Митинг Дворцов

Аллитерованная проза

Бил барабан.

Был барабанщиком конный с гранитной глыбы.

Бой копыт Фальконета заставил лаже пыль Марсова поля звенеть.

Герольды — трубач с дворцовой колоны, рубака с Мариинской Площади и третий — в медалях грудь — трехсотпудовой медной рудою на квартирной булыжной груде стал.

там,

Где медовые дали Азии, Сибирью зияя, за решеткой окна в Европу теплятся.

Гулко герольды сзывают:

— На митинг, на митинг, на митинг…

Шли.

Над братской оградой, рада не рада, дворцов затаенная рада метнулась в знамя невероятной речи.

Зимний двуглавый с пачкой орлов обезглавленных, красный от крови, которой цари мокли, пришел на порог братский и тупо бросил единственный в мире барок.

Нервный Инженерный Замок с надменностью мальтийца лез искаженной рожей через лысые липы Летнего Сада-

Ласковым бархатом лени барской ползучие высились арки над темнеющей ракой отверженной Аркадии.

Истовым крестом — набожный красавец — крестился Аничков. Ничком пробирался на площадь. Под мышкою с домовым богом, побирался.

Понуро привел панургово театров стадо Глинка.

Желтела, белела Александринка, слоновыя челюсти колон оскалив.

Голубой калиф, мечтала мечеть в небо руками.

Тонко…

Цирк Модерн в сторонке.

У ног Цитадель, как серый камень.

Биржа делегатами прислала Ростры, корабельных корпусов чреватые кесаревым сечением.

Легатами Мраморного стояли рамы пилястров тускнеющих.

Какой-то молью изъеденный с Мойки.

И стройный Смольного Девиц Растрелли.

Четырех перспектив бессменный председатель, глава ватаги гигантов, небрежно играя игрою курантов, в стрельчатый локон волосы выся, доклад грохочет голосом выси:

Товарищи! Города горло сжато. Не смеют рынков хоры туманов охры рвать в рыданьях о старом. На ветошь татарам наветов продали ненужных оранжереи. Пальбою сдавленные по панели хиреют хвостов удавы. Куда вы? Куда вы'? Былому точка выбита в пулеметной очереди. Впереди, ради наших сынов хвастливой радости, еще ли дикие оргии штыки расправили?

Правы ли те, которые правили? Или оравы поведут города?

Не хватит четырех дум мудрости опровергнуть злоречие грудам на грудь припавших трупов.

Правы ли те, которые правду в муках сердцем окровавленным выродили? Или те, чьих брюх выродившаяся трусость над миром породисто пушками по родинам бухает?

Война поперхнулась. Бой — обалдел. Не беда, что мир не у дел. Тает печаль без вести повешенных. На цыпочках завтра к набату. Всех на цепи приведет парад расплаты. Сбросив трехцветные латы, смерть первая взойдет на баррикаду.

Вы, товарищи, древнейшая в городе нация. Вы целовали уста и черным и красным любовницам столицы. Поймите — ведь небо не синяя ассигнация, не разменная по курсу золота зорь. Небо не только людям полезно. Небо — вещь и хочет, забившись в щель бездны, бояться глупых выстрелов. Быть может оно, роняя глазницы звезд, с солнцем, вытекшим от зноя революций, в зените не выстоит и грянет под ноги людям, не сберегшим зеницы ока.

Товарищи! сегодня дворцам речь. Слов много выкрикнем в ухо эху. Анналов не надо. Кандалы каналов сложим на аналое бессонной ночи. Горят площадей чадные плошки. Мглятся лица пощечиной. Лощины улиц юлят. Гулко лощит трескотня переулки. Ручища орут мятежа.

Тяжкой поступью, по ступицу увязая в гнев сердца, пятная оторопь прохожих, проходят на попятный осужденные. Пятый день торопливо скрипит бегущий такелаж восстания под пятой Авроры. Горы прошлого в страхе прахом раз'аханы. Сколько таких непрошеных погибло на эшафоте. Последний еще и убрать не успели. Лежит он мертвый где-то на Невском, на Кирочной, очной ставкой грозя ночи покою.

А люди из Смольного смогут ли? Тоже не больно. В фейерверки укутались. Западу молятся крамольно.

Вот бароны головы монархов, верки обороны в западни хохлят.

Затмилась лозами пальма. Возами вечные лозунги на свалку. И даже последний туда отвезли — в подпалинах, в нагольном тулупе — Стокгольм.

Пока гордый табун декретов без узды вымолачивает степь за Днепром, и Доном, — на Эльбе и Темзе, на Сене и нервных берегах Гудзона, в зоне все еще буйно помешанных, люди рушат города и бегут озорные, набрав каменьев, проломить другому глупому голову. Там, говорят, голова дешевле, чем в Чарджуе гнилая дыня. Головы дешевы, да камни дороги. Дорогие товарищи! неужели допустим, чтоб благородный мрамор, столетний гранит, серый и красный, как сердце граната — тела наши — были растасканы убийцам на гранаты.

Хорошо ночью над городом, товарищи. Глухо как дворняжка спросоня, взвизгивает Викжель, языком железа лизнув окраину.

О крае ином сном заботливы юноши.

Легка синь ноши.

Пока легкомысленный день не пришел развалиться на подушках неба,

с лютиком солнца в петлице.

посылая кальян океана,

Пуская, кольца облаков вереницей.

Товарищи, вволю насытив тишину молчанием, объявим и мы нашу волю отчаянья.

Внемли:

По глубоким пролежням земли, от тихого нашего рая до дального края, вплоть до долларов янки — океан разметался беспомощный, умирающий от водянки.

На троне просторов нетронутых Алтая дремлет стена литая.

Кавказа горбы

Баррикадой Урал, крикнуть хребтами — ура!

Пора предъявить ко взысканию опротестованную декларацию прав угнетенной вещи.

Прямая и тайная рада

всем датам:

наш ультиматум — от звезды до звезды автономия вещи.

Кончил, и все согласны.

Голосуют гиганты.

Председатель вынимает из кармана куранты.

Принято единогласно.

Грузно дворцы расходятся. Бредут каменным шагом ухая. По мостам грохочут.

Лихо купол заламывая, жестом паническим, флигелей руками разводя лирически, взмыл по Шпалерной Таврический.

Краснея, но понимая отлично язык вражеский, Пажеский семенит за Публичной.

Лично на свое попечение берет Корпуса и Учебные Заведения белых ночей Iеремия — Академия.

Все разбрелись феерического города парки.

В Гатчино Гатчинский, в Петергоф Петергофский ушли в тенистые парки.

И Смольный ушел на окраину. К груди пушку прижимает невольно. Хмурится на запад, мудрый и недовольный.