Почему ж ты, Испания, в небо смотрела, когда Гарсиа Лорку увели для расстрела? Андалузия знала и Валенсия знала, Что ж земля под ногами убийц не стонала?! Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали, когда песню родную на смерть провожали?! Увели не к стене его, не на площадь, — увели, обманув, к апельсиновой роще. Шел он гордо, срывая в пути апельсины и бросая с размаху в пруды и трясины; те плоды под луною в воде золотели и на дно не спускались, и тонуть не хотели. Будто с неба срывал и кидал он планеты, так всегда перед смертью поступают поэты. Но пруды высыхали, и плоды увядали, и следы от походки его пропадали. А жандармы сидели, лимонад попивая и слова его песен про себя напевая.

Если ночь все тревоги вызвездит, как платок полосатый сартовский, проломаю сквозь вечер мартовский Млечный Путь, наведенный известью. Я пучком телеграфных проволок от Арктура к Большой Медведице исхлестать эти степи пробовал и в длине их спин разувериться. Но и там истлевает высь везде, как платок полосатый сартовский, но и там этот вечер мартовский над тобой побледнел и вызвездил. Если б даже не эту тысячу обмотала ты верст у пояса, все равно от меня не скроешься, я до ног твоих сердце высучу! И когда бы любовь-притворщица ни взметала тоски грозу мою, кожа дней, почерневши, сморщится, так прозжет она жизнь разумную. Если мне умереть — ведь и ты со мной! Если я — со зрачками мокрыми, — ты горишь красотою писаной на строке, прикушенной до крови.