Просека к которой мы спустились, приехав в кабинке канатной дороги, была очень узкой. Вероятно, здесь срубили деревья достаточно бережливо так, чтобы могли пройти только люди и не более того. Вряд ли по этой ограниченной полосе удалось бы проехать на автомобиле, так как растущие с обеих сторон деревья, мощные с широкими стволами ильмы, тянущиеся друг к другу ветвями, над самой просекой образовывали нечто в виде естественного навеса. Даже удивительно, что в этой части высились одни ильмы, так как на Земле в местах, где рос я, они в основном встречались в еловых лесах. Но их размашистые кроны, бурую с бороздами и трещинами кору я бы, наверно, ни с каким иным деревом не спутал.

По-видимому, сами насаждения ильма тут были все-таки искусственными, потому как тропинка, пролегающая между ними, хоть и оказалась земляной (чуть поросшей травой), освещалась лежащими прямо на почве светильниками. Похожие на узкие невысокие пенечки, они были снабжены датчиками движения, потому что загорались и потухали ярко голубым светом по мере нашего перемещения. Впрочем, сам лес по отблескам, что откидывали светильники, смотрелся не то, чтобы девственным, но явно мало посещаемым. Потому там, в глубинах, его землю покрывали упавшие ветви и даже стволы.

Каля, выйдя из кабинки, тотчас ухватила меня за руку, и слегка ее, пожав, теперь не выпускала из своей ладони. Видимо, у них бытовало спорить и с тем не переходить на личность… Ну, я имею им в виду не нужно было, что-либо доказывать «с пеной у рта» или бить по мусалам. И в том, проявляя разумность, воспитание и культуру.

Она сейчас шла, чуть впереди меня и я, рассматривая пространства этого широколиственного леса, думал о Лине. О ее красоте, чистоте, уме, наслаждаясь тем, что могу так близко… точнее даже изнутри ощущать мою любимую, и мешать ее пьянящий запах сладости распустившихся цветов, свежести и горько-миндального, терпкого вкуса с ароматом зеленой листвы ильма и перепревшего духа самой почвы, снятой подошвами ступающей по ней обуви.

Ребята шли следом за нами и также, как Каля и я, молчали. Однако привычной лесной местности тишины здесь не воспринималось слухом, вспять того откуда-то доносился легкий смех, говор людей, звучание струн музыкального инструмента. А когда свет светильников озарил даль чернолесья, я сумел различить впереди и вовсе обширную поляну, очищенную от деревьев, поместившийся по центру небольшой костер и множество молодых людей.

Мы вышли на поляну к костру минут через десять. Само пространство леса здесь поросло низкой растительностью, и было полностью освобождено от деревьев и даже кустарника. Деревья окружали перелесье по краю в первом строю, которого, также стояли ильмы. Очевидно, и сама поляна была нарочно обустроена для отдыха, оно как в костре как я приметил горели аккуратные такие полуметровые пеньки. Возле костра прямо на траве сидели молодые люди, парни и девушки, приблизительно одного возраста с Линой. Возле них стояли тарелки с едой, бокалы и стеклянные бутылки. Они довольно разговаривали, а некоторые из них бринькали пальцами по струнам гитар. Впрочем, стоило нам четверым выйти из просеки на поляну, как на ней образовалась минутная тишина. А после и вовсе все перелесье наполнилось громкими аплодисментами и обрадованными криками:

— Наконец! Ребята Лина с нами! Да! Да, Лине! — загалдели они, и часть ребят, ранее сидевших к просеке спиной, повскакивали с земли, и ринулись к нам. От этих громкоголосых окриков я прямо-таки растерялся, а трое ребят тем временем подхватив меня на руки, подняли над головами и понесли на другую сторону костра, сопровождая свое движение совсем, озорными криками:

— Да! Да, нашей Лине! Нашему таланту!

Горьковатый дым костра внезапно ударил мне прямо в нос, на миг погасив там запах любимой девочки, а темно-синяя даль небосвода окатила глаза россыпью мельчайших, как пшено чуть мерцающих серебристым светом звезд. И я задохнулся красотой этого зеркального мне мира, его чистотой, радостью бытия так, что и не сразу уловил собственным слухом примешавшиеся к озорному веселью взволнованные голоса Кали и Земко, проронившие:

— Ребята, аккуратней там не уроните, Линочку!

Меня, наконец, донесли и усадили на траву (очень даже мягкую), а секундой спустя с обеих сторон подперли опустившиеся Каля и Земко. Яркий лепесток огня, лизнув полусгоревший пенек, легохонько дернулся к подошвам моих сандалий, будто намереваясь и их приласкать. И я опять же торопливо дернул ноги к себе, согнув их в коленях. А веселье на поляне вразы усилилось так, что гул голосов и зазвучавшие струны гитары ощутимым хрипом отозвались в моих ушах, чуток даже там заскрипев. Видимо, у меня закружилась голова, а молодежь шумела потому как Линочка, моя девочка, находилась у них в авторитете, или они любили ее за ум, талант, красоту.

Впрочем, о чем я?! Лину было не возможно не любить… Такую чудесную девочку, такие прекрасные, высоконравственные люди, конечно, любили, уважали, берегли ее.

Это только на Земле при любых правителях, при любом общественно-политическом строе талантливые, даровитые люди жили частенько в бедности. Не признанные или отвергнутые обществом, пьющие или хоронящие себя в наркотическом дыму, они в том, похоже, и черпали собственную гениальность.

Каля, между тем, перехватила из рук все еще стоящих возле нас ребят тарелки с едой, бутылки и бокалы, установив их по правую от меня сторону, и утвердительно качнула головой, этим движением возвращая на поляну ранее правящее спокойствие. Так, что не только парни, которые несли меня на руках, вернулись на прежние свои места, но и вокруг костра возникла относительная тишина. Разлив из бутылки с удлиненным горлышком какой-то пузырящийся напиток в бокалы, Каля протянула один из них Земко, а другой мне, негромко сказав:

— Они почти ничего нам не оставили, как я погляжу, только сыровец и чуть-чуть фрукт.

На низкой ножке, бокал оказался деревянным, это я ощутил, когда коснулся его края губами, а сам напиток не имел ничего общего со спиртным. Хотя его слабо газированность и кисловатый вкус (схожий с квасом, однако, наполненный ароматом ягод) напомнил мне земной алкоголь.

— Это, что за напиток? — спросил я у Кали, сделав огромный глоток, так как лишь сейчас ощутил сильную жажду и сухость во рту.

Подруга Лины резко дернула голову в мою сторону, и ошарашено глянув, не скрывая в голосе изумления, произнесла:

— Сыровец, я же сказала.

В ярких лепестках огня, полыхающего в двух шагах от нас костра, теперь и сам взгляд ее темно-серых радужек, опутанных розовой склерой глаз, блеснул удивлением. Она медленно подняла с земли тарелку (как оказалось, черную, деревянную и расписанную ярчайшими красными цветами), и, протянув в мою сторону, едва кивнула на порезанное дольками зеленое яблоко. И я, теперь уже страшась подвести мою любимую девочку, торопливо снял с нее дольку яблока, также сразу пихнув ее до середины в рот, тем словно сворачивая сам неудавшийся разговор.

Сидевший несколько диагонально мне юноша с такой густой шевелюрой, что в отблесках костра и редких дуновениях ветра его голова представлялась головой Медузы Горгоны (у которой волосы заменяли змеи), прежде лишь бринькающий по струнам гитары, на мгновение сдержал движение пальцев на них. И тотчас, словно это был условный знак, стихли все кругом, и даже я перестал жевать яблоко, которое наполняло мою голову пронзительным хрустом, отдающимся в первую очередь в ушах. Парень оглядел замерших ребят, которых возле костра было около двадцати, а потом, тронув струны, заиграл умело и очень красивую мелодию. И эту нежную, чудесную, как и сама ночь, и Лина, и весь ее народ музыку поддержали с трех сторон еще два юноши. А минутой спустя к игре гитар присоединились и другие музыкальные инструменты, чуть скрипящая жалейка, да плавно-высокие струны гуслей.

— Лина подыграй, — едва шепнула Каля и словно фокусник выудила из темноты ночи инструмент на вроде пастушьего рожка имеющего конический ствол и раструб на конце.

— Нет! Нет! — торопливо протянул я и оттолкнул от себя левой рукой, в пальцах которой все еще был зажат кусочек яблока, инструмент. Так как не то, чтобы играть на нем, даже дунуть правильно в него бы не сумел.

— Оставь ее, Каля, — вступился за меня Земко, и, подавшись вперед, качнул головой. А я, глянув на проскользнувшее средь них понимание, еще раз убедился, что между этими двумя было больше, чем просто дружба. И почему-то подумал, что то чувство меж ними возникло вопреки выбору комитета по подбору супружеских пар. И, наверно, Лина согласилась на брак с Беловуком, лишь потому как еще никого не любила.

Никого и никогда не любила, так как я… Как Каля и Земко…

А в ночи, словно вышедшей из сказки, правила тишина, нарушаемая лишь божественной музыкой, которая, впрочем, неслась не с небес, а вспять с земли… Хотя если вспомнить название этой планеты — Радуга, станет понятным, почему она поднималась вверх, наполняя собой небосвод, систему и, видимо, всю Галактику. Потому как люди, живущие на этой планете, всегда ассоциировали ее не с низом, с землей, грунтом, а с верхом и с тем всегда стремились ввысь, наполняя человеческой одаренностью свою музыку, счастьем и трудом свою жизнь.

Они давали возможность развиваться лучшему в их среде, берегли таланты и нравственные идеалы, позволяли существовать разнообразным точкам зрения, теориям, а потому не запирали себя в тесные рамки религиозных учений, научных догм.

Словом, радуженцы могли и умели жить, и этим отличались от мрачных теней, в которые превращались люди Земли, степенно бледнеющие, высыхающие… Степенно исчезающие без следа, не говоря уже о ярком отблеске, вспышке.

Я не заметил, как музыке льющейся на небеса, прямо к инопланетянам, создавшим радуженцев, или Богу, сотворившему землян, прибавились голоса. И запела не только Каля, своим высоким голосом, схожим с птичьей трелью, но и другие ребята. И это многозвучное разноголосье, наполнив поляну, вроде качнуло кроны окружающих ее деревьев так, что зеленые листья зашуршали, придавая бархатистости плывущим на этой планете звукам: любви, счастью, радости.

В этот раз и голоса, и листва деревьев вступали в партию неспешно в свою, точно выверенную очередь, и я также медленно стал терять связь с телом Лины. Вроде плывущая музыка понудила меня убираться вон из мозга моей девочки. Вероятно, потому яркий проблеск танцующих на поверхности дерева лепестков оранжево-красного пламени сменился на желтоватую, студенисто-овальную массу, покрытую глубокими бороздами, извилинами, где сами морщинки, ложбинки поблескивали чуть видимой сетью связей, в местах стыка превратившись в тлеющие розовые угольки. Еще миг и по правую от меня сторону слегка мигнула крупная алая искра, и я услышал робкий и, одновременно, знакомо-родной голос, сказавший:

— Здравствуй!

Кажется, я рывком качнул головой и вновь увидел перед собой пламя костра, теперь нарисовавшегося в виде огромной розы, ярко алого цвета, с крупными лепестками по краю которых, чуть дрожа, перемещались мельчайшие искры. Я даже умудрился услышать звучание голосов и инструментов радуженцев, однако не сумел понять сами слова их песни так, будто разучился говорить на этом языке, а может и никогда не мог.

— Здравствуй! — вновь прозвучал робкий голос, наполнивший мою голову, точнее голову Лины, и теперь меня качнуло так сильно, что я внезапно повалился навзничь и увидел даль сине-лилового небосвода напитанного мельчайшим просом перемигивающихся звезд и чуть выглядывающего из-за полосы крон деревьев тончайшего, серебристо-поблескивающего серпа Месяца, вернее Яха.

В этот раз, несмотря на потерю чувствительности в ногах, руках, позвоночнике и словно в самом мозгу, я продолжал ощущать себя нейроном, личностью, душой. А на место черному пространству небесного купола пришла бьющая белая вспышка света. Она неожиданно выпорхнула из серповидного уголка Месяца, точнее Яха, и принялась расширяться, поглощая голоса людей, звучание музыки, оставляя для слуха только шорох шепчущейся листвы. Точнее даже чуть ощутимый шорох удаленной по расстоянию от меня текущей воды, речки ли… водопада, походу опадающего откуда-то свысока, может с самого неба, от инопланетян? Бога?

Еще миг и вспышка света сменилась на слепящее бесконечное пространство, где я явственно разглядел медленно вращающиеся лопасти вентилятора. Насыщенно белого сияния всего-навсего прихваченных по краю голубоватыми и алыми полосами, вроде танцующих искр. Лопасти вентилятора зрительно принялись удаляться, а сам простор, который они буравили, стал окрашиваться в черный цвет. Создавая тем движением огромную трубу круглого сечения, чья, вся еще, сероватая кайма легонько вздрагивала.

Вращающиеся части вентилятора уже превратились в маленькую точку, когда из самой трубы выбился тончайший световой луч также, как и его источник, сияющий белым светом, начиная от кристально белого вплоть до перламутрового. Луч, чуть-чуть пульсируя, принялся двигаться по часовой стрелке, ощупывая пространство и выискивая в нем меня, будто жаждая нанизать на закругленный свой кончик. Когда же луч соприкасался с поверхностным слоем дыры, он на миг, не более того, придавал ей светлые оттенки черного, не то, чтобы перекрашивая, изменяя, просто акцентируя его индивидуальность, разнообразие тонов, и неповторимость. Оставляя послед собственного течения узкие полосы свинцово-черного цвета. А я, зная, наверняка, что луч явился за мной, испуганно закричал:

— Не тронь! Не тронь меня! Пошел! Пошел вон! Хочу быть с Линой! Лина! Лина!

— Здравствуй! — раздалось позади меня и я, смолкнув, внезапно осознал, что это сказала Виклина. И до этого, именно она здоровалась со мной. Я, было, захотел повернуться, ответить, но неожиданно луч прицельно ударил в меня, точно подцепив за язык, и дернул на себя, втягивая в глубины черной трубы.

Утягивая меня душу, личность, нейронные связи мозга, почему-то похожие на сетчатое плетение, подобное паутине паука, где тонкие нити образовывали спирали, зигзаги и даже кресты, а на самих стыках поблескивали, слегка пульсируя синие огоньки, в густую, черно-синюю даль, в которой мгновенно вспыхивали яркими каплями света созвездия. Фигуры, образы, силуэты, так напоминающие собственной формой поднявшегося на задние лапы медведя, приоткрывшего свою мощную пасть волка, взмахнувшего крыльями ворона и замершую невдалеке деву.

Прекрасную деву…

С пропорционально сложенной фигурой, относительно узкими плечами и вспять того вытянутой шеей так, что сама голова возвышалась над туловищем. С тонкой, узкой талией, небольшой мышечной массой на руках и ногах и шаровидной формой груди даже в темноте демонстрирующей, словно капельки воды, нежнейшие приподнятые соски.

Деву так похожую на мою милую Виклину, Лину, Линочку.

Мою любимую девочку…