Боль…

Не переносимая боль теперь переполняла мое естество. Она взламывала выстроенные в моей сияющей сути цепи, крушила заложенную информацию не только ту, что передал мне мой Отец, но и ту, что я впитал от темной материи при сотворении. Она стала выводить из строя и ту грань, что еще давеча была Владелиной.

Боль…

Она отобрала у меня не только возможность видеть, но и подавать зов.

Потому как несмотря на крики, меня никто не слышал.

— Отец! Отец! Помогите! — не раз взывал я, когда бодрствовал.

Точнее после очередного болезненного толчка приходил в себя. И тогда видел жизнь своей грани, жизнь Владелины. Я видел ожидаемую и такую короткую встречу с Отцом и братьями. Их крепких, высоких, статных Богов с темно-коричневой кожей, отливающей золотом, короткими вроде пушка курчавыми волосами, каковые были столь мне дороги, и не напугали Владелину, а поразили собственной величественностью, близостью, теплотой.

Я видел Кали… Ее каплевидное лицо с высоким лбом и вздернутым кверху маленьким носиком, где поместились сразу три глаза. Два, из каковых залегающих под выступающими надбровными дугами, не имели радужной оболочки и зрачка, черные, полностью поглотившие склеру с кружащими в них золотыми нитями, они посылали на меня потоки любви и нежности. Большие, толстые, слегка выступающие, светло-красного цвета губы Кали ласкали меня и Владелину словами, а густые, черные, вьющиеся, распущенные волосы демоницы, вроде подлаживались собственной длиной.

— Кали! Мне так больно! — говорил я демонице…

А она нежно прижимала к груди Владелину, и, покачивая ее туды-сюды… напевала свое привычное «Ом!»…

— Вмале. Вмале, мой дражайший Господь Крушец станет лучше… станет, — слышал я ее полюбовный низко-мелодичный голос.

Но легче не становилось.

В мгновение… Мгновение моего пробуждения я понимал, что это только видения прошлого и Кали подле нет. И подле более никого нет!

Ничего, ничего я не видел.

Я ослеп!

Оглох!

Лишь иноредь все еще пытался закричать.

Я погибал!

Порой, отключаясь так надолго.

И теперь вже мог токмо стенать.

Из всего, что предо мной просквозило, помню я, кажется, всего-навсе очи своего Отца с темно-коричневой радужкой занимающей почти все глазное яблоко и окаймленные по краю тонкой желтовато-белой склерой, да глаза Асила, где треугольной формы карие зрачки почасту меняя тональность, приобретали желтый цвет, единожды заполняя собой склеру.

Иногда я слышал взволнованные голоса этих Богов, ласкающих и умиротворяющих. И тогда у меня, похоже, прорезался слух:

— Милый, родной мой Крушец, потерпи… вскоре тебе помогут.

Я это уже слышал и боль не прошла, только нарастала, думал я… Я еще мог думать и потому беспокойно отзывался:

— Отец… Отец помоги… Кали! Где ты, Кали?

Я погибал… Сам рожденный от гибели, ноне я умирал…

Умирал…

Или лишь отключался…

Я пришел в себя в том самом трубчатом образовании, где когда-то Родитель вносил в мои кодовые структуры изменения, сформированном определенным рядом клеток, который выполнял роль соединительной ткани в живом мощном организме, величаемом Стлязь-Ра.

Я не просто услышал течение жизни в нем и в себе… это течение я увидел…

Вновь обретя зрение, слух, голос.

Ноне стены в образовании переливались почти синей рябью, а в полу поигрывающей зеркальной поверхностью отражалось мое сияние. В нем также отражалась стоящая позади меня обездвиженная и спящая Есислава, с раскрытыми стенками черепной коробки чрез кою светилась (прихваченная с одного края сквозными волоконцами сетей блистающих голубо-золотым светом, по коим плыла четкими рядьями клинопись) студенисто-желтоватая масса ее мозга. Опутанная, связанная долгими шнурами (на самом деле особой нервной сетью, оплетающей стены сего трубчатого образования, состоящей из нейронов разного типа, соединенных отростками и управляемая Родителем) девочка застыла, точно окаменев. Был также недвижим и я, абы меня удерживали бахтармы (тонкая верхняя плена бересты), что единились с макушкой и соответственно двумя острыми концами восьмилучевой звезды, поместившейся в стене, своего рода нервным узлом, где наблюдалось скопление нервных клеток, волокон, тканей, трахейных стволов, проводящих систем, чрез которые осуществляется подача необходимых веществ, а также общее командное управление обобщенно организмом Стлязь-Ра.

Серо-голубая звезда с широкие лучами, схожими с лепестками цветка, острые концы оных вонзались в гладь пола, свода, стен, а поверхность купно была испещрена письменными и образными рисунками, сейчас едва заметно двигающимися, малозаметно пульсировала. Живое, думающее и исполняющее роль центрального органа Стлязь-Ра, скажем так мозга обиталища Родителя, она медлительно расширялась, а погодя вспять сужалась в объеме, длине и ширине.

В этом трубчатом образовании ноне, обаче как и всегда допрежь царила тишина, вельми плотная… И осознание, что я слышу, пришло потому как Родитель стоявший в шаге от меня, медленно вздев руку, провел по моей макушке. А я уловил и само движение Его руки, услышал, как просквозила она в том пространстве и колыхнула на моем естестве клинопись. Родитель обряженный в сине-фиолетовое сакхи в тон своим очам, глянул на меня с нежностью и одновременно беспокойством.

— Мой милый малецык, — нежно прошелестели его губы, словно страшась мне навредить. — Что ты натворил? Зачем, моя драгость, содеял то на, что поколь не имел знаний? Разве так можно… Своевольник, мой бесценный своевольник. И зачем скажи мне, вже сейчас создал сосуды меж собой и мозгом. Ты должен его растворить в себе, как в случае с первой плотью, а ты, что сотворил? Это ведь не нити связей я вижу, это полноценные сосуды, ты уже днесь принялся выстраивать грань из мозга. Но сие не должно делать. Нельзя нарушать саму суть развития, ибо это может закончится сбоем кодировки. — Родитель вновь нежно приголубил мое естество, и, повысив голос, сказал, — ты можешь поговорить со мной, мозг плоти не пострадает.

Поговорить…

Он имел в виду, покричать. И я закричал, або был вельми Им недоволен все время и хотел давно о том высказаться:

— Ты! Ты! Учишь меня, но я ошибся!.. Ошибся!.. Хотел только спасти плоть, думал, получится. А Ты, Сам как поступил? Обещал, что Отец заберет меня, коли нет, я буду подле Небо. Но нет! я был большую часть своей первой жизни в плоти один. И болел… болел, и никто того не замечал. А после, неужели Ты не мог заставить Отца забрать меня, почему не было Серебряной Льги, а остался Млечный Путь. Засим не пойму, прописал вселение лишь в паболдыря? Я искал так долго подходящую плоть, и, никак не мог найти, соответствующей вправленной в меня кодировкой. Потому и стал создавать сосуды уже сейчас, абы была возможность получить рывком в развитии… И прекратилась это невыносимая для меня разлука с Отцом.

Я вдруг поперхнулся собственным криком и болезненно застонал. Родитель, судя по всему, выправил во мне цепь течения символов, письмен, рун, литер, свастик, ваджеров, букв, иероглифов, цифр, знаков, графем, посылая в меня определенные биполярные нейронные импульсы, на вроде электрических разрядов. Каковые также восстановили во мне связи геометрических фигур, образов людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик. Тем не менее, напряжение в моем естестве все еще ощущалось, а вместе с ним осталась небольшая боль.

— Ну, ну, мой замечательный, — протянул Родитель и резко вогнал в мое сияющее, вязко-подвижное, естество два перста, словно проверяя состояние внутри ядра. — Не нужно так ершиться. По поводу Першего. Я не всегда могу совладать с его упрямством. И потому решил проучить, ибо он не повинился предо мной даже после поданного тобою зова. Я, однако, разрешил тебя забрать, но предпочел не настаивать… А, что касается Небо, так на второго моего сына, я и вовсе негодовал… Негодовал на его дубокожие в отношении своих сынов и решил не привязывать тебя к нему. Хотя чувствую вину и по поводу твоей хвори, и по поводу отсутствия мастера. И особую вину, за рождение в паболдырях, сие скорей всего был лишь сбой, вызванный частым отключением. Так как рождение в паболдырях запускало действие в кодах, только в случае отсутствия у твоей плоти потомков. Днесь я установил за тобой пригляд, и ты будешь, мой любезный, под особым наблюдением.

Родитель резко выдернул перста из моего естества, и я зримо колыхнул боками. Их проникновение вглубь меня принесли успокоение, сняли боль, хотя не убрали напряжения… для того как я догадался, нужно было время.

— Отец! Не нужно никакого соперничества, — вновь принялся я кричать, абы не умел говорить. — Я не могу без Отца, он есть моя суть! Ты же знаешь… знаешь я возник из свернувшейся его гибели, из чужеродного организма, вируса, темной материи, оная должна была его пожрать, как пожрала допрежь того пагоду и существ находящихся на ней. Я клетка его, часть, не копия, оттиск, а кусочек, отломышек которым он пожертвовал навсегда, и посему не могу так долго находиться без него. Не нужно соперничества! Я войду токмо в его печищу! Стану лишь Крушецем, и коль ты посмеешь меня того лишить, я себя уничтожу!

Это был вызов!

Вызов Родителю…

Впрочем, ежели толковать правду, я и сам боялся того, что говорил, понимая… Понимая, что коли погибну, неведомо как поведет себя темная энергия, заключенная во мне, как может навредить Всевышнему и моим дорогим сродникам, Отцу, Родителю.

— Тише! Тише! — полюбовно прошептал Родитель и в очах его сине-марных… глубоких… блеснули бездонные космические пространства со струящимися по окоему длиннохвостыми кометами, межгалактическими газами, пылью…

Он нежно мне улыбнулся, и его пепельно-синяя кожа нежданно стала переливаться золотыми всполохами света, кои выплеснувшись в разные стороны, начертали округ Его головы, и всего тела, ореол голубого сияния, в котором проступили едва зримо перемещающиеся серебряные, золотые, платиновые символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, а также геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик.

— Ну, что ты такое говоришь, бесценность, — дополнил Родитель с еще большим трепетом и нежностью своего бархатисто-мелодичного голоса, качнул меня туды…сюды. — Как это так уничтожишь себя, — определенно Он уловил мой страх, — Ты, что? Ни в коем случае я не разлучу вас. Я даже рад, что ты хочешь войти в печищу Димургов, окончательно определился с выбором. А соперничество, так это было сотворено всего-навсе для тебя, абы мозг твоей второй плоти набрался эмоциями, чувствами. Но коли ты не желаешь, соперничества более не будет. Мой драгоценный, любый Крушец. — Родитель медленно развернул голову влево, и, воззрившись в стену, достаточно сердито досказал, — слышишь, Перший, что озвучил наш малецык.

— Отец! — я это крикнул и осекся.

Осекся, понеже знал, что данный крик в этом трубчатом образовании, несомненно, будет тягостно воспринят моим Творцом. Обладая огромной звуковой волной, он мог миновать значительные расстояния, потому в таком сдвинутом месте не раз ударился о моего Отца.

Из самой поверхности синей ряби стены вступив, ретиво приблизился ко мне Перший. Его кожа почти не сияла золотыми переливами, схоронившись под густой чернотой, а губы и вовсе стали сине-марными, как очи Родителя. Вне всяких сомнений мой крик доставил ему боль. По-видимому, Родитель сие сделал нарочно. Иногда Он был довольно-таки жесток, поелику знай, я, что рядом Отец, никогда б не позволил себе кричать.

Мой Творец, покачиваясь, замер обок меня и чуть приклонил голову, ноне бывшую без венца, пред Родителем. Видимо затрепетали его перста нежно оглаживающие мое сияющее естество и остекленели от волнения глаза…

Я никогда не говорил ему причину своего появления. И Отец, теперь я был убежден, о ней не знал. Моя откровенность с Родителем, стала для него открытием. Уж я не ведаю приятным, али вспять неприятным. Хотя, коли мы ноне могли друг друга видеть, скорее всего приятной.

— Бесценный мой…милый, — бас-баритон Першего задрожал. За столь долгий срок мы, наконец, могли друг друга лицезреть, дотрагиваться и это без смыкающихся надо мной стенок черепной коробки. — Не смей… не смей думать о гибели. Ты рожден для жизни, моя драгость, мой ненаглядный Крушец.

Я рожден от смерти, хотелось мне, если не крикнуть, хотя бы шепнуть. Чтобы жил ты, мой дорогой… дорогой Отец. Но я промолчал, абы не нанести боли моему Творцу, и, конечно же не расстроить.

После возвращения от Родителя в Млечный Путь я почасту бывал подле Отца на маковке четвертой планеты. Все-таки напряжение с меня сходило много дольше, чем думал Родитель, успокаивая в Отческих недрах. И я практически перестал влиять на плоть, поелику ощущал свою слабость и единожды понимал, что жизнь девочки неукротимо движется к концу. О том меня предупредил Перший, стоило только нам возвернуться в Млечный Путь, как и можно, догадаться, боясь, что я натворю очередных самовольств.

— Мой милый, — тогда шепнули губы Отца. — Ты выбрал не самую лучшую плоть в отношении здоровья, в чем, конечно, нет твоей вины. Но случившееся с тобой вельми не благостно сказалось на самом мозге. В нем и так были проблемы, предрасположенность к заболеванию, а пережитое за последнее время, не прикрытое твое воздействие, выплески боли, стонов, воспоминаний, весьма укоротили срок жизни самой плоти. И ты должен быть готовым, что вмале плоть отключат от жизнеобеспечения, чтобы спасти от гибели сам мозг.

Я понимал, что не смогу уберечь от смерти Есиславу, да и у меня, даже при желании, не имелось на то сил. Все последние лета ее жизни я чувствовал слабость и вялость. Мне кажется, я даже мало интересовался прибывшими на Землю гипоцентаврами и постройками, что начали они возводить. Третий источник сверхволновой связи пирамидального храмового комплекса. Такие пирамидальные постройки находились и в других живых Галактиках, в определенных системах, на особых планетах и словно нити, связывали меж собой Всевышнего, исполняя роль направленного звукового резонатора.

Я, определенно, почасту нервничал, волновался за несущественное, вслушиваясь в мысли Есиславы. Обаче, ноне я дал ей право самой обдумывать происходящее, услышанное. И не только, потому как она много почерпнула информации от Отца, во время полета в Отческие недра, не потому как узрела волшебный народ гипоцентавров, коим законы существования прописал сам Родитель, но и потому как те самые созданные мной сосуды, медлительно, капля по капли перекачивали в мозг мое сияние… И единожды капля по капле перекачивали суть самого мозга, его поколь отдельные фрагменты, малые части в мое естество. Тот процесс проходил так неспешно, что его не замечал никто кроме меня.

Я вновь нарушал распоряжения Отца и Родителя, однако лишь, потому как степенно… также степенно, как перетекал мозг в меня, пытался создать себе голос. И пред выходом из плоти жаждал поговорить с моим Творцом. Жаждал, посему и нарушал его распоряжения, указания, просьбы.

Просто исходя из собственного появления, я, по сути, слыл вольнодумцем. Сущностью, которая не отрицает бытие Бога, ибо является сама частью этого великого Творения, тем не менее, всегда мыслит и поступает по собственному разумению, потому разрешению, и указанию, что существует токмо в ней.

Впрочем, это не удалось мне свершить до конца, так как я почувствовал толчок в мозгу.

И взволновался, понимая, что для плоти Есиславы наступает конец.

Не для самой Еси, ее мозга, а именно для ее плоти, рук, ног, тела.

Небо тогда, поелику Отец на тот момент отбыл, вновь мягко пояснил мне, что им придется отключить от жизнедеятельности органы намедни. Я же должен был втянуть мозг и покинуть плоть…

К моему волнение одначе прибавилось раздражение.

В овальной комнате сфероида, с низким сводом, оный Бог мог легко задеть головой, где густое белое сияние наполняло не только само помещение, но и стены, потолок, пол, курился едва ощутимый дымок, густое газообразное вещество, относимое к смешанным солям, предназначенное для обеззараживания. Лежащая на ровной, белой, плоской кушетке, одна из сторон которой упиралась в неширокую, подпирающую свод, трубу (механическое устройство для обследования существ), Есислава сглотнула голубую облатку, содержащую сильнодействующий яд, останавливающий работу сердца.

И тогда я вовсе рассердился…

Ни на гипоцентавра подавшего ей яд, ни на Небо или Отца, а на себя. Так глупо распорядившегося этой короткой жизнью, так и не сумевшего создать голос, а значит сказать все то, что волновало и тревожило.