Наутро Есинька проснулась довольно-таки поздно, ее нарочно, в связи с отбытием старшего жреца, не будили, дав возможность выспаться. Одначе, стоило ей открыть глазки, как она сразу вспомнила, что Ксай улетел и позвала в опочивальню Таислава, жаждая вызнать у него, отчего столь неожиданно отбыл старший жрец. Таислав несмотря на то, что имел троих сынов: пяти, трех и двух лет, и в понимании Липоксай Ягы являлся знатоком в общении с детьми, на самом деле таковым никогда и не был. Еще и потому, что большую часть своего времени проводил подле старшего жреца и приходил к себе домой весьма редко… наверно столько раз, сколько у него и было сынов. Ну, а в общение с божеством, которое эти годы росло на его глазах, и вовсе проявлял вечный трепет и страх. Посему когда Еси стала его выспрашивать о поездке старшего жреца принялся говорить столь обрывочно, съедая не только концовки фраз, но и сами обороты речи, стараясь единожды не растревожить чадо и хоть как-то справится с собственным волнением. Постоянно при сем пытаясь перевести толкование на то, что днесь в горах вельми тепло и под его неусыпным попечением, коль девочке желается, можно даже сходить на озеро. Есиславушка слушая невнятное бормотание ведуна, обидчиво кривила свои полные губки, вздыхала, и, в конце концов, вспылив, сказала, что вставать не станет, на озеро не пойдет, и будет дожидаться Ксая в ложе, после и вовсе отослав Таислава. Первый помощник вещуна, благоразумно покинув опочивальню божества, меж тем встревоженный ее угрозой, указал находящейся дотоль в коридоре няньке поднять, накормить и вывести погулять ее ясность, оно как сам с этим справиться не сумел.

Туге, конечно, удалось не только поднять божественное чадо с ложа, не только одеть, умыть, накормить, но и как знающей к ней подход, вмале вывести погулять в сад.

Ноне и впрямь день на загляденье был теплым и солнечным. Яркие лучи солнышка столь жарко пригревали землицу и водицу, что в своем дымчатом мареве они поглотили всякое движение ветра… всякое дуновение и точно саму жизнь. Оттого недвижно замершие листы на деревьях в саду не подавали признаков жизни. Они не трепыхались, не покачивались и даже, как бывает в их среде, не перешептывались. Такой же застывшей казалась вода в прудиках, лишь колыхали ее поверхностью падающие с невысоких каменных горок-водопадиков тонкие струйки, ударяясь крупными каплями о ту голубизну. Порой меж ветвями деревьев сада пролетали коричневогрудые птахи, звучно перебрасывающиеся со своим собратьями отрывистыми, звончатыми трелями. Иногды выдающие одну и ту же погудку, высокую и голосистую триль… триль. На небосводе, здесь в горах нависшем столь низко, что коль того желалось, удалось бы разглядеть синеву космоса проступающего сразу за блеклой голубизной первого слоя мироколицы, не имелось облаков. Только яро блистало светило и та самая малая кроха чревоточины, так часто тревожащая лучицу не только в жизни Владелины, но и в нынешней Есиславы.

Девочка, прогуливаясь средь деревьев яблони и груши, где в ягодене месяце уже висели плоды, хотя еще и зеленоватые, первого сбора лето, задумчиво поглядывала на стелющуюся под подошвами кот, нарочно ровно подстриженную травку, высматривая прячущиеся средь нее головки желтых лютиков. Туга и Туряк, теперь замещающий в охране божества погибшего Гостенега, остались подле скамьи, где вчера вечером сидели отроковица и вещун. Нянька присела на низкий табурет, принесенный служками для нее, а Туряк неспешно ходил повдоль каменной дорожки неотрывно следя за удаляющейся и временами теряющейся в деревах юницей. Сам обаче, не смея пойти следом, так как сие не позволило божество, с утра будучи в дурном расположение духа и желающее погулять одно. В целом Туряк, имеющий по статусу величание коадъютор синдика, не очень тревожился за чадо. Ибо сад, как и все поместье, стоило отроковице покинуть дворец по коло взяли под охрану наратники. Их всяк раз расставлял коадъютор так, чтобы они не были видны божеству, и единожды для них она находилась всегда в поле видимости. Впрочем, Туряку становилось всегда спокойнее, когда ее ясность располагалась в пределах его взора, а не как сейчас явно нарочно пряталась за деревьями. Еще лучше, чтобы чадо, в чьей божественности, после гибели Собины он не сомневался (хотя в особом статусе девочке он не сомневался никогда) словом, вообще замечательно, когда ее ясность играло в куклы, мяч или лошадок с няней, но ноне расстроенная, отъездом вещуна, Еси не желала играть.

Обряженная в шелковую золотистую рубаху с долгими рукавами, в ярко оранжевую зоновку и под цвет ей каратайку, Есислава зайдя вглубь сада и впрямь схоронилась за деревьями. Но лишь затем, чтобы расстегнуть крючки на каратайке, абы от парящей ноне духоты вельми заморилась.

– Фу! – дыхнула она, и, сняв с себя душегрейку, бросила ее на траву. – Ну и жарища.

– Ага, жарища, а ты одета точно в горы пришла стынь, – насмешливо отозвался чей-то звонкий, тонкий голосок, прозвучавший откуда-то с дерева.

Еси торопливо вскинула голову и зыркнула на размашистую крону древа раскинувшегося над ее головой. Достаточно взрослое дерево, с широким стволом и мощными ветвями нынче укрывала не только листва, но и зелено-желтые плоды. На одной из ветвей той яблони, подле самого ствола, обхватив его одной рукой, сидел, свесив вниз ноги мальчуган, обряженный в какую-то рвань, на вроде длинной, серой рубахи и шаровар, с обтрепанными краями дюже замызганную душегрейку, не имеющую застежек, да похоже, снятых с чужих ног канышей, не только разного размера, но и цвета, один черный, иной серый. Короткие волосы у мальца, соломенного цвета, лежали скомканными, слепленными от грязи и сальности прядями. Молочную кожу лица чумно покрывали бурые полосы грязи, а само оно смотрелось исхудавшим, осунувшимся. Отроку явно на вид было лет двенадцать-тринадцать, верно он не только давно не ел, но еще и прибаливал, оно как тягостно дышал ртом и утирал текущие из носа густые, желто-зеленые сопли.

– Ты кто? – удивленно вопросила девочка сидящего на ветке дерева мальчика, рубаха оного топорщилась на животе, живописуя запихнутые под нее яблоки.

– Я… Лихарь… Эт, значит, лихой, – отозвался отрок и взволнованно обозрел близлежащую местность, проверяя нет ли кого рядом.

Он неспешно отпустил ствол, за оный удерживался левой рукой, правой подпер яблоки, чтоб они не вывалились, и резко подавшись вперед, спрыгнул вниз. В мгновение ока оказавшись на земле в двух шагах от отроковицы. Мальчик торопливо испрямился, и, придержав заходившие под рубахой ходуном яблоки правой рукой, левой утер выскочившие из обеих ноздрей желтые сопли, насмешливо дыхнув:

– Щас как схвачу тебя за цепь, – и кивнул на толстую золотую цепочку опоясывающую шею Есиньки и держащую на груди желтый алмаз, дар Бога Огня. – И заберу ее у тебя, а после продам… И у меня будет много векшей. А на векши я куплю еду, одежду… и стану барином.

– Только тронь, – сердито отозвалась юница, и во взоре ее проявилось неприятие. – Я тебе как тресну по башке, будешь знать. Ишь ты заберет он… Вон лучше сопли утри. А то текут смотреть противно.

– А ты и не смотри, – желчно буркнул в ответ мальчик и порывчато сжал в кулак левую руку. – Коли противно не смотри… Треснет она меня… Барыня тоже мне тут выискалась… треснет. Да я как надаю оплеух тебе сейчас, сразу у самой сопли потекут.

– Не потекут… и не надаешь, – сердито протянула Еси.

Она явно начинала гневаться, потому как до сих пор никогда не слышала в отношении себя такой грубости и совсем не страшилась мальчика уверенная, что если не Туряк, то Дажба тотчас придет к ней на помощь. Отроковица вдруг вспомнила про лебединых дев несущих ее охрану, о людях, каковые приставлены беречь и чью заботу, любовь она все время на себе ощущает. Единым взором она обдала свои чистые, богатые вещи и перевела его на мальца приметив худорбу, усталость и ободранность того. Да немедля ощутила испытываемое им огорчение, несправедливым, однако назначенным тяжким уделом так, что прониклась к этому удрученному, голодному и сопливому отроку жалостью. Посему также скоро, как допрежь того сердилась, сменила гнев на милость и понизив голос, благодушно спросила:

– Ты зачем к нам в сад залез? Яблоки ведь еще зеленые, кислые.

– Ну и чё. – Мальчик, несомненно, почувствовал изменения тона Еси, и, хотя все еще ерепенился, но стал говорить менее раздраженно, – залез потому как жущерить охота. Я уже много дней иду, все припасы съел… и оголодал. А туто-ва гляжу крепость, дай думаю залезу, что сопру… Перелез через забор, начал яблоки рвать, а туто-ва куча наратников пришла и окружила сад. Ну, я и спрятался на дереве. А яблоки чё ж… яблоки и кислые можно жущерить, коль охота.

Отрок торопливо сунул руку за пазуху, вытащил оттуда яблоко, кажущееся своим переливающимися боками, будто деревянным. И торопливо вонзив в него зубы, с пронзительным хрустом откусил, похоже, разком треть яблока, принявшись спешно его жевать, давясь слюной, соплями и слезами, не мешкая выскочившими на глаз да также скоро сбежавшими по щекам к губам.

– Кислые… фу.., – отметил Лихарь, с трудом сглотнув пережеванное. – Ну, ничего… все ж еда.

– Это не еда, а кислятина, – произнесла, вздыхая, Есислава, поколь малец жевал яблоко, болезненно кривившая лицо от переживания за него. – А ты откуда пришел такой?

– Из жреческого дома сбежал, – ответил весьма ретиво мальчик, разглядывая надкушенное яблоко и примиряясь к новому месту на нем. – Не хочу там больше жить, надоело… Надоела эта учеба бесконечная, упражнения… Хочу воли, чтоб никто не заставлял, не поднимал спозаранку и не велел… Чтоб как ветер был, где захочу прилягу, где захочу присяду.

– А разве так бывает, чтоб человек жил, как ветер, – в задумчивости протянула Есинька, неотрывно наблюдая за вращающимся в руках отрока яблоком. – Человек не может как ветер. Он же зависим с рождения от иных людей, от общества… Поначалу от родителей своих, потом от семьи, детей. Он должен жить по определенным законам, только законы те должны быть правильно прописанными так, чтобы не возвышать одних и не унижать других, так говорят Боги.

– О… какая, ты умная, – голос Лихаря сызнова зазвучал язвительно и он криво изогнул свои, мясистые, губы, покрытые мельчайшими трещинками. – Умная такая, потому как барыня и мать с отцом тебя любят, балуют. Вишь как разодета, разобута, словно госпожа.

– У меня нет матери… только отец, Ксай, – мягко отозвалась отроковица, несколько неверно описав свою жизненную ситуацию, но в общем она уже давно считала вещуна своим отцом и в разговоре со Стынем, которому доверяла все, почасту так его величала. – Он меня очень, очень любит, как и я его. Но ты знаешь Лихарь я же не виновата, что меня любят, а тебя нет… Потому не зачем на меня негодовать. Хочешь, я попрошу, и тебя накормят? Дадут хлеба, мяса, одежду?

– А они не вернут меня в воспитательный дом? А то я туда никак не хочу возвращаться? – взволнованно вопросил мальчик, нескрываемо боясь этого, впрочем, не менее сильно желающий поесть и торопливо облизал свои обветренные, посеченные сухостью губы языком, вероятно уже ощущая на них вкус еды.

– Нет. Сейчас здесь нет Ксая, – пояснила Еси и мотнула головой в сторону выглядывающего из-под крон дерева дворца. – А если нет Ксая, без него не решатся поступить против моих повелений. Пойдем со мной, не бойся, никто тебя не тронет.

Отроковица повернулась и медленной поступью, выйдя из-под кроны яблони, направилась из сада, к чистой, освобожденной от деревьев его части, где располагались клумбы с цветами, прудики и днесь виднелся фланирующий Туряк. Лихарь еще маленько медлил, но после подгоняемый голодом выкинул сжимаемое в руке надкушенное яблоко, ссыпал на траву с десяток такой же зелени с под рубахи и поспешил вслед за девочкой. Вскоре нагнав Еси, он, однако, не поравнялся с ней, а пошел несколько сзади, точно хоронясь за ее спиной, порой оглядываясь и вздрагивая всем телом.

Есислава и Лихарь еще не миновали и треть пройденного, как коадъютор синдика всматривающийся в глубины сада, внезапно резко замер, а после, стремительно сорвавшись с места, враз перешел на бег, кинувшись навстречу идущим. Он в доли минуты преодолел разделяющее дотоль их расстояние, своими широкими ногами покрывая огромные промежутки, и торопливо подхватив на руки божество, пронзительно свистнул. Теперь не прошло и мгновения, в оном Есинька не поняла, каким образом оказалась на руках Туряка, уносившего ее из сада, как раздался громкий, испуганный крик Лихаря. Отроковица, спешно выглянула из-за мощного плеча коадъютора и узрев, что к мальцу подскочили два вооруженных наратника, один из которых цепко ухватил того за предплечье, не менее звонко и требовательно сказала:

– Туряк! Туряк сей же миг отпусти меня. Это я! я привела мальчика. Сей же миг поставь меня на ноги… а то! а то!.. Таислав! – нежданно гулко закричала девочка, призывая того, кто остался тут за старшего и был призван разрешить любую ситуацию.

Наратник немедля остановился. И не столько потому, что услышав имя ведуна, испугался, сколько не желая навредить божеству да посем, испытать на себе гнев старшего жреца иль Богов. Он бережно поставил юницу на землю, оправил вниз задравшуюся на ней рубаху и легохонько растянул свои узкие, бледно-розовые губы, определенно, изобразив тем улыбку. Туряк был не только мощным, но и сильным воином. В его грушевидной форме лица поместилось столько мужественности, присущей людям могучим, как физически, так и нравственно. Широким, с большими ноздрями смотрелся нос у коадъютора, крупными серо-голубые очи, слегка выпирающими вперед скулы и квадратным подбородок. Как и у всех наратников темно-русые, кудреватые волосы Туряка были короткими, бороду и усы он брил. Обряженный строго в черные шаровары, короткую без рукавов синюю рубаху, он почти никогда не одевал положенный наратникам синий жилет, будто ему было жарко. Однако получивший жреческое воспитание носил в левой мочке, камушек красной яшмы. Служители нарати большей частью принадлежали к жреческой касте, среди них было два сословия: военная часть, величаемые наратники, и гражданская, стряпчие. Хотя в обоих сословиях имелись и те которые не воспитывались в жреческих домах, эти служители занимали лишь низкие посты в нарати, не имея возможности достигнуть чего-либо значимого по службе.

– Туряк… скажи наратникам, чтоб не трясли мальчика, – взволнованно проронила Есиславушка узрев, как воин, держащий отрока за руку, малость приподняв его вверх, легохонько потряс, желая тем самым прекратить дерганье конечностей последнего.

– Кочебор! – туго прохрипел Туряк, зараз разворачиваясь в направлении стоящих наратников и мальца, и одновременно с тем держа правую руку над головой божества, словно уберегая созданным навесом ее от опасности. – Оставь мальчишку.

Кочебор тотчас поставил отрока на землю и отпустил его руку. Одначе, встал, таким побытом, дабы тот не мог убежать, загороженный с двух сторон телами наратников. Лихарь испуганно воззрился в лицо коадъютора синдика, такого огромного в сравнение с ним и так легко подчиняющегося словам девочки, и посему поторопился перевести взгляд на нее, ища там поддержки. Впрочем, немного погодя он резко устремил взор мимо Еси и единожды тягостно сотрясся всем телом. Сотряслось не только его тело, кожа лица махом покрылась мельчайшие рдяными пежинами, глаза от ужаса широко раскрылись ибо он узрел бегущих по зову божества обряженных в жупаны, одежду жреческой касты, Таислава и Радея Видящего. Лихарь вдавил свою большую в сравнение с телом голову в плечи и сам весь скукожился, став незамедлительно ниже и худее.

– Что? Что случилось ваша ясность? – взволнованно дыхнул Таислав, и, подскочив к девочке, упав пред ней на колени, принялся дрожащими перстами ощупывать ее ручки. – Что сделал этот мальчишка? Он вас обидел? Огорчил? Стукнул? Что-то сказал?

– Нет! Нет, Таислав, – закачала головой Есислава, стараясь успокоить ведуна и оправдать в его глазах отрока. – Мальчик меня никак не огорчил. Он хороший. Хороший. Это я его привела, чтобы ты накормил. Повели, чтобы ему принесли хлеба и мяса, потому как он очень голоден.

– Ох, божественное чадо… ваша ясность, – голос Таислава затрепыхался.

Ведун бережно приобнял девочку и прижав к себе, на чуть-чуть притулился лбом к ее груди. Еси, не ожидающая таких чувств от внешнее спокойного и холодного жреца, ласково огладила его белокурые волосы, схваченные в хвост, и, поцеловав в макушку, еще нежнее добавила:

– Таислав прошу тебя, накорми Лихаря. Он несколько дней не ел, представляешь какой голодный. И поколь Ксай не вернется, пусть поживет у нас… Я так хочу.

Помощник старшего жреца медлительно поднялся на ноги и вельми строго взглянул на стоящего и зажатого с двух сторон мальца, не смеющего не то, чтобы помыслить о побеге, но даже шелохнуться.

– Его святость вещун Липоксай Ягы будет недоволен, – с трепетом в голосе пояснил Таислав. – Если узнает, что мы приютили тут этого мальчика. Тем паче он явно беглый. Откуда ты убежал? – требовательно вопросил ведун и тотчас в его взоре просквозило негодование.

– Из Рагозинского жреческого дома, – едва слышно откликнулся Лихарь и тягостно дернулся из стороны в сторону, будто намереваясь упасть.

– Ничего себе, сколько прошел, – удивленно молвил Радей Видящий, качнув оттого дива головой. – Очевидно, не один день шел, – дополнил он, меж тем беспокойно оглядев стоящую обок него девочку.

– Ага, – вставил отрок понявший, что днесь попал из огня да в полымя, оказавшись в каком-то богатом поместье полным тех самых жрецов, от которых он убегал. – Неделю уже иду… а может и больше… Иду на Белое море хочу стать моряком.

– Ты же сказал, Лихарь, – усмехнувшись, протянула Есинька и глаза ее заблестели зеленоватыми переливами света. – Хочешь быть ветром вольным, теперь уже моряком, больно ты часто меняешь свои желания… словно выплетчик. Таислав, – просительно обратилась к ведуну девочка и подергала его за руку. – Накорми его… И поколь Ксай не приедет пусть останется тут. А я засим попрошу, и Ксай выполнит его мечтания и поможет стать ему вольным моряком.

– О, ваша ясность, ежели я выполню ваше повеление, вещун Липоксай Ягы меня накажет, – понуро отозвался Таислав и в его речи, как и в трепещущем каждой жилкой лице, промелькнуло беспокойство. – Поелику недопустимо, чтобы в поместье находился, тот о ком мы ничего не знаем, так как он может подвергнуть вашу жизнь опасности. Да и потом беглые мальчики из воспитательных жреческих домов должны быть незамедлительно отосланы вспять, таков закон.

– Да и отрок явно больной, – озадаченно произнес Радей Видящий и несколько ступил вперед и в бок загородив собой божество от пронзительного кашля мальца и разлетающихся в разные стороны, словно из всех щелей соплей и слюней. – Не хватало еще, чтобы он заразил вас. Вы только, только поправились… неможно, чтобы наново захворали.

Лихарь, услыхав толкование знахаря, торопливо смолк и для верности прикрыл ладонью рот и единожды нос, тем самым схоронив все признаки своей болезни. Он уже многажды раз пожалел, что залез в этот сад, окликнул эту девочку и вообще поперся за ней.

– Вот Радей и вылечишь его, – гневливо отметила Еси и личико ее вздрогнуло, або она начала волноваться. – А ты, Таислав, повелишь накормить и помыть… И поколь Ксай не вернется, он будет тут, я так хочу. А, Ксаю напишете, что я! Я так вам велела и о том его просила… И еще, – девочка резко топнула ногой по траве. – Неужели не ясно… Это Боги его сюда привели… – Есинька сызнова топнула правой ножкой и тотчас стремительно ее приподняв, плаксиво захныкав, вскликнула, – ах! Опять! Опять пальчики свело.

И немедля Таислав подхватил на руки закачавшееся божество, а Туга дотоль стоящая в нескольких шагах от беседующих, развернувшись, шибко быстро побежала из сада ко дворцу звать кудесника Довола.

– Ах! Ах! – застонала отроковица, дергая больной ножкой. – Где? Где Ксай?! Ах, как больно!

Таислав с божеством на руках в сопровождении Радея Видящего торопливо направились из сада к скамейке в чистой рощице, чтобы усадить на нее чадо и растерять пальчики на ножке. Ведун не желая далее противоречить Есиньке и тем вызывать ее волнение на ходу бросил коадъютору:

– Туряк повели своим людям отвести мальца в банный дом. Пусть жрецы его обмоют, оденут, накормят и осмотрят.

– Коль он станет общаться с ее ясностью, я сам его осмотрю, – торопливо добавил вслед распоряжений Таислава Радей Видящий, на удивление своего возраста не на шаг не отставая от него.

– Ах! Ах! и пусть не обижают, – еще более торопко досказала Есислава, обхватив руками за шею ведуна и выглядывая из-за его плеча. – Я проверю… и потом пожалуюсь Ксаю.

«Хорошо только Ксаю, ни Богам,» – о том подумал, наверно, ни один Туряк, но и иные жрецы, суетившиеся обок чадо, и мальца… ибо после виденного, гнев вещуна им казался много мягче, чем гнев Зиждителя Дажбы.

Поколь Туряк отдавал указания своим подчиненным по поводу Лихаря, девочку донесли до скамейки. Усадив сверху на мягкое одеяльце и подтолкнув под спинку подушки, Радей Видящий снял с ее ножки коту и тонкий носочек да принялся растирать не просто сведенные, а словно скрученные на бок тонкие перста. Вмале со стороны дворца вместе с Тугой прибежал кудесник Довол, молодой и очень красивый мужчина, с миловидными чертами лица, белой кожей и зелеными очами. Почти белые короткие волосы придавали ему еще большей юности, хотя он и считался в центральной области самым лучшим кудесником, посему в мочке его левого уха сиял белый, треугольной формы алмаз, признак наивысшего мастерства жреческой касты. Довол принес едко-пахнущую мазь и торопливо втерев ее в пальчики девочки, махом снял и корчу, и боль. Засим он торопливо одел принесенные Тугой шерстяные чулочки и укрыл обе разутые ножки пуховым платком.

– А, где каратайка? – недовольно вопросил кудесник стоящую подле няньку. – Почему ее ясность гуляла раздетой. Я же сказывал, чтобы ноги и грудь были всегда в тепле.

– И так жарко, – торопливо откликнулась Есинька узрев сердитые взгляды трех жрецов кинутые на няньку. – Жарко было, и я каратайку сняла да бросила в саду. Почему опять пальцы свело? Почему? – требовательно и единожды жалобно проронила отроковица, тем самым прекращая всякую размолвку округ себя. Так как Довол и Радей Видящий уже давно стали предполагать, что появившаяся корча возникает у чадо всяк раз когда она тревожится.