он долго еще лежал с открытыми глазами и видел ее перед собой, безмерно гордую, радостную, победительную и в то же время целиком принадлежавшую ему, счастливую от этой принадлежности человеку, которого так долго искала и наконец нашла.

И заснул внезапно, как будто утекшую ночь отрезало ножом.

Он проснулся от резкого хлопанья дверей и возгласов:

— Ребятишек везут!

— Постучите Александру Николаевичу!

— Одеваюсь! — откликнулся он на стук в дверь, откинул штору на окне и увидел в образовавшемся за ночь новом заливе под станцией странную моторную лодку, похожую на плавучую автомашину — амфибию.

В длинном корпусе амфибии, словно зерна в спелом гранате, тесно сидели с десяток ребятишек-дошкольников, две женщины и солдат. За рулем, стиснутый ребятишками, управлялся офицер.

На ледяном берегу Милованов, сменившийся с дежурства, укладывал только что сбитый из досок трап с поперечными планками. Каракозов и Галанин обрубали внизу лед с закраины, чтобы амфибия могла подвалить бортом.

Чердынцев торопливо оделся и вышел на ледник.

Волошина стояла позади всех, оглядываясь на дверь, как будто ждала его. В черных узких брюках и чьем-то чужом плаще, накинутом на плечи, она была похожа на юношу. Глаза их встретились, и она улыбнулась просительно и тревожно, словно не верила тому, что произошло. Он мимоходом тронул ее горячие пальцы и заторопился вниз, боясь, что кто-нибудь приметит этот тайный жест.

Амфибия подошла бортом. Каракозов и Галанин, вырубавшие ступеньки во льду, придержали ее — один с кормы, второй с носовой части, — и солдат стал передавать ребятишек с рук На руки Милованову, Чердынцеву, выбравшейся на лед приезжей женщине. Внизу ставили ребят на трап и легонько подталкивали вперед.

Дети были хмуры, но никто не плакал, даже самые маленькие. Просто намерзлись на воде, просто побаивались, огорчались от разлуки со своими, но словно бы понимали, что взрослые все делают так, чтобы было лучше, и подчинились. А подчинившись, принимали все как должное и ждали, когда же наконец попадут в тепло. Те, кто был постарше, оберегали малышей, помогали им выбраться первыми, словно и они уже поняли разумную доброту взрослых, которые прежде всего заботятся о тех, кто поменьше…

В этот миг ребенок, вылезший на бортовое сиденье и все протягивавший руки женщине, пошатнулся и темной каплей скользнул за борт.

Послышался резкий вскрик, и женщина, принимавшая детей на трапе, схватилась руками за грудь и повалилась набок, Чердынцев еле успел удержать ее. И в то же мгновение с борта амфибии в воду бросился солдат, а с высокой ледниковой гряды, отшвырнув тяжелый плащ, как с вышки, прыгнула Волошина.

Галанин и Каракозов, растерявшись, отпустили амфибию, но офицер с побелевшим лицом властно скомандовал: «Держать борта!» — и оба вцепились в нее изо всей силы, не давая развернуться. И тотчас же из воды у самого борта показались три головы: женщина поднимала из воды ребенка, а Севостьянов, подпрыгнув и ухватившись за борт, держал ее. Офицер скользнул к борту, стараясь не толкнуть своих пассажиров, и поднял ребенка. Чердынцев заметил, как странно расширились его глаза, как он растерянно сказал: «Тома!» — и, передав ребенка второй женщине, ухватил Волошину за руку, резко выдернул ее из воды и поставил на днище, потом помог выбраться солдату. Волошина стояла молча, а он все оборачивался к ней, произнося растерянно одно и то же: «Тома!» — или удивленно: «Тома?» Волошина, отжимая волосы, тихо сказала: «Перестань, Павлик! Я здесь в командировке!» — и, переступив с борта на лед, взяла мокрого перепуганного ребенка из рук женщины и пошла, почти побежала в дом. Чердынцев, попросил офицера отпустить и солдата. Офицер коротко приказал: «Севостьянов, в здание! Попросите что-нибудь переодеться!» — а сам деловито продолжал высаживать своих пассажиров.

Каракозов закрепил амфибию якорной цепью, подхватил последнего из ребятишек и побежал с ним в дом. Офицер вылез на трап, приложил руку к шлему, отрекомендовался:

— Капитан Малышев. Командир саперного батальона.

Чердынцев назвал себя и пригласил капитана в дом.

Капитан с удивлением разглядывал станцию, — наверно, оценивал труд, который пришлось приложить людям, чтобы поставить на краю ледника этот двухэтажный дом со стеклянными верандами, с высокой башенкой для кругового обзора. И хотя он понимал, конечно, что дом был построен где-то далеко, а здесь лишь собран, все же поглядывал на Чердынцева с уважением.

Чердынцев понял, почему капитан так внимательно оглядывал его хозяйство: это был знаток!

— Так тут и живете? И давно? — спросил Малышев.

Голос у него был с хрипотцой, но приятный, добрый. Чердынцев видел, что капитан очень утомлен — наверное, всю ночь ходил на своей амфибии по озеру, — Коржов передавал, что военные начали эвакуацию женщин и подростков на ташбаевское шоссе. И ответил:

— Десять лет.

— Десять? А эти товарищи? — он указал на шедших впереди Каракозова, Галанина и Милованова.

— Ну, эти десять лет назад были еще школьниками! — засмеялся Чердынцев. — Но и у них по три — пять лет ледникового стажа.

— Научная работа? — спросил капитан.

Чердынцеву понравилось и то несомненное уважение, которое прозвучало в его голосе, и тот интерес, с каким он смотрел на приборы, мимо которых они проходили. И невольно вздохнул:

— После обвала еле управляемся со сбором данных. А на этот год был хороший план!

— Да, тут всем не легко! — сочувственно отозвался капитан.

Дети ввалились в дом и сразу повеселели. Во всяком случае, сквозь распахнутые окна слышался громкий гул. Капитан остановился у крыльца, прерывисто вздохнул (еще не привык к высоте, отметил про себя Чердынцев) и вдруг с завистью сказал:

— А хорошо у вас тут!

Чердынцев невольно огляделся. Горы на западе, освещенные ранним солнцем, были розового цвета, на востоке, в тени, фиолетовые. И вода в новом озере — словно расплавленное серебро, а на востоке тоже расплавленное, но золото, а совсем далеко, откуда пришел катер, — как тяжелая тусклая ртуть.

— Но почему никакой зелени? — удивился капитан.

— Три тысячи пятьсот. А луга, что были на той стороне ущелья, затопило.

— Да, высота! А не трудно?

— Привычка. Первое время и ходил и работал с передышками. И вам советую.

— Мне-то еще ничего, я с мотором, — он устало улыбнулся, — а вот солдаты, когда работают веслами, задыхаются.

— У молодых это быстро проходит, — успокоил его Чердынцев.

Шум в доме улегся, и Чердынцев пригласил капитана войти.

В прихожей были кучами сложены детские пальтишки, по росту (кто-то подумал о порядке), в сушилке рядами стояли промокшие башмаки, несколько пар, и Чердынцев успокоился: простуженных будет немного, а в открытую дверь было видно, как Салим, балансируя пиалами, словно фокусник, угощает гостей чаем, компотом, яйцами, пышным хлебом, — всем, что мог приготовить на скорую руку. Дети ели с аппетитом. Две женщины, приехавшие с ребятами, уложили самых маленьких на составленные в ряд стулья и помогали Салиму. Милованов резал хлеб, Галанин и Каракозов таскали из кухни еду. Не было только Ковалева и Волошиной. Ковалев дежурил на рации, а Волошина, видно, скрылась вместе со спасенным ею ребенком в своей комнате.

Он провел капитана к себе и попросил Галанина принести завтрак. Пока капитан снимал свою куртку, Чердынцев заглянул в комнату Тамары. Ее там не было. На столе лежала стопка бумаги, на которой она только что писала: на верхнем листе еще виднелся оттиск шариковой ручки. Бумага была не его, куда лучше качеством…

Он вернулся к Малышеву, раздумывая над этой маленькой хитростью женщины. Он не обижался. В конце концов ей труднее было сказать то, о чем молчал мужчина. Но ведь маленькая хитрость может обернуться большой…

Салим принес два куска зажаренного мяса, два стакана чая. Чердынцев долил чай коньяком.

— У меня в катере есть фляжка спирта, — смущенно сказал капитан. — Если вы желаете…

— Вам спирт нужнее.

— Да, этой ночью он пригодился! — просто сказал капитан. — Вот уж не знал, что тут такие ночи холодные. Б-р-р! — он невольно поежился. — У нас в полупустыне такие ночи бывают только в феврале и редко-редко в марте.

— А здесь и среди лета порой бывают настоящие ночные заморозки. Ледник! — пожал плечами Чердынцев.

Они ели, перебрасываясь короткими фразами, приглядываясь друг к другу. Чердынцеву капитан нравился своей обстоятельностью, спокойствием. У него было открытое лицо, взгляд прямой, темные волосы падали на лоб крупными завитками, хотелось потрогать их, они, должно быть, мягкие, как у маленького ребенка, и сам этот молодой человек, наверно, добрый, уступчивый.

У него, Чердынцева, волосы седые, на ощупь жесткие, пострижены ежиком. На станции не до красоты, его подстригает Галанин, как, впрочем, и остальных товарищей, а парикмахерское искусство Галанина не идет дальше «ежика» да крестьянского «под горшок». Хотя «мальчики» довольны. Приедут в Ташкент или в Алма-Ату на конференцию, и окажется, что они пострижены по моде: теперь и «горшок» стал современной прической.

Капитан поблагодарил, встал. Он был высок, как и Чердынцев, но у Чердынцева уже опустились плечи — слишком много сидел за письменным столом и много ходил по горам, где волей-неволей сгибаешься вперед, становишься похожим по походке, по цепкости на обезьяну, а капитан привык к строевой походке, она надолго укрепляет мышцы спины. Он строен, широк в плечах, тонок в талии — красивый парень!

Они вышли в столовую. Капитан окликнул своего солдата, и тот быстро затопал еще не просохшими башмаками вниз по ступеням. Капитан протянул руку Чердынцеву, а сам искал кого-то глазами. Чердынцев оглянулся. Из радиостанции вышла Волошина, уже переодетая, и весело воскликнула:

— Ну, наш утопленник спит. Я растерла его вашим коньяком, Александр Николаевич! — И, словно боясь каких-то еще расспросов, живо обратилась к Малышеву: — А ты-то как попал сюда, Павлик? Я приехала написать статью и, как видишь, застряла…

— А я веду спасательные работы… — ответил капитан.

— Я тебя обязательно разыщу, как только вырвусь отсюда. Зайдем ко мне на минутку! — Она торопливо взяла капитана под руку и прошла в свою комнату.

Чердынцев заметил, как переглядывались гляциологи, помогавшие укладывать детей на отдых. Хорошо еще, что они не смотрели на Чердынцева…

Он медленно спускался к причалу, когда его догнал Малышев. Вид у него был растерянный, встревоженный.

— Простите, что задержал вас, Александр Николаевич! — он сбежал к своей амфибии. — Будьте здоровы! — И сразу обратился к солдату: — Севостьянов, наденьте шинель, а то простудитесь!

Чердынцев отвязал от вбитой в лед пешни якорную цепь.

— Откуда вы знаете Тамару Константиновну? — спросил он нарочито безразличным тоном.

— Это моя жена! — с какой-то подавленной страстностью ответил капитан, отталкивая амфибию от ледяного припая.

Мотор сразу застрелял, словно капитан хотел заглушить новый вопрос Чердынцева.

Амфибия развернулась, все убыстряя ход. Чердынцев видел только спину Малышева да обращенное к станции лицо солдата, махавшего кому-то рукой. Чердынцев оглянулся. На ступенях дома и в окнах стояли малыши и две женщины, размахивавшие платками вслед уходящему суденышку. Он отыскал взглядом окно комнаты, в которой жила Волошина. Оно было зашторено, но ему показалось, что штора чуть шевельнулась. Он с трудом отвел взгляд. Ведь она могла видеть и его, а не только уходящее суденышко…

 

1

Вертолетчики взяли Малышева с коржовского рудника.

Многие здания были уже затоплены с крышами. Поднявшись по веревочной лестнице на вертолет, Малышев увидел этот подводный город с необыкновенной ясностью. На улицах между домами зеленели еще не успевшие погибнуть растения. Двери были открыты то ли людьми, бежавшими от опасности, то ли напором воды. Захваченная наводнением, а может, раньше испортившаяся, машина стояла на небольшой площади перед домом, на котором отчетливо виднелась вывеска: «Сберегательная касса».

И казалось, что просто загустел воздух, стал более плотным, оставаясь все таким же прозрачным, и сейчас из домов выйдут люди, шофер машины, получив деньги, а может, наоборот, вложив в сберкассу очередную зарплату, — ведь вон же виден плакат: «Храни излишки на сберкнижке!» — хлопнет дверью и пойдет к своему грузовику, засовывая поглубже в карман сберкнижку, дети примутся играть в пятнашки или в расшибалочку у каменного забора, все сразу оживет, зашевелится…

От винта вертолета, развернувшегося наконец, пошла рябь, и все действительно зашевелилось в этом чудном плотном воздухе, меняя очертания и пряча только что показанные тайны… Севостьянов сел в амфибию Малышева, взял на буксир понтоны и повез над городом очередных пассажиров в сторону Ташбая.

Вертолет еле полз в разреженном воздухе, мотор задыхался, и так же задыхался капитан, а где-то вдали, за плотной завесой жидкого воздуха, ему все виделось лицо Томы, а потом по этому воздуху шла рябь, искажая ее черты, и лицо расплывалось, становясь, как и в памяти, самодовольным и пренебрежительным, что больше всего ненавидел в ней Малышев. Вот и сейчас: за каким чертом ее понесло сюда? Почему она даже не написала ему? Ведь она прилетела до катастрофы, значит, могла бы перед вылетом дать телеграмму, и Малышев встретил бы ее на аэродроме, а уж потом, если так надо, ехала бы в этот треклятый Темирхан…

И невольно вздрогнул: а если бы попала под обвал? Одной лишь случайностью можно объяснить отсутствие жертв.

Очень хотелось пролететь над гляциологической станцией и попросить вертолетчиков сбросить там вымпел с письмом, но вертолет еле тянул, надо было воспользоваться тем запасом мощности, что еще оставался у мотора, и пройти мимо южного склона, посмотреть, не грозят ли новые оползни и сели. Если в озеро рухнет еще такая горка, тогда никакими каналами от катастрофы не спасешься!

Малышев перешел в кабину вертолетчика — там был хороший круговой обзор, — положил на колени планшет с картой и принялся привычно отмечать угрожаемые участки. Он был прав, когда предлагал немедля обстрелять обвалоопасные участки из минометов. Таких он насчитал до двух десятков.

Вертолет перевалил через злополучную плотину, и внизу открылся кишлак, плато старого русла и длинная цепочка шурфов, над которыми все еще вспыхивали фонтанчики выбрасываемой земли и гальки. Только теперь фонтанчики были мелкие, редкие, землекопы углубились на шесть — восемь метров, землю подавали медленнее. Но Малышева удивило другое: дойти до контрольной отметки за эти три дня они не могли. И он впервые подумал: почему секретарь так внезапно вызвал его с озера? Неужели на канале что-то случилось?

Вертолет пошел вниз и повис над площадью, раздувая пыль, мелкую гальку и конский навоз. Потом встал на шасси, и Малышев торопливо спрыгнул на твердую землю.

 

2

В штабе был один Адылов. Он пил зеленый чай, потирая усталое лицо. От глаз растекались густые тени.

— Садитесь, капитан. Пейте! Только чаем и спасаюсь. И вам советую. Ну, что там?

Малышев раскинул свою карту на столе, потеснив чайник и пиалы.

— Подножие ледника отрывается и всплывает. Возле станции масса битого льда.

— Чем это грозит?

— Когда начнем спуск воды, лед двинется по течению. Возможны заторы в головной части канала.

— Ваши предложения?

— Перебросить через завал еще несколько понтонов. Они там все равно нужны — надо обстрелять обвалоопасные высоты. Обстреливать придется с понтонов. Потом, когда канал будет готов, понтоны можно будет поставить перед головной частью канала, они задержат лед.

— Опасно для тех, кто будет на понтонах.

— Можно попробовать расстрелять особо крупные льдины.

— Учтем. В два часа все члены штаба будут здесь, тогда и посоветуемся.

— Как с подготовкой взрыва?

— Ваши саперы делают чудеса, да и колхозники не отстают. Первый взрыв назначен сегодня на пятнадцать ноль-ноль.

— Почему первый? — изумленно спросил Малышев.

Адылов поморщился, словно испытывал острую внутреннюю боль. Да так оно и было. Он чувствовал жалость к этому молодому и смелому человеку, а защищать приходилось трусость и оглядчивость робкого бюрократа. Он невольно отвел глаза к бумагам на столе, словно отыскивал среди них ту, на которую должен сослаться. И действительно отыскал такую: докладную Ованесова. Пододвинул бумагу Малышеву, сказал:

— Ованесов все-таки настоял на своем. Сперва убедил Рахимова, а тот пристал к Уразову, и вот добились… Читайте.

Ованесов опять предупреждал, что сильный и глубокий взрыв может изменить режим обвальной массы и привести к прорыву воды. С его точки зрения, следовало расчленить операцию: предварительный взрыв на глубину шесть — восемь метров, затем расчистка дна будущего канала и дополнительный взрыв. На докладной были две резолюции: Рахимова и Уразова…

Он отодвинул бумагу так осторожно, словно она тоже могла взорваться, и взглянул в окно. Работа на трассе явственно замедлялась. Шурфы достигли проектной отметки. Но это была не отметка Малышева, это была отметка трусости.

Адылов проследил за его взглядом, спросил:

— Вы туда? Сейчас все там. Один я остался дежурить.

Малышев допил чай и вышел.

В пересохшем русле по-прежнему возились ребятишки. Теперь они обзавелись бреднем и волочили его из лужи в лужу. Кишлак был пуст или казался пустым. На крышах кое-где сидели старики, поглядывая из-под ладони на Малышева и опять обращая взор все туда же, на восток. Скота не было видно, — должно быть, опасаясь беды, перегнали на горные пастбища. А о себе как будто и не думали.

Малышев прошел в свою палатку. Аверкина не было, — видно, тоже ушел на канал. Но чайник с горячей водой был закутан в шинель и еще не остыл. Малышев быстро побрился, сменил подворотничок на гимнастерке и вышел на берег.

Было тринадцать часов.

Командир минного взвода Карцев, узкоплечий, тонкий, будто нарочно приспособившийся проникнуть в любую щель, сидел один в палатке, поставленной за кишлаком. Тут хранилась взрывчатка, и лейтенант тщательно пересчитывал взрывные заряды и укладывал их в заплечные ранцы. Минеры подходили по очереди, каждый брал ранец и осторожно нес его к шурфу. Там самые опытные подрывники заряжали минные галереи. Взрыватели Карцев собирался поставить сам. Он действительно умел пробраться в любую щель.

Малышев постоял за спиной лейтенанта, последил за его тщательной и тонкой работой. Дождавшись, когда Карцев опустил усталые руки на колени, чтобы дать им отдых, спросил:

— Как же это произошло? На сколько дней растянется вся операция? Они посчитали?

— Я посчитал, — сурово сказал Карцев. — Саперы посчитали. Колхозники посчитали. Они обиду очень здорово понимают. И решили: второй взрыв — и последний! — понял, командир? — через три дня. И никаких ованесовых! Кто отвечает? Мы или товарищ Ованесов, который взрывов и в глаза не видал, а тем более научных, на выброс? Я так и доложил товарищу Уразову.

— А что сказал полковник?

— Даренкова вызвали в штаб округа, тебя отправили на озеро, а уж потом Ованесов начал пугать.

Его узкое лицо стало злым, но злость тут же схлынула. Руки сами потянулись к зарядам. Он тихо сказал:

— Иди на плац, Павел. Я тут справлюсь…

Да, он справится, подумал Малышев. Но что еще придумает товарищ Ованесов? Есть же такие люди — не только сами боятся, но и стремятся запугать других. Как будто в компании даже и трусить легче. И что скажет товарищ Уразов, который так горячо поддерживал Малышева, а потом вдруг уступил этому настойчивому трусу?

Капитан вышел на речной обрыв, посмотрел, как под ярким голубым небом шли один за другим переносчики опасного груза, тщательно соблюдая уставную дистанцию. Жителям запретили движение по этой опасной дороге, только пригнувшиеся фигурки минеров выделялись на голом пустынном фоне. Солдаты шли привычным шагом, оставляли свой груз у шурфов, делали крюк и возвращались другим путем.

Малышев пересек русло, теперь оно было совсем сухое — солнце успело нагреть камни, редко-редко где остались озерца.

Он прошел от головного шурфа вниз по будущему каналу вдоль всего ряда подготовленных под фугасы колодцев. Иные были уже заполнены толом, возле них стояли часовые, другие еще докапывали, зачищали, но Малышев видел, что к трем пополудни все будет готово.

Уразов встретил Малышева крепким рукопожатием, но казался смущенным. Этот человек не любил недоговоренности, поэтому он отвел Малышева на балкон и прямо спросил:

— Мы поступили неправильно?

— Да, — спокойно ответил Малышев.

— Но расчеты Ованесова…

— На столе у Адылова лежат анализы почвы, сделанные буровиками. Там же находятся карты разрезов контрольных шурфов. Эти документы показывают, что плато составляют плотно сцементированные конгломераты, не поддающиеся мгновенному разрушению. Ованесов просто испугался ответственности.

— Вон вы как рассматриваете? — удивленно протянул Уразов. — А если мы переиграем?

— Уже нельзя. Галереи заполнены взрывчаткой.

— Жаль, что вас так поздно отозвали с озера!

— И этого уже не исправишь.

Они вернулись в кабинет.

Ованесов встретил Малышева откровенной улыбкой. Малышев подумал: радуется, что удалась маленькая интрига. Теперь все лавры попадут в его суп. Как же, взрыв произведен по его проекту! Но злость почему-то пропала. Вспомнил, что и саперы, и колхозники обещали ускорить пробивку новых шурфов. Значит, в назначенный срок они уложатся, несмотря на происки Ованесова. А уж кто воспользуется плодами этой победы, неважно, лишь бы река ожила…

Ему предоставили слово.

Малышев разложил схемы шурфов, данные буровиков, разрезы минных галерей. Ованесов, разглядев эти исполненные в цветных карандашах чертежи, смутился и поглядывал на Малышева испуганно. Но Малышеву не хотелось терять время на перебранку. Он сразу начал:

— Мои разведчики доложили, что завал достаточно уплотнился и стал мощной преградой. Я сожалею, что вместо единовременного взрыва операция расчленена на три части, но менять что бы то ни было уже некогда. Поэтому считаю, что взрыв должен быть одновременным по всему руслу. Такой взрыв выбросит большую часть породы из русла, и очистка русла для следующего взрыва займет минимальное время. Можно будет сразу пустить в ход бульдозеры и экскаваторы, а в тех местах, где отметка окажется достаточной, немедленно начать пробивку второй серии шурфов. Так мы хоть немного сэкономим время, которое отняли сами у себя из трусости…

Он заметил, как покраснел Ованесов, заметил гневный взгляд Уразова, брошенный на инженера, и усмехнулся. Маленькую месть он все-таки учинил. Адылов, кажется, ведет протокол, пусть запишет и это. Ему-то возражения Ованесова — действительно как нож в сердце. У него скопились все сводки с поливных земель, где уже гибнут посевы…

Ованесов промолчал. И хорошо сделал. Малышев знал, что в личном споре Ованесов не сумеет опровергнуть возражений. Да и убедить остальных Малышеву было проще: за его плечами опыт взрывника, а что у Ованесова, кроме амбиции?

Уразов спросил:

— Не разрушит ли такой мощный взрыв дома́ кишлака?

— Взрыв производится линейный. Надо лишь закрыть выход из кишлака на берег, чтобы не было несчастных случаев. А если и вылетят стекла в каком-то доме, ничего не поделаешь.

Адылов подсказал:

— Жителей из прибрежных домов лучше всего выселить на время взрыва.

— Не отразится ли взрыв на прибрежном шоссе? — спросил Рахимов. — Там несколько оврингов и много опаснопроходимых мест. А на подходе — экскаваторы. Хороши мы будем, если обвалим в эту трудную пору собственную дорогу…

— На шоссе отправлены махальные, — сказал Малышев. — Они должны приостановить движение и затем проверить состояние дороги после взрыва.

— А вы, я вижу, все предусмотрели, — усмехнулся Уразов.

— Взрывник обязан думать до взрыва…

— А я бы все-таки предупредил низовые кишлаки о взрыве. Пусть временно эвакуируют жителей. Если завал не даст подвижки, люди спокойно вернутся по домам. А если…

— Расчеты довольно убедительны, — возразил Адылов. — Да и не поймут люди нашей тревоги. Они уже поверили, что мы выручим их…

Больше никто не возражал. Столпились у повешенной на стену схемы: новое озеро было изображено в северо-восточном углу грубым синим пятном; пятно это ограждала с запада широкая рубчатая полоса, изображавшая обвальную плотину; а на запад вдоль реки, представленной извилистой линией, под которой сейчас подразумевалась уже не вода, а бывшее русло, изображена будущая река, рукотворная, если у людей хватит сноровки ее пробить. Пока что они накопали тут ямки и ямищи, которые тоже были изображены на грубой этой схеме и помечены почему-то крестами, словно могилы.

Малышев и сам смотрел на свою схему с некоторым возбуждением — уж очень многое стояло за нею. Прошло три дня, за это время он был и топографом, и взрывником, и разведчиком. За эти три дня здесь возникла надежда на спасение, и за эти же семьдесят два часа он нашел и потерял свою единственную надежду на счастье, — не мог же он не признаться себе, что Тома встретила его удивленно-враждебно, будто он гнался за нею и догнал. А он лишь пытался объяснить, что не подозревал о ее присутствии на гляциологической станции… Что ей там понадобилось? Опять герой? Каждый раз, когда она отыскивала для себя и для газеты нового героя, — так уж у них повелось чуть не с первого дня! — Малышев думал: «Это и есть ее герой!» Или: «Этот и будет ее героем!»

Правда, до сих пор, видно, попадались не те герои, но ведь найдет же она когда-нибудь настоящего, какого ищет? И кто мог привлечь ее внимание на этой богом забытой среди гор и ледников станции? Малышев успел присмотреться к тем людям. Молодые парни вроде него самого, а радист и курчавый аспирант, которые смотрели на Тому, как на икону, наверно, только и умеют молиться. Они тут третий год, ни одной женщины среди них нет, они, наверно, отвыкли уже от вкуса женских губ, не помнят, как ласково падают на плечи мягкие руки. Был там еще немолодой начальник, он больше других пришелся по душе Малышеву, но ведь он старик! Сухой, жилистый, суровый. Администратор он, и, верно, хороший. Как он быстро всем нашел место — и детям, и солдату, и ему, Малышеву, но не было у него на лице ни улыбки, ни мягкости. Таких Тома никогда и за людей не считала…

А может, она и на самом деле приехала за материалом? Но почему она ни слова не написала о своем приезде, почему испугалась этой встречи? И как она объяснит этим ученым, кто он ей?

Тут Уразов взглянул на часы, сказал тихо:

— Четырнадцать тридцать. Начали, товарищи!

Малышев почувствовал, как все посторонние мысли исчезли. Начиналось действие, и теперь о постороннем думать нельзя. Тем более при опасном действии. И даже если все предусмотрено и обговорено заранее с такими деловыми людьми, как его офицеры, как Адылов и сам Уразов. Говорят же, что на беду раз в сто лет даже деревянная палка стреляет. А у них не деревянная палка, у них несколько десятков тонн аммонала!

Малышев взял трубку полевого телефона, притулившегося возле адыловского стола, сказал лейтенанту Золотову, чтобы объявлял тревогу и проследил: людей со взрывоопасной территории удалить; выход из кишлака на берег реки перекрыть; особо приглядывать за детьми; махальные на берегу пусть укроются за дувалами, мелкий каменный выброс не учтешь, галька может и по берегу шарахнуть, а это похлеще, чем картечь; позвонить махальным на тракт, пусть ждут пятнадцати часов, взрыва, а после взрыва откроют дорогу только через полчаса, вдруг какая-либо мина не сразу сработает: детонация по земной волне и по колебанию не всегда помогает, порой и обрывает запальные шнуры.

Все это он сказал четко, ясно, понятно, как полагается по уставу взрывных работ, и Золотов каждое отдельное приказание повторил. Малышев оглянулся, посмотрел на хмурые лица членов комиссии и жестом заботливого хозяина пригласил:

— Прошу на наблюдательный пункт!

Люди вышли не толпясь, но и не задерживаясь: впереди Малышев, как главное ответственное лицо за взрыв, за ним Уразов, как самый главный здесь, а за ними инженеры, заместитель министра, аксакалы — председатели колхоза и кишлачного совета, а потом комсомольские руководители, командиры добровольческих бригад. На улице Малышев еще раз оглядел всех, сказал:

— На наблюдательном пункте останутся только члены комиссии и два аксакала — председатели.

Тогда молодежь и другие, кому места на пункте в блиндаже не обещали, отступили и пошли в гору. Там Малышев заранее приготовил смотровую площадку в пределах безопасности, знал, что иначе люди побегут хоть под каменный дождь, лишь бы увидеть его работу. А работой своей он не мог не гордиться.

Для наблюдательного пункта приспособили небольшую пещерку на правом берегу реки, за линией шурфов, перекрыв ее наскоро плитами бетона. В плитах пробили бойницы, как для пулеметов, вытянули конуса вперед, чтобы случайный камешек не выбил глаз тому, кто прильнет к бойнице. Из каждой бойницы видна была вся линия шурфов, а когда они ахнут и выкинут грунт направо и налево, откроется и линия будущего канала.

Лейтенант Карцев был уже тут: возился с машинкой-взрывателем, перекидывал разноцветные проводки направо и налево, укладывал по одному ему известной очередности. Он-то знал, что делает: взрывная молния, которой надлежит произвести работу тысяч людей, пробежит от машинки-взрывателя в строгой последовательности.

Карцев только на мгновение выпрямился, приветствуя гостей, и снова согнулся, гибкий, щупленький, совсем еще мальчишка. Плотно сбитый, крупнотелый Уразов даже покосился на командира-подрывника: Малышев с его возрастом и спокойствием ему больше нравился. Он принялся примащиваться к бойницам, выбирая, какая повыше, чтобы спина не устала. Карцев заметил его неловкое положение, кивнул одному из подрывников, тот принес ящик от взрывателей, подсунул Уразову. Оказалось, можно устроиться с удобствами.

Кроме Уразова с удобствами устроились только Малышев да Карцев. Никто не возражал: у них работа, остальные тут приняты по доброте душевной…

Уразов прикинул обзор: пустое ущелье, давно уже замолчавшее, уходило на запад. По краю его белела, словно ворсистая белая нитка, дорога, такая же пустая, как и река: никакой жизни! Двухкилометровая линия шурфов, отмеченная ровными холмиками глины и сланца, стекала туда же на запад и казалась мертвой. И на всем плато ни человека, ни животного.

Он поглядел влево, увидел берег реки и дома кишлака, махальных с флажками, часовых с автоматами — эти сторожко поглядывали и в сторону дворов, и на площадь за дувалами, как бы кто не выскочил ненароком на опасное место, но частенько оборачивались и на гряду шурфов — не прозевать бы сигнала! У них тоже были приспособлены поблизости укрытия, и они далеко от них не отходили.

Сквозь смотровую щель Уразов увидел и верхний наблюдательный пункт, где сошлось до сотни человек; белые бороды аксакалов, колеблемые ветром, отмечали самый первый ряд. Молодежь в синих спецовках чернела позади, а некоторые забрались на гору, повыше.

Малышев посмотрел на часы, потом на Карцева, протянул руку, и в руке сразу оказалась ракетница, поданная одним из взрывников. Малышев негромко сказал: «Внимание!» — просунул ракетницу в смотровую щель. Хлопнул выстрел, и красная ракета взлетела круто вверх по направлению шурфов. В тот же миг солдат с берега как ветром сдуло, а в глубине блиндажа, под руками Карцева, что-то гулко щелкнуло.

И прильнувшие к бойницам люди, и те, что стояли на той стороне ущелья, увидели, как медленно и беззвучно вспучилась черная каменистая земля длинной линией, уходившей глубоко в ущелье. Она поднималась сначала вяло, неохотно, тяжело, словно ей трудно было пошевелиться, — и на самом деле трудно отрываться от родного лона! Сначала она словно бы только дышала, вздохнула раз-другой, и вот начала подниматься все выше, и выше, раздваиваясь пополам, как будто невидимый пахарь поднимал ее плугом, затем дыхание земли перешло в протяжный стон, и стон этот все усиливался, сравниваясь с громом — нет, с тысячами громов, — а вздымающийся вал становился все выше и выше. Он уже достиг высоты кишлака, шагнул еще выше, в полгоры, а потом засвистела шрапнель, завыли снаряды, пыль поднялась до неба. Казалось, шел бой, грохотала мощная артиллерия, рвались ракеты, что-то светилось в гуще пыли и дыма, словно взрывались вулканические бомбы, а потом забарабанило по скале, в которой была пещерка, забило по бетонным плитам. Все разом отпрянули от бойниц, а Малышев движением деревянного запора опустил на смотровую щель тяжелую бетонную плиту. И стало темно.

Скоро подземный шум и надземный грохот стали утихать, теперь удары слышались скользящие, мелкие, и Малышев, налегая на деревянный рычаг, снова поднял бетонную защитную плиту и открыл щель, крикнув в то же время:

— Осторожнее, товарищи!

Все просунулись вперед. Еще ходило взбаламученное море пыли, еще дышала земля, но ветер, поднятый взрывом, откачнулся от гор и вернулся обратно туда, где он родился. Перед людьми открылась черная шевелящаяся река из взорванной, разрыхленной земли, и все с удивлением увидели, что она, эта река, проведена, как плугом, от края и до края, везде почти одинаковой глубины, а все, что прежде лежало в ее ровном русле, отодвинуто метров на десять — пятнадцать в ту и в другую сторону. Стало понятно, что подрывники заранее подсчитали, сколько нужно места для разворота машин, для маневра… Многие порывались выйти наружу, но Малышев прикрикнул и поднял руку. И стало слышно: все еще щелкали камешки, как будто это были отдельные выстрелы кончающегося боя…

Но от смотровой площадки, из-за дувалов и кишлачной площади народ уже валил валом. И Малышев открыл бетонную дверь блиндажа.

На кишлачной площади взревели бульдозеры, экскаваторы. Они показывались из-за домов, и это тоже было как продолжение боя, только, казалось, идут танки. Идут танки после артиллерийской подготовки, чтобы проутюжить окопы и траншеи. И машины на самом деле шли по новому мосту, построенному ротой Золотова, через русло на полной скорости к этой длинной и глубокой траншее.

А Малышев, выйдя из блиндажа, прыгнул в траншею. В руке у него оказалась мерная рейка, а бегущий следом солдат нес охапку цветных флажков.

Малышев воткнул один флажок, второй, и тут же в траншею попрыгали солдаты с ломами, кирками, лопатами, и там, где только что установилась тишина, вновь загремело железо о железо и железо о камень. Отдохнувшие саперы начали вторую очередь шурфов.

И на западном конце этой траншеи, куда побежал, спотыкаясь и поскальзываясь на мокрых, выброшенных взрывом камнях, Ованесов, тоже замелькали флажки, там спрыгивали вниз дехкане в подоткнутых за пояс халатах с кетменями и лопатами, и опять крылато полетела выбрасываемая земля.

Уразов стоял на краю траншеи, смотрел на завал, потом туда, где курились фонтанчики земли, и чувствовал то смелое освобождение от страха, которое приходит, когда видишь силу человека. Ему нравились и Малышев с его солдатами, и колхозные добровольцы, и он уже прикидывал в уме, когда победа будет достигнута полностью. Так, вероятно, полководцы в штабах обдумывали планы последних сражений с фашистскими войсками, стоя на берегах немецкой реки Шпрее, а Днепр и Волга казались столь далекими, что вспоминались не сражения на тех реках, а их ширь и простор, их величавое течение, будто и не было там сражений…

 

3

Малышев не любил бездеятельных людей.

Возможно, это происходило потому, что для него много лет подряд каждый день начинался трубной побудкой, затем приходили начальники, командиры, раздавали задания, приказы, сыпали команды, а то и выговоры, если он проявлял леность или — упаси боже! — сомнения в справедливости того или иного приказания, и затем все шестнадцать часов бодрствования он уже не принадлежал себе, а лишь исполнял то, что от него требовалось.

Но вот прошли годы длительной и утомительной учебы, Малышев давно уже командир и даже, как говорят характеристики, решительный, волевой, у него под командой несколько сотен людей, и он не переносит бездеятельных, безынициативных, нерадивых. Но все это относится к солдатам, к подчиненным. Какое же он имеет право думать, будто эти ученые, которых он видел каких-нибудь десять — пятнадцать минут, и есть бездеятельные люди?

А может, он относится к ним враждебно потому, что они чем-то привлекли к себе Тому? А чем? Она всю-жизнь ищет и находит героев. Какого же героя обнаружила она на этом островке среди ледников — на гляциологической станции?

То, что надо иметь характер, чтобы жить из года в год в этой почти монашеской обители среди ледников, — это нельзя не признать фактом. Конечно, можно сказать и так: ушли от жизни и отсиживаются в этой глуши. Но вряд ли это самое удобное место для «отсиживания». Пожалуй, можно найти что-нибудь и поуютнее. Однако сейчас Малышеву все отчетливее казалось, что люди эти там, на станции, не заслуживают иного определения, как бездельники.

Он пытался быть справедливым. Он поговорил о гляциологах и с Адыловым, и с Ованесовым, спросил про них и у двух аксакалов — председателей. Даже с Уразовым перебросился несколькими словами. И никто не мог ему сказать с достаточной отчетливостью, чем же они там занимаются. Прогнозом таяния ледников? Изучением гор? Но не смогли же они предсказать, даже не предсказать, а хотя бы предположить, что гора Темирхан расколется надвое и одна половина ее сползет в долину и перекроет реку. И насчет таяния они ничего, видно, не знают, потому что вдруг ледник начал колоться на части и всплывать. А это уже совсем ни к чему ни Малышеву, руководящему спасательными работами, ни людям, которых он пытается спасти от катастрофы. По-видимому, там действительно отсиживаются настоящие бездельники.

Так кто же из них показался Томе настоящим героем?

Но, задавая себе этот вопрос, он тут же понимал, что совсем не те люди возмущают его, его возмущает Тома.

На станции он приметил только красавца радиста да молоденького аспиранта, а начальник Чердынцев ему даже понравился: жестковатый, сухой, деятельный, каким и должны быть начальники. Пройдет еще несколько лет, и Малышев сам воспитает в себе эти качества. Сейчас ему еще далеко до настоящего командира. И хотя характеристики ему дают положительные, в личных беседах то командир полка, то командир дивизии нет-нет да и намекнут, что у него еще недостает чувства дистанции, которое отличает опытного офицера от молодого. Это чувство дистанции он и проявит, когда снова попадет на гляциологическую станцию. А попасть туда надо, и как можно скорее.

Уразов не стал возражать, когда Малышев сообщил, что должен вылететь на озеро: там его солдаты. И хотя сводки от сержанта поступали благополучные — женщины и дети перевезены с рудника, грузы доставлены на рудник, капитан Соболев, пробившийся таки к Ташбаю, принял и переправил эвакуированных на восток, в город, — все равно Малышев должен был навестить свой десант. И попутный вертолет под рукою, летит на рудник Коржова с медикаментами и продуктами.

Вертолетчики вылетели рано утром, когда нисходящие и восходящие токи воздуха еще чуть заметны, только изредка вертолет проваливается, словно попадает в вакуум, но все же полет приятен…

Над завалом зависли ненадолго, Малышев осматривал гребень завала, то место, где придется взрывать эту перемычку, чтобы начать спускать воду. На завале теперь каждый день дежурили альпинисты — подъем стал почти безопасным, обвал перестал дышать. Только порой как бы сами собой вдруг скатывались небольшие лавины, но работе они не вредили, солдаты уже отошли от подножия завала. А альпинисты отыскали несколько подъемов, где камень и сланцевая глина плотно слежались. Вон и палатка альпинистов, скалолазы выбежали, машут руками и альпенштоками, приветствуют пилотов. Малышев взглянул попристальнее на озеро, которое сторожат эти альпинисты, и взгляд его стал острым и сердитым.

Озеро подходило к самому краю завала.

Когда вертолетчики по просьбе Малышева опустились пониже, стало ясно: через неделю оно перехлестнет гребень этой дамбы и хлынет на кишлак.

Малышев сразу забыл, зачем он отправился на озеро. Вынул из планшета бланк радиограммы, набросал несколько строк. Он просил начальника гляциологической станции по возможности быстрее составить прогноз повышения уровня воды: должны же у гляциологов быть хоть какие-то данные о системе рек и речек, которые несли в озеро свои воды. И сообщал, что надеется получить ответ через Коржова. Сказать, что сам собирается побывать на станции, он не захотел.

Он оглядел далекий голубой горизонт, казавшийся беспредельным, хотя горы почти что рядом. Беспредельность эта была порождена цветом воды, цветом неба, и, хотя горы были отчетливо видны, все равно казалось, что озеро, как море, сливается с небом.

Он показал вертолетчикам на юг, и они пошли по южному берегу озера. Снова под ним была перворожденная пустота, еще не ставшая обиталищем ни рыбы, ни водного зверя, просто вода, словно бы дистиллированная, какая продается в аптеках, без жизни, даже без надежды на жизнь, потому что Малышев выпустит ее из плена до того, как в ней начнется жизнь. Так он решил, так он и сделает.

Но она жила, эта вода. Она плескалась о скалы и смывала с них не космическую пыль, а то, что могло стать почвой, а в воде становилось илом. Этот ил мог стать пищей для планктона. Птицы занесут сюда икринки на своих лапках и крыльях. Так дикие утки переносят жизнь из водоема в водоем на тысячи километров. Икринка тоже умеет приспособиться к путешествию.

Но все-таки оно было мертвое, это озеро, и, как все мертвое, пугало. И оно все прибывало и прибывало, так что поневоле думалось, а не перельется ли оно через край, не проломит ли тонкую стенку завала.

Даже вертолетчики, лихие парни, ползавшие над самыми горами с риском разбиться от порыва ветра, и те стремятся прижаться к берегу, словно золотая, фиолетовая, синяя гладь может вдруг всплеснуться в небо и захватить с собой их неуклюжую машину.

Через час они дотянули до Ташбая.

Береговая дорога была теперь затоплена до самого кишлака. Ташбай стал перевалочной базой: отсюда понтоны Малышева перебрасывали продукты на рудник и на гляциологическую станцию. Малышев расспросил Севостьянова о последних рейсах. Понтонеры устали, это было видно и без расспросов, но держались мужественно. И сейчас они готовились к рейсу: везли на рудник муку, а оттуда собирались забрать последних женщин. Коржову надоела война с женами, не желавшими покинуть мужей, и он объявил решительный приказ об эвакуации.

О гляциологах Севостьянов сказал, что там все в порядке: дети здоровы, а спасенный им «крестник» даже и не кашляет, продуктов туда подкинули, а перевозить ребят еще раз через все озеро не стоит — опасно. Было уже несколько ветреных дней, когда понтоны захлестывало волной, приходилось отсиживаться в разных бухтах и бухточках, а тут и отсиживаться-то трудно, того и гляди, расшибет о скалы. О Томе Севостьянов ничего не сказал, но это и к лучшему: значит, здорова.

Вертолетчики ушли на рудник Коржова, пообещав завтра прийти за Малышевым.

К Коржову Малышев и его понтонеры попали только поздно вечером. Озеро было черным, скалы словно припали к нему, и вряд ли понтонеры отыскали бы рудник, если бы не прожектор, вынесенный Коржовым к самой шахте, в гору. Прожектор, как догадался Малышев, служил не только маяком — при его свете горняки продолжали возводить защитную стенку. А вода уже плескалась у самого, ее подножия.

Все дома были затоплены. В палатках шахтеры соорудили печи, и Малышев был благодарен Коржову, пригласившему его к себе, — к ночи на озере стало холодно. Понтонеров ждали тут как посланцев с Большой земли. Они везли письма, посылки, пакеты с чистым бельем — все, чем могли женщины, поселившиеся в Ташбае, облегчить жизнь своим мужьям, так же, как в войну, вдруг перешедшим на казарменное положение. И палатки у них были военного образца, не хватало только приказов да рапортов…

Малышев с удовольствием выпил стопку неразведенного спирта, поел всухомятку — Коржову было не до хозяйства, — прилег и сразу уснул.

Снилась ему вода. Подводный городок горняков и подводная станция на леднике, и он все спрашивал у Томы, почему она осталась жить под водой, а она лукаво улыбалась и отмалчивалась. Так он и не добился от нее никакого ответа.

Утром проснулся за полчаса до побудки, согрел воды и побрился. Сегодня он увидит Тому, и ему хотелось предстать перед нею во всеоружии, если уж ей вздумается — а он это предчувствовал — сравнивать его с гляциологами. Но на этот раз он ее там не оставит!

Понтонеры уже повыкидали на временную деревянную пристань, которую каждый час приходилось подтягивать все выше на берег, грузы для Коржова и ждали Малышева. Севостьянов уступил ему место в амфибии, а сам перебрался на первый понтон, и Малышев, помахав провожавшему их инженеру, включил мотор.

 

1

Проводив Малышева, Чердынцев долго стоял на деревянном причале, обраставшем ледниковым припаем из мелких льдин и льдинок. Он думал о том, что придется деревянный причал закрепить канатами и все время поднимать его вверх по мере повышения уровня воды, иногда вполоборота смотрел на станцию, но видел только зашторенные окна. Женщины, что приехали с детьми, боялись, видно, простуды и, проводив понтоны и катер, заняли верхний этаж и забронировались зыбкой преградой занавесок и штор. То окно, что всего больше занимало Чердынцева, вообще не открывалось, будто занавеси там были железобетонные.

Он стоял на холоде, мерз, проклиная себя за нерешительность. Надо было пойти в дом, сказать Тамаре о том, какие права заявил на нее Малышев, но идти он не мог, будто ноги отнялись. И сердито думал, что никуда не пойдет и никого ни о чем не спросит. И вдруг услышал шаги.

— Вы еще долго собираетесь стоять на своем посту?

Он оглянулся. Тамара Константиновна остановилась у самого обрыва. Она словно бы и не видела его, подталкивала носком красного ботинка камешки и смотрела, как они срываются вниз, в ледяную кашицу, и тонут без всплеска. Она была в брюках, а поверх своей куртки накинула штурмовку Галанина, самую маленькую, но и в ней утонула. Так как Чердынцев не ответил, она снова спросила:

— Что он вам сказал?

— Что вы — его жена.

— Была. — Голос ее звучал сухо, бескрасочно. А ведь она умела модулировать им, как отличная актриса. По-видимому, этот разговор был нелегок и для нее.

— Этого он не говорил.

— Когда-нибудь скажет.

— А вы всегда уходите без предупреждения?

— Пойдемте лучше проверим показания ваших приборов. Галанин просил узнать, кому идти за данными. Но уж если мы здесь, так почему не проделать это самим? Кстати, вы покажете мне эти таинственные измерители, которые заставляют вас прозябать в пустыне вместо того, чтобы воевать в миру.

Только теперь Чердынцев заметил, что она тоже говорит с ним на «вы». А ведь несколько часов назад… Но заговорил он о другом:

— А как ваша нога?

— Чепуха! — Она отмахнулась от вопроса, словно обиделась.

Он промолчал и пошел за нею. Тут, на льду и на камнях, прогулочным шагом не ходят. Разве что след в след, как на минном поле. И разговаривать во время такой прогулки почти невозможно. Слова срывает с губ ветер, и понять можно лишь с пятого на десятое.

Но двигалась она ловко. Правда, нога, видимо, еще болела. Чердынцев замечал, с какой осторожностью она ее ставила. Так начинают ходить раненые в госпиталях. Но выбрав ритм дыхания и ходьбы, Тамара уже не теряла его. Они добрались до провешенной линии поперек ледника. Два «гурия» на скалах показывали неподвижные отметки. А вешки с флажками выгнулись дугой: центральная часть ледника ползла быстрее.

Чердынцев невольно присвистнул. За последние двенадцать часов ледник дал большую подвижку.

Собственно, его спутнице знать об этом ни к чему, и он сжал губы. Но она уже рассматривала самописцы. И хотя они не разговаривают с непосвященными, ей они что-то сказали.

— А линия-то рвется! — она оглянулась на Чердынцева. — Не собирается ли ваш ледник унести и вас и меня на своей спине?

Именно об этом Чердынцев и думал. При такой резкой подвижке ледник может толкнуть мореной завал и сорвать его или вытеснить воду, и тогда она перельется и размоет плотину. Еще одна неучтенная опасность!

— Но все-таки ваш великан еще не научился ходить! — сообщила она, просмотрев катушку самописца. — Какие-то пятнадцать метров за двенадцать часов… — Она посмотрела на Чердынцева с надеждой, должно быть, поняла его молчание.

— Где вы научились читать показания приборов? — ни с того ни с сего спросил он.

— Ну, в наш век техники… — протянула она. И тоже неожиданно закончила: — А ведь если он двинется по-настоящему, то сотрет в порошок не только ваш домик со всем содержимым, но и эти горы, и тот завал… ее голос дрогнул. Чердынцев понял: она сразу представила себе то, о чем не договорила.

— Будем надеяться, что этого не случится!

— Надежда на бога — плохое утешение! — сказала она.

Записав показания приборов, Чердынцев кивнул на узкую тропинку, убегавшую вверх, на каменистый склон.

Тамара смотрела на тропинку с некоторым сомнением.

— Спускайтесь на станцию, — посоветовал он. — Кстати, передадите Галанину эти данные… — Листок бумаги сиротливо трепетал в его руке. Но — вот странность человеческого поведения! — ему совсем не хотелось, чтобы она отступила. Тамара снова взглянула на тропинку, на него, сказала:

— Я уже давно замечала, что все ученые — как бы это помягче сказать? — психически неблагонадежны. Для своих наблюдений и опытов они выбирают самые трудные позиции. Ведь ясно же, если передвижка ледника зафиксирована здесь, то и вверху она тоже отмечена этими вашими доносчиками! — она показала красной рукавичкой на приборы.

— Доносчики? Ничего сказано! — он улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. — Там эти «доносчики», — он глянул в гору, — могут показать нечто другое.

— Лед, он и есть лед, и ничто другое приборы не покажут! — пренебрежительно сказала она.

— А вы когда-нибудь задумывались над тем, что такое лед? — Так как она молчала, Чердынцев ответил противным «лекционным» голосом, которого так не любил у других: — Лед есть жидкость, попавшая в необычные условия. А в необычных условиях жидкость и ведет себя необычно…

Тамара взглянула так, словно бегло оценивала оратора. И видно, несколько повысила оценку. Перешагнула валун и пошла вперед не оглядываясь.

Пока он закрыл коробки приборов, Тамара оказалась далеко. На гребне морены она выглядела, как флаг или вспышка пламени: красное на темно-голубом небе. Он догнал ее со странным чувством: здесь, среди камня, льда и ветра, под темным от глубины небом они были, как в чужом мире. Космонавты на чужой планете. Двое в пустыне. И не потому, что вокруг дикая пустыня, безлюдье, опасность, а потому, что этот мир ничем не похож на земной, привычный, от которого она еще не успела отвыкнуть и потому тосковала, а он всегда тосковал по этой своей «космической» лаборатории, по этой обстановке, разреженному воздуху, внезапному холоду, словно бы проникавшему сквозь скудный слой атмосферы прямо из дальних межзвездных миров. Такой он знал свою работу и такой ее любил. А что может привлечь здесь эту женщину?

Он сразу забыл и о Малышеве, и о своих сомнениях, видел только ее, следил за ее неспешными движениями: а она все-таки приспособилась к разреженному воздуху, — видно, в тех альпинистских лагерях, где она получила спортивный разряд, ее чему-то научили! Но скептические размышления о ней ничего не могли изменить: он снова заболевал тоской по ней, хотя она была рядом. Протяни руку и возьми. Но тоска его потому и была тоской, болью, грозой, что все это близкое, видимое, легко достижимое мгновенно исчезало, как только он вспоминал о том, что у его чувства нет завтра…

Она по-прежнему шла впереди, не оборачиваясь, и только на поворотах тропинки он на мгновение видел ее лицо, серьезное, сосредоточенное, словно самым главным для нее было идти. Впрочем, может быть, она догадывалась, что он думает о ней? Вдруг она оглянулась, спросила:

— Вы любите стихи?

— В этом отношении я впал в анабиоз еще во время войны. Все, что было позже, меня уже не касается. И потом, здесь опасно читать стихи, сразу сорвется дыхание. И петь романсы тоже не следует.

— Просто удивительно, как вы умеете обижать людей! А я надеялась услышать гимн любви.

— А может быть, страданию?

— Уж вам-то не о чем жалеть! — с вызовом сказала она.

— И это вы называете любовью?

Она остановилась, как от удара или оттого, что споткнулась, но пересилила себя. Только опустила голову, будто выбирала, куда ступить. Он выругал себя и замедлил шаги, отставая. Тамара сказала:

— Трусость вам не к лицу. И я не собираюсь ударить вас. — Голос ее звучал глухо.

— А что вы от меня хотите? — гневно крикнул Чердынцев, уже не боясь сорвать дыхание. — Вы врываетесь в мою жизнь, делаете меня смешным. Ну что я вам, усталый пожилой человек, прячущийся в горных пещерах. Я только начинаю верить вам, как является молодой здоровый человек и говорит: она — моя жена! Я пытаюсь излечиться отрицанием, вы не отпускаете меня ни на шаг. Зачем я вам? И что это — любовь?

Он побоялся сказать о подслушанном ночью в санатории разговоре, и так наговорил бог знает что. Но по мере того, как он казнил ее и себя жестокими словами, спина Тамары распрямлялась, голова поднималась, и вот эта женщина идет так же гордо, как всегда, а оказавшись на повороте и взглянув тайком в ее лицо, Чердынцев удивился еще более: она улыбалась тихой, почти мечтательной улыбкой. Он осекся. Значит, его слова — для нее лекарство?

Теперь он шел, опустив голову, рассматривая носки башмаков. Вспомнились чьи-то стихи о русских землепроходцах: «Бесноватый Ванька за Уралом шел да шел, смотрел на сапоги…» Пожалуй, Чердынцев тоже мог идти и идти за этой женщиной вокруг всего земного шара, лишь бы она не бросалась в сторону.

Они долго шли молча, словно каждый погрузился в свои мысли и забыл о спутнике. Тропинка петляла, следуя изгибам ледяной реки, и опять вокруг были камень, лед, вода на льду, темное, словно пронизанное черным цветом космоса небо, вершины гор в ледяных и снежных шапках, цвета грубые, резкие, прямые, каких не столь уж много на земле: черное, белое, голубое, голубое, черное, белое, но такой силы и первозданности были эти цвета, что ни один художник не рискнул бы нанести их на полотно да и не нашел бы подобных красок. Вдруг Тамара остановилась и словно выдохнула:

— Боже, как здесь прекрасно!

Он глянул через ее плечо. Тут, в бухточке, где лед был почти прозрачен или казался таким от солнца и черных теней гор, находился второй мерительный пункт. На береговой стороне стояла времянка с самыми дорогими приборами, а рядом, на льду, снова линия вех и огороженные колючей проволокой — порой по льду проходили дикие туры и джейраны — более грубые мерительные приборы. Только эти устройства и напоминали о человеке, все остальное было от первобытного мира: вода, лед, горы, небо. И еще необыкновенной яркости цвета. Цвета всего сущего.

Чердынцев снял перчатки, вынул дневник и принялся записывать показания, менять катушки. Волошина разглядела хижину-времянку, спросила:

— А туда можно войти? — Голос у нее снова был музыкальный, добрый и мудрый, как будто и не было между ними ссоры. Чердынцев предупредил:

— Только не трогайте приборы.

Она медленно открыла дверь, постояла на пороге, вглядываясь в темноту, и прошла внутрь. Чердынцев проследил за ней глазами, продолжая свою работу. Руки сразу окоченели, приходилось каждое движение делать осторожно, как ни хотелось поскорее натянуть перчатки.

Наконец он кончил работу, взглянул на солнце: пора было торопиться домой, в горах ночь начинается сразу.

Обернувшись к времянке, чтобы окликнуть Волошину, он увидел дым, валивший из железной трубы, распахнутую дверь, из которой тоже валил дым, будто там все охвачено пожаром. Бросился было бегом и сразу перешел на медленный шаг: она же забавляется, играет в жену охотника, ожидающего мужа, разжигает очаг, готовит обед… Жаль, что во времянке нет ничего, кроме круп, сухарей и соли. А почему бы и не доставить ей удовольствие? Ведь жены ждут охотников с добычей…

Обойдя времянку так, чтобы его не было видно из оконца, он подошел к кромке ледника. Там была хитрая ледяная глыба, обложенная по краям валунами, а рядом, спрятанный меж такими же валунами, лежал ломик. Чердынцев достал из тайника ломик, подсунул под ледяную глыбу и легко приподнял ее. Тут тоже был тайник. Не от людей, люди сюда не заходили, а от зверей. Раньше гляциологи хранили продукты прямо во времянке, но после двух-трех набегов маленьких гималайских медведей, начисто опустошавших времянку от продуктов, сделали этот тайничок. Чердынцев достал оттуда ногу джейрана, отрубил хранившимся тут же топором изрядный кусок мяса, вынул бутылку спирта, укрыл примитивный «ледник» плитой и пошел в домик.

Дым уже выдуло, печка гудела, в чайнике плавился лед, столик был обметен. Чердынцев сказал:

— Примите и мои приношения!

— О, мясо! — удивленно-радостно воскликнула Волошина. — Где вы его достали?

— Только что убил джейрана и вырубил седло. Вы знаете, что индейцы ели только седло дикой козы? Вот, пожалуйста.

— Фу, господи! — она весело рассмеялась. — Я же забыла, что гляциологи — это почти снежные люди…

— Ледниковые люди! — строго поправил он.

— Люди ледникового периода! — в свою очередь поправила она. — Я могла бы понять, что в окрестностях есть тайник. Я ведь люблю тайны.

Чердынцев принялся рубить мясо. Шампуры лежали на полке.

— Будем есть мясо по всем правилам хорошего тона, изобретенным во время великого оледенения Земли, — сказал он. — Приготовление мяса тогда было привилегией охотника, женщина получала только обглоданные кости. — Он встал на колени перед печкой и сунул шампуры прямо в огонь.

— Ой, сожжете! — жалобно воскликнула Тамара.

— Что говорил рыцарский кодекс того времени? — спросил Чердынцев. — Если женщина мешает приготовить настоящую охотничью еду, ее надо убить. И съесть! — яростно добавил он.

Огонь прыгал по кускам мяса, и оно шипело и словно плавилось. Чердынцев вытащил шампуры, присолил этот дикий «шашлык» и снова сунул в огонь. Волошина смиренно ставила на стол пиалы, отыскала вилки и ножи, заварила чай. Чердынцев кивнул на бутылку, она открыла ее и разлила понемногу спирту. Чердынцев еще повертел свои «шашлыки» и подал один шампур ей. Мясо было розовым, чуть пахло дымом, но от этого казалось только вкуснее.

Разведенный спирт стал теплым. Но Чердынцев пил чистый, и она тоже сделала маленький глоток, замахала руками перед ртом, в котором словно бы забилось пламя, еле сумела сделать глоток ледяной воды.

За едой разговаривали лениво, о вещах деловых и безразличных — сказывалась усталость от долгого подъема по леднику. А может быть, они опасались другого разговора?

Потом долго пили чай. Чердынцев учил ее пить зеленый чай без сахара, доказывая, что жители этих мест больше понимают в чае, даже лечатся им, и Тамара в конце концов призналась, что горьковатый напиток действительно приятнее привычного — с сахаром или конфетами.

Они не замечали течения времени. Или делали вид, что не замечают, хотя оба искоса поглядывали на окно, за которым прыгал зеленый огонь зари по белым вершинам, сгущались фиолетовые тени от близких гор на леднике, и вот уже что-то черное, как траурный плат, легло у ближнего подножия.

Волошина оторвалась от окна, оглядела дощатые стены, полки, печку, деревянный топчан в углу и сказала:

— А я бы с удовольствием прожила здесь несколько дней…

— Вы уже добились того, что останетесь ночевать.

Она вскочила со скамьи, схватилась за куртку.

— Почему же! Мы сейчас же пойдем.

— Не суетитесь. Ночью по леднику не ходят.

Он вышел, предоставив ей возможность устраиваться на ночлег, и добрался до середины ледника. Вешки стояли на той же линии. Не было и разрывов в теле ледника — об этом говорили приборы. Просто тело ледника вытянулось, как вытягивается под действием тяжести пружина. Пока никакой опасности не было.

Когда он вернулся, Тамара уже лежала на топчане, забравшись в спальный мешок и затянув завязки под подбородком. Только волосы, разметанные по изголовью из сложенной куртки и штурмовки, были на свободе. Второй мешок был аккуратно уложен отверстием вверх возле погасающего камелька. Достаточно было встать ногами в отверстие, поднять за края горловину, завязать так же, как сделала это Тамара, потом осторожно прилечь и спать, спать, спать… А он шагнул к топчану, сел на шершавые доски и зарылся лицом в ее волосы.

К утру во времянке стало холодно, а запас дров и угля Чердынцев безжалостно сжег, даже не подумав, что завтра кому-то придется тащить на санках или в заплечных мешках этот тяжелый груз, потому что времянка — единственное пристанище для того, кто задержится на леднике и не успеет добраться засветло до базы. Тамара не спала, смотрела на него, а он думал: прощается! Завтра появится муж и увезет ее. Если не на вертолете — а он может вызвать вертолет, — то на своей амфибии в сторону Ташбая, а потом на машине дальше на восток, к цивилизации, легковым машинам, самолетам, гостиницам. Он ведь понимает, что задерживает ее здесь не статья или очерк, а что-то другое, и сделает все, чтобы разлучить ее со станцией.

В окно медленно вливалась серая мгла, не расцвеченная, но уже напоминавшая о наступлении дня. Чердынцев медленно обулся, пошевелил остывающую золу в камельке, тихо сказал:

— Надо идти. Я еще раз проверю приборы, а ты успеешь одеться…

— Но почему? — голос ее звучал жалобно. — Неужели ты боишься, что кто-то подумает о тебе дурно? Твои «мальчики» ни в чем не заподозрят нас.

— По-твоему, они ангелы?

— Нет, но ты для них старик. А молодость самонадеянна…

Он невольно перебил ее, боясь даже признаться, что эти слова его обижают:

— Сегодня может приехать твой муж. Мы должны быть дома к завтраку.

— Я уже сказала тебе, что у меня нет мужа! — Теперь она гневалась, но он не очень верил в правдивость ее гнева.

— Однако он обязательно приедет.

— И ты можешь отдать меня ему… мужу?

— Ты не рабыня. Тебя нельзя отдавать или не отдавать. Выбирает всегда женщина.

— Господи, как это трудно — любить умного человека!

Он прикрыл дверь и не слышал больше ее причитаний. Она именно причитала — просто, по-бабьи, словно и не была раньше властной женщиной, привыкшей к почтению и поклонению. И было удивительно: голос причитающей женщины звучал правдивее и горше, чем голос той холодной красавицы, какой она притворялась до этого. Но он уже не слышал слов, уходил по линии вешек к мерительным приборам. Долго записывал показания. Когда взглянул на избушку, Тамара стояла на пороге, а солнце, вдруг прорвавшееся из-за гор, осветило ее с такой яркостью, словно хотело запечатлеть ее в памяти Чердынцева вот такой яркой, золотоволосой, с поднятым к небу лицом. Такой он ее и запомнил.

Обратно шли быстро, но Волошина часто оглядывалась, будто что-то оставила там, в горах…

 

2

— Мы вас ждали вчера к ужину… — с некоторой робостью сказал Галанин, увидев начальника на привычном председательском месте в столовой. — Вас вызывал Адылов…

— Тамара Константиновна не рассчитала свои силы, — небрежно ответил Чердынцев. — Пришлось заночевать в Ледовом приюте.

Тамара Константиновна молча кивнула головой.

— Я записал поручение Адылова, — торопливо сказал Галанин. Начальник видел, что радисту неприятен и этот разговор, и объяснение ночевки в горах.

Галанин протянул радиограмму.

— Они не теряют времени! — сказал Чердынцев, взглянув на радиограмму. — Скоро ваш плен кончится, Тамара Константиновна! — он взглянул на Волошину и заметил, как она побледнела. Остальные делали вид, что ничего не случилось, но Чердынцев видел, как скованно они держатся, молчат, едят без аппетита. Даже Салим был непривычно тих. Должно быть, вчера они переволновались, может быть, даже собирались выйти на поиски. И хорошо сделали, что не вышли!

— Что же пишет Адылов? — спокойно спросила Волошина.

— Ах да, вы же не знаете новостей! Сегодня в пятнадцать ноль-ноль капитан Малышев произведет первый взрыв на выброс в русле будущего канала. Адылов просит расставить наблюдательные посты у наших мерительных приборов. По-видимому, они не очень верят в устойчивость ледника.

Пересказывая телеграмму, он смотрел только на Волошину, и не потому, что остальные уже читали ее. Он умышленно подчеркнул фамилию капитана и почувствовал мстительное удовольствие от того, что Тамара Константиновна опустила глаза. Но почему он должен мстить женщине, которая отдала ему свою любовь? Или он так и не поверил в ее чувство?

Хорошо, что рядом сидят посторонние. Тамара имела полное право влепить ему сейчас пощечину. Он рассеянно сунул радиограмму в карман и встал из-за стола. Есть ему не хотелось. Оказавшись в комнате, он громко, с чувством выругал себя. Ну что еще он может требовать от Тамары? Она отдала ему все!

Через коридор слышались сдержанные голоса, разговаривали его помощники тихо. Возможно, они о чем-то догадывались. Или просто осуждали Тамару Константиновну. Да, он предвидел, что появление женщины разрушит ту добрую атмосферу товарищества, которая отличает общество мужчин от общества смешанного или женского. И все это происходит на его глазах, по его вине…

Он переждал, пока стихли голоса, и направился на рацию.

Открывая дверь, приостановился. В столовой почти шепотом разговаривали Галанин и Каракозов:

Г а л а н и н. Никогда бы не подумал…

К а р а к о з о в. И не думай! Со стариком-то! Вот если бы с ней остался ты или Милованов, я бы еще боялся…

Г а л а н и н (погромче, с надеждой в голосе). Ты уверен?

К а р а к о з о в. (с чувством превосходства). Ну я-то их знаю… Вот в прошлом году во время конференции в Ташкенте… (и перешел на шепоток).

Чердынцев тихо прикрыл за собой дверь. Тамара оказалась права. Как это она вчера сказала?.. Ах, да! Никогда не подумают! Потому что в их представлении — он старик. Они побоятся унизить себя в собственных глазах ревностью к человеку вдвое старше себя. И будут по-прежнему соперничать между собой в надежде завоевать ее расположение. Молодость самонадеянна и не признает поражений…

А кто их признает, поражения? И не является ли его победа именно поражением? Об этом еще стоит подумать…

Он сделал вид, что углублен в работу, и когда Галанин вернулся, начальник дочитывал вахтенный журнал. Вел себя Галанин опять предупредительно, должно быть, разговор с Сашей Каракозовым окончательно рассеял его подозрения, если они были.

Из окна Чердынцев видел своих помощников: они переносили причал повыше, его залило. Он поискал сводку Коржова: горняцкий городок затопило весь, вода подпирает защитную стенку. Но закладывать вход в шахту инженер не спешит, работает предпраздничная смена. Он так и пишет: «Горняки встали на первомайскую вахту…» О, господи, а они забыл, что завтра Первое мая!

— Сережа, приготовьте красные флаги, гирлянды с лампочками, вечером мы их повесим на фронтоне…

— Но… почему?

— Милый мой, завтра Первое мая…

— Первое… — Галанин вскочил. — Почему же никто не принес ни одной радиограммы? Неужели все забыли? Я сейчас… — он выскочил за дверь.

Чердынцев слышал, как он стучал в двери. «Тамара Константиновна, готовьте поздравительные телеграммы, я их передам немедленно… Как почему? Да Первое же мая!» Потом выбежал на улицу, крикнул: «Ребята, где ваши телеграммы? Вечером я не смогу передать!» И опять ликующее, насмешливое: «А вы и позабыли, что завтра Первое мая?» Потом поднялся наверх, к гостям с рудника, поговорил с женщинами и вернулся смеющийся, веселый:

— Как они у меня забегали! Я предупредил, что могу передать только до взрыва, до пятнадцати ноль-ноль, потом пойдут официальные материалы. А вы что же, Александр Николаевич? Ах да, я и забыл… — И извиняющимся тоном: — Я дам только одну, маме…

— Пожалуйста, пожалуйста! И в вахтенный журнал можете не записывать. Дирекция не щадит затрат…

Конечно, ему хотелось, чтобы несколько телеграмм Галанин записал. Те, что пошлет Волошина… И он узнает, кому они адресованы…

Он долго возился с вахтенным журналом, увидел, как пришли повеселевшие «мальчики».

Но Тамара в радиорубке не появилась.

Обед подали рано: все торопились на места. Адылов предупредил, что к взрыву все готово.

Итак, Малышев пока занят. А завтра, если взрыв пройдет удачно, он приедет сюда. Прилетит. Приплывет. Как-нибудь да доберется!

Тамара Константиновна к обеду не вышла. Салим торжественно сообщил:

— Работает. Пишет. Попросила только кофе. Сама варит.

И все заговорили тихо.

Чердынцев проводил «мальчиков» на посты и вернулся к Галанину. Там шел оживленный разговор. Коржов спрашивал, не произойдут ли обвалы от такого мощного взрыва. Его люди не желают выходить из шахты.

Адылов требовал вывести всех «на-гора».

Уразов спрашивал Чердынцева, может ли взрыв увеличить подвижку ледника.

Чердынцев сообщил, что передаст данные только в шестнадцать часов: посты расположены на разном расстоянии. Ледник в напряженном состоянии, но обрывов и расколов нет.

Из Ташбая передали, что в горах снова началось ненастье, идет снег с дождем, через два часа напор воды из горных речек увеличится, и торопили со взрывом.

Лишь за пятнадцать минут до взрыва Чердынцев вспомнил о Тамаре.

Он постучался. Волошина сидела за столом. Два пустых джезве показывали, что она крепко отравилась кофеином. И верно, лицо было белое, глаза блестели, но под ними темнели пятна. Стол был завален исписанными листами.

Чердынцев подошел к столу, положил руку на ее белый лоб. Руку словно опалило.

— Вам надо отдохнуть. Выйдемте, посмотрим взрыв.

— А разве отсюда будет видно?

— Мы еще успеем подняться в гору.

Она послушно обула башмаки, привычно надела штурмовку Галанина. Чердынцев подал ей свой ледоруб.

Обзорную площадку он присмотрел еще раньше и даже очистил подход: это было в тот день, когда Уразов сообщил, что канал будут прокладывать взрывом.

Он помог Тамаре подняться и показал рукой на запад. С площадки отчетливо виделась, как припавшая к земле туча, запруда завала. Озеро казалось зажатым между горами, и почему-то представлялось, что оно рвется уйти из этого плена.

Чердынцев видел, что Тамара тоже почувствовала эту сжатую силу, она даже вздрогнула. Но сделала вид, что ей стало холодно, запахнула потуже полы штурмовки.

Он взглянул на часы. Было четырнадцать пятьдесят девять. Принялся механически отсчитывать: «Шестьдесят. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь…»

Волошина удивленно взглянула на него:

— Я думала, так считают только при пуске ракеты…

— Последняя минута всегда отсчитывается наоборот. И потом, этот взрыв по мощности не уступит никакой ракете. Неужели вы ни разу не видели взрывы, которые устраивает ваш муж?

— Я ни разу не была там, где он служит…

— Я тоже не специалист по взрывам, но достаточно представить, что он намерен выбросить миллионы кубометров земли и камня в одну секунду, чтобы понять, какой силы и сложности этот взрыв. Я бы сказал, что вам повезло — иметь мужем такого человека…

— Когда он был моим мужем, он ничем не выделялся из тысяч других офицеров…

— А мне сказали, что его наметил для производства этих работ сам командующий.

Они впервые говорили о Малышеве так свободно и даже благожелательно. И Чердынцев невольно подумал: а не делает ли человека большим или маленьким, приятным или неприятным именно то дело, которым он занимается? Вот и Тамара прежде всего заинтересовалась необычностью его профессии. И какое, в сущности, ему, Чердынцеву, дело до того, муж ей Малышев или бывший муж, ведь ему, Чердынцеву, Тамара нравится сама по себе, нравится ее работа, ее участие к нему, к его судьбе. Так почему он все время пытается оттолкнуть ее, чуть ли не отдать в руки этому Малышеву, который несомненно заслуживает любви, несомненно отличный работник, но который мешает Чердынцеву самим фактом своего существования?

Все эти мысли пробежали за то короткое время, пока он досчитывал: «Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один!» На последнем слове под ними закачалась земля, а далеко на горизонте вырвался огромный длинный смерч огня и дыма, извиваясь и уходя все дальше. Небо постепенно все полнилось и полнилось громом.

Чердынцев смотрел на гребень преграды с естественной боязнью: он мог и поползти от такого мощного взрыва. Но нет, этот молодой офицер отлично знал свое дело!

— Как великолепно! — наконец вымолвил он. И пояснил, как будто Волошина этого не понимала: — Такой направленный взрыв заменяет многомесячную работу тысяч человек…

— Мы же не знаем, удался ли он! — раздраженно ответила Тамара.

— Я верю в опыт и талант этого человека! — твердо сказал Чердынцев и склонился над «доносчиками». Сейсмографы показали незначительный поверхностный толчок в полтора-два балла. Можно было не бояться ни сдвига ледника, ни осадки плотины. Но суммированный отчет придется передать только после возвращения остальных гляциологов.

Над станцией вспыхнула ракета. Чердынцева вызывал Галанин. Адылов радировал:

«Взрыв проведен на редкость удачно. Во всех почти точках, предназначенных под вторые шурфы, порода выброшена вчистую. Начали углубляться снова. Крупные камни и остатки породы между шурфами убирают бульдозерами. Как у вас?»

Чердынцев ответил:

«Сейсмографы отметили такой незначительный толчок, что можно не опасаться сползания ледника. Дополнительные данные поступят позднее».

— Вы бы еще поздравили их! — сказала Волошина, читавшая радиограмму через его плечо. Он посмотрел в ее злое лицо и крупно дописал:

«Поздравляю капитана Малышева с большим успехом. Чердынцев».

Перебросив радиограмму Галанину, Чердынцев вышел из рубки.

Как он и предполагал, на мерительных пунктах все было в порядке. Вернулся к себе, составил отчетную сводку со всеми данными и снова прошел к Галанину. Тамары в рубке не было.

Не было ее и в столовой, где гляциологи шумно обсуждали успех взрыва. Рассказывал Салим: он влезал на крышу станции, чтобы посмотреть взрыв. По его словам, взрыв полз по земле, как огненный змей с черной гривой. Сначала Салим боялся, что змей поглотит кишлак, там жили его отец и мать, там жила невеста и ее родители и братья, но змей уполз вдоль реки мимо кишлака и исчез в ущелье. Чердынцев видел то же самое, но совсем иначе.

И пожалел, что Тамара не слышит этого простодушного рассказа. А потом пожалел о том, что рассердил ее.

Он нарочно оставил свою дверь приоткрытой: знак смирения. Но ее шагов в коридоре не слышал. И в комнате у нее было тихо. Он принимался шагать из угла в угол, подходил к стене с тяжелым пресс-папье в руке, намереваясь постучать, но так и не постучал, отступая с такой осторожностью, словно она могла увидеть его сквозь стену.

Часто поглядывал на часы, но они словно приостановили свой бег. Принимался читать, но не понимал ни одной фразы. Это было похоже на перенесенную им однажды болезнь — тропическую лихорадку, когда и тело и мозг словно выжаты жаром, ни на чем невозможно сосредоточиться, хочется только холода и воды, воды. Сейчас ему хотелось видеть ее, говорить с ней, пусть даже она не будет слушать. И опять рассердился на себя: ох уж эта сдача на милость!

Салим загремел посудой в столовой, он всегда гремел тарелками, а потом еще колотил в гонг, когда все уже стояло на столе. Он любил свое дело и делал его шумно.

Чердынцев вошел в столовую, когда, но его предположению, все должны быть за столом. Тамары там не было.

Он сердито выговорил Салиму:

— Пригласите Тамару Константиновну!

— Она молчит! — с испуганным лицом ответил Салим.

Чердынцев подошел к ее двери, сильно постучал. Тамара не отозвалась. Тогда он толкнул дверь, заглянул в комнату. Волошина спала. Она лежала одетая поверх одеяла, уткнувшись в ладонь, и на лице ее бродила улыбка, словно она видела во сне что-то необыкновенно радостное.

А он-то думал… Ей же не было никакого дела до его переживаний. Ей больше всего хотелось поспать. Особенно после той ночи, в Ледовом приюте. Он с досадой окликнул:

— Тамара Константиновна!

— А, что? — спросонья, но с той же счастливой улыбкой: — Кажется, я заснула? — Она увидела свет в двери, мрачную фигуру Чердынцева, села на кровати, поджав ноги, строго спросила: — В чем дело?

— Вас ждут к ужину, — сухо ответил он?

— Да? Сейчас…

Она появилась розовая, улыбающаяся, кокетливая. Чердынцева она словно не видела. Каракозова, послала за гитарой, у Салима попросила вина: «Ведь сегодня праздник! Предмайский вечер! И потом этот удачный взрыв!» Она словно бы мстила Чердынцеву за его недавнее восхищение капитаном Малышевым. Все бросились исполнять ее просьбы-приказы.

Чердынцев отодвинул недоеденный ужин, отставил недопитый бокал, встал из-за стола, попрощался и ушел к себе.

Веселье в столовой становилось более шумным. Там опять пели, кто-то передвигал стулья, — видимо, собирались танцевать; слышно было, как звенели стаканы, — наверно, чокались с Волошиной. Чердынцев накинул куртку и бесшумно вышел через коридор и кухню на улицу.

Он шел по горной тропке вдоль края ледника, посвечивая под ноги фонариком. С мыса, от которого начинался поворот по леднику на север, оглянулся: станция сияла всеми окнами, как бывало в лучшие времена, когда его помощники не отплясывали твист или фокстрот, а работали каждый в своей комнате, за своим столом, когда все распоряжения выполнялись без напоминаний, на дежурство выходили на пять минут раньше. Какое счастливое было время!

Он ступил на морену и сразу отвлекся, от сердитых мыслей. На морене нельзя ни о чем думать, кроме тропы.

Приборы равнодушно стояли на местах, самописцы терпеливо чертили линии. Можно было и не приходить сюда. Но Чердынцев упрямо перемотал все ленты, словно нарочно оттягивал возвращение.

И домой шел так медленно, как будто надеялся, что утро застанет его в пути.

Не доходя до мыса, посветил на часы; до полуночи еще далеко! Поднявшись на мыс, увидел: станция была по-прежнему освещена, — видимо, веселье продолжалось.

Он спустился к озеру, чтобы только оттянуть время.

Водомерная рейка показывала, что вода за истекшие сутки прибыла почти на двадцать два метра. Трап, привязанный тросами к вбитым в лед пешням, всплыл — завтра придется подтягивать еще выше.

Он вернулся через черный ход, в сушилке переобулся, повесил мокрые башмаки на спицы. Пробираясь по коридору, мимоходом заглянул в столовую. Там было пусто.

Открыв дверь в свою комнату, остановился на пороге: так сжало сердце. Тамара сидела на его постели, поджав ноги и накрыв их полами халата. Перед нею на стуле стояла электрическая плитка, а на плитке в джезве кипятился кофе.

— Смиренная рабыня ждет прихода своего господина. — Тамара подняла на него насмешливые глаза, а потом склонила голову.

— Зачем вы так? — неловко пробормотал он, закрывая дверь.

— Потому что вы не зашли бы ко мне! — с вызовом ответила она. — Вы и любите и ревнуете одинаково неуверенно и печально.

— И вы пришли ко мне для того, чтобы сообщить об этом?

Ему стало вдруг страшно. А что, если бы не пришла…

Она легко спрыгнула с постели — кофе закипел, — взяла джезве за длинную ручку, взболтала пену и гущу, чтобы все перемешалось, разлила в чашки. Она опять чувствовала себя хозяйкой в этой холостяцкой комнате, и уже никакой жалобы не было в ее голосе, только радость и еще, может быть, женская властность.

Она сняла плитку со стула, опять забралась с ногами на постель и протянула к нему руки:

— И ты все равно хочешь оттолкнуть меня?

— Н-нет…

 

1

Утром его разбудил Галанин, принес ночные радиограммы.

Уразов поздравлял коллектив с праздником и просил передать капитану Малышеву, когда тот появится, что за ним будет выслан вертолет.

Значит, Малышев появится. И конечно, не ко времени. Как всегда не ко времени появляются все обманутые…

Он подошел к окну, отдернул штору. Не оборачиваясь, сказал:

— Передайте, Малышев уже появился.

На горящем от зари озере, у северного мыса, чернела точка. И без бинокля было видно — это амфибия Малышева.

Чердынцев оделся по-праздничному, вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь. Тамара бодро ответила:

— Войдите, я уже встала. Можете поздравить меня с праздником. — Она распахнула дверь перед ним, всмотрелась: — А вы по утрам всегда выглядите вестником беды! Надо заниматься гимнастикой!

— Поздравляю, — сказал он. — У вас действительно праздничное настроение. — И тускло добавил: — А к вам гость!

Подошел, как и у себя, к окну и отдернул штору. Амфибия была не более чем в двухстах метрах.

— О, господи, — она стояла за его плечом. — Зачем же так многозначительно? Ведь изменить уже ничего нельзя…

— Пойду встречать, — Чердынцев вздохнул. — Вам лучше не выходить. Если он захочет повидать вас, зайдет сюда.

— Почему же? Я обещала Салиму помочь с праздничным завтраком.

Чердынцев накинул куртку и пошел на причал.

Амфибия подходила медленно. Слишком медленно, как будто Малышеву больше всего хотелось уйти прочь от этого причала. Лицо у него было утомленное, — видно, он за все это время ни разу не выспался. Но, увидев на причале Чердынцева, он улыбнулся и точным движением подогнал машину к берегу. Чердынцев взял чалку и привязал ее к вбитой в лед пешне.

— Здравствуйте, капитан! — сказал он и протянул руку, чтобы помочь ему выйти.

— Где Тома? — спросил Малышев, и Чердынцев понял: все ради нее. И бессонные ночи, и это раннее путешествие по холодному озеру, и сжигающее беспокойство.

— Тамара Константиновна на кухне, помогает готовить завтрак. Да, я еще не поздравил вас с праздником…

— Спасибо. Вас так же!

— За вами скоро пришлют вертолет, но я надеюсь, что вы успеете позавтракать. Вызывает Уразов.

— Вот как? А у меня забарахлила рация, понтонеры разбили батарею…

— Ничего, я уже сообщил, что вы подходите к станции…

На пороге гостя встречали все помощники Чердынцева, а в коридоре — и Тамара. Чердынцев с какой-то внезапной болью увидел, как холодно она пожала руку капитана. Его «мальчики» были добрее: они сразу окружили капитана, повели раздеваться.

Свободный стул для Тамары, скрывшейся снова на кухне, оставили рядом со стулом Малышева. Чердынцев невольно усмехнулся: его «мальчики», кажется, решили доставить максимум удовольствия капитану.

Малышев рассказывал о взрыве, спрашивал, не было ли сильных толчков на леднике, вел себя дружески, но Чердынцев все время чувствовал в нем скрытое недоверие. Еще за столом он сказал:

— Я приехал за тобой, Тома…

Она промолчала, словно не расслышала, и он заговорил о чем-то другом. Иногда он взглядывал то на одного гляциолога, то на другого, и Чердынцев замечал в его глазах и злость и грусть. «Боится, — подумал он, — что Тамара откажется лететь с ним, и пытается решить для себя, кто и чем привязал ее здесь…» Но Тамара держалась с привычным радушием, спокойно.

Внезапно послышался тонкий и прерывистый шум мотора. К станции шел вертолет.

Все вскочили из-за стола, пошли одеваться. Малышев и Тамара оказались лицом к лицу.

— Почему же ты не одеваешься?

— Я пока останусь здесь.

— Что это значит, Тома? — в голосе его была мука.

— Ты же знаешь, что я всегда поступаю по-своему. Сейчас я не могу ехать с тобой.

— Что тебя держит?

— Допустим, работа.

— Но ведь твое место — там! — он протянул руку к окну, за которым виднелся гребень обвала.

— Твои подвиги я еще успею описать, — спокойно ответила она.

— Я говорю не о подвигах…

В это время в комнату вошел вертолетчик. Увидав Чердынцева, он сказал:

— Александр Николаевич, Уразов просит вас прибыть немедленно!

В столовой умолкли, Малышев шагнул в коридор.

— А как же мы?

— Вас, товарищ капитан, приказано вывезти вместе с товарищем Чердынцевым.

— У вас есть еще одно место?

— Никак нет, товарищ капитан.

Тамара стояла в дверях. Чердынцев видел, как менялось ее лицо. Сначала она обрадовалась, потом вдруг испугалась, сказала:

— Может быть, возьмете меня? Я — корреспондент газеты. Адылов знает, что я застряла здесь.

— Никак нет, товарищ корреспондент.

Чердынцев уложил в дорожный мешок вещи, взял портфель с документами и пошел прощаться с товарищами. Тамара вышла с капитаном на посадочную площадку.

Чердынцев поднялся на борт, помахал из открытой двери рукой и отступил назад, в темноту. Ему хотелось посмотреть, как она простится с мужем.

Но Тамара быстро отошла к крыльцу. Да и вертолет гудел, заглушая слова, разгоняя пыль и перекатывая мелкие камешки по посадочной площадке. А когда Чердынцев сел и выглянул в окно, оказалось, что станция уже ушла далеко назад. Малышев, сидевший с другой стороны прохода, еще вытягивал шею, будто боялся никогда больше не увидеть то, что здесь оставил. Чердынцев закрыл глаза и притворился спящим, чтобы обойтись без дорожных разговоров.

Почувствовав, что Малышев успокоился, он прильнул к окну, впервые рассматривая сверху это озеро, волны которого бились о преграду, совсем как морской накат. Такие же прозрачные, такие же синие, будто весь водоем окрасили глауберовой солью, как делают это в курортных городках с фонтанами, — для красоты.

Но вот внизу показался кишлак, палаточный городок, длинная линия шурфов, над которыми вздымались пылевые дымки от поднимаемой земли, канал, по которому шли и шли машины. И Чердынцеву захотелось одного: чтобы это ощущение опасности поскорее миновало, потому что слишком оно давило на сердце. Впрочем, может быть, просто не хватало воздуха, он ведь уже давно не ходил по горам.

Вертолет миновал естественную плотину и начал проваливаться на посадочную площадку. И сразу наступила тишина.

 

2

Адылов, Малышев и Чердынцев медленно шли вдоль русла будущего канала.

Рваные берега канала не сглаживали, бульдозеры торопились с главной работой: очисткой дна.

Чем глубже становились шурфы, тем тяжелее была почва. Слежавшаяся за миллионы лет порода превратилась в конгломерат, плотный, как камень. Саперы сменялись каждые два часа, но выходили побледневшие, с затрудненным дыханием, ложились тут же на землю, рядом с шурфами, отлеживались немного и только тогда шли к полевой кухне. Так же работали добровольцы, но ни один шурф еще не достиг проектной отметки.

Чердынцев отстал от спутников, оглядывая неприютный этот карьер, упиравшийся в завал почти рядом с береговой скалой. Ему казалось, что проще было взорвать гребень завала и спустить воду прямо в русло бывшей реки, чем копать почти двухкилометровый искусственный сток. Сколько времени они тут провозятся, а внизу давно ждут воду. Чердынцев прочитал сводки из городов и кишлаков: там ввели норму на пользование водой еще пять дней назад. А посевы? А производства?

Адылов заметил его недоумение, подождал, пока Чердынцев поравняется, сказал:

— Мы тоже хотели взорвать перемычку и спустить воду в реку. Но не учли одного, вода мгновенно расширит проран в завале, и тогда ее не остановить. А новый канал идет по такой плотной породе, что размыв почти невозможен. И можно регулировать сток…

— Сколько же тут еще потребуется труда?

— Малышев считает, три-четыре дня. День до взрыва, один или два дня на очистку канала от обрушившейся породы — это уж зависит от качества взрыва — и день на разрушение перемычки.

Он сказал это так уважительно, будто Малышев был заместителем бога в этом ущелье.

Малышев шел быстро, успевая однако поздороваться с солдатами и переброситься с некоторыми из них словом. Чердынцев видел, что солдаты работали с полным напряжением, но когда Малышев проходил, воротки над шурфами начинали крутиться еще быстрее, горки породы дымились круче, люди разговаривали живее. Он подумал: «А ведь солдаты любят этого офицера!»

На взгляд Чердынцева, работы в шурфах было еще невпроворот. Но если люди Малышева сумели подготовить первый взрыв на четвертый день, значит, Малышев знает их лучше. И все же, дойдя до конца канала, к самому подножию естественной плотины, он почувствовал себя неловко. Как будто он сам, Чердынцев, дал такое обещание и теперь страшился, что оно не будет выполнено.

От подножия завала они пошли в кишлак. Тут вдоль всего завала была протоптана тропинка, ниже, по бывшей реке, проложена дорога для машин, наведен мост для переброски бульдозеров и грузовиков, со всех сторон виднелись прожекторы, где-то по ту сторону завала гремели выстрелы минометов — как будто шли маневры, — и все это вместе очень напоминало военный лагерь. Чердынцев различил в полугоре бетонный блиндаж и понял: для подрывников и наблюдателей.

Воздух был раскален и насыщен мелкой пылью. Небольшие водоемы вдоль русла реки уже зацвели ряской. И было так сухо, словно они оказались в пустыне.

Чердынцев вытер шею платком, платок стал серым. Выбравшись в кишлак, он уговорил спутников зайти в чайхану. Сердце устало от жары.

Чайханщик работал один. Его чайчи с добровольными помощниками-пионерами поили чаем работников на канале. Сообщив об этом с некоторой гордостью, чайханщик усадил почетных гостей в самом затененном углу веранды. Но теперь вода не журчала под полом, доски раскалились, как железные, даже чаепитие потеряло свою прелесть.

— Когда реку из плена выпустишь, капитан? — спросил чайханщик, меняя пиалы.

— Хотел бы, чтобы это случилось сейчас, — сказал Малышев.

— Еще три дня, ага, — пообещал Адылов.

— Тебе не верить нельзя, а все-таки страшно — вдруг вода на кишлак бросится?

— Капитан Малышев не пустит.

— Ее из минометов не расстреляешь, — с сомнением сказал чайханщик, но на капитана смотрел уважительно, видно, ждал, что он скажет.

— Мы ее понемножку будем спускать, как по ниточке, — усмехнулся Малышев.

— Ин’’ш алла! — Чайханщик отступился от них и ушел к группе аксакалов, примостившихся на другой стороне веранды. Чердынцев слышал, как он пересказывал им по-таджикски слова Малышева. «Как по ниточке!» — им, кажется, понравилось. Они тут все зависели от воды, почти обожествляли ее, во всяком случае, после имени аллаха это было самое святое слово. И то, что русский офицер все понимал и собирался поступать с нею так осторожно, как и положено, было им по душе.

Адылов взглянул на часы — пора было идти на заседание.

 

3

Вопрос стоял один: как производить взрыв. Пока Малышев отсутствовал, Ованесов опять проявил чрезвычайную осторожность: написал докладную записку в правительственную комиссию, что следующий взрыв или серия взрывов могут быть опасны по своим последствиям. Строители канала опустились ниже уровня воды в озере, любая подвижка массы обвального грунта может оказаться пагубной…

Сообщение делал Уразов. Он говорил медленно, докладную читал излишне спокойным голосом, но Чердынцев слышал в этом спокойствии грозу. Он знал Уразова лучше, чем остальные члены комиссии, знал и то, какого труда стоит Уразову смирять свой горячий нрав. Раньше, когда он был рядовым инженером, он, может, стукнул бы по столу кулаком, обвинил Ованесова в трусости, ринулся очертя голову вперед, а там хоть трава не расти! Таким Чердынцев его знал, когда Уразов руководил водным хозяйством республики. Это он закладывал первые водохранилища в полупустынных районах, и они возникали даже там, где ни ученые, ни прославленные мирабы республики и не надеялись собрать или хотя бы сохранить собранную воду. Именно этот подвиг и выдвинул его.

Но сейчас он выглядел спокойным, только в голосе слышалось сдержанное недовольство. И Чердынцев с любопытством посматривал на капитана Малышева и его оппонента.

Малышев еще не умел притворяться спокойным. Он то вздрагивал, то хмуро отворачивался к окну, как будто желтое марево безводья за окном могло прибавить ему силы. На Ованесова он не мог смотреть, словно опасался, что не выдержит и прикрикнет на него. А инженер, по наблюдению Чердынцева, наоборот, пытался притвориться страстным, озабоченным. Он то вытягивал шею, заглядывая в собственную докладную, которую держал в руке Уразов, но не читал, а пересказывал, то судорожно поворачивался к одному, к другому члену комиссии. Но его выдавали руки. Они лежали на коленях праздно и вяло, и догадливый человек мог сразу понять — Ованесов отдыхает. Он дал работу уму и рукам, когда сочинял свою докладную, он, во всяком случае, обезопасил себя от возможных последствий и теперь отдыхал, только притворяясь озабоченным.

Чердынцеву стало жаль молодого офицера. Он прикоснулся к его плечу, шепнул:

— Посмотрите на руки инженера…

— Ах, я все знаю! — досадливо ответил Малышев. — Он и в прошлый раз воспользовался моим отъездом, чтобы спрятаться от опасности.

Уразов взглянул на них, и Малышев замолчал.

— Итак, перед нами два варианта, — неожиданно очень сердито сказал Уразов. — Или одновременный взрыв, или серия мелких взрывов с постепенным перемещением от головы канала вниз по течению. Чем дальше мы отодвигаемся от завала, тем больше наращиваем мощности взрывов.

— А представил ли Ованесов расчеты во времени? — спросил Чердынцев, пытаясь помочь Малышеву.

Уразов кивнул инженеру, и тот поднялся так, словно выскочил из построенной им самим защитной коробочки. Даже ростом показался выше.

— Если мы начнем, как и предполагается по плану, в восемнадцать ноль-ноль, то завтра к утру отпалим все взрывы. Я приложил все расчеты.

— Кроме одного, — хмуро сказал Малышев. — Мелкие взрывы не создадут полного выброса породы. Бульдозеристам прибавится работы. В результате мы сможем взорвать перемычку только через несколько дней.

— Что предлагаете вы? — Уразов смотрел на Малышева, казалось, спокойно, но Чердынцев видел, как напряглось его лицо.

— Заполнить все минные камеры одновременно, выбросить грунт на максимальную глубину, зачистить в течение ночи те возможные перешейки, какие останутся после взрыва между отдельными камерами, а утром взорвать перемычку. Минные камеры на перемычке мои саперы поставят после взрыва. Если даже взрыв несколько ослабит плотность завала, это только поможет нам быстрее решить главную задачу.

— Кто следующий? — сухо спросил Уразов.

Чердынцев взглянул на Малышева, который опустил голову, боясь, как видно, посмотреть в глаза тем, кто должен был решить, прав он или нет, опасаясь, что они предпочтут спокойную и неуязвимую позицию Ованесова. Но то, что позволил себе Ованесов, это нечестная игра. Не он ведь предложил проект взрыва на выброс, не он рассчитывал, искал, нашел и наконец уверился, что это и есть наилучший вариант. Так какое же право у Ованесова препятствовать отлично найденному решению? Только трусость и стремление обеспечить себе отступление? Как бы чего не произошло?

А вот и первое следствие любого сомнения. Члены комиссии молчат, переглядываются. Даже всегда решительный Адылов хмуро отворачивается от зоркого взгляда председателя комиссии, а ведь, судя по протоколам, он первым поддержал предложение Малышева. И сам Уразов колеблется, змея сомнения, которую подбросил в эту комнату Ованесов, ползет уже к его ногам.

На мгновение Чердынцеву показалось, что эта самая змея вот-вот ужалит и его. Но тут он увидел тоскливые глаза Малышева, и это словно подтолкнуло его. Он встал:

— На скале при входе в ущелье видна выбитая в древности надпись: «Путник, ты — слеза на реснице аллаха». Но это не мешало смелым и сильным проложить дорогу с запада на восток через труднейшие перевалы и соединить города и селения разных народов. Только камень покоится в неподвижности, считали древние, но иногда и камни обретают подвижность. Тем важнее заслуга человека, который нашел способ справиться с обвалом. Что заставило Ованесова, вначале одобрившего проект и действия капитана Малышева, изменить свою точку зрения? Беспокойство о тех, кто ждет сегодня нашего решения по всей долине Фана, об этих десятках и сотнях тысяч человек, которые смотрят сейчас на желтеющие ростки своих посевов, на останавливающиеся фабрики, на стоящих в очереди за водой детей и женщин? Если бы это было так, мы поняли бы инженера и, возможно, даже оценили бы его человечность. Но беда в том, что, на мой взгляд, Ованесов просто старается уйти от ответственности. Эта докладная для него нечто вроде индульгенции. Он и сам не верит в опасность, о которой написал, но если что-то все-таки произойдет, он останется в стороне. Более того, он с важным видом станет потом утверждать, что пытался предотвратить несчастье…

— Я прошу защитить меня от этих инсинуаций! — взвизгнул вдруг Ованесов, словно только сейчас услышал беспощадные слова.

— Продолжайте, Александр Николаевич! — безжалостно сказал Уразов.

— Я заканчиваю, — устало произнес Чердынцев. — Мы обязаны рискнуть, тем более что даже Ованесов боится заявить, будто опасается подвижки всего завала, — он знает, как тщательно Малышев подготовил этот взрыв. А подвижка или осадка береговой части завала, где вода может выйти только в головную часть канала, лишь поможет нам. Но срок у нас очень мал: сейчас уровень воды в озере ниже уровня завала, но через трое-четверо суток вода поднимется до гребня, и тогда даже взрывы по системе Ованесова окажутся более опасными, чем мощный взрыв, произведенный немедленно.

— Предлагаю поименное голосование. — Уразов помедлил, сказал: — Есть уже два голоса за проект Малышева: Чердынцева и мой.

Многие облегченно вздохнули. Кто-то прокашлялся. Мирабы, посовещавшись шепотом, торжественно подняли коричневые грубые руки. Подняли руки и аксакалы. Проголосовали и Адылов, и инженеры. Затем Уразов сказал:

— Мнение Ованесова высказано в его докладной. Проект Малышева принят.

Лицо Малышева было залито потом. Только теперь он достал платок, промокнул им лоб и щеки. Потом решительно встал, подошел к Чердынцеву, схватил его руку.

— Спасибо, Александр Николаевич! Не только от меня, но и от всех солдат! — Он шагнул к столу Адылова, поднял трубку телефона: — Карцев! Заряжайте камеры! Взрыв в шестнадцать ноль-ноль.

 

1

Рев сирен возвещал об опасности и гнал людей все дальше от кишлака. Махальные обходили дома и погружали в машины детей и стариков, которые не могли двигаться самостоятельно. На смотровую площадку, как и в прошлый раз, карабкались комсомольцы и землекопы.

Члены комиссии в сопровождении Малышева и Чердынцева обходили полигон взрыва. Чердынцев испытывал неловкость от того, что капитан с какой-то странной почтительностью вслушивался в каждое его слово, — видно, до сих пор переживал сцену в райкоме и считал Чердынцева чуть ли не спасителем своего проекта. А Чердынцеву было неловко, хотелось отстать и затеряться где-нибудь, но полигон был пуст, скрыться некуда, да и махальные, следившие за тем, чтобы никто не остался в опасной зоне, подняли бы тревогу.

Он только приотстал и плелся позади всех с безразличным видом. Оставалось пройти метров двести и подняться в гору к блиндажу, а там Малышев будет занят своим делом, и эта неловкая благодарность сама собой исчезнет, и все станет на свои места.

Лейтенант Карцев, шедший слева и чуть впереди капитана, объяснял членам комиссии, как и куда направлены пробитые минерами штольни, чтобы взрыв выбросил возможно большую массу породы. Чердынцев все это уже рассмотрел по чертежам и проектной записке и шел теперь отдыхая, оглядывая желтую горячую землю, которая скоро рассыплется прахом, поднимется тучей и останется только гигантская борозда, словно прорезанная чудовищным плугом.

Оглядывая замкнутый грядой обвала горизонт, он вдруг вздрогнул и остановился, вглядываясь в одну точку на границе неба над завалом: на гребне его виднелась красная фигурка, за нею еще две темные, только что присоединившиеся к первой. Затем над ними вспыхнул дымок и взлетела ракета, прочертив красной линией синеву неба.

— Там люди! — растерянно крикнул Карцев, показывая в сторону завала. Рука его дрожала.

Все остановились, и Малышев испуганно спросил:

— Кто это может быть?

— Ваша жена, — грубовато ответил Чердынцев. — Кто еще может ринуться в такую авантюру?

— Надо им помочь! — резко приказал Уразов. — Товарищ капитан, пошлите к ним кого-нибудь из ваших альпинистов с веревками. Им без помощи не спуститься.

— Только на подъем уйдет два часа да час на спуск.

— Но не оставлять же их там. Они, вероятно, и не знают, что тут произойдет взрыв. Черт бы их побрал, этих любителей альпинизма! — Уразов не скрывал своей злости.

— Это не альпинисты, — миролюбиво сказал Адылов. — Это журналистка из Москвы. А с ней два джентльмена с гляциологической базы. Ведь так, Александр Николаевич?

— Похоже на это, — хмуро пробурчал Чердынцев.

Малышев наконец опомнился от потрясения, приказал что-то ординарцу, и тот бросился бегом к блиндажу, где стоял полевой телефон. Меж тем люди наверху, видно, что-то поняли по безлюдью в кишлаке и тревожным воплям сирен, так как принялись пускать ракеты одну за другой. Карцев вынул из кобуры ракетницу и выстрелил в ответ на их сигналы. Те, наверху, видимо, заметили этот сигнал и успокоились: если им отвечают, значит, взрыва пока не будет. Теперь они разглядывали крутой склон, искали хотя бы относительно безопасное место. Но даже отсюда было видно, что стоило одному из них начать спуск, как из-под ног вырывалось темное облако пыли и вниз полз камнепад.

Но вот они начали довольно быстро передвигаться по гребню к тому месту, где завал уперся в скалу. Теперь они находились над блиндажом и перешли с каменистой осыпи на крутую скалу. Малышев вздохнул облегченно, повернулся к Карцеву, сказал:

— Распорядись, чтобы отставили подъем скалолазов. Теперь сами спустятся, не дети.

— Но с ними женщина! — укоризненно напомнил Уразов.

— Она отличная спортсменка. А ребята с ледника и сами недурные скалолазы. Ведь так, Александр Николаевич?

— Да, да, — буркнул Чердынцев.

Он смотрел, как женщина, повиснув на тонком тросе, который отсюда не виден, проплыла в воздухе, опустилась на выступ скалы, а затем протянула руки и поддержала так же проплывшего мужчину, а тот принял третьего спутника. На выступе они задержались — видимо, освобождали трос, зацепленный наверху, — потом женщина медленно опустилась вниз, на другой выступ, и эти плавные движения, это цветное пятно на сером камне были так выразительны, что никто не тронулся с места, никто не сказал ни слова, все смотрели на красную точку, то прижимающуюся к серым камням, то отрывающуюся от них, чтобы снова медленно плыть по воздуху.

Крутизна кончилась, все трое собрались вместе, уже видимые настолько, что Чердынцев узнал по очертанию фигур и движениям своих лучших альпинистов — Каракозова и Галанина. Они шли вниз в одной связке, выпустив вперед Тамару, и камни перестали катиться из-под их ног, начинался твердый каменистый склон.

Уразов помотал головой, сказал:

— Ну, смельчаки!

И вокруг стали улыбаться, шутить, только Чердынцев не слышал ни слова, лишь чувствовал, как постепенно рассеивалось ощущение беды. Меж тем все заторопились к блиндажу, навстречу спускающимся.

У блиндажа они и встретились; скалолазы остановились, сматывая свои нейлоновые тросы, Тамара сбивала пыль с костюма, потом достала из кармана зеркальце, погляделась, как сделала бы это в театре перед входом в зрительный зал. Чердынцев и не заметил, как опередил других, оказался рядом с ней. Она подняла усталые глаза на него, сказала:

— Как я боялась!

Он не успел ответить. Уразов схватил ее легкую ладонь в порыве удивления, воскликнул:

— Но зачем, зачем такой опасный путь? Мы бы выслали вертолет!

— Вертолетов не было! — И только после этого, уже спокойно, мужу: — Здравствуй, Павел!

Малышев, которого Чердынцев только что видел испуганным, бледным, вдруг стал жестким, сухим. Не ответив на ее приветствие, он приказал:

— Товарищи, в укрытие!

Но тот взгляд, которым он встретил Каракозова и Галанина, Чердынцев видел. Недобрый, подозрительный.

В блиндаже Малышев стал снова гостеприимным хозяином. Освободил места у смотровой щели для «гостей», к которым причислил и Чердынцева, и они оказались рядом: капитан, Тамара, Чердынцев, Каракозов и Галанин. Чердынцев спросил шепотом:

— Что это за цирк?

— Тамара Константиновна хотела уйти одна, — так же тихо ответил Каракозов.

— А вы не могли удержать ее?

— Вы бы сами попробовали! — огрызнулся шепотом Галанин.

И Чердынцев подумал: тоже не смог бы!

Малышев разговаривал по телефону. Он снова был командиром. Чердынцев испытал даже некую зависть: сам он не был способен к таким вот резким переходам. Человек только что перенес испытание на выдержку и уже забыл о нем, весь снова в том деле, которое сейчас является главным. По его коротким радио- и телефонным сигналам пришли в движение сотни людей, гудят уходящие в укрытия машины, под присмотром махальных отступают жители кишлака, а в это время Карцев докладывает:

— К взрыву готов!

 

2

Взрыв сделал свое дело, и снова пришла машинная и людская страда.

Гул машин не умолкал всю ночь, всю ночь трудились саперы, колхозники, добровольцы. Прожекторы были повернуты вдоль канала, и черные тени берегов опять напоминали темноту космоса, а там, куда достигал свет, он тревожил и подгонял людей. Малышев требовал, чтобы дно канала было зачищено как следует, боялся, что вода, обрушившись в ямы, закрутит водовороты, ровное движение задержится, возникнут перепады, стремнины, подмывы берегов.

Чердынцев работал на завале в головной части канала. Несколько раз он видел Тамару. Ее щегольской альпинистский костюм был вымазан в глине, башмаки заляпаны мокрой грязью, но лицо казалось довольным и веселым, как будто ей нипочем любая работа. Галанин и Каракозов все время были рядом с нею, и Малышев поглядывал в их сторону почти с ненавистью. Но у него оказалось столько обязанностей, что он видел их только мельком, его все время отзывали то на один участок, то на другой, телефон, поставленный на головном участке, звонил почти беспрерывно, и ординарец бросался отыскивать капитана.

Наверху завала минеры долбили последние шурфы. Они поднялись на завал сразу после взрыва и спустили оттуда веревочную лестницу, по которой сейчас карабкались подрывники с грузом взрывчатки, один за другим, не очень-то следя за правилами безопасности.

— Поднимемся, Александр Николаевич? — предложил возникший из темноты Малышев. — Вы как-никак крестный отец проекта!

У Чердынцева давно уже ныла спина от усталости. Приходилось поднимать вручную тяжелые камни: головной участок канала был не такой глубокий, экскаваторы поставили туда, где остались перепады в русле. Он с удовольствием оторвался от работы и вылез на освещенное прожекторами поле. Здесь его догнала Тамара.

— Можно я с вами? — спросила она.

— Ты же устала! — попытался остановить ее Малышев.

— А кто же тебя прославит? — насмешливо сказала она. — Мне рассказывали, что ты и Александр Николаевич — главные деятели сегодня. А так как остальные журналисты боятся и подойти к тебе, то прославлять придется мне.

— Разве здесь есть журналисты?

— Без них такие события не обходятся. Как только увидите человека в шляпе и с блокнотом в руках, знайте — перед вами журналист.

— Вы же без шляпы и блокнота?

— О, я из другой породы…

— Помню, помню, — Чердынцев усмехнулся. — Вы прежде всего хотите сделать своими руками то, что делают ваши герои. Ну что же, разрешим Тамаре Константиновне подняться на головной участок? Она, кажется, заслужила.

Даже в мертвенном свете прожекторов эта женщина оставалась красивой. Все вокруг гасло, резко очерченные лица казались безжизненными, но ее молодость ничто не могло ни убить, ни спрятать. Чердынцев невольно подумал: она и в темноте будет видна.

Взбирались молча: Тамара, вероятно, сбила дыхание, а Чердынцеву просто не хотелось разговаривать. Малышев, поднимавшийся впереди, все оглядывался на освещенное поле, в котором черной змеей лежал канал, — должно быть, искал точку, с которой можно оценить всю работу. Но такая точка открылась только на гребне завала.

По одну сторону лежало озеро, уже светящееся от рассветной зари, а по другую — канал. Они и не заметили, как начало светать, и прожекторы выключались один за другим. И только тогда в рассветном расплывчатом сумраке стала видна вся их работа.

Двухкилометровый канал двенадцать — пятнадцать метров глубиной рассекал плоскогорье наискось, упираясь в старое русло реки. Он казался не столько плодом труда рук человеческих, сколько следствием катаклизма, как возник и сам этот завал, и это огромное озеро, подпертое им и еле удерживаемое, — такой стеклянной тяжестью навалилось оно на узкую преграду. И все это совершено за восемь дней!

Только сейчас Чердынцев понял, какой это был подвиг! Да, кажется, и сам капитан, и Волошина были поражены открывшейся им картиной.

Но Малышев уже зашагал к шурфам, возле которых высились груды мокрого разрушенного сланца и глины. В шурфах гудела под ногами вода.

На гребень вскарабкался Карцев. Он был по-прежнему стремителен и легок в движениях. Хотя, может быть, его поднимало и влекло предвкушение победы? Он наклонился над шурфом, крикнул вниз:

— Скоро, ребята? Пора открыть дорогу воде!

Из шурфа по стремянке выбрался мокрый сержант с усталым, но счастливым лицом.

— Закладываем последние заряды, — отрапортовал он. — Можно через четверть часа взрывать.

Карцев взглянул на часы.

— Значит, в четыре пятнадцать! — уточнил он. — Провод от мины протяните в блиндаж. Отсюда все убрать: инструмент, лестницы, тросы. Спускаетесь прямо в блиндаж, даете зеленую ракету. Я вывожу людей и машины из канала. Объявляю готовность номер один красной ракетой. Отсчет шестьдесят секунд — и взрыв. У вас есть дополнения, товарищ капитан?

— Действуйте, товарищ лейтенант! — торжественно сказал Малышев и обратился к своим спутникам: — Тома, Александр Николаевич, пошли. На этот раз мы будем наблюдать за взрывом и водой со стороны кишлака. А то отрежет нас новая река, а у нас пока ни мостов, ни броду…

— А все-таки жалко! — вдруг сказала Тамара. — Такое прекрасное озеро, и никто не видал его! Тут бы туристский лагерь, ресторан, как на Рице…

— Озеро останется, — утешил ее Чердынцев. — Теперь его не скоро осушишь! Приезжайте в будущем году, когда в нем начнется жизнь. Мы угостим вас форелью…

— А если я захочу остаться здесь? Навсегда?

Чердынцев метнул быстрый взгляд в сторону Малышева. Капитан стоял, взявшись за трос, и, казалось, не слушал ее. А женщина пристально глядела на Чердынцева, не двигаясь с места, словно врезанная в голубое небо, потом вздохнула и пошла к веревочной лестнице.

Чердынцев спускался последним.

Внизу перешли высохшее русло реки и поднялись на высокий берег, на кишлачную площадь. Там уже собрались жители, солдаты, добровольцы.

Минеры бегом перебежали русло, затем в небо поднялась зеленая ракета — сержант сообщал готовность, — от блиндажа взлетела красная, и Чердынцев как-то против воли начал отсчет:

— Пятьдесят девять… Пятьдесят восемь… Пятьдесят семь…

Но видно, он поторопил время. Уже прозвучали его: «Три… Два… Один…» — а гребень все еще безмолвствовал, только становился все отчетливее, как графический рисунок черным по розовому, потому что за ним всходило солнце, все заливая светом. И в этот миг громыхнул взрыв.

Взрыв был похож на всплеск черной магмы. Так оживают вулканы — взлетает вверх конус, как будто срезанный ножом, — и в то же мгновение откуда-то из глубины взрыва плеснуло живое серебро. Оно лилось чистой струей, хотя над тем местом, где оно прорвалось, еще висела тяжкая мгла, летели вверх камни, похожие на вулканические бомбы, конус взрыва все расширялся, как будто полнился неестественной энергией, расталкивавшей частицы материи, а под ним, точнее, из основания этого клокочущего конуса, летел и летел серебряный водопад, пока не коснулся дна канала и не остался висеть в воздухе серебряной дугой. И только тогда послышался всеобщий крик, в котором с трудом можно было угадать обычные и в то же время страстно звучащие слова:

— Пошла! Пошла!

— Вода! Вода!

И солдаты, цепочкой расставленные по краю речного обрыва, не смогли удержать людей. Люди спрыгивали в старое русло и стремились на другой берег, берег новой, только что созданной этими людьми реки, бешено пробегавшей мимо. Вода сбрасывала с завала камни, гальку, преображая канал в живое русло, где уже мерещились сверкающие рыбы, хотя никаких рыб еще и быть не могло в этой холодной, как лед, воде.

Малышев сказал что-то своему ординарцу, и тот побежал по берегу к штабной палатке. И тотчас у солдат в руках появились тросы, длинные ломы, они бросились врассыпную к каналу, как бегут в атаку. А когда Малышев, Чердынцев и Волошина подошли к каналу, над водоворотами и подбоями уже висели на тросах добровольцы, пытавшиеся в этой трудной позиции разобрать внезапные завалы, которые сразу создала живая вода, подмывая берега, наталкивая камень на камень.

Пыль взрыва наконец осела, и теперь в завале виднелось все ширящееся светлое пятно водопада, да и водопад все понижался, как будто река сама примерялась к новому руслу и примеряла свои силы, чтобы не перехлестнуть через берега.

А внизу скакали на лучших конях джигиты кишлака, пытаясь обогнать поток и принести в следующее селение этот ликующий клич: «Вода! Идет вода!» И хотя Адылов уже позвонил по всей линии о пуске воды, все равно в кишлаках будут сторожко ждать гонцов у высохшего русла, а потом горцы побегут, чтобы увидеть первый всплеск воды, окунут ладонь и приложат ее ко лбу и сердцу, станут черпать пригоршнями воду, отведывая ее, такая ли на вкус, какой была раньше. И другие джигиты поскачут дальше, и так по всему течению возрожденной реки, на все пятьсот километров, все время обгоняя первый этот вал и везде возвещая: «Вода! Идет вода!»

И Чердынцев внезапно почувствовал слезы на глазах.

Он отвернулся, чтобы никто не увидел этой слабости, и медленно побрел в кишлак.

 

3

Он забрался в кабинет Адылова, прилег на диван и мгновенно заснул.

Проснулся около полудня. В здании райкома было так же тихо, как и на рассвете, когда он пришел сюда. На столе стоял наколотый сахар, на большой тарелке еще теплые лепешки. И записка Адылова:

«Завтракайте и приходите на берег. У нас праздник!»

Он умылся, налил чашку чаю, взял лепешку и позавтракал, стоя у окна. За окном была видна река, на берегу которой по-прежнему стояла толпа зрителей, как будто люди и не уходили отдыхать.

«А где же ночевала она? У мужа в палатке?» — Ему стало зябко от какой-то внутренней дрожи. А ведь он нарочно не пошел в палатку Малышева. Именно потому, что подумал: «Малышев захочет поговорить с нею!» Но и не предупредил капитана, что не хочет стеснять его. Впрочем, капитан и сам мог догадаться: ведь он объявил во всеуслышание, что Волошина — его жена. Значит, мог надеяться на некоторую чуткость.

Толпа на берегу канала не разрежалась. Сам кишлак казался заснувшим — ни души на улицах и в домах.

«Что ж, надо идти туда. Нельзя притворяться равнодушным к чужой радости. Да я и не могу быть равнодушным, как бы плохо ни было мне самому…»

Тут же на столе лежала кипа телеграмм… Рядом адресованная Чердынцеву записка: «Ознакомьтесь!» Чердынцев перелистал их. Во всех подколотых по времени поступления телеграммах звучало примерно одно и то же: «Вода достигла кишлака в такой-то час». В некоторых телеграммах, из тех кишлаков, где стояли водомерные посты, были добавлены первые показатели: «Расход ниже обычного…» Ну что ж, так и должно быть: река только еще набирает силу. Ей нужно снова залить потрескавшееся за время засухи дно, заполнить все ямы, стремнины и карстовые воронки. И хотя под стеклом у Адылова лежит сводка местного водомерного поста, показывающая, что расход воды из озера превышает обычную норму реки в два раза, как бывало только в весенние месяцы да в период сильного таяния ледника, в нижнем течении реки этот дебет еще не скоро скажется. И к тому же мирабы, наверно, открыли свои поливные каналы, посевы ждать не могут. Вот почему в низовьях воды еще так мало. Впрочем, вода размоет завал в ближайшие дни, и сброс еще увеличится. Озеро так велико, что запасов хватит на много месяцев. А потом можно увеличить проран обычным взрывом, чтобы осушить затопленные дороги, мосты, городок горняков…

Он думал обо всем этом почти машинально, все время оглядывая берега канала. Ему хотелось увидеть красное пятно среди серо-зеленых гимнастерок и белых халатов, толпящихся там. Там что-то делали, — кажется, строили мост. Да, в спешке перед взрывом часть машин была выведена на плоскогорье и осталась на той стороне канала. Ах да, ведь солдаты должны уйти на учения… А с ними уйдет и капитан Малышев, он сделал свое дело отлично. А уж с ним уйдет и она…

Он вышел на берег канала.

Саперы, вися на тросах, выравнивали откос канала, подмытый первыми валами воды: устраняли опасность обвалов. Взвод строителей возводил первый мост над новорожденной рекой. Сваи были уже вбиты, сейчас клали поперечные балки и стлани. Старики и женщины сажали молодые деревья по берегу канала. Среди женщин он увидел Тамару.

Она всякий раз удивляла его, удивила и сейчас. На ней было длинное узбекское платье без пояса, с глухим воротом, с узкими рукавами. Ей шел любой наряд, и в этом она была похожа на невесту-горянку, только светлые пышные волосы да синие глаза отличали ее от других. Рядом с ней трудилась одетая так же девушка, и они окликали одна другую по имени и на «ты», как старые подружки. А до вчерашнего дня она не знала здесь никого, кроме Адылова…

— Александр Николаевич, идите к нам! — весело окликнула она Чердынцева. — Знакомьтесь, это Фатима. Моя квартирохозяйка и опекунша. Что вы так смотрите на мой наряд? Это все Фатима…

Он узнал Фатиму — учительницу младших классов кишлачной школы. Фатима, смущенно улыбаясь, передала ему молодое деревце, которое пыталась и не могла опустить в яму. Чердынцев помог им, а когда дерево было присыпано, пошутил:

— Ну что же, пусть оно растет долго — дерево нашей дружбы! Когда вы уедете, я стану приходить сюда, чтобы оросить его слезами.

— А я совсем не собираюсь уезжать! — строго сказала Тамара.

— Да, да! — оживленно подтвердила Фатима. — Тамара Константиновна будет писать книгу. Она уже получила телеграмму от редактора…

Фатима не просто шефствовала, она уже чувствовала себя по меньшей мере помощницей этой женщины.

— А как же… — И Чердынцев смущенно замолчал: ему не хотелось продолжать разговор при учительнице.

— Он уже знает об этом, — равнодушно сказала Тамара. — Они вечером уходят.

К счастью для Чердынцева, к ним подошел Адылов. Тамара снова принялась бить землю кетменем, и это у нее получалось ловко! Во всяком случае, у Чердынцева было время обдумать ее слова.

— Хорошую речку организовали! — весело проговорил Адылов. — Чем не боги? Пройдемте-ка, дорогой гляциолог, со мной в райком. Будем думать, как вознаградить достойнейших. Хочу посмотреть, нет ли чего интересного на вашей базе…

— Ну, что может быть интересного на нашей базе! — отмахнулся было Чердынцев.

— На премии, на премии! — напористо объяснил Адылов. — Я знаю, у вас хозяйство богатое! — он хитровато прищурился: «Академики сдали в багаж диван, чемодан, саквояж, картину, корзину, картонку и маленькую собачонку…»

— Боюсь, что от всего багажа одна собака и осталась! — рассмеялся Чердынцев.

— Ничего, ничего, потребсоюз мы тоже пошевелим, что-нибудь разыщем! — И, взяв Чердынцева за рукав, потащил за собой.

— Я буду у Фатимы, — спокойно сказала Тамара, как будто он действительно имел право спрашивать о каждом ее шаге.

— Что, она пронзила и ваше сердце? — усмехнулся Адылов.

— Почему — пронзила?

— Ну, я же не слепой! Кто больше всех вчера волновался? Вы не скажете, я скажу. Малышев волновался. Чердынцев волновался. Галанин и Каракозов волновались.

— А вы? — насмешливо спросил Чердынцев.

— И я тоже! — простодушно ответил Адылов. — Но по другому поводу. Мне ее редактор звонил. Просил помочь. Она у нас будет книгу писать. Я уже Малышеву сказал об этом.

— При чем тут Малышев? — В голосе Чердынцева звучало явное недовольство.

— Она попросила. Хотя по вашему обычаю муж и не может увести жену за собой насильно, ей с ним трудно разговаривать. Так что готовьте подарок свату.

— А при чем тут я?

— Не из-за меня же она осталась! — Это Адылов выговорил сердито. Видно, такой разговор пришелся ему не по душе. Он замолчал и пошел быстрее.

Чердынцев старался идти с ним в ногу, раздумывая про себя: «Она все решила одна. И за себя и за меня». Остро закололо сердце. Но они шли на подъем. Может быть, от этого?

Но он уже знал: нет. И чем дальше, тем будет труднее. Она все будет решать сама. А ему останется лишь выполнять эти решения.

Он остановился, пережидая боль в сердце.

— Что с вами? — испуганно спросил Адылов.

— Пройдет… — тихо ответил Чердынцев.

Москва

1966—1967