По-видимому, были еще тягостные мгновения пробуждения, в которых перемешивались голоса, лица и вовсе чудные морды, скорей всего вызванные бредом. В тех пробуждениях, снах Яробор Живко слышал тихие скрипы, кряхтение, а иноредь ощущал трепетное прикосновение перст, губ и, кажется, легких взмахов пламени. Подле юноши почасту плыла нежная мелодия, выводимая умелыми губами, пальцами, перемещающимися по игровым отверстиям, вырезанным по средине лицевой стороны деревянной свирели, изготовленной из крушины, орешника, ясеня или черемухи. По преданиям лесиков Ярило, Бог страсти и любви, распространял на земле весеннее тепло. Он представлялся в виде златовласого, юного мужчины, влюбленного жениха одетого в белые одежды и восседающего на белом жеребце. Метая из рук искры, страсти пламенной, жаркой любви Бог возрождал после зимы к цветению и рождению все живое, сущее, не только в природе, но и в человеке. Это он, Ярило, в начале первого весеннего месяца белояр творил свирель из прутиков и наполнял леса, поля, луга той волшебной мелодией. Мягкий, певучий мотив свирели окутывал мозг юноши, словно густыми испарениями, как и многое иное, возникая в долгих снах. Та мелодия плавными песнопениями приподнимала над поверхностью оземи и покачивала его тело взад и вперед… И тогда сызнова слышал Яробор Живко или он — Крушец полюбовные успокоительные слова, сказанные бархатистым баритоном: «Я тут… Тут, мой милый, бесценный, дорогой малецык. Мой Крушец, мой брат, моя любезность. Не рвись, прошу тебя. Только не рвись… Это прошу тебя, я! Я, твой старший брат…»

И наново выплывало лицо Бога… Не всегда Першего, иногда Небо, Асила, Дивного… Седми, Стыня… Дажбы, Круча, а иноредь и Вежды… Вежды у которого и был тот самый бархатистый баритон. А после, вновь проплывало лицо старшего Димурга благодушно поглядывающего на мальчика и поясняющего куски мудреных толкований.

«Жизнь… бытие… существование определенного творения с прописанными формами и содержанием включает в себя поступательное движение от истока самого рождения до итогового разрушения плоти… Смерти. По мере следования, включая все стадии развития», — выводили уста Першего… Выводили слова любомудрия… философии аль все же простые истины, которые дано осознать только избранным, уникальным… И Яробор Живко с трудом прислушивался к той молви, пытаясь, если не понять, непременно запомнить.

Наконец, юноша окончательно пробудился, и, отворив вельми отяжелевшие веки, уставился на пламя, оное бушевало надвигающимися речными волнами, выплескивающимися на брег, в данном случае лишь огнистыми лоскутами прохаживаясь по сморщенному кизяку, плотно сбитому в тугие шары. Едва шевельнувшись, мальчик мгновенно ощутил свои руки, приткнутые к груди, поджатые, согнутые в коленях ноги. Клубящийся дымок от костра лениво подтянулся к лицу юноши и мягко облизал его кожу, словно оставив на ней пряно-горьковатый аромат травы.

Неспешно поднявшись с лежака Яробор Живко сел и огляделся. Он находился в достаточно большом по размаху полутемном помещении стены которого представляли изогнутые узкие рейки, перевязанные меж собой веревками и сводчатыми жердями, имеющих форму куполообразной крыши. Снаружи тот деревянно-веревочный каркас был устлан белым войлоком, местами проглядывающим, впрочем, изнутри его покрывали цветастые циновки и широкие ковровые полосы. Двухстворчатые, низкие двери, украшенные тонкой резьбой, были распахнуты внутрь помещения, а сам проем, скрывающий вход, плотно прикрыт войлочной завесой. Пол в помещение также устилали широкие подстилки, лоскутные одеяла да набитые шерстью жесткие, небольшие подушки. Лишь под головой юноши на подстеленных под ним одеялах лежали две более мягкие, перьевые подушки.

В центральной части шатра, где помещался костер, словно замкнутый в низкий треножник, в своде имелась неширокая щель, в каковую завертью, подымаясь, уплывал дым и единожды проникал свет. Из той дыры, словно зарясь внутрь помещения, заглядывало голубоватое, нависающее низко небо. При входе в шатер слева висела конская сбруя, колчаны со стрелами, несколько самострелов и ножны с мечом.

Три объемных прямоугольных сундука сверху накрытые серо-зелеными, вдвое свернутыми одеялами, располагались справа от дверей и к ним был приткнут круглый, небольшой, коротконогий стол, вероятно для того, чтоб занимать меньше места, приподнятый и поставленный на бок. Сразу за спиной Яробора Живко поместился и вовсе низкий, одначе, вельми широкий разборный шкаф, на полках которого стояли кухонные принадлежности: глиняные мисы, кувшины, черпаки, небольшие казанки, на удивление серебряные тарели, сосуды и блюда. А справа от того шкафа находился небольшой ларь, укрытый светло-серой каемочной скатертью.

Чуть зримо дрогнув, приоткрылся полог намета и внутрь вошел старик. Тот самый, которого в свое первое пробуждение видел Яробор Живко спящим. Озябше передернув плечами, юноша торопливо натянул лоскутно — собранное одеяло, наполненное шерстью, на плечи и голову, да с интересом воззрился на старика. Это был вельми худой человек со смуглым, точнее даже желтоватым, цветом кожи, черными, тронутыми белизной прожитого, жесткими прямыми волосами. Его словно уплощенное лицо с низким переносьем и выступающими угловатыми скулами, несло на себе приплюснутый, широкий нос, узкие губы с опущенными вниз уголками и темные, скорее даже черные очи. На лице старика на удивление для Яробора Живко не имелось бороды и усов, только пучком торчало жалкое ее подобие загнутых, коротких белых волосков из округлого, мясистого подбородка. Обряженный в бурые плотные портки, потертые короткие сапоги и серую рубаху, на которую сверху было накинуто распашное без застежек и шнуровки, долгополое одеяние, напоминающее кафтан, вобравшее в себя весьма разномастные цвета, начиная от красного и кончая синим. Меховой темно-бурый воротник того кафтана глянцевито переливался, словно был снят со зверя лишь давеча.

Старик, войдя в шатер, сразу направился к Яробору Живко и опустившись пред ним на корточки пронзительно зыркнул ему в лицо. И только морг погодя юноша понял, что глядит на него старик одним правым глазом, ибо левого, как такового, у него не имелось. Начиная от переносицы широкой, выпученной полосой пролегал по его лицу густо-красный шрам. Он проходил прямо по верхнему, сомкнутому и точно вросшему в нижнее веку глаза, купно разрывал плоть щеки, и завершался, будто теряясь в меховом воротнике кафтана. Однако даже с таким внушающим отвращения уродством, лицо старика пыхало добротой и благодушностью.

— Ах, шиша така беспокойна, — низко-охрипше и вроде как исторгнутым изнутрей гласом протянул старик. — Зачема поднялася? Нада лежать… лежать… Подняться не нада… Еще балеть…балеть долга и сильна.

— Где я? — вопросил, не скрывая своего изумления, юноша, и с неприкрытым любопытством обозрел и сам шатер, и изуродованного старика.

— Юрта… моя юрта. Живу туту я, внучка Айсулу и Волега-агы, — ответствовал старик, и в лучисто всколыхнувшемся пламени костра яро блеснула багряными пятнами, словно усеянными чревоточинами поверхность его левой щеки.

Полог загораживающий проход сызнова дрогнул и приоткрывшись впустил в юрту теперь уже сразу двух людей, того самого отрока, что спал подле старика при пробуждении Яробора Живко и средних лет мужчину. Высокорослый и дюжий в плечах человек, с мускулистыми руками, напоминающими булавы, где наврешием служили округлые кулаки, поразил юношу ясностью взгляда и мощью духа, вольностью которую он внес в шатер вместе со своим приходом. Прямоугольной формы его лицо имело четкие прямые линии, прямой грубо вырубленный подбородок, белокурые и долгие усы купно скрывали верхнюю губу и дотягивались своими кончиками почитай до груди. На лице этого человека, вспять стариковскому и мальца, белокожем, просматривались небольшие голубо-серые очи, свернутый набок костлявый, верно поломанный нос, с мясистым кончиком, также потянутым вправо, да полные, с тяжелой нижней, губы. Мужчина не больно-то разнился одежой со стариком, имея такие же бурые портки, рубаху. Однако сыромятный пояс, с серебряной лоптастой на вроде листа дуба застежкой, отличали в нем воина. Красными, высокими были сапоги на ногах, стянутые ремешками впереди, красной кирейка (верхний, долгополый, запашной кафтан со стоячим воротом), а на голове восседал долгий, рдяной колпак.

Он вдруг резко шагнул вперед, и, покрыв тем махом половину юрты, очутился обок старика и юноши. Мгновение спустя мужчина также стремительно присел, и срыву сорвав с себя колпак, показал оголенную кожу головы с трепещущим на макушке белокурым, долгим чубаром. Яробор Живко взволнованно всматриваясь в лицо мужчины, не сразу-то и осознал, что с ним не так. Только малость погодя приметив, что у человека нет ушей, а вместо них виднелась вкрапчивая, порыпанная, розоватая кожа огибающая слуховые проходы.

— О, Боги мои! — чуть слышно шепнул юноша, почувствовав дикий ужас, который окутал его изнутри, сдавил на миг сердце и прибольно вдарил по стенкам черепа… также чудно изнутри… Вроде как мозгу стало тесно внутри головы и он попросился на выход.

— Чего? Страшно? — меж тем по-доброму задел мальчика мужчина и небрежно провел правыми перстами потому, что являло ноне у него уши. — А ты не страшись малец я тебя не съем и ушей не лишу, — он на немного смолк, широко улыбнулся, растягивая уста и показывая рядья жемчужно-белых зубов. — Как тебя звать-то, а то лежишь тут… лежишь. Мы с Тамир-агы за тобой ухаживаем…Айсулу наша раскрасавица, тебя потчивает самым лучшим. — При этих словах мужчина на чуток оглянулся назад, взглянув в сторону застывшего отрока, — а кто таков ты и не сказываешь нам.

— Яробор Живко, — неуверенно произнес юноша и бросил робкий взгляд чрез плечо мужчины на отрока, который как, оказалось, являлся, той самой внучкой Айсулу.

И не мудрено, что Айсулу показалась Яробору Живко отроком, ибо худенькое, угловатое тельце девушки на первый взгляд не имело ничего общего с покатыми формами девиц лесиков, с объемными станами и большегрудыми. Чудилось Айсулу, также как и Яробор Живко, была какой-то ущербной в теле, впрочем, сие восполнялось ее миловидными чертами лица, очевидно, впитавшими в себя гены белой и желтой расы… потомков Небо и Асила. Потому-то светлая с легким отливом желтизны кожа, жесткие, короткие, черные волосы, тонкие, черные, точно островерхие крыши домиков брови, свидетельствовали о ее связи с отпрысками Асила. Однако округлое лицо, где вельми массивной была нижняя челюсть (особенно когда на нее смотрели наискось), с вогнутой спинкой и толику вздернутым кончиком нос, плоский лоб и маленькие, из-за коротких прорезей, глаза с водянисто-голубой радужной оболочкой, сразу отличали в ней отпрысков Небо… если не сказать точнее отпрысков Дажбы.

Обряженная в голубоватые порты, короткую рубаху и приталенную до колена красную безрукавку, она точно совмещала в себе мужскую и женскую одежду, вероятно, будучи иных традиций… верований. Потому ноги Айсулу были обуты в схожие с мужскими красные сапоги.

— Яробор Живко, — повторил вслед за юношей мужчина. Он протянул в направление его груди свою широколадонную руку, купно покрытую вспученными жилами, и молвил, — приятно знаться. А, я, Волег Колояр, осударь Беловодского ханства.

— Осударь? — повторил чудное слово Яробор Живко вкладывая свою тонкую руку в ладонь мужчины, да шибутно пожал плечами так, что с них единым махом сползло одеяло, ибо смутно представлял себе о чем говорит Волег Колояр.

Нежданно гулко крякнув, вскочил на ноги старик Тамир-агы и недовольно взметнув руками, гневливо дыхнул в сторону Волега Колояра:

— Мене кагы уралы эне йт… йт. Кастады! кастады! Кашан бу соле бетиды?!

Он вдруг и вовсе мощно топнул ногой да резко развернувшись, побежал вон из юрты, кажется, покинув ее в доли минут, оставив после себя всего-навсе порывистое вздрагивание войлочного полога, и покачивание дверных створок.

— Мене хулисыт Тамир-агы! — торопливо кинул вдогонку старику осударь и зычно засмеялся, отчего закачались теперь и стены юрты, пронзительно скрипнул его деревянно-реечный каркас. — Ишь, как шустро убежал наш Тамир-агы, понеже его дюже раздражает мое величание.

— А, что значит твое величание? — любознательно вопросил Яробор Живко, ощущая, как нежданно мощной хваткой сжал его тонкую кисть, перста правой руки мужчина.

— Мое величание осударь, — гордо произнес Волег Колояр, таким проникновенным, торжественным голосом, точно за ним стояло несметное воинство, да качнув головой, встрепал свой чубарь. — Означает, что я есть верховный правитель, глава государства… последнего оплота старой веры Беловодского ханства.

— Правда, — чуть слышно отозвалась, наконец, стоявшая подле левой створки двери Айсулу и голос ее лирически проворковал, наполнив помещение теплотой. — Днесь теперь уже и нет того ханства, ибо подлые… низкие нурманны… и их псы латники. — Девушка прервалась, тягостно дернулось ее миловидное лицо, исказившись гневом, и дотоль блекло-водянистые очи ярко вспыхнули жгучими огнями. — Низкие мерзостные нурманны и их псы латники… мерзкие кровопийцы… предатели веры уничтожили наш мир… нашу веру!

Айсулу гулко взвизгнула, и, сжав свои тонкие ручки в кулачки, вскинув их вверх, непримиримо горестно потрясла ими. Она также энергично повертавшись, кинулась в войлочный полог, точно пробив себе в нем проход, трясущейся головой и выплескивающимися словами, мгновенно скрывшись за колыхающимися его полами, а до изумленно таращившегося на происходящее юноши долетела ее яростная речь, смешавшая два языка:

— Ненавижу! Жок кореми! жок кореми!

В юрте какое-то время правила тишина и Яробор ощущая наступившее отишье своей изболевшейся плотью, по коже каковой заструился сверху вниз холодными струями пот, нежданно осознал, что попал к людям, которые давеча перенесли страшную трагедию и ноне с трудом ее переживали. Волег Колояр неспешно выпустил из своей руки кисть мальчика, и, протянув перста к его лбу, жесткими, огрубелыми подушечками отер с кожи капли замершего пота, да прерывая молчание, мягко сказал:

— Просто на глазах Айсулу латники-псы сожгли все селение. Ее селение, в котором наша девочка жила, пред тем жестоко расправившись с их жителями.

— А почему? — голос Яробор Живко туго дрогнул и надрывисто сотрясся он весь сам, сопереживая девушке.

— Потому как они… Сродники Айсулу были старой веры, — произнес осударь и надавил на плечо юноши, повелевая тем самым прилечь на лежанку. — Это вера, правда, была не наша, не лунных лутичей, однако она и не ашерская. Поелику Беловодского ханства кыызы один из древних народов населяющих Алатырские горы. А верования их связаны с почтением Дедов, духов Вечного Голубого Небо и Земли, Отца и Матери. Обладающих магическими способностями людей, к которым относится наш Тамир-агы дед Айсулу, кыызы называют шаманами… Сказывается в преданиях кыызов, что сын Бога спустился когда-то с неба в образе орла и породил первого шамана. И верования этого народа наполнены одухотворением природы, трепетным отношением ко всему, что живет, чувствует, любит иль просто находится на земле.

Яробор Живко медленно опустился на подстеленные под ним одеяла, подпихнув повыше под головой подушку, с интересом наблюдая, как осударь принялся подкидывать в огонь костра из деревянного, низкого бочонка стоявшего подле сухой кизяк.

— Мои предки, лесики, — немного погодя вставил мальчик, — то же когда-то были правителями… княжами, а после ушли в леса, чтобы не предать старой веры в Бога Небо.

— Лесики, — насмешливо отозвался Волег Колояр, и торопливо отпрянул от густоватого дыма, проворно стрельнувшего в его лицо от зачавшегося огнем кизяка. — Такие же предатели веры, как и нурманны. — Он резко повернулся в сторону лежащего юноши, и, не скрывая досады, отметил, — все ведь началось с них. Когда они стали называть Господа Першего Творца Мира — Богом лжи и обмана, приписывать его великим Сынам все мерзостные поступки и действия. А лунный путь движения лутичей противным солнечному пути тивирцев.

— Что? — громко вскрикнул Яробор Живко, и, вскочив с лежанки, цепко впился руками в плечи осударя. — Что? Что ты сказал? Сказал про Господа Першего?

Тупая боль пронзила не только голову юноши, она точно молния проткнула его насквозь, верно войдя в саму макушку и выскочив из пяток. И тотчас обильные потоки слез выплеснулись из его очей, и, плюхнув свои воды на щеки, заструились вниз, смачивая ими не только кожу, но синий кафтан, скрывающий грудь вплоть до шеи.

— Ты чего, Яроборка? — обеспокоенно вопросил Волег Колояр и глаза его широко раскрылись, узрев вспыхнувшее позадь головы мальчика коловидное сияние, наполнившее на самую малость всю его плоть.

— Ты… ты… говоришь про Бога Першего, — голос Яробора Живко то понижался до шепота, то сызнова взрываясь, переходил на звонкий окрик, руки суетливо теребили материю красной кирейки, одеванной на осударе. — Я всегда… всегда почитал Бога Першего, — шибутно передернув плечами, дополнил юноша, — всегда. И ушел от лесиков, надеясь найти тех… кто не отделяет Першего от Небо. Кто одинаково почитает этих двух равнозначных Богов. — Мальчик рывком стих, и прикрыв глаза, туго задышал. Яркое, слепящее смаглое сияние стало многажды сильнее, спина его резко прогнулась в районе позвонка, а губы мгновенно свела корча, он едва видимо приоткрыл их, и чуть слышно, дюже глухо дыхнул, — ночь должна сменять день. Нет борьбы между светом и тьмой, потому что это две единозначимые материи, явления… и не может быть жизни одного без другого.

Яробор Живко еще, похоже, доли секунд находился в том трансовом состоянии, а после, надрывно передернув плечами, рывком испрямил спину и немедля отворил глаза, как и всегда в таких ситуациях не ощущая того, что только случилось. Прошла ни одна минута тягостного отишья, в каковом он всматривался в ошалело-изумленное лицо осударя, а в самой юрте, да и, верно, вне ее погасли все звуки… Внезапно гулко заклекотала хищная птица, пролетевшая над юртой с тем точно оживляя весь этот дольний Мир, ее серо-бурое узкое крыло моргом показалось в щели свода и тотчас пропало, пожратое густым сине-серым дымом, аль всего-навсего голубизной заглядывающего внутрь помещения голубого неба.

— Вот и нашел, — совсем тихо шепнул Волег Колояр и торопливо подсев на лежанку юноши, крепко приобняв его дрожащее тельце, прижал к себе.