1

От Красногорска до рудника Сердце-камень Нестеров ехал вместе с Саламатовым на его машине. Саламатов был хмур и молчалив, сидел рядом с шофером и только изредка взглядывал на Нестерова, давая советы и наставления. Даже в толстом дубленом полушубке он казался худым и костлявым. Говорил он сухо, отрывисто, и Нестерову от этого было не по себе, хотя все было давно решено между ними.

Лицо Саламатова, острое, с выступающими скулами, покраснело от весеннего загара, тонкий и длинный нос облупился. Секретарь при выезде из города надел темные очки для защиты воспаленных, усталых от ночной работы глаз, не выносивших режущего блеска снега и солнца. Эти очки придавали его лицу еще более значительное и тревожное выражение. Нестеров чувствовал себя неловко, как бывало всегда в тех случаях, когда ему казалось, что на него обращено излишнее и ненужное внимание. Он молчаливо выслушивал последние наставления Саламатова с замкнутым и как бы отсутствующим лицом, словно был уже далеко от этой дороги, от машины, от Саламатова.

На дороге образовалась первая ледяная корка, хотя днем солнце пригревало по-весеннему. На полях и у перелесков снег лежал плотными застругами с острыми гребешками, похожий даже синевой своей на мгновенно застывшую водяную рябь. Верхний покров обледенел, превратился в наст — плотную, слитную корку кристаллов, которые, отражая солнечные лучи, вспыхивали радужными оттенками. Иногда отраженный луч ударял в глаза подобно прожектору, и приходилось щуриться, торопиться в лесную тень.

Когда весеннее солнце, стоявшее прямо перед ними, вдруг касалось вершин деревьев, обрамлявших широкую пустынную дорогу, на машину падало частое сплетение теней, и казалось, что она, подобно огромной черной рыбе, рвет клетки невода и оборванные нити хлещут пассажиров по лицу, ударяют в стекла машины, срываются с блестящего радиатора. Затем машина снова вырывалась на солнечный свет и простор, волны нагретого воздуха охватывали ее, и многократно умноженный отблесками снега солнечный свет сверкал так, что в глазах рябило и хотелось поскорее укрыться в лесу.

Саламатов повернулся к Нестерову, положил худую руку без перчатки на спинку сиденья и, разминая в длинных костлявых пальцах папиросу, еще раз очень внимательно оглядел его.

Сергей сидел, чуть нагнувшись вперед; на лице его было вежливое, но холодное внимание, говорившее без слов, что его утомили длительные проводы. Саламатов любовно оглядывал его крепкую, хорошо сложенную фигуру, которую не могла скрыть и теплая просторная одежда, потом переводил взгляд на сухое, несколько замкнутое лицо с темно-серыми глазами, запавшими под высокими надбровными дугами. Это сделала война. Раньше глаза Нестерова смотрели открыто; теперь же трудно было проникнуть в них, заглянуть в душу, как нельзя заглянуть в комнату, окна которой закрыты шторами. Не все раны и шрамы, полученные Нестеровым, видны. Вот только у виска продольная красная полоска да в минуты волнения подрагивает веко. Но и невидимые оставили след. Боль этих ран затемнила глаза, суровее и холоднее стал взгляд.

Зная, что темные очки скрывают его волнение, Саламатов несколько мгновений пристально вглядывался в лицо Сергея, боясь смутить его покой. Трудно утешать, особенно если не знаешь, о чем болит душа. Саламатов отвел глаза в сторону, продолжая свои наставления каким-то сердитым тоном:

— Смотри, Сергей, если с тобой случится беда, никто не поможет. Охотники вышли из пармы. Будь осторожен.

— Теперь я здоров, — угрюмо ответил Нестеров.

— Осенью ты тоже здоровым уходил.

Нестеров зябко повел плечами при упоминании об осеннем путешествии на Ним. Саламатов продолжал:

— Последнее жилое место по пути к Ниму — кордон Дикий. Зайди к ним, навести лесничиху. Она, наверно, и не знает еще новостей.

— Каких?

— Ну, хотя бы, что немца от Сталинграда погнали.

— Да ведь уже месяц прошел! — воскликнул Сергей.

— Ну и что же, — спокойно сказал Саламатов. — Может случиться и так, что до весны новость к ним не дойдет, если ты не принесешь. Ты сам-то много знал, когда ходил осенью по парме?

— Неужели Лунина так и живет там всю зиму?

— А чего ей не жить? У нее работа.

— Но в лесу…

— Ты же, однако, идешь в лес?

— Но это на время. А жить всегда…

— Почему всегда? — недовольным голосом спросил Саламатов. — Всему свое время, — будет время и Луниной из лесу уйти. Вот работу закончит и уйдет.

Машина въехала в рудничный поселок. Нестеров разглядывал новые бараки, низкое надшахтное здание, строение воздушной станции с тонкой трубой. Из нее через равные промежутки вылетали кольца темного дыма, чем-то похожие на дымки шрапнели над полем боя. Клубы эти стояли долго-долго в безветренном воздухе, сталкиваясь один с другим, плотные и устойчивые. И острое чувство зависти охватило Нестерова, как бывает, когда человек, мечтающий о детях, видит чужого ребенка — карапуза, уже встающего на ноги и зовущего отца. Так позавидовал Нестеров Суслову, открывшему наконец свой рудник. Он осмотрел длинное, барачного типа помещение рудничной конторы, где жил теперь Суслов. Саламатов, по-своему истолковав этот взгляд, сказал:

— Можно заехать к Суслову, еще рано.

— Нет, — ответил Нестеров.

— Как хочешь, — пожал плечами Саламатов.

Не было времени на гостеванье и разговоры. Торопись, если хочешь успеть что-нибудь сделать!

С некоторым сожалением подумал он о Варе. Не каждый раз постигают человека неудачи. В диком лесу нет ничего страшного, живет же там зиму и лето лесничиха Лунина.

Нестеров никогда не встречал лесничиху, но в разговорах северных жителей ее имя упоминалось постоянно. Лунина хозяйничала в огромных лесных массивах. Много раз ее пути пересекались с тропами Нестерова. И Нестеров подумал, что на этот раз надо навестить ее.

По рассказам Нестеров давно уже нарисовал себе образ лесничихи. Так охотник может примерно представить себе, каков зверь, след которого он пересек. И ему захотелось зайти на кордон, хотя бы жилье лесничихи и оказалось в стороне от его маршрута. И надо же принести ей радостную весть о победе.

Машина остановилась. Нестеров вылез вслед за Саламатовым. Шофер помог ему достать вещевой мешок, охотничьи лыжи, подбитые оленьим мехом.

Был полдень. Машина Саламатова стояла между бараками, не успевшими еще потемнеть от времени, в том месте, где кончалась дорога. Много земли исходил Нестеров на своем веку, но никогда не чувствовал он с такой ясностью, что всякая дорога кончается. Широкий тракт, пробитый в парме, приглаженный тяжелыми треугольниками снегоочистителей, обставленный вехами и телефонными столбами, упирался здесь в темную стену леса, закапчивался обледенелым валом снега, намятого на повороте уходящими обратно машинами. Вал стоял как неодолимый рубеж — граница человеческого владычества. Это был конец обыкновенного мира, исследованной и обжитой жизни, привычной работы, домашнего уюта. Все, что находилось по ту сторону вала, грозило опасностью, тяготами похода, тоской по привычному укладу жизни. С неожиданной ясностью увидел Нестеров огромный труд Суслова и старого остяка Иляшева, которые вот так же, как сегодня уходит он, когда-то отправились в поход, чтобы дорога из Красногорска продлилась в неизвестное, достигла этих потерянных мест и оживила их. Пусть же и его одинокая тропа превратится в широкую, просторную дорогу.

Саламатов вынул из кармана прекрасный ручной компас и надел его на руку Нестерова, скрывая смущение, овладевшее им при этом поступке, может быть и свойственном, как ему казалось, юноше, но странном для пожилого и несентиментального человека. Нестеров улыбнулся, и секретарь увидел, как от этой улыбки открылось, просветлело его лицо. Улыбаясь ответно, Саламатов поднял руку геолога, отчеркнул ногтем на стекле, под которым дрожала магнитная стрелка, угол от норд-веста через центр прямо на ост.

— Имей в виду, Сергей, это не маленький кусок. Ты можешь пройти до Ледовитого океана и обратно, добраться до Камчатки и снова вернуться — и не увидеть живой души. Так что будь осторожен в пути.

Нестеров с удивлением посмотрел на Саламатова и не нашел, что ответить. Он сделал вид, что проверяет лыжное крепление, а когда снова выпрямился, Саламатов уже отвернулся к шоферу.

Сергей приладил заплечный мешок, переступил с ноги на ногу на лыжах. Все в порядке. Груз не тяжел, крепление прочное. Есть запасные ремни на случай аварии. Топорик в чехле кажется почти невесомым. Ружье на широком ремне не режет плеча. Хорошо, что он послушался Саламатова и сделал настоящие охотничьи ремни, во всю ширину плеча; а плечи у него — дай бог всякому, будто специально приспособлены для тяжелой ноши. Если бы не контузия и не раны, думал ли бы он о тяжести предстоящего пути? Пускай же этот путь будет легок! Вперед!

Саламатов придирчиво оглядел его снаряжение. Все оказалось как надо. Он сказал:

— Тимох кочует сейчас на Колчиме. Я звонил в верховья, чтобы ему сообщили о твоем выходе. Он приведет своих людей на Ним. Если что потребуется срочно, пошли его, он на ногу легок, в два дня пробежит то, что другому и в неделю не одолеть. Обоз я завтра обязательно отправлю, а когда пришлют рентгеновский аппарат, отправлю второй — с подкреплением. Так что отрываться, как в прошлый раз, я тебе не дам…

— А если аппарат не пришлют? — усмехнулся Нестеров.

— Побоятся! — сердито сказал Саламатов. — Пусть Палехов говорит что хочет, алмазы у нас будут.

— Будут, — тихо ответил Нестеров.

— Ну ладно. Не волнуйся. Берегись весеннего обмораживания. Смотри, ты обещал Варваре Михайловне вернуться благополучно.

Сергей протянул руку. Саламатов шагнул к нему, обнял и поцеловал.

Нестеров взобрался на ледяной вал и бросил прощальный взгляд на рудник, где кончался обжитой мир. Если сбудется задуманное, дорога сорвется с этого вала вперед, через пади и ущелья, мимо Красных гор, по берегам лесных рек, вступит в верховья Нима, достигнет долины — и там будет город!

Он помахал рукой на прощанье и скатился с вала. Снег заскрипел под лыжами. Заледеневшие гребешки наста треснули и рассыпались, пылая под солнцем подобно самоцветам — этим каменным светлякам, хранящим в своей глубине остуженный пламень земли. И сразу упала синяя тень леса. Она охватила путника знойным холодом, от которого тревожно не только телу, но и душе.

Позади лежала лыжня, отливая фиолетовым цветом. На одном конце ее еще стояли Саламатов и шофер. Лыжня все удлинялась, чтобы достичь где-то впереди пристанища для человека, вышедшего в дальний путь.

2

Отряд должен был выйти на следующий день.

Утром Саламатов позвонил в экспедицию. Ему ответили, что отряд еще не вышел и никто не знает, когда он пойдет, так как из области приехал инспектор. Он спросил фамилию этого инспектора, и ему ответили: «Палехов».

Появление Палехова в такой важной роли не могло удивить Саламатова. Секретарь райкома знал, что бывший начальник экспедиции переведен на работу в областное управление геологической разведки. А кого же посылать для инспекции, если не его, во всех тонкостях знающего положение дел в экспедиции. Сам Саламатов, памятуя, что у Палехова, по старому русскому присловью, «бородка-то Минина, а совесть глиняна», не послал бы такого инспектора, но, увы, не он командовал геологами…

Палехов всегда был на хорошем счету среди геологов. Нужно было очень хорошо знать людей и понимать их, чтобы осмелиться отрицать наличие достоинств у Палехова. Репутация человека складывается постепенно, и в основе ее накапливается большое количество разнообразных признаков. Палехов был удачливым геологом. Это приносило ему заслуженную славу в его среде. Саламатов мог лишь подозревать, что удачливость Палехова в основном зависит от умения его выбирать из многих заданий самое легкое. Палехов славился и как предусмотрительный администратор. Он всегда возвращался из экспедиции с основательной экономией. Люди, ведающие финансовыми делами, ставили Палехова в пример другим геологам. Имя его часто и с похвальной интонацией произносилось на всевозможных заседаниях, где, собственно, и рождается служебная репутация человека. Если бы Саламатову указали на это достоинство Палехова, он мог бы сказать, что экономия у Палехова получается, вероятно, не потому, что он хороший администратор, а потому, что он труслив и из десяти возможных дел выполняет только половину. Но Саламатову не приходилось вступать в официальный спор с Палеховым и его начальством, где бы он мог высказать свою точку зрения. К тому же Палехов действовал по закону. Он имел право протестовать против самовольных поступков Нестерова, а Саламатов не был геологом, чтобы сражаться с человеком тем оружием, которым тот владел мастерски.

И Игнатий Петрович испытывал настоящее огорчение, узнав, что Палехов снова встал на пути Нестерова. Получалось так, что человек равнодушный, если не сказать — тупица, имел полную возможность свести на нет усилия человека талантливого, упорного. При этом он пользовался почти неограниченной властью и поддержкой официальных лиц, в число которых входила даже невеста преследуемого. И Саламатов, который никогда не мог пройти мимо несправедливости, вознегодовал.

Он тщательно взвесил все, что может сказать в пользу Нестерова, прислушался, не подчиняется ли он в этом случае больше сердцу, чем рассудку, так как любит Нестерова и хочет ему удачи. Но доводы Сергея предстали перед ним с такой отчетливостью, что он только вздохнул про себя: «Вот на старости лет приходится изучать еще одну профессию!»

Он столько лет работал на руководящих постах, пусть и не очень больших, что привык тщательно разбираться в каждом деле, с которым ему приходилось сталкиваться. Он знал сельское хозяйство и постиг все тонкости разведения морозоустойчивых сортов хлеба. Знал лесное дело, охоту, производство бумаги, кустарные ремесла, золотопромышленность, а за последние годы узнал и горное дело, — ведь в районе работала комплексная экспедиция и он интересовался результатами ее труда. Теперь он должен был узнать как можно больше об алмазном поиске, потому что противники Нестерова не станут ссылаться на моральные категории, а потребуют материальных обоснований поступков Сергея.

Саламатов всегда утверждал, что знания бывают двух видов: или человек сам знает предмет, или знает, где найти сведения об этом предмете. И он не стеснялся обращаться за помощью и сведениями к каждому знающему человеку. Но была разница между ним и его учителями: всякое усвоенное им знание он немедленно применял на практике, тогда как многие из учителей хранили свои познания втуне. Иные — потому, что считали их маловажными, другие — по лености. Зато как же приятно было видеть потом изумление некоторых из этих учителей, когда они, разговорившись впоследствии с секретарем, вдруг видели результаты своих прежних бесед и понимали, для чего были нужны Игнатию Петровичу те сведения, которые он у них выпытывал.

Выяснив из телефонного разговора, что новый начальник экспедиции Иван Матвеевич Суслов вызван с рудника в Красногорск, Саламатов прежде всего попросил его и Головлева зайти к нему до начала разговора с Палеховым. Ожидая их, он довольно долго ходил по кабинету, чуть шаркая тяжелыми бурками по ковру, — усталый, пожилой человек, обремененный заботами. Он то подходил к карте района и долго стоял перед нею, озабоченно думая: «Ах, Сергей, Сергей, какую задачу ты мне задал!» — то останавливался у витрины и пристально разглядывал копии алмазов, лежавшие на полочке, — теперь их было уже девять, по числу найденных. Первые три добыты Нестеровым в сорок первом году, перед войной, два других — Меньшиковой в лето сорок второго года и четыре последних — опять Нестеровым. То он подходил к книжной полке, где особо стояли несколько книг по геологии. В этих книгах были собраны немногие сведения, которые сообщала наука о его отдаленном и обширном районе. Там же лежали перепечатанные на машинке доклады экспедиции и рукопись работы Нестерова об уральских алмазах со всеми сводными данными, собранными им за десять лет.

Все это он уже знал почти наизусть, — так глубоко запала в его сердце идея Нестерова о Нимском месторождении алмазов. Но достаточно ли было этих знаний для протеста, если Палехов приехал со специальным заданием прекратить дальнейшие поиски?

Секретарь райкома не имел права ошибаться — это Саламатов знал твердо. Он обязан быть беспристрастным судьей. Но это не значит, что он должен быть бесстрастным. Надо только подкрепить свою страсть всеми доводами рассудка. На одно веление сердца тут не положишься.

Вошла секретарша и доложила, что Суслов и Головлев пришли. Саламатов сразу приободрился и словно помолодел. Он был старый боец, и запах пороха возбуждал его, как и в молодости.

Поздоровавшись с посетителями, Саламатов пригласил их присесть. Никто бы не поверил, что несколько минут назад он бродил по этому большому кабинету, снедаемый сомнениями. Сейчас он готов был действовать, как всегда, решительно.

— С Палеховым говорили? — спросил он прежде всего. — Известно вам, зачем он приехал?

Суслов отрицательно покачал головой. Зато парторг вскочил на ноги, возмущенный, побагровевший. Он резко сказал:

— Он приказал отложить отъезд до разбора дела! Да, да, так и сказал: до разбора дела Нестерова! — повторил Головлев. — А то, что человек останется в парме один и что он о нас подумает, это товарища Палехова не трогает! Нет, вы скажите, Игнатий Петрович: есть у него такие полномочия, чтобы привести человека к беде?

— Ну, Нестеров в беду не попадет, — уверенно сказал Саламатов. — Я предупредил Тимофея, чтобы тот пошел со своими людьми к нему. Хорошо еще, что я успел хоть это сделать! А что говорят алмазники?

— Что они могут говорить? Они, товарищ Саламатов, больше уже не говорят, а только шипят на Палехова от злости. Даже Варвара Михайловна и та, как узнала, с чем Палехов пожаловал, заперлась у себя в комнате и не выходит. Даша говорила, Палехов стоит у двери, просит разрешения войти, а она ему: «Я занята отчетом по вашему пожеланию. Нет и нет…» Так он и ушел в гостиницу ни с чем. Лукомцев совсем рассвирепел, по-ихнему, по-приискательскому, это самое большое свинство — человека одного оставить, — пояснил он, извиняя поведение Лукомцева, но Саламатов перебил его.

— А по-нашему, по-партийному?

— Я так же думаю, Игнатий Петрович. Но Лукомцеву я прямо сказал, чтобы он никаких художеств не выкидывал. Сказал: «Имей в виду, Палехов не сам по себе, за ним другие стоят, так что ты никаких глупостей не допускай!» Ну, Даша увела его куда-то. Она с ним справится. Это пока она в девушках была, он еще мог над нею куролесить, а когда женой стала — откуда что взялось! И строгость и сила. Так что Андрей теперь по ниточке ходит…

Саламатов улыбнулся было этому превращению Лукомцева в покорного супруга, но улыбка сразу исчезла. Он сказал:

— А теперь самый важный вопрос: есть ли надежда, что Нестеров найдет промышленное скопление алмазов?

Суслов, все время молчавший, зорко взглянул на Саламатова, словно хотел рассмотреть, что скрывается за его словами. Головлев сразу ринулся на защиту Нестерова:

— Да как же, Игнатий Петрович, ведь осенью мы попали в хвост этой россыпи! Ничем другим но объяснишь, что все кристаллы — мы с Сергеем Николаевичем прикидывали — найдены на одной линии. И отметка от уровня моря одна и та же, и шурфы с алмазами по одной прямой расположены. Уж тут-то и думать нечего! Конечно, жар-птицу сразу за хвост не схватишь, однако теперь ее и ловить легче, когда она перышки показала…

— А как вы думаете, Иван Матвеевич?

Суслов в эту минуту думал о том, как быстро превратился он из молодого, ничего не обещающего и неопытного геолога, которого все называли только по имени, в почтенного человека с именем и отчеством, и связал это с тем трудом, какого стоили ему поиски вольфрама и открытие рудника Сердце-камень. Не та ли вера — нет, большая и более обоснованная — вела сейчас в парму Нестерова? Нестеров был не только более знающим, он был более умным, более образованным геологом, сумевшим на основании незначительных фактов построить увлекательную и в то же время вполне рабочую гипотезу об уральских алмазах. Конечно, Суслов, как геолог, знал, что не все увлекательные и внешне правдивые гипотезы сбываются. Такого абсолютного доверия, какое испытывал к начальнику отряда Головлев и которое больше походило на преклонение, у Суслова не было. Но зато Суслов знал, что в решении некоторых геологических проблем надо идти на риск. А этого как раз и боялся Палехов… Саламатов ждал, и Суслов спокойно сказал:

— Я бы дал Нестерову полную свободу действий и но требовал от него отчета до конца года. Но Палехов скажет, что Нестеров тратит деньги бессмысленно, да еще в военное время, когда каждая копейка нужна для победы.

Да, Саламатов знал, что Палехов это скажет.

— Когда назначено совещание? — спросил он.

— На два часа. Палехов хотел ознакомиться с отчетом Нестерова по первому походу.

— Я приду на это совещание, — сказал Саламатов.

— Вот спасибо, Игнатий Петрович! — воскликнул Головлев. — Мы ему дадим битву! Он у нас погибнет, как швед под Полтавой!

— Ну, убивать его не следует! — усмехнулся Саламатов. — Наоборот, мы должны взвесить все «за» и «против». Сейчас еще не поздно вызвать Нестерова из пармы. Я и сам не охотник до напрасных трат, а ведь такой поход, если Нестеров ничего не найдет, принесет около миллиона убытков.

— Как это не найдет? — возмутился Головлев.

— Это что? Предчувствие или знание? — строго спросил Саламатов.

Парторг невольно умолк. Он думал о той ответственности, которую принимал, поддерживая Нестерова. Саламатов ждал.

— Знание! — сказал, помедлив, Головлев.

И Саламатов понял: это говорил геолог, может быть, менее образованный, чем Палехов или Меньшикова, но имеющий свою точку зрения на предмет и свои идеи. Игнатий Петрович поднялся из-за стола и сказал:

— Ну вот что, товарищи, нам придется выдержать бой, поэтому прошу вас обдумать и обосновать наше мнение, наши возможности. Теперь такими словами, как «верю», «надеюсь», мы ничего не добьемся…

Суслов и Головлев взглянули друг на друга и пошли к выходу.

Саламатов озабоченно смотрел им вслед.

3

Если бы житейский успех измерялся только движением вверх по служебной лестнице, то Борис Львович Палехов должен был бы торжествовать. За полтора истекших года он превратился из рядового геолога сначала в начальника экспедиции, затем в заместителя начальника одного из крупнейших областных управлений геологоразведки. Он с должным смирением говорил, что его выдвижению способствовала война. Этим напоминанием он как бы пресекал разговоры о своих личных качествах администратора, указывая, что он лишь замещает тех, более достойных, кто ушел на фронт. Затем он добавлял, что война вообще выдвигает способных людей как на фронте, так и в тылу. И это нужно было понимать в том смысле, что Борис Львович Палехов наконец-то нашел возможность приложить свои недюжинные силы к делу. В результате этой хитрой философии все приходили к выводу, что он еще только в начале своего блистательного пути и стоит посмотреть, как он будет шагать дальше.

Однако самого Бориса Львовича это успокаивало мало.

Самовлюбленному человеку часто приходится задумываться: а не совершил ли он какой-нибудь ошибки, которая вдруг встанет на его пути как неодолимое препятствие? И чем шире такой человек шагает по пути к успеху, тем страшнее ему кажутся его мнимые или настоящие ошибки. Нечто подобное переживал и Палехов.

Он был совершенно твердо уверен, что Нестеров ничего но найдет на Ниме. Так же уверен он был и в том, что главный геолог комитета, рекомендовавший Палехова на новую должность, вполне согласен с ним в оценке «нестеровской авантюры». А почти благополучное окончание экспедиции, которая все-таки принесла Палехову успех — бурые железняки, вольфрамит, точная геологическая карта еще одного района, — тоже укрепляло позиции Бориса Львовича. И все-таки он был неспокоен.

Карьеризм — это такое состояние души, которое в наши дни приходится скрывать, как дурную болезнь. Честолюбец этого рода боится всего: старых товарищей, которые могут позавидовать ему и из мести (это понятие у карьериста облечено особым, почти мистическим смыслом!) помешать его карьере; новых условий, которые еще неизвестны и иногда не совсем понятны; своих прошлых ошибок, которые могли быть совершены до начала блистательной карьеры, — а вдруг что-нибудь откроется? И он живет все время под бременем страха за свою пресловутую карьеру.

Палехов не забыл, что работами Нестерова интересуются влиятельные лица (тоже понятие, бытующее у карьеристов в его старинном значении!), а представитель Комитета Обороны генерал Бушуев человек несомненно влиятельный. Не мог он сбросить со счетов и Саламатова. Хотя теперь секретарь Красногорского райкома партии ничем не мог повредить лично ему, но в связи с «делом Нестерова» — так в уме Палехова характеризовалась теперь работа Нестерова — Саламатов мог кое-что порассказать, чего Палехову не хотелось бы.

И наконец, последнее предположение, которое было опаснее всех прочих: а что, если этот сумасшедший и в самом деле найдет алмазы? Тут одной уверенности в том, что Нестеров принадлежит к неудачникам, мало! Мало и чисто геологического знания района. В том-то и беда, что подлинная уверенность возникает только в тех случаях, когда к ней не примешиваются соображения частного порядка, чисто личные, эгоистические. Такая уверенность могла быть и была у Нестерова: он верил, что алмазы на Ниме есть. А вот отрицать их наличие с такой же уверенностью Палехов не мог, потому что он все время оглядывался на то — а что произойдет лично с ним, если алмазы найдутся? И эта боязнь мешала и мыслить и действовать.

Едва приняв дела в областном управлении и выяснив, как относятся к «авантюре Нестерова» руководящие работники — а относились они так, как им подсказал Палехов, — он ринулся в Красногорск с одной задачей — окончательно закрыть разведки.

В этом он видел свое единственное спасение. Если алмазы не найдены, значит, Борис Львович правильно руководил экспедицией, нацеливая ее на более доступное сырье, — слава ему, так как он попутно отыскал приличные залежи вольфрама, честь ему и хвала, большому кораблю большое и плаванье! Пусть руководит сначала десятком экспедиций, потом сотнями, потом хоть всем комитетом. А вот если алмазы найдутся, то может случиться и так, что вышестоящие товарищи спросят: а почему, собственно, их не нашли раньше? И Борису Львовичу придется предстать в незавидной роли…

И первые же встречи в Красногорске убедительно показали, что Палехов был прав, когда боялся, что «нестеровская авантюра» будет еще долго висеть у него на ногах, как чугунное ядро каторжника.

Меньшикова, на которую он надеялся, как на свою главную помощницу в предпринятом им наступлении, не захотела даже поговорить с ним. Отговорки, что она занята работой для него же, делали ее поступок еще более неприятным. Палехов готов был плюнуть на все и уехать — из области он сможет больнее наказать непослушную девчонку, — но коготок уже увяз, приходилось притворяться, что он не понимает и не видит во всем этом для себя ничего оскорбительного.

Новый начальник экспедиции Суслов, вместо того чтобы немедленно явиться на вызов особоуполномоченного, пошел советоваться в райком, Головлев, человек исполнительный и уравновешенный, понимающий субординацию, тоже отлынивал под всякими предлогами от разговора с Палеховым. Вместо частной беседы, во время которой можно было бы негласно поставить все точки над «i», приходилось созывать совещание, а опыт давно уже подсказывал Палехову, что в таких щекотливых делах масса не лучший судья. Найдется один демагог, желающий подвига, и масса пойдет за ним. Поди убеди их, что подвиг не нужен…

Но самую крупную неприятность принесло Палехову сообщение, что на их узкое совещание явится Саламатов. Этого человека он не любил и боялся…

4

Головлев после разговора с Саламатовым поспешил к себе в экспедицию.

В большом доме экспедиции у Головлева в маленькой комнате помещался несгораемый ящик и стол, накрытый красной материей, за которым парторга никто никогда не видал, так как все партийные дела приходилось решать непосредственно в отрядах.

Да и трудно было представить Головлева за канцелярским столом — стоило только взглянуть на его мощную, сутулую фигуру, на крупные руки, приобретшие такую окраску, будто он нарочно коптил их над сотнями костров, выставлял то на дождь, то на солнце.

А между тем этот рабочий человек, обошедший на своих длинных ногах чуть не все леса и пустыни родины, всю свою жизнь проведший в поиске, давно уже приучился и полюбил работать за столом. И когда он, выбрав свободный час, выкладывал на стол свои книги, тетради, заметки, из которых иные были написаны даже не на бумаге, а на берестяных свитках, содранных прямо в лесу и исписанных углем при свете костра, когда он водружал на свой широкий, утиной формы, нос большие очки в роговой оправе, он вдруг становился похожим на ученого…

Головлеву не удалось стать ученым. С малых лет был работником. Сначала помогал матери, потерявшей мужа в первой мировой войне. Потом, лет с пятнадцати, взявшись как-то носить рейку при теодолитных съемках возле села, в котором он жил, Артемий пристрастился к непонятному, но занятному делу геологов, геодезистов, топографов и с той поры кочевал по всей стране.

Мать его давно уже умерла, младшие братья и сестры выросли и стали дельными людьми, а Артемий Головлев по-прежнему работал в экспедициях, достигнув к тридцати пяти годам предела своих прежних мечтаний — он стал мастером буровых работ.

Возле этого искреннего, смелого и доброго человека в каждой экспедиции группировались люди. Товарищи по работе относились к нему с уважением, которое обычно сопровождает сильных людей, не жалеющих этой силы для дела. Начальство экспедиции скоро привыкло к тому, что на Головлева можно положиться во всем. Так естественно он оказывался негласным судьей дел и поступков товарищей, советчиком и помощником руководителей. А когда он стал членом партии, само собой получалось, что в каждой экспедиции ему поручали партийную работу. И вот тогда-то Артемий Головлев вдруг понял, что на своем нелегком жизненном пути он совершил одно важное упущение — не учился.

В экспедиции приходили молодые ребята и сразу становились мастерами — одни до начала своей трудовой деятельности оканчивали специальные школы и курсы, другие начинали работу коллекторами, — и лишь небольшое число сверстников Головлева оставалось с прежним уровнем знаний. Но ведь Артемий был парторгом, товарищи доверяли ему руководство партийной работой в экспедиции, он не мог мириться с малостью своей культуры. Бывали в экспедициях такие случаи, когда от веского слова парторга зависела судьба человека; случалось и так, что Артемий Головлев должен был своим словом влиять на ход производственного дела, как произошло это и в алмазном отряде Нестерова. А как мог простой мастер, знающий только способы быстрейшей проходки буровой скважины, разбираться в таких делах, в которых и опытные геологи спорили меж собой, причем спорили всегда страстно и часто безрезультатно? И Артемий Головлев еще задолго до начала войны понял, что он должен начать свою жизнь сначала… А начало всякой жизни — учение.

Он никогда не говорил об этой стороне своей жизни, разве лишь в анкетах сообщал, что занимается самообразованием, да по окончании сезона, перейдя на зимние квартиры, связанные с работой на основной базе экспедиции, обращался к тому или иному геологу с вопросами теоретического порядка. Если тот интересовался, зачем буровому мастеру нужны знания, например, по кристаллографии, Головлев ссылался на спор с товарищами или на книгу, которую он якобы не понимает, из какой-то странной мнительности опасаясь, что его запоздалое стремление к знаниям вызовет усмешку.

К тому времени, когда Головлев стал работать в экспедиции Нестерова, он проходил, так сказать, на дому, курс геологического института. В своей области — в геологии полезных ископаемых — он разбирался отлично, хотя бы потому, что непременно сочетал теорию с практикой.

Сейчас, перед встречей с Палеховым, самым ярым противником Нестерова, Артемий Иванович разложил перед собой книги, записи, копии докладов, пытаясь проникнуть в их непрозрачную глубину, чтобы вступить в бой с Палеховым во всеоружии.

Заглянул Евлахов, посмотрел на согнутую спину парторга, смущенно кашлянул, — прости, мол, помешал, — и вышел. Постучалась Даша, сказала с порога:

— Что же теперь будет-то, Артемий Иванович? — и замерла, сообразив, что зашла не вовремя.

Головлев хмуро посмотрел на нее, спросил:

— А ты вот уверена, что Сергей Николаевич найдет эти камешки?

— Откуда мне знать? — простодушно ответила Даша и прикусила язык, сообразив, что так отвечать не полагается.

Парторг еще ниже нагнулся над своими материалами, и, не глядя больше на Дашу, буркнул:

— Ну вот. А мне надо знать!

— А нас на совещание пригласят? — спросила Даша.

— Тут одним голосованием ничего не решишь! — ответил Головлев, и Даша, не поняв, что он хотел этим сказать, вышла навстречу испытующим взглядам подруг — коллекторы отправляли ее на разведку.

— Ну что? — спросила Юля.

— А то, что учиться надо было зимой-то, а не посиделки устраивать, не на танцы бегать! — проворчала Даша, внезапно становясь похожей на Головлева, когда тот бывал сердит.

— Да ты объясни! — шепотом проговорила Юля.

— Теоретический спор у них, — безнадежно махнула рукой Даша.

— Но ведь ты же своими руками держала алмаз! — возмутилась Юля. — Как же они смеют?! — И замолчала.

И девушки медленно отошли от двери, даже каблучки не стучали, — было похоже, что эти попрыгуньи испугались и ступали на цыпочках или несли тяжелую ношу.

5

Все геологи знали, что совещание будет «узким», соберется один начальствующий состав. Однако не успел Суслов предоставить слово первому оратору, как в двери, открыв их ровно настолько, чтобы можно было протиснуться, вошла Даша, за ней Юля, а потом, распахнув дверь пошире, начали входить рабочие, мастера, десятники, и Палехов был вынужден промолчать, потому что Суслов не хотел замечать его недовольных взглядов.

«Впрочем, это к лучшему, — размышлял Палехов. — Один раз они обожглись и вряд ли теперь станут поддерживать Нестерова. Подвиг, слава — этими словами можно увлечь только однажды. Теперь они семь раз отмерят, а уж потом отрежут, и отрежут так, что защитникам Нестерова станет кисло!»

То, что сам Нестеров ушел, было на руку Палехову. Он с радостью подумал: сторонники Нестерова в разброде. Варвара Михайловна просто не верит Сергею; Саламатов слишком мало понимает в этом тонком деле; Головлев не имеет собственной точки зрения. И Борис Львович со спокойной душой взял совещание в свои руки.

Никто не прерывал его, слушали со вниманием, которое могло бы обрадовать всякого оратора, но, странное дело, чем больше он говорил, тем большее сопротивление чувствовал в самом молчании аудитории. А Борис Львович говорил с подъемом. Ведь от этого совещания зависело очень многое, чуть ли не вся его судьба…

Суслов предоставил слово Меньшиковой.

Борис Львович с сожалением взглянул на Варю. Она выглядела так, будто не спала всю ночь. И говорила она тихо и невнятно. Неужели она боится сказать то, что думает? Он внимательно вслушивался в сбивчивые слова Варвары Михайловны и так и не понял, чего же она хочет. «Эта проклятая интеллигентщина, — думал он про себя, — доведет ее до того, что она, сама того не желая, станет невольной пособницей Нестерова». Палехову понравились эти его хлесткие определения: «пособница», «опасное увлечение Нестерова», — слова эти звучали как обвинение, и он пожалел, что не опирался на них в своей речи.

Выступил Головлев. Палехов вначале почти не слушал его, думая, какую позицию изберет Суслов, молчаливое выжидание которого беспокоило его. И вдруг изумился: Головлев говорил так уверенно и спокойно, что уже завладел слушателями.

— Прошлогодние поиски можно перечеркнуть жирным крестом, — холодно сказал парторг. — Вот когда я пошел с Сергеем Николаевичем Нестеровым, тут я понял, что значит добрый поиск. Скажем откровенно, Варвара Михайловна и Борис Львович думали только о том, как бы поскорее закончить работу, а Сергей Николаевич думает о том, как расширить поле поиска. Мы тогда проверяли хвосты, а поискать коренные россыпи не успели. Теперь Сергей Николаевич щупает их. Условия налицо. Если говорить о сходстве местных пород с кимберлитами, так вот вам обработанные лабораторией образцы. — Головлев спокойно выложил на стол завернутые в марлю образцы пород, как будто выступал старый геолог, а не какой-то буровой мастер. Искоса глянув на встревоженного Палехова, Головлев добавил: — Я думаю так: берега и старые террасы Нима выстланы оливиновыми породами, — вот эти синие образцы разрушенных отложений, — там и нужно продолжать поиск. Порода на алмазы заманчивая, контуры площади выражены отчетливо: как же можно прекращать дело, не доведя его до конца?

Палехов думал: господи боже мой, до чего же он дожил, если простой буровой мастер пытается указывать ему, как надо работать? И Суслов улыбается с каким-то особым значением. И Саламатов одобрительно поглядывает на Головлева. Да куда же Палехов попал? Это же не совещание, а настоящий заговор против руководства!

Утратив свое благодушие, Палехов приподнялся было над столом, чтобы обрушиться на безграмотного мастера, но Суслов, внушительно кашлянув, заговорил сам, как будто и не видел его движения. И говорил он так, что Палехов невольно подумал: «Да слышал ли он меня?» И верно, будто и не было директивных указаний, которые привез Палехов! Суслов отстаивал право Нестерова на поиски с такой горячностью, что Палехов поглядывал на него с опаской, — попробуй еще протестовать, и хлопот не оберешься! Такой же сумасшедший, как и Нестеров.

Он еще раз попытался умерить страсти, сказав, что после войны никто не помешает Нестерову вести свои поиски, но сейчас, когда страна бросает все средства на оборону… Но тут попросил слово Саламатов, и Палехов осекся, увидев его гневное лицо.

— Вы вспомнили о войне, Борис Львович, правильно, — сказал Саламатов. — Именно потому, что идет тяжелая, беспощадная борьба с врагом, мы разрешаем Нестерову этот поиск, беспримерный по трудности, без достаточного количества рабочих, машин, продуктов. В другое время мы все, в том числе и вы, потребовали бы создания большой, богато оснащенной экспедиции и только тогда позволили бы Нестерову идти в тайгу. Но сейчас идет война, и мы вынуждены согласиться с Нестеровым, что даже такой скромный поиск может дать пользу. Как же вы, областное геологическое управление, можете отказать Нестерову?

И вдруг произошло то, чего никто не ожидал. Палехов встал над столом, изобразив на своем широком лице самую добродушную улыбку, и сказал:

— Помилуйте, Игнатий Петрович, товарищи, да за кого вы нас принимаете? Областное управление хотело только выяснить, есть ли какие-нибудь надежды у Нестерова. Никто не собирался ставить ему преграды. Наоборот, если и геологи, и мастера, и даже партийные руководители горой стоят за него, то тут и говорить не о чем! Разве только напомнить, что спрос будет не с одного Нестерова… Ну да большому коллективу и отвечать легче!

И сел на свое место, с виду благодушный, будто и не замечая, как переменился в лице Суслов, как побледнела Меньшикова как озабоченно поднял голову парторг. Только Саламатов не проявил волнения, которое Палехов надеялся вызвать и у него. Он внимательно смотрел на Бориса Львовича, как будто пытался представить себе следующий ход, рождающийся в его изощренном уме. И Палехов невольно отвел глаза.

А кругом уже облегченно зашумели, девушки вскочили с мест и окружили Бориса Львовича, приглашая на пельмени; кто-то сострил, что «Палехов уполномочен, да не очень». Помешать-то Нестерову он не смог. И только те, кого Борис Львович зачислил в «сообщники» Нестерова, тревожно переглядывались, соображая: а что же может последовать за этим?