Вообще-то я не пил.

По причине того, что очень себя любил, всегда заботился о собственном здоровье, в том числе избегал вредных привычек, к которым относилось чрезмерное употребление спиртного и курение.

Впрочем, после посещения Радуги, я стал чаще прибегать к спиртному, оправдывая свои действия желанием переместиться в тело Лины, а на самом деле стараясь, таким образом, забыться от любовной тоски по ней. Удивительной какой-то тоски возникшей всего только от одного взгляда в ее глаза.

Теперь я частенько мешал то снотворное, то спиртное, пробуя его так или этак, однако не получая желаемого. Хотя в этот раз я купил алкоголь просто, чтобы выпить. Впереди у меня были два дня выходных, и я решил расслабиться, точнее даже снять с себя это мучительное состояние дум, тоски и вздохов.

— Ничего, сейчас выпью и усну… крепко-крепко без сновидений, — сказал я сам себе, поднимаясь на лифте на шестой этаж своего десятиэтажного дома.

Это еще одна странность, появившаяся за последнее время во мне. Я стал разговаривать сам с собой, прислушиваясь к тому, как откликается мой мозг, с той единственной надеждой, что, быть может, Лина меня слышит или услышит.

— Слышит, — повторил я вслух и негромко засмеялся, целенаправленно стараясь задеть себя за живое насмешками, поведением и вызвать хоть какую-то реакцию, сменив ее на прежде правящую фазу тишины. Вместе с тем я зорко смотрел на панель управления кабиной установленной в стене с круглыми кнопками, где степенному нашему с лифтом подъему загорались необходимые цифры, приближая меня к квартире. Само купе кабины внутри было небольшим, собранным из деревянных панелей, где к металлическому потолку крепились создающие рассеянный свет светильники.

Гладкие, орехового оттенка, панели кабинки пестрили надписями, не только положенными в таком случае «правилами пользования лифта», но и просто указывающие на не воспитанность их творцов. Хотя на одной из них мой взгляд остановился дольше обычного.

«Маша, люблю тебя», — криво вывел какой-то умелец и дорисовал небольшое сердечко, тем вроде определяя юность собственных лет, которой присуща беспечность и порывистость. А я незамедлительно вздохнул, вспомнив схожее с этим сердечком лицо моей девочки, синь ее глаз, ее ум, мягкость характера. Разумеется, я не знал черты характера Виклины, но был почему-то уверен, что она очень нежная, добрая и честная девушка. Разумеется, я никогда с ней не общался, поэтому не мог оценить степень ее образованности, таланта, но вспоминая, как с ней говорил Беловук, и как она зарекомендовала себя в университете, понимал, что мне посчастливилось полюбить достойную и умную девушку.

Я вновь отвлекся на мысли о Лине, а пришел в себя, когда лифт (и прежде скрипящий) неожиданно туго фыркнул. Кабину бросило из стороны в сторону, послышались удары со стороны дверей, а потом он и вовсе остановился. Еще не более десяти секунд и в нем замерцал свет, а после погас, оставив меня в полной темноте. Этот лифт уже раньше ломался, делая остановки между этажами, но в основном они были кратковременными. Однако сейчас оказалось все по-другому, потому как не просто лифт замер, но и затих обобщенно всякий звук в многоэтажном доме. Впрочем, к этому не стоило применять сравнение удивительности, так как часы уже показывали первый час ночи.

— Вот, блин! — не громко сказал я, наполнив помещение кабины тревогой и хоть каким-то звуком, да протянув руку, принялся шарить по стене, стараясь отыскать панель управления лифтом, чтобы найти кнопку «звонок» и сообщить об остановке диспетчеру.

Однако данное шебуршание вскоре прекратилось и я, пристроив пакет с продуктами на пол, достал из кармана дубленки мобильный телефон, чтобы подсветить себе. Разблокировав экран телефона, я направил его свет на правую стенку и, наконец-то, разглядев кнопку «звонок» несколько раз нажал на нее, да повышая голос, громко сказал:

— Алло, я тут застрял. Это дом пятнадцать литера А по улице Нововоротниковской.

Впрочем, на той стороне все молчало, также, как и хранил тишину весь этот многоквартирный дом, будто сейчас в первом часу ночи тут уже все крепко спали.

— Блин, вы меня слышите? Я тут застрял, в вашем гребанном лифте. Вызовите ремонтников, — теперь я прямо-таки закричал, ощущая, как мгновенно в мой организм выплеснулось волнение, защемив где-то в районе груди и пробежав по коже спины крупными мурашками. Еще немного и я, запаниковал, принявшись торопливо давить на все кнопки, на панели управления, и выкрикивать просьбы диспетчеру, соседям, хоть кому-нибудь.

«Ёпрст, вы хоть там ответьте», — просительно проронил я, снова вызывая диспетчера, и прислушался, впрочем, кроме чуть слышимого шороха, чем-то напоминающего текущую воду, ничего не уловил. И так как ответа не последовало, с удвоенной силой стал нажимать кнопки и порой пинать по дверям лифта. Походу я рассвирепел, пытаясь довести себя до нервного срыва, оно как вдруг ощутил возбуждение на самой коже, где жесткие волоски вскинулись подобно иглам ежа, а может это так реагировали нервные импульсы, превратившись в оголенные кончики проводов.

Минут десять я, таким образом, колошматил в дверь лифта, давил на кнопки и то грубо, то просительно взывал к диспетчеру. Уж очень сильно меня пугала перспектива сидеть всю ночь в том замкнутом пространстве. Весь этот не малый срок заточения, я подсвечивал себе мобильным телефоном, а когда свет потух и на экране, понял, что мне теперь даже не удастся позвонить родителям, потому как последний разрядился. И тотчас на место активному желанию выбраться, пришла безучастность.

Я отступил назад, прислонился спиной к стенке кабинки и неспешно сполз по ней вниз, усевшись прямо на пол. И уставился в царящую кругом тьму, такую непривычную моим глазам. Плотную, черно-махровую темноту, в которой замер не только я, но и всякий звук, дуновение, движение, а возможно и само время.

Темноту, тьму, мрак которые в человеке вызывали панические мысли, заставляли ассоциировать данное состояние с отсутствием света, безысходностью и чем-то злобным, зачастую противостоящим богу.

Темноту, тьму, мрак которые, как мне кажется, являлись источником начала, рождением, наполняли не только космические пространства, но и нас самих.

Еще чуть-чуть я глазел в эту тьму, одновременно, успокаивая свои оголенные нервы, а потом протянул руку, и, нашарив пакет, достал из него бутылку спиртного.

— Чего, в самом деле, — заговорил я вслух не то, чтобы в надежде меня услышат, просто привнося в этот мрак движение и звук, а тем самым разрушая в нем всю таинственность присущую появлению чего-то нового. — Я так раскричался. Неужели ты думаешь, Ярик сейчас тебя услышат и придут на помощь. Прям сюда, в промежуточное состояние жизни и смерти, в междумирье третьего и четвертого этажа.

Итоговой фразой я, вероятно, хотел себя развеселить, однако, она кроме кислой улыбки ничего не вызвала во мне. Поэтому я смолк и продолжил ощупывать бутылку и крышку на ней, стараясь свернуть ее проклятую в бок. Алюминиевая крышка, под действием моих пальцев, энергично дернулась вправо, слышимо щелкнула и тут же выпустила в воздух пары стойкого спирта. Тем едким запахом свидетельствуя, что привлекательное название, указанное на этикетке не всегда связывается с чем-то престижным, в которое добавляли растительное сырье, порой обозначая всего-навсего обычный низкосортный этанол.

Тем же резким движением я направил горло бутылки к своему лицу, и, остановив его вблизи, уже губами нашарил саму стеклянную грань. Обжигающе холодный напиток плеснувшись внутрь меня, однозначно, не вызвал неприятия, хотя когда я влил в себя не менее трети бутылки, губы мои искривились. И я тотчас крякнул достаточно гулко, потому что не только запах, но и вкус у него был, как у спирта и казалось, что там отсутствуют не только растительные ароматы, но и само зерновое сырье.

— Ну и гадость, — вновь вслух сказал я, и, вторя словам, громко закричал. — А…а! — однако, без всякой надежды дозваться кого-нибудь. Просто мне стало весело, вот я и заорал. Алкогольный напиток, между тем достигнув моего желудка, окатил его потоками тепла, и я мгновенно вспотел. А вспотев, принялся раздеваться, притом пристроив бутылку между ног и зажав ее ими, чтобы она не упала. Снятые дубленку и шарф я аккуратно, свернув, положил справа от себя, поближе к стенке кабинки лифта. Туда же пристроил шапку и вязанный свитер серого цвета, который в этой темноте опять же смотрелся темным пятном никоим образом не демонстрируя свой выпуклый рисунок в виде кос, а после опять громко крикнул, сопроводив ор более тихим повизгиванием.

Очевидно, спирт, попавший в мой уставший, находящийся в состоянии нервозности и голода организм мгновенно вызвал легкую эйфорию, отчего пропал страх и паника. Я вновь нащупал в темноте бутылку, и, подняв ее с пола, принял на грудь. Не то, чтобы в рот, а именно плеснул себе на подбородок, шею и футболку, не сумев в данном мраке поймать само горлышко.

— Вот, блин, — недовольно протянул я, расстроившись тому, что впустую потерял столько жизнеутверждающей жидкости. И тотчас шевельнув губами в воздухе, ухватил стеклянное горлышко и влил себе в рот, очень даже значительную часть напитка.

В обтекаемой и словно загустевшей темноте, теперь не просто махровой, а укладывающейся какими-то пластами, неожиданно по левую от меня сторону, что-то ярко блеснуло. Это была однократная вспышка белого света, которая пустила вокруг себя круговые волны, какие появляются от падения камня в воду. Белые круги надвинулись на левый глаз, и вовсе мгновенно сокрыв на нем видимость до середины, заслонив темноту, и в том сияние лишь на миг явили едва наблюдаемые лопасти вентилятора, словно размешивающие белые полутона. Острая боль внутри головы столь мощно пробила мой мозг, что выплеснулась белыми проблесковыми круговыми волнами в правый глаз.

— Мать твою! — громко выругался я, яростно закачав головой и приткнув к губам горлышко бутылки, видимо, допил остатки алкогольного напитка.

Почему, видимо?

Потому как стоило спирту попасть в мою глотку, как я разом потерял ощущение собственного тела. А потом и с собственной личности, души, а может всего-навсего утерял нейронные связи, которые управляли движениями моего тела, осуществляли понимание речи и создавали память. Казалось, нейронные связи потеряли взаимодействие между собой и обесточили сам мозг.

Впрочем, все еще оставалось биение белой вспышки, более не наблюдаемой в виде лопастей вентилятора, а только схожей с пляшущими потоками огня. Внезапно биение белого огня расширилось, послышался чуть слышимый шорох, напоминающий текущую воду, большим потоком, хотя и значительно удаленным по расстоянию от меня. И тотчас я стал вновь ощущать себя как нейрон, личность, душа. Проблеск между тем расширился и образовал окрасившуюся в черный цвет огромную круглого сечения дыру, точнее даже бесконечную трубу, чья сероватая кайма мелко-мелко вибрировала. Так как может вибрировать поверхность кожи, ощущая наступление чего-то желаемого, однако, свершающегося неожиданно и будто наперекор всем постулатам жизни.

А из бесконечной дыры, точно разошедшейся пропасти, внезапно выбился тончайший световой луч, имеющий в собственном сияние всю палитру белого цвета. Начиная от кристального белого заканчивая слегка перламутровым оттенком. Луч, легонько пульсируя, принялся двигаться по часовой стрелке, ощупывая пространство и сам чуть-чуть мерцая, то ли собственным оттеночным цветом белого, то ли все-таки закругленным (на вроде крючка) кончиком. И когда он соприкасался с поверхностным слоем дыры, на мгновение придавал ей светлые оттенки черного, не то, чтобы перекрашивая, изменяя, просто акцентируя индивидуальность, разнообразие тонов, их неповторимость. Оставляя послед собственного течения узкие полосы свинцово-черного цвета. Впрочем, само неспешное движение закругленного конца показалось мне завораживающим, гипнотизирующим, пригласительным что ли.

— Я тут! — чуть слышно шепнул я, и почувствовал, как шевельнулись мои губы, с выступающей верхней. Даже не то, чтобы почувствовал, а услышал это, вроде под тонкой моей кожей в такт мерцающему кончику луча забились все мельчайшие, нервные окончания.

И подчиняясь этому биению, я уже много громче закричал:

— Тут! Тут я! Левее! Левее! — А после, когда закругленный кончик, не нащупав меня, стал очерчивать очередной круг и вовсе панически заорал, — тут! Я, тут! Тут!

Теперь только осознавая, что и сам проблеск света, и бесконечное жерло черной пропасти, и этот луч пришли из мира Лины, с планеты Радуга. Кричать мне, однако, пришлось долго, то ли потому как я был далеко от самого луча и трубы, то ли потому как кричал не то, что было нужно в таком случае. Поэтому какое-то время спустя я смолк, и уставился с каким-то обреченным видом на луч, не понимая, что нужно сделать, дабы меня разыскали.

— Я здесь, хочу к Лине, моей Линочке, — сказал я и голос мой ранее всегда звучавший, как мужественно-сильный затрепетал, сделавшись мягким, понурым, точно потерявшим и последнюю надежду соприкоснуться с той, о которой все это время мучительно думал. И лишь я высказал свои желания просьбой, как луч мгновенно дернулся вперед и прицельно ударил меня в лоб, отчего враз сомкнулся рот и, похоже, веки. Впрочем, я продолжал видеть и через кожные складки, как меня! душу, личность, нейронные связи мозга, а может всего-навсего единственную мысль дернул луч на себя, и сам неизменно втягиваясь в глубины черной трубы.

Еще не более доли секунды, уж таким это было время коротким, хотя и ощутимым, и я увидел себя в виде белого сетчатого плетения, подобного паутине паука, где тонкие нити образовывали спирали, зигзаги и даже кресты, а на самих стыках поблескивали, слегка пульсируя синие огоньки. Сейчас почему-то не было передачи нейронных связей от электрически возбудимых клеток, призванных обрабатывать и передавать информацию на поверхность паутины. Однако я знал, что колыхание этого сетчатого покрывала является отпечатком или оттиском моего мозга, личности, души, словом того, что отвечало за мои желания, хранило память, чувства.

Луч же, как, оказалось, уцепился за центр сего паутинчатого оттиска, за чуть выступающую синюю клетку, мерцающую подобно искре и повлек вслед за собой в черную трубу, порой передавая ее безжизненному и будто бесконечному жерлу белые всплески теней. Полет, того самого, что составляло взаимосвязанные нервные клетки и их отростки, отпечатавшиеся на полотнище паутины, происходил столь стремительно, что я едва и заметил, как неожиданно и очень мощно воткнулся в сияющую радужными переливами овальную массу, покрытую глубокими бороздами и извилинами. Чудилось, нарисовавшееся тело, изнутри чуть подсвечивали тонкие, глубокие морщинки, ложбинки пускающие густой алый цвет в местах стыка самих извилин.

Лишь немного погодя я понял, что вижу перед собой человеческий мозг, точно разгоревшийся в яркости маяк, противоположный моим голубым огням-нейронам. И немедля испытал острую боль, потому как резко вошел, вплыл в само полотнище связей, однозначно, тем ударом подмяв и обесточив на время алые нейроны. А миг спустя я ощутил знакомый и столь дорогой мне запах, напитанный сладостью распустившихся цветов, свежестью и необычайным пряным ароматом, напоминающим горько-миндальный, терпкий вкус…

Запах любимой женщины, моей девочки, Лины.

И в тот же миг мои ноги, руки конвульсивно дернулись, по позвоночнику снизу вверх прокатилась острая зябь, выплеснувшаяся ощутимым жаром в голову, которая махом сменилась на тянущее состояние, сдвигая вверх веки и открывая перед взором густую черно-синюю даль небосвода.