#img_3.jpeg

 

ПРОЛОГ

В конце пятидесятых годов я жил на одной из старых московских улиц, неподалеку от Арбата. Теперь этой улицы нет и в помине. На месте кургузых купеческих доходных домов в четыре-пять этажей и уютных дворянских особняков с колоннами и запущенными садами позади прорублен новый проспект. На проспекте строятся из стекла, бетона и алюминия многоэтажные дома-красавцы, а замыкается проспект огромным зданием гостиницы «Украина». Теперь даже по соседству с Арбатом стало видно далекое-далекое небо. А когда-то тут все улочки упирались одна в другую, словно никуда не желали вывести человека, и в какую сторону ни глянь, виднелись одни брандмауэры да кирпичные заборы и тупики…

Впрочем, к делу это не относится, а только фиксирует бег времени, которое утекает из моих жадных пальцев, как песок.

А в те дни я еще не думал об этом истечении времени и, выходя по делам из дому, любил неторопливо пройтись по Арбату; нынешние люди чаще говорят «прошвырнуться» — и это о прогулочном-то шаге! Но я не завидую этим нынешним. Если они будут и дальше столь же бездумно относиться к великому русскому языку, то, боюсь, их дети перейдут на обезьяний лепет.

Была на Арбате одна занятная витрина, и я любил постоять возле нее. Принадлежала она комиссионному магазину, в котором продавалась всякая всячина: антиквариат, полотна старых и нынешних художников, бижутерия — дамские дешевенькие украшения, а порой выставлялись и совсем удивительные вещи: египетские, индийские, китайские вазы и вещицы из слоновой кости, немецкие пивные кружки с музыкой, которая играет столько времени, сколько льется в твое горло пиво, курительные трубки с мундштуком длиной в метр, а иногда даже кальяны. Денег, правда, в те времена у меня было не густо, и я просто наслаждался, глядя на всякие красивые вещицы.

В пятьдесят седьмом году я ходил по Арбату почти ежедневно. Тот год был для меня счастливым: наконец-то пришла и моя очередь переезжать в Новую квартиру, в Новый район Москвы, на Новый, Ломоносовский проспект. А подобное обстоятельство — все знают — требует ног да ног! Надо собрать всякие справки, сдать свою комнатенку, купить кое-какие обновы для радостного жилья.

И вот в те самые дни увидел я в знакомой витрине комиссионного магазина неожиданную вещь…

Это была небольшая бронзовая статуэтка Ники — древней богини Победы. Но самое странное было в том, что статуэтка не походила ни на одну из старинных мраморных статуй и гипсовых слепков, какие я видывал раньше…

В 1877 году в Греции, близ селения Олимпия, археологи выкопали из земли статую Ники работы древнего скульптора Пэония. Мрамор сохранился отлично, но у статуи были отбиты голова и руки. Есть статуя Ники Самофракийской в Лувре — прекрасная летящая фигура из мрамора, но и у нее нет ни головы, ни рук, остались только расправленные крылья, откинутые далеко назад, хотя богиня уже коснулась обломка скалы правой ногой, обтянутой длинным одеянием. Видел я и репродукцию бронзовой Ники из Кассельского музея, но эта Ника, по-видимому, всего лишь запоздалая ретроспекция олимпийских мифов: эта Ника стоит на шаре, сложенные крылья ее торчат вверх за плечами, как на старонемецких изображениях ангелов, одеяние висит продольными складками, нет у нее ни полета, ни высокого энтузиазма, который и является подлинным отличием богини Победы.

Найдены и другие статуи Ники: украшения с носовой части боевых кораблей; фризы, изображающие аттические битвы. Но все это не заслуживало никакого сравнения с тем, что я увидел.

Передо мной были полет, воздушность, острота формы и сила содержания, слитые воедино в прекрасном произведении искусства. Как я уже сказал, фигурка была исполнена в бронзе, примерно в одну тридцатую известной статуи Пэония, стояла на бронзовом же пьедестале, на левой ноге, вокруг которой складками вилось еще взволнованное полетом одеяние, как будто Ника только что приземлилась, низринувшись с вытянутыми вперед руками, чтобы благословить воззвавшее к ней войско на смертный бой и победу.

Была она крылата, как и положено Нике, но и тут опять оказалась неожиданность: у Ники Пэония крылья опущены, у Луврской Ники — откинуты назад. Эта же Ника одно крыло сложила, почувствовав под ногой землю, другое же — правое — было поднято, как парус, и словно бы поддерживало богиню в воздухе и позволяло ей — буде не по вкусу придутся моления и жертвы — тут же оторваться от земли и вновь ринуться в небо.

И патина на металле, и самый тон бронзы — все говорило, что это работа старинного мастера и очень возможно, что мастер сам  в и д е л  такую статую Ники и перенес драгоценные черты прекрасного в металл, а потом оригинал погиб в битвах и неурядицах, и осталась лишь эта копия… Но очень может быть, что сама-то эта копия вышла из-под руки одного из тех великих мастеров, которых было достаточно в эпоху Возрождения, когда человеческая мысль через полтора примерно тысячелетия снова вернулась к созерцанию прекрасного, оставшегося нам в наследство от древних. И кто знает, может быть, это работа самого великого Челлини или кого-нибудь из его учеников вдруг оказалась здесь, в витрине скромного московского магазина…

Вот эта статуэтка, бронза, двадцати сантиметров высотой вместе с пьедесталом, представлявшим как бы жертвенный камень, на который опустилась богиня, и захватила все мои мысли. Я подумал: ведь и у меня случаются победы, пусть их куда меньше, чем поражений! И почему бы мне не порадовать себя, не подарить себе эту прекрасную Нику, вокруг которой так и слышится гром битвы, бронзовые наконечники копий ударяются в бронзовые щиты и мечи со свистом рассекают воздух и звенят по бронзовым латам! И почему бы мне не сопрягать каждое свое деяние с нею, богиней Победы, рискуя больше, чем я рисковал до сих пор, ища более важные предметы для размышлений и для суждения о них! Надо сказать, что в те времена я работал в одной крупной газете и все пытался бороться с разными неурядицами в нашей жизни. Так пусть Ника будет свидетельницей того, как трудно приходит человек к победе, но ведь он  п р и х о д и т  к победе, иначе он не создал бы эту великолепную богиню.

Так подумал я и сунулся в карман за деньгами, но тут же убрал руку. Денег у меня была одна сотенная, припасенная, чтобы съездить на новый Ломоносовский проспект для внепланового угощения маляров. Да и что я мог купить в те годы за свою сотенную? Вещь — это было видно сразу — привезена и сдана в магазин знатоком, да и оценщики в этом магазине — изрядные доки. И я уехал по своим делам, вздохнув про себя о постоянных невозможностях, которые так старят человеческое сердце.

Но, признаюсь, в тот же вечер я обежал почти всех моих друзей, занимая где сотню, а где и больше под предлогом, что скоро у меня новоселье и не повезешь же старую рухлядь в Новый дом на Новом Ломоносовском проспекте. И надо сказать правду: люди на радость очень отзывчивы, и мне удалось набрать довольно большую сумму.

Утром я отправился в магазин.

И тут моя дурная привычка разглядывать витрины сыграла со мной злую шутку. Мне бы поторопиться, подойти к магазину без пяти одиннадцать и протолкаться к прилавку в числе первых. А я подошел через пятнадцать минут после открытия и — Ники в витрине не было. А у подъезда магазина стояла черпая «Волга» и сулила мне беду. В магазин я ворвался бегом, но продавщица уже заворачивала драгоценную для меня вещь в желтую оберточную бумагу, потом быстро обмотала сверток шпагатом и вручила в чьи-то руки.

И такое в душе моей было горе, что, протолкавшись довольно невежливо среди зевак — вы ведь знаете, что в комиссионных магазинах больше толпятся зеваки, покупателей там единицы, — я уставился опечаленными глазами в того, чьи руки уже приняли этот дар.

Передо мной была миловидная девушка, очень еще молодая, с нежным, розовым лицом, с розовыми губами и светло-рыжими волосами, небрежно рассыпавшимися по плечам, спокойная и радостная. И я невольно подумал, что не ей бы стать владелицей прекрасной этой вещи, значения которой она, наверное, и не понимает, а какому-нибудь усталому человеку вроде меня. Именно такому, кто порой доходит до грани поражения, но продолжает бороться, потому что верит в свою правоту и все равно надеется на победу. И пусть бы он был похож на меня летами, что ли, опытом, всей той тяжестью жизни, которая уже придавила мои плечи, но которую я все равно несу с гордостью, с какой несет свое бремя каждый не потерявший надежды человек. Ничего этого не было в моей незнакомке, хотя она и выглядела настоящей победительницей и вся словно бы светилась от радости, но это был всего лишь свет молодости, непосредственности.

Я невольно спросил:

— Не уступите ли вы мне эту вещь?

Она взглянула так, словно я чем-то оскорбил ее, и, бегло оглядев толпу в магазине, воскликнула капризно-повелительно:

— А-ле-ша! Помогите же мне!

— А вы подарите мне эту Нику? — каким-то тоскливо-измученным голосом спросил молодой человек с узким, угловатым, словно бы иззубренным лицом, пробиваясь к девушке и оттирая меня. Девушка подняла на него глаза и так же капризно бросила:

— Если вы будете победителем!

Было в ней нечто высокомерное, позволявшее ей не замечать посторонних, да и на близких, каким, видно, был для нее провожатый, смотреть пренебрежительно: он для нее, а не она для него! Такие милые существа часто вырастают в обеспеченных и эгоистических семьях, и на них трудно найти управу. Молодой человек, должно быть, знал это, так как только вздохнул в ответ, взял покупку и повел девушку к выходу, оберегая каждое ее движение, словно девушка была стеклянная и всякое постороннее прикосновение могло ее разбить. Угловатое лицо его стало еще грустнее, но я и без опоры на старинную науку — физиогномику понял, что это настоящий боец, только еще несмелый, не сознающий своей силы. И, преодолевая горечь утраты так понравившейся мне вещи, невольно подумал: «Что ж, молодой человек, пусть тебе поможет Ника, и пусть победные лавры увенчают тебя!»

С этой мыслью я вышел из магазина.

Тех двоих уже не было. Их, должно быть, и ждала черная «Волга», которую я приметил у магазина, когда торопился, безвозвратно опаздывая.

Прошло несколько лет. Иногда я одерживал победы духа, порой терпел жестокие поражения. По-прежнему я писал свои статьи и книги и в тот памятный год, к которому сейчас обращаюсь в воспоминаниях, ввязался в один научный спор. Я пытался, где только мог, доказать право начинающего ученого на самоопределение, самостоятельность, на риск, даже на ошибку, искренне полагая, что только собственный опыт делает научного работника подлинным открывателем, а осознанные ошибки облегчают путь к конечной цели. Я познакомился со многими учеными, старыми и молодыми, талантливыми и бездарными, скрытными и откровенными, поддерживавшими мои мысли и яростно отрицавшими их. Для того чтобы уметь разговаривать на их языке и понимать, чем они заняты и сколь важны проблемы, которые они решают, я подчас становился их покорным учеником. В те годы я прочитал сотни книг, прослушал десятки лекций и дружеских собеседований, короче говоря, стал наконец  д и л е т а н т о м  во многих научных вопросах — примите это слово в его истинном значении: знающий, хотя и не открывающий! Но все мне чего-то не хватало в том арсенале знаний и чувств, которые я приобрел. Иногда я шутя и уже с доброй усмешкой подумывал, что мне как раз и недостает покровительства той Ники, которой я любовался когда-то через стекло витрины в знакомом магазине. Но в тот магазин я больше не ходил, привык к своему уже не новому Ломоносовскому проспекту и в центр выезжал только по делам да иногда сыграть партию в бильярд — помните книгу Белля «Бильярд в половине десятого»? Вероятно, это скромное удовольствие тем и приятно усталым, пожилым людям, что позволяет им хоть в чем-то сравняться с молодыми, не становясь смешными.

Вот во время одной такой партии в бильярд и отыскал меня в клубе молодой ученый, физик Горячев, с которым за несколько дней до этого я познакомился. У него оказался лишний билет на симпозиум атомщиков, занимающихся изучением ядра. И он, помня мой интерес к новым течениям в этой области физики, заехал пригласить меня.

Симпозиум открывался в шесть часов, до начала было еще далеко, и мы решили пройтись пешком переулками с улицы Воровского до Дома ученых.

Так, нечаянно я снова оказался на Арбате, поглядел на прорубленный сквозь гущу бывших купеческих и дворянских домов новый проспект, пытался опознать и не нашел свою старую улицу и вдруг наткнулся на ту самую памятную витрину комиссионного магазина.

Я даже вздрогнул: в витрине стояла статуэтка Ники.

Но, боже, в каком она была виде!

Оба крыла отломлены по самое плечо, на нижней кромке пьедестала виднелось продолговатое пятно. Приглядевшись, я понял: кто-то варварски счистил нанесенную другим варваром надпись, по-видимому дарственную. Меня возмутили оба: и тот, кто осмелился нанести на уникальную статуэтку какое-то пожелание здоровья или что-то в этом роде, и тот, кто содрал, возможно при помощи грубого напильника, драгоценный слой патины — свидетельство старинного происхождения скульптуры.

Но то, что спутник мой смотрел на изуродованную Нику так же горестно, меня порадовало. «Искусство, — подумал я, — находит своих сателлитов там, где является человеку. И пусть человек этот увлечен другими идеями, пусть не всегда прекрасное, которое он замечает мимоходом, западает в его душу, но приходит порою миг, когда и такой  о д н о с т о р о н н и й  человек готов пасть ниц перед явившимся ему видением».

Горячев что-то бормотал про себя, и я невольно прислушался, чтобы стать свидетелем поклонения красоте. И был очень разочарован.

— Значит, он все-таки решил от нее избавиться? — бормотал Горячев. — И, как практичный человек, даже извлечь хоть какую-нибудь пользу? — Тут мой спутник схватил меня за руку и сердито произнес: — Что же мы тут стоим? Пойдемте хоть узнаем, во что он оценил свою победу! — И с этими странными словами повлек меня в магазин.

— Кто  о н? — произнес я чуть ли не враждебно.

— А, это не важно! — отмахнулся Горячев и распахнул дверь.

Был час «пик», когда москвичи стремятся по домам и забегают только в продуктовые магазины. В комиссионном было свободно. Та самая продавщица, которую я помнил с незапамятных времен, отдыхала, прислонясь спиной к стеклянным витринам, охранявшим обломки прошлого. Горячев подошел к ней и, ткнув пальцем в окно, где меж двумя толстыми стеклами, как в голубой воде, мерцала обескрыленная Ника, спросил:

— Сколько стоит это произведение?

— Двести рублей! — лениво ответила продавщица, по-видимому одним взглядом оценив наши покупательные способности.

— А почему она без крыльев? — спросил я.

— Наверно, попала под бомбежку! — хохотнув, сострила продавщица.

— Достаньте статуэтку! — строго, не принимая этого легкомысленного тона, приказал Горячев.

Было что-то такое в его голосе, что продавщица вмиг стерла насмешливую улыбку, повозилась с ключами, распахнула раму и выволокла мою Нику через голову китайского богдыхана и под свисающим сверху костяным бивнем меч-рыбы. Поставив статуэтку на прилавок, она тряпкой обмахнула пыль.

Даже без крыльев Ника была великолепна.

— Я ее беру! — коротко сказал я. — Вы не добавите мне пятьдесят рублей? — обратился я к Горячеву.

— Почему вы? — суховато спросил Горячев. — Эту вещь возьму я, и вы добавите мне сто рублей! — с ударением закончил он.

— Позвольте, но почему вы? Я уже опоздал однажды на пять минут, и ее увели у меня из-под самого носа.

— А я уже унес ее однажды из этого магазина. Вы получите ее от меня в подарок, но только в том случае, если окажетесь победителем!

И вдруг в моих ушах зазвенел девичий капризно-приказывающий голос: «А-ле-ша! Помогите же мне!» — и тоскливо-измученный: «А вы подарите мне эту Нику?» — и снова капризный: «Если вы будете победителем!»

Я вспомнил все, вплоть до интонации, и фразы еще звучали во мне, когда я нерасчетливо произнес:

— А-ле-ша…

Горячев вздрогнул и пытливо взглянул на меня.

Я сердито спросил:

— Значит, это были вы вдвоем с девушкой на черной «Волге»? Вы еще без стеснения отодвинули меня, когда девушка сказала свое: «А-ле-ша…»

Он вспыхнул, румянец окрасил не только лицо, но и уши и шею в воротнике расстегнутой по-летнему рубашки, как это бывает только с людьми стеснительными, одинокими, не очень уверенными в себе.

— Так это вы хотели перекупить Нику? — недоверчиво спросил он, разглядывая меня так, будто я опять чем-то досадил ему.

Я поторопился успокоить его и даже пошутил:

— Как видите, наши пути скрестились очень давно. И сегодня я увидел Нику первым. Но я уже примирился с потерей, и если настаиваете…

— Так вы берете ее или нет? — вдруг железным голосом проговорила продавщица. — Магазин закрывается!

Горячев засуетился, выкладывая из карманов всю свою наличность. Как он и предположил, нужной суммы у него не было. Я вздохнул и добавил десять потертых красных бумажек.

Когда он принес кассовый чек, Ника была уже упакована. Я смиренно попросил:

— Дайте я хоть понесу покупку. Все-таки Ника побудет у меня в руках!

Он торопливо сказал:

— Мы не поедем на симпозиум. Мы поедем ко мне. У меня в холодильнике лежит лимон, есть сахарная пудра и отличный кофе. А в книжном шкафу — бутылка старого армянского коньяка. Мы будем пить коньяк маленькими рюмками, чтобы нам хватило бутылки на всю ночь, станем любоваться бескрылой Никой, и я расскажу вам историю о ней…

— И о той девушке? — притворяясь суровым, спросил я.

— Но ней и о человеке, который последним держал Нику в руках и решил избавиться от нее. И если вы опишете всю эту историю и окажетесь победителем, я подарю вам Нику, и подарю ее  к р ы л а т о й. Крылья Ники лежат в ящике моего стола.

— А ваша жена?

— Она работает сегодня в ночь.

— Доктор?

— Почему? — с неудовольствием спросил он. — Ученые тоже часто работают по ночам. Она дежурит на вычислительной станции, а сейчас там рассчитывают координаты для мягкой посадки на Луну первой автоматической научной станции. Вы представляете, какая это работа?! — В голосе его звучало восхищение.

Я не стал сопротивляться. Да и не часто мне, Землянину, приходилось сталкиваться с такой ситуацией: физик находит утраченную им статую Ники, а жена в это время рассчитывает координаты и параметры посадки на Луну. И все это происходит в реальной обстановке нашего времени.

Квартира Горячева была разделена по принципу нейтрализма. Он провел меня прямо в свой кабинет, где стояли книжные стеллажи, диван, кресла, письменный стол с арифмометром и пишущей машинкой и множество пепельниц в самых разных местах, что доказывало: здесь часто собираются беспокойные люди, спорят, много курят, порою немного выпивают. Горячев раскрыл бар, вделанный в стеллажи, и достал бутылку коньяка, рюмки и два лимона, а с кухни принес сахарную пудру. Но, расставив все это на маленьком круглом столе, принялся священнодействовать над другим.

Он развернул статуэтку, достал из письменного стола обломанные крылья, разыскал в одном из ящиков паяльник, кислоту и олово, и вот по комнате пронесся острый запах, и крылья богини плотно прикипели к плечам. Поставив статуэтку на круглый столик между нами, он поднял рюмку и прикоснулся ею к крылу богини. Я проделал то же самое, и он наконец заговорил.

Я записал историю бескрылой Ники и предлагаю ее на ваш суд.

Так как это всего лишь личная история одного молодого ученого и нескольких его друзей и противников, я почел за благо изменить некоторые фамилии. Что же касается элементарных частиц атомного ядра, также действующих в повести, то иные названия их и свойства, могущие привести физиков в недоумение, просто вымышлены автором для удобства изложения идей и фактов, с которыми сталкиваются мои герои.

Итак, до встречи в конце повести!

Автор

 

1. НЕ ВСЯКИЙ УСПЕХ ЕСТЬ ПОБЕДА

Утром 25 мая Алексей Горячев проснулся знаменитым. Ну, может, не совсем знаменитым, но, во всяком случае, известным не только узкому кругу своих друзей и знакомых, а и в том широком мире, где раньше о нем никто ничего не слыхивал.

Началось с того, что позвонил Ярослав Чудаков.

— Прочитал, старик? Ну и как?

— Что я должен был прочитать? Автореферат твоей докторской диссертации? Сегодня воскресенье, и я не собираюсь что бы то ни было читать! По Конституции это день отдыха!

В институте часто разыгрывали друг друга, и Горячев решил не поддаваться.

— Да я не о том! — с досадой сказал Чудаков. — Гиреев разразился статьей о работе института. И больше всего говорит о тебе и обо мне. Открой сегодняшнюю газету. — И положил трубку.

Если бы Ярка продолжал трепаться, Горячев и не подумал бы взять газету. Он читал ее по вечерам, тем более в воскресенье. У него за неделю образовывался недосып часов на восемь, а Горячев любил во всем пунктуальность. Поэтому в субботу он заваливался в постель в десять вечера, а вставал в воскресенье тоже вечером, около пяти или шести, в зависимости от того, сколько недоспал за неделю.

Но после того, как Ярослав швырнул трубку, о сне не могло быть и речи. Горячев прошлепал босиком в переднюю, где под прорезью в двери лежали на полу газеты и журналы.

Алексей поднял газету и на ходу развернул. Ярослав не разыгрывал: на второй странице была напечатана статья Гиреева, директора института, посвященная новым открытиям в области элементарных частиц. Иван Александрович начинал ее настоящим панегириком в честь «молодых воспитанников института» Горячева и Чудакова. Горячева он даже именовал по имени и отчеству — Алексеем Фаддеевичем. Чудакова же, которого недолюбливал за злой язык, обозначал только инициалами — Я. Я. Однако фамилия Чудакова упоминалась не реже, чем фамилия Горячева, — двенадцать раз!

Все эти сложные подсчеты Горячев произвел уже в постели, благо карандаш был под рукой, на ночном столике, рядом с записной книжкой и сигаретами. На институтском языке это называлось: выбрать полную информацию. Известно, что в любом источнике информация находится в рассеянном состоянии. Главное, привести ее в систему.

Итак, в возрасте двадцати восьми лет Горячев, сам того не подозревая, превратился в ученого мужа, которого отныне даже старшие будут называть Алексеем Фаддеевичем. Сначала это будет звучать шуткой, но постепенно все привыкнут, и Алексею Фаддеевичу останется только обзаводиться семьей, жирком и степенями. Не то же ли происходит со многими учеными не только в их институте, но и во всем мире? Во время прошлогодней конференции в Женеве Алексей насмотрелся на физиков: только спорт и спасает их от ожирения…

И тут же подумал: Чудакова на эту удочку не поймаешь! Он жиреть не станет!

И улыбнулся: ну, а сам-то Алексей клюнет?

Удочки бывают разные. Золотые, как эта статья директора института. Серебряные — вроде повышения в должности. Медные — новая квартира и телефон под рукой. Стальные — таких Алексей еще не видал, но Чудаков как-то говорил ему, чем кончилась ученая карьера ныне уже немолодого физика Подобнова: ходит в мире некий человек с опустошенной душой и только завидует всем. В данную минуту, возможно, завидует Горячеву и Чудакову, хотя, видит бог, уж им-то завидовать не стоит…

Можно было бы снова заснуть — это Алексей умел, — но тут он подумал: газета сейчас у каждого в руках! И уж, конечно, кое-кто позвонит. Одни — из вежливости, другие — из дружбы, третьи — из зависти. Гиреев редко кого удостаивал таких почестей, а информация в наш век передается с необычайной быстротою. Другое дело, полная она или половинчатая. В сущности, Алексею да и Ярке только кажется, что они знают, почему академик написал эту статью. Конечно, предпосылка есть: двое молодых ученых из института, которым руководит Иван Александрович, объединив свои усилия, создали: один — новый вариант пузырьковой камеры для наблюдения элементарных частиц, другой — теорию, согласно которой в этой камере должны были обнаружиться под таким-то углом и с такой-то скоростью пролетающие частицы, которых еще никто не наблюдал, заранее дал им название «ро-мезоны», и эти частицы действительно появились…

Но ведь вполне возможно, что для Ивана Александровича это открытие только предлог. Вдруг ему понадобилось утереть нос американским коллегам или просто испросить как можно скорее некоторую сумму денег для постройки нового ускорителя? Нет, тут еще надо подумать…

Но относительно телефонных звонков он не ошибся…

Алексей только что собрался поддразнить Ярослава по поводу недостаточной информации, как телефон зазвонил снова.

Алексей сразу узнал бархатный голос Михаила Борисовича Красова — начальника лаборатории элементарных частиц — и на первые же слова поздравления ответил почти искренне:

— Только благодаря вам, Михаил Борисович!

Михаил Борисович, как бы пропустив реплику мимо ушей, мягко прервал Горячева:

— Заходите вечерком, Алексей Фаддеевич. И я и все мои будут рады. Вы слышали, что Нонна вернулась?

Нонна!.. Вернулась?

Алексей даже прикрыл глаза на мгновение, словно его ударили. Но все равно увидел Нонну перед собой такой, какой она была в тот вечер, когда вдруг сказала, что уезжает в Ленинград к Бахтиярову. В тот вечер Алексею все казалось, что она никого и ничего не слышит, занятая какими-то своими мыслями. Он сам вызвал ее на этот ненужный ни ей, ни ему разговор. Итак, она вернулась! Через пять лет…

— Вы слышите меня, Алексей Фаддеевич?

Это опять Михаил Борисович. Он, вероятно, и не догадывается, как ошеломил Алексея. Просто удивляется, почему Алексей умолк.

— Да, да, Михаил Борисович! Обязательно приду…

И машинально спросил:

— А Чудаков тоже будет?

Теперь замялся Михаил Борисович. Но ответил так же бархатно:

— Как раз намереваюсь позвонить ему.

И Алексей понял: не намеревался. Все в институте знают, что Михаил Борисович давно уже недолюбливает общество острого на слово Чудакова и предпочитает разговаривать с ним в официальной обстановке и по возможности только на научные темы. Это раньше он с удовольствием приглашал Ярослава в свой дом. Но теперь позвонит. А Ярка, конечно, откажется. Выдумает, что у него туристский поход или какой-нибудь заплыв на байдарке. Ярка отлично знает, что приглашение домой к Михаилу Борисовичу рассматривается как некое негласное повышение. Так сказать, высшая отметка за поведение. Выше пяти баллов. Но Ярке эти отметки ни к чему. А нужна ли такая отметка самому Алексею? Ведь в дом к отцу вернулась Нонна…

Он положил трубку и долго еще лежал неподвижно, уперев взгляд в невысокий сиренево-белый потолок своей новенькой квартиры. Лежал и думал черт знает о чем, лишь бы не вспоминать Нонну. Вот и эту квартирку, однокомнатную, мечту холостяков, ему дали без очереди. И тут не обошлось без вмешательства Михаила Борисовича. Михаил Борисович знал все нужды своих помощников и умел так распределять блага, что без лишней расточительности почти всегда достигал максимального эффекта.

Тогда Алексей был далек от мысли, что это всего лишь одна из удочек, на которую Михаил Борисович собирался подловить его скромную душу. Он был просто рад и бесконечно благодарен Михаилу Борисовичу: до этого он жил с отцом в тесной комнатке, в которой и письменный стол поставить было некуда. А в эту квартирку он мог бы пригласить даже Нонну…

Фу, черт, о чем он думает!

Телефон затрезвонил снова.

Алексей лениво сказал:

— Я слушаю.

И осекся, услышав громкий, откровенный смех директора института.

Нет, Гиреев не так прост! Вот он ехидно спросил:

— Принимаете поздравления, Алексей Фаддеевич?

— Что вы, Иван Александрович!

— Почему же? Это естественно! Я трижды набирал ваш номер, и все время было занято.

— Так это же Чудаков и…

— И кто же еще?

— И Михаил Борисович… — с некоторой неловкостью ответил Алексей.

Он знал, что между Гиреевым и Михаилом Борисовичем идет негласный спор. С точки зрения Гиреева, Михаил Борисович редко выдвигает стоящие теории, чтобы ими можно было объяснить неожиданные странности, подстерегающие исследователей внутриядерных процессов. Сам Иван Александрович был последователем знаменитого физика Бора. А Нильс Бор принимал к рассмотрению только такие теоретические выкладки и предсказания, которые не были похожи ни на что предыдущее. Это ведь Нильс Бор отчитал некоего известного физика словами, которые Иван Александрович Гиреев любит повторять:

«Все мы согласны, что ваша теория безумна. Вопрос, который нас разделяет, состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы иметь шансы быть истинной. По-моему, она недостаточно безумна для этого».

Конечно, это не значит, будто Иван Александрович или сам Нильс Бор считают физику профессией фантазеров. Просто пришло время, когда для объяснения процессов, происходящих внутри атомного ядра, прежние представления о физических законах не подходят. Тем более необходимо найти новые законы. И тут без ломки старых представлений и понятий не обойдешься. И еще вопрос, достаточно ли «безумен» сам Иван Александрович, чтобы понять и принять те крохи истины, которые добывают в своих опытах «талантливые молодые физики Алексей Фаддеевич Горячев и Я. Я. Чудаков», как он написал в своей сегодняшней статье…

— И что же? — поинтересовался директор. — Пригласил?

Да, в догадливости Ивану Александровичу не откажешь. Алексей не успел ответить. Иван Александрович добродушно сказал:

— Значит, там и поговорим…

— А есть новости, Иван Александрович? — осторожно спросил Горячев.

— Приближаются. Перед визитом к Михаилу Борисовичу просмотрите последний номер «Physical Review». Я послал его вам час назад.

И точно, в прихожей щелкнула металлическая задвижка над прорезью в двери с надписью «Почта» и на пол упало что-то тяжелое. Алексей знал: американские журналы делаются на мелованной бумаге и весят килограммы. Прощай, отдых!

— Спасибо, уже принесли.

— Не обязательно вздыхать так горько. Я заложил нужную страницу!

Да, в точности академику тоже не откажешь! Алексей снова прошлепал в переднюю и поднял с пола тщательно увязанный увесистый сверток. Распаковав журнал, он увидел не только закладку, но еще и пометку на обложке: «А. Ф. Гор. Пр. 147».

Можно было бы еще поваляться в постели, но статьи физиков пишутся в основном на языке цифр, а формулы лучше проверять за столом. Статья, отмеченная академиком, принадлежала перу американского физика Ф. Моргана и умещалась на двух страничках, но формулы в ней занимали больше места, чем текст. Поневоле пришлось одеться, а затем приготовить холостяцкий завтрак — кофе и сосиски. Алексей тут же, на пластиковом кухонном столике, положил свои нехитрые вычислительные инструменты: авторучку, бумагу, логарифмическую линейку… А на третьем абзаце забыл о завтраке. Произошло именно то, о чем так сердито говорил Ярослав, когда их заставили раз за разом проверять отлично удавшийся эксперимент: «Идеи носятся в воздухе и передаются на расстояние не только по радио! Пока нас тут заставляют снова и снова доказывать уже доказанное, кто поручится, что другой физик не наткнется на нашу идею?»

И вот это случилось: известный американский физик писал именно об открытых Алексеем новых частицах — ро-мезонах. А самое печальное заключалось в том, что итоги долгих и кропотливых исследований Алексея Горячева и Ярослава Чудакова были опубликованы только на ротапринте и читали их, может быть, десятки человек. А статью Ф. Моргана сейчас читают тысячи физиков…

У Алексея тряслись руки, когда он набирал номер телефона Чудакова.

— Ярослав, зайди ко мне как можно быстрее!

— Если я попытаюсь открыть дверь, Аннушка прикует меня цепью к дивану.

— Скажи Анне, что ты идешь не на свидание, а на похороны.

Наверно, не сами слова, а тон, каким говорил Алексей, нарушил веселое настроение Ярослава. Он резко спросил:

— Что случилось?

— О нашем открытии опубликована статья в американском журнале. Только открытие сделал Морган.

— Журнал у тебя?

— Да, можешь получить полную информацию! — не удержался, чтобы не уязвить друга, Алексей.

— Куда уж полнее! — сердито сказал Чудаков. — Сейчас приду!

Ну что ж, подождем три минуты. Идти Ярославу недалеко, со второго этажа соседнего подъезда…

Другой вопрос: может ли он чем-нибудь помочь Алексею?

И еще вопрос: а как отнесется сам товарищ Гиреев к тому, что так опоздал со своей хвалебной статьей? И кто во всем этом виноват?

 

2. ЗА ПРОМАХИ СЛЕДУЕТ НАКАЗЫВАТЬ

Иван Александрович Гиреев сидел один в домашнем своем кабинете и рассеянно барабанил пальцами по полированному столу. Развернутая газета лежала перед ним, и он, чуть-чуть отстраняясь по дальнозоркости, перечитывал отдельные абзацы статьи. Кое-что теперь, после ознакомления с работой Ф. Моргана, в его собственной статье выглядело упрощенно, бездоказательно, а главное, все запоздало: и дифирамбы молодым физикам, и описание открытия, сделанного этими молодыми людьми.

Ах, если бы он послушался редактора научного отдела газеты и написал статью хоть месяц назад! А он все отнекивался, ссылался на какие-то причины, однако ж написал! Значит, мог сделать это и не ссылаясь на неясные причины, а главное, без задержки!

Он мучительно поморщился, представляя лицо Горячева, когда тому пришлось чуть ли не через пять минут после панегирика его таланту читать сочинение Ф. Моргана. Вот уж действительно: «Бедному жениться — и ночь коротка!» А ведь эти ребятишки заслуживают куда большего, нежели куцая похвала в газетной статье, да еще если вслед за похвалой следует холодный душ из-за Атлантики! И работа их с ро-мезонами еще недостаточно оценена. Трудно сказать, что помешало Горячеву сразу поднять открытие на щит, но, по-видимому, кроме заметки, напечатанной на ротапринте, никаких реальных шагов к пропаганде открытия сделано не было.

Редактор научного отдела газеты тоже хорош! Подковырнул Ивана Александровича замечанием, где же, мол, ваши молодые таланты, а когда Иван Александрович разгорячился и принялся доказывать, что физика вообще наука молодых, вдруг заметил: «Однако ж вы их не очень выдвигаете!» И позже еще несколько раз названивал по телефону, а как-то даже язвительно пропел в трубку с ехидной хрипотцой: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет!» После этого Иван Александрович сдался и написал требуемую статью, а редактор еще неделю проманежил ее в разнообразных согласовательных инстанциях…

Между тем Иван Александрович уже видел практический путь применения новооткрытых частиц. Теоретическая физика обычно заглядывает в такие глубины вещества, где трудно предвидеть будущее того или иного открытия: может быть, оно тут же будет отринуто, а через какое-то время ляжет в основание стройной теории нового познания материальных изменений вещества. А может быть, его все признают и долго станут строить ложные теории на ложном фундаменте… Но то, что сделал Горячев, несомненно, победа. Если ро-мезоны нечто вроде цементирующих частиц, связывающих другие частицы ядра, то при бомбардировке ро-мезонами атомов металла можно было бы добиться такого изменения атомной структуры, когда прочность металла увеличилась бы в десятки и сотни раз. А именно таково последнее задание Академии наук, врученное некоторым научно-исследовательским институтам. Речь в нем идет по меньшей мере о металлах, из которых будут строиться космические корабли. Так, во всяком случае, прочитал это задание Иван Александрович. И именно корабли, а не просто спутники. И не одноместные, на каком взлетел недавно Юрий Гагарин, а крупные, пригодные, если понадобится, и для полета на Луну.

Ф. Морган, кажется, еще не сообразил практического значения своего открытия. Впрочем, если он даже о чем-то и подумал, то не обязательно станет делиться своими мыслями со всем миром. Там развитие науки зависит еще и от того, что именно  в ы г о д н о  разгласить  ф и р м е. Морган принадлежит фирме «Дженерал электрик», а там в основном интересуются электрической сверхпроводимостью металлов.

Но почему же такое важное открытие так долго дожидалось общего признания? Неужели Горячев и Чудаков ничего не увидели за своим экспериментом?

Бывало, что Иван Александрович тоже долго дожидался признания какой-нибудь своей идеи. Но он хоть слышал возражения, споры, должен был доказывать свою правоту. А тут не было ни споров, ни возражений. Правда, кто-то из теоретического отдела, кажется Крохмалев, заявил, что эксперимент проведен не чисто, но после вторичной проверки умолк и он. И все-таки с публикацией результатов нового эксперимента задержались…

Иван Александрович становился, как говорится, на ноги в такие времена, когда в физике все было более чем зыбко. Точнее, перед ним была даже не поверхность, на которую можно было ступить, а жидкая среда. Швырнули тебя — и плыви. Не можешь держаться — поднимай руки и кричи: «Спасите! Я больше не буду!» И многие его сотоварищи, усомнившись в своей способности держаться на спасительной соломинке опыта, уходили из физики безвозвратно. А тут еще и общее недоверие к новым неожиданным выводам, теоретическим обобщениям, которые затрагивали всяческие незыблемые доктрины. Появлялось некое ощущение двойственности природы: одни законы — для обычного применения, а рядом — теория относительности, силлогизмы Дирака или Гейзенберга, никак к обычному миру не приложимые.

В те годы Иван Александрович интересовался трансурановыми элементами. Их было известно немного, но и эти немногие жили так недолго, что требовались неимоверные терпение и навык, чтобы уследить за их «рождением» и «смертью», то есть распадом на более устойчивые и, к сожалению для экспериментатора, совсем уже обычные минералы. Но были в этой системе распада признаки какой-то грозной силы, которые заставляли умолкнуть и философов и практиков или, наоборот, исторгали у тех и других неумеренные восторги перед таинственной силой, заложенной в атомном ядре. Именно тогда появились первые подсчеты: а что именно может дать человеку высвобожденная энергия атома?

А в том возрасте, в каком сейчас находится Алексей Горячев, самого Ивана Александровича застигла внезапно начавшаяся война. И он пошел на фронт.

На фронте он стал командиром разведроты. Сначала он думал, что это чистая случайность, такое странное совпадение: в мирной жизни быть разведчиком нового материального мира, на войне стать разведчиком вражеских позиций. Но однажды он нечаянно услышал разговор комдива с командиром полка, которому была придана его рота. В полковом блиндаже и при желании некуда было спрятаться для откровенного разговора, — землянка была разгорожена маскировочными халатами, повешенными на веревке, а уйти Гирееву было нельзя: полковник сам его вызвал. Комдив спросил:

— Ну, а как твой ученый?

— Порядок! — с очевидной усмешкой ответил командир полка. — Сами же говорили, если он поисковик в науке, так уж тут непременно себя окажет.

— И оказал?

— Лучше некуда! По трем разведанным точкам такой анализ выдает, куда там начальнику штаба!

Гиреев невольно усмехнулся простодушной похвале командира, но внезапно остро почувствовал: а ведь командир прав! И вспомнил: никогда он не мог быть достаточно спокойным. Ворвавшись в мир неустойчивых «элементарных» частиц, где все так зыбко и неясно, что трудно было заранее представить, что же получится из любого опыта, он приучил себя сохранять самообладание, держаться ровно, невозмутимо, отыскивать выход из любого положения. Там, в той довоенной физике, все было, как на войне. Перед тобой темнота и пустота, и из этой пустоты в любую минуту может прогреметь выстрел… Не так ли погибли Кюри, его жена и многие другие первооткрыватели? А что он увидел на войне? Примерно то же самое. Ты врываешься в населенный пункт, который грохочет навстречу тебе огнем. Каждый дом — дот, каждый переулок и забор — ловушка. Рвани на себя дверь квартиры, швырни гранату, прижми дверь плечом и, едва отгрохочет взрыв, снова распахни ее, дай веером очередь из автомата и беги к следующей двери.

Да, так оно и получалось во время опытов: смотри на счетчики, записывай показания приборов, но помни — пустота может выстрелить. В таких условиях умение быть спокойным очень воодушевляет помощников. И Иван Александрович знал, почему молодые физики любят работать с ним.

Вот и сейчас разведчики любили ходить с ним на поиск.

После битвы под Курском Гирееву воевать не пришлось. Его отыскали в тыловом госпитале с простреленным легким. Суровое предписание одного из безвестных отделов Совета Труда и Обороны приказывало капитану И. А. Гирееву «по выздоровлении немедленно явиться в город Н., воинская часть №… в распоряжение майора Богатырева…». Только фамилия Богатырева и могла осветить хоть что-то в этом непонятном предписании, не то чтобы луч прожектора, но все-таки лучик, пусть хоть и от карманного фонаря. До войны какой-то Богатырев занимался в Ленинграде физикой атомного ядра… Но при чем тут физика, если враг не отполз еще и до Днепра?

Впрочем, война пришла в ту стадию, когда образованный капитан (Гиреев до войны окончил два института и имел звание доцента) должен был предполагать, что вопли гитлеровцев о «тайном оружии» могут иметь какую-то подоплеку. Советское ракетное оружие оказалось полной неожиданностью для гитлеровцев, но вот уже над Лондоном появились «Фау-1» и «Фау-2», и если они не летали над Россией, то скорее всего только потому, что слишком велика была страна и далеко отстояли от стартовых площадок важнейшие ее города. А в Англии снаряд, видимо, окупал себя хоть паникой среди населения…

Едва залечив простреленную грудь, капитан Гиреев явился в город Н.

Его удивило, что о воинской части майора Богатырева никто в комендатуре не знал. Гиреева заносило все выше и выше, сначала к коменданту города, потом в обком партии, потом к первому секретарю обкома, и только тут он встретил своего будущего командира. Дело было поставлено так, что сам первый секретарь обкома познакомил безвестного капитана Гиреева с не менее безвестным майором Богатыревым да еще спросил: «Именно этот капитан вас интересовал?» А когда Богатырев ответил: «Да!» — то присутствовавший при этом свидании четвертый человек в штатском костюме быстро устроил Гирееву настоящий допрос и все время сверял его ответы с какими-то бумагами у себя в папке, даже имя и отчество жены спросил, и где Гиреев жил до войны, и какие у него были адреса по крайней мере в трех городах, где Гиреев работал в довоенные годы. Тогда ядерная физика была не в почете, и Гирееву приходилось часто менять место работы — то трудиться в лаборатории, то занимать вакантную должность преподавателя в каком-нибудь институте. Наконец все формальности были соблюдены, тот же штатский товарищ выдал Гирееву какой-то странный документ-пропуск, на котором ничего, кроме фотографии и фамилии владельца, не было, после чего строго предупредил, что отныне до последующих указаний Гиреев поступает в распоряжение майора… Когда они с Богатыревым вышли из обкома, Гиреев довольно нервно спросил:

— Павел Михайлович, скажите, пожалуйста, что тут происходит?

Богатырев был русоволос, бледен какой-то «кабинетной» бледностью, но Гиреев понимал, что такая же бледность возникает и при долгой работе в лабораториях. Но Богатырев был едва ли старше возрастом, только в плечах пошире да, может, поспокойнее, и Гиреев считал, что вправе задать своему новому начальнику любой вопрос. И Богатырев ответил:

— Это не тут происходит.

— Что же и где?

— Где-то в Германии.

— Но при чем тут мы?

— Так уж получилось. — Богатырев вздохнул. — Вы ведь занимались трансурановыми элементами?

— Да… Но я не понимаю…

— Нам стало известно, что немцы работают над проектом атомной бомбы…

Он сказал это так же спокойно, как сказал бы, наверно: «Мессершмитт запустил новую серию самолетов…» И Гиреев, у которого вдруг захолонуло сердце, подумал: «Черт, он, наверно, думает об этой бомбе не первый месяц! А я? Я не могу…»

Но Богатырев был не так прост, каким казался с первого взгляда. Гиреев еще ничего не успел сказать, как Богатырев сухо заметил:

— Вы, вероятно, готовы признаться мне, что у вас душа не лежит к такому эксперименту? Можете успокоиться: я сам узнал об этом несколько недель назад. Так что придется через «не могу»! Пойдемте-ка ко мне, я вам кое-что покажу…

Да, люди, которые в эти страшные дни находились «где-то за линией фронта», сделали невозможное. Они сумели проникнуть в святая святых гитлеровского рейха. Сначала о проекте «А» были только неясные упоминания. Но потом эти люди каким-то образом связали этот «проект» с одновременным исчезновением из оккупированных фашистами стран десятков ученых, не то арестованных, не то выкраденных гестаповцами, выяснили, чем эти ученые занимались до войны, и перечень «исчезнувших» зазвучал подобно набату. Многие физики, проживавшие в Германии, после прихода фашизма к власти выехали или просто сбежали за границу. Среди них было немало и таких, кто занимался физикой атомного ядра. Теперь фашисты «импортировали» из покоренных стран именно ядерщиков…

В последних донесениях разведчиков сообщалось, что в фашистском рейхе организован центр не то по созданию, не то по производству «нового оружия» и что там, в этом «центре», находятся многие из исчезнувших физиков. Наверно, среди разведчиков были и такие люди, которые уверенно разбирались в новой физике ядра, потому что они обнаружили завод «тяжелой воды» в Норвегии, сообщили об открытии новых шахт в Австрии, где заключенные и военнопленные добывали урановые руды…

— Что вы скажете теперь? — спросил Богатырев, укладывая прочитанные Гиреевым бумаги в сейф.

— Они не пойдут на это! — растерянно сказал Гиреев.

— Пойдут! — сухо ответил Богатырев.

— Но они же отказались от использования ядовитых газов! — ухватился Гиреев за последний довод, как за спасительную соломинку.

— Да, потому что посчитали: Германия заселена даже плотнее, чем Франция или Англия, не говоря уже о России. Войну они сразу планировали на два фронта. А достигнуть Берлина самолет может и со стороны Москвы и со стороны Лондона. Просто они учитывали закон возмездия. А газы они используют… — Он снова открыл сейф и вынул снизу черную папку. То были сообщения разведчиков о созданных фашистами «лагерях смерти».

Может быть, именно эти сообщения больше всего воздействовали на молодого офицера. Когда он возвращал папку Богатыреву, лицо у него было белое, как будто он сам прошел через ад лагерей и стоял перед дверями газовой камеры. Он с трудом проговорил:

— Я согласен.

— Имейте в виду, если они успеют ее сделать, то испробуют на нас… — тихо сказал Богатырев. Потом, помолчав, добавил: — Наши союзники тоже разрабатывают этот «проект», но нас они не информируют…

— Не информируют? — Гиреев сломал спичку, пытаясь прикурить, и смял в пепельнице незажженную папиросу. Он не мог оторвать взгляда от непроницаемого лица майора. — Но это означает только одно…

— Да, — подтвердил Богатырев то, что не осмелился сказать его новый подчиненный.

Гиреев почувствовал, как у него на спине дернулась кожа, словно в комнату ворвался декабрьский мороз. О чем они думают там, за океаном? Он знал кое-что о прошлых надеждах этих людей, ставших волей судеб союзниками. Не они ли считали, что лучше подождать, пока немцы и русские истребят друг друга, чтобы затем наверняка диктовать свою волю миру? Но представить себе, что эти люди принимают все человечество за кроликов, приспособленных лишь для проведения опытов над ними? Газовые камеры… Атомные бомбы…

Он встал и повторил, как присягу:

— Я согласен!

Позже Иван Александрович старался не вспоминать о своем торжественном заявлении. Тогда он полагал, что слово его прозвучит, подобно заклинанию: «Сезам, откройся!» — и он тут же вступит в общество чародеев. На самом деле все произошло далеко не так. Даже совсем не так.

Он получил назначение в один из институтов далеко на востоке. В подвалах местного университета раскопал эвакуированное оборудование одного из расформированных в начале войны научных центров. Людей для решения поставленной перед ним задачи пришлось выбирать среди инвалидов войны и студентов старших курсов. И тут-то Гирееву понадобились все умение администратора, сила духа, настойчивость, которые раньше требовались для проведения собственно эксперимента. Оказалось, что хозяйственные дела и заботы чуть ли не сложнее научных.

Но кое-какой опыт он получил. И когда окончилась война, когда уже взорвалась американская бомба над Хиросимой, он был не только умудренным опытом ученым, но и крупным руководителем, с которым считались в партийных организациях и в министерствах. После взрыва экспериментального устройства, к созданию которого Гиреев приложил столько труда, ему поручили возглавить новый институт, где исследовались совсем другие качества и свойства атома, пригодные для использования в мирных целях.

К пятидесяти годам он стал руководителем этого института, академиком, профессором, консультантом ряда министерств, одним из теоретиков космогонии, почетным членом многих иностранных научных обществ и т. д. и т. п. Отныне он изучал реакторы, участвовал в разработке атомных кораблей, помогал создавать космические корабли, хотя прямым его делом по-прежнему являлись наблюдения за элементарными частицами и атака на атомное ядро. Но ведь он одним из первых доказал, что только глубочайшее проникновение внутрь атома поможет человеку создавать новые металлы и материалы, которых не было и не могло быть в природе, по которые оказались необходимы человеку, едва человек решил оторваться от Земли…

А сейчас он сидел и грустно покачивал головой, представляя утомленное, разочарованное лицо молодого своего помощника, которого только что обрадовал, а затем так жестоко огорчил. И в то же время проскальзывала в сознании смутная мысль: сам он никогда не позволил бы перехватить свою идею. Да что он, Горячев, мальчишка, что ли? И его дружок Чудаков тоже давно вышел из школьного возраста! Если уж они открыли нечто новое, так должны были бороться за приоритет, за свой, за институтский, за приоритет страны, в конце концов! Если публикация их материалов почему-то задерживалась, они могли обратиться к нему, своему директору и учителю! Был ли когда-нибудь случай, чтобы Гиреев не помог этим молодым людям? Не было такого случая!

Эта гневная тирада, не произнесенная, но словно бы впечатавшаяся в сознание, вдруг рассердила Ивана Александровича. Зайди к нему или позвони в эту минуту Горячев или Чудаков, Иван Александрович выдал бы им по первое число! Но звонить Горячеву еще раз не стал: хватит с парня и того, что он получил. А вот показать им, как много они потеряли во мнении своего учителя и начальника, это Иван Александрович может! И еще покажет! И, вспомнив, что собирался поговорить с Горячевым на вечернем рауте у Михаила Борисовича Красова, сразу решил: на раут не пойду! И тем самым покажу и Красову, как отношусь к этому «проколу». Красов тоже-мог настоять перед редакцией и перед президентом академии, что у него в отделе есть срочный и архиважный материал. Он ведь не такой растяпа, как эти мальчишки — Горячев и Чудаков, знает, что не боги горшки обжигают, что найденное одним экспериментатором может быть в тот же день и час найдено другим.

Закончив рассуждения о Горячеве и Чудакове, Иван Александрович повернулся вместе с креслом к соседнему столику, на котором стояла пишущая машинка: воскресенье — единственный день, когда он мог свободно поработать. Следовало только переключить телефон.

Но где-то в уголке сознания гнездилась злая мысль: сам Гиреев в том возрасте, в каком сейчас находятся Горячев и Чудаков, ни к кому из старших за помощью не бегал. Он доводил свою мысль до конца, а потом сурово и спокойно высказывал ее, и если она кому-то приходилась не по нраву, так же сурово и холодно нападал на противника. В свои тридцать лет Иван Александрович успел доказать, что в менделеевской периодической системе непосредственно за ураном должны находиться по меньшей мере еще два десятка элементов, а если мы их не обнаружили, так только потому, что плохо искали. И все, что он задумывал, он всегда доводил до конца! А эти мальчишки, оказывается, до сих пор нуждаются в няньках!

И хотя он занимался сейчас самым любимым своим делом, на лице его было такое гневное выражение, что жена, заглянувшая было в кабинет, тихонько прикрыла дверь и удалилась. Она прожила с Иваном Александровичем четверть века и знала: в такие минуты трогать его нельзя. Посидит, поработает и отойдет. А если и не отойдет, так гроза разразится где-то далеко от дома, в том мире, который так и не стал для нее понятнее за эти четверть века…

 

3. УЧЕНЫМ НУЖНЫ УЧЕНИКИ

Науки имеют странную способность умирать и возрождаться. Но уже в другом качестве.

К концу семнадцатого века Алхимия — величайшая из придуманных человеком наук, за исключением, может быть, медицины, — влачила жалкое существование. Вместо подлинных магов и волшебников возле Алхимии пристроились мелкие мошенники и обманщики. Никто больше не верил в «философский камень». Постепенно переставали верить и в «эликсир бессмертия». Если какой-нибудь захудалый немецкий эрцгерцог еще и покупал рецепт «эликсира», то платил гроши.

Однако где-то в недрах Алхимии уже нарождалась иная наука — Химия.

Химия тоже трактовала вопросы превращения вещества. Но без «философского камня». И отрицала главную идею Алхимии, будто можно при помощи заклинаний превратить свинец или медь в золото. А так как владетельным особам в основном требовалось именно золото — для войн, для сооружения замков и крепостей, — то на сию прозаическую науку властители перестали обращать внимание. Но она развивалась в покинутых алхимиками лабораториях.

Эту науку двигали ученики волшебников и магов. Но называть себя они стали простым словом: ученые.

В конце девятнадцатого века в недрах самой развитой науки — Физики возникла принципиально новая наука, объяснявшая факты на основании новых закономерностей. Но ученые, разработавшие новую науку, помнили о подвиге предшественников и не стали отказываться от наследства. И назвали свою новую науку Ядерной Физикой.

Правда, в те далекие времена, на заре двадцатого века, вряд ли кто из провозвестников этой новой науки мог представить, к каким вершинам знаний приведет она человечество.

Всякая наука требует продолжателей. Если раньше это были магические секты, тайные сообщества посвященных, то теперь чаще всего такие группы единомышленников называются «школами». И, как отличие, нечто вроде орденского знака, ставят имя учителя. Школа такого-то. Школа вот этого.

Михаилу Борисовичу Красову не было и сорока лет, когда он стал членом-корреспондентом Академии наук. Поводом для такого выдвижения послужили открытия, сделанные школой, к которой он принадлежал, в области физики атомного ядра. Для школы выдвижение Красова тоже было достижением, и его сотоварищи вежливо приветствовали его победу. Тем более что он сделал все, что мог, а мог он очень много, чтобы украсить послужной список и улучшить материальное положение участников школы.

После этого его энергия и инициатива достигли наивысшего расцвета. Очень скоро он оказался членом многих ведущих ученых советов, руководителем различных семинаров, которые физики проводят от случая к случаю, чтобы обменяться новостями в излюбленной отрасли науки. Он принимал активное участие в различных обсуждениях, как научных, так и ненаучных, и всегда его выслушивали с вниманием и принимали его мнение к сведению, а порой и к руководству…

Вскоре его стали приглашать и за границу для чтения разных лекций, тем более что в молодости он и сам прослушал курс таких лекций у знаменитого немецкого физика, отлично знал два языка, умел овладеть любой аудиторией.

Несмотря на такие явные признаки величия, в своем кругу он по-прежнему оставался просто Михаилом Борисовичем, так как предпочитал не подчеркивать свое превосходство в титулах, званиях, положении. Необычайная энергия сочеталась в нем с подкупающей мягкостью и простотой в обращении с коллегами и помощниками. Он с одинаковым уважением обращался по имени и отчеству ко всем окружающим, начиная от студентов и кончая старшими по званию. Впрочем, он мог быть и резким и высокомерным, но это только с «чужими».

Михаил Борисович принадлежал к школе… Но для того, чтобы определить, кого из своих учителей он предпочитал, следовало бы изучить шеститомный свод законов новой науки, одним из соавторов которого был он сам. А такое предприятие, право же, не каждому под силу…

Красов был еще достаточно молод, когда этот шеститомный труд вышел в свет. Однако в университетский курс физики включен он не был. Мысли и воззрения, изложенные в этом труде, были новы даже для профессоров. А какой уважающий себя профессор будет читать свой курс по чужому учебнику?

Но Красов и сам занимал по совместительству с научной работой профессорскую должность на кафедре теоретической физики физико-технического факультета. Несколько его друзей, принимавших участие в создании этой новой энциклопедии ядерной физики, тоже были профессорами.

Так возникли домашние, внеуниверситетские «курсы новейшей физики».

К этому времени Михаил Борисович достиг постепенно такого положения, что ощутил настоящую потребность иметь свою собственную школу. Без учеников он обходиться уже не мог! Поэтому он внимательно присматривался к каждому своему студенту.

К концу первого, иногда второго курса профессора физико-технического факультета уже различали студентов не только по костюму и прическе. Это лишь вначале кажется, что все студенты на одно лицо.

Начинаются зачеты, экзамены, курсовые работы. И вот молодые люди, только что бывшие похожими друг на друга, как капли воды, постепенно приобретают индивидуальные черты. И тогда можно полушутя-полусерьезно сказать:

— Послушайте, Ярослав Ярославович, а ведь вам не составило бы, вероятно, труда усвоить первый том «Новейшей физики»?

К удивлению Михаила Борисовича, Чудаков, заинтересовавший профессора тонкостью только что законченного опыта, спокойно ответил:

— Я прочитал все шесть томов этого курса.

Михаил Борисович взглянул на студента внимательнее.

Чудаков выглядел недоростком — маленький, чернявый, по-мальчишески подвижный. Вероятно, война помешала его физическому развитию. Профессор перелистал зачетку. Там были весьма ничтожные сведения. Ярослав Ярославович. Год рождения 1932-й. Сын рабочего. Москвич. Наверно, отец ушел на фронт в самые первые дни войны. Сколько могла зарабатывать мать? Пятьсот — семьсот рублей. Этого, конечно, не хватало даже на хлеб. Правда, детям в школе давали бесплатные завтраки. Но Михаил Борисович помнит, как они выглядели: дочь однажды принесла из школы такой завтрак — ломтик черного хлеба, смазанный каким-то повидлом. Михаил Борисович раз и навсегда приказал Нонне отдавать завтраки соседке по парте. Но из дома в школу с собой ничего не брать. Впрочем, это было уже в сорок третьем, когда появились академические пайки. До этого Нонна съедала свой школьный завтрак, наверно, с не меньшим удовольствием, чем Ярослав Чудаков. Но приносить из дома в школу то, что готовила Нонне мать, просто не следовало. И Нонна поняла отца. Приходила голодная, но веселая. «Я отдала свой завтрак Аннушке. Сегодня была ее очередь…»

— Какая очередь?

— Папа, Аннушка у нас староста. Это она решила, что мой завтрак будут получать по очереди…

Мать кипятилась. Но Михаил Борисович понимал Нонну. Иногда говорил:

— Завтра пригласишь на обед двух подруг. Обедать будете отдельно. Кормить станешь сама. Мама скажет, что и где взять.

Эти обеды происходили обычно по субботам. И тоже странность — каждый раз Нонна приводила других девочек. Мать снова сердилась: «У тебя нет подруг!» Дочь отвечала снисходительно: «Мы дружим всем классом!» — «Что же, вы решаете на классном собрании, кто должен идти к тебе в гости?» — «Нет, мама, это решает Аннушка. Она лучше знает, кто как живет, кто получил «похоронную», у кого наградили отца или мать…» — «При чем тут матери?» — «Ах, мама, у нас три девочки в классе, мамы которых на войне. Кто врач, кто инженер. А всего в школе таких девочек двенадцать». — «Разве это война? Это ужас!» — восклицала мать.

Тогда она еще не очень верила, что газеты печатают правду о фашистах. В конце двадцатых годов она жила вместе с Михаилом Борисовичем в Германии: Михаил Борисович проходил практику у профессора Вернера Гейзенберга; немцы ей очень нравились, возможно, что с одним или двумя у нее были даже романы.

От этого предположения у Михаила Борисовича до сих пор побаливало сердце. Михаил Борисович был тогда слишком занят — профессор Гейзенберг не давал спуску своим бакалаврам. Брониславе было скучно. А молодых немцев в этом университетском городе болталось сколько угодно. Язык она знала отлично. Это как раз и заставило Михаила Борисовича ходатайствовать, чтобы молодую жену направили с ним, — будет переводчицей при муже. Ничего из затеи с переводами не вышло: Брониславе скоро надоело выслушивать и переводить мудреные речи физиков. Хорошо еще, что знаки и символы в науке интернациональны. Ну, а через два или три месяца Михаил Борисович и сам  о б р е л  слух на чужую речь. Как ни удивительно, это именно так и было. Он вдруг стал слышать разговоры соседей. До этого все слова сливались в неразличимый гул. И вдруг он услышал о Брониславе то, что раньше проходило мимо его сознания, как гудение: «Фраукотораялюбитнемцев».

…Он столь глубоко задумался, держа перед собой зачетку, что только покашливание студента вывело его из забытья. Расписавшись, он вернул зачетку и сказал:

— А не могли бы вы, Ярослав Ярославович, как-нибудь заглянуть ко мне? Мне хотелось бы услышать ваше мнение об этих сборниках и обменяться мыслями о новых путях науки…

Не видно было, чтобы студент смутился, услышав такое приглашение. И ответил Чудаков несколько насмешливо:

— Не думаю, Михаил Борисович, что такой обмен будет для вас интересен. Так же, как в сказке: нашел человек золотой слиток с лошадиную голову и обменял на обыкновенный пшик…

Михаила Борисовича несколько покоробило от этой манеры разговаривать присказками, однако он с обычной любезной улыбкой спросил:

— Что вы имеете в виду под такой странной аналогией?

— О, это просто притча о невыгодном обмене. В конце концов, бывший владелец золота получает иглу без ушка, но с советом — накалить иголку и пробить ушко. А когда он бросает раскаленную иглу в воду, то слышит только издевательское «пшик». Но я обязательно зайду, Михаил Борисович, у меня на этот случай даже ваш телефон записан.

Чудаков попрощался и ушел, этакий с виду недоросток, с мальчишескими движениями, в странном спортивном костюме — лыжные шаровары, стянутые у щиколоток, и толстый свитер, стянутый у горла, — мешок на мешке. А что, если он явится в таком наряде? Бронислава не протестует против свободы в одежде, но только на пикниках, где и профессора частенько одеваются так же, как этот Чудаков. В собственном доме она подобной небрежности не переносит. Впрочем, если Чудаков заранее записал телефон Михаила Борисовича, значит, подозревал, что привлечет внимание профессора. А если это так, то, наверно, учтет и все остальное. Должно быть, расспрашивал студентов, уже побывавших у Михаила Борисовича.

 

4. УЧЕНИКИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПОСЛУШНЫМИ

Ярослав Чудаков совсем не был таким уж оголодавшим недоростком, как представилось это почтенному профессору. Просто в роду Чудаковых все мужчины были невысокими. А вот что касается мускулатуры, ловкости, так тут Чудаковы — отец, и дед, и молодые — могли дать иному мастеру сто очков вперед.

У них даже руки  д у м а л и! Ярка, когда стал студентом, вычитал где-то, что Фридрих Энгельс уважал рабочие руки и даже прямо говорил, что творческий процесс начинается в голове, а кончается в пальцах рук, которые держат инструмент, будь то перо, или резец, или просто стамеска, или молоток. Вот и Ярослав — если он замышлял какой-нибудь прибор для счета соударений ядерных частиц, — так просто чувствовал, что у него и голова горела, и руки нацеливались — сейчас начнут «стрелять».

Отец и дед видели это еще в школьные Яркины времена, когда парень мастерил прибор для определения силы ветра с крыла обыкновенного бумажного змея или вертушку — лаг для учета скорости движения его собственноручно сделанной байдарки. Да и вообще все в доме у Чудаковых было сделано ими собственноручно, кроме, наверно, электрических лампочек, а до лампочек просто руки не доходили, а то они и лампочки переконструировали бы, это уж как пить дать!

И отец и дед Ярки были рабочими, тут профессор не ошибался, только они еще были  м а с т е р а м и  своего дела. А мастер — всегда думающий человек.

Война для Ярки была испытанием жесточайшим. Началась она, когда Ярославу было всего девять лет, и хотя он дважды убегал «на фронт», дальше первого контрольно-пропускного пункта так и не дошел…

Ну, а голод, физические страдания в нетопленной квартире — так ведь все это было ра́вно для всех. В те дни он еще не подозревал, что и воевали не все, и голодали тоже не все. Взрослый умеет кое-что не замечать, на некоторые вещи не обращать внимания. Это только дети  н е  п р о щ а ю т, взрослые просто не желают  в и д е т ь. Значительно удобнее.

А «похоронная» пришла. Ярослав Ярославович старший, отец Ярки, погиб. Но в семье остался Ярослав Ярославович старейший, дед, а дед не позволял грустить. Дед заставлял работать. С двенадцати лет Ярка начал помогать деду «лудить, паять», а с пятнадцати подыскал себе «рукомесло» посложнее — чинить радиоприемники. Их навезли с войны много, и все разных фирм. Потом пошли телевизоры, всякие счетно-измерительные приборы. В семнадцать лет Ярку даже приняли в один счетно-аналитический институт мастером по ремонту приборов. Не это ли, в сущности, и толкнуло парня на физико-технический факультет?

Так он начал учиться у Михаила Борисовича…

Однако студент Чудаков ответить на приглашение профессора не торопился. Он окончил и третий курс, и четвертый, но Михаилу Борисовичу не звонил. Михаил Борисович тоже не напоминал. «Ничего, придет! Он прекрасно знает возможности моей лаборатории. Где еще он получит такой ускоритель, такое оборудование?» — усмехался про себя Красов. Он испытывал примерно такое же ощущение, какое чувствует опытный охотник: приманки расставлены, можно и покурить…

В начале пятого курса Чудаков действительно напомнил профессору о давнем разговоре. И заговорил в той же странной манере:

— Не скажу, Михаил Борисович, что я нашел слиток золота величиной с конскую голову, но кое-какими мыслями и я не прочь поделиться.

— Пожалуйста, пожалуйста, я помню свое приглашение. Только что же вас до сих пор задерживало?

— Говорят, что только пустая голова ногам покоя не дает. А мне все эти годы было не до развлечений. И на этот раз, возможно, окажусь скучным гостем.

— Ну что вы, Ярослав Ярославович, поболтаем за чашкой чаю. Если у вас есть ко мне вопросы, попытаюсь ответить. Кстати, где вы собираетесь проходить курсовую практику и какую тему выбрали?

— Хотел проситься к вам в институт, в вашу лабораторию. А тема — поиск нового метода наблюдения за соударениями частиц.

— Отлично, отлично! — заторопился Михаил Борисович.

Он даже подергал галстук, напоминая себе, что нельзя проявлять такой восторг и поспешность. Он знал у себя этот недостаток: на все взволновавшее отвечать с непозволительной солидному человеку торопливостью. А когда торопился, то даже слова проглатывал и повторял их. Что-то вроде «отличноличнолично». Но, боже мой, что он слышит? Новый метод наблюдения за соударениями! Американцы споткнулись именно на этом! И у них нет никакого нового метода! Неужели этот вихрастый паренек может что-то предложить? Правда, Нильс Бор говорит, что новые идеи только тогда интересны, когда ни на что предыдущее не похожи. Кто знает, что в голове у этого мальчишки?

И опять профессор ошибался: к этому времени Ярослава Чудакова никак нельзя было назвать мальчишкой. Он уже был женат и даже ожидал прибавления семейства. Оставалась в его лице этакая неизменная моложавость, некоторая монгольская безбородость, но возраст у него был уже не солдатский, а офицерский. А вот одежка на нем привычная — такие же, если не те же, лыжные штаны да мохнатый свитер под горло.

— Итак, у вас есть уже свои идеи? — не удержался профессор.

Но Чудаков не торопился.

— Да ведь как сказать! В нашей любимой науке творится то же самое, что в кавалерии: ночь темная, лошадь черная, едешь-едешь и думаешь: а не черт ли тебя везет? — как мой дед говаривал. Знаете, в таких условиях не всякую идею и выскажешь. Я бы хотел сначала посмотреть, над чем вы работаете в вашей лаборатории, послушать товарищей…

«А у этого паренька, кажется, зубы тигра! — подумал Михаил Борисович. — Ну, что ж, это даже интереснее, больше чести для укротителя». Но эту злую мысль удержал при себе. А что, если у студента есть так называемая  б е з у м н а я  идея? Отпугивать его не следует ни в коем разе. И весьма любезно повторил:

— Так я вас жду в субботу, часикам к семи. Сначала поговорим о наших баранах, попозже придут молодые люди, можно будет и потанцевать. — И подумал с некоторым сожалением: «Впрочем, какой из тебя танцор? Но надо предупредить Брониславу, чтобы поуняла свою надменность, когда увидит этого странного гостя!»

— С удовольствием! — спокойно ответил Чудаков, будто давно уже привык бывать на профессорских раутах. — Могу ли я пригласить от вашего имени и жену?

— Вы женаты? — удивился профессор.

— Уже полгода! — улыбнулся Чудаков. — Может быть, по отсутствии стажа жена и не любит отпускать меня одного.

— Пожалуйста, пожалуйста! — с необыкновенным радушием в голосе сказал Михаил Борисович. И полюбопытствовал: — А ваша супруга тоже физик?

— Нет, она электроник.

— Скажите на милость! Она перегнала вас — выбрала новейшую науку!

— Есть ведь и поновее! — с какой-то странной иронией ответил Чудаков. — Вот уже и бионики появились.

— Это не наука, а чистое шаманство! — произнес профессор с неопределенной интонацией, так что трудно было понять, шутит он или всерьез так думает.

— Ну что вы, Михаил Борисович! — Чудаков усмехнулся. — Ведь еще не так давно и генетику и кибернетику считали охвостьем идеализма.

— Тут вы в чем-то заблуждаетесь! — внезапно став строгим, сказал Михаил Борисович. Вольнодумство студента ему не понравилось. Да и зачем молодому физику интересоваться генетикой, бионикой? В сущности, рядом с физикой эти науки выглядят примерно так же, как астрология рядом с астрономией. И потом в этих странных рассуждениях, чувствовал Михаил Борисович, проскальзывает слишком глубокая ирония.

А Чудаков не унимался:

— Но и физика стала ведущей наукой совсем недавно. А кибернетика выплыла на поверхность только после того, как оказалось, что без машинных вычислений нам не управиться с физикой. А теперь попробуйте представить, что завтра американцы объявят, будто могут передавать приказы на свои атомные суда без помощи радио, только лишь усилием воли гипнотизера, направленным на медиума, сидящего где-то в рубке корабля. Или даже на подводную лодку без ее всплытия, которое требуется сейчас, поскольку радиоволны не желают проникать под воду. Разве мы не заинтересуемся такими опытами?

— А вы что-нибудь слышали о подобных экспериментах? — с любопытством спросил Михаил Борисович.

Несмотря на свое подчеркнуто пренебрежительное отношение к «мистическим» наукам, каковыми он считал генетику, бионику, парапсихологию, он побаивался оказаться вдруг в печальном одиночестве, если кто-то где-то кого-то убедит в их действенности.

— Ну, что вы, — с грустной доверительностью сказал Чудаков, — у нас об этом не пишут и никто за этим не следит.

— Стоп, товарищ Чудаков! — холодно обрезал студента Михаил Борисович. — Руководство получает самые последние новости о положении дел в науке! — строго заметил он.

— Возможно, возможно! — ничуть не смутясь, сказал Чудаков. — Но все-таки мне жаль, что мы несколько ограничиваем наш кругозор… Так в субботу? — переспросил он, словно хотел убедиться, не откажется ли профессор от своего приглашения после того, как будущий гость проявил некоторое вольнодумство.

Но профессор как будто забыл о своем недовольстве и, приятно улыбнувшись, повторил:

— Да-да, и вместе с супругой.

 

5. НО НЕПОСЛУШНЫЕ УЧЕНИКИ ТАЛАНТЛИВЕЕ

Из своего визита Чудаков извлек по меньшей мере одну важную информацию: в «конюшне» у профессора паслись до десятка студентов старшего курса и среди них всегда интересовавший Чудакова третьекурсник Алексей Горячев.

Но Чудаков, несмотря на свою самоуверенность, которой он так гордился, был изрядно ошарашен встречей, ожидавшей его и жену.

Во-первых, на звонок в переднюю выскочила розоволицая молодая красавица в вечернем платье без рукавов. Завидев Аннушку, привычно одетую в белую кофточку с плиссированной юбкой, красавица бросилась к ней в объятия с такой радостью и стремительностью, что чуть не сбила ее с ног. Сам Чудаков был тут же забыт. Из отрывистых восклицаний красавицы Ярослав смог уяснить, что она и Аннушка учились в одном классе. Красавицу звали Нонна, и Чудаков понял, что это и есть дочь профессора, в которую влюблялись все бывавшие в профессорском доме студенты.

При более тщательном рассмотрении Чудакову, забытому подле вешалки, показалось, что Нонна не так уж прекрасна: немножко полна для своих девятнадцати лет, ноги, хотя и стройные, несколько коротковаты, не руки, плечи, лицо были безупречны. Освободил Чудакова из его странного плена среди чужих пальто и плащей сам Михаил Борисович. Подивившись тому, что гора с горой не сходятся, а человек с человеком не разминутся, поздоровавшись с Аннушкой и похвалив ее за хороший вид и цвет лица (Аннушка была смугло-румяной), Михаил Борисович оставил ее на попечение Нонны и увлек Ярослава к себе, предварительно оглядев его с ног до головы и одобрительно хмыкнув.

Чудаков на этот раз обошелся без спортивного наряда. Правда, костюм был, как видно, куплен в отделе готового платья, но брюки обужены, вероятно, Аннушкой, и отглажены до остроты ножа, сорочка ослепительно бела. Несмотря на то что и в этом костюме Чудаков был похож на мальчишку, Михаил Борисович остался вполне доволен новым гостем.

В кабинете Ярослав и увидел Алексея Горячева.

Третьекурсник сидел на краешке стула, вслушиваясь в каждое слово говоривших, словно впитывал божественное откровение. И не только в профессорские речи вслушивался Алексей. Для него все, о чем говорили тут будущие и настоящие аспиранты, кандидаты наук и члены-корреспонденты академии, звучало волшебством. Ярослав даже пожалел беднягу. Того и гляди, примется глядеть из чужих рук. А между тем студенты старших курсов знают, что у этого малого голова не только для того приспособлена, чтобы носить шляпу.

Ярослав вслушался в легкий гул голосов, наполнявших просторный, заставленный низкими креслами вокруг маленьких столиков кабинет, в котором только и места для работы, что шведская конторка у окна. Все остальное пространство больше подходило для болтовни. Гости группками сидели вокруг низеньких полированных столиков, примостившись кто в кресле, а кто и на подлокотнике. Дверца вделанного в стену шкафа была откинута, на ней стояли рюмки, в глубине — бутылки. Чудаков усмехнулся: на его взгляд при такой свободе и некотором желании кое-кто из гостей мог бы и поднабраться. Однако он заметил: гости в основном обходились разговорами, рюмки звенели не часто.

Были среди гостей и сановные — такие же профессора, были и двое-трое дубнинцев, как именовали ученых из Объединенного ядерного института. Но Михаил Борисович никого не представлял, каждый мог отыскать себе собеседника по душе и по вкусу, а то и сидеть развесив уши, как третьекурсник Горячев. Впрочем, и студент пятого курса Чудаков не очень-то рвался в бой, тем более что все эти физики пока что говорили о вещах обыденных… У них уже образовался некий собственный стиль поведения, как и собственный, похожий на условный, разговорный язык. Все они щеголяли своими «хобби» — причудами. Один рассказывал о подводной охоте с аквалангом на осьминогов в Тихом океане; другой что-то врал об альпинистском походе на Памир, где отыскал некую гору с пещерой, в которой якобы были запрятаны чуть ли не все сокровища китайского войска, разбитого в каком-то сражении монголами в давнем веке; третий описывал отысканные им и вывезенные с Поморья старинные иконы и рукописи; четвертый что-то болтал о своих магнитофонных записях, восхваляя «короля джаза» Луи Армстронга.

И Ярослав пожалел, что пришел на этот раут…

Но тут Михаил Борисович заметил скуку и грусть в глазах своего гостя и с тренированной ловкостью опытного хозяина бросил ему приманку:

— Пощадите моих друзей, Ярослав Ярославович, не сочиняйте нелестных характеристик. Имейте в виду, когда вы начнете с ними работать, они из вас душу вытрясут. А эти разговоры не более как отдых. Вы знакомы с Горячевым? Попробуйте расшевелить его, а то, кажется, наши говоруны его совсем загипнотизировали. Между прочим, у Горячева есть архиоригинальные мысли о новых странных частицах.

«Подбрасывает пробный камень! — догадался Чудаков. — Если я не споткнусь на Горячеве, удостоит меня и своей беседой!» — Однако к Горячеву подошел.

— Вы часто здесь бываете?

— Впервые, — стесненно признался Горячев.

— Ага, значит, мы оба неофиты. А вы знаете, зачем нас пригласили?

— Михаил Борисович сказал, что собирается взять меня на курсовую работу в свою лабораторию и что надо познакомиться с товарищами.

— Ну и как, познакомились? — безжалостно спросил Ярослав.

Алексей беспомощно пожал плечами. Ярослав вытащил из валявшейся на столе пачки сигарету, закурил, оглядел комнату.

— Я не думаю, что мы тут можем интересовать кого-нибудь, кроме хозяина. Пойдемте-ка в коридор, покурим, поболтаем…

— Я не курю.

— Ну и напрасно, — иронически заметил Чудаков. — Это отличный предлог покинуть любое общество. А также устроить перерыв в работе. Когда я работал в артели жестянщиком и еще не умел курить, мастер, объявляя перекур, всегда находил для меня какое-нибудь дело. А как только я обзавелся собственной осьмушкой махорки, меня сразу признали своим.

— Вот уж не знал, что под курение можно подвести такую базу, — рассмеялся Горячев.

Ярославу понравилось, как лицо Алексея раскрылось в этой внезапной веселости, от чистых ровных зубов упал на него особый отблеск. Горячев встал с кресла и пошел за Чудаковым.

В коридоре Ярослав снова пристроился у вешалки, тут было нечто вроде ниши и стояла пара красных финских табуреток для дам, переобувающих туфли, так что получилось подобие уединенности. Горячев присел рядом.

— Профессор сказал, что вы делаете какую-то работу в области странных частиц?

— Ну какая же это работа?! Да наше оборудование и не дает возможности для экспериментальной проверки. Но, по моим расчетам, в атомном ядре кроме уже открытых должны быть еще цементирующие частицы. Пока трудно сказать, каково их количество, но уже из самых общих математических свойств уравнений видно, что тут концы с концами не сходятся. Еще такие классики, как Дирак и Гейзенберг, понимали, что главной особенностью атомного ядра является множественность составляющих его так называемых «элементарных частиц», мы лишь не научились их извлекать. Если бы использовать для их поиска ускоритель, который есть в лаборатории Михаила Борисовича, то не исключена возможность…

— Так что же вы не попробуете?

Горячев с каким-то стеснением сказал:

— Видите ли, я скорее теоретик…

Чудаков чуть не присвистнул. Студент третьего курса, а уже мнит себя теоретиком! Но тут же насмешливо сказал:

— А я скорее практик. Чу́дное совпадение! А не нарочно ли свел нас Михаил Борисович?

— Ну, вы как-то уж очень… Какая Михаилу Борисовичу польза от нас, студентов?

— А вы постарайтесь вспомнить, что Михаил Борисович тоже был когда-то студентом. И не лишено оснований подозрение, что он, будучи студентом, о чем-то думал. Недаром же он в нашем примерно возрасте был принят Вернером Гейзенбергом в его собственную лабораторию и практиковался там два года. Так что не ссылайтесь на возраст!

— Любопытно! — меланхолически сказал Горячев, и Ярослав понял: не верит еще в свои силы. Ну да это с возрастом, говорят, проходит. Жаль только, что порою с этим самым возрастом уходит и талант. Человек начинает думать о более простых и близких целях, нежели множественность частиц в атомном ядре. Получить бы диплом, аспирантуру, кандидатскую степень, квартиру в Доме преподавателя, что строится на Ломоносовском проспекте, а там можно и забыть, почему эта улица носит имя Ломоносова.

Над головой прозвучал мягкий, благодушный голос профессора:

— Ну, как побеседовали?

Чудаков встал. И взглянул на высокого, тонкого, словно жердь, Горячева. Горячев медленно бледнел, как будто профессор задал ему экзаменационный вопрос. Чудаков с досадой ответил:

— Такую беседу следовало бы вести у пульта ускорителя, наблюдая за приборами, регистрирующими новые частицы. Это было бы поинтереснее, чем наблюдать в телескоп за появлением новых звезд. В галактике мы разбираемся куда больше, чем в атомном ядре.

— А что, идея отличная! — Михаил Борисович засмеялся. — Но имейте в виду, что на нашем ускорителе такие счетчики до сих пор не установлены. Их еще надо придумать. Не хотите ли попробовать? Вы будете придумывать счетчики, Алексей Фаддеевич — подбрасывать вам идеи, а я… Я буду наблюдать за вашими успехами и радоваться.

— Вы это серьезно? — с каким-то даже испугом спросил Горячев.

А Чудаков невольно подумал: «Профессор уже по имени и отчеству этого паренька называет. Кажется, он и в самом деле прочит нас в свои ученики!» И деловито ответил:

— Я согласен!

— Браво, Ярослав Ярославович! А что вы скажете, Алексей Фаддеевич?

— Я… я тоже согласен… — несколько запинаясь, пробормотал Горячев.

— Отлично, отлично! — сплавливая слова в почти неразличимую фразу, воскликнул профессор.

Чудаков вспомнил, что, только волнуясь, он так произносит слова. Но в чем причина для волнения? Ну, облагодетельствовал двух студентов. Подумаешь! Со своим весом и авторитетом Михаил Борисович может облагодетельствовать каждого!

Михаил Борисович сиял: любезно пожал руку Горячеву, а Чудакова неожиданно похлопал по плечу. Возможно, так похлопывал когда-то и его самого знаменитый Гейзенберг.

— Что же мы тут стоим? — вдруг спохватился хозяин. — Пойдемте к дамам. Я боюсь, что ваша Анна Сергеевна уже соскучилась с моими модницами…

«Да он и отчество Аннушки разузнал! — изумился Чудаков. — Отлично подготовился! Значит, прежде чем отрезать, семь раз примерялся…»

— Вы, Алексей Фаддеевич, я знаю, отличный музыкант! Вот и порадуйте нас. У Нонны хороший рояль, она ведь у меня консерваторка!

Алексей вспыхнул, взглянул на Ярослава чуть ли не с мольбой, но увидел в глазах нового приятеля насмешку и гордо кивнул: «Согласен!» Уж если сам профессор наслышан о его талантах, пусть и Чудаков послушает. И пошел впереди хозяина в дальнюю комнату, откуда слышался смех женщин и веселые голоса мужчин.

Чудаков замкнул это шествие.

 

6. АЛЕКСЕЙ И НОННА

Дочерью Михаила Борисовича восхищались все — и старые и молодые гости.

Старым в ее присутствии хотелось казаться помоложе, а молодые, наоборот, напускали на себя солидность.

И только Нонна была такой, как всегда.

Однако ж она была признанной королевой вечера.

Но если Чудаков посматривал на «королеву» с некоторой иронией, то Алексей не сводил с нее глаз, такой ослепительной она ему казалась.

Спустя несколько лет Алексей понял, что тогда Нонна еще не была красивой. Она была просто хорошенькой — спортивная девушка в узком платье, аккуратная, ловкая в движениях, с веселыми глазами и наивной улыбкой.

Бывают лица, которые сразу поражают. Мы еще не успели понять, что произошло, а это лицо уже мучительно проникло в нас каждой чертой, запомнилось неповторимой, особой прелестью.

Впрочем, это происходит только с  и щ у щ и м и…

Нонна понравилась Алексею. Как видно, в свои двадцать один год он вполне созрел для того, чтобы влюбиться. До этого у него просто не было ни времени, ни подходящего объекта. И вдруг появилась Нонна…

Первая любовь всегда признает свой объект необыкновенным.

Алексей еще не запомнил цвета Нонниных глаз, не знал ее манеры при любой обиде надувать властно очерченные и вместе с тем наивные губы, не различил родинку на щеке, но уже твердо знал, что именно это лицо жаждал увидеть и бессознательно искал в толпе на улицах, пытался обнаружить при случайных знакомствах, искал именно эти неожиданно длинные глаза и такие мягко округлые, в золотом пушке щеки и белый, чистый лоб под летящими, косо отброшенными назад волосами…

Может быть, он еще не понимал этого с достаточной ясностью, но уже чувствовал наслаждение даже от того, что может следить за Нонной, любоваться живою игрой ее лица, вслушиваться в оттенки теплого, словно все время смеющегося голоса.

Значительно позже он, к своему несчастью, понял, что Нонна производила такое же впечатление на очень многих людей. Но в тот день он ни о чем не думал, кроме того, что, если захочет, может часто-часто ее видеть, разговаривать с нею и, кто знает, вдруг привлечь ее внимание к своей скромной особе.

Он не удержался и шепнул Чудакову — все-таки это был брат студент среди других, незнакомых и малознакомых людей, с которым не грех было поделиться впечатлениями:

— Какая красивая у Михаила Борисовича дочь…

И очень огорчился, услышав ответ Чудакова:

— Избалованная девица! Не в моем вкусе.

Тут Алексей сравнил Нонну с женой Чудакова и с некоторой долей иронии подумал: «Э, брат, твою Аннушку и на одну ступеньку с Нонночкой не поставишь!» — и сам поразился, что осмелился назвать девушку так, как ее называли самые близкие друзья этого дома…

А Нонна будто и не замечала, что происходят «смотрины». Она мило болтала с Аннушкой, ни на минуту не оставляла ее своими заботами, тем более что Аннушкина  п р о с т о т а  еще больше подчеркивала ее собственную тонкую прелесть. Нонна щебетала о школьных приключениях, вспоминала каких-то «мальчиков», которые будто бы интересовали обеих подруг и чуть ли не заставили их соревноваться. Ярослав начал уже всерьез прислушиваться к этой болтовне, но вовремя уловил насмешливый взгляд жены и прочитал в нем: «А пусть ее!.. Это она всегда так…» — и смилостивился.

Аннушка отлично знала его ревнивый характер, но умела усмирять своего мужа. И Чудаков подумал: «В школьные годы Аннушке было не до увлечений. Отец погиб в конце войны, и трудное, а проще говоря, голодное время продолжалось для нее до поступления в университет, когда она сразу стала получать повышенную стипендию, да и то отдавала половину матери и братишке. А на голодный желудок развлекаться не очень хочется», — это Чудаков знал по себе.

К концу вечера Нонна добилась своего: один из помощников Михаила Борисовича, которого все называли просто Крох — на самом деле его фамилия была Крохмалев, — включил магнитофон с последними джазовыми новинками и пригласил Аннушку. И тут произошло нечто неожиданное: солидный Крох, пошептавшись о чем-то с Аннушкой, вдруг пустился в новомодный в те годы рок-н-ролл, и Аннушка завертелась как юла. И все сразу переменилось в ней: полные ее губы показались чуть ли не негритянскими, движения стали отточенными и вместе с тем мягкими, и Чудаков недовольно отвел глаза. Он любил, когда его Аннушка танцевала, но хотел, чтобы она делала это для него и с ним, а тут немолодой ученый топтался возле нее, как слон вокруг тоненькой змейки, и все пялили на них глаза. Хорошо еще, что старый соратник Михаила Борисовича Подобнов пригласил хозяйку дома, а известный дубнинец Тропинин — Нонну, пошли танцевать и другие, и Крохмалеву пришлось перейти на обычный темп: места для рок-н-ролла оказалось мало. Чудаков перестал злиться, и все пошло обычным порядком: мужчины постарше вышли в кабинет, к бару, кто-то из физиков заспорил с другим, только Алексей Горячев стоял в сторонке, жадно следя за каждым движением Нонны. Однако умный хозяин не забывал о гостях, и, едва магнитофон утих, послышался его мягкий голос:

— Друзья, среди нас есть начинающий физик, обладающий к тому же незаурядным музыкальным талантом! Крох, уймитесь вы с вашим «хобби»! Вот у Горячева действительно «конек», на котором не стыдно прокатиться!

Все «хоббисты» окружили Алексея, поздравляя его с оригинальным «коньком». Тут были домашние поэты, собиратели икон, любители репродукций, почитатели джаза, сборщики разноцветных коктебельских камешков. Но музыканта еще не бывало, и Алексей, слегка побледнев, медленно прошел к роялю.

Крох бросился поднимать крышку. Алексей чуть тронул клавиши — инструмент оказался отличный, истинно «консерваторский», и вот неробкая мелодия протанцевала по клавишам и заполнила комнату.

Ярослав с удивлением смотрел на третьекурсника. Горячев словно бы вырос, хотя сидел на низеньком вращающемся стульчике. Его лицо, похожее в профиль на зубцы пилы, крупногубое и длинноносое, стало значительным, как будто тени подчеркнули каждый изгиб.

И вот даже шепот стих, музыка властно овладела всеми присутствующими, хотя многие, наверно, как и сам Ярослав, слушали ее только по воскресеньям, через радиоприемники, и уж совсем не знали, что ж такое играет студент. Впрочем, нашлись и знатоки: Бронислава Григорьевна с восторгом сказала:

— Божественно! Это Рахманинов!

Нонна строго взглянула на мать, и Чудаков так и не узнал, чем же Алексей Горячев увлек своих слушателей.

Алексей закончил игру грозным аккордом, встал и, сколько его ни упрашивали, больше не подошел к инструменту. Но если он хотел добиться, чтобы его приняли как своего, то достиг большего. Уже и Михаил Борисович поглядывал на него с несомненным уважением, уже и Нонна отошла от Кроха и заговорила с Алексеем на профессиональном языке музыкантов, который был столь же непонятен Чудакову, как любой незнакомый язык.

Воспользовавшись этой внезапной развязкой, Чудаков подошел к профессору, поблагодарил за прием, кивнул Аннушке и вышел в коридор, надеясь скрыться, так сказать, по-английски. Но музыка что-то нарушила в непринужденном веселье, все сразу принялись откланиваться, торопиться, кто-то кого-то просил подвезти, кто-то уславливался о встрече в следующую субботу. Очарование кончилось.

 

7. ДОРОГУ ОСИЛИВАЕТ ИДУЩИЙ

Нет, очарование осталось…

Оно проникало в сознание Чудакова медленно, однако Ярославу все чаще хотелось увидеться с Алексеем, поспорить с ним, послушать его. Постепенно он стал своим человеком в доме Алексея, где старый учитель физики — с таким же, как у Алексея, лицом, похожим в профиль па зубцы пилы, только большой, какой плотники пилят бревна на тес, — доживал свой век, потеряв веру в свои знания. Тяжелое доживание!

И в доме Чудакова Алексей тоже постепенно становился своим. Этому предшествовали долгие споры с Аннушкой, даже ревность Аннушки: выяснилось, что новая дружба требует не меньше сил и времени, чем любовь.

Зато «информация», которую так любил собирать Чудаков, оказывалась все полнее и полнее. И можно было ставить самый главный вопрос: как этот юноша, от природы, казалось бы, приспособленный только к музыке, болезненный, даже хилый, как этот юноша вдруг проник в совершенно иную область, в которой все было так зыбко, неустойчиво, где еще только познавались новые законы природы, а ошибка могла стать последней в жизни, как у минера во время войны.

А ведь было в юности Алексея Горячева время, когда он жил тихо и мирно, во всем подражая своему отцу. У отца был спокойный и постоянный мир, и старый учитель с совершенной точностью отвечал своим десятиклассникам, как этот мир устроен, если они были достаточно любознательны, чтобы задавать такие вопросы.

Все, видимо, началось со взрыва атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки. Не эти ли взрывы вдруг перевернули мироощущение многих взрослых, а юношей, только что начавших изучать вечный, постоянный, неизменный мир, толкнули толпами в новую науку — атомную физику, в новый мир, который именно им надлежало теперь приводить в порядок, открывая новые законы взамен низвергнутых? В сущности, все революции делают молодые, а разве новая наука не сломала все старые представления о физическом мире вокруг нас?

До сих пор мир был неделим и неразрушаем. Хитроумная природа построила его из мельчайших кирпичиков-атомов. И каждый атом представлял некую копию видимого мира. В каждом атоме находилось ядро, подобное солнцу нашей Галактики, а вокруг этого ядра двигались электроны, похожие, в сущности, на ничтожно малые планеты. И каждый вдумчивый человек мог понять и представить, что от малого до великого один шаг.

Отец Алексея так и не примирился с крушением этого уютного мира. Он был странным человеком. Он просто перешел преподавать в восьмые классы, где школьники изучают классические законы механики. Он был упрям и считал, что если факты нарушают покой души, лучше этих фактов просто не замечать. Испытывая страх, как и все люди Земли, перед атомной, а позже водородной бомбой, он практически остался верен уютному и целостному миру неделимого атома.

Алексей родился в 1933 году, когда несколько ученых уже сделали все необходимое, чтобы ядерная физика стала реальностью. Правда, эти ученые были, в сущности, одиночками, и каждый из них с трудом усваивал идеи другого. Еще в меньшей степени представляли они будущее своей науки.

В 1945 году Алексею исполнилось двенадцать лет. Грибообразное облако атомного взрыва, разрушившего Хиросиму, словно бы повисло и над его школой в Краснопресненском районе.

Незадолго до этого Алексей, хрупкий, длиннорукий мальчик со светлыми волосами, причесанными на косой пробор, вдруг осознал, что в его мир вошла музыка. Не та, с которой он еле справлялся, отбивая длинными пальцами бесконечные упражнения на пианино, а другая, могучая, высокая музыка Баха и Бетховена, Чайковского и Мусоргского.

На осенних экзаменах в подготовительном классе музыкальной школы Алеша Горячев был признан одним из самых талантливых абитуриентов. И хотя ему было уже двенадцать, а настоящие музыканты, как известно, в пять или шесть лет являются вундеркиндами — смотри биографические издания из серии «Жизнь замечательных людей», — Алешу Горячева приняли в музыкальное училище.

И вдруг шестого августа, когда он с восторгом переживал каникулы перед полной переменой своей жизни, где-то далеко над японским городом распустилось гибельное облако атомного взрыва, какого еще не случалось на Земле, и тень этого облака легла на весь Алешин мир и на все его ощущения и надежды.

Дома отец, перечитывая в десятый раз скупое газетное сообщение, тяжко вздыхал. Алеша сидел за столом и вслушивался в комментарии отца. Трудно было представить, что одна бомба уничтожила целый город со всеми школами, концертными залами, учениками и учителями, музыкантами, композиторами. Как фамилия того японского дирижера, который приезжал в Москву незадолго до войны? Алеша в свои двенадцать лет знал довольно много о прославленных дирижерах современности. Но сейчас не мог вспомнить фамилию японца.

Отец сидел в кресле, вздыхал и снова упирался взглядом в газетное сообщение. Вдруг Алеша спросил:

— Значит, атом делится?

— Выходит, что да, — хмуро ответил отец.

— А разве ты этого не знал?

— И не желаю знать! — ответил отец.

— Но вот тут говорятся о Марии Кюри-Склодовской, о самом Кюри, об их зяте, об Эйнштейне, о Ферми, ведь они все физики?

— Убийцы они, а не физики! — грубо ответил отец. — Выпустили духа из бутылки, а попробуй его теперь загнать обратно!

И то, что отец сказал такое об уважаемых ученых, показало сыну все величие и безмерный ужас нового открытия…

Газеты были полны высказываний ученых и очевидцев, показаний участников самого страшного преступления, направленного против ничего не подозревавших мирных людей, вся вина которых заключалась в том, что они подчинялись своим властям. Впрочем, среди погибших были и боровшиеся против властей: ведь от бомбы погибли и те, кто бастовал, кто устраивал заговоры, сидел в тюрьмах. Не было меры наказания, и не было ни снисхождения, ни пощады. Президент Соединенных Штатов Америки Трумэн узурпировал функции самого мстительного из богов — Иеговы и низвел огонь небесный на Хиросиму и Нагасаки, как некогда, согласно библейским преданиям, сам Иегова низвел огонь небесный на Содом и Гоморру.

Больше же всего потрясла мальчика высказанная кем-то из иностранных ученых идея о возможности возникновения неуправляемой ядерной реакции как следствия всех этих бессмысленных взрывов.

Алеша помнил пронзительное чувство жалости к самому себе и ко всему миру, которое неизбывно сопровождало его в те сентябрьские дни 1945 года. Порою, выйдя из дома, чтобы поскорее добежать до школы, он вдруг останавливался, вглядываясь в ломаную линию горизонта, открывающегося в пролетах улиц и площадей, и им овладевал страх, что вот сейчас это безмятежное утреннее небо расколется и деревья парка, птицы, собирающиеся на знакомом дереве к отлету, люди и здания, а главное, сам он, Алеша Горячев, ученик шестого класса, обратятся в ничто, в пепел. И рвущая сердце жалость к себе, к миру, которого он не успел еще узнать, вдруг выжимала из глаз слезы, и мальчик застывал отрешенно и скорбно, словно он уже стоял на кладбище мира и над этим кладбищем мелкими вихрями кружилась атомная пыль. Впрочем, ведь тогда не станет и атмосферы, значит, не будет и ветра, как же закружится пыль? Она будет лежать мертвым черным слоем или, может быть, понесется в беспредельной Галактике черным шлейфом за новой кометой, которая возникнет на месте бывшей планеты Земля.

К счастью, эти мрачные мысли внезапно проходили, спасительная жажда деятельности толкала мальчика вперед, он бежал в школу, возвращался к своим делам и интересам и на время забывал скорбь мира, которая, выражаясь словами поэта, уже проложила трещину в его сердце.

Но отец, сначала с недоумением, а позже и со страхом, наблюдал, как меняются вкусы и интересы сына. Со стола, за которым Алеша готовил уроки и читал любимые книги, постепенно перекочевывали на книжную полку биографии великих музыкантов. Редко-редко присаживался сын к пианино, ровно на столько, чтобы сделать заданное упражнение. На столе и на полках появлялись все новые и новые книги со странными названиями: «Физика атомного ядра», «Элементарные частицы», «Квантовая теория», «Ниспровержение классических законов физики» и бог знает что еще. В те времена многие люди захотели хоть что-нибудь узнать о силе, принесшей одновременную гибель десяткам тысяч человек, и все, кто хоть немного понимал, а часто и те, кто ничего в этом не понимал, писали и издавали книги, брошюры, журнальные и газетные статьи, было бы только желание прочитать их. У Алексея это желание возникло.

В последние школьные годы Алексей принимал участие в нескольких ученических олимпиадах по физике и математике. Призовых мест он не занимал, но те, кто эти олимпиады устраивал или следил за ними, отметили для себя имя Алеши Горячева. Физика требовала своих пророков и учеников. В те времена даже в литературе возникали странные вопросы: «Кому мы передадим наше оружие?» Объяснялось это довольно просто: революция приближалась к тридцать пятой годовщине, ее зачинатели и участники старели, возникала естественная забота о наследниках.

Конечно же, и физики интересовались вопросом: «Кому мы передадим наше оружие и наши знания?»

Перед окончанием десятого класса у Алексея произошел памятный разговор с учителем музыки Павлом Николаевичем Графтовым.

Алексей не бросил музыку в угоду новому увлечению. К десятому классу он пришел с такими успехами, что Павел Николаевич заранее договорился в консерватории о прослушивании его лучшего ученика. Дорога открывалась прямая: концертные программы, филармония, ну, на крайний случай концертмейстерство с каким-нибудь хорошим исполнителем и уж как самая последняя ступень — преподавательская деятельность, аспирантура, редакция журнала по вопросам музыки или редактура в издательстве.

Вот эту-то широкую программу и предъявил своему ученику Павел Николаевич Графтов.

Павел Николаевич выглядел, как полагается настоящему музыканту. В мягкой шляпе, в рубашке с отложным воротничком, под которым вместо галстука был повязан черный шелковый шнурок, в мягких туфлях с высокими гетрами, он поражал воображение учеников и манерами и одеждой. Да и лицо его под светлой мягкой шляпой внушало доверие выражением доброты и страстности. А когда он, сняв шляпу и отогрев дыханием пальцы, садился за рояль, когда руки его взлетали над клавишами так, словно они гнались за звуками, догоняли их, — в эти часы он был великолепен. И Алексей Горячев всей душой любил своего учителя, хотя и знал, что сам Павел Николаевич не стал ни дирижером, ни исполнителем, ни даже кандидатом искусствоведческих наук, редактором или критиком.

Разговор происходил в пустом классе после того, как другие ученики уже ушли.

Над нотными пюпитрами и ученическими столами нависла тишина. Рояль сумрачно темнел в углу, похожий на большое животное, утомленно привалившееся к стене для ночлега. Многие животные спят стоя, так же дремал и побитый, поцарапанный поколениями учеников рояль — добродушное, но отнюдь не прирученное существо. Алеша знал, как он бывает непоко́рен, если не показать ему сразу власть.

— Что же вы решили, Алеша? — с напускным оживлением спросил Павел Николаевич. Он только что провел четыре урока, ему хотелось тишины, но упрямый мальчик не желал ответить на прямой вопрос: пойдет ли он в консерваторию?

— Я хочу подать заявление в университет, на физико-технический факультет.

— Ну зачем вам это, помилуйте! — жалобно сказал Павел Николаевич. — Если бы вы были крепким, здоровым юношей, тогда, может быть, у вас и хватило бы сил на овладение этой наукой. Но ведь вы часто болеете, пропускаете занятия, выдержите ли вы университетский курс?

Графтов был прав. В последние школьные годы Алеша болел слишком часто. То ангина, то воспаление легких, то общая слабость. Военные полуголодные годы не прошли для него бесследно. Даже от занятий гимнастикой болезненного школьника освободили.

Но сам-то себя он не освобождал. Он отлично понимал, что если не переломит себя и свою хворость, то ни физиком, ни пианистом не станет. И пытался закалить себя, свою волю, свое довольно хилое тело. В десятом классе он «шел на медаль», как говорили однокашники.

Павел Николаевич снова повторил все свои аргументы. Упрямый ученик медленно покачивал головой: «Нет-нет-нет!» Павел Николаевич воскликнул:

— Но почему же тогда физико-технический? Вы кончаете школу с медалью. Идите туда, где медалистов принимают без экзаменов! Это позволит вам не отрываться от музыки.

Алексей смущенно улыбнулся.

— А если я хочу проверить свои силы и знания? Этот факультет новый. Там особые требования. Пусть они сами решат, гожусь ли я. Ну а если не примут, вернусь к вам…

— Но что вас привлекает в физике? После этих взрывов, после угрозы заражения воздуха от испытаний, после того, как физика стала подлинным бедствием для человечества, ваше намерение кажется мне просто безрассудным!

— Но ведь у медали есть и другая сторона: мирное применение атомной энергии…

— Ах, бросьте вы! — устало сказал Графтов. — Я расспрашивал. Кто-то из ваших прославленных теоретиков сказал по этому поводу довольно зловещие слова: «Человечество погибнет не от атомной бомбы, а от мирного применения атомной энергии. Отходы из реакторов — вот где лежит угроза…» Разве это не так?

— Ну, пессимисты бывают разные: и преувеличивающие опасность, и не замечающие ее, — суховато ответил начинающий физик. Но, увидев дрогнувшие губы учителя, смягчился: — Я ведь только хочу попытать свои силы, Павел Николаевич. И потом я же сказал: если там у меня ничего не получится, я приду к вам.

— Боюсь, что у вас получится! — со вздохом ответил Павел Николаевич, вставая, и принялся надевать пальто трясущимися старыми руками. Алеша помог ему.

Но Графтов не забыл ученика. После каждых экзаменов в приемной комиссии нового факультета появлялась странная фигура музыканта. Его скоро стали встречать как своего: «Горячев — пятерка!»

После третьей пятерки Павел Николаевич больше не показывался ни на факультете, ни в доме Горячевых. Ученик изменил ему.

Но Алеша не забыл учителя. Получив студенческое удостоверение, он принес учителю бутылку вина и торт. Графтов сердито сказал:

— Я не девушка… К чему мне приношения?

— А я пока не научился пить коньяк! — напомнил Алеша.

— Прикажете рассматривать вашу бутылку как успокоительные капли? — спросил Графтов.

— Нет, как языческое жертвоприношение.

— От меня теперь ваша зачетка не зависит.

— Но мои знания зависят, — жалобно сказал Алеша.

— Я никогда не был силен в физике и математике, — холодно ответил Павел Николаевич.

— А я все еще слаб в музыке…

Это неожиданное признание вернуло Графтову всю его доброту. Но понять своего ученика он так и не смог. Однако побоялся спрашивать, зачем ему теперь музыка. Просто отодвинул немудрые дары Алеши, раскинул на пианино ноты Дебюсси, сказал:

— В прошлый раз мы остановились на творчестве «Могучей кучки». Теперь вам предстоит великое удовольствие понять экспрессионистскую музыку французов. Надеюсь, что в середине года мы сможем перейти к испанцам с их новой экстраполяцией музыки как духовного начала и с полным отрицанием чувственного. Прошу начинать!

Лицо его побледнело от волнения, он склонил голову, словно подставляя ухо под ливень звуков. И когда длинные Алешины пальцы заметались по клавишам, Павел Николаевич закачался в такт, вытягивая жилистую шею, теребя развязавшиеся концы шнурка-галстука, будто наблюдал, успевает ли догнать эти быстрые звуки его ученик.

Алексей делал все как надо. И доброе, благостное чувство постепенно все отчетливее проступало на лице Павла Николаевича. Он снова поверил в своего ученика.

 

8. ВСЯКАЯ ДОРОГА УСЕЯНА ПРЕПЯТСТВИЯМИ

О святители новейшей физики, как давно все это было! Как быстро канули в прошлое наивная юность, любопытствующая молодость, чреда открытий и время откровений!

Вот о чем думал Ярослав Чудаков, лежа в своем «кабинете» на диване и прислушиваясь к журчанию голосов на кухне: там Аннушка кормила Ярослава Маленького. На статью Ивана Александровича Гиреева Аннушка взглянула только мельком, подала газету мужу и сказала довольно иронически:

— На-ка вот почитай, какой ты знаменитый! — И пошла на кухню, где шестилетний Ярослав Маленький громко и настойчиво требовал ее внимания.

Ярослав Большой потянулся было к ней — он тоже жаждал ласки и ревновал Аннушку к Ярославу Маленькому, но тут его взгляд упал на развернутую газету, уловил знакомое имя автора, и рука сама собой схватила газетный лист.

Да, это было признание!

Такую информацию нельзя держать при себе. Ярослав позвонил Горячеву.

Теперь лежать на диване стало еще приятнее. Можно и помечтать!

Тут, очень кстати, раздался звонок Михаила Борисовича, приглашавшего внезапно прославившихся своих учеников на маленький домашний раут. Нет, что ни говори, а статья — это вещь!

Самому Чудакову ничто не мешало идти прямой дорогой открытий. Вот даже и Гиреев признает, что Чудаков Я. Я. и Алексей Фаддеевич Горячев находятся на пороге славы. Занятно все-таки, что Иван Александрович учинил в статье свою маленькую месть за сердитый характер Чудакова, — не назвал по имени и отчеству, как Горячева. Умные люди тоже не свободны от недостатков.

Ярослав лежал и благодушно поглядывал на чисто промытые окна, на протертые стеллажи с книгами — во всем чувствовалась рука Аннушки, даже цветы успела полить, на каждом листке блестят капли, — и хвалил себя. Он уже остепенившийся физик. Дело не в степенности походки и важности поведения, а в научной степени. Ныне он кандидат наук, без пяти минут доктор. Михаил Борисович утверждает, что докторскую можно будет защитить к осени, когда оппоненты съедутся из отпусков…

Подумал он и о Горячеве.

Алексей изменился меньше.

Он по-прежнему делит себя между физикой и музыкой. Нет на него грозы поэтов — инженера Полетаева. Этот доказал бы, что физик не имеет права заниматься музыкой. И пришлось бы Алеше Горячеву отказаться от Берлиоза под страхом смерти на костре. Правда, Алеша ныне занимается уже не Берлиозом, а испанцами и американцами. Последний раз он играл Аннушке и Ярославу Гершвина: что-то похожее, как показалось Ярославу, на грохот уличного движения в часы «пик». Но когда Ярослав проговорился о своем впечатлении, Алексей мгновенно захлопнул крышку рояля и посмотрел с таким презрением, что если бы глаза убивали, Ярослав тут же упал бы мертвым.

Но и он остепенился, тоже кандидат физико-математических наук. И его имя встречается в научной литературе не только в сносках, набранных петитом внизу страницы, но и в тексте статей по современным проблемам физики. В последней обзорной статье о новейших достижениях физики элементарных частиц, опубликованной в ведущем американском журнале, русские авторы упоминаются двадцать шесть раз. В одиннадцати случаях это коллектив: А. Горячев и Я. Чудаков. Это надо понимать!

Так что еще вопрос, прав ли товарищ Полетаев, разделяя физиков и лириков. Ярослав, например, вполне доволен, что Алексей Горячев в свободное время играет па рояле. Пути открытий неисповедимы. Ньютону для открытия закона притяжения потребовалось заниматься между делом садоводством. Ну а Горячеву, как видно, для лучшего течения мысли нужно, чтобы под руками был рояль. Но только бы он не играл Гершвина. Под такую музыку, пожалуй, не предложишь стройной теории атомного ядра. Все так и останется в том хаотическом состоянии, в какое привели ныне физики это самое ядро.

Подумать только, когда Чудаков и Горячев начали работать в институте, с ядром все было более или менее в порядке: состоит из протонов и нейтронов. А теперь стараниями десятков ученых, среди которых не последнее место занимают Горячев и Чудаков, открыто еще полсотни новых частиц материи! Вот и множественность частиц ядра, о которой когда-то задумывался третьекурсник Горячев. Ну, а нынешнее открытие? Сам Иван Александрович похвалил их за обнаружение ро-мезонов.

Тут Ярослав еще раз перечитал статью Гиреева. При втором чтении статья уже не производила того впечатления. Нет, право, доведись Чудакову писать такую статью, он нашел бы куда более пылкие и восторженные слова, чтобы прославить молодых физиков! И об открытии ро-мезонов сказано всего две фразы. Что из них можно вычитать? Разве что десяток специалистов поймут всю важность этого сообщения…

Чудаков потянулся к телефону, чтобы поделиться своими сомнениями с Алексеем, как вдруг тот позвонил сам. И первые же слова Алексея о статье какого-то Ф. Моргана, открывшего те же самые ро-мезоны и уже успевшего сообщить о своем открытии всему миру, стряхнули с Чудакова все его благодушие. Аннушка и спросить ничего не успела, как Ярослав натянул брюки, накинул пиджак и пролетел мимо нее и Ярослава Маленького, едва успев крикнуть:

— Я к Алексею. Вернусь не скоро!

Итак, приоритет открытия потерян. Случилось то самое, чего он так боялся, когда Крохмалев вдруг развернул свою «критическую» деятельность, требуя все новых проверок. А теперь он будет каяться в своих сомнениях, извиняться за задержку публикации.

Ярославу стало душно, хотя вокруг текло свежее майское утро, улицы, обильно политые только что прошедшими машинами с серебряными крыльями струй, были похожи па впадающие одна в другую реки, пенсионеры и дети выходили из тенистых дворов на солнышко. Ничего этого Чудаков не замечал. Он со злостью подумал о том, что Михаил Борисович, видно, еще не знает о статье. Иначе зачем бы ему приглашать обкраденных открывателей на свой раут?

Он прошел в следующий подъезд и поднялся к Горячеву.

Через десять минут Чудаков и Горячев вместе читали злополучную статью Ф. Моргана. Собственно, читал и переводил Алексей, а Чудаков проверял выкладки и формулы. Сомнений быть не могло: речь шла именно об открытых ими ро-мезонах, хотя Морган именовал их по-своему — меонами.

— Да, порядочную свинью подложил нам наш Михаил Борисович! — брезгливо сказал Чудаков, откладывая карандаш и бумагу.

— А при чем здесь Михаил Борисович? Ведь это Крох утверждал, что при его проверке эксперимента ро-мезоны не наблюдались.

— Крох мог наблюдать что угодно после того, как я отказался включить его в число соавторов…

— Что ты говоришь? А какое отношение он имеет к нашей работе? — Неприятно удивленный Алексей откинулся на стуле, тараща глаза на Чудакова. — Почему ты ничего мне не сказал?

— Ты со своим смирением еще, чего доброго, согласился бы с его претензией. Я-то помню, сколько этих Крохмалевых и Подобновых налезло в твою последнюю работу по эксперименту над сигмой…

— Но тогда у Кроха не хватало новой работы для участия в конкурсе…

— А теперь у самого Михаила Борисовича недостает еще одной новой работы для выдвижения в действительные члены академии…

— Оставь ты свои шутки! — неприязненно сказал Алексей.

— Какие уж тут шутки! — Разгневанный Чудаков не желал щадить друга. — Крох так прямо и сказал мне, что к осеннему выдвижению в академики Михаилу Борисовичу необходимо иметь две-три новые работы. Тогда и было решено, что ро-мезоны станут одной из этих работ. Ну, а уж Кроха надо было включить из простой солидарности…

— И Михаил Борисович? — растерянно пробормотал Алексей. В его голове никак не укладывалось, что Михаил Борисович мог опуститься до такого цинизма. — Но ведь он… Да и в машинный зал он не спускался! — схватился Алексей за последний аргумент.

— Эх ты, Дон-Кихот! А когда ты работал над сигмой, он спускался туда? Это мы с тобой там сидели да механики, особенно бедняга Коваль, которому пришлось вкалывать около камеры сутками без сна и отдыха. И зачем было Михаилу Борисовичу спускаться к ускорителю, где он мог схватить не меньше пятнадцати доз облучения? Ты и так преподнес ему эту сигму, как сказочный принц преподносит на серебряном блюдечке наливное золотое яблочко своей принцессе! И после всего этого ты еще пойдешь к нему на раут и станешь извиняться за то, что из нашей работы получился один пшик!

При неосторожном упоминании о сегодняшнем вечере Алексей вдруг побледнел. Чудаков встревоженно спросил:

— Что с тобой, старик?

— Нонна вернулась домой.

— Час от часу не легче! — Чудаков вскочил с места, заходил по комнате, резко поворачиваясь меж столом и стульями. Вдруг остановился перед Алексеем и в упор спросил: — И ты пойдешь?

— Н-не знаю… — выдавил Алексей.

— Зато я знаю: пойдешь! — зловеще и безжалостно предрек Чудаков и выругался. — О святая физика, и за что ты наказала меня дружбой с этим меланхоликом? Неужели ты не понимаешь, — снова обернулся он к Алексею, — что эта семейка начисто ограбила тебя? Нонне ты был не нужен, однако она пришила тебя к своей юбке! Ее папаша украл твою молодость! Ведь нет же ни одной твоей работы, в которой не красовались бы имена Красова и его прихлебателей: Кроха, Подобнова, да кого угодно!

— Твоя фамилия там тоже встречается, да и список авторов твоей камеры тоже длинный! — угрюмо пошутил Алексей.

— Вот-вот, недоставало только, чтобы ты и на самом деле поставил и себя и меня на одну доску с ними!

— Послушай, Ярослав, оставь меня, пожалуйста, в покое, дай мне хоть немного собраться с мыслями!

— Собирайся сколько угодно! — с кажущимся равнодушием сказал Чудаков. — Но больше я ни на какие уступки этим приживалам от науки не пойду!

— Ты тоже скажешь! — попытался еще раз отбить атаку Алексей. — Какие же они приживалы? У каждого из них свои работы, свои достижения… Да и вообще, мы же с тобой самые младшие в институте!

— Да, именно младшие! — с горечью поддержал Чудаков. — Младшие научные сотрудники! Так это и записано в наших с тобой трудовых книжках. А эти Крохи, Подобновы и Анчаровы давно уже старшие научные сотрудники, доктора наук, а некоторые и члены-корреспонденты. И тем из них, кто уже не способен к самостоятельной работе, очень удобно, когда вместо них работают такие младшие научные сотрудники, как Горячев и Чудаков.

— То, что ты говоришь, несправедливо! Пожалуйста, замолчи!

— Молчу. Но имей в виду: при первом же удобном случае Михаил Борисович докажет тебе, что Крохмалев участвовал в нашем эксперименте и мы должны чувствовать себя преступниками, потому что не включили его в список авторов!

— Плохой ты пророк, Ярослав! Этого не будет!

— Тогда позволь мне сказать о том, что уже  б ы л о! Крох, который никогда не опускается до близкого знакомства с младшими научными сотрудниками, приходил ко мне домой…

— У тебя многие бывают, — упрямо перебил Алексей. — Аннушка печет такие коржики и пирожки, что слух о ее талантах громче, чем о наших с тобой.

— Не торопись. Крох пришел, заранее разведав, что я сижу один. И поставил железное условие: имя Михаила Борисовича и его имя будут в списке авторов. Иначе, сказал он, наше с тобой открытие не выйдет за ворота института. Да еще нагло добавил, что защита моей докторской не пройдет на ученом совете.

— А ты? — Теперь Алексей уже не выглядел тем Фомой Неверующим, каким только что казался.

— А что я? — устало сказал Чудаков. — Выгнал его — и все. Но открытие-то так и не вышло из стен института. Сначала задержали публикацию статьи, потом Крох отправил все фотоматериалы нашим немецким коллегам, а на ученом совете доложил, что эксперимент сделан «нечисто». Впрочем, все это тебе известно, ты не знал только скрытых мотивов…

— Почему ты мне ничего не сказал? — с тоскою буркнул Алексей.

— А что бы ты сделал? И что ты можешь сделать сейчас? Все равно ты пойдешь к Красовым. А там еще и Нонна заступится за Кроха, ведь она знает его с детских лет. А ей ты ни в чем не откажешь, тут я действительно могу быть пророком. И если мы потеряли по их вине это открытие, то к новому нашему эксперименту, который мы можем начать хоть завтра, они припишутся все равно. Ну, я пошел…

И уже от двери, обернувшись, оглядел Алексея таким жалеющим взглядом, что Горячев невольно схватил газету и спрятался за ней. Перед глазами опять мелькнули соединенные вместе фамилии Горячева и Чудакова. Это была статья Ивана Александровича Гиреева.

 

9. ПОСЛОВИЦЫ НЕ СТАРЕЮТ

Но неужели в датском государстве и в самом деле не все ладно? А ведь какой был мощный коллектив!

Когда Алексей Горячев впервые вошел в огромные, с зеркальными стеклами двери института, у него, откровенно говоря, сердце трепыхалось, как будто он шел на первое свидание с возлюбленной. Да и потом он еще долго чувствовал себя на седьмом небе. Пожалуй, до этой самой статьи Ф. Моргана и последнего разговора с Ярославом…

Все в его институте было отлично. Новая, современная аппаратура, ускорители, магниты, измерительные приборы. Отличный теоретический отдел, куда он пришел еще студентом-дипломником. Простота отношений. Общее дружелюбие.

Алексею нравилось даже то, что тут все, то ли от привычки к «расщеплению неделимого», то ли из экономии времени, называли друг друга всякими сокращенными именами. Крохмалев для всех был просто Крох. Порой звучало и ироническое «Кроха».

Михаил Борисович, в подчинении у которого находился теоретический отдел, был просто Шеф. Это уже от великого почтения. Академик Гиреев был известен среди своих как Дед, хотя по возрасту он был не старше Михаила Борисовича или Подобнова. Физика все еще была наукой молодых, и директору института едва стукнуло сорок пять. Только высокомерный теоретик Анчаров, заместитель Михаила Борисовича по теоретическому отделу, ни на какие клички не отзывался и сам их не употреблял. Всем своим поведением он демонстрировал, что теоретическая физика — удел «избранных», к каковым причислял и себя. Он гордился недавно полученной докторской степенью и жаждал, чтобы его именовали с упоминанием степени. В результате молодежь присвоила ему кличку «Док». Звучало почти по-американски.

Впрочем, Алексей с первого дня приметил, что этакая «американизация» привычек, речи, поведения была тут вообще в ходу. Может быть, потому, что все эти люди действительно соревновались с американцами, а может быть, потому, что часто бывали за границей, — известно, «с кем поведешься, от того и наберешься!» — так по крайней мере говорил Ярослав Чудаков, которому этот «американизм» не очень нравился. Однако в присутствии Михаила Борисовича и на официальных семинарах все обращались друг к другу как-то подчеркнуто уважительно, подражая стилю своего шефа, и тогда Алексею порой казалось, что сейчас прозвучит: «Многоуважаемый шкаф…»

К Чудакову и к Алексею клички как-то не приклеивались. То ли фамилии не позволяли, то ли их еще не приняли в свою среду. Потом, когда выяснилось, что Чудакова зовут Ярослав Ярославович, он как-то сразу стал для всех, в том числе и для служителей, Яр-Ярыч, что, впрочем, вполне соответствовало его колючему характеру. Алексей боязливо ждал, когда и его перекрестят из порося в карася, но его все звали просто по имени. И только к самому концу работы над своим дипломом он услышал, как Подобнов кричал кому-то по телефону:

— А где там Божий человек? Сходи к нему, он в расчетах мастак, сам Шеф сказал!

И Алексей вспомнил покойную бабушку, которая говорила, что его назвали в честь Алексея — божьего человека… Но откуда атеистам знать святцы? Еще чье-нибудь «хобби»? Какой-нибудь собиратель икон придумал?

Впрочем, ему это даже польстило: его приняли в число посвященных!

Хорошо еще, что в кличке нет ничего обидного, как например, в имечке «Кроха». Крохмалев терпит, когда его называют Крох, но сердится, когда говорят Кроха. По-видимому, понимает истинный подтекст: действительно, как это позже стало очевидно для Алексея, вся его научная деятельность — мыльный пузырь, расцвеченный солнцем чужих открытий. Алексей помнит, как Кроха высказал ему однажды свой символ веры: «Важно одно — чтобы у тебя была лишняя галочка в списке научных работ. Ведь зарплату надо как-то оправдывать!» Странно, правда, что, несмотря на весь этот цинизм, мыльный пузырь был очень устойчив и не лопался, как будто его терпеливо поддерживали чьи-то руки в шерстяных перчатках. Алексей со школьных времен помнил этот удивительный физический фокус — в шерстяных перчатках мыльный пузырь можно держать сколько угодно и нести, пока не надоест.

Алексей нескоро научился разбираться в институтской табели о рангах. Да и знает ли он ее даже и теперь, проработав в институте восемь лет? Сначала ему казалось, что вокруг одни небожители, и только значительно позже он понял, что, увы, это совсем не так.

С небожителями Алексею не повезло. Он до сих пор без улыбки вспоминает последние дни практики. Еще бы, чуть не вылетел из теоретического отдела и вообще из института. И все из-за того, что, как говорит Чудаков, вздумали яйца курицу учить!

Михаил Борисович попросил Алексея просмотреть громоздкие вычисления в очередной работе Анчарова, Алексей добросовестно проверил формулы и нашел несколько ошибок. Они не очень и умаляли авторитет сочинителя, так как подобные ошибки нередко закрадываются в длинные и громоздкие вычисления и обычно исправляются при повторных проверках. Но что было действительно серьезно — это то, что у Алексея по мере знакомства с таблицами все увереннее возникала крамольная мысль о полной ненужности и бессмысленности подобной теоретической «деятельности».

Чудакова и Горячева пригласили на очередное заседание ученого совета института. Милость, которой небожители изредка одаривали практикантов.

Чудаков, поднявшийся из свой «преисподней», как он именовал машинный зал, спросил:

— Чем порадуешь Дока?

Алексей показал свои пометки. Чудаков удовлетворенно кивнул.

— Очень кстати, пусть видит, что и мы не лыком шиты!

— Но, понимаешь, какое дело! Док выступает тут против такой разумной и изящной теории о существовании электрино…

— Ни-ни-ни! — Чудаков даже рукой замахал перед носом у Алексея. — Я тебя не слышал, ты мне этого не говорил!

— Но почему?

— Потому, что сам Анчаров никогда не осмелился бы нападать на электронную теорию. Ты статью видел?

— Н-нет… Мне дали только формулы для проверки.

— То-то же! Голову даю на отсечение, что на статье даже не две, а три или четыре подписи. И первая — Михаила Борисовича.

— Ну и что же?

— Вот чудак-человек! Если ты укажешь на две-три ошибки — это одно дело, их исправят и спасибо скажут. Но если ты обрушишься на идею, то наживешь врагов…

— Но всякая истина познается в споре…

— А почему ты думаешь, что они гонятся за истиной? Существование электрино еще не доказано, возможно, вообще не доказуемо. А Красов и Анчаров тем временем выпустят еще одну оригинальную работу, наполненную высокими идеями. Ведь изображать-то нужно как-нибудь! Тебе, наверно, известно изречение американского ученого Гелл-Манна: «Пройдет еще немало времени, прежде чем физик, занимающийся природой элементарных частиц, останется без работы…» Вся деятельность нашего Дока является блестящей иллюстрацией справедливости этой мысли. А ты собираешься при всех крикнуть: «А ведь король-то голый!» Нет, нет, нет! Поверь моему опыту: навалятся на тебя всем судилищем и сожрут. Я уже чую запах жареного. Хотя ты такой тощий, что тебя, вероятно, предпочтут съесть в вареном виде!

Алексея тогда удивила и вместе с тем позабавила такая резкость суждений Ярослава. Он предпочел бы, чтобы друг продолжал спор. Но Чудаков только сказал:

— Посмотри на себя в зеркало! Вот так рождаются мученики!

Алексей подошел к окну, гладкая плоскость которого вполне могла заменить зеркало. Ничего мученического в узком, без единой морщинки или складочки лице не было. Он пожал плечами, увидел, как отражение в окне проделало то же самое, усмехнулся и отправился на заседание.

Заседание еще не началось: ждали Ивана Александровича. Но Алексею показалось, что Красов и Анчаров ждали не академика, а именно его. Оба встали, как только Алексей показался в дверях. Михаил Борисович ухватил его под руку и увлек в угол, под огромную пальму. За ним поспешил и Док.

— Нуте-с, нуте-с! — благожелательно произнес Михаил Борисович, осторожно принимая из рук Алексея папку с расчетами. — Посмотрим, что тут у вас…

К ним немедленно присоединились Подобнов и Крох. Эти выглядели, как два ревнивца. Еще бы, кто-то другой заслужил благорасположение Шефа. Подобнова Алексей прощал. Он уже знал незамысловатую историю этого небокоптителя. Когда-то Подобнов рвался к экспериментам, но каждый раз опаздывал с результатами. Стоило ему что-нибудь предложить или во всеуслышание предположить, как через месяц приходил американский, английский либо немецкий физический журнал, в котором черным по белому писалось, что подобный опыт только что осуществлен, и результаты такие-то… В конце концов, в институте начали пошучивать, что у Подобнова, несомненно, есть двойники или родственники во всех физических институтах мира, которые вызывают его по системе телепатии, или, говоря научнее, по системе биологического радио, и передают ему новости науки, только действуют с небольшим опозданием. А может быть, он и на самом деле пользовался быстро стареющей информацией. Друзья среди иностранных физиков у него были…

Но ревности Крохи Алексей в то время не понимал. Кроха был на хорошем счету. Он долго работал в Дубне, провел там несколько интересных экспериментов, правда, не один, а вместе со своим приятелем Тропининым. Потом Михаил Борисович перетащил его под свое крыло и сразу сделал своим заместителем по экспериментальному отделу. Почему же Кроха ревнует Шефа к никому не известному студенту?

Михаил Борисович быстро перелистывал страницы вычислений, бормоча под нос: «Так-так-так!» — и казалось, что он склевывает подчеркнутые красным карандашом ошибки в вычислениях Анчарова. Перелистав страницы еще раз, он с досадой сказал Анчарову:

— Уважаемый доктор, вам следовало бы внимательней отнестись к вашим выкладкам! Отдали бы лишний раз посчитать все формулы вашим аспирантам!

Анчаров побагровел от неуместного намека. Институтские сплетники поговаривали, что в его докторской диссертации и научных работах участвовали не только его многочисленные аспиранты, но и почти все сотрудники теоротдела.

— Я еще проверю расчеты Горячева! — сердито сказал он.

— Впрочем, все это мелочи! — более милостиво сказал Михаил Борисович. — У вас, Алексей Фаддеевич, есть еще какие-нибудь замечания?

Чудаков, стоявший в стороне у стены, взглянул на Алексея умоляющими глазами. И тот совсем было собрался сказать: «Нет!» Но вместо короткого отказа выговорилось, точнее, вымямлилось: «Н-нет, но как вам сказать…» — и Михаил Борисович, остро взглянув в его глаза, тоном приказа произнес:

— Говорите побыстрее, а главное, поточнее! Иван Александрович уже выехал из академии.

И Алексей, все еще сопротивляясь самому себе, заговорил:

— Видите ли, Михаил Борисович, мне кажется, что все расчеты Якова Арнольдовича построены на том, что он пренебрегает электринной теорией…

— А если электрино в действительности нет? — быстро перебил Красов.

Алексей отметил про себя, что Михаил Борисович задает вопросы так, как это делают на зачете, когда хотят обязательно срезать студента.

— Но мы знаем, что в Лос-Анжелосе готовится грандиозный эксперимент по уловлению электрино! — выпалил он.

— Мы у себя проводили подобные эксперименты.

— В малых масштабах…

— А вы уверены, что электрино существует?

— Если электрино нет, тогда нарушается эль-инвариантность!

— Но ведь Анчаров объясняет это!

— После такого объяснения над нами будут смеяться во всем мире! Я имею в виду наш институт.

Михаил Борисович вдруг выпрямился, даже ростом повыше стал и гневно крикнул:

— Это еще не ваш институт! Вы видите эту дверь? — Он ткнул пальцем по направлению двери, на которой была строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен!», — подошел к ней и распахнул. — Я вижу, товарищ Горячев, что вы не умеете читать! Это я имею право войти в эту дверь, а вы… — Дальше Алексей не слышал, Красов уже захлопнул дверь за собою…

Все на мгновение онемели. Даже Анчаров не мог произнести ни слова. Горячев пожал плечами и вышел из зала.

В коридоре его догнали Крох с Подобновым и Чудаков со своим техником Валькой Ковалем. Но тут они шли раздельно: Крох и Подобнов — справа, а Чудаков и Валька — слева, будто начисто разделились в оценке инцидента, хотя одинаково пытались утешать.

КРОХ. Да бросьте вы, Алеша! Михаил Борисович в гневе зверь, но отходчив, как малое дите! — Он был готов даже подсюсюкнуть.

ПОДОБНОВ. Алексей Фаддеевич, поймите, нельзя же критиковать работу старших товарищей, даже и не ознакомившись с нею как следует!

А слева слышались более настороженные, но тоже сочувственные слова.

КОВАЛЬ. Эк, угораздило тебя наступить на самую любимую мозоль Шефа!..

ЧУДАКОВ. Не имеет права он выгнать! И рад бы, да не выйдет!

И опять справа доносилось:

КРОХ. Кто это говорит, что Горячева выгоняют? Кто это говорит? Просто Михаил Борисович указал Горячеву его место…

ПОДОБНОВ. А имеет ли практикант право критиковать учителя? Я считаю, что Горячев еще слишком молод и такого права не имеет!

Алексей, не отвечая, распахнул дверь на улицу и вышел, плотно захлопнув и придержав для верности металлическую с деревом массивную ручку. Все голоса разом отрезало, он оказался один на один с улицей, с белым, чистым, еще не успевшим побуреть снегом.

Больше он не ходил в институт, ожидая, когда ему принесут документ об отчислении. Он мог, конечно, закончить дипломную работу и дома: все материалы были собраны. Но было жаль институт. Жаль то, что он называл про себя воздухом науки. Жаль споров с такими же горячими и острыми на язык молодыми физиками. Ведь он так рвался в лабораторию самого Михаила Борисовича!

Друзья не оставляли его своим попечением. Прибегали то один, то другой, передавали новости. О скандале в конференц-зале ничего не говорят. Красов вызвал Анчарова; сидели два часа, Анчаров вышел еле живой. Академик заходил з «преисподнюю» и как бы между прочим спросил: «Где Горячев? Болен?» Коваль испугался, не мог ничего толком объяснить, сказал только, что Михаил Борисович не принял последнюю работу Горячева.

Через неделю или около того почтальон доставил Горячеву строгую телеграмму:

«Немедленно явитесь в институт для оформления на должность младшего научного сотрудника, иначе будем вынуждены искать замену. Красов».

Статья Анчарова ни в печати, ни даже на ротапринте не появилась. И никто о ней не вспоминал. Но и Михаил Борисович не извинился перед Алексеем. Как будто все это приснилось в дурном сне одному только Горячеву. Наоборот, Красов начал усиленно приглашать его к себе. Стал добрым шефом. Учителем. Почти другом.

Так неужели Чудаков прав в своих поспешных выводах? Нет, Алексей не может признать такую правоту. Чудаков просто начал смотреть на жизнь слишком мрачно. Сегодня Алексей пойдет к Красовым и сам поговорит обо всем, что лежит на сердце. И докажет и себе, и Чудакову, и, если понадобится, Красову, и Гирееву, что наука должна делаться чистыми руками. И совсем не потому пойдет, как думает Чудаков, будто ему хочется посмотреть на Нонну. Нет, именно ради науки. И к дьяволу любовь, если таковая и существует на белом свете. Так-то, товарищ Чудаков!

 

10. НОННА

Как давно Алексей не был в этом доме!

Пожалуй, после отъезда Нонны к мужу в Ленинград он здесь уже не бывал. Когда это произошло? В 1957-м, вот когда! Значит, пять лет он обходил Дом академиков стороной. Даже и в других квартирах не бывал, если и приглашали, все боялся, что ошибется дверью и нечаянно позвонит Красовым. Откроет работница, спросит: «Вам кого?» И он с замирающим сердцем скажет: «Нонну».

Михаил Борисович, вероятно, догадывался, почему Алексей на все приглашения отнекивался, а Бронислава Григорьевна знала точно. Нонна, должно быть, советовалась с нею, прежде чем сказать Алексею «нет». В это время всеми ее помыслами уже владел Бахтияров.

Бахтиярова Алексей увидал в этом же доме. Тот приехал из Ленинграда, как говорил, «за опытом». Бахтиярову было интересно узнать, как далеко продвинулись московские физики в использовании мощных реакторов. Москвичи консультировали и строили сами несколько крупных электростанций на атомном сырье. Но все эти станции находились в Заполярье. А Бахтиярову предстояло создать уникальное сооружение под Ленинградом.

Это был крупный человек, совсем непохожий на ученого, с большими руками, которые лучше годились для укладки кирпичей, нежели для черчения или выписывания формул. И голос у него был внушительный, так и казалось, что он начнет командовать и все бросятся выполнять его приказы. Это особенно оскорбляло Алексея, такая безропотная подчиненность постороннему человеку, о котором даже не знаешь, умен ли, добр ли, талантлив ли он.

Бахтияров словно прирос к дому Михаила Борисовича. Он пропустил все сроки своей командировки, безбожно врал ленинградскому центру, что занят по уши, — Алексей слышал один из его разговоров с Ленинградом.

У этого Бахтиярова на все хватало времени. И сердца. То он увозил Нонну куда-то за город кататься на лыжах, то шел с нею в театр, то на концерт или на выставку. То устраивал какой-то пикник в снежном лесу на двадцать человек и сам готовил для всех шашлыки на костре, под заснеженными елями, на десятиградусном морозе. Шашлыки замерзали и покрывались твердым салом, но всем почему-то нравились, даже Алексею, хотя Алексей и тогда уже видел, как отдаляется от него Нонна. Словно ее насильно посадили в скоростной самолет, и самолет отрывается от земли, но ей не страшно и даже не досадно за насилие над ее волей. А ведь Алексей знал, какой у Нонны взбалмошный характер. Не так-то просто было ее подчинить… И вдруг она оказалась в полной власти Бахтиярова.

В конце концов Алексей сам вышел из этой игры.

Бахтияров неожиданно улетел на Север, пробыл там два месяца, а потом вернулся на свою стройку, под Ленинград, но Алексей этого и не знал: вот тебе наказание за то, что ты не боролся за свою любовь! Если бы ты был в это время возле Нонны, может быть, ты сумел бы разрушить чары этого гипнотизера и фокусника. А ты притворился гордым и уединился в свою пустыню науки. Правда, как раз в те дни Алексей вычислил теоретически массу новой частицы сигмы, а Чудаков блестяще подтвердил эти теоретические расчеты и показал сигму на фотопленке. Она взрывалась в пузырьковой камере такой красивой сверхновой звездой, что свидетели эксперимента только ахали. Кроме чистого восторга научного открытия, был тут и патриотический восторг: утерли нос американцам! Был и квасной патриотизм, чисто институтский: утерли нос дубнинцам! Была и практическая заинтересованность: институт получил новые ассигнования и новые электронные устройства, которых без этой сигмы им, наверно, не дали бы еще год, а то и два! Во всяком случае, Михаил Борисович и Гиреев были довольны едва ли не больше, нежели сами открыватели.

Но сигма — эта сверхновая звезда во внутриядерном мире — заняла у Алексея почти три месяца, а когда он, так сказать, вернулся обратно в мир, то узнал, что Нонна уехала в Ленинград. И Михаил Борисович с какой-то неясной грустью сказал своему ученику:

— Вот, не смогли вы удержать ее, Алексей Фаддеевич!

— Но ведь и вы… — сухо сказал Алексей. Он был тогда уверен, что уже вычеркнул из памяти Нонну. Это потом он понял, что сердечные раны так скоро не заживают.

Михаил Борисович устало сказал:

— Всякий ребенок тянется к огню!

Выяснилось, что Бахтияров, едва вернувшись с Севера в Ленинград, дал Нонне телеграмму из трехсот слов. И этой телеграммы оказалось достаточно, чтобы Нонна, обидев мать и отца, очертя голову ринулась в Ленинград, к человеку, старше ее на двадцать лет, у которого к тому же была семья.

По показаниям очевидцев, никакой свадьбы у Нонны с Бахтияровым не было. Они поселились под Ленинградом, прямо на стройке, в финском домике.

Концертную деятельность Нонна прекратила. Зато организовала музыкальную школу на строительстве. Вообще она, видимо, сильно переменилась. Племя физиков малочисленно, информация у них развита сильно, поэтому Алексей, даже если бы и не хотел, все равно все узнавал бы о Нонне. Но о ней говорили только хорошее: рассказывали о ее красоте, благородстве и бог знает еще о чем, и все это было для Алексея как острый нож. По тогдашней своей молодости Алексей и не подозревал, что с ним, может быть, Нонна была бы совсем другой, такой, какой Алексей ее знал в отцовском доме: себялюбивой, эгоистичной, насмешливой. Но он-то полюбил ее такую, и все эти неожиданные перемены казались ему скорее капризами, нежели воспитанием в себе новой души…

Примерно через год стройка была закончена, и молодые супруги уже подумывали о переезде в Ленинград. Больше ничто не мешало Нонне строить новую жизнь, вернуться на сцену, создать «салон», и Алексей — в который уже раз! — приказал себе забыть ее. Очень похоже на сказку о белых слонах: не думай о них, и все сбудется по-твоему. А как не думать!

Во время пробного пуска реактора и проверки защитных систем одна из них не сработала. Теперь такого не бывает. Теперь каждая система подстрахована двумя-тремя другими. А в те годы реакторщики еще ходили по тонкому льду. Иногда лед проваливался…

О том, что Бахтияров получил большую дозу облучения, в институте узнали в тот же день. Бахтиярова через два часа после аварии привезли в Москву. Нонна прилетела на следующем самолете.

Михаил Борисович навестил больного. У Бахтиярова действительно был могучий организм, а сердце…

— Мы бы с вами, Алеша, не выдержали и одного дня! — сказал Михаил Борисович, вернувшись из клиники, где лучшие врачи пытались спасти больного. — А он еще улыбается, пишет распоряжения, обдумывает новую систему блокировки реактора. Но всего труднее Нонне.

— Разве она не у вас?

— Она осталась с ним.

— Но ведь…

— Ах, Алеша, что мы знаем о женщинах? — каким-то жалким голосом произнес Михаил Борисович, и Алексею показалось, что на глазах у него вот-вот появятся слезы.

Это поразило Алексея.

После ухода Нонны из дома Михаил Борисович стал относиться к Алексею с неожиданной мягкостью. Может быть, он считал своего ученика таким же обиженным, как и себя? Ведь Алексей замечал, что отец Нонны не был против его любви, может быть, даже считал его вполне достойным мужем. А что получилось? Человек, которому она вверила свою жизнь, теперь смертельно болен. Что же будет с нею?

Михаил Борисович отпустил Алексея, а сам так и остался сидеть за широким столом. Алексей, выскочив из института, взял такси и помчался в клинику.

Но к Бахтиярову и к дежурившей возле него жене Алексея не допустили.

Домой он вернулся разбитым, как будто и его окутало облако вредных излучений, которое опустилось на соперника.

Бахтияров умер через месяц.

Алексей был на похоронах. Он видел Нонну издали. Она стояла у открытой могилы, бледная, неподвижная, безучастная ко всему, и только слезы, которые вдруг начинали катиться по исхудавшим щекам, были живыми.

Сразу после похорон она уехала обратно под Ленинград. Возможно, она считала заработавший наконец реактор лучшим памятником своему мужу. Говорили, что она продолжала вести музыкальные курсы, вошла в совет жен, заботилась об увековечении памяти первого строителя реактора. В Москву она приезжала редко, а когда бывала в отцовском доме, дом как бы замирал.

О том, что Нонна побывала у отца, Алексей узнавал обычно после ее отъезда. Или так, как случилось однажды на Новодевичьем кладбище. Алексей почему-то забрел туда, хотя ему еще ни разу не приходила в голову мысль о том, что и он смертен. Такие мысли обычно приходят к людям после пятидесяти, а ему едва исполнилось двадцать пять. Просто был неинтересный футбол, ему стало скучно слушать вопли соседей, он ушел со стадиона, прошел по парку, оказался у окружной железной дороги, добрел до кладбища и зашел туда. Час был поздний, никаких похорон не происходило, и он побрел по дорожке, которая была самой пустынной. И внезапно увидел Бахтиярова.

Каменный Бахтияров стоял на том самом месте, в изголовье своей могилы, где когда-то, во время похорон, стояла Нонна. Он чуть склонился вперед по своей привычке, и ветер взметнул полы его плаща. Он что-то рассматривал впереди, чуть прищурясь, и лукаво-благожелательная улыбка на его лице показывала, что он узнал нечто новое, но бережет это новое пока в себе. Казалось, вот он распрямится, обратит лицо к нечаянному посетителю и вдруг скажет:

«А знаете, коллега, есть нечто странное в нашем микромире! Чем больше частиц мы открываем в нем, тем явственнее проглядывает что-то уже известное. Не кажется ли вам, Алексей Фаддеевич, что мы, разрушив представление об атоме как о копии нашей планетарной системы, постепенно приходим к ощущению атома как галактического построения?»

Алексей отчетливо вспомнил, что именно так его однажды и огорошил Бахтияров. Болтал с Нонной, шутил с друзьями-физиками, показывал какие-то непонятные карточные фокусы, а потом вдруг обернулся к Алексею и начал: «А знаете ли, коллега…» — и прочитал нечто вроде реферата о том, что может существовать прямая связь между микромиром и Вселенной, что относительно не только пространство, но и время, что теория квантового излучения внутри атома может соответствовать теории пульсации звезд в Галактике, что предполагаемый наблюдатель, оказавшийся внутри атома, вероятно, представил бы себе окружающую среду как цельную галактическую систему… И, внезапно зажмурившись, мечтательно протянул: «Ах, если бы мне десяток лет вашего институтского созерцания! Сидеть втихомолку в теоретическом отделе, уставившись на свой пупок, и размышлять, размышлять…»

Алексея покоробило от этого легкомысленного тона. Он-то знал, что в теоретическом отделе разглядывать собственный пупок некогда, — они не йоги, они ученые! Но ответить Бахтиярову не успел: Нонна, глядевшая на этого путаника как загипнотизированная, вдруг встала и вышла в свою комнату. Она шла, высоко неся голову, совсем как сомнамбула, — известно, что лунатики, или сомнамбулы, совершают самые опасные действия, не видя ничего: идут по карнизу многоэтажного дома, переходят с крыши на крышу, а глаза устремлены в какую-то далекую точку и даже не реагируют на свет. В этот миг, наверно, Алексей и понял, что его Нонны больше нет, родилась другая, новая, непохожая на ту.

Он угадал: Нонна вернулась из своей комнаты, неся на вытянутой левой руке небольшую бронзовую статуэтку Ники. Эту статуэтку она и Алексей покупали вместе совсем недавно в комиссионном магазине на Арбате. Алексей до странных мелочей помнил, как это произошло. Тогда ему внезапно показалось, что в покупке есть что-то символическое: когда-нибудь Нонна смирится и примет его любовь. И знаком этого смирения будет Ника, которую Нонна подарит ему. Он даже помнил, как в магазине какой-то пожилой чудак заговорил с Нонной, и Нонна, полуиспуганно, полукапризно, попросила помощи:

— А-ле-ша! Помогите мне!

Кажется, Алексей оттолкнул пожилого чудака, даже не поинтересовавшись, чем он обидел или оскорбил Нонну. И тогда же, принимая из рук Нонны завернутую статуэтку, спросил:

— А вы подарите мне эту Нику?

И Нонна с внезапным значением ответила:

— Если вы будете победителем!

Она, как видно, забыла или вовсе не знала, что Нике молились до победы, и являлась она как  п р о в о з в е с т н и ц а  победы, предвещая ее. П о с л е  победы богиню везли в обозе среди всякого награбленного у побежденных барахла…

Тогда он смирился, не стал объяснять, что именно в тот тяжелый миг сомнения, переживаемый им из-за Нонны, ему больше всего и нужна была Ника. Он принял Ноннино вероисповедание: оставалось дожидаться случая, когда его  п о б е д а  окажется настолько явственной, чтобы он мог прийти к Нонне и заявить: «Я победил!»

Но что делает Нонна? Она прошла через комнату как слепая, неся Нику на вытянутой руке, остановилась перед Бахтияровым и медленно, как в трансе, едва роняя слова, произнесла:

— Позвольте вам подарить эту вещь! Вы действительно достойны Богини Победы!

И Бахтияров, вдруг преобразившись, вскочил с горящими глазами, опустился на одно колено и прильнул губами к руке Нонны — ни дать ни взять средневековый рыцарь, принимающий награду на турнире из рук дамы. Взяв статуэтку, он поставил ее на столик рядом с собой, долго молча любовался старинной бронзой, не слушая ни внезапно зашумевшего разговора, ни шуток. И только значительно позже, то ли вновь становясь самим собой, то ли, наоборот, пряча себя от всех, совсем в другом тоне, как-то слишком оживленно воскликнул:

— А не выпить ли нам, друзья, за будущие победы? Ведь каждый из нас надеется стать победителем! — И, внимательно взглянув на Алексея, но тут же отведя взгляд, уже обращаясь ко всем, пошутил: — Я нечаянно принес полный портфель бутылок… Очень удобное вместилище, особенно если ты стал полуответственным…

И во весь этот вечер больше не сказал ни слова о своих идеях. Алексей просидел еще час или полтора, совсем как в аду, где, как известно, поджаривают грешников на сковороде. И когда показалось, что никто не свяжет его ухода с подарком Нонны, что обида его прошла незамеченной, тихо ускользнул, как и подобает побежденному.

Но сумасбродная мысль Бахтиярова вонзилась в сознание, как гвоздь.

Порой даже думалось, что, несмотря на обиду, он мог бы поговорить с Бахтияровым о его идеях. Впрочем, он знал: Бахтияров редко кого удостаивал откровенностью.

Может быть, в нем и на самом деле таился исследователь, мыслитель, которого время направило по другому пути? Ведь надо же кому-то строить реакторы, создавать бомбы, так как американские то и дело взрывались на тихоокеанских просторах, конструировать первые атомные ледоколы и подводные лодки… И делали это не просто инженеры, не просто практики, а, очень возможно, создатели новых теорий, которые могли быть «достаточно безумными», чтобы открыть новое видение мира. Только этим людям так и не хватало времени упорядочить свои мысли, даже просто записать их. Но тогда Алексей этого не думал, тогда он считал практиков, строителей, испытателей всего лишь исполнителями. А вот во время этой неожиданной встречи с мраморным Бахтияровым, стоявшим над своей могилой в позе знающего, что-то уже открывшего мыслителя, Алексей вдруг понял, как был несправедлив к нему, как невнимателен к его таланту.

Может быть, Алексей просто завидовал его силе и здоровью? Сам-то он все еще оставался слабым…

Но мраморный Бахтияров много рассказал ему и о Нонне. Он мог быть уверен в верности жены. Нонна никогда не покинет его. Вот успела же увековечить мертвого в мраморе. А вот и скамейка, тоже мраморная, где она, оказавшись в Москве, наверно, часто сидит, разглядывая это сильное, освещенное живыми солнечными лучами мраморное лицо. Может быть, разговаривает с ним. Конечно, безмолвно. Кто говорит со своей памятью в полный голос?

Алексей больше не ходил на кладбище. Он ревновал Нонну и к мертвому.

Но вот прошло пять лет, и она совсем вернулась в Москву.

Что это значит? Она выполнила долг перед покойным? Или устала от памяти? Ведь Нонна так молода! Если Алексей не женился до сих пор, хотя ему уже под тридцать, это еще можно считать естественным. Ну, не нашел. Не успел. Боялся. Все холостяки находят себе какое-то оправдание. Но ведь Нонне двадцать шесть! В эти годы она должна иметь свой дом, воспитывать своих детей. Недолгое счастье с Бахтияровым, конечно, не дало ей всей полноты жизни. Детей не было. Может быть, она думает теперь об этом? Может быть, стремление к новому счастью и привело ее в родительский дом?

Вот о чем думал Алексей, приближаясь к дому, в который так долго боялся заходить. И совсем забыл он о пророчестве Чудакова. Да и при чем тут какие-то элементарные частицы, когда снова начинает болеть сердце, будто и не было этого промежутка времени между ним и Нонной длиной в пять лет. И с Бахтияровым посередине. И, уже совсем подойдя к дому, когда стали видны сложенные из разноцветных плит стены, Алексей вдруг повернулся и быстро пошел обратно. В эту минуту он боялся одного: чтобы кто-нибудь из идущих в гости к Красовым не увидел его. Слишком это было похоже на трусливое бегство.

 

11. НОННА, АЛЕКСЕЙ И ШЕФ

Понедельник выдался очень дождливым.

Алексей вошел в подъезд института и остановился, чтобы снять плащ и стряхнуть с него воду. Между колоннами было достаточно сухо, а служительница в гардеробной требовала неукоснительного соблюдения чистоты. Вон даже плакат на дверь повесила: «Полы моют не боги, вытирайте ноги». Это кто-то из молодых аспирантов сострил по ее просьбе.

Алексей стоял у колонны. Мужчины плыли сквозь дождь мимо него, похожие в своих черных клеенчатых плащах на тюленей. 8,45, московский утренний час «пик». Изредка проплывали девушки: на них были разноцветные плащи из пластика, и они походили на золотых рыбок — продавщицы соседнего универсального магазина, сотрудницы близлежащего агентства путей сообщения, лаборантки различных институтов, расположившихся в этом районе города. Ни одна из них не улыбалась Алексею, хотя встречались они на этой улице ежедневно. Слишком большой город. Трудно отличить одно лицо от другого. Да и не принято это. Жаль, но не принято. А может быть, слишком много у каждого забот?

Алексей перебросил мокрый плащ через руку и собирался войти в вестибюль, когда одна из девушек вынырнула из дождевой мглы под перистиль института и точно так же сняла прозрачный плащ и встряхнула его. Брызги рассыпались веером, приклеиваясь серебряными шариками к черному костюму Алексея.

— Ах, простите! — рассеянно произнесла девушка.

— Нонна! — сказал Алексей полуудивленно, полуиспуганно.

— Алеша! — Нонна отступила на шаг, продолжая держать плащ в вытянутых руках, словно собиралась закрыться им от Алексея. Алексей видел, что она смущена. Но вот Нонна вздернула голову, смущение исчезло. — Вот так встреча! Хотя, что я говорю, вы же работаете здесь… А почему вы не пришли к нам вчера?

— Вы к Михаилу Борисовичу? — не отвечая на ее вопрос, спросил он. «Хотел бы я знать, у кого из нас более растерянный вид! — думал Алексей. — Пожалуй, у меня! Женщины как-то быстрее осваиваются в самом затруднительном положении». И закончил: — Обычно Михаил Борисович приезжает позже…

— При чем тут папа? — с неудовольствием сказала Нонна. — Я здесь работаю. Разве вы не знаете, что я зачислена инженером в вычислительный отдел?

— Вот как?

— Вас это удивляет? — язвительно спросила она. — А между прочим, я за эти годы окончила институт вычислительной техники.

«Под руководством Бахтиярова!» — хотел он сказать, но не сказал.

— После смерти мужа я поняла, что больше уже не смогу вернуться к прежней профессии. — Голос у нее стал грустным, усталым.

«Какая же я скотина!» — невольно выругал он себя.

— Что же мы стоим! Скоро девять…

Из дождя и тумана выныривали все новые темные и цветные фигуры. Алексей торопливо открыл дверь и пропустил Нонну.

Он еще увидел ее у зеркала, возле которого обычно прихорашивались женщины, работавшие в институте. Нонна провела расческой по волосам, отчего они вскипели золотой пеной.

«Как в хорошем электрофоре!» — привычно прокомментировал Алексей.

И ушла, словно растаяла в толпе, спускавшейся в цокольный этаж, в святая святых института. Там находились все экспериментальные установки. Алексей вздохнул и пошел к себе — на четвертый этаж. Он принадлежал к числу небожителей — теоретиков.

Медленно шел он по лестнице и раздумывал. Их пути снова скрестились. Конечно, Нонна отделена от Алексея несколькими этажами с мощными перекрытиями, блиндированной дверью, бетонной защитой, но эта защита не может остановить Алексея. Она рассчитана лишь на задержку проникающих лучей.

Вот он опустится сейчас на стул, обложится вычислениями и таблицами, а думать станет о ней. И она почувствует беспокойство, еще не понимая, откуда оно происходит. Существует такая наука — телепатия. Не заняться ли Алексею этой наукой, чтобы передать свои чувства и мысли Нонне сквозь все стены и защитные барьеры?

Он так и сделал. Опустился на стул и замер, думая о Нонне. Но телепатия сработала не в ту сторону. Над столом вспыхнула сигнальная лампочка, и по селектору послышался голос Михаила Борисовича:

— Алексей Фаддеевич? Спуститесь ко мне, пожалуйста.

— Иду.

Михаил Борисович ходил по просторному кабинету мягкой походкой тигра. И по тому, как легко он поворачивался, натыкаясь на пустые гладкие стены, Алексей понял: тигр рассержен. В благодушном настроении Михаил Борисович двигался медленнее, ступал тверже, у стены останавливался, словно недоумевая, откуда тут взялось это препятствие. Искоса взглянув на стол, Алексей сразу заметил одну из причин, выведших Михаила Борисовича из себя, об остальных Алексей мог только догадываться: на столе лежал такой же номер журнала, какой прислал вчера Алексею Гиреев.

Михаил Борисович вдруг остановился среди комнаты, спросил:

— Вы видели Нонну?

«Неужели и это одна из причин? Может быть, Нонне не следовало идти в институт, в котором на одном из руководящих постов работает отец?»

— Да, Михаил Борисович.

— Как вам она показалась? — В его голосе слышалось беспокойство.

— Мы перебросились всего двумя-тремя словами. Но, по-моему, у нее очень решительное настроение.

— Вот-вот! Чересчур решительное! — с досадой сказал Михаил Борисович. — И я и мать просили ее повременить, отдохнуть, а она преподнесла нам направление из института вычислительной техники и в тот же день отправилась оформляться. И пожалуйста, она уже сотрудник!

— Но вы же знали, что она учится… — нерешительно сказал Алексей.

— Что значит знал? Вы помните русские пословицы? Хотя это Чудаков щеголяет ими. Так вот, есть и такая среди них: «Пока баба с печки летит, она семьдесят семь дум передумает». Но я никак не предполагал, что она станет сотрудником нашего вычислительного отдела.

— А почему это вас так расстраивает? Простите за вопрос…

— Задавайте, задавайте! Я скоро открою тут справочное бюро и стану выглядывать из окошка, как кукушка из часов. Иван Александрович спрашивает, Крох спрашивает, даже вы спросили… А что я должен отвечать?

Алексей представил Михаила Борисовича в окошечке старинных часов и невольно улыбнулся. Крупный нос делал его похожим на птицу, но, конечно, не на кукушку. Скорее на орла.

— Скажите, чтобы они обращались прямо к Нонне Михайловне, — сочувственно посоветовал он. — Она найдет, что ответить.

— Советы, советы… — проворчал Михаил Борисович, сел к столу и развернул злополучную книжку журнала. Ока раскрылась на статье Ф. Моргана, значит, статья была уже неоднократно прочитана. Михаил Борисович уткнулся в нее носом и помрачнел еще больше.

— А не можете ли вы дать совет еще и Ярославу Ярославовичу? — вдруг сказал он.

— Какой? — настороженно спросил Алексей.

— А такой: чтобы он не задерживал открытия, принадлежащие коллективу института.

— Простите, но в задержке публикации виноват скорее Крохмалев. Ведь это он тянул: сначала одно замечание, потом другое, третье… и наконец заявил, что сам проверил наши результаты и никаких ро-мезонов не нашел.

— Если автор уверен в своем открытии, он публикует результаты опыта независимо от каких бы то ни было критических замечаний! — назидательно произнес Шеф. Затем, немного помолчав, продолжил вдруг с некоторым возмущением: — Или вы хотите лишить Сергея Семеновича права участвовать в свободной творческой дискуссии?

— При чем здесь «свободная творческая дискуссия»? — возмутился, в свою очередь, Горячев. — Во-первых, Крохмалев утверждает, что производил проверку эксперимента по вашему поручению. Во-вторых, ему почему-то так не понравились эти ро-мезоны, что он не поленился написать объяснение, будто эксперимент проведен «нечисто». А на общепринятом языке «нечистый эксперимент» — это почти фальсификация!

— Ну, вы явно преувеличиваете, — недовольно проворчал Шеф.

— А вы знаете, что Крохмалев отправил все материалы эксперимента в ГДР?

— Зачем?

— Вероятно, для того, чтобы мы не смогли ничего доказать.

— Какое нелепое предположение!

— Но это не пошло ему на пользу, — не обращая внимания на реплику, продолжал Алексей. — Коллеги из ГДР сообщают, что на этом фотоматериале они обнаружили ро-мезоны. Немецкий «Вестник» опубликовал сообщение со ссылкой на нашу работу.

— Почему же мне ничего не известно об этой публикации? Или хотите сказать, что Сергей Семенович…

— Сергей Семенович вовсе не ошибался. Он видел наши частицы. Он просто отомстил за то, что Чудаков отказался включить его в список авторов этой работы.

— Какие же основания у вас имеются, молодой человек, чтобы делать такие серьезные выводы? — строго сказал Шеф.

— Крохмалев прямо потребовал, чтобы Чудаков включил его в список соавторов. — Алексей почему-то не решился сказать о требовании включить и самого Шефа. — Чудаков сообщил, что это было у него на квартире. Крохмалев приходил к нему, и разговор шел с глазу на глаз.

Михаил Борисович провел рукой по волосам, по лбу и с каким-то странным облегчением сказал:

— Чудаков наверняка что-нибудь не так понял. И вообще, вы же знаете его склонность все преувеличивать!

— Что же, надо включать магнитофон, когда кто-нибудь из коллег приходит в гости?

— А хотя бы и так! — обрезал Михаил Борисович. Но он быстро взял себя в руки и продолжал уже мягким, убеждающим голосом: — И вообще, дорогой Алексей Фаддеевич, зачем вы проявляете такой нездоровый интерес к проблемам, для понимания которых у вас нет ни опыта, ни призвания? Жизнь так сложна, что вы только запутаетесь в них и наживете себе массу неприятностей. Занимайтесь лучше своей теоретической физикой. У вас впереди блестящая карьера, если вы будете достаточно терпеливым и осторожным. А политикой пусть занимаются другие. Вот и Крохмалев, будь он вашим соавтором, по крайней мере, не упустил бы открытия из своих рук. Какая вам, в конце концов, разница, сколько у вас будет соавторов? Важно, что это сделано в нашем институте! И что вы наваливаетесь на Крохмалева? Крохмалев, Анчаров, Подобнов — старейшие сотрудники нашей лаборатории. Разве они не участвовали в вашем воспитании, в подготовке молодежи к научной работе? Вы просто оплачиваете свой долг!

— И в порядке оплаты долга я и Чудаков должны приписывать их имена к нашим работам? — не унимался Горячев, хотя уже не чувствовал той решительности и уверенности, которая была у него до начала разговора.

— Ну, уважаемый Алексей Фаддеевич, предоставьте уж мне решать, кому и сколько листиков от общего лаврового венка вручать при окончательной оценке работы, а пока отыщите мне эту ссылку «Вестника». Надо немедленно ликвидировать недоразумение.

— Хорошо, я спрошу у Чудакова, — покорно ответил Алексей.

— Опять этот Чудаков! Плохого консультанта вы себе выбрали. Не доведет вас до добра эта дружба! — услышал он, закрывая за собой дверь.

«Красов чего-то боится!» — подумал Алексей.

Никаких внешних причин для боязни как будто не было. Уже давно в институт не наведывались проверочные комиссии. Деньги отпускались своевременно и в достаточном количестве: их с избытком хватало даже на постоянные солидные премии почти каждому сотруднику лаборатории в размере его месячного оклада. Работы печатались. Одних работ Горячева и Чудакова в соавторстве чуть ли не со всеми сотрудниками лаборатории вышло за последний год около десятка. Больше того, почти все работы докладывались на международных конференциях. Вот и Алексея удостоили наконец заграничной командировки в Женеву. Правда, в роли основного соавтора и докладчика выступает всегда Крохмалев, а Чудаков почему-то ни разу не побывал на столь высоких ассамблеях. Но Ярослав, кажется, и не рвется туда. Во всяком случае, никакого беспокойства или претензий с его стороны нет. Но что же тогда беспокоит Шефа? Что?

 

12. В «ПРЕИСПОДНЕЙ»

Он спустился к Чудакову.

Предупредительные сигналы опасности были выключены — вместо красных маяков горели зеленые: ускоритель не работал. Но Горячев, прежде чем войти в зал, предусмотрительно снял с руки часы, пошарил по карманам и извлек из них ключи от квартиры, перочинный ножик и забытый в кармане гвоздь. Вчера пытался повесить на стенку купленный в магазине на Ленинском проспекте эстамп — на оранжевом фоне лимон и цветы в вазе, — но бетонные плиты, из которых сложен дом, оказались непробиваемыми. А гвоздь Алексей по рассеянности сунул в карман, и хорошо еще, что обнаружил сейчас. Магнитное поле ускорителя так велико, что стоит приблизиться к этим установкам — и такой вот забытый гвоздь немедленно зашевелится в кармане… Был же у них в институте случай, когда один из посетителей упал возле ускорителя в обморок. Оказалось, осколок мины, оставшийся в легком со времен войны, сдвинулся под воздействием магнита и нажал на артерию…

Выложив все свое металлическое хозяйство на столик дежурного, Алексей прошел в машинный зал.

Конечно, Чудаков опять что-то настраивал. Алексея каждый раз поражал внешний вид приятеля. Даже здесь, в святая святых института, на своем рабочем месте, где десятки людей подчинялись каждому его жесту, Чудаков был гораздо более похож на взъерошенного подростка, нежели на молодого ученого. Черный вихор над его смуглым лбом торчал, как всегда, воинственно, маленькие цепкие руки непрерывно двигались, будто искали точку опоры.

Возле Ярослава топтался молчаливый и внешне неуклюжий Валька Коваль, ныне уже техник-лаборант, влюбленный и в Чудакова и в ускоритель, неизвестно, в кого больше. Этот рыжеволосый детина с простодушным лицом и руками фокусника — так они были ловки и удачливы — улавливал желания Чудакова даже не по словам и жестам, а по выражению лица. Вот Чудаков скосил глаза на счетчик Черенкова, и Валька, чуть притронувшись к талям, повернул аппарат, и, как видно, именно на столько градусов, на сколько требовалось Чудакову. Чудаков покосился на пузырьковую камеру — толстостенный металлический ящик с боковыми стеклами, — и Коваль поспешно перебрал кнопки манипулятора, — тяжелое сооружение начало вращаться, и вот уже камера встала боком прямо под дуло коллиматора, из которого в нужную минуту вырвется тонкий пучок протонов и пройдет через входной фланец камеры, чтобы, соударяясь с атомами рабочей жидкости, оставить свой след в виде тонкой прерывистой цепочки пузырьков.

Уже много лет работает Алексей в этом институте, но каждый день разглядывает мощные машины и аппараты с неослабным вниманием. Ведь они созданы только для того, чтобы обнаружить невидимое! И сам ускоритель — круглое сооружение в шесть метров высотой и в десятки метров в диаметре, снабженное мощнейшими магнитами, в котором невидимые частицы приобретают огромную скорость, — все еще поражает его воображение. А частицы? Вот они ускорились по спирали за три миллионных доли секунды, получили энергию, достаточную для того, чтобы пробить эти толстые бетонные плиты и чугунные ограждения, прорезали, подобно световому лучу, мрак пузырьковой камеры и дали знать о себе вспышками сцинтилляционных счетчиков, импульсами тока на выходе фотоумножителей. Вот они уловлены, сфотографированы, их путь зафиксирован от рождения до гибели, хотя весь этот процесс порою длится миллионную долю секунды… Как же не гордиться тебе, человек, делом рук твоих!

Эти возвышенные мысли никогда не оставляли Алексея, едва он спускался в святая святых института, как он именовал про себя машинный зал. А вот Чудаков, который день за днем ловил эти частицы, ничем не восхищался и самый зал, в котором расположен ускоритель, называл не иначе, как «преисподней». Да посмеивался над «романтизмом» Алексея, отвечая на его вопросы, продиктованные наивным восхищением:

— Мы хоть имеем дело с материальными и вполне ощутимыми приборами, а вот как вы, теоретики, угадываете в разрушенном ядре не только те частицы, которые мы видим, но и такие, о которых мы и не догадываемся? — И взглядывал лукаво прищуренным глазом на Алексея, так что тот поневоле смущался. И, довольный, небрежно прибавлял: — Впрочем, часто ли у вас это получается?

Но сегодня Чудаков был мрачен, Коваль вообще походил на гробовщика, и Алексей понял: все, что происходило наверху, уже донеслось сюда в виде отдаленного грома. И как бы ни пощелкивали счетчики, сколько бы доказательств существования вновь открытых частиц ни получили Чудаков и Коваль, в сущности, они лишь проверяют открытие Ф. Моргана, тогда как это Ф. Морган должен был проверять их открытие.

— Послушай, Ярослав, ты говорил, что в «Вестнике» физического института ГДР было упоминание о наличии следов ро-мезонов в нашем фотоматериале?

— Собираются отстаивать приоритет? Не поздно ли? — сердито спросил Чудаков.

— Михаил Борисович просит отыскать эту ссылку, — не ввязываясь в спор, сообщил Алексей.

— Одиннадцатый номер «Вестника». Впрочем, фотокопии у меня, кажется, здесь, в столе.

— Но одиннадцатый номер — это ноябрь! У них же «Вестник» ежемесячный.

— Ну и что? Кроха и сам Шеф так крепко зажали нашу статью, что мы опоздали с публикацией на полгода.

— Но если «Вестник» ссылался на нашу работу…

— А, теперь это меня уже не интересует! Пусть думают те, кто сидит наверху. — И совершенно непоследовательно спросил: — Слушай, Алексей, ты как-то говорил, что нужно искать анти-ро-мезоны. Ты еще не отбросил эту мысль?

Алексей с удивлением взглянул на друга. Тот настороженно ждал. Нечаянно Алексей перевел взгляд на Коваля и поразился, как изменилось у техника выражение лица: он стал похож на доброго пса, застывшего в стойке. И Алексей понял: эти чудотворцы уже удовлетворились первой победой, насытились ею. Им хочется продолжать поиск, но в другом направлении. Ярослав все еще выжидательно молчал.

— Я подумаю…

— Понимаешь, нам нужны не раздумья, а теоретические оценки. Расчеты нам нужны: интенсивность, энергия, предполагаемый угол рождения, угол аннигиляции… Тут, — Ярослав осторожно, с какой-то странной боязливостью указал на пузырьковую камеру, окруженную фотообъективами, — тут какая-то чертовщина дает явный эффект. Может быть, это и есть отрицательные анти-ро-мезоны, а возможно, это какие-то совсем иные частицы. Ночью мы проявим фотографии, но если бы ты посчитал сегодня… — Голос его стал умильным, как будто он уже собрался на охоту и только от Алексея зависело, будет ли у Чудакова заряженное ружье.

А Горячев в это время думал, что для получения нужных оценок придется идти к счетной машине, а там теперь Нонна… Чудаков этого еще не знает, да и говорить ему об этом незачем. Пусть скажет кто-нибудь другой, но идти туда Алексею придется самому. Алексей поморщился, словно у него заныл зуб, сказал:

— Хорошо, я пересчитаю все снова…

— Только ты не откладывай, пожалуйста! — заторопился Ярослав. — Я вас, теоретиков, знаю. Вам подавай вдохновение! А у меня материал горит. Ты знаешь, сколько фотографий за эту неделю мы сделали? Около двадцати тысяч!

— Давай фотокопию из «Вестника», и я пойду рассчитывать…

Коваль остался отмечать показания счетчиков, а Ярослав повлек Алексея почти бегом в свою каморку в цокольном этаже. Там он расшвырял какие-то бумаги, фотографии и наконец подал с совершенно безразличным видом фотографию страницы из «Вестника». Ему все это было уже ни к чему. И Алексей понял: Ярослав увидел в своем фотоматериале что-то новое. Иначе зачем бы ему делать столько снимков?

Алексей снова поднялся к Шефу и положил на стол «вещественное доказательство». Михаил Борисович уставился в фотокопию настороженным взглядом.

Немецкий ученый сухим, бесстрастным языком протокола писал:

«В переданном нашему институту фотоматериале советских ученых Горячева и Чудакова по поводу обнаружения новых частиц, названных этими учеными ро-мезонами, вопреки мнению их коллеги советского ученого Крохмалева, утверждающего, что новых частиц он не видел, в трех случаях ро-мезоны идентифицируются совершенно надежно. Масса, энергия и угол вылета совпадают с теоретическими вычислениями Горячева…»

— Но это же как раз то, что надо! — с неожиданной пылкостью воскликнул Михаил Борисович.

— А вы уверены, что это так необходимо нашему Крохмалеву? — подчеркнуто добродушно спросил Алексей. — Как же он подпишет работу, для обоснования которой придется включить и эту справку?

— Ну, Сергею Семеновичу я выдал все, что ему положено!

— Однако приказа о его увольнении или объявления о том, что он отныне «персона нон грата», я не видел, — попробовал пошутить Алексей.

— И не увидите! — внезапно разъяряясь, воскликнул Михаил Борисович. — Не знаю, почему он стоит у вас поперек горла, а мне он нужен! Понимаете?

— Еще бы! — вспылив в ответ на эту непонятную ярость, воскликнул Алексей. — Но в какой роли он вам нужен? Как ученый или как передаточный механизм для ваших мыслей и желаний?

— Прошу не забываться, Алексей Фаддеевич! — вдруг грозно и высокомерно отрезал Михаил Борисович. И Алексею ничего не осталось, как попросить разрешения вернуться к своей работе.

Так он и сделал.

Простота отношений с начальством, которая столь приятна для любого младшего сотрудника, тоже должна иметь свои пределы. Так будет лучше и для младших и для старших.

 

13. ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ И ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ

Алексей не любил заходить в вычислительный центр. Надо было отвечать на просительную улыбку Веры, придумывать причины, которые мешали встретиться с нею, а ведь прошел уже почти год, во всяком случае, больше десяти месяцев, как Алексей прекратил эти безрадостные отношения. Но Вера все еще ждет чего-то…

Впрочем, сейчас, может быть, не ждет: ведь она увидела Нонну!

А когда-то Вера занялась его спасением. В первый год после отъезда Нонны в Ленинград Вера требовательно предложила ему и дружбу и заботу, а потом и свою непылкую любовь, в которой было больше от материнского чувства к заброшенному и обиженному, чем страсти. Она не знала Нонну, однако сумела выспросить у Алексея о ней все. Наверно, расспрашивала и других, потому что Алексею скоро стало казаться, что Вера знает о Нонне больше, чем он сам, чем родители Нонны. И она никогда не осуждала Нонну. Если Алексей сам принимался обвинять Нонну во всех грехах, Вера слушала с удовольствием, но никогда не забывала рассудительно посетовать, не преувеличивает ли он. Она словно боялась, что когда-нибудь Нонна снова встретится на пути Алексея и тогда Алексей не простит Вере того, что так сурово разговаривал при ней о своей первой любви.

Она была не очень красива, Вера, — маленькая, с утиным носиком, сухими губами, невыразительными глазками, но фигурка у нее была ловкая, руки нежные, сердце терпеливое. Ведь она знала, что Алексей не любил ее, а вот возилась с ним, пытаясь «сделать из него человека». Она так и говорила:

— Подожди, Алеша, я еще сделаю из тебя человека!

Делала это она по-своему. У нее был культ физического здоровья. Она была убеждена, что дурное настроение возникает от отравления человека токсинами, от кислородного голодания, от плохо приготовленной пищи. Теперь Алексею кажется, что Вера отказалась от своей слишком уж прямолинейной теории. Это произошло после того, как Алексей вышел из подчинения, перестал встречаться с нею, стал ссылаться на занятость работой, даже на тиранию Михаила Борисовича. Вера как-то увяла, поблекла. Не помогла ей теория «физического здоровья». Но раньше, когда Алексей хватался за ее чувство, как утопающий за соломинку, она была очень привлекательной.

Вера учила его жить полнокровно. Она первая обратила внимание на то, что Алексей все свободное время проводит за книгами. А свободным временем он считал то, когда не занимался в институте вычислениями. Вера заставила его купить лыжи и повезла за город на прогулку. Лыжи были горные, они даже понравились Алексею, пластмассовые, желто-красные, с металлическими полосками по бокам, с жестким креплением. Вера беспощадно тащила Алексея за собой сначала пять километров, потом десять, заставляла его скатываться с гор и пригорков, довела до того, что он вывихнул ногу, а потом дежурила около него две недели, пока опухоль спала и Алексей снова смог ходить.

В конце концов Алексею даже понравилось это времяпрепровождение. Он научился отличать лето от зимы, стал плавать, отправлялся в бездумные туристические походы с рюкзаком за плечами и пробегал по двадцати километров на лыжах. Одному он так и не научился — любить Веру…

Аннушка и Чудаков думали, что Алексей вот-вот женится на Вере, да и сама Вера, должно быть, ждала этого, но Алексей захандрил, перестал заходить в вычислительный отдел иначе, как по делу, на каждую Верину просьбу о встрече отговаривался работой, а когда она перестала верить отговоркам, стало еще хуже, потому что он начал отвечать сухо и даже резко. И Вера перестала звонить…

Когда Алексей появлялся в вычислительном отделе, где Вера работала сменным техником при машине, он всегда встречал ее жалкую, просительную улыбку и привык входить туда с мрачно отсутствующим видом, держаться надменно, вызывая всеобщее недоумение: ведь все знали, что он добрый человек. И все жалели Веру и сердились на Алексея.

А теперь там еще и Нонна…

Войдя в вычислительный отдел, Алексей прежде всего увидел Нонну.

У Нонны была странная особенность: где бы она ни находилась, сколько бы ни было вокруг людей, прежде всего замечали ее одну. Вот и сейчас Алексей прежде всего увидел ее стоящей среди девушек-программисток и о чем-то оживленно беседующей с ними. Алексей повел глазами направо и налево и с трудом отыскал Веру. Вера была бледна, еще более незаметна, но ни просительной улыбки, ни ищущего взгляда Алексей не увидел. И когда Алексей пересек зал, направляясь к главному инженеру, Вера тихо ушла за стеллажи, на которых мигали живые огоньки «памяти» машины.

В этот зал, защищенный тяжелыми бетонными сводами, не доносилось ни звука. Вычислительная машина, занимавшая бо́льшую часть зала своими пультами управления, хранилищами «памяти» с магнитофонными лентами и иридиевыми барабанами, стеллажами и ящиками, в которых заключены тысячи радиоламп и полупроводниковых устройств, требовала полной тишины для работы. Люди тут разговаривали вполголоса, обмениваясь непонятными замечаниями, поглядывая на мерцающие осциллографы, на вспыхивающие цветные сигналы: зеленые — когда все шло хорошо, красные — если какая-нибудь связь в машине нарушалась. Из печатающего устройства торопливо ползла непрерывная лента и свертывалась в рулон, «читающий» аппарат переворачивал перфорированные карты вопросов и проводил по ним электронным щупом, почти так же, как слепой человек читает пальцами книгу, напечатанную по системе Брайля — выпуклыми знаками. Кто-то только что задал машине большую работу, и машина добродушно ворчала через динамик, поставленный на пульте, выговаривая звуки, похожие на сигналы марсиан, как их описывал Уэллс: «Улла-улла-улла-улла!»

Как ни неприятно было Алексею заходить в вычислительный отдел, но работать с вычислителями он любил. Чем сложнее придумывал он задачу, тем добродушнее ворчала машина. Иногда звуки динамика начинали литься, словно симфония, и Алексею нравилось записывать за машиной эту неожиданную музыку. Но если Алексей допускал какую-нибудь ошибку, машина, сбившись с ритма, начинала так гневно рычать, что главный инженер — низенький, черный, густо-курчавый человек с толстыми добрыми губами — испуганно выключал все агрегаты и потом еще долго стыдил Алексея за неправильно поставленный вопрос. Порой Алексею казалось, что главный инженер и сам побаивается своей машины: мало ли что она может выкинуть!

— Что у вас? — нетерпеливо спросил главный инженер, глядя на плотную пачку карточек в руке Алексея. Ему не нравилось, когда машине давали слишком много задач, а у Горячева этих задач всегда было невпроворот, и все срочные.

— Опять ро-мезоны, — с виноватой усмешкой ответил Алексей.

— С этими задачами обращайтесь теперь к Нонне Михайловне! — суховато сообщил инженер и окликнул ее: — Нонна Михайловна! Вот Алексей Фаддеевич Горячев! Он по вашему ведомству. Знакомьтесь!

— Мы знакомы с Алексеем Фаддеевичем, — ответила Нонна, отходя от девушек-программисток.

Алексей заметил, как тускло зазвучал ее голос, как все оживление, с которым она болтала с девушками, словно смыло с ее лица. — Прошу, Алексей Фаддеевич, ко мне! — И медленно пошла в дальний угол, который Алексей всегда помнил пустым. Теперь в углу стояли письменный стол, ящик перфоратора, буквопечатающий аппарат, похожий на телеграфный. Вдоль стены протянулось несколько шкафов и книжных полок, на одной из полок сияло маленькое зеркало, на письменном столе — в колбе — букетик увядающих подснежников.

— А вы неплохо устроились! — небрежно сказал Алексей.

— Это все они. — Нонна кивнула в сторону программисток. — Я уже привыкла обходиться без цветов.

Этими словами она как бы сразу отрезала все постороннее и заговорила более оживленно:

— Можно взглянуть на ваш вопросник? — решительно перехватила карточки из руки Алексея и стала проглядывать их. — Так, так! Вот здесь надо разбить последовательно на ряд заданий… — И странное, отвлеченное от встречи, от прошлого оживление снова окрасило ее бледное лицо.

Затем она вдруг пытливо подняла глаза на Алексея, спросила:

— Это работа для моего отца?

— Почему вы так думаете?

Она не обратила внимания на его явное недовольство. Продолжая перебирать карточки, остановилась на одной, пожала плечами:

— Тут же должен быть знак плюс!

Он взглянул, перечитал вопрос, сухо спросил:

— А вы уже проникли во все тонкости ядерной физики?

— Если вы будете и дальше так же любезны со мной, я перейду к другому учителю.

— Простите! — Он смутился, но не хотел сдаваться. — А почему, собственно, вам не нравится этот отрицательный знак?

— Потому что тут явная ошибка! Если вы хотели проверить, понимаю ли я ту работу, за которую взялась, вам следовало бы просто переписать вопросник Крохмалева. А вы ставите загадочный отрицательный знак перед явно положительной величиной, а потом будете утверждать, что я все напутала в вашем вопроснике!

Сначала он подивился только тому, как остро ей хочется успеха на новой работе. Лишь потом до него дошел смысл ее упрека: почему он не переписал вопросник Крохи? Тут он сразу забыл, что хотел извиниться без всякой вины, и сердито потребовал:

— А ну-ка, что за вопросник дал вам Кроха?

Она взглянула подозрительно, но ответила довольно кротко:

— Вопросник Крохмалева в машине.

Алексей резкими шагами пошел прямо к машине, и она последовала за ним.

Алексей остановился у печатающего устройства, считывая быстро набегающие строки ответов машины. Вопросы действительно были удивительно похожи на те, что принес сам Алексей. Опять ро-мезоны, их соударения, угол вылета из мишени. Нонна стояла за его спиной, он слышал ее дыхание.

— Глупо! — сказал он. — Кроха снова допускает те же ошибки: не учитывает два электрино, которые выделяются при соударении…

В этот миг динамик машины вдруг взвыл яростно и зло, голубой экран осциллографа замигал и прочертился молниями, затем на нем выплыли два слова: «Крохмалев — дурак!»

Алексей засмеялся. Это была новинка. Программистам надоело получать выговоры за перебои. Но перебои зависели от того, правильно или неправильно поставлены вопросы, вот они и «научили» машину высказывать их мнение об авторах неверных вопросов и задач. Машина продолжала рычать, слова на экране забавно выгибались и плясали, а Крохмалев как раз вошел в зал. Увидев на экране краткую оценку своей деятельности, Крохмалев грохнул кулаком по пульту:

— Прекратите безобразие! Это вам даром не пройдет!

Главный инженер выключил машину. Погасли лампы, погасла и фраза на экране. Главный инженер меланхолически сказал:

— Оценку дала машина. И предупреждаю: за всякую неверно поставленную задачу она будет давать оценку по пятибалльной системе.

— И академику и Михаилу Борисовичу? — засмеялся Алексей.

— Они сюда не приходят, — ответил главный.

— А вы что здесь делаете, Божий человек? — сердито спросил Крохмалев. — Вас ждет Шеф.

— Я только хотел исправить вашу ошибку, уважаемый Крох. Вы опять забыли об электрино.

— А что это за карты? — подозрительно спросил Крохмалев, тыча толстым пальцем в пачку, которую держала Нонна.

— Собираюсь узнать, есть ли жизнь на Марсе! — сказал Алексей.

— Все шутите?

— Нет, вспомнил совет Михаила Борисовича.

— Какой еще совет?

— Что разговаривать с вами о делах можно только при включенном магнитофоне.

— Что это значит? — с каким-то трусливым раздражением выпалил Крохмалев.

— А помните ваш разговор с Чудаковым у него на квартире?

— Он что, включал магнитофон? — быстро, не удивляясь, спросил Крохмалев.

— Тогда нет, а теперь включит!

Крохмалева сразу словно подменили. Он выпрямился, на лице воссияла победительная улыбка.

— Шантажировать собираетесь? — насмешливо спросил он. — Не выйдет! И вообще этот недостойный разговор станет предметом обсуждения на партбюро. Вы еще об этой сплетне пожалеете.

— Вы ведь беспартийный, Кроха!

— Зато вас скоро должны принимать в партию! — напомнил Крохмалев.

И, гордо вскинув голову, как боевой конь при звуке полковой трубы, удалился, забыв даже захватить свой вопросник и ответы машины.

Алексей смотрел ему вслед и размышлял, стоит ли задавать свои вопросы машине. Кроха непременно прибежит сюда, как только Алексей уйдет. И, как он ни глуп, кое-что поймет. Он уже собирался взять вопросник у Нонны, чтобы прийти попозже, ночью, когда у машины останутся только дежурные. Ночью машина работает по заказу разных ведомств. Если придут геодезисты, это свои ребята, они дадут Алексею полчаса машинного времени…

— Зачем вы с ним так? — вдруг спросила Нонна.

Он взглянул на нее и удивился: Нонна была явно расстроена.

— Не люблю крохоборов ни в жизни, ни тем более в науке! — резко ответил Алексей.

— Берегитесь, он очень опасный человек!

В этом было что-то новое. До сих пор Нонна была мила с Крохой.

— Дайте мне вопросник, — невпопад сказал Алексей.

— Не бойтесь, Кроха его не увидит, — тихо ответила Нонна.

 

14. КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Только через две недели они увидели анти-ро-мезон.

Все это время Алексей работал в вычислительном отделе: надо было рассчитать и решить десятки неотложных задач. И Нонна, измученная его жадной торопливостью, просиживала рядом с ним за пультом машины чуть ли не сутками.

Алексей с удивлением отмечал, как изменился ее характер. О себе он знал, что за работой становится резким, нетерпеливым, требовательным. Даже Чудаков и Коваль порой возражали против его властного, неумолимого тона, а ведь они были в той же мере заинтересованы общим делом.

Но он не умел переломить себя, поэтому и с Нонной держался так, будто она лишь его помощница, которую можно обругать за нерасторопность и заставить сидеть рядом с собой столько времени сколько он выдерживает сам. А сам он мог выдержать сколько угодно. Лишь бы впереди светилась хоть маленькая надежда на удачу.

И вот он сидел рядом с нею у пульта ЭРМ — электронной решающей машины — и на ходу менял задачи, одну сложнее другой, а Нонна, робкая, мягкая, участливая, пробивала сотни перфорированных карт, чтобы после минутной работы машины Алексей с досадой воскликнул: «Опять не то!»

Пока он перечеркивал неудачную задачу и составлял новую, Нонна варила ему кофе, а если это случалось днем, ходила в буфет за пирожками или сосисками, что тоже было несвойственно ее характеру.

И опять они засиживались до глубокой ночи, а то и до утра: слишком много было задач, которые предстояло решить.

Сколько метров пробежит новорожденный анти-ро-мезон, прежде чем он аннигилирует? Как поставить сцинтилляционные счетчики, чтобы предполагаемый анти-ро-мезон не проскочил незамеченным? Каково должно быть искривление пути новорожденной частицы в отклоняющих магнитах, чтобы отобрать именно ее из тысячи других частиц?

А внизу, в «преисподней», Чудаков и Коваль, получив очередную порцию информации, настраивали все новые счетчики, фокусирующие магниты, фотообъективы, которые, по их мнению, могли уловить неизвестную частицу, распознать ее и проследить короткий путь. Алексей уже рассчитал этот путь: на двенадцати метрах этого пути выбитый из мишени анти-ро-мезон должен был трижды известить о своем появлении яркими вспышками в электронных устройствах, а затем взорваться в поставленной на его пути пузырьковой камере Чудакова, образовав новую «звезду», которая доказала бы его существование и смерть.

Все они, участники этой титанической работы, сами называли свой будущий опыт красивым. И действительно, ведь они не только предусмотрели, как он пройдет, но создали такую цепь доказательств, чтобы даже непосвященный человек мог увидеть всю короткую жизнь новой странной частицы, которая служила силой, разрушающей внутриядерные связи. Так они представляли назначение новой частицы в природе, тем более важным должно было стать их открытие, если… если оно состоится.

Опыт начали в субботу вечером, когда институт уже опустел. Остались только участники и, как положено, несколько любопытствующих. Среди любопытствующих Алексей увидел Михаила Борисовича, который в последние годы довольно редко спускался в «преисподнюю»; Крохмалева, едва ли горевшего участием к ним, создателям опыта; и Нонну… Вот уже ей-то было совсем ни к чему это ночное бдение. Свою работу вычислителя она закончила еще в пятницу и теперь могла бы отдохнуть, выспаться, уехать на дачу. А вот, поди ж ты, стоит возле ускорителя вместе со всеми, взволнованная, ни кровинки на лице, только ярко накрашенные губы выделяются и кажутся почти черными. Она словно перед судом, но ведь судить-то будут совсем не ее!

Чудаков в последний раз оглядывал критическим взором свои хитроумные ловушки и капканы, медленно проходя мимо ускорителя. Вот здесь, в этой камере, при помощи электрического разряда с атомов водорода сдерут электроны, и ядра атомов устремятся в трубу ускорителя. Вот здесь они попадут в магнитное поле и будут бешено вращаться по кольцу, пока не ударят в мишень и не выбьют из бериллиевого стерженька ро-мезоны и анти-ро-мезоны. Те, в свою очередь, помчатся в общем потоке, пока отклоняющие магниты не отделят анти-ро-мезоны от других частиц. После этого античастицы попадут в узкие дула металлических коллиматоров, а уж оттуда за стенку биологической защиты, прямо в пузырьковую камеру…

За Чудаковым молча шли его помощники и посторонние наблюдатели. Никто не задавал вопросов — тут все, кроме, может быть, Нонны, понимали, что опыт поставлен красиво, а удастся ли он, покажет эта ночь..

Вслед за наблюдателями бесшумно двигались инженеры, электрики, вакуумщики — весь обслуживающий персонал ускорителя. Это от них зависело, как будет протекать опыт. Не результат, а именно течение частиц, движение разъятой материи в металлическом чреве машины. И они озирали придирчивыми глазами весь будущий путь этих еще не рожденных частиц.

Но вот Чудаков оторвался наконец от своих ловушек, махнул с какой-то безнадежностью рукой — ничего, мол, больше не сделаешь! — и сказал:

— Пошли!

Все пошли в смотровой зал. Вахтер у выходных дверей тщательно пересчитал присутствующих и, хотя количество вошедших и вышедших совпало, включил колокол громкого боя. Он погремел гулко и грозно, предупреждая, что оставаться в зале ускорителя опасно. И тотчас над дверью, замкнувшейся на электрический замок, который снаружи нельзя будет открыть, пока не кончится работа ускорителя, вспыхнул красный сигнал.

Со столика, у которого стоял вахтер, все присутствовавшие разобрали свои часы и металлические предметы, оставленные перед входом в зал ускорителя, потом пошли по узкому подземному коридору в другое здание, где находился пульт управления. Здесь уже были включены телевизоры, и на них был виден машинный зал, ускоритель, магниты, камеры. Пока там все было спокойно, безжизненно.

Коваль встал у пульта, ожидая команды, и поглядывал на свои руки. Они дрожали от нервного напряжения, и Алексей подумал, что Валентин боится: а вдруг перепутает кнопки или нажмет какую-нибудь с такой силой, что сломает ее? Сам Алексей прислонился к стене, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Ничего удивительного в этом, пожалуй, не было: последние пять-шесть суток он спал урывками. Михаил Борисович и Крохмалев стояли за спиной Чудакова: оттуда они лучше видели экран телевизора, осциллографы и сцинтилляционные счетчики — все то, что придумали физики, чтобы увидеть невидимое.

Нонна отошла к группе инженеров, электриков, вакуумщиков. С ними она чувствовала себя свободнее.

Коваль взглянул на Чудакова. Тот решительно сказал:

— Включай!

Послышалось щелканье выключателей, потом на низких нотах запели электромоторы.

Ничего не происходило. На экранах телевизоров все оставалось по-прежнему. Но присутствующие знали, что в этот момент ядра водорода, освобожденные от электронов, «ободранные» электрическим разрядом, уже мчатся по кольцу ускорителя, пробивают мишень, а мириады рожденных в мишени частиц летят со скоростью, близкой к скорости света, разделяясь по тщательно отобранным каналам, один из которых предназначен для анти-ро-мезонов.

Все внимание было приковано к тому осциллографу, на экране которого должна появиться вспышка в момент аннигиляции анти-ро-мезона. На осциллографе все было тихо и тускло. Не щелкали счетчики, не вспыхивали люминесцентные трубки, пузырьковая камера Чудакова с окном из плексигласа тускло поблескивала — анти-ро-мезоны ничем не возвещали о своем появлении.

Группа молчаливых, притихших людей взглядывала то на экраны телевизоров, то на мерцающие осциллографы, которые показывали только мертвое спокойствие, то на создателей опыта, таких же мертвенно-спокойных. Текло лишь время, текла энергия, все так же мчались частицы, но ничто из того, что предсказывали эти люди, не происходило, и вот послышался чей-то замедленный вздох, кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, а создатели опыта все пребывали в каменном оцепенении. То ли они знали что-то не известное никому, то ли просто переживали крушение надежд и боялись сознаться в своем просчете.

Текли минуты — пять, шесть, восемь… И каждый чувствовал, что готов крикнуть: «Да когда же?» — но властная молчаливость этих четырех человек пока еще сдерживала всех.

Молчание становилось непереносимым, и первым не выдержал Крохмалев, ехидно спросив:

— Где же ваши анти-ро-мезоны?

И в это мгновение перед глазами на голубом экране осциллографа вспыхнула короткая молния, и тотчас послышался резкий щелчок, будто выстрел над ухом. Чудаков, расправив узкие плечи, повернулся к Крохмалеву и сказал:

— Вот вам и анти-ро-мезоны, пожалуйста!

И Кроха, собиравшийся еще что-то сказать, так и замер с открытым ртом. Но никто из тех, к кому относилась его неоправдавшаяся насмешка, не ответил ему. Победители обычно бывают великодушны.

И сразу все зашевелились, заулыбались, и те, кто только что готов был побить камнями этих лжепророков, закричали о том, как они были уверены в успехе, кто-то поздравлял Алексея, кто-то целовал Коваля, кто-то вдруг вытащил неизвестно откуда букет цветов и вручил его Нонне, а другой почитатель уверял, что у него есть способ проникнуть в ресторан «Кристалл», хотя стрелки на стенных часах уже сомкнулись на двенадцати и ясно было, что ни в какой ресторан их не пустят…

Как раз в это мгновение снова вспыхнули световые сигналы, опять раздался щелчок счетчика — второй анти-ро-мезон родился и умер. Алексей взглянул на часы, сказал:

— Около шести анти-ро-мезонов в час, как мы и предполагали.

Теперь уже никто никуда не торопился. Всем захотелось увидеть и третью вспышку, и четвертую, и пятую. Если анти-ро-мезоны рождаются так редко, то тем более важным казалось всем увидеть их  м н о г о к р а т н о. Ведь тогда можно будет сказать: «А я видел первые анти-ро-мезоны!» И хотя это будет не совсем правда, так как никто не может увидеть невидимое, но в то же время это будет истиной, так как ты присутствовал при событии необычайном, ты видел сам открытие нового мира. И кто знает, не утверждало ли это малое открытие существование целых миров, состоящих из антивещества, как наш мир состоит из вещества? Тем более что все понятия эти вполне условны, и, возможно, в том мире из антивещества в эту самую минуту такие же ученые создают новые частицы  в е щ е с т в а  и пытаются познать по ним строение мира. Такая мысль на мгновение мелькнула у Нонны, но она только плотнее сжала губы, чтобы не насмешить скептиков.

На втором часу наблюдений общее душевное напряжение как-то незаметно начало спадать. Толпа наблюдающих постепенно редела. Только виновники торжества словно бы и не чувствовали усталости.

Однако Чудаков, продолжая наблюдать за экспериментом, не забывал приглядывать и за Крохмалевым. Кроха вопреки своим привычкам больше не суетился, не лез на первый план, никого не оттирал своим круглым плечом, даже не улыбался начальству. Он стоял в стороне, о чем-то сосредоточенно размышляя. Чудаков много бы дал, чтобы выяснить, о чем думает Кроха. От этого знания могла зависеть и судьба открытия. Ведь предыдущее почти погибло из-за него. Но, во всяком случае, все записи по эксперименту надо запереть в сейф.

Рядом с Крохой стоит Подобнов. И по его лицу очень просто догадаться, о чем он думает: завидует! Непосредственно и грубо завидует. Ему так давно не удавалось ничто из задуманного, что не было для него большего удовольствия, как чужая неудача. И сейчас он мстительно мечтает о том, как хорошо было бы, если бы все эти дьявольские анти-ро-мезоны вдруг исчезли из поля зрения экспериментаторов и никогда больше не появлялись…

Но эту точку зрения товарищ Подобнов никогда не выскажет никому.

Другое дело — Михаил Борисович. Каждому ясно: он рад. Еще бы, его лаборатория опять отличилась! Его теоретики, а следовательно, и он сам, предсказали и рассчитали все параметры новой частицы, а экспериментаторы блестяще подтвердили это предвидение теоретиков! И если сейчас ухватить, как говорят на Востоке, птицу удачи за ее блестящий хвост, она, эта птица, вознесет всех ухватившихся на большую высоту!

Дальше всех от испытательского стенда заместитель Красова по теоретическому отделу Яков Арнольдович Анчаров. Яков Арнольдович совершенно спокоен. Он бесстрастно смотрит на взрывающиеся вспышками осциллографы и экраны телевизоров. Что для него какая-то неведомая и невидимая частица? Куда важнее благорасположение академика! Захочет Иван Александрович, и Анчарова выдвинут в члены-корреспонденты, а там и проголосуют, и нет нужды для этого копаться в потемках атомного ядра. Ну, а если не захочет Иван Александрович?.. Но об этом Анчаров старается не думать, это опасные размышления. А стоит он тут и смотрит для того, чтобы завтра с утра подробно доложить Ивану Александровичу не только обо всем увиденном, но также и об услышанном. Не может же академик усмотреть за всеми сам, он один, а лабораторий в институте много… И Анчаров охотно будет служить глазами Ивана Александровича, хотя, конечно, никто его об этом не просит, а сам академик, вероятно, не догадывается, как много он теряет, если Анчаров не успевает проинформировать его о том, что делается в институте… Выгода?.. Какая же выгода, чистое человеколюбие: ведь Иван Александрович так занят!

Эти мысли за Анчарова придумывает Чудаков. Эксперимент идет своим ходом — примерно раз в десять минут раздается щелчок, вспышка света, щелчок, всплеск света, анти-ро-мезон рождается и умирает, и Чудаков, поглядывая на свидетелей и наблюдателей, пытается разгадать их мысли. Иные он, наверно, угадывает, недаром же работает бок о бок с ними восемь лет. Ну, а если немножко и шаржирует, выдавая Анчарова за некое око недреманное, так только как художник, для остроты изображения.

А на самом-то деле Чудаков радуется: за науку, за институт, за Алешу Горячева, за весь свой коллектив. Теперь им все нипочем. Они сделали новое открытие!

Но вот Михаил Борисович благодушно пожимает руки экспериментаторам. Свита Шефа тоже начинает прощаться. Слышны пожелания успеха, добрые слова. Больше всего этих добрых слов достается на долю Алексея. Потом Михаил Борисович подходит к дочери.

— Я еще побуду здесь, папа.

— Зачем? — Михаил Борисович искренне удивляется.

Здесь остаются Коваль, Чудаков, ну, может быть, Горячев. Остальные всё увидели, они могут отдыхать. Тем более непонятно, почему Нонна должна остаться. Но дочь — давно уже взрослый человек, и Михаил Борисович терпеливо говорит:

— Ну, ну. Я пришлю машину обратно. Может быть, развезешь потом этих самоедов. Я ведь знаю, вы все не спите вторую или третью неделю. Слышите, Ярослав Ярославович, не засиживайтесь. Нонна развезет вас по домам!

Он и свита уходят. Ярослав пристально смотрит на Нонну и спрашивает:

— Почему вы остались?

Она смеется немножко натянуто:

— Приятно смотреть, как простой человек на твоих глазах превращается в героя.

— Ну что ж, смотрите, — милостиво разрешает он.

Нонна вдруг спрашивает:

— Ну, а если завтра Кроха объявит, что никакого эксперимента не было и что все анти-ро-мезоны — ваша глупая выдумка, разве вам не понадобится свидетель?

— Я просто шею сверну вашему Крохе!

— По-моему, Кроху сделали вы! — иронически, словно не замечая ярости Чудакова, говорит Нонна. — Я как-то посмотрела последние оттиски институтских работ. В десяти случаях, вы записали Кроху среди других ваших соавторов. А теперь, когда вы вскормили этого орла собственной печенью, вы собираетесь свернуть ему шею! Это же почти детоубийство!

В зеленовато-серых ее глазах не только ирония, в них — насмешка. Чудаков толкает Алексея:

— Ты слышишь, что она говорит?

Алексей не смотрит на них. Он ждет очередной вспышки сигнала. И отвечает нехотя:

— Нонна Михайловна всегда выбирает худший вариант.

Внезапно заговаривает Коваль, этот молчаливейший из смертных. Он яростно восклицает:

— Ну уж нет! На этот раз никаких соавторов! Мы все сделали сами, втроем!

— Вчетвером, положим, — невозмутимо бросает Алексей.

— Опять Кроха? — Коваль ударяет кулаком по пульту.

— Нет — Нонна Михайловна…

Коваль долго дует на ушибленный кулак, потом бормочет:

— Извините, Нонна Михайловна! Этот Кроха мне каждую ночь снится. А вы молодчина! Если бы не вы, наш Божий человек, вероятно, рассчитывал бы эксперимент до второго пришествия!

— Ну уж нет, я в соавторы не гожусь! — смеясь, отрекается Нонна. — Я останусь свидетельницей на случай будущего процесса: Чудаков против Крохмалева. А все свои права я передаю Алексею Фаддеевичу.

Алексей отвернулся от смотрового окна и поклонился. Как раз в это мгновение раздался щелчок и блеснула вспышка света.

— Будьте здоровы! — весело воскликнул Коваль.

— Не знаю, к добру ли это веселье, — задумчиво сказал Чудаков, — но мне, право, хочется выпить. Если Нонна Михайловна согласна, то поедемте все ко мне. Аннушка не рассердится за ночное вторжение, а у меня припрятана бутылка водки.

Коваль поднял руки вверх, свидетельствуя о полной сдаче на милость гостеприимного хозяина, а затем начал выключать приборы. В тишине сильно, по-весеннему запахло озоном от электрических разрядов.

 

15. ПРАЗДНИК НАДЕЖДЫ

Конечно, Аннушка ждала их.

Ждала она, собственно, мужа, но ночных гостей встретила радостно. Коваль и Алексей даже погрустнели — их никто никогда не ждал с таким нетерпением, никто не бросался навстречу с таким возгласом:

— Ну как, получилось? Увидели?

Посмотрела на всех, засмеялась:

— Боже мой, какая я глупая! Да ведь по вашим лицам понятно, что увидели!

И сразу затормошилась:

— Проходите в комнату к Ярке. Я сейчас!

Убежала на кухню, зазвенела посудой, сразу запахло чем-то вкусным, а она ставила тарелки, какие-то закуски, успевая говорить на ходу:

— Нонночка, ты прекрасно выглядишь! И не поверишь, что несколько суток без сна. Мне Ярка рассказывал…

И Алексею:

— Бирюк, поухаживай за Нонной, подвинь ей кресло, оно удобнее! Что бы вы без Нонны сделали?

Убежала, вернулась, и уже Ковалю:

— Валя, споешь нам? — И сунула ему в руки гитару.

В последние годы в Москве стаями и в одиночку бродили песни. Одни рождались и умирали немедленно, другие переходили из дома в дом. Но в каждой компании приживались эти песни по какому-то выбору. Физики предпочитали Визбора и Новеллу Матвееву, литераторы — Бориса Корнилова и Самойлова, а геологи и туристы привозили с собой самодельные, сочиненные на привалах у костров.

Один только Валька Коваль знал их все.

Но пока что Валька бережно отставил гитару и пошел на кухню чистить селедку. Ярослав откупоривал бутылки — он схитрил, в доме оказалась не только водка, — Алексей пек картошку в газовой духовке, а Нонна, перекочевав на кухню, смотрела на всю эту суматоху с одобрительной улыбкой. Видно было, что она соскучилась по такому ералашу: ведь когда она жила с Бахтияровым, ей были не в диковинку внезапные налеты гостей, радостные встречи по поводу удачи, внезапное появление друзей мужа среди ночи.

Алексей с грустью подумал, что никогда он не сможет отделить Нонну от Бахтиярова. Тогда Бахтияров ворвался в Ноннину жизнь, переделал ее по-своему и сейчас, мертвый, продолжает присутствовать.

В час ночи Аннушка властно произнесла:

— Прошу к столу!

К столу проследовали целой процессией: Коваль нес на вытянутых руках блюдо с селедкой, украшенной по всем правилам хорошего тона крупно нарезанным луком; Алексей, которому никакое шутовство не шло к лицу, небрежно тащил поднос, на котором горой высилась запеченная картошка; Ярослав звенел рюмками. Все говорили громко, возбужденно, как всегда говорят изголодавшиеся люди перед сытной едой, и было непонятно, как может при таком шуме спать Ярослав Маленький, в комнату которого мать ненадолго приоткрыла дверь, чтобы показать мальчика Нонне.

Уселись за стол, и Нонна только сейчас смогла по-настоящему рассмотреть свою школьную подругу.

За эти годы Аннушка похудела. Бледные губы, мягкие, размытых очертаний, очень выделялись на ее узеньком, большеглазом, оливково-смуглом лице. Одета она была все так же, как и в школьные годы, — плиссированная юбка и белая кофточка, маникюр она не делала, и ногти были коротко, по-детски острижены.

Чудаков, заметив, что Нонна рассматривает его жену, пошутил:

— Не разглядывайте ее, Нонночка. Все знают, что у каждой женщины есть скелет, но у Аннушки он виден и без рентгена. Это она из-за Алешки сохнет. Мучается, что он до сих пор не женат.

Аннушка сердито взглянула на мужа, и он торопливо принялся разливать вино. А сама Аннушка подсела к Нонне и начала расспрашивать ее о работе. Алексей неловко отхлебнул из рюмки и закашлялся.

К счастью, кто-то позвонил по телефону. Чудаков дотянулся до трубки, послушал, воскликнул:

— Конечно, конечно! Мы все будем очень рады! Только что приступаем! Приезжайте обязательно!

Он положил трубку на рычаг, обвел всех удивленным взглядом, поднял палец и сказал шепотом:

— Внимание! Сейчас приедет Михаил Борисович!

Увидев всеобщее изумление, засмеялся:

— Во всем виновата Нонна. Михаил Борисович ждал-ждал ее и догадался, что мы застряли за праздничным столом. Просите ее, чтобы защитила нас от разгрома!

Аннушка погрозила Алексею, который взялся было снова за недопитую рюмку, и побежала на кухню за новым прибором.

Нонна забеспокоилась:

— Может быть, мне съездить за папой?

— Нет, он сказал, что возьмет такси.

Нонна приняла безучастный вид и стала разглядывать квартиру.

Разглядывала и думала об Алексее.

Она знала, что Алексей получил квартиру одновременно с Чудаковым в том же доме — Аннушка сказала, — значит, квартиры у них близнецы. Только у Алексея одна комната, а у Чудаковых две. Значит, и там такие же низкие потолки неопределенного сиренево-белого тона, такие же неясные, серые обои, так же свисают с потолка три лампы на разной длины шнурках, закрытые целлофановыми цилиндрами. Обеденные столы в таких квартирах, покрытые ярким пластиком, обычно стоят на кухне, в близком соседстве с белыми шкафчиками для посуды и продуктов, холодильником и газовой плитой. Аннушка устроила свой «прием» в кабинете Чудакова, где обеденный стол почти вплотную приставлен к письменному, а о том, что тут живет и работает ученый, свидетельствуют только незастекленные стеллажи с непонятными книгами. А почему у окна стоит верстак, трудно даже догадаться. Ах да, Чудаков — экспериментатор, он должен сам придумывать и создавать приборы, с которыми ему приходится работать, или, во всяком случае, хоть модели этих приборов. У Алексея, наверно, только книги…

И хотя с Бахтияровым ей пришлось жить в примитивном финском домике, где было, пожалуй, и хуже, чем здесь, она пожалела Алексея: наверно, скучно жить в такой клетке с низкими потолками, засыпать и просыпаться всегда одному, сидеть за столом одному… Может быть, именно поэтому он и провел почти все эти две недели в институте, даже спал, кажется, у себя в клетушке на четвертом этаже…

Она вдруг пожелала Алексею жену, такую же добрую и бесхитростную, как Аннушка, но неожиданно поймала его взгляд и смутилась. Он смотрел на Нонну недоверчиво, как будто проник в ее мысли.

Коваль взял гитару, чуть тронул струны. Алексей внезапно оживился, попросил:

— Валя, «Поле», пожалуйста!

Аннушка, вернувшаяся из кухни с посудой и столовым прибором, тотчас потребовала свое:

— «Троллейбус», Валечка, «Троллейбус»!

Нонна с улыбкой глядела на широкоплечего, рыжеволосого, веснушчатого великана, ожидая, чем кончится этот спор. Но решил его Чудаков.

— Валентин, «Поле»! — лаконично сказал он.

И Валентин, покорно кивнув, начал сдержанным, но сильным голосом:

Коваль пел негромко, как бы проговаривая слова, но голос у него был мощный, драматический баритон, и от этого каждое слово песни становилось все тревожнее и тревожнее, хотя, казалось бы, бесконечные повторы могли навеять только тоску.

Валентин небрежно и ловко держал гитару в длинных веснушчатых руках, и она сама, казалось, выговаривала нужные слова.

Аннушка погасила верхний свет и набросила платок на стоявший в углу торшер. И у Нонны сразу даже настроение изменилось, как будто ей предстояло пройти по этому полю, на котором уже лежали мертвые люди…

Михаил Борисович приехал, когда все пели — кроме Нонны, она не знала слов, — другую песню, полную лихой силы. Аннушка впустила Михаила Борисовича, тот вошел, помахал рукой, чтобы продолжали, и присел в уголок. Никогда Нонна не замечала за отцом такой скромности, он любил держаться на переднем плане, а тут словно подчеркивал, что он как все.

После песни сделали перерыв, включили верхний свет, и все вернулись к столу.

Михаил Борисович произнес тост за блестящий успех молодых ученых. Ответил ему Алексей. Потом что-то промямлил Коваль. И опять Нонну удивило: отец, обычно еле притрагивавшийся к рюмке, тут пил наравне со всеми, шутил, шумел, требовал, чтобы Чудаков произнес тост.

Чудаков, уже опрокинувший три или четыре рюмки, отодвинул стул от стола, усмехнувшись, произнес: «В вашу честь, Михаил Борисович!» — взялся одной рукой за спинку стула, другой — за сиденье и вдруг встал на стуле на голову. Нонна испугалась было, что он грохнется прямо на стол, но Аннушка сидела спокойно, видно было, что ей не привыкать.

Постояв на голове, Чудаков встал на ноги, придвинул стул обратно и спокойно налил новую рюмку.

— Видали чудика? — спросил Алексей Нонну.

Коваль нежно улыбался.

Все здесь — поняла Нонна — привыкли к чудачествам Ярослава и любили его, что бы он ни выкинул. Наверно, вот так встать на голову он мог и в лаборатории при удачном окончании опыта, конечно при «своих». Но коллектив обожал своего начальника, а такие «штучки» только забавляли. И Нонна вдруг подумала, что именно с этими людьми ей хочется работать.

Аннушка включила магнитофон. Стол отодвинули в угол, и Аннушка потащила мужа танцевать твист. Алексей сварил кофе по какому-то одному ему известному способу, и кофе действительно показался необыкновенно вкусным. Нонна вдруг обратила внимание на то, что в этой компании каждый умел делать что-то неповторимое, особенное. Алексей был королем кофе. Аннушка в своей вьющейся вокруг ног широкой юбке и белой кофточке, плотно облегающей ее фигурку, отплясывала твист, а Чудаков лениво изображал пресыщенного танцора, которого вовлекала и не могла вовлечь в свою игру Аннушка.

Было неожиданно, что именно Аннушка оказалась королевой твиста. Но так, наверно, и должно было получиться. Худенькая ее фигурка оказалась очень гибкой, а толстые, мягкие губы выглядели совсем негритянскими, и в глазах появился бешеный огонек, от которого каждому становилось тревожно на душе.

Потом Чудаков показывал карточные фокусы и с необыкновенной ловкостью угадывал задуманные зрителями карты. Даже Михаил Борисович тряхнул стариной и принялся гадать всем подряд на кофейной гуще, да так умело, будто и на самом деле изучил всю «черную магию».

И Нонне показалось, что давно уж ей не было так весело. У каждого из присутствующих здесь был свой «конек», но, пожалуй, оседланный получше, чем «коньки» приятелей отца.

Ну, а сама-то она?

Если б она спросила Алексея об этом, он сказал бы, что в ее присутствии Коваль пел лучше, чем обычно, Чудаков показывал свои фокусы с особым блеском, Аннушка танцевала с необыкновенным талантом. Самому Алексею его кофе удался, как никогда. Просто у Нонны была способность все освещать и катализировать одним своим присутствием…

Но сама Нонна не догадывалась об этом и потому внезапно погрустнела. Михаил Борисович, взглянув на дочь, вдруг заторопился:

— Ну, друзья мои, нам пора домой…

Аннушка еще пыталась уговорить его, но Нонна уже поднялась.

Выждав, когда Аннушка и Нонна вышли из комнаты, Михаил Борисович сказал:

— Вот что, молодые люди, я позвонил Ивану Александровичу и рассказал о вашем успехе. Иван Александрович поздравляет вас, но в то же время и торопит. Снимки аннигилирующих анти-ро-мезонов уже проявлены, я спрашивал у фотолаборантов, когда собрался к вам. Больше всего с ро-мезонами занимались в Дубне. Следовательно, у них могут быть снимки неучтенных аннигиляций. Надо немедленно взять наши фотографии зафиксированных звезд и завтра же поехать в Дубну. Завтра воскресенье, институт не работает, но обратитесь там к Сергею Григорьевичу Тропинину, он выдаст необходимый материал. Академик настаивает, чтобы уже в понедельник этот материал был сгруппирован у нас. Если, конечно, у них в фотоснимках найдется что-то подобное:

— К чему такая торопливость, Михаил Борисович? — сердито сказал Чудаков. — Мы же не спали несколько ночей! И на чем ехать? На поезде? Завтра поезда будут перегружены…

— Я дам свою машину! — непреклонно сказал Красов.

Нонна, появившаяся в дверях уже в плаще, добавила:

— А я с удовольствием повезу вас в Дубну.

Чудаков переглянулся с Ковалем. На Алексея они не смотрели. Тогда Алексей тихо сказал:

— Хорошо, я поеду в Дубну.

 

16. МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Машину вела Нонна, и это раздражало Алексея, словно он оказался в зависимости от нее. Или показал себя слабым человеком. А он, и верно, слабоват. Дважды записывался на шоферские курсы, да так и не окончил: все что-нибудь мешало…

Он сидел рядом с Нонной и хмуро смотрел на летящее под колеса матово-черное шоссе. В поле зрения надоедливо попадал болтающийся на нейлоновой нитке негритенок в алой юбочке — автомобильный амулет, очевидно, подарок очередного Нонниного поклонника. Разговаривать Алексею не хотелось.

В общем-то, он сам согласился поехать в Дубну. Но теперь ему подумалось, что вокруг него и Нонны складывается какой-то заговор. А кому приятно быть в центре заговора и не понимать его?

Нонна тоже не разговаривала, А может, мешали встречные машины. Шоссе было узкое, и до самого Дмитрова навстречу все время шли грузовики, а сзади подпирал поток легковых — москвичи ехали за город: на прогулку, в лес, на дачу.

Машину Нонна вела с профессиональным шиком. Она вообще все делала хорошо, и это тоже раздражало Алексея, словно врожденная талантливость Нонны отдаляла ее от него.

Он изредка взглядывал на маленькие, очень красивые руки с отполированными малиновыми ногтями, цепко лежащие на руле, видел ее профиль, косо отчеркнутый волной рыжевато-золотистых волос, летящую к виску нервную бровь, неожиданно грустный глаз в тяжелых от туши ресницах.

«Интересно, как она с такими ногтями стирала Бахтиярову белье там, на стройке? — раздраженно подумал Алексей. — Непонятная женщина! Хотя вряд ли она занималась подобными делами, конечно, эти скучные подробности жизни она передала кому-нибудь другому… Нет, мне не нужна такая женщина, — с неожиданной яростью решил он, — все в ней мне чуждо!»

Нонна повернула к нему лицо и вдруг улыбнулась. Улыбка у нее была простодушная, грустная.

— Почему вы молчите, Алеша?

Они только что миновали наконец Дмитров, и теперь машина шла по шоссе над каналом. Ползущие по каналу к Волге и от Волги суда оказались внизу, почти под колесами машины. Шествие грузовиков прекратилось, сзади тоже не осталось ни одного автомобиля. Так далеко дачники не выезжали.

— Я думаю о том, что никогда по-настоящему не понимал вас, — ответил Алексей нечаянно для себя.

— Даже когда вы меня любили? — спросила Нонна просто.

Алексей быстро взглянул на нее. Лицо Нонны было спокойно.

— Даже тогда! — Алексей постарался сказать это как можно тверже. — Но больше всего меня удивило, как вы могли выдержать жизнь с Бахтияровым, Просто не могу представить это ваше постоянное одиночество. Все говорили, что Бахтияров в работе — зверь, что он по неделям не вылезал из подвалов реактора. По моим представлениям, вы должны были убежать оттуда через неделю…

— А вот ведь не убежала! — улыбнувшись, сказала Нонна.

Она искоса взглянула на его упрямое, резкое лицо. «А сам-то ты, милый человек, будешь ли считаться с женщиной, как бы ты ее ни любил? Ты ведь тоже умеешь торчать неделями в своих подвалах, в своей «преисподней», за своим столом, отгораживаться от мира частоколом мыслей, стараясь этому миру помочь, но требуя, чтобы мир тебе не мешал… И если твоя женщина окажется слабой, она убежит от тебя…» — подумалось ей.

Она сознательно не хотела сказать, как радовалась победам мужа, как праздновала вместе с ним самый маленький успех, как скрывала от него свой страх, когда приходили серии неудач, — почему-то неудачи всегда приходят сериями, а удачи так редки! Это было ее личное, спрятанное в памяти, как прятала она от всех того Бахтиярова, которого знала она одна: человека, которым вдруг могло овладеть отчаяние, и тогда она, Нонна, неожиданно чувствовала себя старше его на десять лет, и искала, и находила какие-то такие слова, что Бахтияров снова вспыхивал ровным, светлым огнем вдохновения. Все другие видели в нем только огонь, сомнения видела лишь она. Но обо всем этом она не хотела говорить.

— И еще одного не понимаю, — сказал Алексей, — почему вы вдруг занялись наукой?

— А это тоже Бахтияров! — сказала Нонна, не скрывая грусти.

«Опять Бахтияров, всегда Бахтияров!» — с горечью подумал Алексей.

Они снова замолчали. Дорога пошла с крутыми поворотами, негритенок перед глазами Алексея болтался, как сумасшедший.

Первый раз Алексей был наедине с Нонной после того далекого вечера, когда она разрушила все его надежды.

Да, она стала совсем другой. Лицо у нее похудело, на щеках нет румянца. И у губ усталые складки. Он вспомнил, что теперь по утрам Нонна выглядела лучше, чем к вечеру, когда кончалась работа. У нее появлялись круги под глазами, а кожа на лице, еще молочно-белая, начинала светиться утомлением, сквозь нее преступала какая-то сероватость, еще легкая, но уже заметная. Вот и сейчас вид у Нонны после вчерашней шумной ночи далеко не блестящий.

Впервые Нонна оказалась так близко от него. На виражах плечо Алексея касалось ее теплого плеча, обтянутого мягкой кожей щегольской шоферской куртки. Лицо Нонны стало грустным, и Алексею захотелось взять ее руку, погладить и сказать какое-то ласковое слово, но память о прошлом мешала…

В тот последний вечер, много лет назад, когда Нонна начисто лишила его всякой надежды, шел дождь. Капли монотонно стучали по подоконнику раскрытого окна, и с улицы пахло сыростью, словно в комнату вползал туман. Были сумерки, но свет Нонна не зажгла. Может быть, так ей легче было говорить, хотя она вовсе не чувствовала себя виноватой или огорченной. Она спокойно смотрела на Алексея, как тот сидел на тахте, судорожно комкая в потных руках носовой платок, не в силах подняться и уйти.

«Стоп! — сказал себе Алексей. — Так дело не пойдет. Ты поехал не по той дороге!»

— Я знаю, вы так и не сумели меня простить, Алеша, — мягко сказала Нонна.

— Зачем сейчас об этом? — Голос Алексея прозвучал непозволительно грубо.

— Извините.

— Я вижу, что вы ведете какую-то игру со мной, но не понимаю ее смысла… — Лицо Алексея ожесточилось, профиль стал еще резче. — Не надо, Нонна, юность не повторяется!

Сказал и выругал себя. Это же неправда. Все повторяется, все! Что бы иначе заставило тебя ехать сегодня с ней? А не лжешь ли ты сам себе?

Больше они не разговаривали. Вот уже и Волга, а вот и Дубна — город физиков…

Это был аккуратный маленький городок, на улицах которого остался дикий лес и чисто зеленела трава, а за причудливыми заборами стояли двухэтажные коттеджи, в которых жили научные сотрудники Объединенного ядерного института. Впрочем, они жили не только в коттеджах, — за приречной улицей виднелись и другие улицы, застроенные высокими домами, откуда-то доносились паровозные гудки, город раскидывался вширь, и становилось все яснее, что наука, которой тут занимались, давно получила полное признание.

В городе пахло Волгой и соснами, и запах этот сразу наполнил машину, словно Нонна и Алексей приехали сюда совсем не по делам, а на пикник.

Было воскресенье, и по улицам шли дубнинцы — молодые физики в очках-светофильтрах, в пестрых летних рубашках. Они катили коляски с младенцами или несли авоськи с продуктами и похожими на маленькие луны апельсинами. Их сопровождали молодые длинноногие жены с пышно взбитыми волосами, в ярких платьях, и шли они с мужьями под руку, будто все тут были молодоженами.

Везде слышался смех, дружеские восклицания, а с теннисных кортов доносились удары мячей, громкие команды тренеров, еще дальше гудел отбиваемый волейбольный мяч, а рядом за воротами сухо стучали мячики пинг-понга.

Нонна и Алексей проехали мимо афиш на стендах, возвещавших населению, что сегодня в Доме ученых состоятся танцы, а в Доме культуры идет кинофильм «Родная кровь».

Показалась небольшая белая гостиница, а дальше, у берега Волги, — новое, яркое, современное здание — геометрические легкие линии и много стекла, красный и зеленый цвета, — отель «Дубна», поворот направо, еще один дом — и резкий скрежет тормозов: «Приехали!»

На скрип тормозов из окна выглянула жена Тропинина. Увидав Нонну и Алексея, вылезавших из машины, захлопала, как девочка, в ладоши, исчезла и тут же выбежала из двери.

— Вы к нам? Вот чудесно! А мой сумасшедший убежал кататься на лыжах.

— Какие лыжи? — растерянно спросил Алексей.

— Ах, боже мой, водные, конечно! Вы разве не знаете, что он тут целое общество организовал? Чует мое сердце, сломает он себе шею на этих лыжах! Пойдемте, я провожу вас. Машину можно оставить прямо под окном. У нас не угоняют… — И все это быстро, как из пулемета, и было видно, что она совсем не боится за мужа, а наоборот, гордится им, как гордится и своим городом, и своим домом, и всем окружающим их миром.

— Одну минуту, я захвачу купальник, — сказала Нонна и принялась открывать багажник.

«Да она действительно приехала на пикник! — с досадой подумал Алексей. — А я, дурак, думал, что ее занимает наше дело…»

Теперь он понимал, что эта женщина — подруга Нонны, а Сергей Григорьевич — друг Нонны и Михаила Борисовича, и они с удовольствием будут купаться, болтать о чем угодно, только не о делах Алексея, и досадовал, что ввязался в поездку.

Женщина — Алексей вспомнил, что ее зовут Надеждой, — взглянула на его хмурое лицо, воскликнула:

— Погодите! — и исчезла в доме. Она все делала быстро, решительно, и минуты не прошло, как она опять появилась со свертком и сунула его Алексею.

— Что это? — спросил он.

— Сережкины плавки. Не волнуйтесь, новые. Вы-то за вашими ро-мезонами, наверно, и забыли, что здесь Волга! — И, посмеиваясь, схватила Нонну под руку и пошла вперед так быстро, энергично, словно и не умела гулять, только бегала.

Алексей поневоле поплелся за ними.

Оставшись позади, он все-таки приоткрыл сверток. Плавки были шерстяные, красные, с голубой каймой, и он вдруг на все махнул рукой, посмеиваясь и над собой и над поручением: «А, черт с ним, хоть выкупаюсь! Когда еще я выберусь на Волгу…»

 

17. А ЧТО ДЕЛАТЬ С НЕДОБРЫМИ?

Тропинин появился, как морской бог.

Сначала показался маленький белый глиссер, летевший в бурунах и водной пыли, а далеко за ним на серо-синей волне стоял по лодыжки в воде загорелый до черноты человек и летел вместе с волной так быстро, что казалось, не он передвигается по воде, а берега, и люди на эспланаде над рекой, и купающиеся внизу, в серой реке, стремительно мчатся назад, приветствуя этого необыкновенного бегуна.

Алексей увидел в руках Тропинина конец длинного троса, а в кипящей воде рассмотрел водную лыжу, одну — дополнительное лихачество, — на которой Тропинин стоял обеими ногами. Нос этого странного сооружения то высовывался из воды, то пропадал под нею, и тогда Тропинин резко выгибался, стараясь сохранить равновесие. Так он промчался мимо оживленной толпы, мимо Алексея, Нонны и своей жены, но Надежда что-то крикнула ему, а он — вот странно! — как видно, услышал сквозь рокот мотора, плеск волн ее голос, потому что резко махнул рукой мотористу и одинокому пассажиру на катере, сидевшему лицом к Тропинину. Затем Тропинин отпустил конец буксира, сделал неуловимое движение натренированным телом, и лыжа понесла его к берегу. Она еще долго летела по волнам, гонимая инерцией, но потом стала медленно погружаться, и Тропинин спрыгнул с нее, ласточкой нырнул в воду, поплыл, и теперь лыжа последовала за ним — он волок ее на прикрепленном к поясу коротком шнурке. У берега Тропинин стал на дно, вытолкнул лыжу на песок и, осыпанный брызгами, поднялся на бетонную эспланаду.

— А, гости приехали! — весело воскликнул он.

Он и в самом деле походил на полубога, стройный, с крутыми плечами, узкими бедрами. Он протянул мокрую руку Нонне, Алексею, оглянулся на реку, где резко разворачивался катер, на подбегавших к нему молодых людей в плавках и коротко сказал:

— Габор, ваша очередь!

Молодой венгр, такой же широкоплечий, как и Тропинин, но куда выше ростом, — этот на лыжах наверно уж похож на бога! — сбежал к реке, установил лыжу и ждал теперь катера, чтобы поймать брошенный с него конец и унестись в таком же стремительном водном полете.

Нонна и жена Тропинина пошли в кабину переодеваться, а хозяин, весело глядя на Алексея живыми, в золотых искрах глазами, спросил вызывающе:

— А что же вы?

— Я, собственно, по делу… — неловко сказал Алексей, оглядываясь, куда бы сесть, чтобы поговорить о своем деле. Было как-то странно разговаривать о делах с полуголым человеком. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят — и Алексей, вздохнув, направился к скамье.

Всю веселость словно смыло с лица Тропинина. Он устало присел рядом с гостем, спросил:

— А другого дня, кроме воскресенья, вы для своих дел не могли выбрать? Мы только вчера закончили эксперимент, продолжавшийся два с половиной месяца…

— Мы тоже сидели все это время в своей конюшне! — начиная сердиться и на себя и на Тропинина, хмуро сказал Алексей. — А теперь нам надо проверить, нет ли в ваших снимках аналогичных явлений.

— Все еще мудрите со своими мезонами?

— Вы ведь тоже ничего нового не открыли…

Эта хмурая пикировка честно определяла отношения между двумя институтами. Если руководители лабораторий интересовались параллельными темами, невольно вступало в силу соперничество. А уж оно распространялось на всех сотрудников, начиная от директора, кончал лаборантом, а то и вахтером… Тропинин невольно усмехнулся, сказал:

— Не будем ссориться! Вон идут наши дамы.

Надежда и Нонна, уже в купальниках, одна в черном, другая в зеленом, подошли к мужчинам. Надежда была смуглая, такая же загорелая, как и Тропинин. Но и Нонна тоже успела где-то немножко загореть. Во всяком случае, зимний бледно-голубой оттенок она утратила. Глядя на Тропинина со смущенным вызовом, словно страшась и не желая показать свой страх, она спросила:

— Сережа, поставишь меня на лыжи?

Тропинин посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Алексея и насмешливо сказал:

— Тебя — нет, а вот Алексея Фаддеевича — с удовольствием!

— Я не настаиваю! — неловко ответил Алексей.

— А что, это идея! — с усмешкой продолжал Тропинин. — Если вы удержитесь рядом со мной на лыжах, я немедленно пойду в лабораторию! И мало того — вызову всех своих лаборантов на помощь вам. Согласны?

— Нечестно! Нечестно! — закричала Надежда. — Ты стоишь лучше всех! Не соглашайтесь, Алексей Фаддеевич!

В глазах Нонны Алексей заметил испуг, но она промолчала.

Алексеем вдруг овладела веселая злость. Он понимал: Тропинину просто приятно посмеяться над ним. Тропинин знает его таким, каким Алексей был в институте: неловким, болезненным. И Нонна помнит его таким, потому и боится. А Тропинин откровенно издевается. Кто знает, почему Тропинин издевается? Может быть, у него не удался опыт, за которым они сидели два с половиной месяца? Может быть, он, руководитель одной из самых крупных лабораторий, сейчас просто завидует Алексею — младшему сотруднику другого института, которому пока что опыты удаются? Всем известно, что Тропинин только для того, чтобы стать руководителем лаборатории, отдал на растерзание разным административным деятелям института пять или шесть своих работ. Он включал в соавторы кого угодно, лишь бы «соавтор» мог подтолкнуть его поближе к месту под солнцем, куда Тропинин так стремился. А теперь злится на себя за свою мелочность, которая для ученого просто неприлична…

— Ну, как, Алексей Фаддеевич? — с той же усмешкой снова спросил Тропинин. — Или вы предпочитаете сражаться в подвальных комнатах вашего института? Говорят, вы там нашего Кроху совсем затюкали…

«Вот когда ты проговорился! — уже без всякого веселья, с чистой злостью подумал Алексей. — Значит, тебе не безразлично, что мы, молодые, как ты считаешь, неоперившиеся, пытаемся уничтожить ту самую несправедливость, с которой ты примирился?» И, не давая Тропинину взять назад нелепое предложение, быстро сказал:

— Я согласен!

Тропинин вдруг нахмурился, на лице его проступило удивление. Он никак не ожидал, что этот «мифизик» — так полупрезрительно именовали работников московского института другие физики — рискнет согласиться. Меж тем за их спинами уже собирались молодые спортсмены. Они слышали вызов Тропинина и согласие «мифизика» и если и не знали, что ставится на пари — бутылка коньяку или рабочая ночь, — то само пари их явно забавляло: с Тропининым боялись соревноваться лучшие водные лыжники. А тут тютя, бледнолицый простофиля, идет на верное поражение! И действительно, Алексей рядом с Тропининым выглядел бледно. Особенно когда за его спиной зашептались:

— Он свернется в воду через три секунды!

— Ребята, готовьтесь вытаскивать утопленника!

— Сашка, подгони спасательную лодку поближе!

— Кто хочет получить медаль за спасение утопающих?

— Вы хоть плавать-то умеете? — насмешливо спросил рыжий парень в плавках, изукрашенных золотыми рыбками.

— Научусь, когда стану тонуть! — сварливо ответил Алексей.

Сейчас он готов был хоть утонуть.

Но издевательская мысль о том, что его соперник да и все эти насмешники ничего не знают о той «школе физического здоровья», которую заставила его пройти Вера, тоже гнездилась в голове. Что такое, в сущности, водные лыжи? Это же не слалом. Ну, сбросит на повороте, окунешься в воду, и только. Разве что растеряешься и не успеешь вовремя отпустить веревку. Тогда, конечно, тебя утащит прямо на дно. Но опять-таки там-то ты веревку наверняка выпустишь из рук. Ну, нахлебаешься воды, и только. Плавать-то ты умеешь! А уж если тебя сумели сделать даже слаломистом, так за удовольствие посмотреть на удивленные физиономии Нонны и Тропинина можно заплатить падением в воду.

Он был рад тому, что Нонна молчала. Может быть, думала, что все это шутка и если не вмешиваться, то кончится она тут же, на берегу. Надежда посмеивалась, но Алексей видел в ее глазах тревогу. Она знала неуемный характер мужа, но знала и то, что он должен сам остановиться. А если не остановится? «Загонит он тебя, бедняга!» — читал Алексей в ее глазах.

Между тем Габор почти так же ловко, как и Тропинин, закончил свой забег и подплыл к берегу. Он выволок лыжу на берег и стоял у кромки воды, ожидая следующего спортсмена. До него уже долетели обрывки спора, и он с сожалением посматривал на бледного, худого горожанина. Алексей в этой толпе рослых, загорелых людей в одних плавках и в костюме-то выглядел ощипанным цыпленком.

Вдруг Алексей ощутил в руке сверток и вспомнил, что это дар гостеприимной хозяйки. Ничего не скажешь, пригодился! Усмехнувшись в лицо Тропинину, он сказал:

— Пойду переоденусь.

Пока он переодевался в будке, галдеж на берегу усилился. Он слышал возмущенный голос Надежды, уговаривавшей мужа. Потом заговорили спортсмены. Тропинин резко ответил:

— Ничего страшного! Пусть выкупается! Я не обязан работать по воскресеньям! А если ему нужна моя помощь, пусть и сам поработает для нашего удовольствия.

Венгр Габор — Алексей узнал его по ломаному выговору — сказал:

— Не спортивно, Сергей Григорьевич!

Тропинин жестко ответил:

— Я не навязывался. Он мог и отказаться! Что он, шуток не понимает?

Габор сказал:

— Я пойду страховать его слева. Ласло пойдет справа. Надо вызвать еще два глиссера.

— Может, пригласить сюда всю черноморскую эскадру? — насмешливо спросил кто-то из друзей Тропинина.

Нонна молчала. Скажи она хоть одно слово, Алексей наверно бы взорвался. Но она молчит. Она как бы отсутствует. Вероятно, Нонне неловко и за Тропинина и за него, Алексея. Если бы она знала, каким шутовством окончится поездка, она бы, наверно, отказалась ехать еще вчера.

Алексей вышел из кабины. Белокожий, еще ни разу за всю весну не лежавший под солнцем, он был разительно отличен от всех этих веселых, загорелых людей. Он казался слабым, тщедушным, болезненно-белым. Но Габор прежде всего окинул внимательным взглядом его руки и ноги. И вдруг тихонько цокнул языком. И Алексей нечаянно почувствовал друга.

— Ну-с, покажите мне орудие казни! — насмешливо попросил он.

Он видел, что Тропинину неловко. Ничего, Сергей Григорьевич, ешьте кашку, если уж вы ее заварили!

Все гурьбой спустились к воде: нетерпеливые, жаждущие посрамления конкурента, — вприпрыжку, Алексей — спокойно, Тропинин с жестким лицом — позади всех.

Алексей рассматривал лыжи.

Все-таки ему оказали снисхождение — принесли две лыжи. Тропинин довольствовался одной. Кто-то из помощников Тропинина побежал на стоянку глиссеров, там застучали моторы.

Ну что ж, лыжи как лыжи. Короткие, к концу сужены. Под лыжей — киль, начинается от того места, где стоит крепление для ноги, ровным изгибом до конца лыжи, — понятно, для устойчивости. Крепление мягкое, нога входит в проем, можно подтянуть пожестче, чтобы лыжи не вырвались из-под ног. Глиссер-то берет сразу с большой скоростью. Но это тебе не горные лыжи, на которых упасть — так можно и ногу сломать. Тут оттолкнешься — и падай в воду, если тебе угодно.

Буксир — нейлоновый шнур на конце раздваивается, привязан к палке. Берешься двумя руками и попробуй удержаться, когда глиссер потащит тебя со скоростью двадцать или тридцать километров. Ежели, конечно, удержишься.

Но уж если упал, так плыви к берегу, а не хочешь плыть — хватайся за эту самую лыжу, она непотопляемое сооружение, глядишь, и подберут.

Тропинин распоряжался холодным, недовольным голосом. Ему было уже стыдно за свою вспышку. И на черта ему это состязание? Ну, отказался бы работать в выходной, и все! Или послал этого «исследователя» к профессору Богатыреву — может, они нашли бы общий язык. Богатырев тоже из таких вот «правдоискателей». Все эти новоявленные святые — неудачники. А там, где неудачники собираются купно, разговоров хватает. Может быть, Богатырев и просидел бы весь этот день и ночь, чтобы помочь своему духовному родичу…

Да, неловко и нескладно получилось. И зачем этот Алексей — «божий человек» согласился на такой риск? Конечно, когда кошка нападает на воробья, тот становится чем-то похож на орленка. Но этот-то разве орел?

Габор со своим приятелем Ласло инструктировали Алексея. Но так как оба владели русским плохо и больше жестикулировали, то Алексей понимал их с трудом. Однако он уяснил, что «секунданты» добились для него послабления: оба лыжника пойдут с причала, с берега ходят только опытные.

Дощатый причал немного вдавался в воду. Алексей посмотрел, как Тропинин уселся на край причала, как он проверил крепление и опустил свою лыжу в воду, и сам повторил весь этот ритуал. Вода была теплая. Хоть это хорошо.

Подошли глиссеры. Тропинин ловко поймал брошенный ему конец. За Алексея это проделал Габор и передал в его руки палку. Глиссеры пофыркивали, держась на месте. Алексей примерился к палке. Пока все просто; не просто, как он понял из объяснений Габора, уловить момент, когда глиссер двинется, и соскользнуть с причала, сразу становясь на тонущие лыжи. Тут надо суметь откинуться корпусом назад, посылая эти тонущие под тяжестью тела лыжи вперед, а потом уж они выйдут на поверхность… Если, конечно, они выйдут, а не зароются в воду от неловкого движения.

Подошел третий глиссер, за которым должен был идти Габор, чтобы страховать Алексея. Это — Алексей понял, — чтобы он не утонул.

Но вот моторы заработали сильнее, веревка напряглась, кто-то резким голосом скомандовал: «Пошел!» — и Алексей почувствовал, как его сдернуло с причала. Он вдруг понял, что вода может быть твердой и упругой, как металл, а он только старался не упустить лыжи из-под ног, и они несли его ставшее легким тело, только посвистывала, вспениваясь, вода…

Он только один раз успел посмотреть на Габора. Габор держался надменно, словно Тропинин нанес обиду лично ему, и казалось, что он почти не касается воды, — летит по воздуху. Но Алексей понял, что Габор все время следит за ним, за его тросиком, за его лыжами, которые постепенно оживали, становились похожими на скользящих рыб, — вот-вот вывернутся из-под ног, и тогда Алексей свалится в воду.

Один раз он посмотрел на Тропинина, шедшего слева. Это удалось на повороте, иначе Алексей нипочем не осмелился бы отвлечься от своих лыж и тросика. Тропинин опять летел, как водяной бог, но на этот раз какое-то презрение к самому себе угадывалось в его хмуром лице. Алексей даже подумал: Тропинин раскаивается, он предложил слишком неравные условия игры. Примерно такие же, какие предлагал им Михаил Борисович Красов, когда советовал включить в список соавторов Кроху. Михаил Борисович играл наверняка. Он знал, что им надоест вечно оставаться младшими научными сотрудниками и они махнут рукой на все: Кроха так Кроха, все равно кто-нибудь навяжется!

Он не успел как следует продумать эту мысль: в воде что-то произошло, она стала горбатой, лыжи летели словно по выбоинам и рытвинам, как будто Алексея без подготовки поставили на слаломную трассу — крутись, вывертывайся, владей не только ногами, но и всем телом! Он еле успел рассмотреть, как человек на глиссере, что сидел вперед лицом к нему, начал подавать какие-то сигналы, и, увидев полоску совсем черной воды, подумал: «Как на море во время шторма»… Тут катер резко взял вправо, Алексей выгнулся всем телом влево, чтобы его не сбросило в воду, берег, отстоявший где-то далеко позади, вдруг снова приблизился, в спину ударил ветер. Он был холодный и мгновенно остужал мокрое, все в брызгах тело, затем катер еще прибавил ход, и Габор, закричав: «Неправильно!» — вдруг исчез, словно провалился под воду вместе со своими лыжами. А когда Алексей успел уравновесить тело и сумел оглянуться, Габор почти лежал, откинувшись навзничь и показывая кулак мотористу. Но вот он выпрямился после этого коварного поворота и с усталым, посеревшим от внезапного холода лицом поравнялся с Алексеем, что-то крича, показывая одной рукой на берег. Потом, досадуя, что Алексей не слышит его за рокотом мотора и свистом ветра, начал быстро перебирать свой трос обеими руками, пытаясь подтянуться поближе, и вдруг произнес отчетливо и ясно:

— Отцепляйте, Горачев, они вас утонут!

Слова эти, произнесенные страстно и уверенно, словно подхлестнули Алексея. Он с усмешкой покачал головой: «Нет, нет, нет!» — и только половчее перехватил свою палку. Теперь он внезапно стал все видеть: берег, мимо которого они летели, Нонну в зеленом купальнике, стоявшую у самой воды с протянутой к катеру рукой, Надежду, махавшую платком мужу и что-то кричавшую, настороженную и теперь молчаливую толпу спортсменов, — и снова все это исчезло. Габор, подобравшийся еще ближе, крикнул: «Ждит поворот возле каналь!» — и затем припустил немножко свой трос, чтобы не помешать Алексею на этом опасном повороте, и тут глиссер снова пошел в сторону, как взбесившийся конь, а Алексея опять понесло на вожжах через ямы и колдобины, так что судорожно напряглось все тело, по сердцу хлестнул страх, а ноги заплясали какой-то не очень ритмичный танец. На мгновение Алексей опять увидел лицо Тропинина, теперь уже просто злое…

И опять все полетело обратно, только теперь тут были домики, пароходы, лодки, рыбаки, и уже снова появился розово-голубой призрак отеля на берегу и мелколицая толпа, и опять Габор подобрался совсем близко и крикнул:

— Он играйт не по правильно! — и, ухватившись одной рукой за трос Алексея, заорал командирским голосом: — Отпускайт! Я приказываль! — и ударил локтем по руке Алексея. — Есть время! Пошель! — И Алексей помимо воли расслабил затекшие руки, трос скользнул, присвистнув, извиваясь, словно змея, и исчез, а тело постепенно становилось все тяжелее и грузнее, вот уже лыжи перестали держать Алексея, они уходят из-под ног в воду, и Алексей косо плюхнулся в волну, она холодна и мутна, но до берега так недалеко, что можно не торопиться.

У берега его догнал тоже отцепившийся Габор, выхватил из рук Алексея лыжи, закричал:

— В третий кабинк! Там мой полотенца! Сильно вытираться, гореть!

Алексей не обратил внимания на то, как молчаливо расступились перед ним загорелые молодые люди. Выбравшись на бровку эспланады, он оглянулся: далеко, на горизонте реки, упруго согнувшись, словно стальной клинок, скользнул лыжник. Вяло подумал: «А неплохая разрядка! Надо будет попробовать как-нибудь!» — но тут его внезапно качнуло, словно он слишком много выпил, и он с трудом различил сквозь наплывающую темноту цифру «3» на ближайшей кабине. Эта кабина избавила его от позора.

 

18. И ЧУЖИЕ ИДЕИ ИНТЕРЕСНЫ

Алексей проследовал мимо толпы болельщиков в плавках и купальниках, провожаемый — это он отметил с удовольствием — сочувственными и даже удивленными взглядами. Итак, испытание выдержано…

Он через силу улыбнулся Надежде Тропининой, спокойно встретил внимательный взгляд Нонны, — хоть бы сказала что-нибудь вроде: «Молодец, Алеша!» — ведь не каменный же он, порой и ему нужно одобрение, — кивнул ей и произнес самым обычным тоном:

— Я, пожалуй, пойду к Богатыреву…

— Хотите, я пойду с вами, Алеша?

— Думаю, что это не нужно. Профессор начнет хлопотать об угощении. Два посетителя — это уже гости, а один — деловая встреча.

Она смирилась, и Алексей прошел мимо.

На краю эспланады он оглянулся. По реке опять летел водяной бог, но это уже был не Тропинин, — и ростом повыше, и движения не столь отточены.

И верно, Тропинин, уже одетый, шел навстречу. Смуглое лицо его побледнело.

— Простите, Алексей Фаддеевич, — сказал он. — Боюсь, что шутка оказалась слишком жестокой. Но вы выиграли. Пойдемте в лабораторию.

— Я пойду к Богатыреву! — сухо ответил Алексей.

Тропинин отступил с узкой бетонной дорожки в сторону, и Алексей медленно пошел к коттеджам приречной улицы.

Внезапно ему подумалось: «Это не было шуткой! Это было предупреждением! Вот так придется держаться долго, очень долго, может быть, всю жизнь. Всегда быть готовым к любым неожиданностям, рисковать всем: положением, работой, надеждами…» И понял: в любой борьбе он не отступит!

Алексей шел и все время как бы проверял себя: а выдержит ли эту навязываемую борьбу? И постепенно в нем вырастала маленькая гордость, что он не отказался сегодня от навязанного ему состязания. Ведь ему было легче бросить трос и плюхнуться в воду, а он стоял и стоял, хотя все мышцы болели и по сердцу хлестал страх. И спор с Тропининым не был шуткой. Просто Алексею захотелось проверить себя: а настоящий ли он человек? Никто этого, конечно, не понял, приняли за глупое мальчишество…

Впрочем, нет, поняли! Понял тот же Тропинин, и поняли молчаливые люди, которые до этого готовы были кричать Тропинину: «Распни его!» — а потом вдруг присмирели, проводили его сочувственными и доброжелательными взглядами, как будто прочитали за тем видимым, что произошло у них на глазах, то невидимое, что толкнуло Тропинина на его поступок.

И вдруг на какое-то мгновение Алексея охватила усталость. Что они с Чудаковым затеяли? Против кого они идут? Нужна ли их борьба?

И снова по нервам хлестнула гордость и злость. Эту борьбу они ведут не для себя. Немало молодых, талантливых ученых в разных областях науки совершают открытия и остаются неизвестными. А под их работами, выстраданными кровью, бессонницей, усталостью мозга и сердца, ставят подписи равнодушие и пустое чванство.

Он вздохнул полной грудью, словно очнулся от тяжелого, расслабляющего сна. Ну, нет! Если Тропинин собирался показать ему, как он слаб для такой борьбы, то добился он совсем другого! Конечно, не раз еще к Алексею придут такие минуты слабости, но теперь он знает цену этим минутам и цену победы…

И, внезапно повеселев, подошел к дому Богатырева, готовый к любым новым неудачам и в то же время уверенный, что будут у него и удачи.

Конечно, Богатырева дома не оказалось. А на лужайке у дома стояли две «Волги» с московскими номерами.

Домашняя работница, выглянувшая на звонок, сообщила, что профессор ушел гулять с гостями. Куда? К речке Дубне, как всегда…

Да, профессор был неизменен в своих привычках. Даже гулял поблизости от того места, где работал.

Алексей миновал здание отеля и пошел по дороге, ведущей к «объектам», как тут именовались служебные здания. Навстречу медленно тянулись возвращающиеся с прогулки, — время близилось к обеду. В сторону реки Дубны больше никто не шел.

Завидев стены «объекта», Алексей свернул к реке. И тут же заметил Богатырева.

Профессор шел, опустив голову, машинально помахивая собачьим поводком, а в сторонке шариком катилась и сама собачка — чудо природы, пушистый скотч-терьер, — быстро-быстро перебирая коротенькими лапками и все же еле перемещаясь в пространстве. Оглядевшись, Алексей заметил и гостей профессора: несколько женщин и мужчин шли в стороне, по лесной тропинке, не обращая внимания на хозяина. Видимо, им были знакомы привычки профессора. Он, наверно, забыл о них сразу же, как вышел из дому, точно так же, как забыл и о собаке. Сейчас он, должно быть, «обкатывал» в голове какую-нибудь идею. Они в этой большой лохматой голове рождались дюжинами.

— Здравствуйте, Павел Михайлович!

Профессор вздрогнул и остановился, словно шел во сне и наткнулся на препятствие.

— А, это вы? Как поживаете?

— Плохо, Павел Михайлович!

— Что так? — уже окончательно пробуждаясь от своего сна, спросил Богатырев.

— Приехал на один день посмотреть ваши материалы, а помочь никто не хочет.

— Так, так. — Теперь профессор разглядывал Алексея уже внимательно. — Но ведь Конституцию, кажется, никто не отменял?

— При чем тут Конституция? — Алексей опять начинал сердиться, как сердится всякий человек, сознавая, что позиция его слаба.

— А в ней точно указано, что трудящийся после шести дней работы имеет право отдохнуть один день. Помнится мне, что Библия тоже подтверждает это право.

— Но я-то не отдыхаю! — упрямо сказал Алексей.

— Да, это верно. Свой день отдыха вы тратите на то, чтобы мешать отдыхать другим. А почему?

Алексей, тяжело вздохнув, вытащил из грудного кармана снимки-эталоны, на которых отчетливо были видны взрывы анти-ро-мезонов.

Профессор окинул взглядом придорожный лесок, увидел удобный пень и пристроился на нем. Алексей мельком заметил, что гости профессора, взглянув на хозяина, пошли еще медленнее.

Профессор просматривал снимки, возвращаясь то к одному, то к другому. Алексей понимал, что этому богу не следует мешать: он сам умеет творить чудеса. Но возбуждение было сильнее его воли. Он торопливо принялся объяснять:

— Это отделенные от других частиц анти-ро-мезоны… Вот аннигиляция… Время жизни…

— Подождите, подождите! — с досадой сказал профессор. Алексей умолк. Профессор пошлепал толстыми губами, спросил: — Значит, вы все-таки выделили их? С какой частотой они появляются?

— Одно событие в десять минут.

— Не густо! И вы хотите выяснить, было ли подобное в наших опытах?

— Вот именно!

— Простите, голубчик, как ваша фамилия?

Алексей сердито назвался.

— Помню, помню! — ни капельки не смущаясь, ответил профессор, и Алексей еще больше рассердился: ведь они же встречаются чуть не ежемесячно! Пора бы запомнить имя молодого коллеги.

Профессор поднялся со своего пенька, как с председательского кресла, такое в нем было величие, и крикнул своим гостям неожиданно громким голосом:

— Жорж! Светлана! Возвращайтесь домой! И возьмите с собой собаку! Альфа! Поноску! — Собака подкатилась шариком, профессор дал ей поводок, и она послушно покатилась к гостям. — Я ненадолго задержусь! — продолжал распоряжаться профессор. — Домой я сейчас позвоню!

Отдав эти приказания, профессор кивнул Алексею и сказал:

— Ну, пошли, Алексей — человек божий!

Оказалось, он все-таки знал Алексея.

И пошел такой быстрой походкой, словно был моложе своего спутника.

 

19. ТВОРЧЕСТВО НЕ ПРИЗНАЕТ ВЫХОДНЫХ

И в лаборатории этот пожилой грузный человек с печальными глазами поэта проявил необыкновенную деятельность. За пять минут он вызвал почти всех своих лаборантов, не пренебрегая самыми умильными посулами, ласкательными именами, нежными прозвищами. А так как лаборанты были преимущественно девушки, падкие на лесть, то через полчаса лаборатория работала почти так же, как в обычный день. Только одеты девушки были странно, потому что их разыскивали на репетициях, на спортивных соревнованиях, а некоторые пришли прямо с пляжа, в открытых сарафанчиках, в шортах, и все это сделало лабораторию похожей на курзал какого-нибудь курортного местечка…

Впрочем, Алексей не замечал этого. Раздав эталоны необходимых снимков, он и сам встал к просмотровому аппарату. Предстояло проверить множество фильмов и фотографий, если он хотел чего-нибудь добиться.

Только лишь зашуршали разворачиваемые фото- и кинопленки, как в лабораторию вошел Тропинин. Тропинин был в сером костюме, в белой сорочке, волосы тщательно причесаны. Его сопровождали Габор и Ласло. На этот раз водяной бог выглядел несколько растерянным и даже смущенным. Должно быть, ему здорово попало на берегу, когда он вернулся со своей победой.

— У вас найдутся снимки для моих ребят? — спросил он.

«Ну что же, кажется, он признал свою вину. Придется быть вежливым!» — подумал Алексей.

— Есть эталонные снимки. Михаил Борисович напечатал их столько, что хватит на всех экспериментаторов Союза. — И Алексей подал пачку фотографий.

Тропинин внимательно просмотрел их, отобрал наиболее отчетливые и сунул в карман. Взглянул на работающих лаборантов, сухо сказал:

— Везет вам, Горячев! Вся Дубна работает на вас!

Кивнул своим адъютантам и вышел. Алексею захотелось догнать его и отобрать снимки, но он стиснул зубы. Не стоило обижать хороших ребят — Габора и Ласло.

Через два часа появилась Нонна. С нею были Надежда Тропинина и еще какая-то молодая женщина, а главное — они несли подносы с бутербродами и термосы с кофе. Нонна все-таки вспомнила, что Алексей не ел с ночи, а другие пришли, не успев пообедать. И все действо сразу приобрело еще более вольный характер студенческого субботника.

Но вот то от одного стенда, то от другого стали раздаваться возгласы:

— Нашла!

— Алексей Фаддеевич, взгляните, не это ли вы ищете?

— Есть улов!

Это означало, что девушки изучили наконец характерные особенности сверхновой звезды на эталонных снимках и теперь отличали даже невооруженным глазом нужную реакцию от множества других, запечатленных на снимках. И для Алексея началась страдная пора: отвергать или принимать, сдавать в фотолабораторию негативы и снимки для подготовки дубликатов, оспаривать запальчивые утверждения новоявленных знатоков эксперимента, что найдено именно искомое, и он опять забыл о Нонне.

Однако Нонна о нем не забывала. Она приняла деятельнейшее участие в его заботах. Сидела в фотолаборатории до красноты в глазах, выходила, чтобы напомнить о кофе, подвигала какой-то «особо вкусный» бутерброд, и Алексей невольно подчинялся ее руководству, в то же время думая, что такие же ночные бдения бывали и у Бахтиярова, там Нонна тоже старалась казаться нужной, а Бахтияров нежно гладил ее руку, когда она в разгар спора или просмотра чертежей появлялась в его маленьком кабинете с чашками крепкого кофе, и она ластилась к нему, не обращая внимания на его посетителей. И было почему-то особенно больно думать, что она именно ластилась, что не просто выполняла обязанности хозяйки дома, но как бы вручала себя повелителю вот так, как сейчас смиренно и почти подобострастно смотрит на Алексея, как говорит почему-то шепотом: «Выпейте кофе, Алеша, вы же ничего еще не ели!» — и от этого кофе становится горьким, а бутерброд не лезет в горло.

«Ах, Бахтияров, Бахтияров, почему ты и мертвый стоишь между нами!» — вот что хотел бы воскликнуть Алексей, но тень покойного была столь грандиозной, что вызывать ее заклинаниями не следовало, она и так заслоняла перед Алексеем все будущее…

Шла медленная, теплая и очень светлая июньская ночь. Звезды в перламутрово-прозрачном небе казались особенно далекими от земли, луна добавляла желтого света в эти сиреневые сумерки, в открытые окна влетал яростный запах повлажневших лип и цветов, — все пространство вокруг лаборатории было засажено цветами, и они пахли резко и томительно, как всегда в июне, в пору самого обильного цветения. Гости профессора давно уже спали, а сам Богатырев все перематывал рулон за рулоном пленку давней давности, когда он и сам был еще молодым и только начинал, эксперименты над сверхмалыми и самыми новыми частицами. И в этом стародавнем хламе встречались те самые взрывы, которые обнаружил молодой физик Горячев и сделал предметом исследований, а он, тогдашний молодой парень Павка Богатырев, не приметил, не открыл, хотя смотрел такими же пытливыми глазами… Впрочем, тогда все заслоняла тень атомных взрывов и куда важнее было узнать прогрессирующую силу мегатонных бомб. И он изучал данные об этих взрывах, рассматривал фотографии, на которых атомная бомба, взорвавшись, поднимала на стометровую высоту и несла на ее гребне подопытный крейсер с козами, коровами и конями, привязанными на палубе к бывшим креплениям лафетов и крюкам бывших орудийных башен. В те годы ядерная физика стала чисто военной наукой, и все усилия были направлены на исследование деления урана и плутония, а такие экзотические мелочи, как аннигиляция анти-ро-мезонов, остались незамеченными. Это теперь, на основании таких вот находок, можно строить далеко идущие философские обобщения, обновлять химию, биологию, искать путь к звездам, поднимать ракетные корабли в космос и управлять новыми силами природы.

Богатырев взглянул на Алексея, на часы, на лаборантов — сегодня к девяти снова надо прийти сюда на работу, уже четыре часа понедельничного утра, — и тихо спросил:

— Может быть, хватит, Алексей Фаддеевич? Тут столько материалов, что можно убедить в вашем открытии все академии мира…

— А? Да? Верно?

Алексей бросил сожалеющий взгляд на оставшиеся еще не размотанными рулоны пленок, распрямил усталую спину, сказал:

— Довольно, товарищи! Большое вам спасибо!

Кто-то выключил электричество, и в комнату вступила прозрачная и холодная чистота рассвета. И тогда стало видно, как все утомлены. Лица девушек со стершейся с губ помадой, с черными кругами от осыпавшейся с ресниц туши стали старше и словно мудрее, как будто в эту ночь они заглянули в будущее. Алексей невольно пожалел своих помощниц, — не так уж много радости принесла им эта необычная работа, открывателем-то был он, а те маленькие восторги по поводу удачных находок, которые испытали эти девушки, едва ли стоили бессонной, мучительной ночи. Вот кого он хотел бы вознаградить, перечислив их имена на титульной странице своей будущей статьи, но это, к сожалению, окажется невозможным, а вот имена Михаила Борисовича или Крохи сюда попасть могут!

«Ну, уж нет! Этого больше не будет!» — вдруг сердито поклялся себе Алексей.

Тут он взглянул на Нонну и подивился: бессонная ночь словно бы и не подействовала на нее! И только приглядевшись, заметил, что она просто успела уже аккуратно подкрасить губы, удлинить глаза черным карандашом.

И так же, как он только что жалел совсем посторонних девушек, отдавших его работе свой отдых, вдруг рассердился на Нонну. Могла бы хоть казаться такой же усталой, как другие, чтобы эти другие не пялили на нее удивленные глаза! И не пожелал заметить, как просительно смотрела на него Нонна, хотя и понял: и она, и Надежда, и та, третья, незнакомая, ждут от него слова благодарности, и Нонна, может быть, больше всех! И, сердясь на нее, промолчал. А потом пожалел, потому что профессор вдруг подошел к этим трем женщинам, даже стоявшим как-то обособленно, будто их выключили из пира в честь победы, и галантно поцеловал им руки, и наговорил столько нежных слов, будто именно благодаря им сегодня была достигнута победа. Впрочем, Алексей сделал вид, что очень занят просмотром того материала, который принес ему Габор из лаборатории Тропинина, и милые эти помощницы, кажется, простили его…

 

20. НИКА ВЗМАХНУЛА КРЫЛОМ

Им так и не пришлось воспользоваться гостеприимством отеля. В пятом часу утра Нонна с завидным упорством опытного шофера, привыкшего к длинным рейсам, завела мотор, и остывшая за ночь машина медленно пошла по сонным еще улицам Дубны.

Только один раз, перед самой уже Москвой, Нонна остановила машину, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и просидела неподвижно несколько минут. Лицо у нее было замкнутое, отчужденное.

В этом рейсе Нонна молчала всю дорогу. Алексею порой казалось, что она вот-вот скажет какие-то особенные слова, — было на лице ее иногда такое решительное выражение, — но тут ее внимание отвлекал какой-нибудь отчаянный грузовик, летящий по центральной полосе шоссе, и она нажимала клапан сирены. И сирена начинала реветь то угрожающе, то тревожно, как будто Нонна передавала при помощи этого механического голоса свое настроение.

В семь часов утра она довольно холодно попрощалась с ним у его дома. Теперь он жалел, что они так упрямо промолчали всю дорогу. Ему казалось, что он смог бы высказать ей свои обиды, заговори она, но самому плакаться ему не хотелось.

Так ничего и не поняв в смене ее настроений, он поднялся к себе, сердито швырнул на стол опостылевшие снимки, прошел в ванную и встал под душ. Он только что начал бриться после душа, как зазвонил телефон. Михаил Борисович ласково отругал его за то, что он не приехал вместе с Нонной, чтобы позавтракать у них.

— Вы считаете, что мне безразличны ваши поиски? — обиженно спросил он. — Я нарочно вернулся еще вечером в город…

— Было слишком рано! — отговорился Алексей.

— Но ведь Нонна все равно разбудила меня!

— Я не знал, что вы в городе.

— Телефоны придуманы именно для того, чтобы разговаривать на расстоянии и не тратить лишнее время на ожидание новостей!

Алексей не додумался до того, чтобы спросить: почему же сам уважаемый Михаил Борисович не позвонил в Дубну? Разыскать в Дубне человека значительно проще, чем в Москве. Опять это проклятое «лестничное» остроумие! Самые лучшие слова придумываются, когда вас выставили на лестницу… Но тут Михаил Борисович смилостивился, сказал добрым голосом:

— Нонна рассказывает, что вы там чуть ли не подвиг совершили, чтобы покорить дубнинцев. Ну, от кого, от кого, а от Тропинина я такой спортивной прыти не ожидал.

— Тропинин тоже помог нам, — вяло сказал Алексей.

Он уже забыл о своей обиде. Ему хотелось спать, и было досадно, что опять придется сидеть с пустой головой в своей клетушке в институте. Но тут Михаил Борисович сказал еще более добрым голосом:

— Волоките вашу добычу ко мне, а потом я отпущу вас хоть на три дня! Вы заслужили отдых!

Алексей принялся одеваться.

Конечно, Нонна не спала и, честное слово, выглядела так, словно только что выкупалась в живой воде. Улыбка, с которой она открыла дверь, была милой и предупредительной, кофе, который она подала, был сварен не хуже, чем это делал сам Алексей, и снимки она разглядывала с не меньшим интересом, чем отец, как будто и не сидела три часа назад за просмотровым стендом. Впрочем, за этот интерес Алексей теперь был ей благодарен. Ведь он тоже разглядывал «добычу» с особым удовольствием, тем более что многие отпечатки видел впервые: там, в Дубне, положился на лаборанток. Они привыкли отыскивать ту или иную траекторию частицы среди тысячи снимков даже и не по эталону, а всего лишь по теоретическому расчету, по возможному углу рождения или рассеивания…

Добыча была действительна велика. И по горящим глазам Михаила Борисовича было понятно, что он не только доволен, но и сидит за этими снимками что-то такое, что еще невидимо Алексею. Но о том, что он там, в дали дальней видит, Михаил Борисович молчал.

Они совместно пронумеровали экспозицию, отобрали самое «доказательное», и Михаил Борисович, взглянув на часы, воскликнул:

— Пора! Пора в институт! А вы, Алексей Фаддеевич, отдыхайте! Можете отдыхать хоть день, хоть два… — Трех дней он уже не предлагал.

Но едва отец ушел, Нонна утомленно зевнула, и, хотя Алексей был убежден, что она сделала это нарочно, ему пришлось распрощаться.

Он вернулся домой. Теперь он мог отсыпаться хоть двое суток. Но сон его был коротким и беспокойным.

А давно ли ему думалось, что нет ничего лучше покоя! Весь этот месяц он спал урывками; засыпал мгновенно; мог упасть на продавленный диван в своей институтской клетушке и словно провалиться; мог задремать на заседании, особенно если ораторствовали велеречивый Кроха или Подобнов, но сегодня ему не было ни сна, ни покоя.

Алексей вертелся на своем диване-кровати, курил, думал. Итак, работа завершена…

В полдень, махнув рукой на отдых, он пошел в институт.

Он не удивился, увидав в вестибюле Чудакова и Коваля; эти успели выспаться. Но возле большого зеркала стояла Нонна. И все четверо, не сговариваясь, пошли в клетушку Чудакова.

Михаила Борисовича в институте не было. Нонна сказала, что он подвез ее и поехал в академию.

Чудаков многозначительно взглянул на Алексея, но ничего не сказал. И немедленно углубился в снимки, привезенные из Дубны.

После недолгих споров отобрали самые эффектные и устроили из них тут же, в кабинете Чудакова, что-то вроде выставки, развесив снимки на все четыре стены.

Нонна, рассмотрев экспозицию, произнесла свой высокий приговор:

— Великолепно! Алеша, вы заслужили награду!

Слова ее прозвучали так многозначительно, что не только Алексей, но и Чудаков с Валькой вытаращили на нее глаза. А Нонна, отвернувшись от них, раскрыла свою сумку и что-то доставала оттуда.

— Бутылка коньяку, чесс-слово! — догадался Коваль. — Ох, и нагорит нам, если мы ее тут раздавим на радостях!

— Коробка шоколадных конфет! Для маленьких детей и старых пенсионеров! — поддразнил Ярослав.

То, что Нонна вытащила наконец из своей новомодной, похожей на дорожный саквояж сумки, было завернуто в пергаментную бумагу и оплетено во всех направлениях шелковой лентой. Внешне это действительно было похоже на большую бутылку, и Валька, прищурив глаз и чмокнув толстыми губами, определил:

— Кварта виски или большая бутылка венгерского бренди!

У Алексея вдруг часто-часто забилось сердце. Вспомнилось что-то давнее, даже прекрасное, и в то же время горькое, но он не мог еще понять, что же это захлестывает его, какая горечь и боль могут слиться так, что начинает ныть душа и трудно вымолвить слово. Ярка переводил взгляд с Нонны на Алексея, но молчал. Он, кажется, сообразил, что им обоим не до шуток. И вдруг наступил на ногу Вальке, так что тот замолк с открытым ртом, не выговорив очередной веселой догадки.

Нонна медленно сняла ленту, развернула бумагу и поставила на стол перед Алексеем бронзовую статуэтку.

— Это вам, Алеша! — тихо произнесла она.

И ни слова о том, что когда-то уже дарила эту вещь другому. И ни напоминания о том, что когда-то Алексей уже просил подарить ему эту статуэтку, что тогда она была ему нужнее. Она предпочла другого. Сейчас тот мертв, но богиня Победы жива, и вот она стоит перед Алексеем, символизируя его победу…

А может быть, она стоит на столе как переходящий приз? Мертвый не мог унести ее с собой туда, куда он ушел, победив однажды и все же потерпев поражение, И вот приз передают другому.

Нет, ты не можешь думать так плохо. Это знак. Это символ. Ника не может нести на своих крыльях ничего дурного. И Нонна думает о тебе лучше, чем ты о ней.

Он еще ничего не успел сказать, как Валька схватил статуэтку и принялся разглядывать, вертя так и этак, и от живой теплоты его рук бронза светилась все богаче и выразительнее.

— Какая чудесная вещь! — воскликнул он.

Действительно, в его руках статуэтка стала матовой, теплой, словно оживала: вот-вот затрепещут крылья и Ника взлетит с Валькиной руки, чтобы опуститься на другую протянутую руку. И верно: чуть встрепенув крыльями, она перелетела на руку Ярослава.

Ярослав рассматривал Нику задумчиво, сосредоточенно, будто надеялся прочитать что-то в ее позе, в ее трепетном, готовом к полету, кратком движении, и, когда поставил статуэтку на ладонь, Алексею внезапно показалось, что Ника и в самом деле отрывается от постамента, и он нечаянно потянулся к ней, чтобы удержать. Ярка внимательно взглянул на него и передал статуэтку, потом покосился умным глазом на Нонну и молча отошел от стола, найдя себе дело: поправить фотографию, которая спокойно висела на стене.

— Спасибо! — тихо вымолвил Алексей.

— Вы давно заслужили ее! — ответила Нонна и медленно вышла из комнаты.

— Алеша, за что Нонна так тебя отличила? — спросил неугомонный Валька.

— Он заслужил эту награду! — суховато, но твердо остановил его Ярослав. И через мгновение: — Но где я мог ее видеть, эту Нику?

— По-моему, она стояла у Нонны в комнате, когда мы еще были студентами, — неловко ответил Алексей.

— Нет, не там… — Он задумался, глаза устремились куда-то за пределы комнаты, словно усилием воли он сделал стены прозрачными. — А, вспомнил! У Бахтиярова, в номере гостиницы. Он пригласил меня как-то перед отъездом в Ленинград, уговаривал перейти к нему на строительство… — Он взглянул острыми своими глазами на Алексея, но тот молчал.

«Не буду же я рассказывать тебе, как однажды Нонна обидела меня. Я несу это в себе один. Но если ты подумаешь, что это и на самом деле переходящий приз, я верну его Нонне. Пусть ищет достойнейшего…»

Ярослав бросил притворную возню с фотографиями, вернулся к столу и, не отрывая взгляда от Алексея, сердито сказал:

— Если ты вздумаешь вернуть подарок Нонне, я перестану с тобой разговаривать. Я вижу, о чем ты думаешь! А ты понимаешь, что вместе с этой статуэткой она вручила тебе все неисполненные мечты и надежды Бахтиярова? И не мне рассказывать, кто такой был Бахтияров!

— Бахтияров? Реакторщик? Это был каменный мужик! — невпопад брякнул Коваль. — Мне его ребята говорили…

— Валя! — мягко остановил его Чудаков. — Мы ведь так и не сняли с позиции счетчики Черенкова. А там Кроха собирался стрелять по ниобию…

— Будет сделано! — Валька шутя взял под козырек. Но все смотрел непонимающими глазами на обоих: ни дать ни взять щенок, столкнувшийся с непонятным миром. Алексей молча завернул статуэтку в бумагу.

Коваль пошел на ускоритель, сказал: «Похвастаться» — но Чудаков знал: поблагодарить добровольных помощников. Когда бы еще Чудаков с Валентином поймали эти сверхновые звезды, если бы не добровольцы, вместе с ними налаживавшие аппаратуру, дежурившие возле нее, волновавшиеся вместе с ними. И Чудаков спокойно ждал первых посетителей своей необычной выставки.

Сначала пришли наладчики, монтажники, вакуумщики из «преисподней». Им так редко удавалось увидеть результаты своей работы! А Коваль на сей раз не пожалел слов.

И сейчас они задумчиво стояли вдоль стен, медленно переходили от снимка к снимку, ища самые затейливые, внимательно всматривались в странные рисунки взрывающихся анти-ро-мезонных звезд, как будто наблюдали рождение новых миров.

Потом пришли вычислители: этих взбудоражила Нонна. До сих пор им не было никакого дела до того, что́ вычисляют теоретики и экспериментаторы на их машинах. С равным достоинством они вручали ответы машин и водопроводчикам, рассчитывавшим систему водоснабжения новых районов столицы, и автотранспортникам, решавшим проблему встречных перевозок, и строителям космических кораблей, уточнявшим трассу полета ракеты к Венере… Вычислительный отдел выполнял сотни разных заданий, и все они были одинаково важны. Но сегодня они пришли в полном составе, потому что им тоже хотелось увидеть загадочные частицы антивещества, послушать, что говорят самые заядлые фантасты института о других мирах, которые могут состоять целиком из этого самого антивещества, и что произойдет, если наш мир и тот, другой — антимир — сблизятся между собою…

— Аннигиляция!

— Взрыв!

— Взаимное уничтожение!

— Перестаньте пророчествовать! — воскликнул Алексей. — Еще испугаете кого-нибудь из начальства!

Но его и на самом деле раздражала эта сенсация. Посетители «выставки» мешали работать, а Михаил Борисович уже объявился в институте и немедленно разыскал Алексея по телефону: надо было срочно написать статью об открытии, оснастив ее всеми необходимыми теоретическими выкладками. Михаил Борисович уже не упоминал даже об одном дне отдыха. Теоретические расчеты должны быть готовы к среде.

А Алексею еще надо посоветоваться с Чудаковым: о чем можно говорить, а что пока придержать. И Алексей готов был выгнать зрителей. Но слух о «выставке» распространялся, и им, авторам, уже невозможно было сбежать от своей затеи.

Неожиданно пришли теоретики, предводимые Крохой и Подобновым. Анчарова не было. Кроха долго разглядывал снимки, потом мрачно сказал:

— Папа римский должен прислать благодарность нашим открывателям!

Коваль, чистосердечнее всех наслаждавшийся эффектом «выставки», ошарашенно спросил:

— Почему папа римский? За что?

— А как же, наши советские физики — Чудаков и Горячев — наконец ясно указали, где находится местожительство господа бога и где помещается рай. В антимире!

Послышался смех. Но Кроха не смеялся. Не смеялся и Подобнов. Они оглядели всех презрительным взглядом, как будто заранее сговорились, как им действовать, и торжественно вышли…

— Ну, теперь они нам выдадут за идеалистические концепции в физике! — с некоторой досадой сказал Чудаков. Он, кажется, уже сожалел, что вздумал дразнить гусей.

Коваль немедленно позлорадствовал:

— Вполне бетонно! Запретят произносить такие слова, как «антивещество», «античастицы», «антимир», и будь здоров! И никаких тебе больше снимков! Получишь только один: кающегося грешника в разодранном рубище и с посыпанной пеплом главой. Это когда ты придешь к Крохе признавать свои ошибки. Уж этот-то снимок я сделаю «на отлично»!

Чудаков с недоброй усмешкой подумал, что Коваль даже и не представляет, как быстро могут сбыться его пророчества. Валентин может и позлорадствовать и поиздеваться над Крохой. Но он никогда не полезет в драку. И с одинаковым усердием будет готовить и проводить эксперименты и по точным выкладкам Алексея, и по шатким предположениям Крохмалева. Кроха, наверно, уже сидит у Михаила Борисовича и доказывает ему свои евангельские истины…

В это время снова вошла Нонна.

Она оглядела нередеющую толпу зрителей и невинно сказала:

— А мне показалось, что обеденный перерыв окончился!

Сконфуженные посетители попятились к выходу.

Когда последний из них осторожно закрыл за собой дверь, Нонна произнесла совсем другим тоном:

— Ну, мальчики, кажется, мы напрасно поторопились с этим праздником!

— А что случилось? — недоверчиво спросил Чудаков.

— Я зашла к отцу, чтобы взять ключ от машины, и застала там Крохмалева и Подобнова. Кроха пустил в ход все: идеализм, разрушение основных законов диалектического материализма, солипсизм и еще какие-то слова, которые я могла бы понять только с философским словарем в руках. Одним словом, ощущение такое, как если бы мы открыли выставку картин, не состоя членами МОССХ. Знаете, как пишут бесталанные художники о таких выставках: «Кто разрешил?», «На каком основании?». Крохмалев вспомнил и о том, что теоретических обоснований феномена еще нет, а выставка уже есть… Отец проворчал что-то о том, что дал задание Горячеву к среде сдать статью со всеми формулами, и тут я сбежала. Алеша, где эта ваша статья?

Она подошла к столу и оглядела разбросанные бумаги. Алексей неловко прикрыл исчерканный лист газетой.

— Уже начали? — Она небрежно отбросила газету и просмотрела наброски статьи. — Боже мой, какой деревянный язык! Почему вы, товарищи ученые, не умеете писать по-русски? Надо же сочинить такое: «Спонтанное деление лябильных частиц…»

— Это не любовное письмо! — сурово сказал Алексей, отбирая черновики.

— А разве вы умеете сочинять любовные письма? — невинно спросила она. — Я что-то не помню за вами такого греха…

— Бросьте вы перешучиваться! — сердито приказал Чудаков. — Валентин, снимай выставку! А ты, Алексей, успеешь к среде?

— Конечно, нет!

— Ну, так и не торопись! Мы же не имеем еще полной информации о том, что у них горит? Пока ты будешь сочинять статью в том духе, как нравится Нонне, мы с нею успеем кое-что разузнать… Вы мне поможете, Нонна? — прямо спросил он. — И — о, чудо! — эта своенравная, упрямая женщина покорно сказала:

— Попробую!

После этого Алексею ничего больше не оставалось, как забрать черновики и подняться к себе. Нонна, Коваль и Чудаков остались совещаться.

Алексей просто-напросто забыл об их заговоре. Тем более что во вторник он статью не закончил и в среду тоже.

Ему почему-то перестали нравиться сложноподчиненные предложения, в которых на одно русское слово приходилось полдесятка иностранных, а формулы, обильно уснащавшие статью, не казались доходчивыми. И он усердно вычерчивал фразу за фразой и придумывал новые, хотя эти новые, в сущности, ничем не отличались от зачеркнутых.

Михаил Борисович звонил по три раза в день. В среду он окончательно рассердился.

— Что вы там делаете? — раздраженно спросил он.

— Читаю словарь Ушакова.

— Оставьте ваши шутки, Алексей Фаддеевич!

— Мне не до шуток! Просто хотелось, чтобы статья была понятной!

— Вы же не детский писатель, а ученый!

— Хорошо! — устало ответил он.

После этого сочинение пошло быстрее. В самом деле, он пишет не для детей! А если дети захотят понять, чем он занимается, пусть окончат физический факультет университета. Хотя и окончившие не всегда понимают друг друга. Вот, например, Крохмалев и Подобнов…

Мысли о Крохмалеве и Подобнове не очень помогали писать, но все-таки в четверг перед концом работы он уже был в вычислительном отделе, у Нонны, своего редактора.

 

21. ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПРАЗДНИКУ

Нонна встретила его на пороге: собиралась уходить. Алексей окинул ее рассеянным взглядом — платье серебристого цвета, модные туфельки, тоже серебряные, пышно взбитые волосы — и удивленно сказал:

— А вы сегодня очень хороши!

— Да что вы? — Она усмехнулась. — А мне казалось, что наши молодые ученые видят красоту только в одном существе женского рода — физике.

— Ну, не совсем так. Некоторые даже женятся! — не очень ловко парировал он.

Ему было трудно разговаривать с Нонной. Нонна постоянно менялась. Во время опытов она показала себя прекрасным товарищем и держалась свободно. Ей очень подходила роль помощника, весьма чутко реагирующего на все перемены в настроении и обстановке, умеющего принять шутку, когда ты в состоянии пошутить, подбадривающего, если тобой овладевает уныние. По-видимому, этой черте характера она научилась у Бахтиярова: экспериментаторы постоянно переходят от надежды к отчаянию, а Бахтияров был руководителем очень большого эксперимента и уж, наверное, отвечал на все перемены в настроении своих помощников с чуткостью музыкального инструмента. Вот она и научилась быть доброй, скромной, сильной, научилась верить в победу или хотя бы показывать, что верит в нее.

Но сейчас в этом серебряном одеянии Алексей ее не узнавал. Так и казалось, что за каждым ее словом стоит другой смысл. А может, он снова подпадает под ее власть? «Ну, уж этого-то не будет!» — подумал он.

Они вышли из института. И тут Алексей заметил, что все мужчины, идущие навстречу, внимательно оглядывают Нонну и оборачиваются ей вслед. А женщины, мгновенно оценив Нонну, переводят глаза на него самого, и во взглядах их сквозит удивление: кто, мол, ты такой при ней?

И еще больше рассердился. Теперь уже на себя. Худой, узкоплечий, с утомленным лицом, в самом деле, какой же он спутник для этой надменной красивой женщины, отлично сознающей свою привлекательность? Он искоса посмотрел на спутницу и вспомнил, как сам был готов гнаться за нею хоть на край света…

Алексей даже обрадовался, когда они дошли до знакомого дома. Он и теперь редко заглядывал сюда… Но то, что он сейчас войдет в этот дом, совсем не повторение пройденного. Больше никаких страданий! Он будет насмешливым и равнодушным… И посмотрел на Нонну, возившуюся с ключом, с некоторым подозрением: зачем она пригласила его? Прочитать статью можно было и в институте…

— Ужинать мы пойдем позже в ближайший ресторан. Все наше хозяйство на даче. А пока давайте вашу рукопись! — приказала Нонна.

И Алексей, только что клявшийся быть с нею насмешливым и равнодушным, торопливо (слишком торопливо!) вынул из папки свою работу.

— Не дышите мне в затылок, пока я стану изучать ваше гениальное произведение, я этого не люблю! — строго предупредила она. — Лучше всего садитесь на диван, оттуда вы не сможете подсматривать за мной и считать страницы.

Он послушно уселся на диван. С этой позиции он видел ее только в профиль. И опять забыл все свои обещания.

Вот Нонна поджала губы (какую же я напорол там чепуху?), вот рука ее потянулась за карандашом, (а ведь она обещала ничего не трогать!), вот она вычеркнула что-то и надписала меж строк (надо тотчас же встать, взять рукопись и уйти!).

Но уйти он не мог. И сидел, как казнимый.

— А хоть половину ваших формул нельзя вычеркнуть? — невинно спросила Нонна.

— Вы с ума сошли! — встревоженно закричал Алексей.

Ее карандаш опять забегал по бумаге.

— Подумать только, все ученые мира специально учатся писать популярные статьи, а наши — чем темнее, тем лучше! — скучным голосом сказала она. — Неужели вы в состоянии читать то, что пишет Кроха?

— Кроха давно ничего не пишет, он только подписывает. А авторы подписанных им работ иногда высказывают оригинальные мысли.

— А эту работу он тоже подпишет?

— Только через мой труп!

— Тогда мне скоро придется проливать слезы.

— Вы можете обойтись без насмешек? — вскипел он.

Нонна подняла глаза от листа, задумчиво посмотрела на него, сказала даже как бы с материнским участием:

— Боже мой, какой же вы еще несмышленыш, Алеша! Недаром Кроха называет вас «дитя природы»!

Им внезапно овладела подозрительность, почти такая же, которую он так не любил в Чудакове. Ярослав всегда жаждал полной информации. Но мир, в котором существуют Кроха и Подобнов, опасен, если не знаешь, чего от них ждать. И требовательно спросил:

— Что вы знаете о намерениях Крохмалева?

— Разве дело в Крохе? — с оттенком усталости и недовольства в голосе сказала она. — Кроха так испугался ваших анти-ро-мезонов, что написал бы донос, если бы знал, куда писать. В святую инквизицию? Но она под рукою папы римского! — совсем словами Крохи и с его интонацией произнесла Нонна. И вдруг словно испугалась чего-то. Во всяком случае, заговорила о другом и чересчур взволнованно: — А вы знаете, Алеша, я даже не ожидала, что вы можете написать так ясно и отчетливо! И ведь всего каких-то шесть страничек! Если бы не формулы, которые торчат, как частокол, чтобы любопытный прохожий не пробрался в ваш сад красноречия, такую статью поняли бы и дети!

«Дались им эти дети!» — со злостью подумал он. Но было ясно: больше она ничего не скажет о Крохе, если даже и знает что-то еще.

Между тем Нонна аккуратно сколола листы и подала рукопись автору. Он машинально заглянул на ту страницу, где она что-то черкала. Смотри, пожалуйста, прирожденный редактор — ухитрилась так сократить, что слов стало меньше, а мыслей больше!

— А сейчас ужинать! — с удовольствием пропела Нонна. Она торопливо покинула Алексея, и он снова подумал: «Боится, что я вернусь к разговору о ее предостережении. Но что может предпринять Кроха?»

Думать за Кроху он не умел. Существуют такие люди, от которых можно ждать чего угодно, но думать за них? Да пропади они пропадом! Это Чудаков умеет представлять их мысли и даже предугадывать поступки, так пусть он этим и занимается! А у Алексея достаточно своих хлопот…

И сразу стало легче жить. Вот сейчас они пойдут в ресторан, поужинают, может быть, даже потанцуют. Неужели, он не заслужил отдыха? А неприятности, если они предназначены, придут своим чередом.

Он спрятал статью в портфель и закрыл замок. И этот металлический щелчок как будто начисто отгородил его от всех тревог. Конечно, выпускать джина из бутылки опасно, но если ты можешь загнать его туда обратно…

Вошла Нонна, ставшая словно еще красивей, и он чуть не забыл свой портфель на диване. Но она успела превратиться в такого заботливого товарища, что тут же напомнила о том, что ждет ротозеев, теряющих важные, пусть и не совсем официальные документы. Он прижал портфель к груди, хотя, честно говоря, не портфель хотелось ему прижимать сейчас, и вежливо пропустил очаровательную спутницу вперед, в дверь, которая закрылась с тем же металлическим щелканьем, которое как будто начисто отгораживало их обоих от всяческих забот и неприятных мыслей.

— В «Южный»? — спросил он, выйдя из подъезда.

— Ну что вы, Алеша, в такую-то жару? Поедемте в Химки!

Он подумал было о том, что до зарплаты еще далеко, но вспомнил, что Аннушка Чудакова как-то умеет беречь деньги, у нее всегда можно занять, и торопливо помахал рукой свободному такси.

А потом стало еще проще и легче.

Машина шла по летнему опустевшему городу, все светофоры от Ленинского проспекта до Ленинградского весело моргали зелеными огоньками, пожилой задумчивый шофер, лицо которого Алексей видел в смотровом зеркальце, был занят только машиной и ее бегом, Нонна болтала без умолку, и все будущее показалось праздничным и радостным.

— А знаете, Алеша, — вдруг сказала Нонна, — в вашей последней работе мне видится основа будущей докторской диссертации…

Переход от разговора о погоде, опустевшей Москве, летних модах и серебряных босоножках, которые Нонна увидела в витрине на улице Горького, к далекому будущему — иначе Алексей свою диссертацию на соискание докторской степени и не представлял — был столь неожиданным, что он даже запнулся на очередном легковесном слове и с удивлением посмотрел на очаровательную спутницу.

— Что это вам взбрело в голову?

— Старый опыт! — вздохнула она, и Алексей с удивлением почувствовал новый укол в сердце. Но не торопил ее, ждал. И она с грустью продолжила: — Я два года уговаривала Бахтиярова записать свои мысли, а ему все время было некогда. Нет, нет, Алеша, — она заговорила быстрее, по-видимому, поняла, что задела его, но остановиться уже не могла или не захотела, — я не собираюсь быть вашей музой, просто подумала, что умные мысли нуждаются в систематизации, что их надо распространять, а вы все держите в голове. Ведь думаете же вы о загадках микромира?

Алексей даже вздрогнул, так много было в ее словах от Бахтиярова. Ведь это Бахтияров сказал ему когда-то, что странный микромир элементарных частиц больше всего похож на великий мир Галактик. И Алексей не мог бы поклясться, что не думает об этом. Больше того, в его письменном столе лежат наброски будущей работы, которая носит довольно дерзкое название: «К теории микрочастиц». Ведь такое название предупреждает, что еще будет создана и сама теория! Но кто мог сказать об этой тайной мечте Нонне? Догадалась сама? Сколько же мыслей тогда таится за этим высоким белым лбом!

Она как будто заметила, что нарушила добродушное спокойствие Алексея, тронула его за плечо, бросив безразличным тоном:

— Смотрите, уже видно водохранилище!

Но даже за этим безразличием чувствовалась настороженность: сказано нечто важное, дан совет, как же ты отнесешься к нему?

Он скосил глаза налево, где сквозь прозелень парка засверкали голубые зеркала воды, а тут шофер сделал широкий круг, вогнал машину, как пушечное ядро, в зеленый тоннель, и вот уже вода приблизилась, дохнула прохладой в лицо, можно ничего не отвечать на высказанный или просто задуманный вопрос.

А между тем ответить хотелось. Более того, хотелось посоветоваться. Вот уж чего Алексей никогда бы не подумал, что ему захочется говорить о своих делах и замыслах с женщиной.

С Верой было проще. Она приходила, едва он заикался о том, что хотел бы увидеть ее. А потом сразу начиналось нечто такое, что он видел у Ярослава Чудакова, когда приходил к нему незваным, проще сказать, в неурочный час. Аннушка мыла, чистила, «пылесосила» квартиру, мыла сына или стирала белье, выходила с мокрыми, покрасневшими руками, весьма озабоченная, говорила что-нибудь вроде: «Алеша, пройди в кабинет!» — или: «Алеша, посиди на кухне, там на столе газеты лежат!» — а сама возвращалась к своим делам. И с ней некогда было болтать о пустяках, а еще труднее было бы говорить о серьезном. Другое дело, что она всегда все знала о делах Ярослава, а следовательно, и Алексея. Тут уж, как предполагал Алексей, срабатывала обычная телепатия, связывающая мужа и жену. Аннушке, вероятно, было достаточно увидеть Ярослава хмурым или веселым, чтобы понять, как идут дела в лаборатории.

Вера в глубины психологии Алексея и не пыталась проникать. Она довольствовалась тем, что могла пришить оторванную пуговицу, приготовить обед, обязательно вкусный, по тому самому совету, какой был распространен в уютных семьях: «Мужчин надо кормить!» — остальное ее не касалось. А может быть, именно «остальное» и является главным? Вот застыл же ты, Алеша, от удивления, услышав те самые слова, что бормочешь, укладываясь в постель… И услышал их от Нонны, которая, как тебе кажется, столь же далека от тебя, как Луна или Солнце от Земли. Почему же ты молчишь?

Шофер затормозил у здания речного вокзала. Отраженный водой и многократно усиленный ливень света хлынул в машину сквозь распахнутую дверь. Алексей помог Нонне выйти и огляделся.

Никогда и ни на что не хватает времени! Сколько лет прошло с того дня, что ты был здесь? А ведь увидеть в Москве это чудо воды и света, эти белые пароходы, эти глиссеры, стремительно мчащиеся наперерез всему водному простору, эти многовесельные гоночные лодки, эти байдарки, эти индейские пироги, катамараны с двойными днищами, — все это само по себе чудо! И как правильно поступила Нонна, что увезла тебя из города, от скучного пыльного пейзажа, от машинной гари на улицах, которая мешает дышать, сюда, в прелесть воды и света. Надо бы поблагодарить ее, но она, прямая, стройная, вся в серебряном, с недоумением смотрит на тебя и, кажется, вдруг понимает, чем ты очарован, и тоже смотрит на светлую воду и светлое небо, потом касается плечом твоего плеча и тихо произносит:

— И правда, Алеша, очень красиво!

И то, что она вдруг прочитала твои мысли, тоже прекрасно.

Но вот она взяла Алексея под руку и пошла по широким ступеням речного вокзала на террасу ресторана. И держалась она так, словно дарила ему все, что видела вокруг.

Похоже, что и другие думали точно так же или наделяли Нонну правом одарять всех и каждого. Мгновенно вырос из-под земли официант, очистил столик и передвинул его в тень, но так, чтобы «гостям» была видна вода и лодки на ней, отошел и вернулся уже вдвоем, и этот второй нес сетчатый черпак, а в черпаке трепыхалось несколько рыбин.

— Какую изволите выбрать? — спросил официант у Нонны, и та указала пальцем на шевелящееся серебро, ответив коротко:

— Эту и эту!

Она принимала все как должное, но в то же время и подыгрывала немножко, как, наверно, тут было принято, это ведь только Алексей всегда и все принимал всерьез. И верно, отпустив официанта, она пошутила:

— Сейчас он отпустит этих рыб в водохранилище, а нам поджарит тех, что еще вчера уснули.

— К чему же тогда этот спектакль? — недовольно заметил Алексей. Ему понравился весь процесс выбора трепещущей рыбы, которую тут же понесут жарить, и он не хотел быть так глупо обманутым.

— А чтобы было интереснее, — усмехнулась она. — Впрочем, мы имеем право пройти на кухню и проследить, чтобы нам зажарили именно этих красивых рыбок. Многие опытные гастрономы так и делают.

Алексей немного успокоился и идти на кухню не захотел. Да и официант опять объявился у столика, испрашивая, что пожелают «гости» выпить, какие выберут закуски, и опять оказалось, что Нонна справляется с ним куда лучше, чем Алексей. И Алексею осталось только сидеть и следить за их игрой, в которой оба они были словно бы заговорщиками против него, потому что говорили какие-то малопонятные слова о льде, соковыжималке, лимонах, потом официант опять исчез, а вернувшись, принялся сотворять какое-то чудо. На столике перед ними появилось серебряное ведерко со льдом, и во льду была упрятана бутылка белого сухого вина, а у Нонны в руках — хрустальная вазочка странной формы, с остроугольной шишечкой сверху и углублением под нею, и Нонна принялась выдавливать сок из разрезанных пополам лимонов, смешивать этот сок с минеральной водой и сдабривать сахарной пудрой, и появилось питье, от которого у Алексея застряло в горле и почему-то захотелось беспричинно улыбаться, говорить веселые слова, шутить и просто радоваться жизни.

— Где вы научились всем этим премудростям? — неосторожно спросил он и вдруг осекся: лицо Нонны сразу изменилось, словно попало в тень. И голос, когда она заговорила, был грустным:

— Ах, Алеша, иногда нам было очень весело, и мы любили вот так поехать в ресторан и посидеть вдвоем…

На этот раз она никак не назвала Бахтиярова, но это именно его тень затемнила ее лицо, и хотя она силилась снова улыбнуться, это ей долго не удавалось. А Алексей смятенно думал, что сам нарушил тот веселый покой, в котором она только что жила.

Но она все-таки совладала с собой и снова задала тот самый вопрос, который показался ему странным: а нет ли зерна будущей докторской диссертации в его статье? И по тому, как она оперлась щекой на ладонь, Алексей понял: умолчать ему не удастся.

А может, и не надо молчать?

И он заговорил. Сначала сбивчиво, неловко, потом все спокойнее и увереннее, как будто перед ним сидела не Нонна, а, скажем, Чудаков или Валька Коваль. Впрочем, куда им, Чудакову или Вальке, до такой слушательницы! Они принялись бы перебивать, оспаривать, издеваться. Им захотелось бы внушить Алексею свои мысли, пусть даже только что придуманные, еще и не обкатанные, набросанные просто так, вчерне. А Нонна словно вся превратилась в слух, даже глаза расширились, она уже никого и ничего не видит; это Алексей замечает краем глаза официанта у соседнего столика, никак не решающегося перебить их разговор вопросом: «Не пора ли подавать рыбу?»

Да, Нонна правильно угадала ту идею, которая ляжет в основу его будущей теории. А родилась эта идея еще во время тех давних попыток решить проблему «множественности частиц ядра», с которой началась научная работа Алексея в лаборатории Михаила Борисовича Красова. Теперь Алексей все более решительно подходил к выводу, что надо отказаться от попытки выделять какие-то «элементарные» частицы, из которых можно сконструировать другие, «неэлементарные» частицы. Все микрочастицы нужно признать одинаково «элементарными» и равноправно ввести их в математическую схему будущей теории. Только этим путем можно прийти к правильному динамическому уравнению, которое решит основную проблему теории — вычисление спектра масс микрочастиц. И, что было уже совсем неожиданно для Нонны, он утверждал, что вся проблема начинается и, по сути, кончается на объяснении факта существования всего двух давно известных частиц — электрона и протона. Именно эти, казалось бы, хорошо всем известные и отнюдь не «странные» частицы таят в себе основную загадку квантовой теории микрочастиц. Вот именно эту загадку Алексей должен решить в ближайшее время, и это будет уже не зерно, а богатая жатва…

Но вот Нонна забарабанила пальцами по столу, порывисто откинулась на спинку стула, и официант принял это как сигнал подавать горячее, но она даже и не взглянула на запеченную в сметане рыбу, глаза ее были устремлены куда-то далеко, за Алексея, может быть, в будущее.

И заговорила она задумчиво, спокойно, как будто давным-давно продумала и решила для себя все только что выложенное Алексеем, и там, где для него сталкивались неясности и сомнения, для нее был твердый фундамент, на котором уже пора ставить памятник открывателю.

— Если вам удастся решить поставленную вами задачу, Алеша, вы окажетесь в первом ряду строителей новой науки. И я очень рада, что угадала в вас именно такого человека. Конечно, кому много дано, с того много и спросится, но вы нашли, что отдать людям…

— Рыбка-с, извините, стынет-с… — жалобно проговорил официант от соседнего столика, не осмеливаясь ни подойти, ни покинуть их совсем.

— А ведь верно, Алеша! — оживилась Нонна. — Стынет-с! — весело повторила она слово официанта. — А какая чудная рыбка! Приступим? — с лихостью завзятого ресторанного завсегдатая воскликнула она и сама разлила коньяк в рюмки. — Ну, Алеша, за ваше будущее! За новую теорию микрочастиц! — И так же лихо выпила рюмку.

И Алексей повторил за нею: «За новую теорию!» — с неким даже суеверием, а потом опрокинул рюмку. И рыбка оказалась весьма горячей и вкусной, а от воды с лимонным соком, которой он запил коньяк, в горле опять застреляло, и утраченное было равновесие вернулось к ним, все стало веселым, приятным, милым.

Что же все-таки изменилось в ней за эти годы отсутствия? А все! Решительно все! В давние времена, когда Алексей готов был бросить к ее ногам даже сердце, и не то чтобы фигурально, на словах, а рад был бы умереть для нее и за нее, она была всего еще неоперившимся птенцом, всего лишь «гадким утенком». Понадобились годы беззаветного чувства, тяжесть страшной утраты, покорной памяти по умершему и перестройка всей своей жизни ради этой памяти, чтобы из «гадкого утенка» выросла царевна-лебедь. И все это сделал с нею не Алеша, а другой. А может быть, Алеша и не смог бы ничего сделать для того, чтобы появилась на свет эта царевна-лебедь? Чем он тогда располагал? Ни сил, ни знания, ни опыта, какой приходит только в результате жизненных бурь, у него не было. Это сейчас он умудрен опытом и мог бы, наверно, в чем-то повлиять даже на Нонну, но и то ему хочется, чтобы все шло само по себе, пусть уж лучше Нонна влияет на него. Тут он усмехнулся этой каверзной мыслишке, а Нонна, заметив, что он повеселел, снова налила его рюмку.

— Ну что же, Алеша, за наши победы!

— А если дороги к победе окажутся перекрытыми? — спросил он.

— Подложим мины и взорвем все преграды! — дерзко заключила Нонна. — Я согласна быть вашим минером…

— Только будьте осторожнее! — предупредил Алексей. — Минер ошибается только раз в жизни, как говорят военные.

Он нечаянно вспомнил, что завтра или послезавтра придется положить статью об анти-ро-мезонах пред светлые очи Михаила Борисовича, и снова было нахмурился. Но Нонна следила за ним, сразу воскликнула:

— Завтрашние заботы оставим на завтра!

Он опять подивился, как быстро и точно угадывает Нонна его настроение, но от души поблагодарил за добрую поддержку. Действительно, куда приятнее есть вкусную рыбу и не думать о завтрашнем дне.

Из зала сквозь открытые двери послышалась джазовая музыка. Нонна подняла брови, прислушалась, спросила:

— Будем танцевать, Алеша?

Он вспомнил, как еще в ее доме предположил, что можно будет и потанцевать, и решительно отодвинул стул. Нонна поднялась, мягко прильнула к его плечу, и так, танцуя, они пошли навстречу музыке. Чудо все еще продолжалось.

 

22. ВЗРЫВ

В пятницу вечером перепечатанная на машинке статья лежала на столе у Михаила Борисовича. Вечер был яркий, солнечный, с зелеными тенями от деревьев под окном, с птичьим хором из институтского сада, с запахом горячего, политого водой асфальта. Лица друзей и знакомых, поздравлявших Алексея с окончанием его великолепной работы, были веселы. Что работа была великолепной, знали все. Он — тоже.

Михаил Борисович читал, то приближая бумагу к самому носу, то отставляя подальше, будто склевывал особо понравившиеся зерна, но даже эта манера чтения сейчас веселила Алексея. Другие статьи Михаил Борисович читал далеко не столь внимательно.

— Весомо! Весомо! Архифундаментально! — приговаривал Михаил Борисович, и Алексею стало казаться, что зря он послушался Нонну и выбросил почти половину статьи. Сколько бы он выслушал еще комплиментов!

Но вот Михаил Борисович дочитал до конца, откинулся в кресле, с веселым оживлением поглядел на Алексея и уже другим тоном сказал:

— Ну, молодец! Ну, удивили! — Теперь в его голосе сквозило подлинное изумление.

— Это ведь не только я, — скромно заметил Алексей.

— Ну уж не отпирайтесь! — живо подхватил Михаил Борисович. — Мысль острая, современная, живая! Нет, нет, фундаментально! Утерли нос всем! Я рассказывал вчера Ивану Александровичу о вашей новой работе, и, знаете, у него сразу появилась архиоригинальная мысль о практическом применении античастиц. Кстати, вам говорили, что в институте металлов ваши положительные ро-мезоны уже пытаются применить для поляризации металлов? Не слышали? Ну, так вот, с вас магарыч! — Он дурашливо потер руки, изображая продавца после хорошей сделки.

— Какой магарыч? За что?

— А с премии! За изобретение! Иван Александрович идеи нашего института задаром не отдает. И патент на использование ро-мезонов оформит, и премию изобретателю выбьет! Конечно, — тут он лукаво улыбнулся, — придется вам поделиться с авторами прибора, в котором ваши ро-мезоны будут использованы, но, думаю, профит будет немалый! Тем более что такой металл ждут создатели космических кораблей!

Ну и Михаил Борисович! Как точно он знает, чем и как покорить сотрудника! Еще в первые дни эксперимента, когда ро-мезоны потекли на установке выделенным потоком, Алексей подумал, что каждая такая частица сможет в будущем стать дополнительным креплением для любого атомного ядра. Но потом начались споры с Крохой, затем ро-мезоны словно бы исчезли из поля зрения института и его руководителей, а вот ведь Иван Александрович не забыл о них и уже увидел возможность практического их применения. И Михаил Борисович нашел самый нужный момент, чтобы порадовать открывателя…

Тут Алексей вдруг всполошился:

— Позвольте, Михаил Борисович, но что же практически могут дать античастицы, если они пока появляются чуть ли не через десять минут?

— Об этом вы можете не беспокоиться! — утешил его Михаил Борисович. — Есть ведь и такие атомы, в которых связи ослаблены. А уж из них античастицы потекут, как песок сквозь пальцы! Подсказать нужную мысль Иван Александрович умеет!

Алексей почувствовал, как лицо его расползается в неудержимой улыбке. Некстати, конечно, — ведь он пришел для важного разговора. Но признание заслуги для каждого человека праздник. Ведь теоретики, разрушая ядро атома, часто и не предполагают, какие выводы сделают из их опытов «смежники» — биохимики и физиохимики, космологи… И не так уж часто случается, что работа, законченная вчера, завтра окажется донельзя нужной другим… И он, не в силах пригасить улыбку, благодарно глядел на Михаила Борисовича, так кстати порадовавшего его.

— Как же мы будем подписывать ваш новый опус? — поинтересовался Михаил Борисович. Голос прозвучал обыденно, но именно эта обыденность и спугнула улыбку с лица Алексея. Он сам почувствовал, как напряглись все мышцы, словно лицо одеревенело. Начинается! А Михаил Борисович, словно и не примечая никаких перемен, тем же добродушно-обыденным тоном спросил: — Подпишем всем синклитом или у вас есть свои предложения? Я тут подготовил титульный лист для вашей статьи — завтра отправляем в набор! — Он говорил все оживленнее. — Иван Александрович решил включить для нашего отдела на сей раз зеленый свет: статья идет в номер, который уже сдан в типографию. Решили выбросить какую-то университетскую чепуху! Что нового могут они сделать без хорошего ускорителя? — Говоря все с большим оживлением, он отыскал на столе и положил перед Алексеем листок бумаги с названием статьи и списком авторов.

Алексею достаточно было одного взгляда, чтобы в мозгу отпечаталось и едва ли не навечно:

АНТИ-РО-МЕЗОНЫ СУЩЕСТВУЮТ

И чуть пониже — список:

Член-корреспондент АН КРАСОВ М. Б.

Кандидат ф.-м. наук ПОДОБНОВ С. М.

Кандидат ф.-м. наук КРОХМАЛЕВ С. С.

Кандидат ф.-м. наук ГОРЯЧЕВ А. Ф.

Кандидат ф.-м. наук ЧУДАКОВ Я. Я.

Ни имени Вальки Коваля, ни имени Нонны в списке не было.

А ведь Алексей своею рукой написал на черновике статьи их имена. Но не написал три первых имени.

Он почему-то вдруг отчетливо увидел статую Ники. Она улетала. Алексей даже почувствовал на лице трепет ее крыльев. Впрочем, может быть, это пахнуло ветром из раскрытого окна.

Так же непоследовательно вспомнил он Дубну, нелепое состязание с Тропининым, ночь в лаборатории Богатырева. И то, как тогда искренне хотел, чтобы все его добровольные помощники и помощницы были указаны хоть петитом на первой странице работы об античастицах. Этого не будет. Никогда! Будет другое: список, предъявленный ему Красовым.

А Красов здорово приготовился. Этот титульный лист он составил, наверно, еще до конца работы над античастицами. Это и понятно: Михаил Борисович всегда верил в «легкую» руку Алексея. Он сам говаривал, и даже не очень уж посмеиваясь, о своей вере. Так почему бы ему и не составить список авторов заранее? Ходить в «преисподнюю» ему было не нужно. А размышлять в свободные минуты о будущем так приятно!..

Алексей с трудом оторвал взгляд от бумаги и взглянул на Михаила Борисовича.

На лице Красова сияла привычная благодушная улыбка, однако глаза были холодные и смотрели пристально, словно гипнотизировали Алексея. Горячеву показалось, что он впервые видит эти глаза — такие знакомые — по-настоящему. Они оказались пронизывающими, чужими. Алексею даже стало вроде бы трудно дышать…

Какие-то слова были, кажется, готовы сорваться с языка, и Алексей знал, что они будут гневными. Но сил почему-то не хватало. Привычка к подчинению? Неуверенность?

В это время в кабинет вошла Нонна.

Она словно бы сразу оценила сцену, открывшуюся ей. Вот взгляд ее скользнул по листку, который держал перед собой Алексей, по его лицу — Алексею стало противно за самого себя, таким бессильным он, наверно, выглядел, — потом взглянула на отца. Михаил Борисович поморщился, но она этого, казалось, не заметила. Остановилась у стола, положила перед отцом ключ от квартиры.

— Ты опять забыл ключи, папа, а я, вероятно, из института сразу уеду на дачу. О, да я, кажется, попала на крестины? Поздравляю! — Она взяла рукопись Алексея, как будто до этого и не видала ее, подержала в руке, словно взвешивая, пошутила: — А дитя могло бы быть и посолиднее! Вон сколько у него нянюшек! — бросила рукопись на стол и забрала из негнущихся пальцев Алексея титульный лист.

Михаил Борисович небрежно сунул ключ в карман, но на дочь не взглянул, словно ждал, когда она уйдет.

Однако Нонна ничуть не смутилась. Небрежно опустившись в кресло напротив Алексея, она молча изучила листок и положила его на рукопись.

— Значит, руководство института убедило вас, Алексей Фаддеевич, что Крохмалев и Подобнов вполне достойны подписать вашу работу? — Фамилию отца она как будто и не заметила.

Нонна говорила невинно-шаловливо, словно превратилась в неразумного ребенка, знающего, однако ж, что устами младенцев глаголет истина. Говорила, переводя очаровательно-наивный взгляд с Алексея, который начал бледнеть, на отца, который медленно багровел. И вдруг, побледнев сама, теперь уже без притворного наивничанья, вскрикнула: «Папа, тебе плохо?» — зазвенела графином о стакан, подала воду отцу, а тот, с усилием сделав глоток, пробормотал:

— Ты когда-нибудь убьешь меня, Нонна!

Теперь она сидела, опустив глаза, смирная, но видно было, что ее не выгонишь. Разве только схватить в охапку и вышвырнуть. Хоть бы в окно. Оно, кстати, открыто.

Михаил Борисович покосился на Алексея. Теоретик сидел белый, губы у него дрожали.

Ах, негодяи! Держу пари, что они сговорились! Ах, наивненькие младенцы, которым в пору сидеть в инквизиторских креслах! Они сговорились, они предали тебя. Ну уж куда бы ни шло — этот размазня Алексей, «божий человек», но и она, твоя собственная дочь, предала тебя! А теперь сидит и жалеет бедного папочку, бросилась со стаканом воды, хотя только что готова была стрелять и целилась в сердце! А тут, видите ли, испугалась инфаркта!

Михаил Борисович вдохнул воздух. В ушах еще шумело, голова кружилась, но он уже видел все: вот этот размазня, вот дочь, предавшая отца! В общем, она никогда не считалась с его интересами. Они, конечно, сговорились!

Но глаза видят! И он видит их насквозь! Нет, такой невинной шалостью его не столкнешь и не уронишь! Мы еще повоюем, милая дочь!

Он откинулся в кресле, склонив голову набок, и заговорил властно, тяжело, отделяя слово от слова многозначительными паузами:

— В институте, молодые люди, действительно есть руководство! И, судя по общим успехам, неплохое! А вы к числу руководителей не принадлежите. Вы всего-навсего исполнители. Не спорю, возможно, отличные. Но это еще не дает вам права осуждать работу руководителей. Для этого есть люди повыше рангом…

— Папа! — мягко сказала Нонна.

— Нет, уж позволь мне договорить! — Он предостерегающе поднял руку. Глаза у него опять стали холодные и жесткие. — Эта работа принадлежит институту, а не отдельному физику. Она выполнена силами института, на машинах института, по общему институтскому плану. И руководству угодно, чтобы в числе авторов были названы Крохмалев и Подобнов. И я… ваш покорный слуга. А ниже можете называть кого угодно: Чудакова, Горячева или, скажем, Нонну Бахтиярову!

Нонна медленно встала и, словно слепая, прошла вдоль кабинета с вытянутыми руками, наткнулась на книжный шкаф, отодвинула стекло, вставленное вместо дверцы, и вытащила десятка два брошюр и оттисков. Так же медленно, неся легковесные эти книжки на вытянутых руках, она вернулась к столу и уронила их перед отцом.

— Значит, и эти книги писал не ты?

Михаил Борисович молчал, испуганно глядя на дочь. Только теперь Алексей вдруг понял, какая тяжесть легла с недавних пор на сердце Нонны. Слушая постоянные споры Алексея, Ярослава и Коваля о том, кто из руководства института подпишет новую работу, о которой она  т о ч н о  знала, что никто, кроме них самих, не шевельнул пальцем для осуществления этой идеи, Нонна постепенно пришла к мысли, что и отец ее уже давно живет на проценты с прошлого капитала знаний. А задумавшись об этом, не могла не дойти и до той мысли, что и знаний-то у отца давно уже нет, есть  з в а н и я, полученные еще тогда, когда он что-то умел и понимал. И со всей жестокостью, свойственной молодости, безоговорочно осудила отца. Она ждала лишь последнего доказательства, чтобы увериться в своей правоте, и доказательство это отец дал ей сам. Она все еще жила в том чистом и честном мире, в который ввел ее Бахтияров. Ведь для Бахтиярова каждый работник стоил ровно столько, сколько он  у м е л. А сам Бахтияров, как и всякий практик, не нуждался в том, чтобы кто-то вплетал в его венок лавровые листики из своего супа, да и венков-то там, у практиков, не раздают. И там проще понять, кто чего достоин, кто и что сделал, и результатом работы всегда является нечто грубое, зримое, что можно ощупать руками, если не веришь глазам…

И еще Алексей понял: Нонна знала, что ожидает их, открывателей, догадалась, разобралась по обмолвкам отца или Крохи. И тогда-то ей и пришло в голову укрепить Алексея в его «злонамеренной» мысли — не отдавать эту последнюю свою работу в чужие руки. Она вспомнила о Нике, вещи бесценной, помогавшей, как, наверное, видела она, ее мужу становиться на ноги после любой неудачи. И Нонна принесла Нику Алексею, чтобы сказать без слов: «Боритесь!»

Да и откуда было Нонне знать, что в их институте, не без влияния Михаила Борисовича, любая идея, кем бы она ни была выношена, режется на кусочки, как лента золотой тесьмы, и в виде шевронов нашивается на мундиры давно уже отвоевавшихся вояк. Ведь чем больше на их мундирах этих чужих галунов, тем больше получают они почестей. Никто не спросит: «А за какое такое сражение на вашем рукаве появилась новая нашивка?» Институт-то работает, выдает, как говорится, на-гора свою продукцию, следовательно, всякая кроха пашет… Ведь сказал же Михаил Борисович только что, будто любая работа принадлежит не отдельному физику, а всему институту, и что авторами будут названы те, кого сочтет нужным назвать руководство… Так против кого же они, молодые, собираются выступать? Против руководства?

Он уткнулся взглядом в рассыпанные по столу брошюры, а взгляд, независимо от его желания, отмечал, что книг этих Михаил Борисович не писал, кроме разве что самых старых, пожелтевших от времени, каждая из которых в наши дни оборачивалась горой ошибок, иная Монбланом, а другая и Эверестом. Но на тех брошюрах фамилия Михаила Борисовича гнездилась где-то далеко внизу, а за последние годы поднялась вверх и ныне возглавляла большинство книг из тех, что Нонна уронила на стол.

А Нонна, требовательно глядя на отца, повторяла свой вопрос:

— Значит, не ты? А кто же? — И так как Михаил Борисович все молчал, еще жестче сказала: — Да как же это так?!

Михаил Борисович резким движением руки смахнул все книги куда-то за себя, в угол, и, ухватившись за доску стола, медленно поднимался на ноги. Алексею показалось, что он вот-вот рухнет, но, нет, старый боец выпрямился, властно протянул руку к двери и приказал:

— Вон! И немедленно!

Нонна взглянула на отца — в глазах ее Алексей явственно увидел страх, — начала отступать от стола — шаг, два, три — и вдруг резко повернулась и выбежала. Тогда Алексей, ни слова не говоря, сгреб со стола растерзанные листы своей рукописи, прихватил и титульный лист, сунул все в карман и выскочил вслед за нею.

 

23. АТАКА

Нонны нигде не было. В таком состоянии — он знал это по себе — любой человек может сделать поспешный и опасный вывод. В сущности, у нее вторично рушилась вся жизнь. Возвращение домой — после долгих лет страдания — стало для нее началом или, точнее, воскресением. А что ждет ее теперь?

Сначала Алексей бросился было в вычислительный отдел и, только протопав с полкилометра по пустым коридорам, вспомнил, что рабочий день давно кончился, и в отделе, надо думать, пусто. Но Чудаков, наверное, ждет…

Нонна сидела перед Ярославом в позе, полной горя, и монотонно повторяла:

— Как же это можно? Как же это можно?

Коваль стоял спиной к ним, прижавшись лбом к решетке подвального окна, за которым, кроме идущих ног, ничего не было видно. Должно быть, он занял эту позицию сразу, как только прибежала Нонна. Алексей, входя, заметил, как Коваль переминается с ноги на ногу. Устал, а обернуться к этим двоим не хочет. Пусть знают: он не с ними. Ну, а я-то с ними?

Он вспомнил, как взял из-под носа у ошарашенного Михаила Борисовича статью, нервно засмеялся, но тут же умолк. Ярослав глядел непримиримо-враждебно, а Нонна все повторяла:

— Как же это можно? Как же это можно?

Алексей независимо прошел к столу и положил статью перед Ярославом.

— Вот! — Он указал на титульный лист с фамилиями авторов.

— Ну и что? — спросил Ярослав. — Руководство высказалось.

— Но зачем им понадобилось тащить сюда Кроху и Подобнова?

— Можешь получить полную информацию. Через два месяца выборы новых академиков. Михаил Борисович надеется, что его изберут в академики, а Кроху собирается выдвинуть в члены-корреспонденты. Подобнову давно обещана докторская степень, а работ у него — кот наплакал.

— Но при чем тут мы и наша работа?

— Она очень вовремя подвернулась, — сухо сказал Ярослав. — И нам предложили отличную цену: если у них все пройдет гладко, мне ускорят защиту докторской, тебе дадут звание старшего научного сотрудника… Чем плохо? — В голосе его прозвучал иронический вызов.

— А если мы не согласимся?

— Этот вариант тоже обсуждался. Можем искать другую работу. Я пойду в дворники, ну а тебе прямой смысл стать тапером, тем более что музыку ты не бросил.

— И ты промолчал обо всей этой «информации»?

— А что я мог сказать? Сколько ни кричи ребенку, что огонь обжигает, он будет тянуться к огню. А потом придет мама и положит примочку.

— Ну, в твоем мире все дети должны быть сиротами…

— Попроси помощи у Нонны. Она сердобольная.

Нонна, казалось, не слышала. Она сидела на неудобном стуле в неловкой позе, привалившись к столу, как будто боялась упасть. Алексей невольно покосился на нее. О чем она думает?

Нонна словно бы отсутствовала. Может быть, она еще спорит с отцом? Хотя о чем тут можно спорить? Тут надо или прощать, или уходить…

Нонна подняла голову, вдруг спросила:

— А если сходить к академику?

Коваль оторвался от решетки, оглянулся:

— Академик сказался больным и направил нас к заму. Расскажи, Ярослав!

Алексей подвинул ногой стул, сел на него, уставился взглядом в злое лицо Чудакова и резко сказал:

— Рассказывай!

— Я уже все рассказал. Заместитель директора любезно снабдил нас полной информацией. Высшие интересы института требуют, чтобы мы немного потеснились на первой странице работы и впустили туда и Михаила Борисовича, и Кроху, и Подобнова.

— А если мы все вместе подадим заявлением об уходе из института? — спросила Нонна.

— «Коллективочка»? — Чудаков язвительно присвистнул. — Конечно, времена не те, но за такую «коллективочку» все равно по головке не погладят. Тут уж действительно придется идти в дворники. А Нонна откроет прием учеников для подготовки в музыкальное училище…

— Послушай, Ярослав, — сказал Алексей, — а тыне думаешь, что твоя сардоническая усмешка — сейчас не очень благородный способ уйти от борьбы? Ты всегда утверждал, что мы похожи на слепых щенков, один ты умудрен жизненным опытом. Что же ты нам теперь посоветуешь?

Он вдруг увидел, что лицо Ярослава как-то посерело, обмякло. Перед ним сидел совсем не тот непреклонный, язвительный исследователь, одинаково хорошо разбирающийся и в физике и в жизни, которого они знали много лет, а усталый человек. И он уже не был похож на взъерошенного мальчика. Только эта внезапная перемена и показала им всем, как же, в сущности, плохи их дела…

И Алексею стало жалко товарища.

— Извини, Ярослав, — тихо сказал он. — Нас не поссорят. Мы всегда будем вместе. И сейчас мы сообща подумаем, что нам делать.

Коваль тоже подошел поближе к столу, но остался стоять, подпирая стенку.

— Бросьте эту кость собаке, и она завиляет хвостом, — угрюмо посоветовал он.

— Нет! — твердо ответил Алексей. — Мы должны помнить, что думаем не о себе. Таких, как мы, безымянных поставщиков идей и мыслей, много. И мы отвечаем не только за себя, но и за них. И никто не вправе красть наши идеи, замыслы, открытия…

Он вдруг замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, рождающемуся в нем, к какой-то мысли, которая нетерпеливо пробивалась в сознание. Он знал, что эта мысль существует в нем уже давно, только он никогда не решался высказать ее вслух, а теперь она напоминала о себе, требовала, чтобы он дал ей дорогу.

Он спокойно высказал эту мысль:

— Надо написать в Академию наук. Пусть наше мнение услышат и там.

Ярослав поднял на него удивленные глаза. В них что-то заблестело: одобрение или вера? И Нонна тоже с удивлением смотрела на Алексея, и в ее глазах тоже пробивалась живая улыбка. И Алексей, уже утвердительно, сказал:

— Значит, пишем!

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, будем писать… — медленно проговорил Ярослав. — Но уж если заваривать кашу, то покруче! — снова становясь собой, таким же жестким и язвительным, добавил он. — Заявления об уходе мы тоже подадим! Нас от науки не отставишь, а вот оставить институт без науки мы можем!

— Значит, ты говорил с заместителем об этом?

— Я просто сказал, что мы можем уйти в другой институт. Заместитель был так добр, что сообщил: нам дадут такие характеристики, что в другой институт мы сможем поступить разве что вахтерами. Но я склонен попробовать…

— Без меня, — устало сказал Коваль.

— «Цыпленки тоже хочут жить»? — спросила Нонна.

— Нет, я просто рабочий от науки. И не гожусь в мученики. Мне и в армии выписывали двойную порцию еды. Поститься я не умею. Вот так. Значит, без меня. Простите.

— Ну что ж, Петр, прощай! — с печалью в голосе произнес Ярослав.

— Почему Петр? Меня зовут Валентин!

— Так звали одного рыбака, который в течение ночи трижды отрекался от своего улова… Ладно, Валя, иди…

Они не смотрели ему вслед. Ярослав вынул из стола бумагу, протянул Нонне, сказал:

— Ну, начали. Тебе, Алексей, приходилось писать докладные записки? Мне — нет. К кому мы обращаемся? Впрочем, это мы выясним потом…

 

24. ОСТОРОЖНО! МИНЫ!

В девять утра все трое сошлись в приемной у заместителя директора института. Академик все еще был болен. Да он и не часто посещал вверенное ему учреждение: у него, кроме института, были еще консультации, да отдел академии, да редактура в журнале… А заместитель все равно в конце дня будет у академика и сообщит обо всем, что тут делается.

Чудаков заранее предупредил: завтра на работу не опаздывать! Хватит и того, что на них навалятся за эту самую «коллективку». Зачем же давать повод обвинять себя в недисциплинированности?

Вошли к заму все трое. Поздоровались и положили на стол по бумажке.

Зам успел еще пошутить, что соавторство им, видимо, понравилось, если и ходят все вместе. Затем перевел взгляд на заявление, поданное Нонной, прочитал, бросил на нее испуганный взгляд, пододвинул бумажку Горячева, отшвырнул ее, потянулся к писульке Чудакова. Лицо его становилось все растеряннее.

— Я не возьму! — вдруг сказал он, отталкивая от себя листы.

— Почему? — спросил Чудаков.

— Это же саботаж! — сиплым от испуга голосом сказал заместитель. — Институт заканчивает полугодовой план работ, а вы уходите? И что вы тут написали: «…в связи с присоединением к числу авторов законченной нами работы по анти-ро-мезонам посторонних лиц. Работа проведена коллективом в составе Горячева А. Ф., Бахтияровой Н. М., Чудакова Я. Я. и Коваля В. М. (Вальку в список авторов они тоже вписали, его измена ничего не меняла!), а руководство института прибавляет в качестве соавторов Подобнова С. М., Крохмалева С. С. и руководителя лаборатории Красова М. Б. …» Да вы понимаете, что вы написали? — с грозным придыханием спросил заместитель.

— А что, вам не нравятся фамилии? — спросил Чудаков.

— Это же… это же… Да это — раскрытие государственной тайны! — вдруг нашелся заместитель. — Вы называете работу, называете сотрудников института! Вы знаете, что за это будет?

— А мы эти бумажки несем не в шпионский центр потенциального противника, а к вам на стол, — хладнокровно сказал Чудаков. — И составлены они по форме: видите, в конце даже указано, что мы считаем возможным проработать положенные две недели, пока на наши места будут найдены другие сотрудники…

— Ну, вот что, товарищи, я этого не видел и не читал! — грозно сказал заместитель. — А с Иваном Александровичем я поговорю. Возможно, товарищ Красов и в самом деле превысил полномочия…

— Нет уж, товарищ заместитель директора; вы вручите академику наши заявления, а потом сообщите нам его мнение. А что касается самого факта, так, надо думать, Иван Александрович уже получил из президиума академии нашу докладную записку по этому поводу…

— Вы и в академию написали? — ужаснулся заместитель.

— Вот именно! — подтвердил Чудаков.

В это время в кабинет заглянула старшая машинистка. Увидев Чудакова, она смутилась было, но торопливо прошла к столу заместителя и положила перед ним папку.

— Материалы перепечатаны.

— После! После! — махнул рукой заместитель.

— Да вы посмотрите, пожалуйста, может быть, надо еще что-нибудь исправить…

Заместитель открыл папку, захлопнул ее, пробормотал:

— Хорошо, хорошо, я просмотрю!

Чудаков шепнул Нонне:

— Видите, информация сработала!

Вчера он настоял, чтобы докладная записка была отдана для перепечатки в институтское машинное бюро. Горячев возражал: «Аннушка перепечатает лучше!» Ярослав сказал: «Зато начальство получит полную информацию немедленно!» Он оказался прав. Но есть что-то неприятное в такой правоте. С такой правотой трудно жить. Впрочем, ему и верно нелегко живется…

— Можно идти? — вежливо спросил Чудаков.

— Идите! — вдруг разрешил заместитель.

Нонна от двери оглянулась. Заместитель уже раскрыл принесенную машинисткой папку и вцепился взглядом в первый лист. «Читает нашу докладную в академию!» — подумала она. И впервые ей стало страшновато.

— Ну что ж, друзья, разойдемся по нашим конюшням! — сказал Чудаков в приемной. — Не знаю, что будете делать вы, а у меня еще тысяча дел…

Он старался казаться таким же спокойным, как всегда, но ему это плохо удавалось.

Нонна обратила внимание на то, с каким испугом посмотрела на них троих женщина-секретарь. Да, об их бунте уже знали…

Горячев выглядел безразличным. Как видно, этот мечтатель уже попрощался в душе с институтом. Нельзя обижать мечтателей: они похожи на детей. Сейчас он, вероятно, уже мысленно в Дубне или в Новосибирске — там тоже работают физики! — а в то, что после здешнего скандала его туда не пустят, он не верит. И Нонне захотелось, чтобы его пустили. Пусть даже не в Дубну, это очень близко от Москвы, но пусть хоть в Новосибирск. Нет, она добьется от отца хоть этого! Как ни противно ей теперь разговаривать с отцом, по этому вопросу она согласна поговорить…

Они уходили по длинному коридору, а она осталась: ей направо, к вычислителям. Пошла и смотрела на тонкую, мальчишескую шею Алексея, шагавшего с опущенной головой, на слабые, узкие плечи, на болтающиеся руки. Нет, занятия физкультурой не смогли наполнить это слабое тело силой и красотой, хотя мускулы и окрепли. Только выдержат ли эти даже и окрепшие мускулы ту тяжесть, которую он взвалил на себя?

Она вдруг подумала, что ей хочется заплакать. И почти бегом бросилась к своим вычислителям. Там не поплачешь, там придется, возможно, выслушивать соболезнования, улыбаться в ответ, отшучиваться, может быть, даже издеваться над своими «соавторами» за их неприспособленность к жизни. Циники есть и среди вычислителей, а бить за цинизм по физиономии не положено. Не ясно, есть ли в цинизме состав преступления…

 

25. ВАЛЬКА КОВАЛЬ

Чудаков спустился в «преисподнюю». Вальки не было. Уходя к заму, Чудаков попросил Вальку привести в порядок записи и чертежи устройств по плановым темам института. Он пытался приучить себя к мысли, что скоро на этом месте, за этим столом будет сидеть другой человек, надо оставить ему полный порядок: перенумеровать, что ли, все эти разрозненные записи, наклеить на канцелярские папки номера — хорошо бы выполненные темы отметить номерами красного цвета, а погубленные — черного, этакий траур по собственным неудачам. Но Валентина не было…

Он попытался было сам заняться этой несложной работой, но она из рук валилась: трудно быть собственным могильщиком.

Вдруг что-то толкнуло его в сердце: но где же Валька? Они проработали рядом несколько лет и всегда знали все друг о друге. И то, что Валька не дождался их, куда-то исчез, было плохо.

Может быть, Валька не поверил в то, что его простили за отступничество? А ведь и Ярослав, и Алексей, да и Нонна действительно простили его. Если он не поверил, ему тоже плохо. Хуже, чем самому Ярославу.

Он встал из-за стола, даже не убрав бумаги, только последние записи по анти-ро-мезонному процессу спрятал в карман пиджака — Алексей просил не оставлять их, пусть хоть это наследство Кроха от них не получит! — и пошел в машинный зал. Если Вальки нет в их маленьком кабинетике, значит, он на ускорителе, хотя там теперь и делать-то нечего…

Но на ускорителе что-то делали.

И Валька был там.

Завидев Чудакова — в пустом пространстве вокруг ускорителя даже шаги звучали, как барабанный бой, — Валька наклонился и спрятался за пузырьковой камерой, которую делал когда-то вместе с Ярославом. Так мальчишки играют в палочку-выручалочку. Голову засунул за камеру, а зад торчит. «Вот я сейчас подкрадусь и трахну тебя по этому обтянутому джинсами заду палочкой-выручалочкой, будешь знать, как надо прятаться!»

Он и в самом деле собирался уже хлопнуть твердой ладонью по Валькиному заду, но Валька выпрямился, зло посмотрел на Чудакова, спросил:

— Сдали?

— Что? — переспросил Чудаков.

— Легкой жизни захотели? Эх вы, физики-лирики, туда вас и туда! — грубо выругался Валька.

— Ты что, очумел?

— А ты знаешь, что мы тут делаем? — Он свистнул, словно боцман, и с разных концов большого машинного зала к ним начали подходить люди. Они здоровались с Чудаковым, но было что-то виноватое в их лицах. Валька сухо сказал: — Так вот, готовимся к исправлению вашего неудавшегося эксперимента. Руководитель — товарищ Крохмалев.

В это время откуда-то вынырнул Кроха. Он по-хозяйски спросил у Вальки:

— В чем задержка, товарищ Коваль?

— Не ясны расстояния между зонами, Сергей Семенович! — отрапортовал Валька.

— Но они же были размечены!

— А Чудаков, после того как эксперимент был признан неудачным, уничтожил расчеты.

— Уничтожил? Но вы же говорили…

— Говорил, но не нашел. Да вы у него у самого спросите. Вот он, товарищ Чудаков.

— А, Ярослав! — растерянно, но приветливо воскликнул Кроха. — Послушай, какие тут параметры? — Он потыкал пальцем в сторону счетчика Черенкова.

— Право, не помню! — отозвался Ярослав. Он внимательно смотрел на Вальку. «Ожидал я, что Валька поступит только так? Нет, не ожидал. Ай да Валька! Ай да молодец!» И повернулся к Крохмалеву:

— А ты, Кроха, не думаешь, что при твоей комплекции облучение в шестнадцать доз почти смертельно?

— Что? Шестнадцать? Но почему? Ведь индикаторы…

— Нет, не сейчас. Я говорю о том случае, когда ты запустишь эту машину на всю железку. Ведь тебе придется суток двое-трое проторчать в зоне. Или ты попросишь делать отсчеты меня, поскольку я уже привык?

— Все шутишь? Скажи лучше, где твои расчеты.

— Понимаешь, я их сжег по ошибке. Вместе с другими бумагами. Ты ведь знаешь, я подал заявление об уходе. В ящике стола валялись разные посторонние бумажки, какие-то письма, кажется, даже от тебя было несколько штук, это когда ты поздравлял меня с удачами первых еще экспериментов. Ну, и, сам понимаешь, неудобно передавать вместе с деловыми бумагами еще и твои письма. Вдруг новый работник, который будет все это добро принимать, поймет эти письма иначе, будет думать: как же это так, такие добрые друзья, и вот один выжил из института другого, может, он и меня тоже выживет, не попробовать ли мне первому его съесть, он довольно упитанный, — вот я и сжег все эти бумажки от соблазна…

— Но расчеты! Расчеты! Это же не личные твои бумаги, это документы института!

— Погоди, почему ты думаешь, что там были какие-то бумаги? Это же не арифметическая задача: «Из бассейна проведены две трубы, одна пропускает в час сто литров, другая две тысячи. Через сколько минут выльется вода из бассейна, если в нем ничего нет…» Я работаю по интуиции.

Он говорил лениво, безразлично, а Кроха все пытался наскакивать, даже подпрыгивал на месте с каждым своим новым вопросом.

— Ты думаешь, о чем ты говоришь?

— Представь себе, нет. Мне как-то стало лень думать за других. Да и зачем? Ты же не поделишься со мной своей славой, когда тебя изберут в члены-корреспонденты? Верно?

— Эксперимент надо проверить! — громче, чем следовало бы, крикнул Кроха.

— Американцы проверят, — устало сказал Чудаков. — Помнишь, ты продержал нас полгода с ро-мезонами и заявил, что эксперимент был «нечистый». Американцы немедленно проверили его и доказали, что мы с Горячевым были правы… А я даже не дал тебе по морде, а следовало, хотя бы только за то, что ты лишил русских приоритета еще в одном открытии.

— Вы слышали, товарищи, он еще мне угрожает! — вдруг завопил Крохмалев.

— Ничего мы не слышали! — сказал Валька и подмигнул механикам.

Те, ухмыляясь, медленно побрели на свои места. Валька остался. Увидев, что, кроме них троих, никого поблизости нет, он смиренно сказал:

— Я, Сергей Семенович, туговат на ухо. А Ярослав Ярославович со мной больше знаками обращается. Так как же мы будем? Снова пересчитаете или поставим наугад?

— Где схема эксперимента? — прошипел Крохмалев. Теперь он не боялся. Он боялся другого: схемы нет вообще. Вот чего он боялся. Но он знал, что никакой экспериментатор не уничтожит удачную схему. Она еще может ему понадобиться. Это он тоже знал, хотя сам уже давно не экспериментировал. За него это делали другие.

— Понимаешь, Кроха, ты поздно о ней вспомнил! Сейчас она уже лежит по меньшей мере в трех местах: в редакции «Вестника», в академии, но так как при твоих длинных руках ты мог бы и там до нее добраться, то мы послали ее еще в третье место: она приложена к нашему письму в Госконтроль…

— В Госконтроль? — не проговорил, а выдохнул Крохмалев, взглянул на Чудакова, перевел взгляд на Вальку, повернулся на одной ноге и побежал к выходу так быстро, что шаги прозвучали в этой пустыне, подобно сигналу тревоги. Вот Кроха громыхнул дверью где-то далеко в коридоре, и все затихло.

— Вы и вправду послали ее в Госконтроль? — с удивлением спросил Валька.

— Ну зачем она им? — устало сказал Чудаков. — К письму мы приложили копию нашей работы.

— А что же делать с этим? — Валька кивнул на механизмы.

— Собирай, что же еще! Будет готово — проверим еще раз. Вот возьми! — Чудаков вынул из кармана заметки и отдал их. — Всякая проверка полезна, только Крохе схему не отдавай: еще напутает со зла!

 

26. ВНЕШНИЙ МИР

Несколько дней прошли в относительном покое. Алексей жадно и много писал: очень хотелось создать стройный мир ядерной физики, хотя он и знал воззрения старейшин этой науки. Они считали, что еще слишком мало фактов для постройки такого здания.

Алексей не лез в современные Кювье. Да и легче было Кювье. Подумаешь, по уцелевшей кости воссоздать облик вымершего животного!

Перед нынешними Кювье стояла более трудная задача: по нескольким частицам, умирающим в одну стомиллионную долю секунды, создать целый мир, может быть, более сложный в своих взаимосвязях, чем доисторический мир, одну деталь которого сумел воссоздать Кювье.

«Нет, зарываться незачем, — думал Алексей. — Я знаю всего лишь несколько слагаемых этого странного мира. И я еще не могу подставить иксы и игреки вместо неизвестных частиц, чтобы сразу вывести уравнение. По-видимому, должно существовать даже несколько сходных частиц, хотя они до сих пор ускользают от экспериментаторов. Надо больше внимания уделять эксперименту…»

В одно из воскресений они попросили Нонну свозить их в Приокск: там строился новый ядерный институт. Михаил Борисович ни в квартире, ни в машине Нонне не отказывал, видно, ждал, когда дочка сама явится с повинной.

Увы, в Приокске об их ссоре со старшими физиками знали все. На гостей поглядывали сочувственно. О работе, что раньше бывало на второй минуте встречи, теперь не говорили. Расхваливали местность, удобные здания института, при вопросе об ускорителях закатывали от восторга глаза, но опять-таки, чем сии машины отличаются от тех, на которых работали Ярослав и Алексей, ни слова.

К концу визита Ярка мрачно сказал:

— Ну, полная информация получена…

— А что вы узнали? — наивно спросила Нонна.

Она на этот раз была тихой и нежной. А может, это только показалось Алексею. Может, она просто устала от той постоянной смуты, которую переживала. Уж, наверно, ни отец, ни мать не упускают случая, чтобы указать на ее неприличное поведение. Предать отца!

— Так какую же информацию вы получили? — продолжала допытываться Нонна.

— Не я, а они! Полную информацию! — сердито сказал Ярослав. — Они знают, что нас выпрут из института, что мы приехали пощупать, не примут ли нас сюда на работу, и знают, что наше руководство напугало ихнее руководство, что мы, мол, звери, а никакие не физики, и знают, что нас не возьмут. Вот их информация.

Нонна испуганно взглянула на Алексея.

Тот утвердительно кивнул.

— Но это же свинство! — возмутилась Нонна.

— Почему? — равнодушно спросил Ярослав. — Какой же учитель будет поддерживать бунтующих учеников? Хорошо еще, что сейчас не средневековье. В те времена старшины цеха просто выпороли бы нас на площади и выпроводили за стены города. Нет, теперь времена либеральные. Вон у американцев ученый, поступивший в лабораторию фирмы, передает все материалы своих исследований в ведение этой самой фирмы, хотя никто из директоров ни уха ни рыла не смыслит в его выдумках. Нет, в нашем случае не свинство, нас просто хотят образумить.

— Зачем вы так, Ярослав! — У Нонны задрожали губы.

— Что, обиделись за папочку? — грубо спросил он.

С Ярославом творилось что-то непонятное. Он стал резок даже с друзьями.

Да, Ярослав, пожалуй, без института пропадет. Он мог бы пойти к ракетчикам, к химикам. И там и тут науки смыкаются с физикой элементарных частиц. Но он жаждет только эксперимента и только в странном ядерном мире. Они как-то шутя и не шутя высчитывали, сколько времени продержатся на зарплату Аннушки в том случае, если мстительный Михаил Борисович даст им отрицательные характеристики и им придется доказывать причастность к науке с твердостью неофитов. По Аннушкиным подсчетам выходило, что если они не станут требовать чекушку к обеду, то она их прокормит месяца три. Алексей восхитился, закричал: «А мы еще будем подрабатывать переноской мебели из магазина!» Магазин мебели был в их доме. Ярка со странной злостью — ведь разговор-то был шуточный! — сказал: «Так тебя и примут в артель, с твоими-то музыкальными руками! В магазине будем прирабатывать мы с Валькой. А ты будешь отсиживаться дома…» Нонна — она теперь была постоянно с ними, — стараясь снять возникшее напряжение, неосторожно воскликнула: «А я буду носить ему завтраки!» И Ярка вот так же грубо сказал: «Если папа позволит!» Нет, Ярослав все время пытается обособить Нонну, ему не хочется признавать ее равной. И Алексею пришлось напомнить в тот вечер: «Вальке некогда будет носить мебель, он станет готовить новый эксперимент для Крохи…» Ярослав словно и забыл, что Валька больше не водится с ними.

Вот и сейчас, после грубых слов Ярослава, губы у Нонны задрожали. Алексей сидел рядом с нею и видел ее лицо в профиль. Ярослав сидел сзади, навалившись грудью на спинку переднего сиденья. Алексей чувствовал на своем плече его руку. Ярка не видел лица Нонны, но и он, видно, понял, что сморозил глупость, потому что вдруг замолчал и откинулся назад. Больше его рука не мешала Алексею, но и это показалось недобрым. Будто Ярка начисто отделился от них.

Но у дома Ярка попрощался с Нонной с привычным дружелюбием, даже пригласил зайти. Нонна отказалась: было поздно. Алексей тоже не пошел: зачем беспокоить Аннушку? Тем более что новости привезли дрянные.

А на следующий день, в понедельник, секретарь директора Марина Саввишна позвонила и сказала полушепотом — в присутствии академика она всегда не говорила, а шептала:

— Завтра, к одиннадцати, вас приглашает Иван Александрович!

Алексей переждал немного, чтобы она успела дозвониться и к Ярославу, а потом позвонил ему сам.

— Ну, что ты скажешь? — спросил он.

— Тебя интересует мое лирическое отношение?

— Не только! — нетерпеливо сказал Алексей.

— Тогда подожди. Я к тебе скоро поднимусь.

Алексей позвонил Нонне. Нет, ее к Ивану Александровичу не приглашали. Позвонил Вальке. Тот ничего не слыхал, ему не звонили, и он очень рад. Впрочем, Валька всегда старался быть как можно дальше от небожителей. Он с облегчением ответил, что у него на горизонте все спокойно.

Итак, дело пока ограничивалось разговором с Алексеем и Ярославом. Что ж, тем лучше. Ведь они и есть главные виновники. Им и отвечать.

Ярослав пришел через полчаса. Наверное, «собирал информацию». Был он мрачен.

Сел на стол Алексея, сдвинул бумаги в сторону, покачал ногой, выстукал на зубах что-то вроде похоронного марша, посвистел немного, спросил:

— Наводишь глянец для своего сменщика? — И ткнул пальцем в горку папок.

— Вычисляю массу новой частицы, — с неудовольствием ответил Алексей.

— За что я тебя люблю, Алешка, — развязно заговорил Ярослав, — это за то, что ты похож на Архимеда!

— При чем тут Архимед? — рассердился Алексей.

— А при том, что, когда горели Сиракузы, Архимед так и не встал со своей лежанки, — ты же проходил, наверно, в школе, что древние греки и пили, и ели, и работали лежа? — так вот, Архимед и не подумал выглянуть в окно, не приближается ли пожар к его дому, а все продолжал свои вычисления.

— Давай ближе к делу!

— Ближе к делу, ближе к телу… Моя хата с краю… С миру по нитке — удавленнику веревка… — бессмысленно бормотал Ярослав, тупо глядя на Алексея черными упрямыми глазами. — Да, тогда в Сиракузы приехали пожарные и успели залить огонь. Обгорела только крыша Архимедова дома. А он узнал об этом на следующий день утром, когда закончил расчеты и пошел погулять со своей собачкой… Кстати, у древних были собаки?

— В Греции было все, и дураки тоже были! — буркнул Алексей.

— Ты не сердись, Алеша, — тихо проговорил Ярослав, и в голосе его явственно прозвучала усталость. — Конечно, мы с тобой не пророки, предвидеть будущее не обучены, но столько-то мы понимаем, чтобы сказать: наше дело швах! Впрочем, был бы хомут, а шеи у нас крепкие…

Эта унылость в голосе и в лице Ярослава, которому всегда и все было нипочем, так удивила и даже испугала Алексея, что он вскочил из-за стола, будто собирался звать «Скорую помощь». Ярослав мрачно усмехнулся и удержал его за плечо.

— Погоди, спешить некуда. У нас еще масса времени. До одиннадцати часов завтрашнего утра.

Алексей снова сел. Он лихорадочно соображал, чем и как успокоить друга. В таком состоянии Ярослав мог натворить немало чудес. Как раз вовремя. Когда каждое лыко им могут записать в строку. В строку будущей характеристики. Конечно, характеристики все равно дадут паршивенькие, но зачем же нарываться на издевательские?

Ярослав взял со стола статуэтку Ники, повертел в тонких пальцах. Сегодня и Ника не оживала, оставалась тяжелым металлом, удобным разве что для удара по голове. Да и в глазах Ярослава было именно такое выражение, будто он примеривался, как бы половчее ударить кого-то статуэткой. Но вот он вздохнул, поставил статуэтку обратно на стол и сказал:

— Ты ее забери домой. Положи в портфель. И свои бумаги тоже. А то, знаешь, прикажут выложить на стол пропуска, а потом комендант произведет опись «выморочного» имущества, и черта с два ты допросишься своих забытых вещей. Мы ведь по ножу идем, как в Коране говорится, и вряд ли доберемся до рая. Скорее всего угодим в ад. Тут, пожалуй, и Ника не поможет!

Он погладил статуэтку ладонью, и — странное дело! — в этот миг Ника снова затеплилась жизнью и красками, — свет из окна упал на нее переливчато, что ли? Алексей сказал:

— Давай сходим в партком, Ярослав. Покажем Кириллову нашу докладную. Ведь если в академии запиской заинтересуются, они прежде всего позвонят ему.

Такой разговор заходил и раньше между ними. Но Ярослав стоял на своем: никто защищать их не станет. Порой Алексею казалось, что для Ярки и на самом деле «страшнее кошки зверя нет». Вот и сейчас он меланхолически сказал:

— Ну что может Кириллов? Он же не ученый, а механик. Кстати, тебя никогда не занимало, почему в нашем институте секретарем парткома всегда выбирают кого-нибудь из инженеров и никогда — ученого?

Алексей недоуменно взглянул на Чудакова. В самом деле, почему? И нехотя предположил:

— Ученые — теоретики, а на такую работу нужен практик… — И нечаянно оживился: — А Кириллов не просто инженер! Все опыты у него на глазах проходят.

— Да, проходят, — не сдавался Ярослав, — но Кириллову важен только ход опыта, как работают его машины. И вообще партийная организация занимается только вопросами воспитания. Не будут же они разрабатывать теорию физики!

— Вот мы и попросим Кириллова перевоспитать нашего Шефа, — слабо улыбнулся Алексей.

— Так он тебе и возьмется! Это тебе не детская комната при отделении милиции: «Мальчик, зачем ты стащил у девочки ее завтрак? Ай, какой нехороший мальчик!»

Он спрыгнул со стола, помахал руками, как мельница крыльями, присел несколько раз на носках. Алексей видел, что все это делается от смущения: как же, разнюнился! Вот он выпрямился, лицо стало спокойным. Суховато сказал:

— Итак, до завтра. Имей в виду, нас судит триумвират: сам Иван Александрович, его заместитель и Шеф. Шеф уже трижды ездил к Ивану Александровичу на дачу. Список наших работ, мой автореферат по докторской диссертации, твои документы, что ты подавал на конкурс по замещению должности старшего научного сотрудника, — все это доставлено Ивану Александровичу. И — это уж мои догадки! — приложены все доносы, которые сочиняли на нас или только что сочинили по требованию Шефа Кроха, Подобнов и Анчаров. Так что готовься, брат, выпить чашу до дна…

Он залихватски-легкомысленно помахал рукой, прощаясь, и выскользнул в коридор. Алексей огорченно посмотрел на дверь.

Да, с Яркой происходило что-то непонятное. Словно он надломился. Внутренним усилием он еще мог притвориться прежним, как вот сейчас, прощаясь. Но трещина, как видно, прошла прямо по сердцу.

Алексей сердито швырнул бумаги в стол и вышел, грозно хлопнув дверью. Закон борьбы прост: если товарищ выбыл из строя, становись на его место!

Партийный комитет института находился в цокольном этаже, неподалеку от «преисподней». Когда ускоритель не работал, Кириллов обычно сидел в парткоме. В его кабинете стоял небольшой пульт с сигнализацией: любой инженер или механик машинного зала мог нажать кнопку на своем рабочем месте, и Кириллов точно знал, где его ждут. Пульт сделали коллеги по машинному залу: Кириллов после военного ранения страдал одышкой, а машинный зал велик…

Кириллов с любопытством поглядел на Алексея. Еще полгода назад Алексей попросил у Кириллова Устав партии и анкету, — было это в те дни, когда он совсем уверился, что ро-мезоны являются открытием. А потом пошло-поехало! Кроха начал перепроверять каждый шаг экспериментаторов и не увидел или не захотел увидеть новые частицы. А когда он произнес хорошо поставленным голосом, что эксперимент проведен «нечисто», стало просто стыдно просить у старших товарищей рекомендации… После окончания опытов с античастицами как будто и пришел такой день, когда с этой просьбой можно подойти к любому коммунисту — Алексей уже доказал, что недаром ест советский хлеб, — да снова беда: рассмотреть не успеют его заявление о приеме, если академик, согласно прорицанию Ярослава, предпочтет выгнать их, чем выносить сор из своей белокаменной избы в пять этажей…

— Заявление принес? — просто спросил Кириллов.

— Заявление, да не то, которого вы ждете, — вздохнув, ответил Алексей и выложил на стол копию докладной записки. Разговаривать с Кирилловым было легко: он присутствовал при опыте с античастицами, да и раньше не обходил установки Ярослава и Алексея стороной, всегда интересовался, что еще они придумали.

Кириллов внимательно поглядел на заголовок записки, перевернул страницу, взглянул на дату.

— Поздненько же вы с нею явились. Или все не решались отослать?

— Отослали в тот же день… — смущенно признался Алексей.

— Ну, ну, ну… — Кириллов задышал тяжело и часто. Его одышка — Алексей замечал это не однажды — возникала не только от усталости, но и от нервного возбуждения. Стало совестно: пришел к человеку, когда уже поздно что-нибудь сделать, только взволнует его понапрасну. Не об этом ли говорил и Ярослав?

Между тем Кириллов, вернувшись снова к первой странице докладной, внимательно читал ее, беззвучно шевеля толстыми потрескавшимися губами. Сидел, сбычившись каменной глыбой над столом, подперев лоб обеими руками, читал медленно, будто впитывал слова или записывал в памяти. Дочитал, снова уткнулся в дату и только потом уже разогнулся, посмотрел на Алексея.

— Чем же я тут могу помочь, Алеша? — неожиданно мягко спросил он.

Алексей словно споткнулся. Ведь все, казалось, началось правильно. Он пожал плечами.

— Завтра к одиннадцати нас вызывает академик. Красов поставил вопрос просто, или нашу работу подписывают все, кого он назвал, или… А мы, к его радости, все трое подали заявление об увольнении.

— Ну и глупо! — без обиняков сказал Кириллов. На широком, толстом его лице появилось что-то вроде обиды.

— Почему глупо? — ошарашенный, спросил Алексей.

— А как же вы будете бороться с Красовым и со всякой «красовщиной», если уйдете из института? Да еще «по собственному желанию»? Это же для товарища Красова лучший конец! И он подаст это самым естественным образом: молодые буяны восстали против руководства института и были изгнаны вон. Как это говорится в писании: «Изыди, дух сатанинский!» А те молодые ученые, которые с нетерпением ждут, чем кончится ваша борьба с Красовым, сразу слиняют и сникнут. Какая же это атака?

— Какие молодые? — с некоторым испугом спросил Алексей.

— Да что, свет клином на вас троих сошелся, что ли? — неохотно сказал Кириллов. — В институте немало любителей проехаться на чужом горбу, да и рикши имеются. Пока никто не протестовал, все рикши с любезностью подставляли спины, а теперь они вдруг заговорили. Пока еще, конечно, между собой. Но ведь удайся вам седока с горба скинуть, все заговорят вслух. А вы сразу: «Мы уходим!» Конечно, уйти проще. Вам даже характеристики дадут почтенные. Меня уже спрашивали: как я о вас думаю? А я думаю хорошо, так и сказал.

Молодые! Алексей вдруг вспомнил восхищенно-испуганные взгляды, которые порой встречал, вылезая из своей клетушки. Правда, никто из молодых сотрудников с доверительными беседами к нему не лез. Но ведь практика Михаила Борисовича Красова принята на вооружение многими деятелями института. Взять того же доктора Анчарова. Сколько помощников трудилось над его диссертацией! А кто из этих «добровольных» помощников успел за это время защитить свои собственные? Да никто! Анчаров скажет: «Нет удобного случая!» — и все молчат. Как же Алексей и Ярослав не подумали об этих молчальниках? Конечно, уйти сейчас из института — отступление!

— Хорошо, — сказал Алексей. — Завтра мы попробуем взять наши заявления обратно. — И встал.

— «Попробуем! Попробуем!» — передразнил Кириллов. — Да ладно уж, Аника-воин, иди. Я тоже попробую тут кое с кем поговорить… Правда, надежда невелика, не очень-то я маракую в теории ядерной физики, чтобы утверждать, будто вы и есть те самые гении, которые нужны нашему институту, но уж если такие зубры, как Богатырев и Тропинин, вам помогали, значит, у вас тут — он постучал костяшками пальцев по своему широкому лбу, — что-то есть! Завтра после разговора с Иваном Александровичем заходи. Не так страшен черт, как его малюют!

Алексей вышел. Не то чтобы у него стало легко на сердце. Это только в песенке поется: «Легко на сердце от песни веселой!» А его песенка почти что спета. И угораздило же их забыть, что они не так уж одиноки! Останься они в институте, вопрос о неправильной практике Красова можно было бы поставить на ученом совете. И повторить. И еще раз повторить. Как тот древнеримский сенатор, который каждую речь начинал с напоминания римлянам: «Карфаген должен быть разрушен!» — а потом уж переходил к вопросам рабовладения или там сокрытия доходов римскими богачами. И, глядишь, Красову пришлось бы самому спуститься в «преисподнюю», чтобы доказать, что он еще что-то умеет…

А Кириллов сидел, поглядывая на телефон, и раздумывал, имеет ли он право вызвать «спасательную команду». Пожара вроде бы незаметно, дыма тоже нет, а меж тем и Алексей — божий человек, и Яр Ярыч вот-вот задохнутся… Как ни кинь, а кого-то звать надо, если и не «пожарников», так хоть «доброго доктора»…

А «доктор» по всей видимости, есть только один…

Кириллов влюбился в физические машины и принялся их создавать в те времена, когда все физики знали друг друга если не в лицо, так по имени. И учителем его, молодого инженера, стал профессор Богатырев. Сначала они работали над проектом взрывающегося устройства, и среди учеников Богатырева Кириллов отметил молодого Гиреева, потом Кириллов помогал Богатыреву монтировать машины по разрушению атомного ядра в Дубне — эта работа была ему больше по сердцу, тут начиналась добрая наука познания ядра для мирных целей, а потом и Гиреев стал профессором и создателем нового института.

Еще в те давние годы товарищи и коллеги приметили у Кириллова ту любовь к людям, заинтересованность их делами и заботами, которая невольно привлекает сердца. И Кириллов попутно со своей прямой работой стал все чаще заниматься партийными делами: сначала в своей лаборатории, а потом и в целом институте. Правда, ученые дела не поддавались его контролю: слишком уж сложными они были, — но людей-то он видел, понимал их надежды и тяготы…

А уж если говорить об экспериментаторах и теоретиках, которые постоянно искали помощи и совета у инженера Кириллова, сами создали проекты новых машин и исследовательских устройств, так Кириллов просто любил их. Они как бы подтверждали право Кириллова жить и работать, ведь это для их пытливого ума созданы все машины, которыми управляет Кириллов, а порой сам и строит их. Всякий новый вопрос в физике требует решения или подтверждения догадок при помощи этих мощных машин и приборов, создавать которые научился Кириллов.

В институт к Гирееву Кириллов напросился сам. Объединенный ядерный в Дубне был на полном ходу, а у Гиреева все начиналось с самого начала. И приятно было приложить руки к новому делу.

Правда, для этого перехода пришлось даже поссориться с Богатыревым, но Кириллов не без умысла напомнил Богатыреву, что Гиреев его, Богатырева, ученик и не грех бы этому ученику помочь на первых порах. И Богатырев отпустил, а Гиреев просто обрадовался. А когда создавали партийную организацию в новом институте, сам назвал в числе первых имя Кириллова как опытного партийного руководителя. И стал Кириллов опять секретарем партбюро…

Конечно, ничего не скажешь, Гиреев покруче характером и к людям построже, но тут-то и нужен добрый советчик. И пока у Кириллова с Гиреевым столкновений не было. Это вот сейчас Кириллов сидит и раздумывает, а чем бы помочь молодым физикам, над которыми грянул гром божий.

Что гром такой грянет, Кириллов давно догадывался. Он видел, как это случалось и в других местах, не только в гиреевском институте. И в науке встречаются хитрые люди: один выйдет в поле с сошкой, а семеро уже поджидают урожая с ложкой. А у Чудакова или у Горячева урожай всегда выдавался добрый. При таком иному лодырю и кормиться приятнее. Тому же Крохмалеву. Или даже самому милейшему Михаилу Борисовичу Красову.

Михаил Борисович, конечно, уже настроил Гиреева против молодых супротивников. А если Гиреев размахнется, то может крепко ударить. Как же, подрыв авторитета! Или, скажем, непослушание. Формулировочки Михаил Борисович умеет сочинять складные. Подкинет товарищу Гирееву одну такую, да еще с ядовитой ухмылочкой, тот и трахнет! И даже не задумается: а почему, мол, трахнуть надо этих молодых, а не вас, милейший Михаил Борисович, когда именно вы довели их до белого каления? Потом, может, и пожалеет, что вот этак бездумно ударил, но будет уже поздно…

Размышления эти были неприятны, но, к сожалению, у секретаря парторганизации далеко не все дела приятны. И Кириллов сердито потянулся к телефону.

Он вызвал Дубну и долго ждал, пока разыскивали Богатырева. Лицо у него было мрачное, так что заглядывавшие в его маленький кабинетик люди быстро закрывали дверь, боясь помешать этому мрачному раздумью. Но когда Богатырев наконец подошел к телефону, заговорил секретарь спокойно, как о чем-то давно им обоим известном:

— Ну, Павел Михайлович, завтра наших мальчишек поведут на заклание. По-видимому, похороны назначены по первому разряду. И если вы не вмешаетесь, все так и случится. Я, конечно, понимаю, что вставать в шесть утра и мчаться сломя голову в Москву после тяжелой рабочей ночи не очень приятно, да жалко ведь ребятишек! А приехать надо пораньше, пока наш Иван Александрович не наломает дров. Я бы на вашем месте сейчас позвонил ему, напросился с визитом с утра пораньше, а уж там поговорил, как бог на душу положит. Ну, ну, я так и думал. Недаром же и поработал рядом с вами, и повоевал под вашим началом! У меня все. — И, положив трубку, вздохнул свободно, откровенно.

Итак, «пожарная команда» вызвана. Можно было и отдохнуть.

А вот не отдыхалось.

Он вышел из кабинета и медленно направился в машинный зал.

Зал был пуст, двери приоткрыты, только за столиком сидел дежурный. Кириллов машинально вынул из карманов металлические предметы, положил перед дежурным.

— Что-нибудь забыли в зале или новый опыт готовите? — спросил дежурный.

— Именно забыл! — непонятно ответил секретарь и прошел в массивные двери под зеленый сигнал.

В зале он остановился у тех приборов, на которых так недавно молодые физики увидели и зафиксировали античастицы. Их опыт был красивым. Да они все делали красиво. А для этого надо не только понимать свое дело, но и любить его. У тех, кто хоть и понимает, но не очень любит это самое дело, почти ничего не получается. Возьмем того же Кроху или Подобнова. Даже и самого Михаила Борисовича. Да и опасно подолгу сидеть в этом зале. Не потому ли Михаил Борисович давно уже не заглядывает сюда? А молодые ничего не боятся. Они согласны даже на риск. И уже по одному этому правы в своем споре. Почему они должны отдавать на растерзание свои работы? И с какой стати молодые прометеи должны отдавать на растерзание свою печень? И Михаил Борисович не такой уж орел, чтобы от него нельзя было отмахнуться. И если завтра «пожарная команда» ничего не сделает, тогда Кириллов сам пойдет в президиум академии и доложит там свое мнение, а нет, так он в другие учреждения вхож. Это он только в угоду своеобразному местничеству, чтобы не выносить сор из избы, постучался к Богатыреву. А может быть, правильнее как раз вымести весь сор? И спросить товарища Гиреева: как же это он не замечает, как захламлен дом, в котором он живет?

Нельзя сказать, чтобы от этих мыслей настроение у секретаря стало лучше. Но до главного-то он додумался: так просто этого дела не оставит. Не только сор из избы выметают, даже авгиевы конюшни порой чистят, хотя для такой работы и приходится звать на помощь Геркулеса.

Себя Геркулесом он не чувствовал, но помощников — он это теперь понимал — найти всегда можно. Надо только оглядеться вокруг.

Вот он и оглядывал все вокруг, чтобы в случае необходимости было на кого опереться. На инженеров. На ученых. На коммунистов. В потемках прятаться не трудно, а вот когда свет зажгут… И он чувствовал, что рука сама тянется включить этот свет.

 

27. ДВИЖЕНИЕ ВОДЫ

Ровно в девять утра Кириллов поднялся в приемную академика. Ни Гиреева, ни Богатырева еще не было. Марина Саввишна, без удовольствия поздоровавшись с ним, отрезала ледяным голосом:

— Вряд ли Иван Александрович сможет вас принять. У него сегодня очень загруженный день.

— Поживем — увидим, — невозмутимо ответил Кириллов и прошел к окну.

Там он и остался стоять, пока не увидел, как подошла запыленная «Волга» с дубнинским номером и из нее вылез Богатырев. И в ту же минуту показалась машина Гиреева. Гиреев выскочил легко, прямо неся среброволосую голову, вокруг которой вроде бы посверкивало сияние — совсем как венчик над головой святого. Он был без пальто, без шляпы, и Богатырев, подошедший к нему от своей «Волги», выглядел старомодным провинциальным врачом: серая шляпа, длиннополое пальто. Но поздоровался Гиреев дружески: видно, заранее сговорились встретиться прямо у подъезда, пока академика не завертело в потоке дел.

Академик пропустил гостя вперед, и они скрылись в здании. Кириллов обернулся к двери.

Войдя в приемную, академик встретил взгляд Кириллова.

— Вы с чем, Николай Иванович?

— Да вот поджидаю движение воды, — ворчливо ответил Кириллов. — В евангелии писалось о каком-то целебном источнике: больные должны были ожидать возмущения воды, а тогда уж не зевай, ныряй, авось вылезешь здоровым.

Академик слушал вполуха, помогая гостю повесить пальто. Но что-то недоброе мелькнуло в его лице в ответ на слова Кириллова. Проведя гостя в кабинет, он сухо сказал с порога:

— Ну что ж, входите и вы! Наверно, еще вчера сговорились?

Кириллов небрежно уронил:

— А как же!

Марина Саввишна с глубоко обиженным видом — ведь говорила же Кириллову, что академику сегодня не до него! — вошла следом с папкой почты. Академик усадил Богатырева напротив, спросил:

— Наверно, не завтракали? Я нашего Кириллова знаю. Уж если вцепится в человека, то, как бульдог, зубов не разожмет! — И приказал секретарше: — Принесите кофе!

Богатырев усмехнулся, ничего не ответив, и Марина Саввишна вышла, гордо неся перекрашенное лицо. При академике она всегда не столько служила, сколько священнодействовала. Здесь все зависело от нее, кроме непредвиденного прорыва Кириллова, Но придется угощать и его. Другое дело — Богатырев! Он и сам член-корреспондент. А бывало время, когда Богатырев даже начальствовал над ее обожаемым шефом. С ним надо считаться. Не исключена возможность, что Богатырев снова окажется на коне… Все эти мысли не имели, конечно, отношения к делам, но хороший секретарь тем и хорош, что может предвидеть все возможные комбинации…

Секретарша принесла и поставила перед каждым малюсенькие чашечки с отличным кофе, а разговор все не складывался, не шел дальше: «В Москве нынче очень жарко!», «Нас Волга спасает!», «Я решил в этом году съездить на Иссык-Куль!». Но вот Марина Саввишна исчезла, и Богатырев не торопясь приступил к делу.

— Мы повторили опыт Горячева и Чудакова. При атаке античастицами металлических мишеней металл словно бы перерождается. Аннигилируют именно связующие частицы ядра. Ядро становится «дырявым». Если удастся выделить античастицы с большей частотой явлений, то прикладное значение эксперимента неоспоримо.

— Рад, что вы подтвердили мои предположения, — любезно ответил Гиреев.

Кириллов улыбался про себя, но так, чтобы собеседники не заметили. С его точки зрения, этот разговор ничем не отличался от предыдущей болтовни о погоде. Но уж если Богатырев приехал, то не для светской беседы.

Иван Александрович, по-видимому, тоже это понимал. Вот уже и чашки отодвинуты, а гость все топчется на месте. Гиреев не любил ходить вокруг да около. И спросил напрямик:

— Что-нибудь случилось, Павел Михайлович? Помнится, в прежние времена вы действовали резче.

— А вы еще вспоминаете прежние времена? — Богатырев с любопытством воззрился на собеседника.

— Не только вспоминаю, но и часто благодарю вас мысленно. В те годы вы меня здорово просветили.

— Просветил! — грубовато перебил Богатырев. — В те годы вы были не моложе ваших нынешних помощников. И просвещение вам не так уж требовалось, как обычное доверие. Я просто доверился вам.

Иван Александрович почему-то нахмурился, но Богатырев словно и не замечал этих перемен. Ничуть не смягчаясь, он после паузы вдруг сказал:

— А вы не могли бы отдать мне этих ваших молодцов — Горячева и Чудакова? Античастицы для вашего института, как говорится, не в профиле. А у меня в лаборатории эти молодцы могли бы еще натворить чудес.

— Ну, что касается чудес, так они мне и самому нужны! — довольно резко возразил Иван Александрович.

— Ну уж и нужны! — усмехнулся Богатырев. — Пусть ваш Красов сам придумает деревянный велосипед, да на нем и едет к славе.

— Вы что, читали этот опус? — подозрительно спросил Иван Александрович, вынимая из лежащей на столе папки многостраничный документ.

— А что это? — Богатырев протянул руку.

— Э, нет! Это сор из нашей халупы. Мы его за ворота не выбрасываем! — И Гиреев уложил документ обратно.

— Ну, уж если они пишут заявления, так тем более их следует отпустить.

— А все-таки, может, лучше выгнать? — ядовито спросил Иван Александрович. — Хотя бы для острастки. Чтобы другим было неповадно слезницы сочинять. Мы-то в наше время жалоб не писали!

— Зато доносы кое-кто очень даже писал. В том числе и на вас! — хладнокровно сообщил Богатырев.

— На меня? — Гиреев широко открыл глаза.

— А вы что, святым себя считали? Не забудьте, я-то ведь и тогда был вынужден администрировать. Даже над вашей лабораторией комиссарил. Если вспомнить, сколько этих хитреньких доносов и доносцев поступало в то время в мои руки, так диву даешься, как же лжив и хитер человек! И ведь знали, подлецы, что по любому доносу человека могут головы лишить. Благо, не лично, так сказать, ножом зарезал, а просто сгинет человек в нетях. Вроде бы доносчик тут ни при чем, судьба, дескать…

— Но меня-то в чем могли подозревать? Я же все время был на глазах!

— А, дело прошлое, что вспоминать! — Богатырев досадливо махнул рукой. Но Иван Александрович смотрел так просительно, что он нехотя договорил: — Да вот посудите сами: опыт с барием задержался — донос! Гиреев сознательно тормозит работу, ослабляя обороноспособность Родины. Понимаете? А вы в это время с воспалением легких лежали. Или: выехали вы в Казань, когда ваша супруга отыскалась. Донос. Но уже не из нашей вотчины, а прямо из Казани: беседовал с иностранцем! И хотя и я и вы знали, что иностранец этот — польский физик, еще до войны перешедший на нашу сторону, другие-то, кому надлежало вершить вашу судьбу, этого не знали! А фамилия в доносе не называлась, чтобы пострашнее выглядело.

— Н-да! — задумчиво протянул Гиреев. И, с любопытством глядя на Богатырева, спросил: — И что же вы делали с этими доносами?

— А что я мог делать? Запирал в сейф. До лучших времен. И писал соответствующие объяснительные записки, что-де от участия такого-то зависит само исполнение «проекта»…

— И верили?

— А куда им было податься? У них на каждого доносчика лежали подписанные мной характеристики. Тут уж, прямо скажу, я погрешил: порою и талантливого подлеца называл бездарностью! Так что в следящих и пресекающих инстанциях поневоле задумывались: тронь там кого-нибудь, а вдруг из «проекта» ничего не выйдет? Покричат, покричат, да и отпустят…

— На вас? Кричали?

— А что я такое был, с их точки зрения? Какой-то майор… Одно только и удерживало: особая важность задания… А, да хватит об этом! Я ведь только хотел узнать: отдадите вы мне ребятишек?

— Что-то мне этот разговор не нравится! — озабоченно сказал Иван Александрович. — Уж не сговорились ли они с вами заранее?

— Нет, это мы с Николаем Иванычем по старой дружбе стакнулись. Он мне намекнул, будто Красов решил от них избавиться…

— Красов пока еще не директор института, — холодно сказал Гиреев. — Так что закончим наш разговор на этом. И разрешите мне навестить вашу лабораторию.

— Пожалуйста, хоть завтра. Но и у меня к вам просьба: захватите с собой авторов эксперимента. А то вас всегда сопровождают какие-то чиновники от науки: Анчаров, Красов, наш бывший Кроха… А что они во всем этом понимают? — Бросив эту последнюю молнию, Богатырев встал. Уже прощаясь, у самой двери еще раз спросил: — Так не отпустите?

— Нет, нет, нет! — трижды произнес Гиреев. И, проводив гостя, обернулся к Кириллову: — Ну, что же у вас?

— Да я тоже по поводу этих молодцов заходил. Но Павел Михайлович все так хорошо прояснил, что не стану отнимать у вас время. Хотел только сказать, что на следующем партбюро будем рассматривать заявление Горячева о приеме в кандидаты… Я тут кое с кем говорил, — как будто парня ценят…

— Не рано ли, Николай Иванович? — проворчал академик.

— А что же, не все их в пеленках держать, выросли уже!..

— Ну смотрите… — с досадой в голосе произнес академик и взялся за почту.

Кириллов догнал Богатырева в коридоре. Богатырев стоял, прислонившись к стене, и беззвучно хохотал. Справившись с этим приступом веселья, спросил:

— А здорово мы ему мозги вправили!

— Не сказал бы! — суховато ответил Кириллов. — Почему было не поговорить напрямик?

Богатырев искоса взглянул на секретаря партбюро, сказал насмешливо:

— Всякому овощу свое время! Вот если бы Иван Александрович действительно их выгнал, тогда можно было бы камни швырять и стекла бить. А мы пока обратились к его разуму. И скажите ребятишкам: в случае чего, у меня для них припасено пристанище. Мало ли что еще придумает товарищ Красов! А вот и он! Легок на помине! Ну, я пошел! Не хочу с ним встречаться! — И Богатырев торопливо отступил, чтобы скрыться за поворотом коридора.

Красов был еще далеко и шел медленно, степенно, как и полагается солидному человеку.

 

28. МИР ИЛИ ПЕРЕМИРИЕ?

Без четверти одиннадцать Ярослав поднялся к Горячеву.

— Собирай личное имущество! — с порога приказал он. — Пошли!

Из портфеля, который Ярослав тащил с собой, выглядывали не бумаги, а мотки тонкого провода, рукоятка дрели, фасонистый паяльник с наборной ручкой и что-то еще. Он свое имущество собрал, как видно, полностью.

Ярослав сгреб со стола папки, над которыми сидел Горячев, сунул их в шкаф, а статуэтку Ники затолкал в портфель Алексея, показывая тем самым, что им сюда больше не возвращаться.

Личные бумаги Алексей собрал еще раньше и теперь стоял посреди комнаты, словно прощаясь с нею. Ярослав толкнул его в плечо — надо было идти — и пошел впереди, что-то насвистывая и немилосердно фальшивя.

Однако перед приемной академика он примолк.

В приемной никого не было. Секретарша, должно быть, прошла в кабинет.

Алексей покорно сел в самый угол длинного, черного, обитого кожей дивана, на который обычно присаживались все приглашенные к Ивану Александровичу. Диван в шутку называли «дыбой»: ожидание на нем превращалось в пытку. Академик был слишком занят, и можно было просидеть тут месяц, ежедневно видеть чинную спину шествующего директора, но на прием не попасть. Садились на диван в самом крайнем случае.

Ярослав остановился у широкого и высокого окна и принялся выстукивать ногтем свой похоронный марш теперь уже по стеклу. Стекло дребезжало жалобно и покорно. Ровно в одиннадцать — Алексей все время посматривал на часы — Марина Саввишна появилась в дверях кабинета, неприязненно оглядела посетителей, пробормотала: «Ах, пришли? Проходите!» — и уселась за свой стол, прямая, как доска. Ярослав громко сказал:

— Степень немилости старших узнается по степени презрения младших! Когда я стану директором института, я немедленно вас уволю!

— Руки коротки! — насмешливо крикнула им в спину секретарша, на мгновение забыв, что академик рядом и что при нем следует говорить шепотом. Ярослав рассмеялся, а секретарша — Алексей это видел — поглядела на него испуганно. Неужели она поверила, что когда-нибудь Чудаков будет ее начальником?

Иван Александрович восседал за огромным письменным столом, который вполне мог бы послужить фундаментом для дачного домика. Откинув на спинку тронного кресла голову в благородной голубоватой седине — молодые ученые сплетничали, что академик ежедневно моет волосы синькой, — он с интересом наблюдал за входящими. Справа от него, в боковом кресле, в свободной позе сидел Михаил Борисович, слева — заместитель.

Ярослав не удержался, шепнул:

— Ареопаг!

Кабинет был так велик, что сидящие у стола не услышали шепота, но дальнозоркий академик рассмотрел, должно быть, что губы Ярослава шевелятся. Он с усмешкой сказал:

— Поздно сговариваться!

И прозвучало это, как угроза мальчишкам, залезшим в чужой сад: «Ага, попались, получайте!»

Ярослав и Горячев приблизились к столу. Именно приблизились, а не подошли. Иван Александрович вполне благосклонно пригласил:

— Садитесь.

Они уселись у дальнего конца стола для заседаний, приставленного торцом к письменному. Очевидно, сцена приема была подготовлена заранее. У этого стола только и стояло два стула, остальные были отставлены к стене. Получилось, что им заранее приготовили места для подсудимых. Не хватало только стражей с обнаженными шашками.

Ярослав разглядел на столе перед Иваном Александровичем три их заявления, прижатые бронзовым пресс-папье, экземпляр статьи об эксперименте, который был послан академику еще без подписей, и тихонько толкнул Алексея ногой. Алексей вздрогнул.

— Ну-с, молодые люди, что это за история с бегством из науки? — спросил Иван Александрович, быстро оглядев лица «подсудимых». Возможно, весь ритуал беседы был разработан заранее, и организаторы надеялись, что «молодые люди» сразу упадут на колени. Но Ярослав спокойно улыбнулся и посоветовал:

— А вы спросите у Михаила Борисовича…

И Горячев простодушно подтвердил:

— Да, это все Михаил Борисович устроил…

Академик нахмурился, зло посмотрел на Красова. Тот выдержал взгляд, однако маска благодушия и спокойствия начала сползать с его лица.

— С Михаилом Борисовичем я еще поговорю! — грозно сказал Гиреев. — А вот вы попробуйте объяснить, на что рассчитывали, подсовывая свои заявления. Что институт развалится? Что руководство побежит к вам упрашивать: «Ах, голубчики, останьтесь!»

— Но вы же этим и занимаетесь, Иван Александрович! — холодно сказал Ярослав.

И академик словно поперхнулся.

— Смотрите, Чудаков еще иронизирует! — возвысил голос Михаил Борисович, но академик метнул такой огневой взгляд, что он сразу же умолк.

— Что же вам не понравилось в моем институте? — спросил Гиреев после паузы.

— Нам не нравится в нашем институте то, что он утерял свои старые традиции, — проговорил Алексей.

— Ого, у вас, Горячев, тоже прорезался голос? — насмешливо сказал Гиреев. — А мне вы всегда казались молчальником! Какие же традиции утеряны в  в а ш е м  институте? — отчетливо подчеркнул он.

— Я просмотрел все «Вестники» института со дня его создания, — угрюмо сказал Алексей, уязвленный насмешкой академика. — Тогда и вы, Иван Александрович, были молоды… Но, думаю, вас называли «молодым» без презрительной интонации! В «Вестнике» института печатались рядом студенты, аспиранты, руководители лабораторий, члены-корреспонденты и академики… И каждый из них работал на науку, а не на чужого дядю, чего с такой последовательностью добивается сегодня Михаил Борисович Красов. Лично я благодарен Михаилу Борисовичу: он когда-то пригласил меня в институт. Но вот что странно: благородные традиции заботы о науке, которые отчетливо проявились в институте в довоенные еще годы, теперь, после всех перемен в жизни, когда снова высоко ценится достоинство человека, в  в а ш е м  институте, Иван Александрович, забыты начисто. Ведь вот привыкли же вы, Иван Александрович, считать институт  с в о и м? А Михаил Борисович пошел дальше: он считает  с в о и м и  чужие работы, чужие замыслы, даже чужие таланты…

— Как вы смеете! — воскликнул Красов.

— Продолжайте! — сказал академик.

— Я высказал все! — ответил Алексей.

— Нет, вам еще придется повторить ваши высказывания в другом месте! — со странной смесью угрозы и страха пробормотал заместитель Гиреева. — Вам еще покажут, как клеветать на авторитетных руководителей…

— А, да прекратите вы вашу демагогию! — сказал Гиреев, и заместитель сразу умолк. — Продолжайте, Горячев!

— Все очень просто, Иван Александрович, — с легкой усмешкой заметил Чудаков. — Мы не хотим везти на своем горбу в рай придурков от науки вроде Крохмалева или Подобнова. А они дороги нашему уважаемому Шефу как память о прошлом или как родительское благословение…

— Иван Александрович, остановите этот поток оскорблений! — вдруг тоненько, каким-то сорвавшимся голосом воскликнул Красов.

— Успокойтесь, Михаил Борисович! — Академик поднял руку. — А вы помните, молодые люди, о преемственности в науке? Крохмалев и Подобнов начали раньше вас…

— Но не сделали сами ничего! — отчетливо и безжалостно проговорил Ярослав. И так же безжалостно добавил: — Как, впрочем, и сам Михаил Борисович, пусть он меня извинит. Я из интереса только что просмотрел все последние его труды. Это всего лишь популяризация чужих идей или подпись под чужими работами, которую Михаил Борисович скромно называет «соавторством».

— Но такие группы соавторов выступают не только в нашем институте! — вторгся опять заместитель.

— И очень жаль, — спокойно возразил Чудаков. — Благодаря этому странному обычаю невозможно отличить талантливого исследователя от бездарности, а бездарность как раз этого и ищет: талант у одного, а результаты раскраиваются пополам или на четвертушки… Сколько наших работ вы подписали, Михаил Борисович? Ты не считал, Алеша?

— Тринадцать! — спокойно ответил Алексей.

— Вот видите! — насмешливо сказал Чудаков. — И все тринадцать работ были опубликованы не только в нашей печати, а и за границей, и одиннадцать из них попали в сводку лучших, опубликованную в прошлом году американским исследовательским институтом. И Михаил Борисович вправе рассчитывать на выдвижение в академики…

— Ну, это как сказать! — с досадой буркнул Гиреев.

Алексей подумал: больше он ничего не захочет слушать и не услышит. У некоторых людей слух устроен весьма странно: избирательно. До них доходит только то, что им приятно. Остальные звуки рассеиваются. Правда, Ярослав сегодня добился того, чего хотел: высказался. Но сам Алексей, кажется, напрасно сеял семена разума. Их вытопчут. Иван Александрович постарается забыть самое неприятное, а его заместитель или Михаил Борисович никому не расскажут о сегодняшнем разговоре. Так что все напрасно. Конечно, увольнять с оргвыводами постесняются, а может, и побоятся. Но всего лучше уволить. Сам Алексей на месте академика так бы и поступил. Не наступай на любимую мозоль! Вот тебе!

Он вдруг весь напрягся. Иван Александрович изрекал выводы. Ему, видно, действительно надоела эта буря в стакане воды. Его благообразное лицо стало строгим, голос — отрывистым, словно он диктовал заповеди. Как бог на горе Синайской. Имеющий уши да слышит… Вы-то не имеете права притворяться глухими, слишком еще молоды…

Но то, что он вещал, звучало внушительно:

— Сегодня я отправляю статью в «Вестник». Она будет опубликована за двумя вашими подписями. Подпись Коваля снимается — он только технический работник. Подпись Бахтияровой тоже — она сотрудник другого отдела. Ваши заявления я возвращаю, вот они, можете порвать. Желание Бахтияровой уйти из института поддерживаю; даже лучше: скорее замуж выйдет. Все, можете идти.

Ярослав взглянул на Алексея. Лицо у того побледнело. И непонятно, то ли он сейчас закричит, то ли потеряет сознание и повалится со стула. Надо было что-то сделать. Срочно.

Ярослав насмешливо спросил:

— А не позволит ли Высокая Договаривающаяся Сторона взять нам пятиминутный перерыв для обсуждения предъявленных условий капитуляции?

— Все шутите, Ярослав Ярославович? — недобро усмехнулся Иван Александрович. — Чем вы еще недовольны?

— Очень немногим, товарищ директор института. Не понимаю этой странной арифметики: сначала к нашей работе приписывают лишних авторов, а потом снимают половину действительно работавших. Если уж вы решили, что работа действительно  н а ш а, то позвольте нам самим судить, кто имеет право ее подписать. Точно так же непонятен и вопрос об увольнении. Если вы решили не принимать наши заявления всерьез и оставляете меня и Горячева на работе, то почему вы увольняете Нонну Михайловну?

— Заявление Нонны Михайловны поддерживает и ее отец, — сухо сказал академик.

— По-моему, Нонна Михайловна за папу не отвечает. На вашем месте я уволил бы Михаила Борисовича, ведь это из-за него весь сыр-бор загорелся. Но, поскольку мои рекомендации силы не имеют, я позволю себе попросить у вас заявление Нонны Михайловны, которое и передам ей вместе с вашим пожеланием, раз уж вы ее сюда не пригласили… И напоминаю, Иван Александрович, что докладную в президиум академии Нонна Михайловна тоже подписывала…

Алексей, понемногу начавший оживать, медленно поднялся.

— Пойдем, Ярослав, отсюда. Это уже не разговор о науке, а торговля.

— Горячев, сядьте! — прикрикнул академик.

Горячев покорно опустился на свой стул. Ярослав усмехнулся: фейерверка не получилось. Порох отсырел от слез… Но и у академика что-то сдвинулось в сердце. Он повертел в руках аккуратным почерком написанное заявление Нонны и протянул его Чудакову.

— Возьмите. Пусть Нонна Михайловна решает сама. А работу сдайте немедленно. И с какими угодно фамилиями.

Он встал, вслед за ним поднялись все. Это действительно было похоже на заключительный церемониал конференции двух Высоких Договаривающихся Сторон. И обе стороны были одинаково недовольны договором, который они подписали.

 

29. ПОБЕДА ТЕРЯЕТ КРЫЛЬЯ

Они стояли в коридоре, торопливо закуривая. У Алексея дрожали руки, и спичка сломалась. Ярослав дал ему огня. Алексей закурил, глядя куда-то в сторону.

— Неужели нам так и придется все время?

— Будет и хуже!

— Но мир-то, кажется, заключен!

— На войне это называлось: перемирие для захоронения покойников…

— Ну, ты скажешь!

— А чего тут говорить, когда камеру-то у нас уже отобрали! Я решил поберечь твою нервную энергию до разговора с академиком, поэтому не передал самую свежую информацию. Сегодня утром камеру передали по распоряжению Михаила Борисовича Крохмалеву для постановки повторного эксперимента. Проверить он, конечно, ничего не сумеет, но изображать сможет неопределенно долго, по крайней мере до окончания эксперимента в Лос-Аламосе. Нам же с тобой остается столь же неопределенно долго выжимать новые частицы из старой пленки. Да еще, возможно, самим засесть за просмотровый аппарат, так как лаборантки тоже могут быть «по распоряжению академика» переброшены на какую-нибудь «архиважную» тему. Так что мы с тобой сейчас похожи на генералов, оказавшихся на передовой без армии…

Из приемной академика вышел Михаил Борисович. Лицо у него было багровое, на лбу бисерился пот.

— Ну, аники-воины! — сказал он, словно подслушивал их разговор. — Зайдите ко мне.

Тон его был благодушным, словно не ему только что наносили тяжелые удары. Алексей не сумел сдержать своего изумления. Однако прошел Михаил Борисович так, словно тянул нитку от взрывателя: вот сейчас скроется за поворотом коридора и дернет, и под ногами у Алексея и Ярослава взорвется мина…

Алексею захотелось немедленно догнать его. Себя-то он взрывать не станет!

— Не торопись! — удержал его Ярослав.

— Что ему еще надо?

— Хочет произнести поучение. Академик не дал ему поговорить. А у него есть что сказать!

Они докурили, взглянули друг на друга, швырнули одинаковым движением окурки в урну и пошли плечом к плечу по коридору. Взрыва пока не было.

Михаил Борисович стоял в двери кабинета, покачиваясь с носков на пятки.

— Проходите! — милостиво пригласил он.

Сел он не за стол, а в угол, возле курительного столика, вокруг которого стояли низкие красные кресла из пластика и поролона. И стало понятно, что разговор будет неофициальный.

— Ну-с, поздравляю вас с успехом! — миролюбиво начал он.

— Вы тоже сражались геройски! — любезно поддержал Ярослав.

— Но ваш фланговый обход с этой докладной в академию — это да! — Он задумчиво покачал головой. — Неужели Нонна принимала участие и в этом?

— Как раз ее советом мы и воспользовались. Нонна Михайловна сказала, что покойный Бахтияров, если ему ставили палки в колеса, всегда обращался туда.

— А не думаете ли вы, что ваша докладная записка может дискредитировать работу института? Ведь не все довольны работой ученых…

— Недовольны не работой ученых, а тем, что ряды ученых замусорены такими, как ваш Кроха, Подобнов…

— Зато на этом фойе ваш талант ярче! — любезно напомнил Красов.

Алексей сжал голову руками, пытаясь понять, к чему ведется этот светский разговор. И вдруг, словно в прошлом спортивном споре с Тропининым, ему показалось, что он стоит на скользких, грузных лыжах и пол под ним весь в провалах и гребнях, а лыжи уходят, вырываются из-под ног, и он отчетливо и ясно услышал голос Габора: «Они вас утонут!» И мышцы Алексея напряглись. «Нет-нет-нет!» — сказал он себе с веселым бешенством.

— Что вы от нас хотите, Михаил Борисович? — спросил он, глядя на Красова в упор.

— А такого союзника, Яр Ярыч, как наш милый Алексей Фаддеевич, я бы себе не пожелал! — с грустным сожалением глядя на Чудакова, проговорил Михаил Борисович. — Он всегда торопится, а еще древние говорили, что спешить надо медленно… Что, в сущности, произошло? Алексей Фаддеевич получил служебный выговор, правда, без занесения в личное дело. А ему кажется, будто он выиграл Полтавскую битву…

— Напрасно вы, Михаил Борисович, думаете, что все в вашем уютном мире останется по-старому! — с холодным спокойствием сказал Алексей. — Мы ведь не одиноки! О том, что с такими, как вы, можно драться, узнают и другие ученые. А ваши милые помощники будут дрожать при одном воспоминании об этих днях.

Он говорил, не отводя взгляда от Михаила Борисовича, и с удовольствием видел, как высокомерие постепенно сползает с лица противника, как в глазах его загорается ярость, но не та спокойная, уверенная ярость, с какой Красов только что разговаривал, а трусливая, опасливая. И Ярослав, удивленно смотревший на Горячева, вдруг, улыбаясь, сказал:

— А ведь битву мы действительно выиграли, Михаил Борисович! И какие бы стратегические и тактические новинки вы теперь ни замышляли, я уверен, что в академики вам не пройти! Тут уж сам Иван Александрович постарается, чтобы не позориться перед коллегами. И Кроха не станет членом-корреспондентом, и даже Подобнов не получит повышения.

Михаил Борисович глухо сказал:

— Ну что ж, если битва вами уже выиграна, я посоветовал бы вам перейти в другой институт. Победителей не судят! Вы получите отличные характеристики и даже повышение по службе. Скажем, в Дубне вам, Чудаков, можно будет через месяц защитить докторскую, а Горячев получит долгожданное звание старшего научного сотрудника. И никто никому не станет наступать на ноги…

— Увы! — с полным простодушием сказал Ярослав. — Мы были и в Дубне и в Приокске, но нас там почему-то испугались…

— Ну, это была ошибка! — ничуть не смутившись, возразил Михаил Борисович. — А всякую ошибку можно исправить. Если вам захочется съездить в тот или другой институт, я с удовольствием предоставлю свою машину. Тем более, что Нонна Михайловна знает дорогу и, наверно, не откажется прокатиться с вами еще раз.

— Нет, здесь нам почему-то больше нравится, Михаил Борисович, — спокойно возразил Чудаков. — Мы понимаем, что нам придется трудно, а вот Крохе и Подобнову — легче. Как и вам. Но ничего: наше место на передовой, там, где рвутся снаряды. Да и поработали мы тут немало. Нам очень хотелось бы, чтобы наш институт стал действительно авторитетным. А если мы уйдем, боюсь, что следом за нами вы уволите всех, кто еще может бороться с вами. Не правда ли?

— Вероятно, кое-кого придется уволить! — согласился Михаил Борисович.

— Ну вот, видите? Зачем же доставлять людям такие неприятности. Не лучше ли в этом случае уйти вам, Михаил Борисович, и увести с собой Кроху, Подобнова и еще парочку-другую прихлебателей? И воздух станет сразу чище, и для науки будет полезнее…

Алексей внимательно, с каким-то веселым даже удовлетворением вслушивался в грохот этой дуэли, не отрывая взгляда от Красова. Вот когда он увидел наконец настоящее лицо этого человека, похожее на лицо иезуита, отправляющего на костер очередного еретика с елейным выражением и напутственной молитвой. Интересно, многим ли удается увидеть настоящего Красова, не попав на костер? Такой опыт и такую интуицию, как у Ярки, вероятно, мало кто имеет! Ведь, если сейчас Алексей пойдет к людям и попытается рассказать, что произошло в институте, никто не поверит. Скажут: «Не может быть! Ведь это такие ученые!»

Как раз в этот момент Красов вскинул взгляд на Алексея и спросил:

— Значит, обращение к разуму не вызывает ответа?

— Вы нас просто пугали! — поправил Чудаков.

— Пожалуй, вы правы. Тем более я обязан вас предупредить, что напрасно вы идете на ссору. И я буду академиком, и Крохмалев станет членом-корреспондентом, и Подобнов получит лабораторию. Ту самую, в которой вы останетесь просто сотрудниками! А что касается ваших работ, так вы ведь сами говорили мне, что физика до сих пор еще темная лошадь. Значит, кто ее оседлает, тот и поедет. Ошибки можно найти почти в каждой работе, особенно если она принадлежит противнику. А другие работы можно объявить неактуальными или малоубедительными. Впрочем, это, возможно, и не потребуется. Посмотрим, что вы сумеете сделать без камеры, без лаборантов, без помощников. И кто вообще согласится теперь работать с такими скандалистами? Напрасно вы думаете, что находитесь на передовой, вы попали в окружение! А жаль, жаль. Мне так хорошо работалось с вами, что я в отчаянии, теряя талантливых друзей! Тем более, что, как говорится, я вас породил…

— Но убить нас вам уже не удастся! — вставил Алексей.

— Кто знает, кто знает! — улыбнулся Красов. Он уже вернул себе все самообладание и снова стал сильным. — Что ж, до завтра! Каждый сам выбирает себе путь. Вы выбрали труднейший. Посмотрим, как далеко вы уйдете. Если вы увидите Нонну, скажите, что я оставил машину у подъезда. Да, кстати, я слышал, Ярослав Ярославович, что вы уже отдали переплетать свою докторскую диссертацию? Думаю, что из нее получится неплохая подставка для чайника…

Выпустив этот последний снаряд, он поднялся, плотный, сильный, улыбчивый, чтобы проводить своих собеседников. Ярослав вдруг сказал:

— Одну минуту, Михаил Борисович! Мне думается, что вы достойны небольшого подарка. Примите его от нас обоих! — и требовательно обернулся к Горячеву: — Алексей, дай мне статуэтку!

Алексей, еще не сообразив, что собирается делать Чудаков, вынул из портфеля и передал ему статуэтку Ники. Михаил Борисович с любопытством смотрел на Чудакова. А тот вытащил из своего портфеля дрель с длинным проводом, поискал глазами розетку, увидел ее в углу, возле письменного стола, выдернул вилку настольной лампы и включил свой инструмент. Дрель зажужжала, и Ярослав, ведя сверло, как карандаш, написал на постаменте статуэтки:

«М. Б. Красову. Поздравляем с победой, но она бескрыла!»

И расписался за себя и Алексея:

«А. Горячев. Я. Чудаков».

Михаил Борисович не удержался от восклицания:

— Какая прелестная вещица! Но мне кажется, я где-то ее уже видел.

— Теперь вы можете любоваться ею постоянно! — проговорил Чудаков, отстраняя статуэтку и разглядывая надпись. Михаил Борисович склонился рядом с ним, читая. И недовольным голосом спросил:

— Почему же вы считаете, что моя победа бескрыла?

— О, крылатая победа благословляет только благородную битву! Она всегда с теми, кто воюет не за себя, а за весь мир! Пусть ее крылья осеняют нас!

С этими словами он зажал статуэтку в левой руке, а правой ловко и быстро отломил одно за другим оба крыла. Движения были так сильны, что крылья отломились как раз на предплечьях. Поставив статуэтку на стол, он сунул свой инструмент в портфель и коротко приказал:

— Пошли!

Ошеломленный Алексей едва успел оглянуться от дверей: бескрылая Ника стояла на краю стола с поднятой головой, но теперь лицо ее выглядело гневным. За дверью Ярослав протянул ему крылья и устало сказал:

— Возьми их на память.

— Зачем ты это сделал? — гневно спросил Алексей.

— Пусть помнит, какой он победитель!

И больше Алексей ничего от него не мог добиться.

 

30. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЕЩЕ БУДЕТ

Нонна сидела в машине отца, положив руки на руль и опустив на них голову. Впечатление такое: шофер устал и воспользовался короткой остановкой, чтобы немного поспать. Как это поется? «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Алексей хотел было проскользнуть мимо — не до разговоров сейчас! — но Чудаков шепнул:

— И не думай убежать!

И верно, Нонна резким движением открыла заднюю дверцу, не глядя на них, сказала:

— Садитесь!

Ярослав толкнул его в машину, сел рядом, и Нонна так резко взяла с места, что оба качнулись, как тот негритенок, что болтался перед Нонной.

Нонна свернула налево, и машина понеслась в сторону Внукова, сразу врезавшись в голубой простор молоденьких парков, над которыми далеко в стороне взлетали в небо старинные колокольни, чем-то похожие на космические ракеты.

Потом пошел мелкий лес, пересеченный старыми проселочными дорогами, по которым уже давно не ездили, и по одной из них Нонна свернула на ближайшую лужайку.

— Ну, что там произошло? — спросила она, впервые оборачиваясь к ним и вглядываясь в их усталые лица.

Ярослав вынул из кармана и передал ей заявление об уходе, выцарапанное из твердых рук академика.

— Вот, можете порвать.

— А вы?

— Уже порвали.

— Капитуляция?

— Временное перемирие.

Алексей вслушался в ворчливый голос Ярослава. Нет, так не пойдет! Ей надо сказать все. Он кашлянул, чтобы привлечь ее внимание. Она, близко придвинувшись к Ярославу и хмуро глядя в его глаза, будто выискивая что-то недосказанное, прикрикнула:

— Молчите, Алеша! Я хочу понять, рад ли Ярослав, что все так благополучно кончилось, или он отступил только для разбега?

— Чтоб удариться головой об стенку? — поддразнил ее Чудаков.

— Нет, чтобы занять позицию повыше той, на которой сидят мой отец и его друзья.

— Выше нас не пустят! — сказал Ярослав.

— Тогда продолжайте с того места, на котором остановились!

— А что станете делать вы?

— Я? — Она на мгновение осеклась. — Я выйду замуж. Замдиректора передал мне совет академика. Алеша, вы возьмете меня в жены?

— Я не смогу прокормить вас на свои полторы сотни, — сухо ответил Алексей. Он все не мог понять, о чем и, главное, зачем они говорят.

— О, я умею делать десять блюд из простой картошки. И я стану штопать вам носки и рассчитывать ваши формулы — это я тоже умею. И я возьму у отца свое пианино и начну давать уроки, пока вы будете отрабатывать ваши часы в институте…

Что-то изменилось в ее голосе, он стал мягким, певучим и в то же время прерывистым, как будто ей все труднее дышать, вот-вот она задохнется совсем или вдруг зарыдает.

Алексей сердито сказал:

— Пора по домам!

Ярослав взглянул на него, молча открыл дверцу и нагнулся, чтобы выйти. Алексей схватил его за локоть.

— Куда ты? Сиди!

Ярослав откинулся обратно в угол и закрыл глаза, словно заснул. Алексей захлопнул дверь.

Теперь Нонна смотрела только на него. Ярослава как будто не было для нее, а может, она просто забыла о нем.

— Если я буду с вами, отец перестанет преследовать вас.

— Я не хочу оставаться при вас и при нем! — грубо сказал Алексей. — И эта борьба не кончится, пока такие, как ваш отец, не уйдут…

Она ничего не ответила, лишь посмотрела пристально, испытующе, глаза у нее сухо блестели, но сейчас он мог сколько угодно выносить ее взгляд. Она отвернулась, положила руки на руль, несколько мгновений вглядываясь, как будто не понимая, где она и как сюда попала, потом машинальным жестом включила зажигание и резко повернула машину. Теперь она все делала четко, автоматически, только правая щека ее, которую видел Алексей, горела, и нервически вздрагивало веко.

И у дома она затормозила автоматически четко. Ярослав вылез так неловко, словно глаза его все еще были закрыты, махнул рукой и поплелся к себе. Алексей, оказавшись на тротуаре, сказал:

— Спасибо…

Нонна не оглянулась и сейчас же отъехала. Только когда она развернула машину и проезжала мимо, взгляды их встретились. В ее глазах не было ни гнева, ни сожаления.

Алексей пошел по тротуару к своему подъезду, когда твердая рука легла на его плечо и рывком повернула его назад. Перед ним стоял Ярослав. В глазах его был такой гнев, что Горячев невольно отшатнулся.

— Дурак! — сказал, словно хлестнул, Ярослав.

— Оставь меня в покое! — яростно закричал Горячев.

— Ну уж нет, голубчик! — прошипел Ярослав. — За что ты ее обидел? Ты подумал, сколько ей нужно было мужества, чтобы восстать против собственного папаши? Ведь она действительно стала плечом к плечу рядом с нами, и ей было труднее, чем нам, потому что она воевала против отца! Это мы разрушили ее уважение к отцу! Мы сделали ее несчастной!

Над их головами распахнулось окно. Голос Аннушки негромко приказал:

— Мальчики, перестаньте! И поднимитесь домой! Ярослав, не отпускай этого неврастеника. И скажи ему, что женщины прощают грубость солдатам, когда солдаты ведут бой…

— А если этот болван перестанет драться? — проворчал Ярослав, подняв голову к открытому окну.

— Ничего, залечит свои синяки в одиночестве и снова примется за свое, — спокойно сказала Аннушка. — Он еще даст жизни Михаилу Борисовичу! А сейчас тащи его сюда, жаркое перестоялось…

Голос был тихий, мирный и словно бы удаленный в пространстве и во времени от всего, что бушевало в окружающем мире и в собственной душе Алексея. Подчинись ему на час — и можешь погрузиться в нирвану, где несть ни печали, ни воздыхания, но нет и звона скрещивающихся мечей, горечи поражения и упоения победой. Но разве этого ждала от Алексея Ника?

Он резко повернулся, перебежал улицу и поднял руку, останавливая первую попавшуюся машину…

 

31. ВЫ МНЕ НУЖНЫ, НОННА…

Он позвонил в квартиру Красовых, по-видимому, следом за Нонной.

Она открыла дверь, держа на руке только что снятую автомобильную куртку, и даже несколько отшатнулась назад.

— Что случилось? — тревожно воскликнула она и сразу набросила куртку на плечи, будто появление Алексея предвещало беду.

— Вы мне нужны, Нонна… — медленно выговорил Алексей, как выговаривались в его душе эти слова, пока он торопил шофера такси, будто боялся, что Нонна исчезнет, если он не догонит ее, и тогда ему уже никогда не удастся произнести эту фразу.

— А… — сразу успокоившись, произнесла Нонна и повесила куртку. — Я подумала, может быть, Ярослав… — Оборвала себя, приказала: — Проходите, Алеша, я сейчас… — И исчезла в глубине квартиры.

Он ошеломленно остановился на пороге ее комнаты, прислушиваясь к тишине. Впрочем, тишина была относительной: капала на кухне вода из неплотно завернутого крана; где-то ходила Нонна, вот она что-то уронила; стучали настенные часы; гулко прогудела струна в закрытом рояле, отвечая резонансом на какой-то звук, донесшийся из раскрытого окна… Алексей стоял и думал: почему она так равнодушно отнеслась к его появлению? И почему прежде всего вспомнила о Ярославе?

И остановил себя: дурак, ты ворвался так неожиданно, что действительно мог показаться провозвестником несчастья! А так как явился ты, то, естественно, Нонна подумала об отсутствующем. Как подумала бы о тебе, если бы ворвался Ярослав. Все трое связаны одной судьбой. И все идем одной дорогой.

А то, что она не кинулась в твои объятия, тоже понятно: ты ухитрился смертельно обидеть ее. Попробуй теперь убедить ее, что поступил так против воли и желания…

Щелкнул дверной замок, и в проеме вырос Михаил Борисович. Он прищурился, словно не узнал после яркого уличного света, кто стоит перед ним. Потом насмешливо улыбнулся.

— А, Алексей Фаддеевич! Пришли с повинной?

— Нет. Хочу обокрасть вас.

Михаил Борисович отступил на шаг, легкое удивление и некий страх мелькнули в его расширившихся глазах, но он сдержался, усмехнулся снова.

— Ограбление запланировано с убийством?

— Нет. Вы ведь не очень храбрый человек и просто встанете лицом к стене, чтобы ничего не видеть.

— За что же такая лютая месть?

— Согласно исповедуемой вами заповеди: око за око!

— И как вы понесете вашу добычу? Связанной и в мешке? Добровольно она за вами не пойдет!

Алексей готов был выкрикнуть что-нибудь еще более злое, но в конце коридора появилась Нонна и сухо сказала:

— Перестаньте! Алеша, пройдите в комнату!

— Как? Он оскорбил твоего отца, и ты приглашаешь его в дом? — ядовито спросил Михаил Борисович, но, взглянув на дочь, торопливо добавил: — Ничего, ничего, мы пошутили! — И, швырнув шляпу на вешалку, бочком прошел мимо Алексея в кабинет.

Нонна своим суровым взглядом словно бы втолкнула Алексея в комнату. Не обращая больше внимания на Алексея, она сразу села в кресло, стоявшее подле погашенного торшера, уронила руки на колени и опустила голову, словно ее надломили. В этой позе Нонна выглядела маленькой, несчастной девочкой, которая не понимает, за что ее обидели, но чувствует, как жестока эта обида. Алексей невольно потянулся, чтобы погладить ее по голове, но она услышала его неловкое движение и резко выпрямилась.

Красота ее словно бы полиняла в одно это мгновение. А может быть, она умывалась после возни с машиной, но резкий разговор Алексея с ее отцом помешал ей вновь наложить косметику, поэтому и проступило все сердечное утомление, все долгие бессонные ночи, все длительное разочарование, которое копилось, вероятно, с того самого дня, как они встретились на пороге института. Ведь эти дни не прошли бесследно ни для кого из них. И даже милейший Михаил Борисович далек от своего привычного оптимизма.

— Зачем вы так, Алеша? — тихо выговорила она, глядя блестящими в полутьме глазами прямо в его глаза. — Я ведь не такое уж слабое существо и не нуждаюсь в жалости.

— Вы ничего не поняли, Нонна! — в отчаянии воскликнул он. — Ведь это я, я, понимаете, я боялся, что вы лишь из жалости заговорили о нашем будущем! Вы же помните, мне все предсказывали судьбу неудачника, мученика, несчастливца… Разве мог я принять при всем том, что сейчас происходит, вашу помощь? Я чувствовал бы себя трижды несчастнее, если бы ничем не мог отблагодарить вас за вашу жертву!

— Что же изменилось сейчас? — Глаза ее были недоверчивы, но где-то в глубине взгляда вдруг затеплилась маленькая надежда, и Алексей разглядел ее. Сердце забилось ровно, гулко, как перед затяжным прыжком с трамплина на лыжах, когда тебя охватывает предчувствие невесомости. Он все-таки опустил левую руку на ее волосы, а правой приподнял за подбородок ее лицо, наклонился — глаза в глаза, чтобы лучше видеть, что в них происходит, — и страстно сказал:

— Двое вместе — это уже победа! Это поддержка и помощь! Это совет и надежда! И это любовь и счастье! Почему мы должны отказываться от счастья?

Она смотрела в его глаза долго-долго, а он все склонял к ней лицо, и вдруг губы коснулись губ, и словно удар молнии ослепил и оглушил их — больше они не видели ничего, не слышали, как скрипнула дверь, как Михаил Борисович покашлял на пороге, и очнулись только от его громкого голоса:

— Я вижу, что ограбления с убийством не будет! Поздравляю вас, Алексей Фаддеевич! Нонна, можешь погрузить свои тряпки в машину! Завтра поставишь машину возле института. Я не желаю, чтобы в моем доме жила предательница! И для матери так будет лучше! У нее по три сердечных припадка в день!

Он отвернулся и ушел, сгорбленный, словно бы постаревший в один миг. Но Алексею показалось, что и это было притворством. Как будто он с усилием держал спину сгорбленной и с трудом притворялся стариком. Взглянув на Нонну, Алексей увидел ее сухие, испытующе устремленные на уходящего отца глаза и не почувствовал угрызений совести за то, что разрушил семью. Эта семья была разрушена давно.

— Алеша, помоги мне! — тихо прошептала Нонна, показывая на чемодан, стоящий на гардеробе.

Она и не заметила, как обратилась к нему на «ты», словно бы поручая себя его защите. И он понял: Нонна боялась, она действительно вручала себя и свою судьбу ему, пока еще очень слабому человеку.

 

32. ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Иван Александрович Гиреев посетил «преисподнюю».

Первым его заметил Коваль и забил тревогу: позвонил Ярославу. Ярослав сердито буркнул в телефон: «Ну и что?» — и повесил трубку.

Крохмалев, пятый день пытавшийся рассчитать путь новой частицы, выделенной Чудаковым и Горячевым, предупредил своего шефа о появлении академика. Михаил Борисович незамедлительно проследовал вниз.

Гиреева сопровождал Кириллов. В хаосе настроенных и демонтированных приборов, начатых и оставленных опытов и проверок было трудно разобраться. Кириллов добросовестно информировал обо всем, что тут делалось и намечалось на будущее.

У анти-ро-мезонной цепи они встретились.

Михаил Борисович пытался давать Крохмалеву свои «ценные указания», а Валька Коваль стоял в сторонке и переживал. Схема отладки была у него в кармане, но товарищ Крохмалев не удостоил техника объяснениями, для чего ему понадобилось повторять опыт. И Валька, помнивший, как Кроха загубил предыдущий опыт Горячева и Чудакова, мужественно страдал и страшился, однако продолжал утверждать, будто не помнит расположения приборов. Страшился он правильно: если Кроха запустит установку по догадке, черт его знает, что тут произойдет.

Иван Александрович поздоровался со всеми и несколько насмешливо спросил Красова:

— Вас уже предупредили?

— Меня пригласил Сергей Семенович. Он проверяет опыт Чудакова, — сухо ответил Красов.

— А где же сами экспериментаторы? — Участие в проверке для них не обязательно, — твердо сказал Красов.

— Я что-то не замечал раньше особой приверженности у Сергея Семеновича к экспериментам. Он ведь у нас в основном-то теоретик… — сказал Иван Александрович, словно и не замечая, как краснеет и бледнеет Крохмалев. — Кстати, прошлое участие Сергея Семеновича в эксперименте с ро-мезонами привело к недопустимой задержке открытия, — словно только что вспомнив об этом, добавил академик. — Вы не находите, что такие проверки не ускоряют, а замедляют нашу работу?

— Кто-то все равно должен проверить их опыт, — по-прежнему с твердостью в голосе проговорил Красов.

— Так вот вы и заставили бы их повторить весь эксперимент! — спокойно возразил академик. — Кстати, почему они отсутствуют?

— A y них отобрали пузырьковую камеру, вот эту самую, что сконструировал Чудаков, — невинно сказал Кириллов. — Сейчас они работают со старыми фотопленками. Горячев пытается теоретически предсказать новую частицу. Даже название уже придумал — фи-нольмезон. Не знаю, что он может сделать при помощи карандаша и бумаги, но, говорят, знаменитый астроном Леверье вычислил таким именно образом положение новой планеты. Может, и он помучится и научится…

— Чему он может научиться? — недовольно спросил Гиреев.

— Почтению к старшим! — тем же невинным голосом заметил Кириллов.

Михаил Борисович чувствовал, как его постепенно охватывает ярость. Было похоже на хорошо срепетированную сцену спектакля: каждая реплика бьет по нему. А Гиреев, словно сразу потеряв всякий интерес к опыту, пожал плечами и сказал:

— Ну что ж, продолжайте. А попозже зайдите ко мне, Михаил Борисович.

Он ушел вместе с Кирилловым. И тут Михаил Борисович дал себе волю.

— Вы, что же, не могли вовремя взять копию расчетов? — обрушился он на Крохмалева. — И вы, Коваль, тоже хороши! По окончании эксперимента вы были обязаны сделать полные записи и чертежи!

— Так ведь я только исполнитель, Михаил Борисович, — жалобно проговорил Коваль. — А Чудаков свои расчеты никому не доверяет. Говорит, что у него уже был прокол по вине Сергея Семеновича…

— Попробуйте эмпирически! — приказал Красов.

— А если тут что-нибудь произойдет? — Коваль боязливо кивнул на камеру. — Это ведь, Михаил Борисович, не наши привычные протоны, это античастицы! — Он вытянул указательный палец, словно прислушиваясь к звучанию нового слова.

— Тогда идите к Чудакову и докажите ему, что он не имеет права скрывать схему опыта!

— А вы бы сами, Михаил Борисович! Или сказали бы Ивану Александровичу… Ивана Александровича они послушаются…

Красов резко повернулся и затопал к выходу. Растерянный Кроха постоял-постоял возле аппаратов и тоже поплелся вон. Валька прислушался, как грохнула тяжелая дверь, взялся за манипуляторы и принялся устанавливать приборы в исходное положение. Он помнил наказ Чудакова: опыт поставить. Никогда не вредно повторить пройденное. При повторении можно найти кое-что новое.

А Михаил Борисович, миновав свою резиденцию, проследовал прямо в приемную академика. Что-то опасное было в этом внезапном появлении Гиреева в «преисподней», в этом разговоре, в подначивании Кириллова, в неподчинении Коваля. Странным образом на память пришли строчки Маяковского, которого он даже и не любил, но почему-то строчки припомнились:

Нет, не то чтобы он почувствовал себя «временным», не в этом дело! Он лучше других знал, что лошадка, которую он оседлал еще до рассвета, мирно повезет его до самого заката. А физика только еще переживает свое раннее утро. Конечно, надо порой доказывать свое право на шествие в первой колонне, но этому он научился так давно, что ему незачем переучиваться. Вот только какие-то подземные колебания чудятся в этом дворце науки. Того и гляди, коридоры закруглятся, покосятся потолки, а потом поди-ка поищи выхода!

Но он был старым бойцом и знал, что лучше всего идти навстречу опасности. Выигрывает тот рапирист, который первым коснется противника. Иван Александрович напал на него, но напал без охоты. Возможно, его вынудили обстоятельства?

Марина Саввишна была на посту. Едва завидев Михаила Борисовича, она улыбнулась самой обаятельнейшей из своих улыбок, распределенных строго по рангу посетителей академика. Михаил Борисович облегченно вздохнул: академик никому и ничем не показал своей к нему немилости. Значит, и немилости нет.

— Проходите, Михаил Борисович, академик сказал, что вы зайдете…

Так! Академик сказал… Впрочем, это тоже ничего не значит. Академик не сказал же: «Сейчас придет Красов, пропустите его!» Он просто сказал, что, когда придет Красов, дайте нам возможность побеседовать наедине. А предугадывать, когда Красов придет, он и не пытался. Правда, лучше было бы прийти попозже, но теперь этого уже не исправишь. И все-таки можно поставить себе в вину, что потерял выдержку. Раньше ты сначала обдумал бы все, выбрал бы наилучший момент из всех возможных, зашел перед концом работы, когда все торопятся по домам, и разговор, если он предстоит, был бы кратким, на бегу, остался незаконченным, а назавтра был бы забыт. Но ты поторопился, а это уже похоже на то, что ты признаешь какую-то свою вину. Но менять что-либо было уже поздно!

Академик читал какую-то книгу и ставил размашистые знаки на полях красным карандашом. Взглянув поверх очков на Михаила Борисовича, пробормотал: «Очень рад!» — снял очки, положил их на книгу, а сверху швырнул газету. В этом было что-то новое, неприятное. Раньше Ивану Александровичу, как и самому Михаилу Борисовичу, не пришло бы в голову скрывать друг от друга, кто чем занимается. Красов нахмурился.

— Садитесь! — пригласил академик, а сам встал из-за стола. — Хотите чаю или кофе?

— Спасибо.

— Спасибо — нет или спасибо — да? — хмуро пошутил Иван Александрович, прошел к двери, приоткрыл: — Марина Саввишна, два стакана крепкого чаю! Я буду занят.

«Да, — размышлял про себя Михаил Борисович, — видно, он давно готовился к этому разговору». Захотелось встать, обойти стол и приподнять газету: «Что под нею? Не мою ли работу читает?» А Гиреев медленно ходил вдоль стены, хмурясь по поводу каких-то своих мыслей, не обращая внимания на Михаила Борисовича. «Мы проработали вместе два десятка лет. Могло быть и так, что я руководил бы всем институтом, а любезнейший Иван Александрович заведовал лабораторией!» — И оборвал себя: так быть не могло! В те дни, когда у него оставалось время для выбора, брать в свои руки институт было опасно. А Гиреев всегда был бесшабашным прожектером, хотя ему почти все удавалось. А может быть, удается именно тем, кто действует по наитию? Кто бесшабашен?

Михаил Борисович, однако, чувствовал, что такое предположение было опасно. Тут легко скатиться к вере в предопределение. Но, ничего не скажешь, Гиреев оказался прав, приняв в свои сильные руки новый институт. А Михаил Борисович так и остался начальником лаборатории, хотя лаборатория и считалась самым важным звеном института…

Его размышления прервали легкие шажки Марины Саввишны: она принесла чай, мельком скользнула опытным взором по их лицам и вышла. Дверь мягко закрылась, щелкнул замок.

Гиреев рассеянно взял стакан, позвенел ложечкой, отпил глоток, не присаживаясь. Красов мрачно подумал: «Э, брат, администрировать тоже нелегко!» Но в это время Гиреев, повернувшись к нему, вдруг спросил:

— Говорят, от вас ушла дочь?

— Не ушла, а увели! — грубовато ответил Михаил Борисович.

— В сущности, это и значит — уйти! — отрезал Гиреев. — Не можете же вы не признать, что она покинула ваш дом из-за несогласия с вами? В противном случае все было бы наоборот: Бронислава Григорьевна в это время ездила бы с Нонной Михайловной по портнихам, у вас было бы сияющее лицо, в институте говорили бы о предстоящей свадьбе, наши жены выбирали бы подарки молодым, ну, а мы, пожилые, завидовали бы Алексею Фаддеевичу и готовились хором кричать: «Горько!» Разве не так?

— Вам бы романы сочинять! — неприязненно произнес Красов.

— Предпочтительнее было бы прочитать вашу исповедь, — задумчиво сказал Гиреев. — Что-нибудь на извечную тему «Отцы и дети». Может быть, вы открыли бы некий иной взгляд на сей конфликт? Например, как некоторые отцы подрывают веру детей в свои моральные качества. Вы не находите?

— Иван Александрович, оставьте, пожалуйста, этот нравоучительный тон! Вы не священник, а я об отпущении грехов не прошу! Если вы считаете, что я должен подать заявление, будто не сработался с вами, то я таковое не подам. И в академию просить о новой работе не пойду. А уволить меня президиум академии не позволит!

— Вот именно! — подтвердил Гиреев.

— Тогда к чему этот разговор?

— К тому, милейший Михаил Борисович, что теперь, когда ваши молодые ученики доказали, что король гол, вам придется снова наращивать авторитет, как кристаллы на высушенную веточку. И разумнее всего было бы пройти такую кристаллизацию на новом месте. Я не удивлюсь, если здесь каждую вашу новую работу молодые будут брать под сомнение.

— Ничего, вам ведь тоже придется оберегать свой авторитет, — язвительно заметил Красов. — А уж я как-нибудь продержусь в вашей большой тени.

— Вон вы как рассуждаете!.. — задумчиво заметил Гиреев.

— Да уж как умею! — запальчиво бросил Красов.

— Кстати, посмотрите там с нашими хозяйственниками, нельзя ли выделить молодоженам двухкомнатную квартиру. Они ведь оба работают и оба кандидаты наук.

— Почему вам кажется, что это «кстати»?

— А вы что, собираетесь воевать с ними дальше?

— На попятный не собираюсь.

Гиреев внимательно посмотрел в его побагровевшее лицо. Пожал плечами. Прошел из конца в конец кабинета, снова остановился напротив.

— А я считал вас умнее!

Красов насупился. Он понимал, что переборщил в своей ярости. Да и ярость эта наполовину была напускной. Дочь все равно ушла. Более того, она заговорила. Этакая Валаамова ослица, изрекающая чужие премудрости. Держать дочь при себе просто опасно. То же самое, что держать в собственной крепости соглядатая из чужого лагеря. Так Михаил Борисович и сказал жене. И жена согласилась. Хотя бы внешне она на стороне мужа. Потом, конечно, она побежит с визитом в тот лагерь: посол голого короля. Но сделает это тайно. И все будет прилично и благопристойно. И какое у Гиреева право вмешиваться в его семейные дела?

Он так взвинтил себя, что готов был вскочить и хлопнуть дверью. Но Гиреев оказался предусмотрительнее: встал спиной к двери, словно решил не выпускать его отсюда, и заговорил медленно, повелительно, как говорил всегда, передавая не терпящие отлагательства решения:

— Вот что, дорогой Михаил Борисович, до сих пор я смотрел сквозь пальцы на ваши схватки с молодежью. Однако ж пора понять, что не всякую лошадку можно оседлать, иная и сбросит… А уж если ваши лошадки заартачились…

— Ну, это мы еще посмотрим! — ядовито сказал Красов. — Не думаю, чтобы все академики стали на вашу точку зрения! — Он смотрел на Ивана Александровича с нескрываемым превосходством.

— Позвольте уж мне закончить! — насмешливо продолжил Иван Александрович. — Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Вы отлично знаете, что и высшие учебные заведения, и научно-исследовательские институты у нас отличные. И выдающихся ученых, в том числе и молодых, у нас предостаточно. И многие из этих  м о л о д ы х, — подчеркнул он, — известны не только у нас, но и за рубежом. А вот организация работы в наших научных институтах, подбор кадров, расстановка сил, экономическое и моральное стимулирование зачастую оставляют желать лучшего. А ведь задача-то у государства одна: сделать научную работу самой производительной сферой общественного труда. Число научных работников у нас в стране непрерывно растет. Что же, вы так и будете всю приходящую в науку молодежь держать в должности младших научных сотрудников? Вот уже и очередной съезд партии готовится, а уж на нем-то о роли науки в таком высокоорганизованном государстве, как наше, речь пойдет непременно…

— Так что же, — несколько сбавляя тон, но все так же зло, спросил Михаил Борисович, — вы советуете мне уйти с дороги и уступить место моей милой дочери и богоданному зятьку?

— В ваши семейные дела, дорогой Михаил Борисович, я вмешиваться не собираюсь. Но, как вы понимаете, институт, которым я руковожу, обязан работать. И кое-что искать и находить. Судя по всему, время ваших открытий и находок ушло в прошлое. Но вы воспитали отличную смену. И я убежден, что смена эта понимает вашу роль в их воспитании. Но теперь они достаточно выросли, чтобы мы могли доверять им. А вы в отместку за их плохое, с вашей точки зрения, поведение лишили их возможности работать. Это уже просто антигосударственно!

— А вы считаете, они правильно поступили? — возмущенно выкрикнул Красов.

— Погодите, погодите! — Гиреев досадливо помахал рукой. — Еще древние говорили: если Зевс захочет кого-нибудь наказать, он отнимает у него разум! Оставьте в покое ваше самолюбие! Они должны работать, чтобы оплатить нашу с вами заботу об их обучении! Поэтому я решил выделить из вашей лаборатории особую группу: пусть она будет называться Экспериментальной лабораторией ядерных проблем. Временно исполняющим обязанности начальника я предполагаю назначить Горячева. Техническим руководителем назначим Чудакова. Все лаборатории института передадут в эту лабораторию необходимых им работников по их списку. Кажется, из вашей лаборатории они никого и не возьмут, так что это отпочкование не помешает вашей работе. Но подчиняться новая лаборатория будет непосредственно мне…

— А как же мы?.. — ни с того ни с сего пробормотал Красов.

— Я предлагал вам поискать новое поприще для приложения сил… Но вы умный человек и, вероятно, быстро найдете себе других учеников… У меня все. Есть возражения?

— Н-нет…

— Ну, что же, как говорится, с богом! Попрошу лишь учесть, что машинное время на ускорителе должно выделяться по первому требованию новой лаборатории. Кстати, чем там занимается сейчас Крохмалев? Проверкой опыта Горячева и Чудакова? Можете сообщить ему, что проверка проведена в лаборатории профессора Богатырева. Результаты отличные. Экспозиция опыта передана в Институт металлов: там разрабатывается практический метод бомбардировки античастицами сверхлегких сплавов…

Красов поднялся, толкнув стол. Звякнула ложка в нетронутом стакане. В глазах было темно. Но вот луч света прорезал эту странную темноту, и он увидел спасительную дверь. Гиреев в некотором замешательстве смотрел, как Михаил Борисович удалялся из кабинета, неверно ставя ноги. Но голову он держал по-прежнему высоко.

 

ЭПИЛОГ

Прошло довольно много времени, пока мои случайные записи выстроились в законченную историю обескрыленной Ники и превратились наконец в повесть.

Не следует, конечно, думать, будто я только и делал, что сидел за письменным столом. Нет, для того, чтобы повесть  о ж и л а, мне понадобилось познакомиться не только с героями, но и с местом действия, проникнуть в суть научных исследований моих действующих лиц и прежде всего в душу человека…

Конечно, бывая в институте, я не очень откровенничал о том, что задумал и делаю, но, кажется, Михаил Борисович Красов, с которым мне пришлось по необходимости познакомиться, догадывался о цели моих частых посещений. Во всяком случае, мне скоро перестали давать пропуск в «преисподнюю» под тем предлогом, что идет монтаж нового оборудования, а после этого прекратились и личные собеседования, так как он постоянно оказывался занят, а Иван Александрович Гиреев слишком часто бывал в отъезде.

Однако впечатления и записи в моих блокнотах остались, как остались и дружеские связи со многими работниками института. Я просто перекочевал со всеми моими недоуменными вопросами сначала в другой институт, потом в третий, пытаясь как можно глубже изучить взволновавшую меня проблему  с т а н о в л е н и я  ученого. Я уже понял, что откровенность моих друзей не понравилась товарищу Красову и его немногим последователям и что вполне возможны некие «административные меры». Меня-то они, может, и не коснутся, а вот на тех, кто делится со мной своими мыслями, могут нечаянно обрушиться. И я поторопился окончить свою работу, а затем уехал в командировку. Остальное я узнал позже.

Вот тогда-то и произошло нечто неожиданное.

Как только рукопись легла на стол редактора, раздался телефонный звонок из одной научной инстанции.

«Нам стало известно, — говорили на том конце провода, — что редакция предполагает опубликовать повесть о работниках науки. Намерение весьма похвальное, тем более что о людях науки пишут мало. И мы хотели бы ознакомиться с повестью, чтобы помочь автору избежать ошибок, которые могут оказаться в произведении, так как автор не специалист в данной области…»

Такого рода рецензирование порой проводится при выпуске популярной литературы, рассказывающей о том или ином научном открытии.

Но повесть… Ведь автор писал не о науке, а о людях, творящих науку! Впрочем, редактор поблагодарил отзывчивого товарища и согласился, что такая помощь может быть полезной…

Как я уже говорил, узнал я об этом значительно позже. В это время я находился в Средней Азии, где произошла в то время крупнейшая горная катастрофа. В верховьях реки Зеравшан обвалилась огромная гора и перекрыла русло реки естественной плотиной в двести пятьдесят метров высоты. А на реке Зеравшан стоят и питаются водами этой реки некоторые крупные города Средней Азии и ирригационная сеть колхозов и совхозов. И вот люди сотворили подвиг, потрясший мое воображение: они в две недели ликвидировали катастрофу и выпустили реку на волю. Об этом подвиге и собрался я написать свою новую повесть.

Пока я знакомился с новыми людьми и беседовал со свидетелями и участниками беспримерного деяния, прошли все сроки, когда история бескрылой Ники должна была появиться в журнале. На мои запросы мне отвечали как-то не очень определенно. Пришлось прервать новую работу и отправиться в Москву.

Рукопись все еще находилась в научной инстанции, куда была переслана на одну неделю.

Наконец, я узнал, что она на руках у Михаила Борисовича Красова. Я терпеливо ждал, но и мое терпение лопнуло. Надо было выручать рукопись.

Я позвонил Михаилу Борисовичу. Он разговаривал со мной любезно, как всегда. Правда, видеть меня не пожелал, но по телефону весьма обстоятельно рассказал, как возмутила его коллег моя повесть, и даже пообещал прислать через два-три месяца подробную рецензию, подписанную чуть ли не всеми членами Ученого совета института…

К моему удивлению, через два дня рукопись была возвращена в журнал. К ней прилагалась рецензия из восьми строк. По одной на месяц ожидания! В рецензии предлагалось убрать из рукописи  д в е  ф р а з ы. Я их тут же вычеркнул.

Видимо, что-то случилось в институте!

На очередном симпозиуме физиков-ядерщиков в Московском университете я неожиданно встретил Ивана Александровича Гиреева и рассказал ему о своих злоключениях. Гиреев совершенно по-мальчишески подмигнул мне, а потом вдруг словно бы осветился своей открытой улыбкой:

— А все-таки здорово помяли бока Михаилу Борисовичу Красову наши молодые петушки!

— Из чего это видно?

— Разве вы не заметили, что он стал трусоват? В прежние времена, доведись ему заполучить в руки такую рукопись — я ведь понимаю, что вы не лавровый венок ему сплели! — едва ли бы вы получили ее обратно. А если бы и получили, так она оказалась бы такой же подстриженной, как английские газоны.

— Но чего же ему бояться какой-то повести?

— А уж тут сказывается его дальновидность. Ученики-то ему нужны? Академиком-то он еще не стал! Все надо предусмотреть!

Я стал прощаться, собираясь уходить, когда Иван Александрович, остановил меня:

— А доклад Горячева вы разве не хотите послушать?

— В повестке дня такого доклада нет! — недоуменно ответил я.

— Пришлось вмешаться, — улыбнулся он. — Горячев докладывает об открытии новой частицы — фи-нольмезона. Везет же этому молодому человеку! Каждый раз, как нацелится на что-нибудь, обязательно приходит с уловом!

Естественно, что я остался.

Горячев на трибуне высокого собрания, трепещущий, как оружейная сталь, узколицый, гибкий, был великолепен. А в глубине зала, у экрана, на который проецировались фотоснимки нового явления, я заметил Чудакова и Валентина Коваля — они едва успевали отмечать длинными указками те особенности взрывов, о которых говорил Горячев. И я порадовался: они вместе!

После окончания доклада я их проводил домой. Нонна Михайловна и маленький сын Горячевых уже спали. На столе Алексея Фаддеевича стояла благословляющая хозяев Ника. И я не посмел напомнить о том, что ее когда-то обещали мне… Что значили весь мой труд и все мои огорчения по сравнению с той большой работой, которую вели эти люди, открывающие Необыкновенный Мир неведомого и прекрасного…

Автор

1963—1966

Москва — Дубна — Малеевка — Москва