Спустя два дня пробуждения в больнице, меня посетила бывшая супруга с дочерью. Я за последнее время, после первого возвращения с Радуги, почти не виделся с Маришкой и Алёнкой. И когда они вошли в палату оказался не готовым к встрече, видимо, потому как стоило мне глянуть на Марину, понял, что она меня все еще любит.

Любит… Той первою любовью, которую сложно уничтожить в женщине, которая выживает вопреки нравственному уродству предмета обожания, и глупости испытываемых в отношении него чувств, эмоций.

— Привет, Ярушка, — ласково произнесла она, и замерла в проеме приоткрывшейся двери, придержав за плечико Алёнку.

Я посмотрел в карие глаза этой женщины, которая стольким меня одарила и нежными, полными любви ночами, и поддержкой, заботой, и сутью отцовства и опять ощутил себя недостойным тех чувств, одновременно, впервые отметив красоту Маришки. Ее чистую с легким золотистым загаром кожу лица, которое подчеркивалось широким и высоким лбом, округлыми боковыми формами и заостренным в нижней части подбородком. У нее был вздернутый нос с округлым кончиком, широкие полные губы и припухлые глаза (не то, чтобы отекшие от слез или болезни, просто будучи по жизни такими) обрамленные темно-русыми ресницами и изогнутой линией бровей. Марина всегда следила за собой и даже сейчас имела безупречную прическу каштановых не длинных волос, частично прикрывающих большой прядью зачесанной набок лоб, матового оттенка макияж на веках и серовато-розовую помаду на губах. Ее подтянутую, спортивного типа фигурку в облегающих голубых джинсах и шерстяном, коричневом свитерке, совсем не портил белый халат, накинутый на плечи.

— Здравствуй, Мариш, — с не меньшей нежностью откликнулся я, тем приветствие, словно позволяя ей к себе приблизиться и забыть наши распри, ссоры, виновником которых, конечно же, всегда являлся я.

Жена тотчас выпустила из хватки плечики Алёнки, и та мгновенно сорвавшись с места, кинулась ко мне, нескрываемо обрадовано взобравшись на койку и утонув в моих объятиях. Дочь была точной копией моей супруги, как и я, повторял чертами лица собственного отца. А отличалась от нее только зелено-карими глазами и русыми с легкой рыжиной волосами, заплетенными в тугую косу. Марина, закрыв за собой дверь, приблизилась к моей койке неторопливо, и, опустившись на стул, с наблюдаемой ревностью глянула на прижавшуюся ко мне дочурку. Точно и сама мечтала, вот также прижаться, однако, не смела себе того позволить.

Я, чуть подавшись вперед, сел на койке и Алёнка, отклонившись, вскинула руку вверх и погладила меня по щеке, сдержав движение ладони на коническом подбородке. А я глянул в карие глаза сидящей рядом Мариши и внезапно подумал с тоской о Лине, о ее темно-синих объятых розовой склерой очах.

— Папочка, — затараторила дочь, и вновь прижала свою головку к моей груди. Будучи еще ребенком, она дарила любовь не по принуждению, обязанности, а по порыву души. Поэтому ее голос слышимо для слуха наполнился трепетанием. — Мы так с мамой испугались за тебя. Так плакали, — продолжила она делиться. — А бабушка звонила и тоже плакала, говорила, что ты можешь стать совсем больным и даже инвалидом.

— Ну, это бабушка загнула, — усмехаясь, отозвался я и прикоснулся губами к рыже-русым волосам дочурки. — Я просто приболел, ничего большего Алёнка. Скоро выйду из больницы и мы пойдем с тобой в парк, прокатимся на каруселях, чертовом колесе и посмотрим на наш город с высоты.

Я как-то резко прервался так, словно передо мной начертались бесконечные лесные пространства планеты Радуги, виденные сверху с медленно движущейся кабинки канатной дороги, освещенные рассеянными крупицами звезд и светящейся полосой Млечного Пути. И тотчас глубоко вздохнул мечтая ощутить запах того мира и горьковато-миндальный аромат моей любимой Лины.

— Тебе плохо, Ярушка? — заботливо спросила Марина, возвращая меня в настоящий момент времени и ее низкий грудной голос наполнился беспокойством. Она торопливо потянулась, и, ухватив дочку за руки понудила на себя, сняв с моей койки и поставив на ноги.

— Нет, все хорошо, — ответил я, нисколечки не кривя душой и радуясь тому, что могу видеть их обоих. — Спасибо тебе, что пришла. И знаешь, Мариш, ты прости меня за все дурное, что я натворил. За грубые слова, которыми тебя обидел. Ты права я самый настоящий избалованный эгоист и бессовестный хам.

Руки жены, сжимающие предплечья Алёнки зрительно дрогнули и кончики всех десяти пальцев, на которых ногти были коротко подстрижены и окрашены в нежно-голубой цвет, побелели. Казалось, они впились в поверхность шерстяного белого платья одетого на дочери, будто стараясь найти в нем опору. Еще не более секунды и дрогнули широкие полные губы жены, а потом из глаз, выплеснулись, смывая остатки черной туши с ресниц, слезы. Она теперь развернула дочь к себе, и, прижавшись к ее груди лбом, сокрыла и сами слезы, и лицо от меня, дрожащим голосом проронив:

— Я думала. Думала, что потеряла тебя. Так и не успев сказать тебе самого главного. Сказать, что люблю тебя несмотря ни на, что. Люблю, дурака такого!

Я медленно развернулся на койке, и, спустив с нее ноги, встал. Я был все еще очень слаб, потому меня качнуло вперед, а потом назад. Впрочем, я устоял, преодолевая слабость, ощутимую тяжесть внутри головы и груди, и шагнув вперед, обнял Маришку и Алёнку.

Моих таких маленьких девочек: дочь и бывшую супругу.

Хотя сейчас слово «бывшая», как-то болезненно резануло мое самолюбие. Болезненно и неожиданно. Так как в связи с рождением Алёнки это самое сравнение «бывшее» перестало укладываться в голове. Ну, в самом деле, если ты вырос и живешь отдельно от родителей, разве они стали для тебя «бывшими». А рождение ребенка и вовсе связывало тебя с супругой пусть не чувствами любви, но единой ответственностью перед жизнью вашего общего потомства.

Впрочем, в моем случае я был окружен любовью, был любим. Любил ли я Марину, разумеется, нет. Хотя сейчас прижав к себе девочек, я через дрожание тела Маришки ощутил острое желание вот так прижать к груди Лину. Обнять, поцеловать или на крайний случай прикоснуться к ней. К ее гладким щекам, светло-красным от природы губам. Я желал быть рядом с ней, смотреть на нее и слушать…

— Ну, чего ты расплакалась, Мариш, — преодолевая состояния головокружения собственной души, личности, мозга сказал я. Всеми силами стараясь отвлечься от душевной боли и как-то поддержать такого же несчастного, как и я, только плачущего по мне. — Нашла из-за кого плакать, — дополнил я, и, наклонившись, поцеловал в макушку головы сначала дочь, потом жену, — из-за эгоиста и бессовестного хама.

Я это сказал совсем не затем, чтобы ее поддеть, просто сейчас соглашаясь с ее выводом, впрочем, вызвал конечной фразой еще большие рыдания, которые теперь поддержала и Алёнка. Мне, наверно, надо было сказать, что я проживу еще сто лет, и не стоит из-за случившегося так расстраиваться. Но я не стал это говорить.

Не стал, потому как знал, несмотря на отравление паленым алкоголем и таблетками, я еще раз смешаю одно с другим лишь бы только попасть на Радугу, соприкоснуться с их удивительно-правильным обществом, и естественно, ощутить Лину… Ощутить хотя бы изнутри.

Выписали меня из больницы две недели спустя моего личностного, духовного или нейронного возвращения на Земле. Вновь удивив меня тем, что в бессознательном состоянии я провел двое суток, хотя на Радуге вряд ли находился больше пяти часов.

Мне все-таки пришлось пройти обследование у невропатолога и психиатра, так как не только Влад, но и вечно куда-то спешащий Анатолий Васильевич предположили, что передоз таблетками был вызван нервным срывом. Мой лечащий врач при более близком знакомстве оказался не плохим мужиком, просто каким-то загруженным, видимо, не столько даже на работе, сколько обобщенно жизнью. Поэтому заходя в палату, которая находилась лишь в моем распоряжении, звучно вздыхал, наслаждаясь царящей в ней тишиной и не занятостью больными.

С обследованием я согласился еще и потому как в противном случае меня могли не допустить к работе в автопарк. Влад тогда еще отметил, оно как частенько приходил в палату вслед Анатолия Васильевича (на равных выдавая рекомендации и не больно интересуясь реакцией последнего), что это вообще удивительно, как я мог проходить предрейсовые медосмотры. И как специалисты не заметили, не обратили внимание на то, что я сижу на снотворном, побочным эффектом которого должно было стать нарушение речи, походки, реакции зрачков на свет.

Я, впрочем, никак не откликался. Потому, как и сам был изумлен тому, что при прохождении медосмотра в автопарке никто не замечал изменения поведенческих и психических реакций у меня. Да и вообще на все вопросы друга, кто та, которая сводит меня с ума, зачастую отмалчивался, не зная, что сказать, боясь вызвать еще большее недопонимание или повторное обследование у психиатра.

С Маришкой мы хоть и примирились, ничего развивать не стали. Хотя я видел и знал, она этого очень желает. Того не позволил себя я. Просто в первые в жизни я не решился ее обманывать и обнадеживать.

Теперь, когда весь мой мир сосредоточился на любви к Лине, я стал более честным в отношениях. Потому на вопрос жены: «Почему нет?». Предельно открыто сказал:

— Знаешь, Мариш ты заслуживаешь любви. Я же не смогу тебе ее подарить, так как люблю другую.

— Познакомишь меня с ней? — голос супруги понизился до едва воспринимаемого шороха, а в карих глазах появились крупные капли слез.

— Нет, — незамедлительно откликнулся я, и, качнув головой, перевел взгляд на окно, за стеклом которого сурово завывал ветер и ссыпал с серо-дымчатого небосклона мелкие, как слезы, ледяные снежинки. — Она живет в другом месте, другом городе, — дополнил я, и тут нисколечко не солгав.

К моему удивлению Марина не обиделась, хотя и не сумела скрыть ревности, которая разлиновала ее с золотистым загаром (полученным в конце зимы в солярии) кожу щек тонкими красными линиями. И тем она вновь проявила свою любовь ко мне, не просто пожелав счастья с избранницей, но и сдержав собственное выражение чувств, избавив от горьких, заслуженных укоров.

Люди говорят, что любовь это чувство глубокой симпатии, привязанности к другому человеку. Естественно, что она строится на общение с лицом ее вызывающим.

В моем же случае любовь к моей девочке, Лине была какой-то неестественной.

Древние греки выделяли несколько разновидностей любви. Одну, из которых называли мания — любовь-одержимость, чьей основой являлась ревность и страсть. Греки считали, что мания ниспослана богами, являясь безумием… Безумием от богов.

Несомненно, в моем случае с Линой любовь стала безумной. Вот только была ли она послана богами? Богами в которых я не верил, в которых не верила моя девочка. Она в силу воспитания, я вопреки воспитанию.

То, что моя любовь к Линочке стала сильней, мучительней я понял сразу, как вернулся на Землю. Так как такого дикого всепоглощающего желание побыть подле объекта обожания, увидеть в зеркале ее образ, ощутить запах, я никогда не испытывал. И если после первого своего пребывания на Радуге и последующего возвращения на Землю все свое свободное время мечтал о Лине, то сейчас только о ней и думал, полностью потеряв какой-либо интерес к жизни, происходящему вокруг меня. А отвлекался от этих мыслей лишь, когда видел дочь, жену и родителей.

Видимо, потому как нервного срыва у меня не было обнаружено, а состояние явственно беспокоило близких, отец и мать предложили мне съездить в отпуск к деду с бабушкой. И я согласился.

Почему?

Потому как мне было все равно, где быть и с кем… Ведь я держал в голове только очередную свою встречу с Линой. Оно как, несмотря, на употребление огромного количества лекарственных средств снов не видел. А может, не видел их, именно потому как эти лекарства сны подавляли. Каждый раз, засыпая, я проваливался в черную дыру и парил там, словно собираясь, взмахнув руками, взлететь. К моему огорчению не было даже привычного тумана, не было вселения в голову моей любимой девочки, не было перемещения. Всего-навсего плотная темнота, пропасть, бесконечное марево пространства и я в нем, один-на-один, с попыткой взмахнуть руками.