Вновь царь Борис принял Афанасия Власьева, лежа в постели. С печалью в голосе царь произнес:

— Плохо мне. Если что недоброе со мной случится, ты, Афоня, поддержи сына моего, укрепи власть юного царя Федора.

— Сделаю, что могу, — лаконично ответил Афанасий Иванович. Про себя же подумал: «Как только речь заходит о детях, царь Борис перестает быть государем. Должен же понимать, что именно обязан выбрать дьяк, если выбор будет между страшной войной, когда сын на отца идет, а брат на брата, или же сменой династии. Не о Федоре, о Руси придется думать. Нравятся мне и умный мальчик Федя и красавица Ксения, а делать-то что?! Ты уж живи, Борис Федорович, подольше, не ставь меня перед страшным выбором».

— Ладно, — вздохнул царь. — Думаешь не знаю, что сейчас обещаешь, а когда я помру, решать по своему будешь.

— Нравятся мне твои дети, — вдруг сказал Власьев. — Что смогу для них сделаю.

— Теперь о делах поговорим. Был у принца Густава?

— Был. Волю твою — выехать в Углич — ему передал. Катарина Котор счастлива была донельзя.

— Эх, шальная баба! Ну зачем она Его Высочеству? Замужняя, греховная, скандальная.

— Любит, значит. Прости, государь, боюсь кое о чем говорить.

— Молви! — тут же велел царь.

— Великий государь! Ты о полюбовнице принца так говоришь, словно мешает она тебе. Словно хочешь замуж за Густава Ксению выдать. Катарина, кстати, от ревности с ума сходит. Понимает ведь, что ни молодостью, ни красотой, ни умом, ни образованностью с Ксенией сравниться не может. Вот и бесится, говорят даже придворных бьет.

— То что бьет, это хорошо, они от того ко мне на службу перебегают. Сегодня с утра еще один просился, говорит, не хочет от данцигской горожанки затрещины получать. А что касается Густава и Ксении… Думаю, и сейчас на Москве многие гадают: хочу ли я выдать Ксюшу замуж за принца Густава или нет, и через сотни лет летописцы этим вопросом задаваться будут. А ведь всё очень просто. Мечтал я ее за дюка Максимилиана выдать и сделать королевой Польши. Не только для того, чтобы Ругодив и Колывань получить, но и для нее самой старался. Не вышло. Жаль. Хочу теперь за принца датского Иоганна выдать. Нет у него земель, так хоть умен и образован. С ним Ксюше хорошо будет. А вдруг и этой свадьбе не бывать? Тогда что? Не сидеть же Ксении всю жизнь в девках, счастья женского не зная. Сгодился бы и этот принц Густав, на крайний случай. Не за Шуйского же или Милославского ее выдавать, не может мой подданный над моею же дочерью властвовать, будучи мужем ее. Это где ж видано, чтобы царь подданному кнут передавал, свою кровинушку хлестать!. Вот она правда, Афоня. Ладно, в Углич принца Густава — так в Углич! С глаз долой, из планов — вон! Ты готов в Вильно ехать? — неожиданно царь перешел на другую тему.

— Готов. Только я вот о чем думаю. А надо ли с поляками мир подписывать? Помню ведь, великий Государь, что герцог Карл предлагает. Эстляндию и Лифляндию ему, но Полоцк — Руси! Вместе на ляхов навалиться, Ригу для шведов и Полоцк для тебя у них отобрать. Все-таки прибыток.

Борис Годунов тяжело вздохнул.

— Что-то не так, государь?

— Хотел я без войны Ригу и Ругодив получить. А с войной, стоит ли? Вот сейчас говорим: выход к морю нам нужен, торговать с иноземцами. Но во-первых, в прошлом году в Архангельске 29 заморских кораблей побывало. Немало. А во-вторых подумай сам, стоит ли Нарва или Рига войны? Вот посадские люди говорят: надо свой выход к морю иметь, тогда купцам будет торговать легче, товары, что наши посадские люди мастерят, дороже продаваться станут. А кто за эти города воевать будет? Стрельцы — то есть те же посадские люди. И что важнее для жены и детей стрельца, чтоб за неделю на три копейки больше в дом приносил, или чтобы живым был? Ну ка, ответь!

— Ясно, что важнее — мертвые копейки в дом не несут.

— Вот я и задаюсь вопросом, стоит ли Полоцк войны? Говорят, ляхи там свирепствуют, веру менять заставляют. Плохо это?

Афанасий Власьев аж растерялся. Как же можно такие вещи под сомнение ставить?!

— Конечно, плохо для православного люда.

— А в Полоцке тоже так думают?

— Не знаю, — растерялся вдруг Власьев.

— Коли не нравится им вера латинская, почто не восстают, к нам не бегут, о помощи не просят? Вот молили бы помочь веру им сберечь, другое дело. А так, чего ради нашим стрельцам да дворянам умирать?

Афанасий Власьев был просто ошеломлен логикой царя Бориса.

— Нет, Афоня, не для того я на престол взошел, чтобы русскую кровь проливать. Мало ее что ли при Иване Васильевиче Грозном пролилось?! По опричникам соскучились?

— Бывшие опричники — твоя опора, государь, — удивился Власьев тому, что царь будто бы не понимает простых вещей. — Они — друзья твои, а бояре враги.

— Коли так, избави меня Бог от друзей моих, а с врагами как-нибудь сам справлюсь. Ты, Афоня, тогда еще слишком юн был, а я всё помню. Разорил Иван Васильевич Грозный землю русскую. Кстати, тесть мой, Григорий Скуратов, умер вовремя. Жизнь отдал ради меня и своей дочери. Не погибни он тогда, при осаде Колывани, Иван Васильевич отправил бы его на плаху, меня сослал бы, а Марию мою, дочь Малюты, в монастырь бы отправил, да в такой, где бы она умерла побыстрее. Скуратов всё понимал, и потому при неудачном штурме города в первых рядах вперед шел, а потом отступать не стал. Получилось, что погиб, как герой, а не как разоблаченный враг Руси и царя. Никто ведь не мог сказать, за что на невинных людей царская немилость приходит. Но известно было всем, что сочтены дни Малюты Скуратова. Вот так, Афоня. Я когда на престол всходил, народу пообещал: никто безвинно казнен не будет! Казнь даже одного невинного — грех. А на войне не один, тысячи погибнут. Нет, я войну долгую и кровавую не начну. Знаю, Афоня, что обо мне говорят: мол, воевать не умеет, оттого и не хочет. Да, не умею…

После этих слов думный дьяк Власьев замер, не зная, что и сказать. Хвалить царя и говорить, неправда, мол, умеешь, было, во-первых, глупо, а во-вторых, дерзко: неприлично перечить государю, когда он категоричен. Соглашаться с Борисом, значило принижать царское достоинство. Вот и молчал Афанасий Иванович.

Видя это, Борис Годунов улыбнулся и повторил:

— Да, не умею. Только не царское это дело — воевать. Для войны у Сигизмунда гетманы есть, у меня — воеводы. Вот оно как.

Помолчали. Царь предложил Власьеву откушать медку, выпить вкусный напиток из малины. Афанасий Иванович с радостью согласился. Причем отнюдь не потому, что хотел есть. В то время считалось, что угощение от царя — честь немалая.

Слуги принесли мед, свежий хлеб, малиновый напиток. Государь поднялся с постели, сел к столу. Чтобы что-нибудь сказать за едой, Афанасий Власьев заметил:

— Опять дождь льет.

Царь оживился, но глаза его стали печальны.

— Вот, Афоня, еще одна причина, почему воевать нельзя. Бедствие ведь великое надвигается, голод! Урожай гибнет. Как можно в такое время страну напрягать?! Нельзя сейчас воевать ни нам, ни полякам, ни шведам. Я тебе вот что скажу, Афоня. На Москве до сих пор шушукаются: мол, был царь Иван Васильевич Грозным для своего народа. И, правда, был. А герцог Карл куда более для свеев грозен. О чем он сейчас думает? О том, чтобы число поданных своих ненамного увеличить. А то, что в той же Финляндии у него половина подданных за зиму помереть может, это его не интересует. В Финляндии, между прочим, холоднее, чем в Москве. И получается: подданных у дюка Карла к весне не больше, а меньше станет, даже, если Ригу возьмет. Страшный человек, этот дюк Карл — жизнь шведа, финна — ни в грош не ставит! Я, вот, обо всех забочусь, на богадельни деньги трачу, пахарям хочу помочь…

— И потому тебя ненавидит теперь и купечество посадское, и бояре. Ведь это за их счет государство богадельни строит, — твердо сказал Власьев.

Дьяк еще сильнее сжал под столом кулаки, перестал есть мед. Никогда в жизни он не вел раньше столь откровенного разговора с царем, и не помышлял, что такое возможно. Сейчас было страшно: добр Государь, а вдруг прогневается? Как это для него, Афоньки, обернется? И самое печальное, что увлекся дьяк разговором, потерял контроль над собой. Опытный дипломат, а, не подумав, брякнул то, что произносить не следовало. И что за этим последует?

Царь от упрека отмахнулся:

— Пусть ненавидят, лишь бы не мешали. Не в том беда. Страшно мне, Афоня. И не только за детей моих. За то, что еще не случилось, страшно. Голод наступит, страшный голод! Я уже хлеб вывозить запретил строжайше, повелел, чтоб никаких исключений ни для кого не было. Купцов, что за границу едут, провизию просил закупать. Да они и сами понимают: бочонок селедки или орехи сейчас из чужих стран выгоднее везти, чем одежду или железо. Скоро ведь драгоценности за кусок хлеба отдавать станут. Ох, за что нам такие испытания?! Неужто я Бога прогневил тем, что бояр Романовых сослал?!

— А они против тебя заговор не составляли? Составляли наверняка, — постарался успокоить царя Власьев.

Дьяк подумал про себя: «Ежели о царевне Ксении заботится, то волноваться не должен, то здоровью во вред».

— Ну, может, и составляли. Так и надо было их изобличить, с поличным взять. А без реальной вины судить не следовало.

— Государь, они же тебя отравить хотели! Их на плаху следовало отправить, — возразил Власьев.

Тут уже царь Борис сообразил, что сказал то, о чем следовало молчать. Ведь Афанасий Иванович не знал, как оказались таинственные коренья в кладовой Романовых.

— Так ведь никто не знал, зачем именно коренья хранили. А то, что признались под пыткой в своей вине, так на дыбе еще и не в том признаешься! — нашелся многоопытный Годунов.

А Афанасий Иванович из лучших побуждений морально добивал царя, не ведая, что творит:

— Государь! Всё верно, но хороший, честный человек у себя дома такие коренья хранить не станет.

— Ладно, давай о другом поговорим, — прервал его царь. — Мед доели, пора и к делам перейти. Мы почему с ляхами мир решили заключать? Потому, что стало известно, побеждают они всех. На юге канцлер Замойский Молдову ляхам подчинил, друга Польши господарем сделал и теперь спешит на север — бить шведов. Князь Радзивилл в Ливонии под Кокенгаузеном шведов разгромил. И вот исход этого боя для меня уже непонятен.

— Что же в нем непонятного, государь?

— А то, что шведов побольше в сражении, чем ляхов, было. Хочу знать, почему они с поля брани бежали?

— Поспрашивать о том в Вильно?

— Так у ляхов спросишь, они наврать могут, — вздохнул царь.

— Послал я в Ливонию лазутчика, чтобы сообщал о том, как война идет. Будет он осенью в Риге. Тебе было бы полезно от него весточку получить — станет яснее, как с ляхами себя вести. Мы ведь договор такой подписали, что ничего не решено. Не признаны польскими в том договоре Колывань и Ругодив. Может, ляхи захотят эту оплошность исправить и договор изменить. А может, после побед своих от договора вовсе откажутся. Так что весточка из Ливонии будет для тебя, Государь, полезной. А, может быть, мне в Ригу поехать? Король сейчас как раз там, поляки наверняка предложат, чтобы я из столицы Великого княжества литовского в Ригу поехал. Почему бы не согласиться?

— Даже не знаю, что и сказать. Соглашаться нельзя. Не следует послу Его Царского Величества за польским королем по королевству бегать, урон в том для царской чести. Надо бы тебе в Ригу кого-то послать — человека сметливого и понимающего.

— Есть у меня такой человек. Хотел как раз, Государь, просить, чтобы ты его в мою свиту включил как переводчика, ибо знает мой француз и латынь, и французский, и немецкий, и испанский, и чешский языки.

— Француз?

— Я его на службу к себе в Империи Габсбургов нанял. Умный больно.

— Значит, латынь, немецкий, испанский… А по-русски-то говорит?

— Уже выучил. И неплохо. Однажды даже надолго меня смеяться заставил. Я у него по-немецки спрашиваю: «Ну как, хорошо научился уже говорить по-русски?» А парень мне в ответ на русском: «Да что ты, боярин, я по-русски не в зуб ногой, понятия о нем не имею, русских слов ведать не ведаю, хоть и взялся за гуж, говорю, увы, не дюж!». В общем, таких словечек поднабрался, что не каждый русский использует.

Царь улыбнулся. Поинтересовался:

— А как зовут твоего француза?

— Божан Иванов.

— Француза?!

— Мой француз, как хочу, так и именую!

— Что же, пусть будет Божан Иванов. Из Вильно до Риги путь неблизкий. Справится?

— Конечно. Языки он знает. Находчив, с хитринкой. Никому у нас не известен. В Риге будет выглядеть типичным немцем. В общем, подходящий человек.

— Ну, тогда его и в переводчики записывать не надо. Пусть едет сразу в Ригу. А выдавать себя может за француза, которому царю служить надоело. Увидел, что надвигается голод, и решил отправиться обратно во Францию. Денег для него выделю, слуга сегодня доставит. Завтра и выезжайте. А не предаст ли, этот твой Божан?

Афанасий Иванович улыбнулся:

— Так он у меня, как сыр в масле катается.

— Тогда знай: в Риге надлежит твоему Божану Иванову найти купца Тимофея Выходца.

— Знакомое имя.

— А искать его надобно у трактирщицы Марии в предместье Ластадия…

После аудиенции у Государя Афанасий Иванович зашел в Посольский приказ, увидел, что там всё, как обычно, и решил обедать дома. Следовало и с Божаном поговорить, и в дорогу собираться.

У моста, ведущего в Кремль, его терпеливо дожидался слуга Федор верхом на коне. В руке он держал поводья оседланного татарского жеребца. Протянул господину саблю, с которой в Кремль входить было запрещено. Сабля была, естественно, в дорогих кожаных ножнах с мехом, пропитанным маслом, внутри — масло предохраняло оружие от ржавчины. Боярин прикрепил ножны к поясу и легко вскочил на жеребца. Прошли времена, когда Афанасий Иванович ходил по Москве пешком, для дьяка Посольского приказа это было попросту неприлично. Но и передвигаться в повозке на короткие расстояния Афанасий Иванович не любил, предпочитая верховую езду.

Через пять минут всадники были уже дома. Боярин бросил поводья все тому же Федору и вошел в дом, где его уже ожидал верный француз Жан-Божан. Он был настолько весел, что глава Посольского приказа понял: «Это — неспроста. Надо его выслушать».

— Боярин, — радостно сказал Жан-Божан по-немецки, — а я луковый суп сварил, как во Франции. Обедать будете?

— Тебе текст переводить с немецкого надобно, а не супы варить. Для того слуги есть, — проворчал Власьев.

Ворчал он, конечно, для вида, ибо уже знал, сколь вкусен этот французский суп. Мясной бульон, гренки, кусочки говядины… Божан с разрешения хозяина добавлял в суп немного мальвазии. Ну а что касается лука, то целую головку его клали в суп не для того, чтобы ее съесть, а для придания специфического вкуса. В общем, просто объедение!

Божан упрек воспринял всерьез, стал объяснять:

— Перевод я закончил еще с утра. Анисьи не было, стало скучно, я пошел на кухню. Сварил суп. Потом Анисья пришла, под моим руководством багеты в печи испекла.

Афанасий Иванович не выдержал:

— Так где суп, где багеты? Есть хочу!

— А на второе Анисья говядину сварила. Федор! — закричал француз по-русски. — Вели боярину обед подавать!

— Слушаюсь! — по-военному откричался Федор, и только Афанасий Иванович помыл руки из рукомойника, а суп был уже на столе.

— Ты зачем Анисью вчера в сенях тискал? — решил все же повоспитывать молодого человека дьяк.

— А я не только тискал, — простодушно признался Жан. — Я от нее вчера, наконец-то добился всего, чего хотел. И теперь она будет безотказна, ведь я ей очень понравился. Она, кстати, мне тоже. Одевается не столь нарядно, как горничная графини Эльзы, но страсти в ней больше. И знаете, господин, раньше меня привлекали худощавые женщины, теперь же я стал понимать русских, которые любят пухленьких. О, эту чудесную Анисью есть за что потискать!

Божан был столь непосредственен, что Власьев невольно улыбнулся про себя. Он уже понял, что юный шельмец, на самом деле очень непрост и сейчас подкупал его своей непосредственностью, откровенностью и доверчивостью — он считает Афанасия Ивановича другом, чуть ли ни отцом. Именно поэтому нахмурил брови и строго сказал:

— Ты что удумал, юбки девкам задирать?! А если Анисья родит?

Жан-Божан засмущался:

— Во-первых, я стараюсь действовать так, чтобы не родила, меня фрейлина графини Эльзы обучила, как надо действовать. Во-вторых, ежели родит, так у вас, боярин, на одного крепостного больше окажется. Жан постарается — и в хозяйстве прибыток. Чем плохо? А что касается задирания юбок, ну где вы видели такого француза, чтоб юбки не задирал?

Вопрос поставил Власьева в тупик: Жан-Божан был единственным французом, с которым дипломат был знаком, и как ведут себя другие, просто не знал. Поэтому перевел беседу на другую тему.

— Значит, так, — строго сказал глава российской дипломатической службы, — чтобы ты не обрюхатил Анисью, завтра же поедешь в другую страну.

— Боярин, я поеду с вами переводчиком? — спросил сын колбасника с еле скрываемым ликованием.

— Еще чего! Такую честь заслужить надо. Ты поедешь в Ригу с поручением. И учти: если тебя поймают, то повесят.

— Меня никто не знает, а значит, не поймают и не повесят, — радостно объяснил Жан-Божан. — А что надо сделать?

— Встретиться с одним русским купцом, запомнить всё, что он скажет, и успеть приехать в Вильно до конца переговоров, сообщить мне, что он тебе поведал.

— И всё? Это же так просто!

— Просто, если голову от шеи не отделят, — еще раз попугал Жана-Божана хозяин.

— Нет, мне моя голова еще нужна, чем же я кушать буду, если ее отрубят? — балагурил слуга Власьева. — Я свою голову без боя не отдам.

— Без какого такого боя? — с подозрением спросил Власьев.

— Господин, я не говорил вам раньше, — состроил виноватую гримасу Божан.

— О чем же ты умалчивал?

— Вы слышали, что в царской охране служит капитан Жак Маржерет?

С этим французом Власьев не был знаком, хоть и видел его пару раз во дворце. Он кивнул Божану Иванову в знак согласия.

— Так вот. Я упросил соотечественника давать мне уроки фехтования. И он дает мне их.

— А где ты берешь для этого деньги?

На лице Божана появилась хитрая улыбка:

— Я упросил его помочь своему соотечественнику бесплатно. Соотечественники за рубежом должны помогать друг другу.

В этот момент Власьев окончательно осознал, что Божан нигде не пропадет. Но не сбежит ли, попав за границу?

— Если выполнишь поручение, позволю тебе тискать Анисью сколько угодно.

— Ура-а! — проорал Божан и тихим голосом спросил. — А сегодня авансом потискать можно?

— Да ладно, — согласился, не в силах спорить с этой умильной рожицей опытный дипломат. — Только не в сенях, дурной пример другим не подавай. Веди в свою комнату и там делай с ней, что угодно.

В это время к дому подскакал царский гонец. Войдя внутрь, поклонился дьяку Власьеву и попросил разрешения обратиться к его слуге Божану Иванову. А получив дозволение, протянул французу кошелек:

— Государь жалует слуг своих!

Божан подождал, когда гонец уйдет, не стесняясь присутствием господина, по-хозяйски ущипнул вошедшую с блюдом отварной говядины Анисью за плотную попку, от чего девица взвизгнула и зарделась, и только потом заглянул в кошелек. Увидав, что там не медь, а серебро, проводил взглядом уходящую Анисью и радостно сказал Афанасию Ивановичу:

— У меня никогда в жизни не имелось таких денег. За эту сумму я согласился бы отправиться не только в Ригу, но и в Новый Свет!

Божан умял большой кусок говядины (Анисья явно не жалела для него еды) и увел слегка упирающуюся девицу к себе. Вечером подававшая хозяину ужин Анисья выглядела на удивленье красивой и счастливой.

А утром, прощаясь с хозяином (в Ригу и в Вильно вели разные пути), Божан вдруг сказал:

— Когда вернусь, надо бы мне креститься по православному обряду.

— Мудрая мысль, но с чего пришла тебе в голову?

— А как венчаться, если я католик, а Анисья — православная?

Афанасий Иванович не раздумывал:

— Когда вернешься (сказать «если вернешься» язык не повернулся), дам Анисье вольную. А то нехорошо получается, ты — вольный, а она кто…

Когда Божан скрылся из виду, Власьев подумал: а ведь ему будет не хватать лукового супа, багета и многого другого, что умел готовить француз Божан Иванов…

Нарва и Таллин.

В то время на Руси существовал обычай: во время свадьбы отец невесты вручал жениху кнут, мол, раньше я ее воспитывал, теперь твоя очередь. — Прим. авторов.