Я говорил эти слова и все последующие дни. Звал брат, всматривался в склоны гор, просил у неба. И хотя за это время мы привыкли с братом говорить вполголоса и никогда не кричать, устремляя взгляд вверх призывно выпрашивал у небесного свода Сашку обратно.

С ухода брата прошло семь дней… Как только за Сашкой закрылась дверь, я стал вести счет времени, следил за сменой дня и ночи, отсчитывал минуты… торопил часы… Подгонял едва переваливающееся по голубому небу солнце и вроде застывшую в единой форме круглую луну. Брата я ждал, особенно волнуясь впервые два-три дня, в последующие дни выскакивал из лачуги ночами при каждом шорохе, стуке, хрусте веток. Днем же я взбирался на соседний склон, залезал на дуб, тот самый с которого в свое время Сашка наблюдал за инопланетными машинами перемалывающими остатки нашей цивилизации, и, цепляясь руками за верхнюю ветвь, оглядывал пространство горных хребтов. В надежде увидеть брата, папу или хоть кого-нибудь… Сашка, уходя в хутор, забрал с собой бинокль, потому я толком не мог ничего увидеть, кроме желтеющего пространства леса взбирающегося на горные склоны, захватывающего их вершины, подпирающего в долинах сами русла рек. Из глаз моих текли слезы, а иссохшие от ветра и утрат губы безостановочно шептали имя брата…

Впрочем, кроме топчущегося возле корней дерева Рекса кругом никого не наблюдалось… Конечно, лес был полон насекомых, птиц, зверья, он был полон звуков, запахов, только чужеродных, опасных для меня. Тех которые могли принести гибель в любой момент.

Не мудрено, что теперь я смотрел на Рекса, как на единственное родное мне существо, связывающее с семьей и минувшими днями. Кажется, из нашей семьи лишь собака не сильно пострадала от переезда из города в эту лачугу. Рекс не только постоянно околачивался возле нас с братом, выпрашивая и поедая все, что не успели съесть мы, но и сам охотился, в том оправдывая себя как хаски. Посему я не раз видел, как он ловил мышей, ящериц, и даже ежей. А добыв пищу, пес прятался за ближайшим стволом дерева, и торопливо поедал пойманное, не то, чтобы не желая делиться, но и злобно рыча, бросаясь на нас, если мы с Сашкой пытались к нему приблизится. Таким образом, демонстрируя желания и возможность выжить вопреки всему, в том числе оспаривая мнение человека о собачьей преданности. И, очевидно, что отирался он около нас лишь по причине привычки и теплого лежака, который мы ему предоставляли на ночь.

После ухода Сашки, Рекс почасту пропадал… Уходя от меня не просто на час или около того, а словно подыскивая новое место жительства, мог не появляться и целый день. Впрочем, как счастье, неизменно возвращался к вечеру. И тем спасал меня от полночного ужаса в темной, сырой, холодной лачуге, где ночами скрипела не только тесовая крыша, но и сами стены, а за ними и вовсе, что-то стонало, выло и гудело. Каждый раз я встречал Рекса горячими слезами, целовал его в морду, обнимая, прижимался к широкой груди, в том находя хотя бы на чуть-чуть умиротворение, точно в объятиях папы или брата. Пес вспять моей радости становился более холодным, сдержанным на чувства, меньше ластился и все чаще рыкал на меня, особенно ночами, когда я от холода жался к нему, теперь и не замечая едкой кислой спертости которой отдавала его густая шерсть, может потому как сам теперь пах не лучше. Он практически не отзывался на мой зов, будучи занятым какими-то своими делами, и, кажется, стал забывать собственную кличку, порой не понятливо на меня поглядывая, ровно на что-то уже ставшее чуждым ему.

Потому, когда прошло семь дней после ухода брата и я окончательно понял, что он не вернется… Пропав, как когда-то папа… А может умерев, как мама. Я решил отправиться на хутор, в понимании, что сам… Один… В горах… Не смогу… И не просто умру от голода, а сойду с ума от горя и страха, когда Рекс вот так внезапно не пожелает вернуться на ночь, найдя себе новую семью или новый дом.

Для того, чтобы не потерять своего питомца и уйти на хутор вместе, я с утра одел ему на шею ошейник, прицепил поводок. Пес уже давно не ходил на поводке. Он и до этого не больно любил всякое сдерживание его свободы, а когда мы с ним покинули лачугу, дверь которой я едва успел закрыть, резко дернул меня вправо. Да с такой силой, не больно считаясь с моей слабостью и последними днями голодания, когда кроме ежевики и орехов, толком не удалось ничего съесть. Отчего я чуть было не свалился на спину, поскользнувшись на мокрой траве, да въехав в землю пятерней, едва удержавшись на ней, громко и сердито крикнул, стараясь совладать с собственным питомцем и призвать его к повиновению:

— Рекс! Стоять! Стоять, черт ты лохматый! — теперь я, прямо-таки, ругнулся, чувствуя как тягостно дернулось и точно надорвалось у меня, что-то в районе поясницы, а пальцы, вошедшие в склизкую грязь, болезненно заныли от соударения с чем-то более твердым. Я торопливо дернул поводок на себя, стараясь прервать его какой-то одурелый бег вниз в направлении балки, осаживая на месте. Рекс срыву остановился, врубившись передними лапами в землю и поджимая задние, точно в попытке присесть. Его голова свершила круговое движение, очевидно, намереваясь избавиться, таким образом, от ошейника, а из открытой пасти с вывалившимся розовым языком послышался сразу свистящий хрип и рык, может он желал меня съесть и переварить, но пока не решался. Он теперь повернул голову и все еще тяжко дыша, иногда посвистывая, уставился на меня своими голубыми глазами, крупными и такими умными, словно вопрошая, чего мне надо от него.

Я медленно, дабы все же не свалиться, переместился на корточки, выудив руку из лужи, и лишь после, поднявшись на ноги, вновь дернул на себя поводок, подтягивая к себе Рекса. Он пусть и нехотя, но переступая сразу четырьмя лапами назад, придвинулся вплотную к моим ногам, продолжая вопросительно зыркать на меня снизу вверх.

— Мы пойдем в хутор, за Сашкой, — все-таки, ответил я на его немой вопрос, принявшись вытирать о штанину испачканные в грязи ладонь и пальцы. Оглядывая напоследок и сам полого идущий вниз к балке склон и расположенный в трех шагах низкий сруб, с такой же выровненной досчатой крышей. Сейчас смотрящий на меня и вовсе маленьким оконцем с почерневшим от грязи окошком, приткнувшийся одной своей стеной к пирамидальной красавице пихте, ветви которой располагаясь параллельно земле слегка колыхали хвоей. Легчайший ветерок, ощутимо наполненный волглой прохладой не просто покачивал деревья, он словно тянул за собой парные сгустки тумана и длинными струями нанизывал их на ветви, пухлыми клоками оставлял их на вершинах и сплетал с травами в удивительные дымчатые ленты. Серо-стальное небо, такое низкое, наполненное памороком роняло вниз, прямо на туманные испарения, мельчайшую морось, схожую с каплями слез, которые в последнее время не покидали моих глаз. И все кругом сейчас было таким же сумрачным, лес тихим, а река текущая внизу в балке еле-еле перекатывающей воды. И лишь желтая листва на деревьях, признак надвигающейся зимы, все пока перешептывалась сама с собой и тем давала понимания, что Земля… в понимании планеты ли, почвы ли продолжает свою медленную, а может и, наконец, спокойную жизнь…. Рождаясь, проживая, угасая… Неизменно так.

Я, глубоко вздохнув, ощутил эту влажность и жизнь леса, да неспешно развернувшись и дернув вслед себя поводок с Рексом, направился вдоль лачуги, обходя ее по кругу и с тем выходя на тропу, что начиналась от самой пихты и вела строго на бугор. Это тропа была протоптана нашими с Сашкой ногами, и лапами Рекса, который по ней бегал не раз. Потому пес, торопливо обежав меня, направился первым по ней. Слегка подтягивая на себя поводок, порой, его дергая, а иногда все же поддерживая меня на нем.

Несильно качнув плечами, я точно вздернул на них рюкзак, куда еще загодя положил свитер, спортивные штаны Сашки, немного фундука, корни чесночника черешчатого, то, что удалось мне добыть и приготовить в последние дни. А кругом высокие деревья пирамидальной пихты с почти изумрудной хвоей, дуба, граба и гладкоствольные буки смыкали пространство неба, хороня меня в собственных покоях. Мощные стволы граба с гладкой, серой корой и густыми кронами которые нависали в небосводе на вроде шапок ушанок, свитых из тонких ветвей, все еще покачивали зеленой листвой. Вспять почти пожелтевшей, она смотрелась на дубах притом легонечко постукивающей по бурым желудям, издавая едва слышимое цоканье, точно это соударялись пустые бокалы. Извилистые стволы дубов удерживали размашистую крону, состоящую из таких же искривленных широких ветвей, почасту стряхивающих с себя вниз желуди. Лишенные ветвей, вплоть до основания кроны, стволы буков в обхвате не менее рослые, чем их собратья дубы, перебирающие такие же желто-зеленые листья, не менее жарко сбрасывали вниз коричневые, лощенные плоды. Буковые орешки, лежали под деревьями вперемешку с побуревшей листвой, где-то уже раскрывшись и являя белое, и, как я знал сладкое на вкус ядро. Их собирал Сашка и поджаривая, кормил меня, утверждая, что если того не сделать, можно получить тошноту и боли в желудке.

После ухода брата я даже не пытался повторить то, что готовил он, боясь к голоду приобрести еще и боли в животе… Но сейчас, я подобрал немного плодов и засунул их в карманы куртки, единственно целое, что на мне еще осталось. Впрочем, как и шерстяная шапка, все остальные вещи требовали смены, спортивные брюки имели столько дыр, сколько и штопок… Свитер, а под ним футболка, последние носки, одетые пятками вверх штопанью уже не подлежали. Хотя хуже всего обстояло дело с кроссовками, у которых оторвались подошвы. Потому их сначала Сашка, а после я уже сам веревками привязывал к самой к самой колодке и соответственно к ноге, укрепляя где-то почти возле колена.

И то хорошо, что под деревьями практически не росла молодая поросль и кустарник, а лежавшие ветви, вросшие в почву почти до основания, упавшие стволы и, заключенные в объятия мхов, камни располагались повдоль тропы, тем не препятствуя ходу. Все пока объятые парными полосами стелющегося понизу белого тумана, который мы с Рексом разгоняли движением наших ног и лап, или ровно замешивали, что-то густое, наподобие киселя прижимающегося к поверхности тропы. Я шел вслед за псом, все время стараясь его сдержать, а потому почасту осаживая, дергая назад и тем вроде как разворачивал. И всякий раз, когда питомца вот так разворачивало, слышался недовольный хрип его придавленной шеи, а с висящего розового языка, точно его отжимали, стекала отдельными каплями густая белая слюна. Его черно-белый окрас, до того лоснящейся от ухода и хорошей кормежки шерсти, теперь едва побурел, а на холке и вовсе проступала легкая проседь, точно Рекс от пережитого постарел. Впрочем, она в отличие от моей кожи, хоть и подпахивала, поражала своей мягкостью и ровностью. Ведь для пса было не проблематично искупаться в реке и поддерживать себя в чистоте. Я же давно толком и не мылся… Сначала из-за холода. Когда же, наконец, потеплело так, чтобы можно было искупаться в горной речке, как-то очень быстро закончилось мыло. Изведенное на стирку вещей, волосы, кожу рук… А последнее время я даже не умывался, так как вода наполнившись студенностью леденила зубы, когда ее просто пили.

Подъем на вершину склона, который все также осаждали деревья всего только снизившие собственный рост, оказался достаточно долгим. Скорей всего, потому как я почасту останавливался, прижимая к груди ладонь, тем восстанавливал биение сердца, ставшего каким-то трепыхающимся, или поджимал бурливо-говорящий желудок, требующий еды. Рекс в такие моменты также застывал в ближайшем удалении, либо обнюхивая почву и чуть вскидывая ногу, обдавал неприметные для меня ветки струями мочи, либо едва покачивая своим перьевым хвостом и широко раскрывая пасть, тараща белые переливающиеся зубы, лениво зевал, словно надсмехаясь над моей слабостью, одиночеством и очевидной обреченностью.

Вершина склона пологим изгибом удерживала на себе точно выстроившиеся рядком буки, кое-где перемешанных с грабами, кажется, полностью выдавив вниз дубы и пихты, как с одной, так и с другой стороны косогора. Здесь на вершине тропа как-то разом закончилась, видно, все-таки, ее вытоптали нашими с братом ноги, а может она изогнулась и пошла по вершине, я это сразу не понял. А осознал лишь тогда, когда, отдышавшись на вершине, направился вниз по склону в узкое, и, словно берущее начало от продольно расположенного хребта, урочище.

На этой стороне косогора деревья стали расти менее скученно, а их кроны смотрелись более жидкими, точно прореженными, хотя стволы все пока поражали собственными размерами. Здесь, кажется, и сама листва стала какой-то нечастой, более пожухлой, что ли, а потому туманные испарения окончательно свалившись с ветвей, растаяли в воздухе или крупными каплями воды свалились на землю, там входя в лежавший опад, и, проглядывающую через него остроносую растительность. А через прорехи, дыры в кроне посыпал мелкий, холодный дождь. Он пошел таким разрозненным строем, стараясь полностью меня вымочить или только вымучить. Подошвы кроссовок, державшиеся на добром слове, скользили на опаде так сильно, что я не редкостью сваливался назад, приседая, и тем словно поторапливал Рекса. Потому пес, поджимая хвост между ног, шагал быстрее, дергал поводок все сильней и сильней, дышал хрипло и рыкающе, вроде раздражался на мою неповоротливость. Впрочем, этим своим выдыхаемым возмущением, подгонял меня, отчего я спешно поднимался, и вновь начиная спуск ставил подошвы кроссовок на сторону, слегка внедряясь в почву и тем поднимая верхний опавший слой листвы и хвои.

Пространство между деревьями тут занял ставший стеной кустарник, частью фундука, частью шиповника, поблескивающего словно отполированными красными ягодами и пугающими шипами. Пробираться через кустарник был сложнее, так как он цеплялся за рукава куртки и штанины, натягивая на них и без того ветхую материю. Однако порой кустарник помогал мне не упасть, так как в особо склизких или наклонных местах я хватался за ветви и ровно по веревке, придерживаясь за них правой рукой, спускался вниз. На этом склоне не редкостью под ногами плюхала вода, прячущаяся в небольших ямках, на которые указывали навалом лежащие ветки, покореженные стволы, да небольшие и тут какие-то изрезанные, неровные камни, порой покрытые зелеными мхами, а порой поблескивающие серыми боками.

Сейчас, когда я вот так медленно спускался вниз, стараясь не упасть, не потерять подошву кроссовка и о том все время переживая, перед моими глазами ярким лепестком проплывало далекое и туманное воспоминание. Сперва даже непонятое мной… Однако однозначно связанное с ленивым зеванием Рекса, пасмурностью дня, здесь в глубине леса и вовсе точно приглушившего всякую яркость осени. Сменив желтизну и зелень листвы, хвои на какое-то плывущее дымчатым всплеском пятно, в котором всего только проступало скуластое лицо брата с квадратной челюстью и раздвоенным на кончике подбородком. Сейчас, впрочем, без вихрастой короткой щетины, а вспять со сравнительно гладкой смуглой кожей, ровно Сашка только, что побрился или еще не приобрел того пушка. Кажется, и само лицо его наблюдалось более юным, где нежная кожа едва отдавала красноватым отблеском. Брат все также тягостно перекатывал желваки, потому и покачивался вверх-вниз острый кончик его носа. Наверно, он чем-то был взволнован или зол, еще секунда не более того и я увидел движение его тонких алых губ. И тотчас на смену относительной тишины леса, нарушаемой лишь одиночными, пронзительными трелями птиц, пришел его высокий для юноши и явно принадлежащий мальчику голос, надоедливо выводящий:

— Вот вечно вы так… Максимушка, Максимушка… Хочешь это — на… Хочешь то — получи… Собака? На тебе собаку. А как же я? Вы спросили, что я хочу себе на день рождение? Нет! Никогда! Получи, Сашка какую-нибудь дрянь…

Меня почему-то коробит эта несправедливость, лишает возможности возмутиться, а потом притупляет желание спорить, раздражаться. Может потому как запаху леса, наполненному кислой хвоей, свежестью дождя и горечи смешивающейся с землей листвы, приходит сладость чего-то печного. Ароматный запах корицы заполняет мои ноздри, сочится по мозгу, щиплет глаза и вызывает голодные спазмы в желудке.

Я останавливаюсь, слегка качнув головой, изгоняю столь приятное, сладкое воспоминание… Сладкое как оказалось позднее… Как оказалось сейчас. Сейчас, когда я остался один, не только из всей семьи, но может и всего человечества.

Так сказать, последний.

А перед моим наблюдением живописуется то самое, видимое мною сверху, узкое урочище, поросшее не менее густо деревьями и тут не сменяемыми буками, дубами, грабами да вновь мощными, высокими богатырями, прикрывающими своими кронами небосвод и тем слегка заслоняющими меня от дождя. Он теперь не сыплет, а идет плотной такой полосой, словно двигающейся вслед моего хода. Капли падают на землю сплошной стеной, приземляясь на маленькие зеленые стебельки трав, прямо на их кончики и там качнувшись вниз-вверх, мигом исчезают в густых сплетениях. Они созерцаемо ударяются о лежащие бурые листья, переламывая их в местах падения, вскидывая вверх мельчайшие частички почвы, схожие с плотными катушками. Они стучат по листам на деревьях, отдельные из них сбивая вниз, нагоняя, добивая и вновь переламывая, отсекая от них незначительные кусочки. Капли барабанят по текущей в урочище реке, не больно широкой, русло которой выложено гладкими камнями, вспенивая в ней воду.

Я немного медлю, потому как устал и хочу присесть, а то и прилечь. Но Рекс рывком дергает меня вперед, и я подвластный его желаниям торопливо ступаю вслед него. А может лишь вслед тянущего меня поводка. Пес пригибает вниз голову, обнюхивает ближайшую к нему землю, встряхивает телом, ровно в попытке вырваться, а потом все также резво и быстро перебирая ногами, шагает по камням, увитым зелеными мхами, вступает в саму реку, взбивая воду, как сливки или молоко. Я иду следом за Рексом, все время осаживая его, дергая назад, стараясь справиться с его рвением. И также поспешно, как и мой питомец, подаренный когда-то лично мне на день рождение, осматриваю саму речку стараясь выбрать приподнятые камни, чтобы не наступить в воду. Но, все-таки, оступаюсь и не раз, дабы успеть за собакой, ступаю прямо в воду. Кроссовки мои моментально хлюпают, становясь напрочь мокрыми, и тотчас начинают шлепать подошвы стоп ударяясь о их неровные, местами вздувшиеся платформы, ощутимо теперь и там вспенивая потоки воды.

Удивительно, но мне не хочется пить… Совсем… Может, я насыщаюсь той водой, что течет с неба, струится по моим щекам, наполняет одежду и просачивается мне волей-неволей в рот. Я вымок, не только снаружи, но и изнутри, потому иногда прерывисто вздрагиваю, точно меня бьет током. Я вымок, и это осознаю, но словно не чувствую. Или уставший, голодный на это просто не обращаю внимания.

Рекс значимо прибавляет шаг, рывками дергает меня вперед и я подвластный его силе, страху с ним расстаться, торопливо шагаю по воде, не разбираю пути и также резво направляюсь вверх на склон горы. Он внезапно останавливается, тяжело дышит, вываливая свой розовый язык из пасти, пуская из него потоки белой и вроде мыльной слюны, вводя меня в состоянии какого-то мгновенно замершего состояния или только обманывая, а потом стремительно срывается с места… И не просто бежит, а широко прыгая, прямо-таки, летит вперед. И я поневоле бегу вслед него. Делая это, впрочем, какими-то рывками, наклоняясь вперед, откидываясь назад, мотыляя головой и едва успевая переставлять ноги. Я с трудом разбираю саму дорогу, а вновь явившийся на склоне кустарник, кажется, одного шиповника болезненно хлещет меня по лицу, сдирает останки ткани с моих штанов, куртки, стискивает с меня шапку… И я, лишаясь ею того, пожалуй, даже не замечаю, поспевая за Рексом и боясь лишь одного, потерять еще и его… Последнего из моей семьи. Сейчас пусть и отдалившегося, но продолжающего своим присутствием напоминать мне о Сашке, папе, маме.

Еще миг…

И я неожиданно вижу лицо папы. Яркость картинки такова, что застилает и хлещущие о мое лицо ветки шиповника, и серо-стальное небо и идущий с него потоком холодный дождь. Еще секунда и папа выступает всей своей фигурой: крепкий, сильный, широкоплечий, как и Сашка, одетый в белую футболку и голубые джинсы. Его лицо с узким лбом да широкой линией челюсти и подбородка, длинным носом с большими ноздрями, всегда казалось мне таким геройским, отважным, точно папа был доблестным воином, который мог в любой момент прийти на помощь, заслонить семью от беды, неприятности, тревоги. Лично для меня воинственность в папе стала бледнеть после того как умерла мама. Не то, чтобы он потерял решительность действий, стал менее заботливым или сильным… Просто я понял, он на самом деле не доблестный воин…

Всего только человек, который не в силах заслонить от такого тривиального в жизни, как болезнь, смерть самых близких ему людей.

Крупные, раскосые, карие глаза папы, словно полуприкрытые верхними веками, после потери мамы почасту блестели. Скорей всего он хотел горевать, плакать, но того не позволял себе, всяк миг сдерживая слезы, и даже не давая им права закатиться в уголки глаз. Впрочем, сейчас глаза папы, выступившие перед моим наблюдением не блестели, а были полны жизни, той которая ушла из них, когда мы поселились в лачуге в горах. А красные, полные губы изгибались, символизируя радость, улыбку так, что я сразу понял воспоминание мое явно такое же светлое, как и светлая кожа лица папы.

Видимо, оттого, что я так близко увидел, почувствовал радость, плывущую в дорогом мне человеке… Я сразу остановился…

Замер…

Застыл…

Окаменел…

Но лишь на миг… Пытаясь понять, что со мной происходит. И тотчас хлесткая ветвь кустарника полоснула меня по глазам, которые я едва успел прикрыть веками. И густая тьма с зелеными полосами света сомкнула само видение, сокрыв фигуру и лицо папы. Отчего я, глубоко выдохнув, стараясь удержать воспоминания, громко закричал: «Папа!». А в следующий момент меня рывком дернули вперед, повалив с ног. И я, открыв глаза первое, что увидел устланную густым слоем листвы землю, в которую врезался мой подбородок, а сжавшиеся зубы, болезненно прикусили кончик языка.

Рекс еще мощней рванулся вперед, а вместе с его прыжком, также в направлении него, дернулась мой правая рука, удерживающая поводок. Мне показалось, он даже протащил за собой несколько метров мое тело, по грязи, словно по маслу. Теми же рывками выдергивая руку из сустава, болью отдающуюся в точно рвущихся мышцах, связках, а может и нервах. Я выпустил поводок как-то разом, даже не задумываясь о том, что пес убежит, действуя всего только рефлекторно, в простом желании избавить себя от боли.

Впрочем, также стремительно, стоило лишь мне застыть на месте, вскочил на колени, в попытке остановить собаку, приметив густоту растущего кустарника, и плотность крон деревьев, наполнивших все это лесное пространство серой дымчатостью. И в той тягучей сумрачности прицельно следя за мелькающей фигурой питомца, очень быстро убегающего куда-то вверх по склону горы.

— Рекс! Рекс! Вернись! — громко закричал я, боясь потерять сейчас еще и его, потому не мешкая вскочил с колен на ноги и побежал вслед него, расталкивая ветви кустарника, наклоняясь, обегая стволы деревьев, перескакивая через камни, скользя по опавшей листве подошвами кроссовок, чувствуя в них хлюпость грязи, и покалывание самих стоп.

Бежал я не долго, так как поскользнувшись, не удержался на ногах и ничком упал на землю, войдя в нее также плашмя лицом, утонув в листве, тонких перьевых нитях зеленой травы и уже низкого прилегшего сухостоя, перемешавшейся почвы и воды.

— Рекс, — едва шевельнув губами, шепнул я, вобрав в рот горькой грязи и тягостно вздрогнул всем телом, очевидно, в той горечи ощутив собственную потерю семьи, человечества и самой планеты.

Я медленно вскинул голову вверх и, не мешкая, поднявшись с земли переместился на колени, утер лицо рукавом куртки, смахивая с нее грязевые потоки, перво-наперво очищая наблюдение для глаз. Стараясь как можно скорей оглядеться, и, может еще приметить Рекса, успеть его позвать и не остаться здесь и сейчас, совершенно одному.

Да только пса нигде не видно, а идущий каскадом дождь, своими мощными хлещущими потоками, теребя сами ветви, и вовсе скрывал видимость. Сейчас в лесу к дотоль слышащемуся шороху оставшейся листвы на ветвях деревьев присоединилось какое-то легкое гудение, вроде с небес воду выливали из огромного медного таза, постоянно его покачивая. Потому испугавшись того гудения затихли птицы, звери, еще не уснувшие насекомые. Я поднял вверх голову, подставил лицо под те каскады воды, устремив взгляд в сизые небеса, виднеющиеся через прорехи в кронах, и горько заплакал, мешая слезы и потоки дождя, понимая, что обречен вскоре умереть, покинутый всеми, одинокий, от голода свернувшего мой желудок в какую-то болезненную спираль, от страха и тоски.

Плакал я не долго, так как окончательно удостоверившись, что теперь меня не кому приласкать, пожалеть или хотя бы недовольно рыкнуть, поднялся с колен на ноги и легонечко качнувшись, шагнул вперед. Даже не осознавая, зачем продолжаю идти, просто не в состоянии сидеть, и, имея всего одно желание находиться в движении, переставлять ноги, мотылять руками. Ощутимо хлюпнула под подошвами стоп грязь и мелко-мелко от усталости задрожали колени, вероятно, не в силах тянуть меня на себе, но я упорно продолжил свой подъем, не столько избирая путь, сколько не останавливаясь.

Стремительно текущие воды, те самые которые заслоняли небо, полностью напитали собой мои волосы так, что они теперь лежали на голове и плечах слепленными комками, ни разу стриженные за срок времени прошедший с вторжения инопланетян. Из полностью вымокших куртки, штанов, рюкзака, висевшего за спиной камнем, сочилась вниз вода, а может это всего только она текла на меня с ветвей деревьев и кустарников.

Вскоре деревья значительно снизили собственный рост и с тем уменьшили кучность крон, точно проредив ветви и листву на них. Став наблюдаться дубами, да и то молодыми, с покалеченными, изогнутыми стволами, отдельные из которых тулились к диким яблоням, грушам и ольхе, которые в свой черед робко встряхивали желто-бурыми сережками, кажется, полностью смахнув с себя листву. Под деревьями груши и яблони, я увидел мелкие, зеленоватые плоды и сразу остановившись, упал на колени, да торопливо принялся подхватывать их с земли да засовывать в рот, ровно и не ощущая того горько-вяжущего вкуса. Впрочем, есть плоды я не смог лишь дожевав, сглотнул первую порцию, почувствовав, как резкой болью отозвался желудок, а во рту к горечи добавилось стягивающее язык и нёбо ощущение. Я было вспомнил про буковые орешки, потому засунул руку в карман, выуживая их из него. Но когда раскрыл ладонь, они оказались какими-то липкими, сморщенными и словно пурпурными, как листва груши, покрывающая почву и все еще теребящаяся на самих деревьях. А может это всего только от усталости у меня перед глазами порой проплывали красные пятна. Потому я не стал есть орешки, вновь засунув их в карман… Уж, и не знаю зачем.

Да снова с трудом поднявшись на ноги, слегка покачиваясь, продолжил свой подъем на косогор.

Я, все-таки, добрался до вершины склона, лишь частью поросшего низкими деревьями, и, сдержав шаг на его гребне, передохнул, стараясь сквозь ряды деревьев рассмотреть саму дорогу, или Рекса. И если первое увидел изгибающейся дугой, берущей свое начало с соседнего поперечного склона, то пса не разглядел. Здесь дождь шел не просто каскадом, а нескончаемым сомкнутым потоком, едва предоставляя возможность, что-либо распознать, кроме льющейся с небосвода воды.

— Рекс! Рекс! — даже позвал я питомца, теперь уже переставая чего-либо бояться, забывая о том, что советовал Сашка, громко не кричать. Кажется, став равнодушным ко всему. Да только крик мой сразу угас, словно его полет сбил, прижав к земле хлещущий с небесного купола дождь. А от напряжения перед глазами пространство слегка качнувшись, прикрылось сверху красными пятнами.

Может потому как перед глазами закружили красные пятна, а я стал плохо соображать, ноги мои сами собой ступили вперед. И я принялся спускаться со склона, пожалуй, растеряв все мысли и какие-либо желания. На этой стороне косогора, имеющего довольно сильный уклон, продолжали расти ольха, яблоня, груша, только они по мере спуска набирали в росте, вскоре опять сомкнув небо и своими не плотными кронами загородив меня от дождя. Впрочем, капли продолжали шелестеть в ветвях, перешептываясь или сбивая вниз желтую листву яблонь, пурпурную груш и желто-бурые сережки ольхи. Дымчатый полумрак внутри леса сменился на густой с пепельным оттенком туман, точно вновь поднявшийся от земли, или только сдвинутый сюда от текущего, где-то справа, ручейка, слышимо перекатывающего по каменистому руслу водицу.

Сейчас все чаще и чаще перед глазами плыл образ папы, улыбающегося, довольного… На его лице светлый, белый цвет кожи, проступал столь явственно, жизненно, передавая отдельные морщинки, ямки и даже впадинки на нем. Было заметно, как внезапно кожа лица папы, зардевшись, пустила по собственной поверхности легкое волнение, которое не только качнуло ямки на узком лбу, перебрало на себе гусиные лапки в уголках крупных, слегка раскосых глаз, испрямило впадинки возле красных, полных губ, но и нырнуло под небольшую щетину на подбородке, там окрасившись в бурые тона. И тогда его карие радужки глаз вспыхнули каскадами света, пожалуй, излив эту радость вокруг себя. А мне неожиданно стал слышаться немного подхриповатый, и, тут лишь от волнения, голос папы, сказавший:

— Ты же хотел собаку, сыночек? Вот, как и заказывал, мы с мамой купили тебе хаски. Теперь осталось только выбрать кличку. Называй, как хочешь.

— Рекс, — тихо шепчут мои губы, точно соединяя прошлое и настоящее, такое светлое и пепельно-дымчатое.

— Рекс, — отзывается голос папы, и я слышу его глуховатый смех, точно поскрипывающий чем-то. — Но это не самая лучшая кличка для хаски.

Видение с папой также моментально исчезает, и, я окончательно прихожу к выводу, что вижу его не перед глазами, а ровно внутри головы. Потому, несмотря на его такую яркость и теплоту, весеннесть прихода, продолжаю спускаться вниз с косогора, раздвигая ветви кустарника, переступая через стволы ольхи, уже частью вросшей в землю. И все время пытаюсь не соскользнуть и не упасть на столь склизкой поверхности земли, словно прижавшей к себе листву, растения и оголившей коричневую почву, по которой текут тончайшие ручейки.

Все-таки, я не удерживаюсь на ногах на очередном повороте, так как спускаясь в основном зигзагообразно, ставлю ноги немного наискось. Я резко падаю на спину и теперь продолжаю спуск лежа, чувствуя, как мое тело набирает скорость, а перед глазами мелькают ветви кустарников, порой хлестко лупцующие меня по коже лица. Стараясь снизить быстроту спуска, руками хватаюсь за все, что можно, вклиниваюсь в почву пятками, яростно ударяюсь обо что-то твердое затылком, слыша этот толчок внутри головы подобием дребезжащего звона, внезапно вновь, как счастье, вижу широкую улыбку папы, чувствую его родительский дух, а потом воспринимаю и сам его голос:

— Ну, хочешь назвать его Рексом. Пусть так и будет!

И это «будет» звучит утверждением, с силой и мощью присущей доблестному воину, которым для меня всегда, до смерти мамы, являлся папа.

Я открываю глаза, потому как меня кто-то теребит, оглаживает лицо, чем-то теплым, мягким и узнаю угловатую голову Рекса, его не широкую морду, чуть вздрагивающие от хлещущего дождя треугольные, крепко стоячие уши со слегка закругленными кончиками. Я вижу его миндалевидные, голубые глаза и розовый изгибающийся во все стороны язык, которым он смахивает не только капли воды, но и струящиеся по моим щекам слезы, чувствую горьковатый запах, идущий из его пасти. А я так рад ему, что вдыхаю этот смрадный дух, глубоко дыша. Я так рад ему, что не в силах озвучить испытываемое, только вяло шевеля губами, тихо шепчу:

— Рекс, Рексочка, родной мой, не уходи. Не покидай меня, одного…

Одного…

Может даже последнего человека Земли…

Рексу, впрочем, быстро надоедает меня облизывать и он отклоняясь, отступает вправо. А я, боясь, что он снова убежит, торопливо поднимаясь с земли, усаживаюсь на ней, протягивая руки к своему питомцу. Пес не уходит, дает возможность мне себя обнять, прижавшись к груди, слив на вымокшую его шерсть потоки горячих слез. Я целую Рекса в шерсть и мне, кажется, губы мои также горячи, как и слезы, лишь холодны ладони и стопы ног.

Я глажу пса по холке, тереблю треугольные уши, смахиваю отдельные капли прилетевшей сверху воды с морды, нежно провожу подушечками пальцев по его миндалевидным глазам, а потом медленно спускаю руку к ошейнику и отстегиваю поводок.

Понимая, что не нужно, да и нет смысла держать Рекса на привязи.

Понимая, что он сам должен решить идти ему со мной или нет… Погибнуть, как гибну я или выжить…

А я хочу, чтобы он выжил, потому отцепив поводок, бросаю его на землю.

И тотчас оглядываю место, где сижу, ощущая сильную тяжесть на спине от напрочь мокрого рюкзака и такую же боль в голове, видимо, оставшейся памятью от удара. Оказывается, я уже спустился со склона, очевидно, потому и прекратился мой съезд, замерев в нешироком углублении, метрах в десяти от дороги. Шагах в трех от меня, струится узкий родник, по проложенному в земле каменистому руслу, впитывая в себя потоки стекающие с косогора и явственно, где-то справа становясь шире, а потому там начиная ворчать более громко.

Я полностью мокрый. Мне холодно, а подошвы на кроссовках отсутствуют, остались там только колодки, все еще притянутые к ногам, покрытые слоем грязи. Я торопливо оглядываюсь, ища подошвы обуви, ощупываю ноги, такие холодные, с ощутимым настом на носках, понимая, что лишился части кроссовок уже давно, даже того не заметив. Но мне все равно. Ощущаю лишь усталость, опустошенность и полное безразличие к тому, что на мне и как я дальше пойду. Я даже не чувствую голода, он всего-навсего отзывается покалыванием внутри желудка. Решаю, все-таки, сбросить с себя лишний балласт, в виде рюкзака, потому неторопливо выуживаю из лямок руки, оставляя его позади и медленно поднимаюсь с земли. На удивление холодно только ладоням и стопам, а в целом мне жарко. Потому, когда начинаю идти, единственно чего пока боясь потерять из наблюдения Рекса, расстегиваю замок на куртке. Он такой скрипучий, не желает раскрываться, идет вниз с трудом, почасту ерзает на одном месте, а потом и вовсе замирает на середине. Я вновь останавливаюсь, тяну вниз застежку, затем дергаю ее вверх и внезапно выдираю из самого замка, тупо гляжу на ее овальные формы, да бросаю вниз на землю. Уже оставляя попытки расстегнуть куртку, потому снова схожу с места.

Рекс к тому времени уже перебрался через ручей и с той же быстротой взобрался на дорогу, я же немного медлю. С трудом воспринимаю происходящее, в каком-то тумане, точно поднимающемся от земли, воды или только плывущем в моей голове. Вероятно, поэтому, стараясь выбрать безопасный переход через ручей, промахиваюсь, и ступаю не на выглядывающий из него гладкой поверхностью камень, а прямо в воду. И опять к удивлению не чувствую холода воды, лишь ощущаю каменистое, неровное дно ручья. Бреду теперь прямо по воде, не разбирая, куда наступаю, и вновь поскальзываюсь на зеркальности камней, да резко падаю на правый бок. Вода окатывает меня всего, заливается в приоткрытый рот, и, похоже, ударяется в правый глаз. Я даже вижу ее мельчайшие пузырьки, которые наблюдаемо бурлят, сталкиваются и мгновенно разбегаются в разные стороны. Они сейчас напоминают мне футбольные мячи, брошенные тренером на зеленое, ровно подстриженное футбольное поле, от соударения частью замершие, а частью раскатившиеся, в ожидании ребят, членов моей команды. Мне, кажется, в бурлении воды слышится их веселый, полный жизни смех, а в самих пузырьках отражаются футбольные бутсы, которые обуты на них. Почему-то все коричневые… Они покрываются незначительной рябью, секундой спустя полностью исчезая или только уносясь вместе с течением вниз по ручью. И тогда я понимаю, что видел не футбольную обувь, а всего лишь отражение собственных радужек в воде, карих… коричневых, а может уже и побуревших, как опавшая на землю листва.

От ощутимого возвращения в нынешний момент я резко поднимаюсь и усаживаюсь прямо в воду. Мне не то, чтобы не холодно… Мне жарко… А от резкой боли в правом виске и легкого раскачивания головы, чувствуется кислый привкус во рту. Теперь я вспоминаю про Рекса, и торопливо вскидываю голову вверх, стараясь разглядеть его на дороге. И не вижу… Я резко вскакиваю на ноги и с той же поспешностью бросаюсь вперед, в ужасе, что забывшись воспоминанием прошлого, мог потерять единственное дорогое и живое мне сейчас. Я даже не бегу, а словно прыгаю… Делаю рывок вперед, выскакиваю из ручья и как-то сразу оказываюсь на земле. Подошвы моих ног утопают в размякшей от дождя почве, но я срыву выдираю их из нее, падаю на карачки и ползу наверх, стараясь выбраться… туда… наверх. Натыкаюсь на какой-то куст, дергаюсь в бок, потом вновь вверх, и наконец, преодолевая небольшой подъем, оказываясь на дороге. Да тотчас поднимаюсь на ноги, упираясь подошвами стоп в ее полотно, явно покрытое крупным гравием в середине заросшее невысокой травой, и покачиваясь из стороны в сторону, оглядываюсь.

Влево…

Вправо…

И вижу медленно убегающего по дороге, обнюхивающего ее поверхность любимого питомца.

— Ты помнишь, — внезапно слышу я голос папы, и прямо-таки вздрагиваю, таким он слышится явственным, — как сказал Антуан Экзюпери… Мы в ответе за тех кого приручили, — добавляет он. А я вновь озираюсь в поисках его, с тем осознавая, что это только игры моей памяти, не более того.

Впрочем, я на всякий случай напрягаю слух, затаив дыхание. И слышу, как рядом шелестят листвой деревья, покачивая ветвями, звенит ручей, тарабаня каплями о камни, и почему-то шуршит летящий с небесного купола дождь, наполняющий, и без того меня вымокшего, водой.

— Папа, — очень тихо зову я родителя. — Рекс! — теперь я довершаю свой зов криком и вижу, как пес мгновенно останавливается, поворачивает в мою сторону голову и едва помахивает хвостом, так точно видит уже надоевшую ему муху… вряд ли, что-то близкое.

Я сразу схожу с места и торопливо направляюсь в его сторону. Я боюсь его потерять, боюсь от него отстать, потому спешу, ставлю ноги, как придется, даже не ощущая болезненности в подошвах стоп, куда втыкаются камни, не всегда мелкие, порой крупные.

Мне нестерпимо жарко…

Душно…

Пожалуй, по коже лица течет даже не вода, а пот. Он собирается у меня на кончике носа большущей каплей, и во время моего хода качается вперед-назад, не желая спрыгивать вниз. На верхней губе тоже все время собирается вода, но там проще я всего только слизываю ее языком.

А кругом дороги шелестит пожелтевшей листвой лес. Деревья подбираются вплотную к рукотворной грунтовке. Они выбираются из оврага проложенного справа и спускаются с бугра подпирающего его слева, пытаясь забрать некогда отобранное у них человеком. Дорога вроде как петляет. Тянется неровно, а потом и вовсе резко берет вправо, ее так разворачивает подпирающий косогор наблюдаемо разрезающий неширокую долину, по которой бежит узкая с пенистыми завихрениями река, видимо, сбегающая с ближайшего склона. Сама грунтовка ощутимо идет вниз, спускается с более высокого места к хутору, пересекая лесной массив и мост через речку, по руслу которой едва теребится водный поток.

Дождь идет все сильней и сильней. Это уже ливень, он застилает мне глаза, а капли холодной воды соприкасаясь с моим жарким дыханием создают парящий перед глазами туман. Или этот туман создает сам дождь, серо-стальной полосой, сливающий с пепельно-почерневшего неба вниз воду. Мне так жарко, горит спина, грудь, голова, а во рту кислая горечь сменяется на кровавый привкус, потому начинают болеть зубы, нёбо и язык. Он и вовсе точно отек во рту, едва шевелится, потому я не могу позвать все время удаляющегося от меня Рекса. От усталости, жара и боли меня все время качает, а ноги одеревенели, не только в районе подошв, стоп, но и лодыжек.

На таких деревянных колдобинах я не могу идти, потому останавливаюсь, снова слизываю с верхней губы набравшуюся там от дождя воду, теперь не столько отправляя ее в рот, сколько просто смахивая вниз. А потом медленно опускаясь вниз, усаживаюсь прямо на полотно дороги, на которой запечатлелась извилистая строчка следов с широко растопыренными пальцами какого-то животного. Я не могу понять кто же тут прошел, оставив о себе память. Лишь мигом погодя, когда вновь в моем мозгу возникает воспоминание, словно напоследок понимаю, что это пробежал мой любимый Рекс.

— Мы выбирали эту кличку вместе с Максимкой, — отзывается нежный, лирический голос в моем мозгу. И в нем я моментально узнаю голос мамы. Она, кажется, не говорит, а поет… Какую-то добрую, колыбельную песню… Ее голос ласкает, убаюкивает, придает силы. Еще мгновение и я вижу всю маму… Ее фигуру, немного полноватую, наполненную жизнью, теплом. У мамы смуглая, как и у Сашки кожа, русые чуть вьющиеся волосы, и круглое лицо. С тем же мягким овалом и чертами, высокого лба, выраженными скулами, небольшим с еле заметной горбинкой носом, и алыми, мягкими губами. У нее тонкие слегка изогнутые русые брови и такого же цвета густые ресницы, опушающие крупные с приподнятыми кончиками зеленые глаза мамы.

Она такая красивая…

Самая красивая для меня, самая любимая… Даже после смерти ее образ остается таким живым. И я вижу смеющуюся, улыбающуюся и точно не подверженную смерти мамочку. Сейчас, в данный момент времени, полностью подавившей когда-то запечатлевшийся облик исхудавшей, с пожелтевшим лицом женщины, зеленые глаза которой затянулись белой дымкой болезни, а посеревшие, потрескавшиеся от мучений губы, чуть шевелись взывая к тому кто давно умер.

Мама слегка склоняется надо мной, целует в глаза, кончик носа, теребит мои волосы, гладит кожу щек. От ее рук так приятно пахнет. Сладкой корицей и выпечкой, спокойствием и уверенностью которую она даровала нам с Сашкой и создавала в папе, делая его в моих глазах доблестным воином, могшим в любой момент прийти на помощь, заслонить семью от беды, неприятности, тревоги.

Мягкие алые губы… Еще миг и сменяются на розоватый язык Рекса. Под его мановением я открываю глаза. Вижу не широкую морду пса нависающую надо мной, его миндалевидные, голубые глаза полные смысла и жизни, да яркий свет озаривший его шкуру и придавший самому черно-белому окрасу перламутровые тона, словно Рекс теперь весь поседел, постарев от пережитого или только старости.

Мне только, кажется, или я и впрямь оглох, так как не слышу никаких звуков, а во рту колеблется, что-то липкое и вязкое. Я, едва наклоняя голову, и, выплевываю изо рта клейкий поток, еле-еле подталкивая его вялым языком, наблюдая правым глазом плюхнувшийся на полотно дороги красный сгусток и стекающую по щеке кровавую струйку. Рекс теперь перестает меня облизывать, словно брезгует… И резко отходит влево, ложится на дорогу, прижимается ко мне, ровно ищет заступничества.

И тотчас прорезается мой слух. Я слышу, как испуганно скулит мой питомец, впрочем, очень тихо, так как его заглушает свистящий гул. А надо мной, прикрывая само пепельно-черное небо Земли, зависает огромный инопланетный корабль. Я наблюдаю его левым глазом, где корпус аппарата, это круглая платформа. На металлической обшивке которой перемещается мелкая голубоватая рябь, напоминающая волнение на водной глади в виде не только окружностей, но и множества мельчайших точек, тонких линий, очевидно, выпускаемых из более насыщенного по цвету ярко-синего объемно выпирающего пятнышка, расположившегося в самом центре корабля.

Рекс теперь начинает не просто скулить, он сковчит, наклоняет голову, толкает меня под левую руку, а после и вовсе пропихивая угловатую морду, сует свой черный с розовыми прожилками нос под мой бок, стараясь схорониться. Я с трудом приподнимаю левую руку, предоставляя ему эту возможность. Мне уже безразлична собственная жизнь, так как она колеблется внутри едва ощутимым биением сердца, подкатывает жаром к голове и кровью ко рту.

Пока я еще мыслю, хочу лишь одного…

Защитить от этих инопланетян, пришельцев то единственное, что осталось в моей жизни, осталось от моей семьи…

Рекса…

Я кладу руку сверху на своего пса, прижимаю ее к нему. Я его загораживаю от пришельцев…

А более насыщенное по цвету ярко-синее объемно выпирающее пятнышко, расположенное по центру корпуса корабля инопланетян, внезапно совершает вращательное круговое движение, будто раскручивая пробку с бутылки, и выпускает вниз плотный столб света, слегка голубоватого. Свет созерцаемо втыкается в мою куртку в районе груди… Или мне это только кажется… И чтобы в том разобраться, я вновь преодолевая слабость, разворачиваю голову так, что теперь смотрю в центр судна и вижу там черный бездонный проем или дыру, желающую поглотить.

— Только не Рекса, только, — едва шепчу я и тут же захлебываюсь бьющей во рту фонтаном кровью, закрываю рот и затихаю. Наблюдая за воткнувшимся в мою грудь светом, как оказывается, состоящим из тончайших паутинок, тут уже серебристых, по которым сверху вниз перемещаются крохотные капельки, схожие с водой. Капли воды входят в ткань моей куртки, наполняют ее теплом, или жаром.

А в следующий момент я осознаю как меня внезапно, что-то дергает вверх. И мое тело приподнимается над поверхностью дороги да мягко взмывает ввысь, а я в последней попытке стараюсь схватить Рекса за ошейник. Но не подвластные мне, опухшие от боли и влаги пальцы только скользят по его мягкой шерсти. Левая рука так и повисает вниз, и, кажется, ноги мои согнувшись в коленях, немного покачиваются. Еще секунда и черный бездонный проем инопланетного корабля созерцаемо приближается. Я же разворачиваю голову влево желая увидеть Рекса, хотя бы напоследок… А вижу лишь удаляющуюся фигуру пса, отмечаю серпообразно загнутый на спину его перьевой хвост и чувствую собственную потерянность и полное отсутствие защиты… Я чувствую обреченность, которая колеблется пронзительной болью в голове, колышется во рту кровавыми сгустками да вытекает на щеку из уголка тонкой струйкой. И слышу высокий голос Сашки, точно завершившего всякие споры единой фразой, после которой и папа согласился с выбором клички:

— Рекс! Нормальная кличка для собаки! Хватит спорить пап, пора уже на футбол…