Я открыл глаза и первое, что увидел серую поверхность какой-то лежанки, словно сотканную из тонких продольно натянутых нитей, удерживающих на себе мельчайшие капельки, скинутые сюда шедшим дождем. Впрочем, не только нити, но и капельки на нем казались живыми, потому легонечко вздрагивали, а может дышали слегка приподнимаясь вверх, опускаясь вниз или всего только втягивая свои малюсенькие бока, притом теряя положенную им округлость.

Ощущение тепла, покоя и сытости наполняло мое тело, а язык, руки, ноги ощущались мягкими, подвластными мне. Ушла боль из головы и очевидный жар, вызванный повышенной температурой. Словом я был здоров и явно благополучен. И если бы не удивительная поверхность кровати (на которой я лежал на правом боку), мог с уверенностью сказать, что я проснулся у себя дома, а все до этого мною пережитое являлось лишь сном не более того.

Я едва сместил взгляд с лежанки вперед, стараясь осмотреться… Да только в царящей кругом серости, точно спускающейся ночи, было сложно что-либо разобрать. Потому медленно повернувшись на спину, перво-наперво обозреваю потолок, также удаленно-серый и находящуюся слева и тут с плавным изгибом стену. Определив, что моя кровать или то на чем я покоился, является ее частью, в данном месте формируя широкий такой выступ. Я поднимаю руку и первым делом глажу поверхность стены подушечками пальцев, а после прислоняю к ней ладонь. Стена на ощупь кажется металлической и пышет теплом. Гладкая, без единой выемки или приподнятости, она несильно вибрирует под моей ладонью.

Лежу я не долго, поглаживая стену и окончательно приходя к мысли, что ее поверхность однозначно металлическая, да в желании понять, где же, все-таки, нахожусь медленно поднявшись, усаживаюсь. И тотчас яркое желтоватое, чем-то схожее с солнечным, сияние вырвавшись, одновременно, из потолка, стен и даже пола, не просто освещает помещение, но и слепит меня. Потому я сразу смыкаю глаза и даже прикрываю их ладонью, давая им возможность обвыкнуться.

Теплота, наполняющая выступ-лежанку на котором я теперь сидел, ощутимо парила возле меня, создавая в этом помещении комфортные условия, вроде легкого летнего жара. Не дурнящего такого, а только наполненного солнечным светом. Это я понял, когда глубоко его втянул в себя, а перед сомкнутыми глазами проплыла картинка летнего дня — яркого, солнечного и почему-то пахнущего яблочным ароматом.

То ли от этой моментально возникшей картинки былого, то ли от запаха яблок болезненная тоска потерянного наполнила мои глаза слезами. И чтобы справиться с ними, уже было просочившимися через уголки, я срыву открываю глаза, сдернув пальцами первые из них вниз, смахнув их на поверхность лежанки-выступа. Теперь уже в состоянии осмотреть само помещение в котором оказался.

На вид это довольно большая комната, со слегка закругленными стенами и потолком, по форме, видимо, близкая к какой-нибудь сфере, если бы не прямой пол. Впрочем, я не могу назвать саму форму помещения полусферической, так как закругленность стен смотрится слегка вытянутой, точно это усекли все же овал, а не круг. Потому если по правую и левую от меня стороны стены были сравнительно близки, то противоположная, значительно удалена. На поверхности серебристых и очень гладких стен поместились, немного выступая, арочные ниши, исходящие верхним краем из центра потолка, по которым струятся насыщенно голубые огни. Они перемещаются точно капли воды, хотя вместе с тем каждая в отдельности из них хорошо просматривается мельчайшей голубо-прозрачной крупинкой. Выступ или, все-таки, лежанка на которой я сижу, проходит лишь по ближайшей ко мне стене, и тут выгибаясь согласно общей ее форме, подпирает своими краями арочную нишу с одной и другой стороны.

Помещение пустое. Здесь не наблюдается ни людей, ни инопланетян, ни мебели, то есть стола, стульев, шкафов. Не имеется в комнате никаких телевизоров, мониторов, процессоров. Только в самом его центре на зеркальном полу, словно отражающем в себе потолок и стены, стоит небольшой кожаный диван на восьми ножках с приподнятым и тут слегка закругленным изголовьем, украшенный по каркасу резной деревянной полосой, но без привычных мне подлокотников.

Здесь тихо… Точно я попал в какой-то загробный мир, где угасли все звуки, оставив о себе памятью всего-навсего едва ощутимую вибрацию, а может даже чье-то раскатистое дыхание.

Я какое-то время неотрывно смотрю на резную полосу украшающую диван, где на отдельных тончайших листочках в перьевых пучочках покоятся небольшие горошины, порой вспыхивающие то голубым, то белым светом, а после перевожу взгляд на себя. Сейчас на мне нет ни куртки, ни штанов, ни даже свитера… И если говорить точнее, на мне, вообще, не имеется привычной одежды. Вместо этого мое туловище, ноги, включая стопы обтягивает тонкий, шелковистый, серый комбинезон, так плотно облегающий саму кожу, словно слившийся с ней или только ее заменивший. И если бы не светлые мои руки, начиная от плечевых суставов свободные от комбинезона, подумалось бы, что это просто на мне поменяли цвет кожи с белого на серый. Я поднимаю руки, ощупываю собственные волосы, явственно короткие, подстриженные подбокс, сухие, и, пожалуй, что чистые.

Сейчас, когда я вот так сел и принялся озираться, меня совсем чуть-чуть покачивает, вероятно, от слабости. Поэтому когда я решаю подняться на ноги, предусмотрительно упираюсь ладонями в серую поверхность лежака, слегка потревожив тонкие продольно натянутые нити так, что они колыхаются, сильней подталкивая вперед по собственной длине мельчайшие капельки. Я медленно разворачиваюсь, и, спустив ноги с выступа, прижимаю подошвы стоп к гладкому полу, слышимо заскрипевшему под ними, словно от чистоты. Все также неторопливо поднявшись с лежанки и выпрямившись, я легонечко покачиваюсь, только сейчас ощутив слабость в коленях и легкую дрожь в лодыжках точно передавшуюся мне от вибрации зеркального пола. И тотчас на арочных нишах, поместившихся в гладких стенах помещения по которым струились ярко голубые огни, движение света замирает, сменившись на белое сияние. Сменяется, два раза мигает, а после вновь продолжает бег голубых огней, а меня от этого блямканья света внезапно раскачивает сильней и сама наблюдаемая моим взглядом комната вроде, как колыхается.

— Я бы на твоем месте не вставал, — уже в следующую секунду прокатился по помещению низкий с легким налеганием на букву «Р» голос. И я от неожиданности тягостно вздрогнув, не устояв на ногах, повалился на лежанку, а может, все-таки, кровать, с испугом обозрев как мне до того казалось пустую комнату.

Еще, кажется, мгновение не более того… и легкое волнение, примеченное мною лишь сейчас, на противоположной стене замерло и впустило или только явило его…

Пришельца…

Инопланетянина…

Высокий, худой с узкими плечами, выпуклой спиной и длинной, тонкой шеей, слегка наклоненной вперед, а потому и выставляющей напоказ и вовсе удивительного вида голову, чью форму сложно было бы понять не то, чтобы описать. Овально-вытянутая в затылочной доли и узкая в передней части, сама голова придавала лицу, начиная от висков, форму треугольника, чуть расширенную в районе скул, завершающуюся угловато-острым подбородком, и тут слегка направленным в мою сторону. Потому первое на что упал мой взгляд это был подбородок, глядящий на меня острым, гладким концом. Слегка наклоненная назад затылочной частью голова точно венчалась небольшим выпуклым круглым шишаком переливающимся голубоватым светом, находящимся в районе лба, и сначала принятым мной за камень. На лице, голове инопланетянина не наблюдалось волосяной растительности: бороды ли, усов ли, волос, бровей, ресниц, не имелось и привычных мне ушей, носа, на месте которого располагались три продольные щели, с едва приподнимающимися и шевелящимися розовыми краями. Они чем-то напоминали губы. И можно было бы подумать, что у пришельца это такие необычные рты, если бы не находящиеся сразу под ними и тут зрительно выступающие коричневые большие губы, нижняя из которых немного даже выпячивалась в отношении верхней. Потому, казалось, инопланетянин потешается надо мной, или изучает, выворачивая так губу. В упор уставившись на меня черными ровно навыкате глазами, поглядывающими из широких глазниц и зрительно не имеющих белка и зрачка.

Он был одет в подобный моему серый, шелковистый комбинезон, прикрывающий туловище, полностью ноги, и в виде серебристого обода поддерживающего шею. Потому в наблюдении оставались лишь оголенные его руки и голова, цвет кожи которых менялся от коричневого на плечах и макушке до темно-зеленого на запястьях и лице, с белыми линиями в районе локтей, носа и щек. Инопланетянин стоял, широко расставив ноги, сложив на груди руки, которые переплел между собой так, что просматривались только по три пальца на каждой кисти и чудилось у него их явно не пять, пожалуй, что не больше четырех.

Молчание наше длилось весь тот срок, что я его разглядывал. А когда я окончательно пришел к выводу, что он во время моего исследования помещения был скрываем сиянием света, вряд ли только, что вошедшим, решил заговорить первым, сказав:

— Здравствуйте, — впрочем, голос мой на последнем звуке перешел на хрип, точно меня душили, или я не до конца обрел способность говорить, ощутив в горле легкое покалывание которое бывает перед простудой.

Инопланетянин едва дернул уголками губ, словно их приподняв или только расширив между ними щелку, и не отвечая на приветствие, откликнулся:

— Покуда не вставай, ибо ты еще не набрался сил. Для того понадобится время.

Я однако тоже никак не отреагировал на его явственную заботу, вспоминая Сашку, папу и все, что мне пришлось пережить и пройти. Думая лишь о своем, о том, что меня волновало, с трудом справляясь с покалыванием в горле, вновь хрипло спросил:

— А, где Рекс? — кажется, все еще продолжая видеть серую сумрачность проливающего с небес дождя и удаляющуюся в ней фигуру пса с серпообразно загнутым на спину его перьевым хвостом.

— Кто такой Рекс? — моментально отзывается инопланетянин вопросом, видимо, заинтересовавшим им, и, сойдя с места, какой-то легкой, плывущей походкой направляется к дивану (надеюсь не ко мне) так и не расплетя сложенные на груди руки. Подошвы его стоп, обтянутые материей комбинезона, кажется, не касаются зеркального пола, а точно витают над ним. И мне становится страшно от приближения инопланетянина, от легкого шороха которое он издает при движении и чуть покачивающейся вперед его головы, словно желающей переломить от тяжести саму такую тонкую шею.

— Рекс это мой пес… собака… друг, — прерывисто отвечаю я и спиной слегка отклоняюсь назад, стараясь стать как можно дальше от этого пришельца, не зная чего от него можно ожидать…

Жизни ли? Смерти ли?

— Ты хочешь сказать Рекс, это твой питомец, — на удивление точно определяет он значение собаки лично для меня и останавливается, так и не достигнув дивана, очевидно, предоставляя мне возможность успокоиться. Так как от волнения меня начинает трясти. Не только руки, ноги, туловище ощутимо завибрировало, пустив по коже спины ворох колючих мурашек, шевельнув на голове волосы, но и отяжелел во рту язык, и, пожалуй, набрякла шея с трудом удерживая такую неподъемную, полную страха голову. Инопланетянин вновь приподнял уголки губ, еще сильней выпучив вперед нижнюю, а круглый шишак в его лбу вроде как пустил по поверхности голубого света легкие белые тона, пошедшие короткими линиями и точками. Три продольные щели на месте носа сейчас и вовсе заколыхали розовыми краями, и вслед их диван, стоящий относительно меня лишь одной из сторон, стал медленно разворачиваться сидением ко мне. Не то, чтобы переступая ножками, а ровно находясь на какой-то невидимой мне платформе.

И пока я за тем разворотом мебели наблюдаю, пришелец снова сходит с места, и, обойдя диван справа, опускается на сидение, тем его окончательно останавливая. Теперь он располагается напротив меня, в достаточной близи, да все также налегая на букву «Р», задумчиво говорит:

— Странные вы существа… Люди. Разводите, любите, балуете одних животных, вместе с тем полностью уничтожаете окружающую вас природу, ее экологический баланс, красоту и неповторимость. — Он прерывается, скользнув по мне взглядом своих черных, блистающих глаз, а после дополняет, — относительно твоего питомца. Я спас только тебя, оставив животное на планете. Уверен, он не погибнет без твоей заботы, вспять будет иметь полноценную жизнь, — пришелец говорит с такой ровностью в голосе, и слегка щурится, отчего прямо над его глазами, определенно, в районе надбровных дуг, зрительно для меня приподнимаются, а потом опускаются небольшие полупрозрачные щетинки, направляя в мою сторону угловатые бока, может он так злится. — Вы люди удивительно высокого мнения о себе, предполагаете, что без вас погибнет растительный и животный мир, — продолжает пришелец свои рассуждения. — А природа, кою вы величаете матерью, от вашего отсутствия вспять приобретет. Она не только сохранит то многое, что сотворила, но и получит толчок процесса развития, лишь только лишится вечного разрушителя каковой является популяция — люди, вид — человек разумный. Сие же надо, — инопланетянин слышимо хмыкает, а находящаяся над его верхней губой щель мелко-мелко колеблет своими розовыми краями, очевидно, символизируя таким образом смех. — Придумать себе такое название, человек разумный. Как говорится, человечество явственно не обладает умеренностью в акцентирование собственных достоинств, предполагая себя венцом творения.

Он, наконец, замолкает. Его долгая и весьма пространственная речь почему-то злит меня. А вместе с негодование моментально проходит страх к нему, и на первый план выдвигается понимание того, что кроме Рекса он… и такие же как он, никого не пощадили. Ни папу, ни Сашку, ни человечество.

— Что вы сделали с людьми? — все-таки, задаю я ему вопрос, нуждаясь в подтверждении собственных уже даже не домыслов, а выводов.

— Вопрос надо сформулировать по другому, — незамедлительно отвечает инопланетянин, и голова его дергается справо-налево, точно он удивляется моим выводам, может не ожидая их от меня.

Пришелец медленно расплетает, весь тот срок сложенные на груди руки, и одну из них поднимает вверх, свершая, как оказалось, четырьмя очень длинными пальцами круговое движение. И тотчас справа от меня на серебристой закругленной стене, словно в одной из арочных ниш едва теребится полотно, а струящиеся по очерчивающем ее краям голубые огни замирают на одном месте, таким образом освещая внутренность ниши. Создавая на ее поверхности нечто напоминающее большой экран телевизора на котором сразу появляется картинка огромной долины покрытой лесным массивом, точнее когда-то поросшей деревьями. Где сейчас наблюдаются лишь кривые, лишенные коры, ветвей и листьев, иссохшие на корню стволы, а черная почва под которыми лишена и малой растительности, изрыта, исковеркана, словно после бомбежки. Посеревшие, перемолотые, надломленные стволы деревьев, потоньше, поменьше укрывают землю, вонзенные в нее своими вершинами, с обрубленными, и тут вроде откусанными корешками. Серый, как и сами стволы, дым густым языком тянется между погибшими лесами, и мне, кажется, втекает в помещении, где начинает вонять едкостью и горечью сожженных деревьев, их смертью и уничтожением.

Я едва выдыхаю ту горечь гибели, как на экране картинка сменяется на новую, с не менее масштабными пространствами свалки. Теперь землю и вовсе не видно, она покрыта барханами целлофановых, забитых какой-то дрянью мешков, стеклянными и деревянными осколками, пластиковыми бутылками, трухой пищевых отходов, рваными вещами, вперемешку с глиняными, керамическими останками некогда чего-то цельного, железа, резины, бетона, кирпича, шифера. И не нужной, но наблюдаемо целой бытовой техники: стиральных машинок, холодильников, пылесосов, процессоров, мониторов… Поверх этого мусора ходят грязные, в рваной одежде люди, относящие себя к виду человек разумный. Они копошатся в целлофановых мешках, потрошат кульки с ветошью, разбирают технику, сортируя то, что еще можно использовать им для жизни и еды, сейчас напоминая каких-то тараканов или мышей, но никак не людей. И вновь пространство свалки заглушается тягучими языками черного дыма, до ужаса ядовитого, удушающего, отчего я начиная громко кашлять, закрывая рукой нос и рот, часто-часто моргая от химических испарений.

Мне, кажется, еще совсем чуть-чуть и я задохнусь, потеряю сознание, а может и умру. Впрочем, в тот же момент картинка свалки замещается на ровно бескрайнюю морскую даль, где на первый план выступает не сине-пепельная вода, а те же бескрайние дюны мусора. Только представленных в основном пластиковыми мешками, бутылками, коробками, ведрами, стульями, столами, в небольших промежутках которого едва волнуется черная, густая, точно нефть, вода. Я вижу в той мусорной клоаке спутанных сетями дельфинов, почерневших от нефти, безжизненных птиц. Вижу гибель живого, дышащего моря, океана, и, пожалуй, малой речушке, загнанной в подобные границы мусорных свалок, городов.

Картинки меняются быстро… На них я едва успеваю приметить ручейки в лесных далях, заваленных хламом, почву искореженную, покрытую отходами… Я наблюдаю мутирующих от гари, ядовитых отходов или человеческих экспериментов животных с двумя головами, восьмью ногами… Созерцаю лежащие, вдоль береговой линии, огромные туши китов, застывших на боку и в предсмертной агонии всего-навсего вздрагивающих плавниками, очевидно, вошедших наполовину собственными телами в грязный, вязкий и почерневший песок. Вижу морские бухты, где вода багряная от крови убитых людьми дельфинов… Стонущих, кричащих, и из последних сил пытающихся прорваться сквозь натянутые сети… Я слышу их зов, чувствую их страх, ощущаю запах ихней крови, который перемешивается с горечью дыма свалок и вырубленных лесов.

И не в силах это терпеть, кричу сам… Я вскидываю вверх обе руки, и раскрытыми ладонями смыкаю свой рот и видимость того ужаса, что натворили со своей планетой, со своей Землей и Матерью люди, относящие себя к виду человек разумный.

— Надо формулировать правильные вопросы, — внедряется в наступившую тишину голос инопланетянина, и мне, кажется, он звучит как-то по-злому. Точно пришелец был уверен, что я одобряю его действия… их действия по уничтожению людей, и буду тревожиться в данный момент лишь о себе. Но внутри меня пустота, боль и потеря… Тоска столь сильная, непереносимая… Она наполнена понимание безвозвратности всего прошлого, не только не возможностью для человечества, что-либо поправить, но и для меня просто сказать «люблю» папе и Сашке… Рексу…

— Я этого не делал… Не делал! Я мальчик, ребенок! — громко и вновь кричу я, стараясь выплеснуть мою тоску на того, кто был повинен в ней. Тот, кто не дал мне погибнуть, как людям или только, что виденным мною китам, дельфинам, птицам, оставив зачем-то жить и это осознавать. Слезы выплескиваются из моих глаз и я начинаю рыдать, склонив голову, сотрясаюсь от испытанного ужаса и горя, пронзающего мое маленькое тело болезненным всхлипом. Я крепко вжимаю ладони в собственные щеки, так как делал когда-то после потери мамы. Я собираю слезы в ладони, точно сдирая с кожи щек и даже с сомкнутых глаз. Я вжимаю подушечки пальцев в уголки глаз, запрещая им течь, останавливая их движение, где-то внутри глазниц.

И замираю…

Неподвижно… Порой лишь горько всхлипывая и судорожно передергивая плечами, ощущая собственную безысходность, как последнего человека Земли.

— Я знаю, что ты сие не делал… Посему-то мне и удалось отстоять твою жизнь перед моими соплеменниками. Посему-то ты и жив, мальчик, — очень ровно говорит инопланетянин. А я медленно поднимаю голову, отстраняю от своего лица ладони и смотрю прямо на него. Наблюдая, как его то ли средний, то ли указательный палец, ласково оглаживает нижнюю, и без того выступающую губу, делая ее более объемной и меняя на ней цвет с коричневого на прямо-таки шоколадный. Сейчас справа от меня в стене больше нет экрана, демонстрирующего на самом деле безумие вида человека разумного, его самонадеянности обратившейся, впрочем, гибелью в первую очередь против него самого.

— Наши автономные аппараты полностью очистили планету от людской популяции, дабы ее спасти, — продолжает он свой неторопливый монолог, медленно опуская вниз руку до этого поглаживающую губу, вновь пристраивая ее на грудь. — Они уничтожили все те уродливые, вредные, а порой и опасные строения, кои человечество придумало, для облегчения собственной жизни, уничтожения себе подобных и в целом удивительной по красоте и уникальности планеты. Наши аппараты целиком переработали свалки, здания, заводы, всевозможные станции, военные базы, корабли, подводные лодки, самолеты, ракеты, превратив сие в пыль и песок. Ибо человек разумный ничего кроме как песка не создал, ни для настоящего, ни для будущего, ни для тех кто на равных населяет планету. Скоро мы улетим, — говорит инопланетянин и речь его начинает звучать отдаленно, точно голова моя переполненная горечью пожарища, едва воспринимает сам разговор, — покинем сию систему, предоставив планете жить и развиваться, а не погибать. Ибо обязанность нашей расы, наравне с другими населяющими Вселенную, является наблюдение за жизнедействующими планетами. Наблюдение и лечение, как ты можешь понять от испорченных или не соответствующих общепринятым требованиям популяций. В данном случае такой не отвечающей требованиям популяцией оказалось уничтоженное человечество.

— Зачем ты мне это говоришь? Зачем? — я вновь срываюсь на крик перебивая это медленное его разглагольствование, ощущая дикое желание шибануть кулаком прямо по довольному лицу чужака. Да, так, чтобы он замолчал… Заглох… Навсегда…

От этого животного исступления я резко сжимаю кулаки, и вскакиваю с выступа на ноги, чтобы бросится на пришельца. Серый тягучий дым, горько-кровавый тот, что плыл сейчас на экране по Земле, отравляя все живое на ней, убивая не только растения, животных, но и самих людей, внезапно ударяет мне в лицо. Он будто сбивает мое дыхание, останавливает движение. И я, тот же миг замирая на месте, ровно дезориентированный, опутанный той гарью, с трудом пытаясь вздохнуть, широко раскрывая рот и ничего не видя кругом. Ни помещения, ни сидящего напротив меня инопланетянина, только серую, густую хмарь. Она также медленно расходится справа от меня и в малом том проеме неожиданно воссоздает голубой и совсем немного сплющенный шар с хорошо прорисованными на нем океаническими впадинами, сетью островов и материками. Взъерошенные горные цепи, изумрудные пятна лесных массивов, янтарные вкрапления пустынь и зелено-желтые, равнинные и низменные участки, четко просматриваются на словно сроднившихся пяти континентах. И белыми пластами на полюсах наблюдаются массы ледников, лишь с одного края составляя шестой материк. Свежий, сладковато-медовый аромат дует с Земли мне прямо в лицо, не только изгоняя чад горечи оставленной людскими деяниями, но и давая возможность, наконец-то, вздохнуть, насладившись чистотой воздуха. И подле такой маленькой планеты, наползая со всех сторон, начинают курится серо-белые полосы газовой оболочки, очевидно, желающие сокрыть ее от людской злобы и безумия, уберечь от гибели.

Ее…

Голубую планету…

Терру…

Землю…

Мать всего живого…

И мне внезапно становится так ее жалко…

Так жалко…

Я гляжу на нее, на мою Землю. Всего только в движении руки замершей подле, и понимаю… Что на самом деле Земля и была той семьей для человечества, которую он сам на протяжении веков, тысячелетий разрушал и уничижал, в собственном безумие не признавая в ней того самого бога, который его и сотворил.

Мне так жалко ее…

Так жалко…

Потому как я понимаю, что Земля это близкое и живое создание, когда-то сотворившее меня, в тяжелый момент сохранившее мою жизнь, и всегда соединяющее меня с моей семьей и моими предками.

Я медленно разжимаю кулаки… Я не могу злиться на Землю, потому как люблю ее. И все также неспешно поднимаю правую руку, вытягиваю указательный палец да легонечко двигаю его в сторону планеты, желая прикоснуться к ней… Встретиться и ощутить течение ее океанских вод, дрожание ее горных хребтов, дыхание ее равнин и низменностей, жара ее пустынь и стылости ее ледников. Мой палец едва раздвигает волокнистую атмосферную накидку Земли и тотчас застывает, ощущая легкую пульсацию, словно биение ее сердца…

Сердца живого творения, желающего жить, созидать и любить.

— Как тебя зовут? — внезапно раздается надо мной низкий с легким налеганием на букву «Р» голос инопланетянина, моментально разрушая не только видение Земли, но и серый тягучий дым предшествующий тому показу. Я резко дергаю головой и теперь наблюдаю стоящего передо мной пришельца, нависающего своим огромным ростом. Он стоит широко расставив ноги, сложив на груди руки, которые переплел между собой так, что теперь ясно видны его четыре пальца на каждой кисти, где отсутствуют указательные. Чтобы увидеть его лицо я отступаю назад, упираюсь в выступ-лежанку ягодицами, мгновенно отмечая, как выпяченные губы пришельца слегка растягиваются, изображая улыбку и даже показывая с зеленоватым отливом верхние зубы, словно присыпанные по грани мельчайшим, голубым бисером.

— Максим, — хрипло отзываюсь я, и сам не понимая почему неожиданно перестаю злиться на этого пришельца, а поднятую в сторону планеты руку смещаю вперед. Теперь вытянутым указательным пальцем желая дотронуться до свисающего вниз мизинца инопланетянина и ощутить его легкую вибрацию, да тепло живого создания, определенно, любящего Землю также сильно как я… А может даже и сильней…

— Что ты со мной сделаешь? — обращаю я вопрос пришельцу, к собственному удивлению отмечая, что на пальцах у него, вытянуто-овальной формы, прозрачно-белые ногтевые пластины по краю украшены мельчайшими зелеными листочками, словно только, что распустившимися. — Или я опять не правильно формулирую вопрос, — дополняю я и глажу подушечкой пальца его ноготь, точно теребя на нем живые листочки, напоминающие те которые покрывают деревца на Земле.

— Я барражировал планету, когда увидел тебя, — говорит он и в голосе его звучит мягкость, точно он жалеет меня или сочувствует моему одиночеству, — такого маленького, потерявшего сознание, истекающего кровью, неподвижно застывшего на горной дороге человека. Маленького мальчика, умирающего где-то в глубинах планеты, никому не нужного, который, однако, из последних сил старался заслонить собой, спасти своего питомца… Я увидел тебя, искренность твоих чувств, и не смог пролететь мимо… Не смог тебя оставить там, умирать…Хотя должен был.

— Что со мной будет? — вновь спрашиваю я, осознавая, что убивать меня не будут… Ни он, ни его соплеменники…

Инопланетянин слышимо усмехается или только шумно дышит так, что колеблются поместившиеся на месте носа на лице три продольные щели, вроде помахивая и без того шевелящимися розовыми краями. Он теперь расплетает покоящиеся на груди руки, смещая ту, которую я продолжаю поглаживать, в мою сторону и медленно возлагает свою узкую и тяжелую ладонь мне прямо на голову, придавливая на ней волосы. И низко, точно хочет, чтобы, кроме нас двоих, его никто не услышал, говорит:

— Ну, всегда нужно с чего-то начинать… Нужно или можно… С чего-то или с кого-то… Здесь ли, на Земле, или где-то в ином месте… С последнего человека планеты, мальчика Максима… Или какого-нибудь другого мальчика, девочки… Сие ведь столь ярко иллюстрирует ваша мифология, повествуя о первопредке китайцев Паньгу, первозданном человеке индийцев Пуруши, о первом человеке славян Ване, скандинавов Аске или прародительнице индейцев Атаентсик, — смолкая и с тем оставляя меня в полном неведении или только непонимании собственного будущего…