Дед и бабушка жили на юге России, в небольшом поселке предгорье Кавказа. Так, что если бы у меня возникло желание покупаться в речке или взобраться на ближайшую гору, стоило только миновать селение или сойти с дороги. Двухэтажный дом у стариков был хоть и небольшой, но добротный, сложенный из красного кирпича, он имел широкую, крытую веранду, на которой летом кушали и пили чай. Располагаясь в конце селения, не далеко от невысокой горной гряды, дом огороженный забором из коричневого профнастила, и сам смотрелся высоким, видно за счет того, что имел мощный фундамент. Небольшой участок стариков включал в себя не только огород, дом, но и хозяйственные постройки такие, как баня, сарай, гараж для мотоцикла, углярка и дровник. Все потому как, несмотря на наступивший двадцать первый век дед с бабушкой топились зимой углем и дровами, как и большая часть поселка.
Второй уровень дома, на котором я останавливался еще в детстве, был даже не полноценным этажом, а всего-навсего утепленной мансардой. Куда вела лестница с первого этажа основного помещения жилища. Дело в том, что сначала построили лишь одну комнату, сейчас исполняющую роль зала и спальни для стариков, а после пристроили мансарду над ней и кухню, опять же осуществляющую роль коридора, ванной и в ночное время уборной. В кухне также находился котел для твердого топлива и газа, который обещали провести в поселок лет двадцать пять лет назад, но так и не провели.
С аэропорта до поселка и дома деда и бабушки меня привезли на машине родственники, муж тетки. Они жили в этом же поселке, что и старики, воспитывая двух дочерей, моих двоюродных сестер, которые были на много младше меня.
Дело в том, что дед и бабушка поженились очень рано, можно сказать тоже, как и я, по залету, вследствие которого появился мой отец. Впрочем, в отношении стариков это оказались все-таки чувства, которые они пронесли сквозь всю жизнь. И, несмотря на преклонный возраст, продолжали демонстрировать. Их желание иметь много детей, точно в том количестве должна была проявиться вся суть их любви, чувств, однако, не увенчалась успехом. После отца у них хоть и родилось еще трое ребятишек, выжила одна моя тетка, остальные умерли от каких-то болезней, еще в раннем детстве.
По-видимому, именно эта беда потерь, желание поддержать друг друга и свой род, который в них вложили родители, сделало данный брак таким крепким, не подвластному времени, мифу об охлаждении чувств живущему в современном обществе. Раньше я никогда не задумывался о правящей любви между дедом и бабушкой, отцом и мамой, а сейчас обратил внимание. Подумав, что если бы на месте Маришки оказалась Лина, любил бы ее также трепетно как дед бабушку, а может и сильней.
Мой дед внешне являлся прообразом отца, меня. Верно, потому как мы носили одинаковые имена или появлению моему ли, отца ли предшествовали мощные эмоции. Вопреки возрасту, приближающемуся к восьмидесяти, дед имел коренастую фигуру, крепкие мускулистые руки, так как в отличие от нас с отцом вся его жизнь (комбайнера в советских колхозах) прошла в труде. Ромбовидное лицо деда с заостренным подбородком, имело широкий нос и небольшие, и даже сейчас в возрасте, ярко зеленые глаза. Его то и отличало от нас с отцом это цвет волос, средне русых, точно мелированных сединой, да количество морщин покрывающих смуглую с почти желтоватым отливом кожу. Всю рыжину мы взяли от бабушки, так как она и сегодня, несмотря на седину, имела насыщенный медно-рыжий их цвет. Бабушка и в более молодом возрасте была полной, в противовес поджарости деда, а сейчас стала прямо-таки грузной. Хотя эта приятная дородность не мешала ей суетиться по каждому пустяку, очень вкусно готовить, работать на огороде и ухаживать за своим любимым мужем.
— Ну, что внучек, — проронил дед, когда мы, поев, уселись в зале на диване, как раз напротив телевизора, расположенного на стеклянном столике, между двух металлопластиковых окон, прикрытых тонкими голубыми шторами. Мой отец не скупился и тут, поэтому в комнате был сделан хороший ремонт, а голубовато-бежевые обои, ламинат на полу, относительно дорогая мебель указывали на то, что он помогал своим родителям на правах благодарного сына. Потому и плазменная панель телевизора, и DVD-плеер, и кожаный диван, и деревянный шкаф-купе (стоящий вдоль стены), и двухспальная кровать (располагающаяся вдоль левой стены), и даже деревянная лестница на второй этаж, поместившаяся в противоположной части комнаты, все являло доходность моего отца и признательность его, как сына.
— Как ты ноне себя чувствуешь? — продолжил дед свой наполненный беспокойством монолог, который начался еще возле калитки дома. Произнося некоторые слова, он частенько делал ударение на первый слог, слышимо так «окая» и тем, выдавая в себе уроженца средней полосы России, судьба которого забросила в предгорья Кавказа, уже, однако, в более зрелом возрасте. Оставив на месте своего становления не только друзей, но и старшего любимого сына, и единственного внука.
— Чего, ты его там мучаешь, Ярушка, — окликнула мужа бабушка, и голос ее долетел из кухни, где она все еще тарахтела тарелками, в который уже раз смыкая уста деду, таким образом, демонстрирующим не столько подчиненность супруге, сколько чувства уважения к ней.
— Да, я так, Ланочка, поговорить с ним хочу, — протянул громко дед, оправдывая собственную глухоту на правое ухо. Бабушку звали Светлана, но Ярослав Васильевич, как величали моего деда неизменно кликал ее «Ланочкой» в кругу семьи, а при людях последнее время почтительно обращался по отчеству «Павловна». Тем самым обращением, точно указывая на ее значимость не только для него как человека, но и в целом для общества. Вероятно, дед считал бабушку центром жизни, вокруг которого всегда вертелась его жизнь, и каковой сейчас к старости стал еще более значимым для него.
— Дед, а, что за напиток такой, сыровец? — спросил я у Ярослава Васильевича, припоминая напиток который пил на Радуге, думая, впрочем, опять только о том, что волновало меня. И медленно перевел взгляд с экрана телевизора, на котором мелькали какие-то тени людей, участвующие в очередном сериале, на лицо сидящего справа от меня деда. Наверняка, зная, что если этот сыровец напиток моего народа, в смысле русского ли, славянского Ярослав Васильевич, непременно, об том все расскажет. Просто дед был почитателем все русского, народного… Поэтому в предбаннике у него, на крючках укрепленных в стене, под потолком висели веники: дубовые, березовые, эвкалиптовые. Он также сам варганил всякие народные напитки: квас, студень, морс, водицу, сыворотку, компот. Собирая травы, настаивая напитки на печи, добавляя туда специи, мед. С тем то ли экспериментируя, то ли применяя методику прадедов. Дед мог выпить и что покрепче, домашнего вина или самогоночки, опять же приготовленных им самим. Но никогда с этим не перебарщивал, никогда (даже в молодости) не терял головы, зная меру, потому и сохранив здоровье себе и бабушке.
— Сыровец, так эвонто квас, белый токмо, который готовят из ржаной муки, — отозвался обрадовано Ярослав Васильевич.
Он слегка подался со спинки дивана вперед и с интересом глянул на меня, точно видел впервые. А точнее будет сказать, это я видел, да и слышал его впервые… впервые с интересом. В его зеленых радужках мелькнуло волнение, будто мой интерес, мое состояние только и могло вызвать, что беспокойство.
«Видимо, — подумал моментально я, уловив ту тревогу в старике, — отец ему чего волнительное нашептал про меня, перед приездом по телефону».
— Ты, чего ж внучек, — протянул дед, теперь сменив беспокойство на огорчение, и тончайшие, один-в-один, как трещинки на коре дерева, морщины разлиновали не только лоб, но и щеки его лица. — Не помнишь про сыровец, я ж тобе рассказывал. Эх, молодежь! — дополнил он, и теперь я понял он вкладывал в свою раскатистую о-кающую речь не огорчение, а лишь стыд, наполненный тем, что, так-таки, не сумел передать мне ли, моему отцу ли, все полученное им от родителей. — Ужоль ничего в вас нет от прежних нас. Помру я и ты, внучок сыровца-то и не приготовишь. Так и будешь колу свою сосать! Тьфу, да, и, токмо!
Я не стал спорить. Так как понимал дед прав, и насчет сыровца, и насчет колы. Мне всего-то и хотелось, так узнать есть ли в нашем народе такой напиток, как мне показалось имеющий кисловатый вкус и напитанный ароматом ягод. Я вообще был молчалив, с дедом ли, бабушкой, все время думая о Лине, тоскуя о ее запахе, ее мире. И не столько желая в нем жить, сколько просто мечтая быть подле любимой.
— Сыровца у меня, нет, — досказал Ярослав Васильевич, вновь отрывая меня от мыслей о любимой девочке и возвращая в настоящий миг. — Но я тебе сейчас налью сбитня, он ужоль готовый. Ноне я его на мяте настаивал, для тебя, внучок.
Дед медленно поднялся с дивана и направился на кухню. А я также неспешно перевел взгляд с чуть горбящейся от труда спины Ярослава Васильевича на экран телевизора, где в очередном сериале кто-то кому-то признавался в любви, с легкостью обыгрывая это удивительное и очень мощное по силе чувство.